Лелейская гора

КОНЧИЛОСЬ ЛЕТО

Погоня все же началась, но вопреки моим ожиданиям началась совершенно открыто. Впрочем, насколько мне известно, они давно уже перестали делать тайну из своих военных операций, в силу чего все операции неизменно кончаются провалом. Одержимые идеей создать национальную армию, они забривают в нее левых и правых, надежных и сомнительных - всех без разбору. Одних в наказание за нерешительность и саботаж, других - для ассимиляции с прочим сбродом. Возможно, когда-нибудь в будущем такая практика принесет свои плоды, но сейчас по крайней мере она им выходит боком: в общей массе всегда находится слабонервный балбес, который раньше времени нажимает на спуск и своим дурацким выстрелом срывает все предприятие; вслед за ним с идиотским усердием принимаются палить другие. Так, вспыхивая и разгораясь, грохочет пальба по нижнекрайским просторам. Она началась сегодня чуть слышными хлопками выстрелов где-то за горизонтом, напоминая мне вшей, которые лопаются, поджариваясь на огне, и я принял ее сперва за очередной разбойничий налет или религиозную стычку на беспокойных границах православных и мусульманских владений. Около полудня пальба достигла Гиздавы и с тех пор, не прекращаясь, все усиливалась, стремительно надвигаясь и сжимая кольцо облавы.

С вершины ветреной Головоломки я наблюдал, как, рассыпавшись по полям и лощинам, черная орда, перебегавшая из одной ложбины в другую, изгадила прекрасный лик земли. Промоины и ямы с вывернутой почвой напоминали теперь обнаженные кровавые раны, по которым ползали черные черви. И день отравило зловоние, исходящее от этих ран и от этих копошащихся червей - в нем смешались запахи пота, крови, нестираного белья, стыда и страха, подавляющегося стадным чувством близости других. Временами стрельба учащалась, как бы нацеливаясь острием в одну точку, куда спешили вдогонку друг другу визжащие пули; казалось, они нащупали живую мишень и терзали ее, как стая алчных коршунов. Потом стрельба прекращалась, орда сбивалась кучей, к ним сбегали дозорные с гор, принимаясь рычать и орать вместе с нижними. Их шумные сходки трижды повергали меня в ужас, заставляя думать, что это попался кто-нибудь из наших - Якша, или Иван, или незнакомый связной из Боснии, и они его давят и топчут ногами, пропитывая кровью башмаки. Но черная стая слеталась все чаще, и я успокоился. Очевидно, это у них тактическая игра с ритуальными кликами, долженствующими изображать их восторг при заклании будущей жертвы.

Они угомонились перед самым заходом солнца. Растворились в сгущавшихся сумерках и только кое-где мелькали тени отставших да бухали редкие выстрелы, но местность, по которой они прошли, по-прежнему хранила унылый вид. Я повернулся лицом к небу; большое облако с рыбьим хвостом, рыбьим туловищем и чешуей, с озерцом голубизны как раз на том месте, где должен был находиться глаз, с разверстой пастью небесного крокодила, устремилось на беззащитную рыхлую перистую плоть неба. Ра­зинуло ненасытную пасть, распахнуло зев, отвалив до от­каза нижнюю челюсть и выдавив струйки крови из разо­рванной глотки. Солнце закатилось за гору, закат потух — пролетел и исчез еще один день, присоединившись к тем, которые канули в вечность. Смотреть больше было не на что, я обернулся, ища, где бы укрыться от ветра, и взгляд мой случайно упал на поляну. Из-за кустов показался че­ловек и стал осматривать долину, не решаясь выйти со­всем. Я осторожно опустился на землю — подожду в заса­де, пока он выберется на поляну и попадет ко мне на мушку, а тогда уж и спрошу его, на чьей это он мобе тру­дился.

Незнакомец медленно пробирался вперед, останавли­ваясь и принюхиваясь, словно бы учуяв меня носом. В правой руке у него ружье, в левой котелок, сам он ободранный, босой, в кепке без козырька. Он здорово смахивал на кого-то из наших, точнее — на Якшу; да это Якша сам и есть! Я чуть с ума не сошел от радости и гаркнул из своего укрытия:

— Здорово, Якша!

Он отскочил, звякнув котелком, и спрятался за кустарником.

— Тут свои, Якша! — крикнул я ему вдогонку.— Не бойся меня!

Вырвавшись у него из рук, котелок покатился под гору, и больше решительно никаких признаков жизни.

— Не дури, Якша, ты сперва посмотри, от кого убегаешь! — крикнул я ему вслед уже без всякой надежды.

— Ну так от кого?— язвительным тоном осведомился он из своего тайника.

— От Ладо,— ответил я и засомневался: прежде я действительно был Ладо, а теперь и сам не знаю кто.

— Выйди на открытое место, я на тебя посмотрю.

— Ты что же, мне не веришь?

— Никому я не верю.

— Только не убивай меня, Якша! Тебя потом совесть за это заест.

И я вышел не без боязни. Положение мгновенно изменилось — теперь преимущество было на его стороне. Я его не вижу, а он видит и держит под прицелом. Я потихоньку шагаю, чувствуя, как поднимается во мне страх, напоминая обо всех совершенных и несовершенных грехах. Неприятно, однако же, быть под прицелом, зная, что каждую секунду можно оступиться и упасть. Покрываясь от страха влажной испариной, я думаю: не лучше ли сбежать отсюда, пока еще у меня ноги целы? Еще убьет меня, позарившись на тряпки или на десяток пуль и пачку табаку, а то и просто без всякой причины,— он так долго блуждал в одиночестве, что, наверное, успел одичать еще больше, чем я... С этими мыслями я пересек поляну и дошел до веревочного моста, перекинутого через пропасть. Войдя в кустарник, я увидел, как он опустил винтовку, и с облегчением вздохнул. Он смотрел на меня по-прежнему холодно, и взгляд его как бы кричал, негодуя на то, что я напрасно побеспокоил его. Физиономия хмурая, на носу размазана копоть от котелка. Я остановился. Что же дальше? Я бы с радостью обнял Якшу, но меня смущает его взгляд. Не могу понять, почему он так смотрит на меня: то ли я так сильно изменился, то ли он слышал обо мне что-нибудь такое, что ему не по вкусу.

— Я тебя два раза принимался искать,— проговорил я как бы в свое оправдание.

Но это сообщение нисколько не смягчило его, и он так же молча продолжал рассматривать меня.

— Все горы обшарил и нигде не нашел.

— Меня тут многие искали.

— Да, ты и теперь чуть было не улизнул от меня.

— И ты бы улизнул на моем месте.

— Это на тебя, что ли, облава сегодня была?

— Они еще и завтра могут прийти.

— Хорошо, что они подняли тебя из гнезда, не то бы мы с тобой так никогда и не встретились.

Он отмахнулся рукой — в нем наша нечаянная встреча не вызывает никакого восторга, и он никак не может по­нять, чему это я так радуюсь. Я для него просто-напросто обременительный и надоедливый собеседник, а моя навяз­чивая болтливость внушает ему подозрение. Взгляд его упорно обращается вниз, в глубину ущелья, куда скатился котелок, отыскать который является сейчас его первооче­редной задачей. Приглядевшись, он стал спускаться вниз зигзагами, бочком, стараясь не подставлять мне спину. Всячески желая ему угодить, я из солидарности съезжаю за ним следом от дерева к дереву, но мои усилия отнюдь не вызывают в нем расположения к моей персоне. Я нашел его котелок возле пня, у которого он задержался. Якша грубо вырвал свое имущество у меня из рук, как будто бы я его не давал, и прежде всего проверил, нет ли где вмя­тин. К счастью, таковых не оказалось, иначе не миновать бы ссоры, ибо и мое терпение, как это ни странно, имеет свои границы. Я сел на упавшее дерево, опустился и он чуть поодаль, и так мы сидели без слов, ибо нам нечего было друг другу сказать. Наверное, после войны, если только это «после» когда-нибудь наступит, вот так же бу­дут встречаться счастливцы, которым удастся выжить, и точно так же, измученные травлей и одичавшие в лесах, не будут знать, что им сказать друг другу. Вдруг Якша прогудел:

— Чего ты на меня так уставился?

— Уж больно ты хорош собой,— поддел я его.

— Можешь над своей рожей смеяться, а мою не тронь!

— Моя рожа в полном порядке, чего не скажешь про твою. Ты, видать, с весны не удосужился смыть с нее ко­поть, а уж ободрался, как таборный цыган.

— Если у моего господина товарища слабые нервы, он может повернуть оглобли в другую сторону! Я никого не искал, и никто мне не нужен.

— Не худо бы тебе штаны какие-нибудь завести нельзя же нагишом ходить, как дикий зверь. Ты своей голой задницей только движение наше срамишь и партию - никто ведь не знает, что ты исключен.

— А ты растрепли языком, вот и будут знать. Пожрать у тебя нет ли чего?

Меня ничуть не удивило, что я ему сам не догадался предложить: я не привык угощать. С каких-то незапамятных времен, а может быть, и отродясь мне не представилось возможности выручить чем-нибудь нуждающегося человека. Нет, куда там, я все только для себя добывал, выманивал всеми доступными способами, хватал что подвернется. Я вытащил из ранца остатки еды, которые там нашлись. И в своей протянутой руке ощутил непередавае­мую радость даяния, сладостная прелесть которого, веро­ятно, послужила основой старинных поверий и обрядов, связанных с поднесением хлеба-соли. Бог ты мой, подумал я, вот и мне в кои-то веки выпало счастье помочь своему ближнему! Ей-же-ей, в этом есть что-то знаменательное!.. И уж если я способен на такое, разве существует что-нибудь невозможное для меня? Мои скитания и гайдутчина, окольные дорожки, заблуждения и ошибки — значит, это не пропало даром, как я думал. Значит, я несу в себе не только мои нынешние черты, но и наметки того, что могло бы послужить основанием для какого-то другого человека. Каждый, для кого делиться с ближним является обычным делом, должен быть благодарным судьбе, ибо, мне кажет­ся, доставлять удовольствие по меньшей мере такое же счастье, как получать его.

- Подели, - сказал Якша.

- Бери все, я сыт.

- Сыт, - воскликнул он, пораженный этим столь непривычным для его слуха словом.

- Вот спустимся к реке, будем варить себе мамалыгу.

- А есть из чего?

- Да еще и с лихвой.

После, когда мы у реки собирали хворост для костра, мне показалось что Якша уже не смотрит на меня с такой злобной подозрительностью. Видимо, убедился, что я еще не самый бесполезный из всех потребляющих производителей на белом свете. Вот что, в сущности, значит голод. Голод и ожесточение идут рука об руку и одинаково многообразны и одинаково трудна поддаются излечению, покуда желудок не будет туго набит или по крайней мере обманут - вот почему народная медицина в неплодородных краях предписывает пить воду против приступов гнева. Якша развел костер на берегу, костер весело затрещал. Для того чтобы выбрать место для костра и сложить хворост по всем правилам искусства, а не просто свалить его кучей, надо обладать особым талантом. Сотни раз приходилось мне разводить костры в самых разных местах, но всегда получались они у меня грустными и потерянными на вид и все, бывало, жалобно пыхтели, пока совсем не гасли: зловеще гудел огонь, а тени тревожно плясали вокруг в явном сговоре с дурными предзнаменованиями, и, едва дождавшись, когда поспеет скорбный ужин, я спешил погасить свой костер и бежать от него без оглядки.

Якша молчал. Поразмыслив, я решил, что, может, так оно и лучше. О чем нам говорить? Еще наговоримся досыта, время будет, еще успеем за три дня друг другу надоесть. Спешить некуда, оставим разговоры на потом. Не бог весть какая доблесть в том упорстве, с каким мы сохраняли свои драгоценные шкуры с весны до самой осени. И если это единственное достижение - а других я что-то пока не вижу, - с которым мы подошли к концу лета, тогда уж лучше, может быть, его замять. А если не это, то что же остается: сетовать на то, что мы не попали туда, где наше место, - в бригады, в атаки, штурмующие заграждения из колючей проволоки, оправдываясь и возмущаясь тем, что нас тут бросили одних, бросили, как пасынков, предоставив погибать ни за грош? Но и об этом лучше промолчать, совсем не вспоминать. Перекатываясь через коряги и камни, завывала река, и плач ее оглашал округу, как голос плакальщицы в пустыне. О, сколь-ко на свете страданий и горя, несправедливости и пасынков, что уходят и снова приходят, и нет им конца!… И никогда не будет, нечего рассчитывать на это, потому что, если бы наступил конец, разве справедливо было бы это по отношению к тем, которые были и ушли или уходят?..

Так пела вода. И в песне ее звучали голоса костей и листьев - всего, что оседает на дно, постоянно видоизменяясь до полного своего уничтожения. Черные ольховые деревья склонились над рекой, как черные коровы на водопое, - им был привычен жалобный ропот реки и слушая его, они пережевывали свою жвачку, добродушно обмахиваясь хвостами кудрявых веток. Другое дело я. Когда-то раньше под заунывный гул воды я живо представлял себе какую-то зубастую дрянь, которая вылезает на берег и, бегая от дерева к дереву, будоражит хмурый лес, призывая его мобилизовывать силы и подниматься в последний поход - в поход на меня. Каждая тень повергала меня в ужас, ибо одиночество не жнет, не сеет и, обреченное над полнейшее безделье, только тем и занимается, что с мрачным недоверием присматривается к окружающему, неизменно сгущая краски и решительно во всем подозревая дурной знак. Это оно никогда не давало мне спокойно прослушать песню струй и осмыслить ее до конца, настойчиво заставляя искать рискованных встреч и искушая презренными соблазнами. Это оно толкало меня в объятия к Неде. Но больше этого не будет. С этим покончено навсегда. Пелена одиночества разорвана, и теперь оно не властно надо мной!.. Мир наконец успокоился, обрел равновесие и теперь уже не казался мне таким вероломным, как в одиночестве.

Якша наконец наелся и вытер руки об землю.

- Теперь не худо бы и соснуть, - заявил он.

- А табачку не хочешь?

- А что, у тебя и курево есть?

- Хватает, а когда это выйдет, я еще достану.

- Я смотрю, у тебя есть все, что необходимо человеку. Может быть, и женщина тоже?

- Женщины нет, не нужна она мне - женщина несчастье приносит. Стоит человеку запутаться с женщиной, как с ним начинает твориться что-то несусветное.

- Вечная история - одним достается все, а другим ничего.

- Не столько достается, сколько добывается.

- Главное - связи у тебя хорошие.

Я утвердительно кивнул головой. А почему бы и нет? Для него же лучше верить в эту сказку день-другой. К тому же я и не соврал, да и вообще ничего не сказал, а просто небрежно кивнул головой, так что совесть моя совершенно чиста. Было бы, видимо, несколько преждевременно в первый же день удариться в покаянную исповедь; впрочем, может быть, и позже следует от нее воздержаться? Боюсь, как бы мои связи не показались слишком вольными такому монаху и отшельнику, как Якша. Мы выкурили с ним по самокрутке, повторили и отправились ночевать под карликовую ель, свесившую ветки до земли, - через канавы, мимо пней и полуистлевших деревьев, поваленных бурей и распластавшихся по земле, подобно трупам, с ворсистым покровом мха. Когда-то этот валежник, насыщенный ядовитыми испарениями, кишел чертями, большими и малыми, которые любили возиться здесь, перескакивая с одного мертвеца на другого, но, видимо, и черти устали и пошли отдыхать. Только один старик никак не мог угомониться - тот самый в изодранных шароварах - и, высовываясь из дупла, с сожалением поглядывал на Якшу и с почтительным страхом на меня. Но вскоре и он заковылял от нас прочь.

Все те же давно знакомые лужайки попадаются нам на пути, но только выглядят они теперь гораздо веселее. А заостренная высокая скала напоминает домик с кровлей; с ней мы и раньше встречались не раз, но сейчас я почему-то уверен, что позади у нее обязательно должна быть потайная дверца, и мы поселимся в этой скале, когда наступит зима, и проделаем бойницы, из которых так удобно отбиваться при нападении…

- И приоделся ты, будь здоров, - заметил Якша.

- Надо; нехорошо же голодранцем отправляться на тот свет.

- Дал кто-нибудь, что ли?

- Нет, сам золотой ручкой раздобыл.

- Золотой ручкой - значит, украл…

- И тебе раздобуду. Что поделаешь, если они такие гадкие и ни за какие коврижки не отдают по доброй воле.

- Я и без нарядов могу обойтись, больно они мне нужны.

- Если, по-твоему, честнее кого-нибудь ограбить, я ограблю…

- Брось свои шуточки, мне спать охота.

Место для ночевки Якша одобрил - на горе, у дороги, и слышно, если пойдут. Зато сама наша тесная спаленка под шатром еловых лап явно не понравилась привыкшему к вольным просторам Якше. Теперь любая комната придется ему не по вкусу. Он вылез из-под ели и растянулся у порога, намереваясь провести ночь под звездным одеялом. А по мне так еще и лучше - пусть подольше держит при себе своих откормленных вшей. Может быть, и Якша подумал то же самое, да не хотел сказать. И я погрузился в какие-то странные сны: мне подарили на счастье бокал из тонкого стекла, но куда бы я ни ставил его, он всюду мог разбиться. Потом мне в руки попал каким-то образом кавалерийский карабин Вуйо Дренковича, но я поминутно терял его. На заре меня разбудил скрежет зубов, легкое подрагивание ветвей и какой-то неясный шелест. Я поднял ветку посмотреть, в чем дело: Якша уже встал и, наставив ладони рупором к ушам, прислушивался, медленно поворачиваясь вокруг своей оси и нюхая воздух.

- Идут, - сказал он. - Снова начинается вчерашнее.

- Тебе показалось.

- Они где-то рядом - по запаху слышно.

- Я ничего не слышу. Да и какой может быть запах от живых?

- От живых несет еще сильнее. Бери ранец и пошли!

- Куда идти-то?

- Давай быстрее да помалкивай! Сейчас увидишь.

Он закинул пустой ранец за спину, взял котел в левую руку и, неслышный как тень, стал спускаться к дороге. Я - за ним, втягивая воздух ноздрями, прислушиваясь: тихо, пусто, безлюдно под набухшими звездами. Вот сумасшедший, подумал я, но лучше уж с сумасшедшим, чем с самим собой. Только возле дороги я уловил в воздухе едва заметную дрожь: тишина не была теперь однородной, как раньше, ее разлиновали полосы пустот и заполненности. Расстояние между ними планомерно уменьшалось, сопровождаясь непрерывно возобновляющимся звуком, напоминающим шорох трущихся об бока рукавов или брючных швов. Вдруг хрустнула ветка и кто-то матюкнулся.

- Слышишь?

- Слышу.

- Куда пойдем?

- Давай перейдем на ту сторону, где они были вчера.

- Я тоже об этом подумал.

- Сразу?

- Пусть пройдут сначала.

Они вышли на луг, послышался приглушенный топот сороконожки в итальянских башмаках на деревянном ходу. И вот уже над дорогой заколыхался частокол устремленных в небо веников, насаженных на длинные шесты, которые они держали в руках. Временами веники напоминают мне скорее грабли, а не то верхушки мелколесья, сорвавшегося под шумок с насиженного места. Нигде не видать ни единого огонька папиросы, но разве заглушишь вонь паленой щетины, пропитанной запахом никотина! Вслед за первой волной запахов на нас нахлынули новые ароматы: жратвы, живодерства, ракии, лука, козьего сала, насилия и вдовьих слез. В беспорядочном плеске этих волн ощущалась мрачная агрессивная мощь, которая бросала мне вызов. Не в силах противиться страшному смерчу, вдруг закружившему меня, я сорвал с плеча винтовку в отчаянной жажде стрелять в них в упор, но Якша схватил дуло за горло и потащил меня вниз. Мы сбежали к реке и стали карабкаться вверх по нижнекрайским скалистым откосам. Головоломка осталась у нас позади, перед нами вздымалась скала, подобная пенистому летнему белому облаку. Но даже и в скалах всегда найдется расселина, дающая возможность продвинуться вперед, или каменные ступени, увлекающие нас на самую верхотуру, недоступную человеческим запахам.

Теперь у меня не оставалось сомнений: вчерашнее было всего лишь репетицией, предпринятой отчасти для того, чтобы усыпить нашу бдительность. Настоящая охота назначена на сегодняшний день, о чем свидетельствуют свежие пополнения, брошенные в операцию. Они заняли ключевые перекрестки, склоны над селами обложили сетью засад и так, на свежем воздухе, томились, клевали носом до рассвета и еще до восхода солнца обнаружили себя пальбой и криками за Головоломкой. Раскатистое эхо, неимоверно растягивая слова, превращало их в сплошное «а-а-а-а», прерываемое дробью выкриков «дер-жи-его-бей-его!», несшихся со всех сторон. Но так как держать было некого, охотники тем громче орали, надеясь вспугнуть зверя и поднять с насиженного места. С горы они скатались в долину, откуда до нас не доносилось ни единого выстрела. Исчезли, словно канули в прошлое, но вскоре в строй вступили новые глотки, столь яростно вопившие «дер-жи-бей-из-ре-ше-ти-его», что временами мне начинало казаться, будто у меня и в самом деле трещат перебитые ребра. Однако невзирая ни на что, операция продолжалась. Можно было подумать, что изрешеченный пулями призрак таскает их за нос вверх и вниз по горам, пока они не вымотаются совсем и не осипнут от крика.

Крупный отряд карателей - возможно, что и основное ядро экспедиции, - свернув к Водопою, стал спускаться к Прокаженной. Долетавшие до нас отголоски, точно воспроизводя ее маршрут, рассказали о том, как они двумя рукавами обтекали ущелье. На дне каменного мешка глухо рокотала упорная битва за пещеру. Проклятая пещера прямо-таки приворожила наших преследователей, и они вбили себе в голову во что бы то ни стало ею овладеть, дабы иметь потом право гордиться хотя бы одним своим завоеванием. Это их упорство очень меня развеселило, и я невольно усмехнулся. Мне показалось, что и Якша тоже улыбнулся, тотчас же, впрочем, растопив улыбку в гримасе удивления, которая сменилась затем презрительно-досадливой миной. Эта его мина своей загадочностью отравила мою нехитрую радость. Что она выражала - то ли горькую жалость к тому сброду, который бился внизу, являя собой типичную картину зашедшего в тупик человечества, в напрасных и бестолковых мучениях мечущегося на перепутьи где-то между прогрессом и регрессом, то ли искреннее сострадание к несчастной крестьянской голытьбе, которую лютый год, превзошедший страданиями и голодом страшную годину печальной памяти Арслан-паши, вынудил идти срамиться в отряды наемных карателей. У меня был заготовлен ответ на то и на другое, но Якша перевернулся со спины на живот и, приложившись к камню лбом, мудро молчал. Перевернулся с явным умыслом избежать разговора, и это задело меня за живое и разозлило. Какое-то щемящее чувство отличало эту мою обиду от обычной размолвки. Под ней ныл свежий ожог разочарования, ибо я мечтал обрести в Якше друга, но оказалось, что этому не суждено свершиться. Якша представляет собой еще одно обособленное одиночество, распростершееся на земле подле меня, одиночество убежденное, закосневшее и безнадежно влюбленное в самого себя. Оно никому не открывается, никому не верит и отвергает какой бы то ни было обмен мнениями из-за боязни поддаться дурному влиянию. Она живет и дышит, эта ходячая пустыня чести, голода и лохмотьев, гордо подставившая себя солнечным лучам и предоставившая вшам ползать по ее плоскогорьям. Я веду наблюдение за вереницами вшей, которые вылезают из многочисленных прорех и карманов, карабкаются на косогоры потертых заплат, спускаются на горные, плато, снуют туда-сюда по три и по четыре сразу, живо напоминая группы карателей, преследующих беглецов. На какую-то долю секунды мое разгоряченное воображение превращает Якшу в живую миниатюрную модель нашего горного края, где мы с ним барахтаемся вдвоем, подобно двум ползучим тварям. Я отодвинулся от него подальше, спасаясь от вшей. Если он будет спорить со мной относительно нашего дальнейшего маршрута, я, ей-же-ей, не много потеряю, лишившись его.

Глубоко под нами расстилалась долина, испещренная желтыми клочками жнивья, яркими пятнами осенних садов, межами и канавами. И, раздвигая заросли ивняка и пепельно-серые кукурузники, блестел, извиваясь, Лим, как огромное дерево с многочисленными отростками-притоками, поваленное на луга. И мне кажется, что это дерево стояло когда-то прямо и я взбирался на него, перелезая с одного сучка на другой, исполненный веры в будущее. Было это бог весть когда, может быть, даже во сне; а теперь, поверженное на землю, дерево обратилось ползучим растением, стремясь изо всех сил дотянуть до следующего геологического периода. Над ним сверкает солнце, пустынны его берега, и Девичий омут под скалой манит его мигающими вспышками огоньков: приди, приди!.. Говорят, когда-то, в незапамятные времена, здесь утопилась девушка. И по сей день осталась она такой же юной, как тогда, ибо мертвые не подвластны току времени; она и меня призывает слабой улыбкой и слезами: приди, приди, не бойся меня, я не подведу тебя!.. Вот так же манила она меня и раньше, каждое лето и каждую осень; я уходил, но после наших встреч легче как-то переносились туманы и снега, полицейские застенки, а иногда, бывало, что и безумства любви, временами нападавшие на меня.

Долго еще предавался бы я своим мечтам, да Якша насупился: в котелке у него что-то медленно закипало, и сейчас мне предстояло ознакомиться с его содержимым. Он сдвинул брови и спросил:

- Кто бы это мог отдать концы - внизу?

- Из наших никто, раз я здесь.

- Странно, мне показалось, что они кого-то убили.

- Слушай, а что, если нам выкупаться в Девичьем омуте?

- Глупости, - ответил он и плюнул для вящей убедительности.

- Я в нем каждое лето купаюсь, и это купанье придает мне силу и бодрость. Я в нем и прошлым летом купался, несмотря на пальбу - прорвался однажды и выкупался. И если я пропущу хоть одно лето, боюсь, вот тут-то мне и настанет каюк.

- Вот попадешь внизу в ловушку, тогда уж точно каюк тебе настанет.

- В таком случае мы с тобой вместе отправимся на тот свет - не оставлять же друг друга в беде - и уж по крайней мере будем лежать рядышком чистые, вымытые.

Он качнул головой жестом упрямца, занятого своими соображениями, и засмотрелся вниз, ловя мигающие позывные, которые посылала ему вода. Потом он отер пот с лица огрызком бывшей шапки и встал. Взял в левую руку свою посудину и пошел. Вниз, в долину, к Лиму, к омуту. Понятия не имею, что заставило его принять столь быстрое решение. Может быть, только то, что он не встретил никакого сопротивления с моей стороны.

До сих пор его душа представляла собой царство мертвого равнодушия, пустыню холодного равновесия, которую всколыхнуло легкое дуновение моих слов, пробудив в нем уснувшие желания, привычки и воспоминания. Но мне-то почему-то кажется, что его привлекло совсем другое: его привлекла идея совместной гибели. Да, да - для тех, кто долгое время думал о том, что ему, как змее или дикому зверю, предстоит умереть в одиночестве, своим жалким концом вызывая насмешки убивающего его мира, представляется великим благом, почти что счастьем встретить с кем-нибудь вместе свой последний час. Мне самому слишком часто приходили в голову подобные мысли, поэтому было бы вполне естественно предположить, что они могли прийти и ему …

Внизу между тем не прекращалась стрельба, и отзвуки ее, долетавшие до нас, ухали, как выхлопы мехов, которые раздували в гигантской кузнице где-то за горой.

- Боеприпасов у них сколько хочешь, - сказал Якша.

- Судя по тому, сколько они их на нас израсходовали, можно подумать, что мы ужасно опасные противники.

- Конечно, опасные, а то нет?

- Это не совсем так, поскольку мы никого не убиваем.

- Убивать - еще не самое главное.

- Я-то, правда, одного убил.

- Какого-нибудь убогого, поди?

- Этот убогий чуть было меня самого не угробил. А до тех пор убогим не числился - пока живые живы, у них шансы равны. Зато теперь я с ним рассчитался сполна. И было бы несправедливо оставить без расплаты других. Вот, например, тех, которые там сейчас воюют внизу.

- А что мы им можем сделать?

- Не знаю, но ведь можно же что-нибудь придумать для наглядного доказательства того, что и мы тоже еще способны предпринимать кой-какие действия, а не только скрываться от них.

- Гм, - пробурчал он.

Я понял по голосу, что на него напали дремота и хандра. Не стоит пережимать, иначе он взбунтуется, не успев приручиться. Полегче на поворотах, и я нажал на тормоза, оберегая его от преждевременных открытий. Употребить свое влияние во зло не так-то просто, здесь не годится действовать прямолинейно, но, видимо, такая уж мне выпала судьба - браться за самые неблагодарные задачи. Они сами толкнули меня на этот путь, с которого невозможно свернуть, пока мои поляны топчут башмаки с итальянских складов, и грязные плевки портят зеркало Водопоя, и оскверняются заглохшие тропинки, проложенные когда-то Нико и Велько Плечовичем; пока они могут явиться в катун «Тополь» и надругаться и осрамить мою Неду, как унижают они все, к чему ни прикоснутся; пока они могут пронюхать про те остатки мяса, которые еще хранятся на вершине ели, и отобрать муку, вырванную кровью и потом. И после всего этого требовать, чтобы я не уводил из их загонов скот и не забирал зерно с гумна! В этих краях издавна властвует суровый закон мести: отвечать на грабеж грабежом, а за голову платиться головой.

- А что, если мы тут с тобой сами кого-нибудь ликвидируем? - спросил Якша.

- Это можно.

- Шица, например.

- Ничего не имею против.

- Он первый выстрелил в нашего, еще до того как заварилась вся эта каша.

- Какой позор, что он до сих пор не поплатился за это!

- Я и сам не пойму, как это получилось.

Очевидно, Якша понятия не имеет о тех запретах, которыми обложил нас Байо, иначе он не попался бы на мое провокационное заявление. Но я не дурак раскрывать ему глаза - может быть, позже, когда и у него завязнет коготок. Однако мне не улыбается сама идея начать с Шица. Даже если по счастливому стечению обстоятельств мы его и отправим на тот свет, они сразу догадаются, кто его туда спровадил. Но именно этой-то ясности мне бы и хотелось меньше всего, ибо сейчас самое время подпустить тумана и посеять между ними взаимное недоверие - пусть бы они немножко пощупали друг друга по-свойски.

Мы спустились к шоссе - грузовиков не видно и никакой охраны тоже. По дороге шагал какой-то бродяга с мешком за плечами и напевал:

Но вот и он скрылся за поворотам. Мы перебежали открытое пространство, вспугнув стаю галок в дубовой роще, и пастушьими тропками вышли к зарослям ивняка. Лим тихо журчал на стремнине, омут поблескивал сквозь листву, словно тело голой женщины. Я разорвал .его гладкую кожу, пробивая себе дорогу к синему небу, мерцавшему в глубине. Постепенно прорыв сужался, и я повис, покачиваясь, над золотой и зеленой галькой и желтыми плитами открытой книги подводного мира, исполненной мудрости и тайн. В поисках девичьей души я поднырнул к золотому песку, пронесясь мимо изумленной рыбки, застывшей в своем одиночестве, и поднял со дна белый камешек, вызволив его из-под пласта наносного ила и сберегая его для грядущих веков. Я кувыркался, теряя дыхание, парил без движения, возмещая все то, что недополучил и недополучу в ближайшее время. Наконец изнемог и уступил очередь Якше. Он тем временем растащил свои лохмотья по двум муравейникам, отдавая вшей на съедение муравьям. Но разве два муравейника в состоянии выдоить тучные стада, взращенные и вскормленные Якшей, когда и десяти-то это едва ли по плечам! Прислушиваясь к шорохам под его обносками, я живо представлял себе картину кровавой бойни, которая, однако, не могла причинить сколько-нибудь заметного ущерба поголовью якшиного стада. Пока я не стащу для него три-четыре чистые рубашки, мне нечего ждать спасения, и, если я не стащу их сегодня же вечером, не далее как завтра утром я обзаведусь коростою и вшами. Кожа у него так расчесана, что смотреть тошно.

- Сегодня вечером мы заявимся в гости к какому-нибудь хозяину, - сказал я.

- С какой это стати?

- А до каких это пор нам с тобой тут сложа руки сидеть да прятаться? Сегодня они уморились и патрулей нет - вот мы и выдадим себя за патруль. Ввалимся в дом, перевернем все вверх дном - пусть-ка и они раз в жизни на своей шкуре испробуют, каково нашим людям надругательства сносить. А заодно я с собой какую-нибудь безделицу прихвачу - бутыль ракии, кусок полотна, что подвернется, для пущей убедительности. Надо же когда-нибудь представить им наглядное доказательство нашей боевой активности, надо же когда-нибудь дать им возможность взвыть от насилия. Хорошо бы только выбрать кого-нибудь погорластей, из этаких неуемных, которые будут вопить на каждом углу.

- Мой дядька по отцовской линии в точности такой - этот будет канючить до самого судного дня!

- Вот к нему и пошли!

- Да как же я к нему пойду? Он меня сразу признает.

- По твоим лохмотьям тебя кто хочешь признает, поэтому придется тебе за дверью на стреме постоять и лупить для острастки прикладом в стену.

Мы по очереди караулим друг друга - один охраняет, другой купается; попутно мы разрабатываем план нападения. Губы у нас посинели от усталости и наслаждения. По шоссе обратным рейсом быстро катились порожние грузовики, торопясь из последних сил выбраться засветло из теснин отверженной богом страны. Солнце спускалось к горизонту, в горах стихала стрельба. Мы неохотно одеваемся - прощай, лето, прощай, омут! Якша с грустью оглядывает свои обноски, отрясает с них муравьев, путаясь в многочисленных дырах, никак не может попасть ногами в штанины. Мы шлепаем по теплому песку, переходя вброд или перескакивая через узкие рукава. Тень горы доползла до реки и, накрыв нас с головой, перешла на другой берег и стала подниматься вверх по склону, захватывая дома, тропинки, огороды и козлы, на которых сушится фасоль. Этот Якшин дядька - богатый скряга. К несчастью, он возомнил себя невероятным умником и не может удержаться от назиданий. Он всегда поддерживает власть, безразлично какую. Власть для него - все равно что подпорка, а человек - все равно что плющ, который цепляется за подпорку и при ней растет. Если власть пала, он не слишком терзается - ведь под рукой всегда отыщется другая подпорка, за которую можно уцепиться …

Мы прошли берегом под селом и переждали, пока прогонят стадо.

… Только вот с сыном, артиллерийским офицером, старому умнику не повезло. Добряк и лоботряс по природе, этот его сын не признает никакой власти, кроме власти женских чар, никакого знамени, кроме юбки, и не может жить без улицы. Эти наклонности привели его в Колашин, ибо Колашин как-никак является городом, с улицами, невестами и вдовушками; там он и франтит в своем мундире, получая жалованье и проматывая ею по меньшей мере на три месяца вперед …

В сумерки мы подошли к зарослям сливняка, вольно разросшегося вокруг каменного дома. Сердце у меня колотилось, как всегда перед началом рискованного предприятия. Перед домом я заметил сушилку для овощей, груду камней и досок, очевидно предназначенных для какого-то нового строительства, и бестрепетно вручил свою судьбу охраняющей меня счастливой звезде: если дело примет серьезный оборот, на дворе найдется прекрасное укрытие. Подражая солдатскому шагу, мы стали отбивать прикладом такт по доскам; сначала тихо, потом все громче. Выскочила служанка, испугалась, кинулась за хозяином. Он вышел без шапки, плешивый, угловатый; во рту у него недоставало одного переднего зуба, и мне почудилось, что он разглядывает меня именно этой вот щербиной.

- Кто у тебя есть в доме?

- Мои домашние, кто же еще?

- А на чердаке?

- Да ты кто такой?

Я протянул ему удостоверение Вучко Сало. Он глянул в него и стал искать очки. Смеркалось, впотьмах ему и в очках ничего не разобрать, но мне не по вкусу пришлось его лицо с дырой в дыре, так же как и его намерение наводить ревизию. Я вырвал документы у него из рук - хватит с него и того, что я разрешил их пощупать.

- Мы Якшу ищем, - шепнул я ему. - Где ты его спрятал?

- Это шантаж, - взвизгнул он. - Ищи его у тех, кто меня вздумал шантажировать!

- Я буду искать, где мне велено, а ты иди вперед!

- Это еще зачем? С какой это стати мне впереди тебя идти?

- А с той стати, что у него винтовка есть. Пусть сначала в тебя стреляет… - И я втолкнул хозяина в избу.

Он повернулся ко мне, возмущенный, я смазал его прикладом, не дав ему и пикнуть. Он выпрямился и снова было разинул пасть, но я замахнулся с явным намерением добавить еще. Это его образумило, и, стараясь держаться от меня подальше, он, ни о чем больше не спрашивая, взял спички и осветил ясли, показывая мне, что там нет никакого подкопа. Стали подниматься вверх по лестнице, он прикрикнул на женщин, велев им помалкивать. Взяв лампу, он вывел меня на чердак, загроможденный сундуками с тряпьем и корзинами, облепленными навозом. Над всем этим, подвешенный к жерди, висел прошлогодний копченый окорок. Пока он по моему приказанию передвигал с места на место старую рухлядь, я сорвал с крюка свиную ногу и побыстрее запихал ее в ранец. Потом прогулялся и сам по чердаку и убедился, что Якши здесь нет. Спустились в комнату; мне поднесли ракии - пришлось опрокинуть стопку, как и полагалось заправскому вояке. Добрая ракия, похвалил я хозяев и нацедил себе еще, терзая их скаредные души. Больше они меня ничем не угощали - ни питьем, ни закуской - и даже не приглашали сесть. Напряженные взгляды хозяев невольно выдавали их затаенную мечту увидеть мою спину.

Я сунул нос под кровать, перерыл постели, открыл шкаф. Там висел новехонький офицерский мундир, и на меня пахнуло благоуханием одеколона, парикмахерской, свидания и влюбленных гимназисток. Я сунул руку в это наваждение - под ним зашуршали стираные рубашки и носовые платочки с метками. Я задумался на секунду, словно бы напал на верный след:

- А-а, так это вы для него приготовили? …

- Для кого? - спросил старик, поежившись.

- Сам знаешь для кого.

- Это форма моего сына, - вставила старуха и задрала нос, - капитана …

- Все так говорят, когда попадаются, признаваться раньше времени нет дураков. Завяжи мне мундир в узел, я его в комендатуру снесу. Если эта форма капитана - получите все обратно по списку; если нет - получите свое и еще сверх того.

- Не тронь, - взревел старик.

- Говори, где ты его прячешь, тебе же лучше будет.

- Я тебе не позволю грабить мой дом иначе как через мой труп.

- А по мне хоть бы и через труп, - и я отпихнул его на кровать.

Я отступил на шаг и выхватил кольт из кармана с твердым намерением пристрелить старика. Чего его жалеть? Чем эта дряхлая шкура и трухлявые кости лучше молодых, тех, которые давно уже гниют под землей, умирают от ран и погибают ежесекундно, ежечасно?.. Чем заслужил он право жить и дотянуть до коммунизма только для того, чтобы подкапываться под него? Решительно ничем. А так он подрыгает малость ногами, прежде чем у него остекленеют глаза, и даст мне возможность полюбоваться мгновенной картиной затухания, всегда одинаковой и в чем-то все-таки каждый раз неповторимой. Эта будет в значительной степени отличаться от всех виденных мною раньше, ибо мне никогда еще не доводилось наблюдать, как отдает концы плешивый гад… Однако мне так и не довелось насладиться видом его смерти: две бабы подняли невообразимый крик и замахали множеством мелькающих в воздухе рук: нет, нет, ради святого Иоанна! Пусть все летит к черту, пусть все огнем горит, только бы ты жив остался!… Одна, стараясь чем-нибудь меня отвлечь, сует мне в руки бутыль, вторая, раздвинув юбку, закрывает ею старика. Эти паршивые бабы всегда своего добьются: остудив его пыл, они остудили и мой.

Отыскав чистую наволочку, они стали запихивать в нее, как в мешок, френч, брюки, и ботинки, и надушенные платки.

- Завтра приходи в комендатуру! - крикнул я старику.

- Держи карман шире!

- Там для тебя припасут хорошенькое угошеньице!

- Знаю я этих поваров.

- Не слишком удивляйся, если тебя в кутузку упекут.

- Кто-то еще заплатит мне за это!

Выйдя из дома, я задал взбучку патрульному, застигнутому за кражей хозяйских яблок: запомнит он у меня эти яблоки, зубы повыплюет вместе с этими яблоками! Не будет больше таскать, не будет зариться на чужое добро! Запомнятся ему эти яблоки, вору поганому, задумавшему посрамить благородное четническое войско, которое борется за великую Сербию… Подойдя к доскам, я затарахтел по ним прикладом, стараясь произвести побольше шума. В селе залилась собака, две другие поддержали ее. Ага, признали меня, струсили, предупреждают село о грозящей опасности. Вот это мне нравится, ибо стращать и наводить ужас, пожалуй, самое веселое занятие в нашем положении.

Якша кинулся ко мне с вопросом, в своем ли я уме. Рассказывая о трогательной встрече, которая мне была подготовлена, я обдал его спиртным перегаром. Якша поморщился, а меня распирало от желания поупражняться в пении. Я расставил ноги по примеру Бочара, возвращающегося со свадьбы домой в нетрезвом состоянии, и хриплым голосом затянул его излюбленную песню:

Меня-то вел Якша, и вид у него при этом был самый несчастный и растерянный. По мнению Якши, его плешивый дядька прямо-таки ясновидец - он меня раскусил и опоил каким-то зельем, чье действие не так-то скоро выветрится. Якша проволок меня через мост и преданно служил мне опорой, проклиная злосчастную минуту, которая свела двух идиотов, столь бездарно угодивших в ловушку. Временами, свирепея, он принимался яростно трясти меня, надеясь оборвать пение или попросту затыкая мне рот ладонью, и плачущим голосом грозился поссориться со мной и разойтись в разные стороны, если только нам посчастливится выбраться живыми из долины. Бедняга действительно порядком намучился со мной, и я прекрасно понимал, что настало самое время прекратить эту комедию, но мне ужасно нравится ночная шутка, позволяющая мне невидимыми ходами проникать в его душу и незаметно отмыкать кладовки и скрытые там тайнички. И хотя я знаю, что обманом добытая победа часто бывает дутой, я предпочитаю какую ни на есть, чем никакую. Какая разница, что это всего лишь видимость победы - недолговечной, кратковременной и бесполезной, когда все в мире, в том числе и победы, бессмысленны и преходящи. Важно создать иллюзию победы, да набить потуже ранец харчами, да чтоб огонь играл в крови. Что же касается ночи, так чем, как не шуткой, лучше всего заполнить ее бездонную пустоту, если к тому же эта шутка предоставляет человеку неповторимую возможность разделиться надвое? Придя к такому выводу, я понял, что сделал для себя весьма полезное открытие: если бы каким-нибудь чудом тот Ладо, который теперь валяет дурака, и попался в ловушку, у меня в резерве остался бы еще другой, который действует винтовкой. По чести говоря, он у меня теперь единственный козырь, но из этого еще не следует, что только он и есть мое «я», которое я должен выдавать за подлинное мое лицо.

Никто не может быть совершенно уверенным в том, что является его истинным лицом, никто не может предвидеть, Какие невероятные обстоятельства, заготовленные ему благосклонной или неблагосклонней судьбой, могут заставить его так перекраситься и перекроиться, как ему и во сне не снилось. Очевидно, я не создан для будничной и мелкой деятельности, которую мне силой навязали и которую я отчасти сам взял на себя. И если моя голова до сих пор еще держится на плечах, этим я должен быть обязан не только своей счастливой звезде, но и находчивости, изворотливости и актерскому мастерству. Все становятся актерами, когда им к горлу подопрет, а я люблю разыгрывать комедии без всякой на то необходимости - этакий самобытный лелейский Гаррик, который не может жить без публики и сцены.

Я спросил Якшу:

- Какого ты мнения об Гаррике?

- Это еще что за невидаль взбрела тебе в голову? - рявкнул он.

- Да так, актер один - англичане, Лондон, Шекспир и тому подобное.

- Налакался ты и пошел пороть всякую чушь - вот какое мое мнение.

- А что, если он происходит из рода наших Гаричей из Брскута? Почему бы и нет? Вот, например, мог же быть Тесла родом из Лики, а Марко Поло - с Корчулы. Знаешь, этакий бездомный талант, наподобие евреев, которые рассеялись по белу свету, украшая своими звездами чужие небосклоны. Гаричи тоже давно уже рассеялись по свету, поэтому-то их так мало и осталось. Кто осел в Канаде, кто на Аляску подался, а кто и еще бог весть куда. И пока это они странствовали по земле, один возьми да и задержись в том самом Лондоне и прогуляйся по сцене, являя публике свое искусство …

- О господи! Да перестанешь ли ты нести околесицу!

- Конечно, это пока что всего лишь предположение, но его можно проверить. Более того, совершенно необходимо проверить, ибо, сам посуди, откуда у англичанина могла взяться фамилия Гаррик, Давид Гаррик, да еще к тому же отмеченная таким необыкновенным даром…

- Подожди же, дай только мне, дотащить тебя до леса…

- Ну а когда дотащишь, что тогда?

- Тогда я тебе такой подарочек преподнесу, что ты его долго не забудешь.

- Знаю какой - вшей. Но я его не принимаю. И не смей больше прикасаться ко мне, потому что вши тоже любят заселять необжитые континенты. Я в твоей помощи не нуждаюсь, смотри!

И, вскочив на каменную ограду, я станцевал ему «баба сеяла горох», сначала на левой, потом на правой ноге в доказательство того, что я и сам могу удержать равновесие. Якша недоуменно молчал. И больше уже не спрашивал, куда нам идти и зачем. Израсходовав все свои душевные силы, он снова замкнулся в деревянном равнодушии и на все махнул рукой. Зашумит в излучине Лим и снова стихнет, удаляясь. Вспыхнет звезда и погаснет. Молодая лягушка, вылупившись из икринки в мягком иле протока, в вот самый момент, когда все прочие представители ее рода были уже проглочены кем-то, тщетно пыталась дозваться кого-нибудь из своих, безмерно изумляясь своему одиночеству. Мы приближались к деревне с несколько необычным расположением очагов собачьей активности. Перед ней на лугу паслись кони. Я подошел к одному из них, отвязал и сплел из веревки недоуздок. Якша спросил, что это я собираюсь с ним делать.

- А ну садись, - сказал я ему, - не мешает и тебе поучиться ездить верхом.

- Или ты все еще не надурачился?

- Я не дурачусь, а серьезно. Я хочу начать вое сначала и завести себе конницу, как у русских. Во всяком случае, все книги и фильмы о революции наводнены конниками, эскадронами, топотом, грохотом, скребницами и лошадиным храпом; значит, так надо, значит, все средства, в том числе и копыта, хороши в борьбе с мрачными силами зла.

- Ракия высушила тебе все мозги.

- Какая ерунда. Просто, понимаешь, надоела мне хуже горькой редьки пехота, партизанщина, игра в пряталки и рванье. Не хочу, чтобы на каждом шагу мне тыкали в нос вшивым трусом, болотным зверем, который отсиживается в медвежьих углах. Так и тянет меня с грохотом промчаться по дороге да хорошенько постращать этих гадов, и напомнить им о себе, и доказать, что я их не боюсь и прятаться не собираюсь. Промчаться вот сейчас, не откладывая, и тем отпраздновать нашу с тобой встречу. Погоди, еще придет время, и мы с тобой обзаведемся седлами, сбруей, всем чем надо. А пока давай хоть помечтаем об этом. А теперь - по коням, если не хочешь разозлить меня и снова слушать мои пьяные крики!

- Хорошо, предположим, я сяду на этого коня, а ты как же?

- Я себе поймаю другого.

- Когда поймаешь и оседлаешь его, тогда оседлаю своего и я.

Он крепко надеялся, что из моей затеи ничего не выйдет. И то сказать, я немало намучился, пока совладал с упрямым животным; но в конце концов я его оседлал, а вслед за мной и Якше пришлось выполнить данное слово. Я угадал: Якша относится к породе старорежимных простаков, которые дорожат обоим словом, как вол своими рогами. Говорят, это делает им честь, хотя лично я не представляю себе, что они делают с этой своей честью. Впрочем, сейчас это не имеет значения, при первом же удобном случае я снова поймаю его на слове и незаметно втяну в новую авантюру.

Мы поскакали вдоль живой изгороди, вдыхая густые ароматы ежевики и свежепримятой травы. Вдруг в ольшаннике за нашей спиной раздалось ржание, потом топот и, как живое предзнаменование счастливого пути, нас догнал еще один конь. Молодой горячий жеребец, он сорвался с привязи и увязался за нами исследовать незнакомые края. Он радовался свободе, не представляя еще себе, чем обернется для него эта свобода и бунты грядущих лошадиных поколений, он забегал вперед на разведку местности, возвращался, скакал, вставал на дыбы - словом, производил гораздо больше грохота, чем два других, вместе взятых. Нежданно-негаданно мы превратились в конный патруль, оторвавшийся от основных соединений и решивший покуражиться в глубоком тылу. Цокают подковы, пляшут искры, развеваются буйные гривы, и с перепугу прячутся за деревьями темные силы, утрачивая свою грозную мощь. И только один представитель этих темных сил - хромоногий, старый, безоружный и беззубый, не успев убраться с дороги, закачался на обочине и пропищал:

- Полегче, братцы, не раздавите…

- А ты поскорее копыта подбирай, - крикнул я ему.

- Да кто вы такие?

- А тебе какое дело? Уж не думаешь ли ты пожаловаться на нас воеводе?

- Да я просто так спрашиваю.

- Откуда ты сам-то будешь?

- Здешние мы, из Житняка.

- Хуже твоего Житняка, говорят, не сыскать села на всем свете.

Он проглотил этот выпад. Видно, не впервой приходится ему слышать такие слова и он уже привык сносить их молча. Да ему и крыть-то нечем, потому что Житняк и в самом деле самое паршивое село. Земли, удобренные наносами с гор, славятся в Житняке своим плодородием, луга дают три урожая трав в год, зерна с лихвой хватает для посевов, а ракии и на продажу и на разгул. И от этого беззаботного житья бедняги вконец обленились. Пока поденщики обрабатывают поля, хозяева помаленьку торгуют в городе, судятся, околачивают пороги адвокатов, подмазывают полицию и подпаивают писаришек. Одно время повадились они таскаться по кофейням, промотались в пух и в прах, докатились до публичных домов, подцепили сифилис, перезаразили жен один другому и погрязли в таком вонючем болоте, из которого немыслимо выбраться. Домашнее хозяйство у большинства пришло в упадок, если только не превратилось в трактир. Дети у них хилые и слабоумные. Если который и вытянет, так все равно хромым или уродом получится: то с красным наростом на шее или с какой-нибудь громаднейшей башкой, в которой гнездятся подлые мысли… Одно воспоминание о них наводит меня на грустные мысли: мы вот бьемся сейчас, мечтая покончить с голодом и непосильным трудом, а глянь-ка, до чего житничан сытая жизнь довела - это еще почище голода.

- Партизаны у вас есть? - спросил я старика.

- Нет, нет, нет, их давно и след простыл.

- То, что в Житняке партизан нет, это мне и без тебя известно - вот уж где действительно порядочного человека давным-давно след простыл, - а нет ли их где-нибудь в окрестностях?

- Нигде нет, спета их песенка! Хватит, побаламутили они народ, а теперь настал наконец мир и покой, как будто никакой и нет войны. Да здесь-то ее истинно нет - всяк своим делом занят, всяк по своей воле живет. Ежели, скажем, человек на деньги не скупится, он себе может разрешение взять и отправляться на все четыре стороны - еще тебя и на грузовике подбросят и платы за проезд не потребуют. Вот это я понимаю свобода, а не то, что было. Нынче последнего ихнего коммуниста прихлопнули - какого-то одиночку, опасного типа, его на Прокаженной в пещере захватили, где-то там за Лимом, над Брезой. Он было в пещеру от погони забился, а его уж там поджидали - нечего, мол, воду мутить, сукин сын! А как глянули, никто его и не признал. Чужак какой-то, видать, из Боснии сюда забрел…

- Что ж он, отбивался?- Да как же ему отбиваться, когда на него всей кучей навалились?

- Кто бы это мог быть? - спросил я Якшу.

Он огрызнулся сердито:

- Это надо бы у тебя спросить!

- Кто бы ни был, но мы должны за него отомстить!

- Отомстим, не отомстим - ему уже ничего не поможет.

- Отомстим, как только вернемся. Согласен?

- Погоди! Нечего наперед болтать.

Старик остановился, с нетерпением ожидая, когда мы наконец уберемся и дадим ему возможность шмыгнуть с дороги в кусты. Я придержал коня и стеганул его взглядом - он согнулся и пошел вперед. Еле живой от страха, он спотыкался об камни, поспешно ковыляя на своих хромых ногах. Время от времени он боязливо поднимал голову, поглядывая на медленно приближавшиеся к нам огоньки села. Но поскольку ничего плохого мы ему не делали, старик постепенно осмелел и обрел дар речи:

- А сами-то вы будете издалека?

- Издалека, занесло нас сюда аж из Боснии, - передразнил я его.

Он промычал:

- А-а, куда ж это путь держите?

- А-а, скажу тебе, когда вернемся.

- Мне бы вот направо сейчас свернуть …

- Да неужели? Погоню за нами выслать? Ни направо, ни налево, а вместе с нами прямиком через село. Если кто-нибудь спросит, кто мы такие, скажешь: наши! Понял?

- По-оня-ял!

- А когда пройдем, бреши, что хочешь!

Миновав две мрачные постройки, мы вышли на перекресток: одно ответвление дороги вело к мосту, второе в село. Жеребец остановился и, учуяв кобылиц, спрятанных под покровом темноты, выбрал дорогу к селу и заржал, оповещая о своем приближении и торжестве. Мы пустили коней за ним следом. С дороги, ведущей к мосту, кто-то окликнул нас, откашлявшись:

- Эй, кто там верхом?

- Сербы, - крикнул я, стараясь подавить страх.

- Какие еще сербы?

- Лихие сербы на турецких конях.

- Ах, это ты, Вельо, мать твою так! Ишь ведь, повадилась лиса в курятник, но больше я тебя не пропущу, покуда ты мне за все не заплатишь!

Старик наш в ужасе заверещал:

- Леко, Леко, не надо, не стреляй! Убьешь ведь меня, коней вспугнешь, меня кони раздавят в темноте, ай, ай, не надо!…

Молит, заклинает, визжит, точно струсивший пес на цепи, совсем меня оглушил. Их тоже, наверное; они приготовились и, заглушая стариковские крики, дружно открыли огонь. Стреляли они не в нас, а в воздух, видимо решив распугать коней и лелея тайную мечту заарканить потом себе какую-нибудь отбившуюся от табуна конягу. Я эасек то место в кустах, откуда вылетали, как молнии, пули, и разрядил в них свой кольт. Якша саданул туда же из своей ужичанки⁴⁵ и на какое-то мгновение заставил их замолчать. Жеребец заржал и рванул вниз по склону, вдогонку за ним пустились и наши кони и поскакали, шаркая боками по плетням, образовавшим узкий коридор. Мне почудилось, будто старик тоже бежит за нами следом, отдувается, пыхтит, отстает. Его подгоняет завывающий собачий лай, гомон всполошившихся птиц, карканье ворон, крики. Ветка яблони хлестнула меня по глазам, и я зарылся в гриву лицом. Я обхватил коня за шею, он срывался вниз с откоса, мы были теперь больше, чем братья, - два боевых товарища, слитые в единое целое, в грозный черный топот, откровенно промчавшийся мимо садов и домишек с постыдной поспешностью тушивших в окнах огни.

Вот погас последний огонек, и теперь уже нельзя было различить, где кончалось село и начинались заросли ивняка. Мы быстро уносились вперед, но отдельные домишки, мельницы и брехливые псы все еще не хотели отстать и продолжали преследовать нас. Даже земля не дает промелькнуть нам бесследно и отбирает у нас отпечатки конских копыт, надеясь с их помощью рассказать о нас нашим потомкам и сохранить для бессмертия. И только Лим отрезал нас от шумного переполоха. Выйдя на берег, мы перевели дух, и Якша сказал:

- Видал, в какой компот мы влопались из-за тебя?

- Против чего, собственно, ты возражаешь?

- Против того, чтобы меня укокошили, приняв за конокрада. Не понимаю, к чему нам все эти штучки?

- Как это к чему! Я не позволю им тут разлагаться в тишине и покое. Уж раз везде война, пусть и здесь тоже хоть что-нибудь ее напоминает! Сроду еще такого не бывало, чтобы другие воевали, а здешние блаженствовали в мире, так с какой же это стати новые порядки заводить именно в то время, когда мы здесь?

- Это вопрос второй, но есть такие вещи, которые делать стыдно.

- Если стыдно, надо идти в монастырь.

Я и сам питаю слабость к подобным чувствам, во всяком случае питал, но теперь из принципа намерен отказаться от них. Случилось мне однажды застать некую пару на опушке леса - сплетясь в клубок, мужчина и женщина катались, приминая траву над тропой, и стонали. Остолбенев от неожиданности, я замер на мгновение, пытаясь понять, отчего это они так стонут. И вдруг меня осенило, что ведь это то самое и есть, о чем стыдно говорить. Те двое тогда нисколько не смутились - напротив, сердито глянули на меня. Краска стыда залила мне лицо, я опустил глаза и обратился в бегство и долго еще потом конфузливо обходил эту тропу, будто бы я, а не они творили здесь что-то постыдное. Потом я стыдился взрослых за их недоброжелательство и презрение, стыдился полицейских за их грубые окрики, стыдился шалопаев в штиблетах и задирающих нос девчонок, стыдился дам и богачей, обладавших всем тем, чего я был лишен, стыдился надутых представителей власти, воображавших, будто надменная мина более всего приличествует им, и так далее. Если и дальше будет продолжаться в таком духе, моя жизнь пройдет под флагом смущения, а мне это вовсе не улыбается. Пора изменить игру в мою пользу; и уж если кто-нибудь должен испытывать стыд, пусть это будет другая сторона, тем более что слишком долгое время она отличалась бесстыдством…

- Спешимся? - спросил Якша.

- Ни в коем случае! Двигай дальше!

- Это что же, опять через село?

- Через село не поедем, хватит с нас сел, но надо же нам проехать эти плавни и терновник, не то нам всю ночь напролет придется сбрасывать обувь и снова натягивать ее. Верхом все-таки легче.

Терновника здесь и правда больше, чем прошлым летом, он разрастается, поглощая пашни, а плавни я нарочно выдумал, надеясь хитростью удержать его на коне. Из Житняка, словно бледные отзвуки давно минувшего, до нас долетают тревожные голоса людей, предающихся поздними сожалениям о невозвратно упущенном. Я ощупал ранец за спиной - полный, тяжелый, ничего из него не выпало. Вытащил вслед за узлом копченое мясо, отсек ножом солидный ломоть и протянул его Якше.

Он удивился:

- Откуда это у тебя?

- Ешь да помалкивай! К чему тебе эти подробности?

- Ах, так это ты у них отобрал, - сообразил он.

- Взял и таким образом обеспечил им прекрасный повод для нытья. Мы ведь с тобой так условились.

- Верно, условились, но только не насчет мяса. Почему именно мясо надо было у них отобрать?

- Возьми я что-нибудь другое, ты бы все равно ворчал. Ну, согласись? Держу пари, ворчал бы, ибо так уж ты устроен: совестливый, брезгливый, воплощенная застенчивость с комплексом предрассудков в вопросах чести, которые и завели тебя в лес и чуть было не уморили голодом. А между тем стыдливость - это страх ни в чем не повинных людей, которые, дрожа и заранее испытывая отвращение, клянутся не быть виноватыми никогда. Я и сам раньше принадлежал к этому клану, а ты и по сей день остался ему верен. Тебе и сейчас небось совестно перед этим конем, что ты вот сидишь на нем верхом, до смерти стыдно за эту чудовищную несправедливость, что ты на нем сидишь, а он тебя везет. Пораскинь-ка немножко мозгами, не имеет ли это некоторой связи с религиозным учением о переселении душ? ..

Что-то все-таки его задело, он стегнул коня и пустился вскачь. В полном молчании мы проехали луга и кусок дороги между двумя селами. Якша придержал коня, поджидая меня:

- Кто бы это мог погибнуть там, на Прокаженной?

- Врет старый поганец. Кому там погибать?

- А если не врет?

- Если не врет - увидим.

На опушке леса мы спешились и отогнали коней в луга. Жеребец убежал куда-то далеко и пронзительно ржал, взывая ж мрачным теснинам будущего. Я нащупал тропу в темноте, вьющуюся вдоль потока по лесистому ущелью под Прокаженной. Мирно урча на пологом спуске, вода бормотала: «Лю-буль-буль-лю, буль-буль-лю», томясь извечной жаждой объять своей любовью весь этот мир, пестро изукрашенный кровавой жестокостью и страстями. Страсти его обманчивы, а кровавая жестокость имеет подчас свое оправдание.

Внезапная усталость сморила меня: непонятно, с какой это стати я так несусь на Прокаженную, сколько раз уже эта гора заставляла меня раскаиваться в моей поспешности. Я свернул на боковую тропу, ведущую к плоскогорью, - можно и тут переспать до рассвета. А если Якше моя проповедь пришлась не по вкусу, пусть удирает, пока я сплю, только бы не наградил меня вшами. И, ничуть не стесняясь его больше, я взобрался повыше на пригорок, где почувствовал себя в полной безопасности от вшей, лишенных возможности взять такой подъем. И закрыл глаза: с горы бежит поток, прыгая по камням и сучьям, тараторит вода - невидимая вереница женщин без конца и начала.

Якша хмурится, смотрит на меня исподлобья и трясет головой. Говорит, всю ночь не спал; и, мучаясь бессонницей, должно быть, никак не мог решиться, бросить меня или нет. И не бросил, покорившись желанию выйти со мной на Прокаженную и увидеть своими глазами следы вчерашних событий. Не знаю, что это - причина или следствие, курица или яйцо, но только в голове его засела идефикс, что там вверху лежит покойник и надо как можно скорее опознать его и восстановить обстоятельства его гибели. Я повел его нарочно напрямик, штурмуя горы в лоб, чего ни один нормальный человек, каковым до сих пор был и я, не станет делать. Отсюда гора Прокаженная не похожа на самое себя и кажется незавершенной и изуродованной копией подлинной Прокаженной. Покуда я пытаюсь определить, где мы находимся, Якша нашел дерево, раненное огнестрельным оружием, ветку, сорванную пулей, отпечаток ботинка, подбитого гвоздями, и пригоршню гильз. Перед пещерой гильзы попадаются чаще - они даже не потрудились их собрать, хвастливо выставив напоказ всю эту груду боеприпасов, израсходованных в боевой операции. У куста валялась пустая итальянская коробка из-под патронов, с надписью: «Не экономь боеприпасы!»

Мы стоим, уставившись на эту надпись, и диву даемся! Прошлым летом наши на Таре захватили несколько мулов, груженных такими же коробками; коробки были набиты боеприпасами и, глядя на них, разгорались от радости наши глаза, только на сердце радости не было: дело в том, что коробки снабжены были тем же самым призывом и смысл его повергал нас в ужас. Теперь эти слова не вызывали в нас ни страха, ни даже тревоги, - все это ушло, растаяло, как прошлогодний снег. Мне даже приятно, что они не берегут боеприпасы: значит, эти самые наши изодранные шкуры получат больше металла и станут совершенно неуязвимыми. На этом месте нить моих рассуждений внезапно оборвалась: я вздрогнул - мы были не одни! Где-то рядом с нами слышались человеческие голоса. Кто-то тихо пробормотал: «Ну и жарища» - или что-то в этом роде; второй голос ответил ему: «Жарища, факт». Потом первый как-то странно кашлянул, за ним второй, но я никак не мог уловить, где они - внизу или в воздухе. Якша уверил меня, что это мухи, а где мухи, там и труп. Мы стали искать труп в кустах, под деревьями - нигде нет. Перед пещерой земля истоптана, в пещере вонь от пороха вызывает кашель. От усердных поисков у нас заныли шеи и заболели глаза - мы бросили искать и перешли через поток.

На поляне белеют обглоданные кости, возле них валяются вскрытые консервные банки, кишащие муравьями. Может быть, это и правда были мухи; в тишине жужжание мушиного роя разносится далеко. Постепенно поднималась трава, готовясь поглотить и эти следы. Трава поглотит и металл, и кости, как поглощает она все человеческие бури, славу и безумства, покрывая их зеленой губкой, стирающей все подряд - написанное и ненаписанное.

Мы поднялись к Водопою - на его зеркальной глади не отражалось ничего. Прозрачная, голубая, ровная его поверхность нежилась под лучами солнца. Я протянул Якше мыло - пусть отмоется от усталости и дурных предчувствий. Вымоемся по очереди, а потом побреемся. Все равно делать нечего, а тропинки не манят. Он разделся за кустом, сошел в воду и поплыл. Я срезал длинную ветку, поддел на нее Якшины отрепья и осторожно потащил к тому месту, где из озера вытекает ручей. Чистый ручеек беззаботно болтал - было бы грешно осквернить его у самого истока. Я собрал сухих листьев и хвороста, поджег кучу и сунул обноски в огонь.

Якша сразу услышал запах паленого и крикнул из озера:

- Что-то горит, чувствуешь, горелым пахнет?

- Не беспокойся, это я тут кой-какие тряпки жгу.

- Какие тряпки?

- Старье какое-то, кто-то у дороги бросил.

- Посмотри, не выйдет ли из них заплата мне на штаны пришить.

- Ничего из них не выйдет, гниль одна.

Я вернулся на берег, вытащил из наволочки офицерский китель и брюки, потом свежее белье и в довершение ко всему платочек с вышитой монограммой. Преподношение подарков, конечно, доставляет человеку известное удовольствие, но я не слишком горячий поклонник его вызывающе скромных красок; я бы сам предпочел получить от кого-нибудь приятный сюрприз, но какое-то чувство подсказывает мне, что этого я не дождусь. Я заранее завидую Якше и слегка упрекаю себя в том, что в отличие от прочих христиан недостаточно свято следую примеру господа бога нашего, который, как известно, в первую очередь сотворил бороду себе. Прямо-таки жалость берет, что Якша влезет в эти штаны. Он их истреплет за пару дней и так отделает сажей и копотью, что от их новизны ничего не останется. Я вышел из кустов и, рассматривал небо над деревьями, умирал от нетерпения. Якша вышел на берег, увидел мундир и ахнул:

- Это что такое?

- Это тебе твой дядька прислал, велел переодеться.

Он заревел:

- Скажи лучше, что ты его ограбил!

- В народе говорится: молодое целовать, что богатое пощипать, - не грешно и не зазорно.

- Болтай что угодно, но я это надевать не стану. Где мое барахло?

- Тебе лучше знать, где ты его бросил.

- Оно вот здесь лежало. Ага, это ты меня нарочно дурачишь, говори сейчас же, куда ты его девал.

Я пожимаю плечами и делаю недоуменный жест рукой - понятия, мол, не имею. В глаза не видел. Пусть пошарит вокруг, коли он такой никудышный хозяин, который расшвыривает свои вещи где попало; а вдруг у них выросли ноги и они убежали, а вдруг их вши затащили в пещеру? Якша хихикает, благосклонно принимая розыгрыш, и грозится мне отомстить. Ищет за деревьями, в кустарнике, в камышах, а потом, задрав голову, подозрительно оглядывает развилки деревьев. Наконец это занятие ему надоело, и он разозлился всерьез, а я посоветовал ему напиться воды, которая разжижает гнев и успокаивает нервы. Он подошел к ручью, остановился у догоравшего костра и хлопнул себя но лбу:

- Так это, значит, ты мою одежду сжег!

- Невероятно! В этой груде тряпья не было никакой одежды, одни лохмотья.

- Ты форменная скотина! Что же мне теперь делать?

- Придется напялить мундир, пока не выклянчишь у кого-нибудь другой комплект рванья.

Он посмотрел на меня с ненавистью и прикусил язык. Ему не оставалось ничего другого, кроме как влезть в офицерский мундир. Он сделал было движение к нему, но замер, смущенный блестящими пуговицами, уставившимися на него множеством безмолвно отстраняющих глаз. Это неожиданное препятствие взбесило меня: положительно, он не может шагу ступить без принуждения. Когда мы наконец победим и станем кормить оголодавших и одевать оборванных, мы еще столкнемся с этой внезапно вспыхнувшей любовью к дорогим, благородным обноскам, а почтительная боязнь перед пуговицами и прочей дребеденью явится нам непредвиденной преградой на пути к прогрессу. Сто преград, и без конца возникают новые, и никогда не узнать, которая из них будет последней… Якша протянул было руку к обновкам, но на полпути остановился и застыл в задумчивости. Казалось, парфюмерный запах одеколона, крепко засевший в мундире, пробудил в нем какие-то неприятные воспоминания, которые повергли его в смущение и заставили отступиться на шаг.

- Все это ты подстроил специально для того, чтобы втянуть меня в свои бандитские махинации. Не выйдет! - крикнул он.

- И не надо! Можешь скакать нагишом.

- Нет, ты только сам посуди: что, если меня убьют в этом наряде? Что они будут про меня говорить?

- Пусть говорят что угодно, это тебя не касается.

- Вот так здорово! Это меня не касается, а на то и вовсе наплевать, на что же тогда не наплевать? Интересно ты все-таки рассуждаешь!

- Очень интересно. И кажется, в этой жизни только так и надо рассуждать.

- В таком случае и жить не стоит.

Что до меня - так стоит. Самое главное для меня - моя жизнь и вера в коммунизм. Только это, а все остальное - предрассудки и православные глупости, в которые давно уже не верят даже звонари. Я беру пример с природы - уж если опадание предопределено судьбой, так пусть лучше падают листья, чем ветки, и ветки, чем сами деревья. Вот и наши поступают так, как это заведено в природе, потому-то они и оставили нас тут, предоставив нам полную возможность падать, как листья, один за другим. Но листья тоже не сдаются без борьбы, они пробуют сначала откупиться и выиграть отсрочку. Прежде всего они жертвуют своей красотой и красками, но и пожухнув, они продолжают упорно сопротивляться, отстаивая право на жизнь. Одним удается дотянуть до зимы, а дубам до весны. Вот и мне не остается делать ничего другого, коль скоро мои товарищи поручили мне сохранить до их прихода пробивающиеся из горы родники. Дались же им эти. родники и девственные дали вершин, далось же им непременно приставить к этому краю сторожа в нашей шапке, обязав его маячить тут, бегая вверх и вниз по горам и создавая видимость нашего присутствия в этих местах. И я сберег для них, что было можно, пусть будут благодарны и за это, но вымаливать корку заплесневевшего хлеба у какой-то там тетки, доводящейся мне седьмой водой на киселе, да потом еще униженно благодарить ее за милость и откармливать полчища вшей, уподобляясь последней побирушке, - нет уж, от этого вы меня, пожалуйста, увольте!..

- Якша, - сказал я, - поскольку тебе не слишком-то пришлась по душе моя рожа или мои взгляды, поищи для себя более подходящую компанию, авось да и найдешь!… А не то возвращайся в свое праведное одиночество. Проваливай, чего озираешься? Правда, твои лохмотья обратились в дым, но это не должно тебя смущать - они не лучше прикрывали наготу. А брюки отошли обратно дядьке! Таким образом, ты будешь чист, а виноват во всем один Ладо. Это будет весьма убедительным доказательством твоей умственной неполноценности,

- Лучше уж прослыть дураком, чем бандитом.

- Бандитом ты и так давно уже прослыл.

Он выпучил на меня глаза:

- Это кто же меня в бандиты записал?

- Те самые бандиты, которые орудуют внизу. Уж не воображаешь ли ты, что они на все лады воспевают твои добродетели; за такую трепотню им бы сразу язык укоротили. Они всегда найдут, на кого свалить свои грешки. Они и про Нико распускали слухи, что он овец таскает, когда он с голода пух, и про меня то же самое.

- Насчет Нико ни один человек не верил.

- Ну и что, помогло ему это?

- Нам помогло.

- Мне, например, ни капли.

- Ты только о себе и думаешь.

- Когда я был один, я думал про всех одиночек, но только никакие размышления не помогли ни мне, ни им. Если бы я продолжал философствовать, я бы с голоду сдох и вы бы меня очень быстро забыли. Я уже был близок к этому, мне осталось выбрать наиболее приятный способ протянуть лапы. Вот тогда-то я и приобщился к разбойничьим законам и обычаям здешних мест: хватай, отбирай, вырывай, загребай и не жалей. И это меня спасло. С какой стати мне жалеть твоего или еще какого-нибудь дядьку, когда он меня ненавидит, травит и молит бога поскорее меня прибрать к себе? Почему это я должен с презрением отвергать законы и обычаи, выражающие дух места и времени, законы, принятые самой великой Лелейской горой? Сначала я воображал, что гора переняла эти законы у змей, лисиц, орлов, волков и филинов, но вскоре понял, что это не совсем так. Эти обычаи пришли к ней из равнин от самодовольных горожан и постоянно пополняются по мере, того, как волны новых завоевателей подкатываются к ее подножию с запада и востока. И не говори мне, что это не имеет связи с марксизмом, - нет, это имеет! Не знаю точно, Энгельс или кто-нибудь другой, но совершенно уверен, что кто-то из наших написал: природой можно овладеть, только изучая ее и применяя ее законы. Те механизмы, которые управляют природой, управляют и человеческим обществом…

Тут я почувствовал, что надоел не только Якше, но и себе. Голова раскалывалась от этой зауми. Хватит, пусть все идет своим чередом…

Я сбросил одежду и ботинки и спустился к воде освежиться. У поверхности вода была приятной, и я попался на эту приманку. С глубиной острее чувствовался холод и каждый новый пласт метал мне навстречу копья и стрелы. Они обжигали, обдирали кожу, настораживали. Дыхание стеснилось у меня в груди, я кое-как вынырнул на поверхность с ледяным компрессом на животе. Поплыл, плескаясь, но и здесь не чувствовал себя в безопасности - коварная синяя бездна неба, разверзшаяся подо мной, только того и ждала, чтобы скрутить меня невзначай и затащить на дно. Я подплыл к упавшей сосне в последний раз насладиться ее ароматом. Вылез позагорать и задумался о смерти, которая неотступно следует за нами, облизываясь, как вечно голодный пес. Обсохнув, я вышел на берег. И что же вижу: Якша все же усвоил часть моей теории. Он оделся в мое барахло и преобразился, даже повеселел. Сидит, посмеиваясь, робеет и ждет, что я устрою скандал. Я усмехнулся - он предугадал мое затаенное желание.

Мы пришли к согласию без слов - я не имел ничего против снова остаться в выигрыше. Примерил брюки - лучше и не придумаешь: на голенях они застегивались на три пуговицы, в коленях искусно расширялись, не стесняя движения. Правда, китель чуть-чуть широковат, но это не беда; когда понадобится, под него можно будет поддеть что-нибудь теплое. И даже блестящие пуговицы ничуть меня не смущают, я нахожу подлинное удовольствие застегивать и расстегивать их. Китель испещрен бесчисленными прорехами, петлями и крючочками неизвестного назначения. У него имеется четыре наружных и два внутренних кармана да еще один потайной - необходимо раздобыть немножко мелочи и разных безделушек для заполнения моих карманов, которые не должны томиться в праздности. Кольнувшее меня ощущение голода, самовольно вырывшего во мне глубокую яму, быстро позабылось. Склонившись над озером, я огляделся в затуманенной полосе прибрежных вод и обнаружил в себе несомненное сходство с одним из тех дамских угодников - обладателей подбитых ватой плеч, которых я ненавидел нисколько не меньше, чем полицейских. Пытаясь оправдаться в собственных глазах, я убеждал себя, что эта ненависть имеет примитивный характер и объясняется завистью, однако ради идеи человеку часто приходится жертвовать собой, а иногда и самому вызывать зависть окружающих. Достану себе где-нибудь приличную шапку, да и ранец пора на смену - этот старый не подходит к моему костюму, особенно пустой.

Мы отправились проверить наши запасы. Мука стояла в целости на той самой развилке, закрытая ветками, где я ее спрятал, а мяса не осталось ни крошки - пронюхали наше мясо какие-то воришки и слопали. Хоть и не бог весть какая пожива - мясо было уже на исходе, но все-таки мне ужасно обидно, что они его уплели без всякого спасибо. Якша принялся обираться и насупился - видно, не богатый у него нынче улов. Потом стал чистить винтовку, напомнив мне о моем кольте. Барабан был пуст, в нем не осталось ни единой пули - значит, нечего и чистить, можно со спокойной совестью выбросить его, но меня не увлекала идея расстаться с этим великолепным оружием как раз тогда, когда я с ним вполне освоился. Коста Америка наверняка припрятал где-нибудь мешочек или коробку с пулями, и Неда обязательно мне его найдет … Воспоминание о Неде испортило мне настроение. Что-то тревожное встало между нами. Слишком много накопилось между нами недомолвок, и невозможно понять, кто перед кем виноват, и невозможно так долго тянуть с объяснением. Давно пора распутать этот узел и убрать с моего пути капкан, в который я, быть может, и попался.

Я заявил Якше, что мне до смерти захотелось молока и что я знаю один катун, где его можно достать. Он встал без возражений - или я его наконец приручил, или вместе с одеждой к нему перешла и частица моего мятежного духа. Я подгадал выйти из леса как раз над тем лугом, где паслись овцы в день гибели вероломного Косты Америки. Пастбища были пусты, колокольчики позванивали на другой стороне склона за горой. Как будто бы высшие силы объединились против меня, или Неда не более как плод моей фантазии, а может быть, небо не желает благословить наш союз и сознательно прячет ее от меня днем. Что же, в таком случае дождусь ночи. Два бука, росшие на перевале, успели пожелтеть, и Якша с напряженным вниманием вглядывался в них, как будто узрел там какое-то живое существо, представляющее собой невероятную опасность, и вдруг сказал каким-то странно изменившимся голосом:

- Кончилось лето!

- Лето кончилось, а мы остаемся здесь. Теперь уж никто и не вспомнит про нас.

- Если даже и вспомнит, так не вернется за нами. Не возвращаться же каравану собирать солому, выпавшую по дороге.

- Это мы-то солома, выпавшая по дороге? Впрочем, так оно и есть, кто же еще?

- Второй раз они этим маршрутом не пойдут, смысла нет.

- Прошли бы, если бы думали найти здесь что-нибудь ценное, но ценного нет ничего, все выродилось.

Плодородная почва и та вырождается и после долго отдыхает, бесполезная, презираемая и ничейная - непаханная, пустующая целина, бросовый выгон, отданный под пастбище и место последнего успокоения заезженным клячам да цыганским лошадям. И долго будет она так лежать, поражая прохожего: возможно ли, что эту хилую почву когда-то обрабатывали и она приносила урожай? … И немало утечет мутной воды, прежде чем она снова станет родить и вскормит новое поколение отважных безумцев, беззаветно влюбленных в мечты о человеческом братстве и единении. А взрастив, обессилеет и спустит своих детей в долины к ее удобренным пашням, достатку и городам с трубами, куда по тысяче каналов и желобов, цепляясь друг за друга, устремляется все и вся. И останется еще более опустошенной, чем прежде, - тощая с оскалом острых скал. И вскормленные ею дети будут стесняться ее и редко станут вспоминать свою вечно голодную и безобразную мать и вскоре вовсе позабудут к ней дорогу и вычеркнут из памяти само ее имя.

- Здесь, должно быть, зайцы водятся, - сказал Якша.

- Место для них вполне подходящее, может, какой-нибудь быстроногий пострел еще и уцелел на наше счастье.

- Они под вечер выходят пастись. Ты здесь покарауль, а я с той стороны залягу.

И он ушел. Я обернулся и обежал взглядом катун, источник, возле которого встретился с Магой, и тропинки. Мага была всего лишь приманкой, настоящая ловушка - Неда. И я ее люблю и ненавижу. Хорошо, что Якши нет и он не может прочитать эту быструю смену чувств на моем лице. Луга разукрасились подвижными вечерними тенями, которые постепенно сливались друг с другом. Потемнели в преддверии сумерек, пестрея белыми пятнами овец. Эти белые пятна напомнили мне гадалку, рассыпавшую белые бобы по подолу своей зеленой юбки, намереваясь угадать мою судьбу. Но гадалка нема, а может быть, просто не хочет говорить и безмолвно нанизывает передо мной живые ожерелья, которые распадаются и соединяются вновь? Из домишек выходят женщины, а Неды нет. И тревожное волнение охватывает меня - уж не случилось ли с ней что-нибудь плохое? Сумрак затопил землю, зажглась пастушеская звезда. Я зашел за Якшей в его засаду, и мы пошли - я насилу сдерживаю себя, стараясь не припуститься бегом. Мы уже подходили к кромке лугов, когда Якша неожиданно схватил меня за руку.

- Стой!… Назад!…

- Что такое?

- Они тут, я по запаху слышу. С десяток будет.

- Вечно тебе эти запахи чудятся.

- А тебе доказательства непременно нужны? На, послушай!

Он завел меня за дерево, опустился на землю и переломил прут. Спугнутый зверь зашебуршился в кустах - завозился, замешкавшись, звякнул оружием и обругал самого себя. Мы неслышно отползаем назад, улавливая вдогонку нам летящие сдавленные голоса:

- Что это там такое?

- Лист зашуршал.

- Зашуршал, только, видит бог, не лист, а лис двуногий!…

- Так куда же он делся?

- Тсс, тише!

Я вырвался вперед и повел Якшу в обход - мне необходимо прорваться в катун с другой стороны и узнать, что там с Недой. Якша не имеет ни малейшего представления о нашем направлении, но ему главное - подальше уйти от злосчастного места. Вот уже и Велькова могила близко, и только было я открыл рот, собираясь показать ему могилу, как Якша цапнул меня за руку и поволок назад. Я без сопротивления покорился ему, чувствуя, как гаснет во мне желание увидеть Неду; да и надо ли нам видеться с ней, когда мы оба в тисках беды и прокляты оба? Мы идем высохшим руслом реки, обрывистые берега которой стали ареной бесшумной схватки между буками и елями, исход которой еще не определен. Пройдя порядочное расстояние и оказавшись вне опасности, мы сели отдохнуть. С ветки в тишине сорвался лист и полетел, шурша, на землю. Не успел затихнуть легкий шум его падения, как два новых листка, сорвавшись с ветки, подхватили и продолжили его печальный шепот. Пролетели вслед за ними еще один, потом второй - это так неслышной поступью подкрадывалась осень. Кончилось лето, кончимся с ним и мы. Но прежде чем уйти совсем, мне хотелось бы оставить на земле какую-нибудь память о себе. Только я еще не решил какую. Если бы я мог сказать им на прощанье что-нибудь умное, но любые слова быстро улетучиваются из человеческой памяти; если бы я мог создать для них что-нибудь прекрасное, но ведь люди не замедлят испортить или разорить любое творение моих рук. И только смерть дает надежную гарантию прочности: сбить кого-нибудь одним махом с катушек - вот это они надолго запомнят.

Рассвет застиг нас возле одной скучной деревушки - я позабыл ее название - в поле желтой кукурузы, мокрой от росы. Над нами возвышался неоперившийся бугор с тропинками; у подножия его лепились цепочкой с десяток домишек, окруженных амбарами, сараями, плетеными свинарниками и заборами. Под стрехами между окнами сушились подвешенные гирлянды перца и лука. В одном из этих столпившихся домишек, в крайнем справа, проживает Шицо. По описанию это низенький человечек с красной мордочкой, один из тех мелких склочников, которых соседи предпочитают обходить стороной во избежание позора и скандала. Он был обыкновенным ничтожеством и навсегда остался бы таковым, если бы не прославился своей антикоммунистической шумихой. Сразу же после поджогов, пока другие, раздираемые мучительными сомнениями, спрашивали себя, стоит ли особенно усердствовать во всей этой канители, затеянной неверными итальянцами, Шицо заделался начальником полиции и получил первую пару ботинок, а также мост для охраны. Но вскоре стал демонстрировать явные признаки раскаяния и сумел заманить письмом двух партизан на совещание; партизан поджидала засада - один был убит, второй ранен и взят в плен.

Это были первые жертвы гражданской войны в Гиздаве и Лелее, а застреленный партизан - ко всему еще и лучший Якшин друг. Братьев у погибшего не было, только сестры да престарелые родители - отомстить за него было некому; поэтому-то они его и выбрали: стреляй, мол, без всякого риска для собственной шкуры.

Заронив Якше мысль о расплате и недвусмысленно напросившись к нему в помощники, я сам теперь раскаивался в содеянном. Поджидая Шицо, мы рассматривали его жилье: ставни закрыты, домишко ветхий и бедный, на всем лежит печать запустения. Выгнувшийся посредине фасад подпирают жерди; над дверью выкрошилось несколько камней и там зияет дыра. Через нее, подталкивая друг друга, продираются проснувшиеся куры, спеша раздобыть чего-нибудь съестного. Распушив перья, они пролетают несколько шагов и, спотыкаясь, неловко приземляются. Одна покатилась кубарем и, издав вопль ужаса, метнулась под укрытие покосившегося амбара. И я от души позавидовал этой курице, потому что мне тоже хотелось бы забиться в какую-нибудь дыру - до того неуютно чувствовал я себя в этом дурацком поле. Так, предаваясь запоздалым раскаяниям, я не чаю дождаться рассвета, хотя и понимаю, что день не обещает нам ничего хорошего. Кукурузные перья торчат вокруг, как заржавевшие штыки. Мне тесно в их плотном кольце, и взгляд мой повсюду встречает в шею, в плечо, в глаза мне нацеленный клинок. К штанам на коленях прилипла земля, напрасно я стряхиваю ее - она пристает ко мне снова. Между тем в нашем положении выявляются все новые и новые минусы. Слишком узкий кругозор, ограниченный домами и склоном, поросшим редкими деревьями, отсутствие леса и высокого горного неба. Нет, положительно все здесь не по мне, все раздражает меня, и я начинаю жалеть, что залез в эти дебри, которые, судя по всему, не собираются выпустить нас с миром. Эта моя мрачная прозорливость диктуется обыкновенным страхом - вот уж никогда бы не поверил, что сидеть в засаде возле какой-то паршивой деревушки, где тебя не знает ни одна живая душа, такое скверное дело.

Солнце наконец соблаговолило озарить макушку орехового дерева и поднять над крышами узкие струйки дыма. Зажужжали пчелы, затараторили женщины. Мирная жизнь, исключившая нас из своего течения, словно неторопливая равнинная река, продолжала свой повседневный бег. Меня никогда не потянет снова вернуться ни к этой неторопливой реке, ни к этой равнине!

Но вот ставни распахнулись - из окна высунулась косматая старуха и занялась исследованием местности, буквально нащупывая нас взглядом. Она нагнулась, стараясь заглянуть под выпученное брюхо фасада, осмотрела канаву, обшарила глазами кукурузник, но все еще осталась неудовлетворенной. Возможно, ей приснилось, что мы придем, и наше отсутствие ее удивляет. После этакой предварительной разведки вполне естественно было бы ожидать появления самого Шицо. Мы навели оружие на его дверь и замерли в волнении, чувствуя, как кровь стучит у нас в ушах. Из сараев выгнали коров, и женщины, присев на корточки, чем-то смочили им вымя и стали доить, а потом еще долго стояли с подойниками, поверяя друг другу свои сны. Вскоре на крылечках показались и мужчины, спеша дополнить некоторыми подробностями рассказы женщин. Из одного дома выполз, пошатываясь, громадный старик, проковылял по двору и, почесываясь, воззрился в небо. Последними из домов повысыпали детишки, взобрались на бугор и принялись пускать оттуда жестяные банки из-под консервов. Прямо беда с этой ребятней - ни припугни ее, ни пристрели.

Стоит им явиться сюда собирать початки или траву для свиней, и мы вынуждены будем обратиться в бегство, дабы в их памяти навек запечатлелись наши сверкающие пятки…

- Его дома нет, - высказал я свое предположение Якше.

- Почем ты знаешь?

- Он бы уже вышел, а не то кто-нибудь окликнул бы его.

- Не будь таким нетерпеливым - без труда не вытащишь и рыбки из пруда.

- Бывает, что и трудишься зря. Хуже всего, что мне курить охота.

- Им тоже охота, когда они нас в засаде караулят, да ведь терпят же.

- Ладно, до вечера потерплю, но не дольше.

Солнце высушило росу. Потянуло сладковатым ароматом кукурузного хлеба и цветущей тыквы. Разнообразные благоухания, перемежаясь, доносились из раскрытых сараев, свинарников и кадушек с перепревшими жмыхами ранних слив. Воздух загустел от вони и пыли, выбитой из одеял, развешанных сушиться по заборам и веревкам. Дышать стало трудно, время ползло невероятно медленно, к тому же меня разбирал кашель и щекотало в носу. Борясь со сном, я дремал, убаюканный журчанием разговоров, похрюкиванием и птичьим писком, и вдруг очнулся от взрыва внезапного хохота, я готов был поспорить, что это кто-то над нами смеялся. Видимо, они пронюхали про нас и теперь наблюдали исподтишка, кто через щель в бревнах, кто сквозь просветы в листьях, и потешались над добровольными пленниками кукурузной плантации, которые вздрагивали при каждом шорохе, прижимаясь к изрытой канавами комковатой земле. И речи их полны двусмысленных намеков, угроз и адских замыслов. Монотонно и зловеще жужжит, роясь, мошкара и крупные навозные мухи: вот они, тут сидят, ждут, пусть подождут - легче прийти, чем ноги унести…

- Наверно, и правда, его дома нет, - проговорил Якша.

- С чего это ты взял, - в отместку ему заартачился я.

- Он бы дома не усидел. Не тот это человек, который любит свой дом - это сразу видать. Наверное, где-нибудь в городе заночевал или в трактире, черт бы его подрал. Больше ждать не имеет смысла, и так уж скоро полдень.

- Уж не испугался ли ты?

- Чего мне бояться, к страху я давно притерпелся, да вот ноги и руки затекли, невозможно больше без движения сидеть.

- А ты их разотри, пройдет.

- Уж не намерен ли ты тут весь день торчать?

- Наоборот, намерен убраться, пока нас ребятишки не открыли.

И мы двинулись. Вернее, поползли по-пластунски длинными, извилистыми лабиринтами среди кукурузных стеблей. Винтовки не дают нам ходу, плечи и ранцы поминутно задевают длинные копья листьев, а не то и тыквенные плети, отчего из конца в конец кукурузного поля пробегает стремительная волна. Шорохи сливаются, сталкиваются, нагромождаются и, вздымаясь над полем, выдают нас с головой. Смолкло тихое журчание беседы, прервавшись на полуслове, люди перестали смеяться и теперь, подмигивая друг другу, указывали глазами на неспокойную борозду, отмечавшую наш путь. Они уже, конечно, обнаружили нас и теперь только ждали, когда мы сами выйдем под выстрелы. И нам совершенно невозможно избежать этого, поскольку мы не знаем, какое место они держат под прицелом. Мы и вообще не видим, куда идем, а все из-за мести, этого фольклорного ископаемого, да какого-то мерзкого Шицо, чья шкура не стоит ломаного гроша!…

Если бы я был один, я бы поднялся на ноги и задал стрекача, а там пусть себе на здоровье величают меня трусом. Но теперь я вынужден ждать, когда мне подаст пример Якша поскольку он предводитель. Якша примера не подает, и я ползу за ним; авось да и выползу.

Наконец мы выползли канавой к руслу пересохшего ручья, изборожденного рытвинами промоин. И с облегчением вздохнули, встали на ноги, дышим и учимся ходить. Нас встретила опушка леса. Редкие дубы, распахнув плащи, предлагали нам свое гостеприимство и защиту. Я опустился в холодке передохнуть, но Якша был неумолим:

- Только не здесь! Поднимайся! Мы должны выйти лесом к дороге.

- На сегодня я сыт по горло и дорогами, и дорожками.

- Да это совсем близко, рукой подать.

- Довольно с меня твоего предводительства, я желаю здесь закурить.

- Там и закуришь! И мне тоже курить охота, но пока мы тут будем раскуривать, Шицо как раз и прошмыгнет дорогой. Ему сейчас в аккурат пора домой возвращаться, если он вообще когда-нибудь возвращается домой, а нам с этим делом надо разделаться, не век же его тут караулить.

- Пусть катится к черту, я его больше не собираюсь караулить. Мне одна моя целая башка дороже, чем три его живые или мертвые.

- Но-но-но, мы же договорились его прикончить.

- Такого гада следовало бы палкой прибить, а не пулей.

- А ну-ка поднимайся! Там возле дороги холодный родничок, такой воды ты сроду еще не пробовал.

Соблазнившись водой, я дотащился с Якшей до источника, и его звонкий лепет и тонкая струя быстро освежили меня. Я умывал водой лицо и пил ее, разрешая ей стекать за ворот и по спине. Над источником и дорогой нависала темная, старая, растрескавшаяся и развалившаяся на куски скала, поросшая боярышником, шиповником и кизилом. Зеленевшая кое-где листва бузины придавала ей вид развалин старинной крепости, господствовавшей некогда над равниной, еще не одевшейся лесом. Я нашел удобное ложе во мху, прислонился головой к кизиловому корню и закурил. Все-таки здесь были какие-то стены - потемневшие камни хранили следы бушевавшего здесь некогда пожара. Я закрыл глаза. Прямо подо мной извивалась дорога, но мне было сейчас совершенно безразлично, кто по ней проходит, - пусть Якша караулит, если хочет. Даже если эти руины и в самом деле представляют собой остатки какой-то погибшей цивилизации, они все же еще не являются прообразом грядущего или настоящего распада современной цивилизации. Наша цивилизация крепче той: она из бетона и стали, она не поддается разрушительному действию времени, о котором случайно напомнили мне эти развалины, наводящие на грустные размышления. Пробиваясь сквозь них, подобно траве, передо мной возникают странные видения. Трава, кругом трава, ящерицы, и еще чевапчичи ⁴⁶ - они шипят за той чертой. И, соблазнившись ими, я пересек эту черту, движимый смутной надеждой стащить пару штучек с жаровни, когда зазевается продавец. Я завернул за угол и обомлел: из крапивы и груды закопченных развалин поднималась круглая башня из бетона и стали, ворота ее были распахнуты настежь. Шипенье мяса и жира все явственнее доносилось до меня; казалось, оно исходит из башни, и никто не воспрещает мне войти в нее и понюхать. Я проскользнул в прихожую, коридор вывел меня в парадный зал, где не было ни столов, ни прислуги, ни жаровни - все эти старомодные атрибуты кухни выброшены, остались одни машины: они жужжали, извлекая из пластинок странные мелодии. В стене зияли круглые отверстия, а сквозь них, параллельно и одна над другой, проходили движущиеся ленты конвейера, конвейер подавал сюда сырье для чевапчичей: окорока, шеи, копыта вперемешку с ногой в солдатской штанине и носке, а то и рукой с растопыренными пальцами, как бы застывшими в прощальном привете.

Прислуга тут совсем не нужна, все скользит по конвейеру из машины в машину, превращается в месиво, перемешивается и через сборные трубы сваливается в гигантские чаны на рельсах под башней. «Кому предназначаются эти ужасные чевапчичи?» - крикнул я громко, а эхо ответило мне: «Кому? Никому!» Но это не эхо вторило мне, на самом деле я слышал голос машины, снабженной специальным отвечающим устройством на случай, если кому-нибудь из заблудившихся граждан вздумается задать ей вопрос. «Как это никому? Зачем же их тогда делают?» - крикнул я, желая убедиться в том, что это действительно отвечала машина. И она проговорила с металлическим призвуком: «Для удобрения, это прекрасное удобрение для травы». Объятый ужасом, который наводили на меня скрип и гудение машин, я бросился бежать. Даже и не посмотрел куда бегу и с опозданием заметил, что не туда. Двери были везде открыты, но каждая из них вела на мясорубку. Кто-то схватил меня за руку, я вырвался и отбежал на середину коридора и запутался в лентах конвейера. Снова попался, и на этот раз прочно, и мне кричат: «Проснись! Проснись!»

Я узнал Якшин голос и ужасно обрадовался, что он тоже запутался в этой кровавой цивилизации - может быть, вместе нам удастся как-нибудь выбраться из нее. Я открыл глаза и, вынырнув из мглы, пробился в верхний свет: Якша, винтовка, листья, ветви и даже клок неба над деревьями. Я задрал голову, отыскивая глазами исчезнувшую башню, Якша меня подтолкнул - не в ту, мол, сторону смотришь, правее, вниз, на дорогу… Дорога проходила лесом, по ней шли два человека - у одного за спиной была винтовка, у другого топор на плече.

- Того, вон с винтовкой, видишь? - спросил меня Якша.

- Вижу, и что же? Это и есть Шицо?

- Не сам он, а его правая рука.

- Был его правой рукой, а больше не будет - и я вскинул винтовку.

- Не надо! Постой. Если мы его сейчас прихлопнем, Шицо так запрячется, что его сам дьявол не найдет.

- По крайней мере страху натерпится.

- А какой в этом толк?

- Толк кой-какой есть - от страха тронуться можно. Вот было бы здорово, если бы он в назидание остальным спятил со страху!

- Брось винтовку, нечего с хвоста начинать.

Вот так же мы судили да рядили всю прошлую осень - этого не надо, того нельзя, нечего с хвоста приниматься. Пе-Ка ⁴⁷ нас постоянно теребил: долго ли будет тянуться эта волынка, саботаж, оппортунизм и попустительство силам реакции? … По совести говоря, мы и впрямь отлынивали и попустительствовали. Не то чтобы мы намеренно потакали реакции, а просто не было в нас энтузиазма убивать, не было в нас жажды крови, и при одной мысли о том, что без этого не обойтись, мы зябко ежились и в самый ответственный момент ощущали неуемную дрожь в руках. Нам хотелось как-нибудь отвертеться от мокрого дела и передать лавры убийц кому-нибудь другому. С невероятными муками мы все же ухлопали трех-четырех главарей, тогда как остальные нашли защиту под крылышком итальянцев, предоставив мелкой рыбешке расплачиваться за их грехи. Мы хватали эту мелкую рыбешку и выпускали - одних как беженцев, других из снисхождения к их бедности, третьих за их невежество заблудших овец, клятвенно заверяющих нас исправиться. Я и по сей день не знаю, надо ли было тогда рубить хвосты - ведь и они, немало порубившие этих хвостов, находятся сейчас не в лучшем положении, чем мы.

Однако все это дело прошлое, и что было, того не исправишь. Сейчас мы поставлены перед конкретной проблемой текущего дня: по дороге идут двое, что-то невнятно бубня себе под нос. В этом журчащем ручейке нет-нет да и всплеснется отдельное словечко, освещая тьму вокруг себя; через какое-то время - второе. По этим вехам я могу восстановить недостающие звенья. Судя по всему, речь идет о каком-то долге и заимодателе, поднявшем преждевременную панику. Он клянчит, вопит и всем своим поведением напрашивается на хорошую зуботычину.

- А чего это он паникует? - спрашивал человек с топором.

- Боится, как бы меня коммунисты не кокнули, - отвечал тот, что был с винтовкой.

- Ишь как у него душа-то о тебе болит.

- Это у него о себе душа болит - как бы его денежки вместе со мной не уплыли.

- И на чем же вы договорились?

- Договорились, что я ему ничего не дам. И есть у меня, а не дам, так я ему и отрезал. Пусть молит бога до конца войны послать мне доброго здоровья, а не то - хоть в суд на меня подает.

- В какой же это суд?

- В какой хочет, в такой пускай и подает, это уже не моя забота.

- Только разве что в кладбищенский.

- А хоть бы и в кладбищенский. Я же не виноват, что сейчас других судов нет.

- Господи боже мой, по каким только судам этот тип не таскался в былые-то времена!

Есть такой особый сорт людей - заядлых кляузников, их по два-три человека в каждой деревне, им без тяжбы и жизнь не мила. Обычно это слабаки, не способные постоять за себя кулаками и по уши влюбленные в адвокатские трюки и параграфы. У них тоже есть свои заслуги перед прогрессом: они являются активными потребителями бумаги, засыпают писарей работой и вынуждают своих диких соседей обивать пороги судов и набираться городского духа. Сейчас они переживают период упадка: грабители давно уже не боятся бумажного пугала, закон олицетворяет не свод указов, а кулак и винтовка, суд вершится мгновенно и всегда в ущерб слабой стороне. И все эти новые порядки доподлинно известны здоровому верзиле, бандиту на длинных ходулях, и он ими чрезвычайно доволен. Прежде чем напиться, он вымыл руки и теперь вытирал их платочком. Я готов поспорить, что этот платок он взял на память о каком-нибудь грабительском налете. У него красивое лицо горца, загребущие руки и крупные кости, и мне жаль его убивать. Но если я его не убью, завтра Якша снова затащит меня в кукурузные дебри караулить Шицо, и так до тех пор, покамест какой-нибудь гад не выследит меня в этом поле, как барсука. А коль скоро вопрос поставлен таким образом, лучше уж мне быть живым, а ему подавать слезные жалобы кладбищенскому суду.

Я тщательно прицелился ему в ямку под горлом, но он стронулся с места и сел на камень за деревом. Его приятель занял место на пне у источника. Оба загляделись на верхушки деревьев и безоблачное небо в просветах.

- Чудесный лес, - заметил человек с винтовкой, - этот лес вспоил меня молоком.

- Знаю - ты ведь коз здесь пас.

- И коз, и овец, и коров, они здесь все вместе отдыхали возле Градины, и молока было - хоть залейся, пей - не хочу.

- Прямо из вымени? Это я не признаю.

- А по мне так и сейчас парное молоко слаще кипяченого.

- Ну и девчонка для развлечения была у тебя тогда?

- Одна мне нипочем не давалась. Ну и помучила ж она меня, чертовка! У меня до сих пор сердце болит, как вспомню, какая она была и что от нее осталось. Прямо-таки удивительно, как в замужестве бабы линяют.

- Всякая красота быстро проходит - не успеешь и глазом моргнуть, как уж она отцвела и облетела.

Под впечатлением грустных мыслей он затянул печальную песню:

Его поддержал человек с винтовкой, но этот решил развеять грусть:

И если до сих пор я колебался, то, выслушав этот куплет, совершенно хладнокровно оттянул спуск на себя. Грохнула винтовка, приклад ударил меня в грудь. Сперва мне померещилось, что он удирает, затем он как бы раздвоился в моих глазах, улепетывая одной половиной и катаясь по земле у источника другой. Мелькала его спина, колени, потом все исчезло, и слышалось только, как он молотил кулаками и пятками по сырой земле.

- Ты его убил! - вскрикнул Якша.

- Так пропал наш след или нет?

- Так ему и надо!

- Пусть расплачивается за молоко!

- Дай посмотрю, сполна ли он за него расплатился.

Опасаясь раненого, который мог нас накрыть неожиданным выстрелом, мы перебегаем от дерева к дереву. Тот, второй, испарился, завещав нам на память свой топор. Мертвец лежал неподвижно в луже крови, разбавленной водой. Пока он катался, из кармана у него выпала коробка табака и пачка скадарских папиросных бумажек «Славный курильщик» с портретом бородатого эмира на обложке. Я снял боеприпасы у него с пояса - надеюсь, мне с ними больше посчастливится, чем предыдущему владельцу. Вытащил документы из бумажника. Документы тоже могут нам понадобиться. Хотел взять .деньги, но Якша был категорически против; я уступил ему, а жаль, - первый, кто на него наткнется, обчистит покойника до нитки. Винтовка валялась здесь же под деревом, Якша смотрел на нее подозрительно и брезгливо, как на змею. Не исключено, что именно эта винтовка отправила на тот свет его лучшего друга. Вдруг он кинулся на нее, вытащил затвор, оторвал ствол, разбил приклад об камень и смачно плюнул - отныне это не винтовка, а растопка. Но и этого ему еще мало - он забил ее глоткой в землю и так и оставил торчать, опозоренную, у дороги.

Бывает в юности такой период, когда парень ежеминутно напрягает мышцы, стискивает кулаки и сдвигает брови, порываясь по любому поводу затеять драку и дать выход распирающей его энергии. И мнит, будто этой энергии хватит на то, чтобы переделать мир, и стоит только лицу или голосу какого-нибудь прохожего чем-нибудь ему не угодить, как уж он начинает строить мстительные планы, воображая, с каким наслаждением врезал бы он этой матерой морде, с каким упоением саданул бы его по башке и двинул в челюсть так, чтобы зубы рассыпались по траве. Порой ему и удастся осуществить кое-что из своих великих замыслов и потешить душу, а вслед за тем сразу же и раскаяться в своей горячности: остальное улетучивается с течением времени. Подобные настроения появляются подчас и у меня, однако их характер не столь уж безобиден. При виде человека, мирно идущего по дороге или суетящегося во дворе, первым моим инстинктивным побуждением бывает посадить его на мушку и уложить на месте. И, хотя я знаю, что этим мир не переделать, все равно рука поднимается сама собой, машинально наводит винтовку, глаз впивается в определенную точку на груди или голове живой мишени, указательный палец автоматически нащупывает спусковой крючок и, сгибаясь, покрывается потом, томясь бесплодной жаждой рвануть его на себя.

Я отворачиваюсь от соблазна, невпопад заговариваю с Якшей, но внутри у меня все гудит от настойчивого желания посмотреть, как грохнет наземь покойник, точно громом с ясного неба пораженный внезапной пулей. И, развалясь в холодке, я предаюсь своим мечтам, сожалея о невозвратно упущенном. Сожаления копятся изо дня в день; и по сравнению с грудой несбывшегося мне представляется ничтожным все, что мне удалось осуществить. Собственно говоря, что же я такое совершил? Три или четыре жалких убийства после мучительных сомнений и бесконечных отсрочек. А между тем люди убивают себе подобных косяками - на востоке, на западе, в воздухе и на море. Эти люди в основном меня моложе и, уж конечно, не так сознательно подходят к целям и задачам борьбы, но тем не менее они борются, борются не на жизнь, а на смерть, в то время как я провожу свои краденные у бога дни за варкой горестной мамалыги из Миклиной муки. Эти мысли точили меня, как могильные черви. И, как это часто бывает с курильщиком после вынужденного воздержания, ненасытная жажда крови обратилась у меня в ярость самца, слишком долго не знавшего любви, и, спасаясь от этого наваждения, я взлетал на вершину горы, оглашая воздух жеребячьими воплями и всаживая несколько пуль подряд в первый попавшийся камень по ту сторону пропасти.

Якша не мог меня понять и, с недоумением встречая каждый новый приступ бешенства, дулся и грозил мне разрывом. Но я и не удерживал его и в каком-то смысле даже мечтал отделаться. Присутствие Якши не могло заменить мне общества - ведь мы с ним два одиночества, сильно потрепанных жизнью и успевших прогоркнуть. Моя свобода наполовину урезана, а скука осталась при мне целиком. И, глядя на Якшу, я вижу в нем отражение самого себя - нет, мы не вольные ласточки, а изгнанники, и не весна, а осень стоит у нас перед глазами. Частенько я ловлю свой взгляд, прикованный к маленькой ямке у него под горлом: задушить его было бы минутным делом. И, стыдясь и пугаясь этих мыслей, я с неподдельной горечью думаю о том, что Якша для меня всего лишь досадная помеха. Он тоже исподволь изучает меня и, чувствуя мою неприязнь, про себя осуждает меня. Я представляю для него всего лишь объект для осуждения, этакую мумию, обшитую кожей, запечатанную семью печатями идеологии, забинтованную до самого подбородка правилами довоенных кружков и не подверженную, по его мнению, влиянию времени, которое может заставить, а вернее сказать, не может не заставить пересмотреть и изменить свои прежние взгляды и противопоставить чудовищной подлости мира и общества маленькие подлости отдельной личности, дающие возможность этой личности из дня вчерашнего перейти в день завтрашний.

И каждый раз, когда тоска по Неде подкатывается к моему горлу, я откладываю свидание с ней, боясь оскорбить Якшины дурацкие чувства. Кроме того, он обладает целым рядом других недостатков, которые действуют мне на нервы. Дымит, как паровоз, и при этом даже не думает поинтересоваться, откуда у меня табак; лопает мамалыгу и не спрашивает, где я взял муку. Он с негодованием отвергает воровство и грабеж, а между тем с такой небрежностью расходует мое добро, как будто бы оно свалилось с неба. Вероятно, он относится к той распространенной породе достопочтенных святош, которых отвращает вид бойни, но ничуть не отпугивает предложенный им кусок мяса. Наевшись, Якша молчит и курит. Он может промолчать весь день, устроившись где-нибудь в тени и разглядывая паутину, растянутую между двумя ветками. Если же я со скуки начинаю донимать его расспросами, он замыкается, как перед классовым врагом, и с видом сухой кизиловой древесины, из которой я с превеликими муками капля по капле выцеживаю слова, снисходит до беседы со мной.

- Сам-то ты хоть знаешь, Якша, за что тебя исключили?

- Исключили, и черт с ними!

- Ты хотя бы пробовал обжаловать это решение?

- Нет!

- Но почему же?

- Да кому жаловаться-то? Судье?

- Иван Видрич считает, что тебя исключили неправильно. Вероятно, другие товарищи тоже так думают. Просто им в это время некого было наказать, а ты как раз под руку и подвернулся. Если бы ты похлопотал, тебя бы давно уже восстановили.

Но Якша не слушает меня. На лице его застыла сонливая мина глухого молчания, она не выражала ни одобрения, ни протеста, не выражала решительно ничего. Он засмотрелся куда-то вдаль, слившись с тишиной вселенной.

- Ты потом видел тех людей, которые ограбили твой склад?

- Нет. А чего мне на них смотреть?

- Просто так, для удовольствия, - усмехнулся я.

Он оставил эту реплику без внимания.

- Будь я на твоем месте, я бы им как следует всыпал в отместку.

Он пробормотал что-то непонятное сквозь зубы и сплюнул в траву.

- Они посягнули на твою честь, но точно так же могли бы посягнуть и на твою жизнь. Чего же ты их жалеешь, когда они тебя не пожалели?

- Я не их жалею, а детей.

И Якша снова уставился на паутину. В нее попалась какая-то мушка, она билась в тенетах и надсадно жужжала, эта мушка вынудила Якшу переместиться на пригорок, с которого открывался чудный вид на ветвистую крону Лима, вольно раскинувшуюся по равнине. Это его любимое занятие - рассматривать сверху Лим, возводя на нем мысленно полукруглые дамбы, которые когда-нибудь перегородят теснины. Дамбы запрут воду, каналы разнесут ее по полям и напоят сотни гектаров земель, пролежавших невозделанными многие тысячи лет. И весь этот лысый, засушливый и суровый ландшафт раскрасится зеленью и садами - фермы, пасеки, огороды на этих тощих лугах и картошка на месте теперешних каменистых пустырей. А по узкой полоске земли вдоль каналов и водохранилищ протянется линия железной дороги и свяжет Печ с Адриатической веткой через перевал за Дечанским монастырем или здесь у Колашина, и, таким образом, Косово и Македония получат наконец выход к морю. Якша наметил две трассы будущей дороги, попеременно отдавая предпочтение то одной, то другой. Селения сконцентрируются вокруг станций, раскинутся, любуясь на свое отражение, на холмистых берегах искусственных озер.

Увлеченный экскурсией в будущее, Якша забывал о своем теперешнем положении, и лицо его просветлялось. И это его особое выражение лица неопровержимо свидетельствовало о новом творческом подъеме, связанном с неким новым изобретением и детальной его разработкой, в которую он мысленно погружался. К сожалению, его радостный восторг вызывал во мне прямо противоположные чувства. Во мне давно уже зародилось сомнение относительно безоблачного будущего, которое ждет нас впереди и наверняка обманет наши наивные ожидания. На расстоянии оно нам кажется прекрасным, но ведь и горькое прошлое с его болью, страданиями, головокружительными взлетами и падениями по прошествии времени предстает перед нами в ореоле золотого сияния. Однако пусть себе мечтает, я не собираюсь портить ему настроение, так же как и порывать с ним до времени. И совершенно сознательно, ибо все наши мелкие ссоры и крупные размолвки, на первый взгляд случайные, представляются мне в действительности проведением в жизнь тайной программы темных сил, ростками черного семени раздора, которые она сеет из года в год где только может. Порвав приятельские и родственные связи, эти темные силы обрекли нас на одиночество, разделив на маленькие группки. Пришла пора противопоставить им некую, пусть вынужденную, сплоченность, некую, пусть однобокую, любовь - залог будущих преобразований.

Лучше всего шагать себе и шагать и ни о чем не думать. Прохладно, пусто, тихо. Тишина дышит близостью необъятных просторов и усыпляющим слиянием с ними, и ни единый звук не нарушает их безмолвия, воцарившегося в мире. Редко попадавшиеся птицы равнодушно пропускали нас мимо, как бы признав нас своими. И только на лугах под Водопоем шла какая-то своя жизнь, слышались человеческие голоса. Похоже, они там внизу совсем похоронили меня и теперь ничего не боялись. Они получили разрешение на покос и косили пожелтевшую, высохшую траву. Луга общественные, загребай сколько можешь, и косари разбрелись поодиночке, стараясь заграбастать побольше. Из низин и логов, где еще зеленели сочные травы, доносились голоса поющих косарей, которые делали широкие взмахи руками и, уловив на себе чей-то непрошеный взгляд, выпрямлялись, озираясь по сторонам, натачивали косы и кричали своим, отгоняя тягостное чувство одиночества. Мы обошли косарей поверху и стали спускаться к источнику. Из лощины до нас долетела частушка невидимого нам певца:

Якша остановился:

- Что еще за знаменосец такой?

- Да так - мразь одна, реакционер чистейшей воды.

- В таком случае странно, что он его до сих пор не прихлопнул!

- Еще успеет.

- А тот, который поет, должно быть из тех, кто раньше был за нас.

- Что-то подозрительна мне его смелость …

Мы спустились к источнику. В дубовом стоке под струей воды, между двумя камнями охлаждалась бутылка ракии, заткнутая огрызком кукурузного стебля. Над источником на сучке болталась торба с двойной порцией обеда. На лугу между тем косил один-единственный человек - знаменосец Гривич собственной персоной и бородой. Правда, бороду он успел сбрить, но отнюдь не в связи с пересмотром взглядов, а всего лишь в связи с работой - борода мешала ему косить. Покончив с одним рядом, Гривич возвратился назад, намереваясь начать новый и запел:

Белый день, сияет солнце и, хотя наяву не бывает чудес, я, застыв на месте, таращу от удивления глаза, сильно опасаясь, что линия связи между моими органами чувств и сознанием серьезно повреждена. Я долго не могу определить, обманывает ли меня зрение или слух или это знаменосец Гривич порвал сам с собой и вырвался из цепкого плена страха. И сколь невероятным не показалось бы второе предположение, я начинаю склоняться к нему: видимо, в Гривиче возмутилась горячая кровь неведомого предка, в течение многих лет томившегося в глубокой темнице. Заточенный в темницу узник давно уже не подавал признаков жизни, так что все позабыли о его существовании, как вдруг он выбился на волю и в мгновение ока сверг с престола старого Гривича, отвратительного горлодера, который, помочившись, призывал этим летом партизанских сторонников облизывать за ним листья, дабы не свихнуться умом на бессолевой диете. Узник торжествовал над Гривичем временную победу, пользуясь уединением, недоступным бдительному оку соседей и начальства. Пусть мятежное господство узника продержится недолго, но разве не замечательно оно само по себе, разве не слышится в его проклятиях старому какая-то сдавленная, но искренняя печаль, когда он горько сетует:

Якша придвинулся ко мне:

- Ты его знаешь?

- Это и есть тот самый знаменосец Гривич.

- Как это? Выходит, он насмехается сам над собой?

- Ну уж этого ему никто не может запретить!

- Значит, раскаивается человек!

- Не верю. Просто он решил поиздеваться над нашими песнями и предрассудками морального порядка. Какое ему дело до свободы и чести - в наше время мародер ценится выше морали. Я предлагаю свистнуть у него обед, пусть себе чешет пустое брюхо, пока не набьет его за ужином.

- Не надо! Давай лучше с ним потолкуем.

- Уж не мечтаешь ли ты сагитировать этого типа перейти на нашу сторону?

- Сагитировать я его не мечтаю, но, может быть, нам удастся выяснить, что у него на уме.

Пустая затея - до тех пор, пока не вскроешь черепную коробку, невозможно выяснить, что у человека на уме, но на сей раз я решил пойти на уступку. Один раз я, а затем когда-нибудь и он должен будет мне уступить. Коротая минуты ожидания, я отхлебнул глоток ракии: прошлогодняя. Она вызывала в памяти осенние картины, котлы на кострах и в кружок усевшихся стариков и рассказы о том, как они бились с турками и подгорийскими торговцами. В те времена и знаменосцу приходилось таскаться в Подгорицу, а потом и в Белград клянчить пенсию за свои боевые заслуги. Ему, конечно, ничего не дали, зато он имел возможность напиться водицы из Савы и Рыбницы. Песня оборвалась, видимо, Гривич только что заметил нас. Я высунулся из ветвей - он был тут, не убежал, но уже успел подавить в себе бунт воинственных предков. Певец, чей насмешливый голос прорвался в частушке, вынужден был замолчать и снова был брошен в подземелье, и Гривич морщится, стараясь стряхнуть с себя все, что напоминало ему о недавнем досадном инциденте. Молча прошел Гривич еще два ряда, воткнул косу в землю, взял винтовку и направился по тропинке к источнику. Заметил меня и улыбнулся - в знак уважения к офицерскому кителю. Но, узнав, кто я такой, нахмурился, а увидев Якшу, побледнел и смешался.

- Гм, - выдавил он из себя, пытаясь овладеть своими нервами. - Поджидаете меня, господа партизаны?

- Не ори, - ответил я, - а винтовку брось вон туда!

- Брошу; попавшись в капкан, смешно было бы надеяться на свою меткость. - Он прислонил винтовку к дереву и, посмотрев на меня, слегка повеселел: - А ты тут, сдается мне, угощаешься моей ракией?

- Твоей она была когда-то, теперь она моя. Мы от вас тоже кой-чему научились.

- Ну и на здоровьице, раз так!

- Куда ж ты свою бороду подевал?

- А ты свою пятиконечную куда? Все мы сбрасываем с себя лишний балласт, без него шагать легче,

- А ракия у тебя неплохая. Лучше той, которой ты кусты поливал , и дразнил партизанских ятаков, приглашая их облизывать лист после себя.

- Значит, они тебе и про это успели наябедничать?

- Я им, признаться, не поверил.

- Что так?

- Да ведь ты уже старый, а для старика это уж больно гадко.

- Все подлости творятся по наущению дьявола, а дьявол - он еще и не такую гадость внушит человеку. Это я Маркелеза зазывал полакомиться солью, у меня с Маркелезом особые счеты. Ох уж и натерпелся я от Маркелеза за время вашего правления, а теперь пора и рассчитаться с этим гадом. В наших краях месть почитают священной, поскольку иного закона у нас нет. Закон в городе, а город далеко. Эй, не разрешишь ли ты и мне промочить горло?

- А ты бы разрешил, будь ты на моем месте?

- До сегодняшнего дня - нет, а с сегодняшнего дня - разрешу.

- Это что же, разве со вчерашнего дня что-нибудь изменилось?

- Изменилось. Природа изменилась. Вчера был день преображения - преобразились горы и воды. А человек не камень - он тоже должен меняться. Пойдет в одну сторону - видит, не годится этот путь, тут за сотню лет гроша не заработать. Пойдет в другую - а там еще хуже, там и вовсе шкуру спустит, свою бесценную шкуру, защищающую его от мух. Так и кидается до изнеможения из стороны в сторону, а потом прикорнет в борозде - тут-то его косая и подкараулит.

Я дал ему ракии, он перекрестился, кивнул мне и опрокинул бутылку в горло, как бы вознамерившись залить водой некое алчущее влаги растение, произрастающее у него в желудке. У меня сложилось впечатление, что там у него расцвел цветочек «позабудка». Оттого-то Гривич, позабыв, что мы с ним не ровня и не приятели, велел мне снять с сучка его торбу и заставил разделить с ним обед. Затем, позабыв немедленно, что мы его гости, захватил и уписал за обе щеки лучшие куски. А наевшись, растянулся на траве, давая возможность обеду как следует распределиться в животе, и возжаждал любви для себя и для нас. Тут на его цветке распустились бутоны воспоминаний: когда в первый раз освобождали Джаковицу, встретил он там молодую вдову - налитую, здоровую, что хоть паши на ней, а уж румяная да крутобедрая - ну просто объедение одно! Напрасно он потом искал себе такую - нет теперь таких, вовсе такие перевелись. Всякие ему, помнится, попадались, и все славные женщины были. Вот только никак не припомнит Гривич, что это за частушку распевал он недавно на лугу. Он распевал? Может, кто-нибудь другой? … А этой песенкой про знаменосца донимали его племянники-скоевцы, думали, дразнилка помешает ему в четники записаться. Частушкой, видишь ли, удержать его захотели, а частушкой хлеба не добудешь, все эти частушки не стоят выеденного яйца…

- Иногда и стоят кой-чего, - возразил я. - Сегодня, например, эта песенка спасла тебя от смерти.

- Как это спасла?

- Самым натуральным образом: я уж было взял тебя на прицел, как тут ты эту самую частушку и затянул.

- Гм, вот уж никогда бы не подумал. Истошно не ведает человек, где найдет погибель, а где спасение. А все из-за поганого Маркелеза, который ни ваш, ни наш, а свой собственный. Ого, а ведь ты бы, надо думать, не промазал?

- Скорей всего что нет. Да это мы и сейчас можем проверить, еще не поздно.

- Брось ты свои штучки, ну его к дьяволу! Я три войны пережил, чем же эта хуже? Нехорошо было бы с твоей стороны меня угробить! Верно, нехорошо. Не те сейчас времена. Прошел голодный год Арслан-паши. Этим летом и кукуруза, и овощи, и фасоль на славу уродились, будет вдоволь хлеба и картошки - оттого-то народ и подобрел, а вовсе не от вашей пустопорожней болтовни. Народ и сам прекрасно понимает, как ему по правде надо поступать, да на пустой желудок не всегда по правде-то выходит. Не удивительно, что люди озлобились в беде - и прежде так бывало. Когда-то сто лет назад выдался такой же вот голодный год, а потурченец Арслан-паша, хитрый личанин, решил на людской беде руки погреть. Навалился он с войском из Боснии, со стороны Скадара и Албании, от Гусиня, Печи и Пазара, из Плевлей - отовсюду. А у наших от голода уж глаза повылезали на лоб, а с голодом страх и подлость всегда заодно. И настало тут помутнение и позор, и, спасая от голодной смерти детей своих, брат брата за пригоршню муки выдавал, и сдались на милость туркам большие и вольные племена. С той поры и песня поется: предали веру Лакци и Брзани, не осталось в народе духа православного … И если из целого племени еще удержалась горстка непокорных, она вынуждена была уходить гайдучить в горы, в точности как вы сейчас…

- Интересное дело, - заметил Якша, - про голод вот все вы помните. Но голод прошел, а позор так и остался лежать на вас несмываемым пятном, но про него вы все почему-то забыли!

- Погодь, парень, я еще не все тебе выложил! Наши предки, жившие на этих самых землях, так и не покорились. У них было много скота, и они его резали и не особенно чувствовали голод. Они отразили нашествие трех армий, они зарубили одного пашу и подоспели на подмогу к морачанам. И конечно, отстояли бы свой край, потому что главные силы противника обошли их стороной, но тут был кинут клич: каждый истинный серб должен встать на защиту Цетинья! И вот, оставив свои дома на растерзание грабежам и пожарам, они в составе трех тысяч винтовок прибыли на Риеку Црноеву. И погорели на этом. Местные жители затаили чудовищную ревность к нашей бранной славе. И не могут нам этого простить по сей день. Вот уже сто лет они мстят нам сотнями подлых способов и потомки их вымещают на нас старую злобу, хотя и не знают ее причины, а ваш хваленый Гоян прошлой зимой особенно сильно задел нас за больное место. Он нам пообещал пригнать сюда батальон Лакцев, чтобы те намылили нам шею и заставили покориться!… Но не тут-то было - извините, пожалуйста!… Не стану я шею гнуть перед Лакцами и Брзаками, я их знаю как облупленных и сам ничуть не хуже их, понятно? …

- Понятно, что ты лишнего хватил.

- Если и хватил, так своей же собственной ракии, а шею гнуть не желаю.

- И, однако, согнул ее перед итальянцами.

- И раньше тоже случалось, что люди на зло другим принимали мусульманство. Но раз уж вы свою веру не продали, помогите нам спасти остатки нашей чести. А кроме того, хорошенько берегитесь в эти дни - наши воеводы вышли из доверия, и начальство грозится привести сюда подкрепление из других краев, и неровен час, приведет тех самых Лакцев и Брзаков, иродов и предателей, и кинут их на ваши розыски. Убирались бы вы куда-нибудь подальше.

Он встал, взял винтовку, сделал рукой салют и пошел тропинкой к лугу. Позабыл про нас, оглядывает скошенную траву, заметно усохшую под солнцем. Прислонив винтовку к кусту на краю луга, воткнул в землю косу и стал натачивать бруском. Как будто нарочно под пулю подставляется: я бы мог за это время трижды прихлопнуть его, но у меня почему-то отбило всякую охоту убивать. И он каким-то образом пронюхал это и беспечно натачивал косу, напевая:

Знаменосец Гривич оказался прав: на наши поиски кинуты свежие соединения, прибывающие сюда из других мест. Под казарму отведена школа - в нее натаскали ржаной соломы для спанья, собрали по селу лампы, дабы гости не заскучали в темноте. К двум оккупантам прибавился еще и третий. Когда-то было принято решение возложить все расходы по содержанию армии на партизанские семьи; потом было сделано некоторое послабление, и с них стали брать овец и коров, с тем чтобы «летучие отряды» трижды в неделю могли жрать мясо. Уже известно, кто сколько мяса должен сдать; Иву и Луку в знак некоей особой привилегии вообще освободили от налога. Основная тяжесть пала на Шапку Неждановичей и Дедичей - вопиющая несправедливость! И, не желая даже издали наблюдать за этим произволом, мы с Якшей подались через Головоломку к северу. Высокие горные пики, чьи контуры, подобно бледным призракам или облакам, едва угадывались за линией горизонта, теперь надвинулись на нас со всех сторон. С любопытством вглядываясь в незнакомые очертания вершин, я сравниваю их с гигантским орлом, распростершим бурые крылья. Я зажмуриваюсь и, внезапно открыв глаза, ловлю полет гор, и в этот миг постигаю сущность нашей планеты, в припадке отчаяния взвившейся на дыбы, пытаясь вырваться из пустоты и одиночества.

Пока мы преодолевали последний перевал, за которым, казалось, не было ничего, кроме неба, перед нами, заслонив плечами мир, неожиданно выросла гора. Длинная и нелепая, она скорее напоминала страшную стену, возведенную здесь, чтобы скрыть от взоров смертных тайны, которые им недозволено знать. Поразительная линия ее хребта - ровная, чудовищно ровная - была, казалось, проложена кем-то по веревке. Под стеной на откосах среди зеленых пятен горного кустарника белели выходы солончаков, напоминавшие груды раздробленных костей и извести, местами посеревшей, местами окрашенной примесью красной глины и словно бы замешанной на живой крови. Все это наводило меня на мысль, что когда-то по этим бескрайним просторам бродило неведомое существо, неизмеримо более могущественное и еще более несчастное, чем человек, и со скуки задумало построить мост до неба; испробовав для своей постройки все материалы и секреты, известные на земле, оно оставило нам в наследство свое безумное сооружение, напоминающее о тщетности наших усилий возвыситься над собой.

От этой страшной предупреждающей горы нас отделяла пропасть, подобно страшному рву, опоясавшая обручем стену. Ни дна, ни воды, ни даже отблеска воды не видно в глубине, и над этой бездонной пучиной прямо под нами в венце соснового стройного бора висел зеленый балкон травянистого выступа. Я замер на месте и протер глаза: где, когда, во сне или наяву, впервые возникло передо мной это видение? Да, это было еще в те времена, когда я верил тайком, что где-то на земле сохранился еще кусочек бывшего рая. Он рисовался мне именно таким - повисшим над бездной, с соснами, травой, сверкающими скалами, у подножия которых бежит поток, втекая в озерцо с водой, прозрачной до самого дна. Я с грустью заметил, что рай этот уже занят. Трава скошена, сено сложено в копны, мои собратья люди и тут опередили меня. Видны тропинки и ограды, делянка картошки, какие-то посевы, загоны, хижины, сеновал с дверью на крыше и домик с окнами. Перед домом расчищенный от травы двор со скамейками, поджидающими гостей. Кто-то тут живет - да еще как славно живет! - не обращая внимания на кровопролитную схватку мирового человечества с фашизмом.

- Смотри-ка, тут какой-то крепкий хозяин обосновался, - сказал я.

- Единоличник. Ишь как обособился.

- Только позавидовать можно.

- Хорошего мало, и завидовать нечему. Да ты его знал когда-то, может, вы еще и приятели с ним.

- Рассказывай сказки. Какие еще приятели?

- Так ведь, это тот самый тип, который взялся нас вывести, а потом струхнул и пытался смыться.

- Так, значит, это Вранович. А это что ж, его усадьба?

Якша кивнул головой.

- Чудесное местечко он себе выбрал - на него похоже. И как это я сразу не догадался?

Все говорило о том, что в этом раю обосновался именно он, Вранович: уж он постарался выбрать себе рай с водой, потому что Вранович больше всего на свете любит ручейки да озерца. Он и нас так вел - от родника к роднику, да и после я его однажды застал у нас в горах над озером. Возможно, он по природе своей Нарцисс, к тому же невероятно упрямый. Якша самое его имя произносит с отвращением. В прошлом году я еще недостаточно четко определил свое отношение к Врановичу, но с той поры многое изменилось. Наши тогда совсем запутались: голосовали и за и против, покамест все же не постановили ликвидировать Врановича, после чего под разными предлогами откладывали казнь, засылая к нему делегатов, и пытались с помощью высоких авторитетов призвать его к порядку. Может быть, в истории Врановича немалую роль сыграл этот самый катун, который бывший мечтатель, грезивший некогда об идеальном устройстве мира, превратил в идеальный мирок для себя одного, решив, что судьба этого обетованного уголка важнее для него, чем судьба всей Европы и России. Вранович объявил восстание антинародной авантюрой и, ограждая свой крошечный рай от пожара и разорения, заключил союз с силами зла.

- Я предлагаю осмотреть катун, - сказал я.

- Обыкновенный катун, как все другие, нечего и смотреть.

- Не совсем обыкновенный - другого такого нигде нет.

- Смотри отсюда и все увидишь.

- А я хочу спуститься и рассмотреть вблизи. Ну чего ты боишься? Уж здесь-то засады нет наверняка.

- Здесь нам даже малые дети хуже засады.

- Итак, значит - ненависть?

- Боль еще слишком свежа, для них он и при жизни был святым.

- Другие к нам не лучше относятся, - не станем же мы убиваться из-за этого.

Я и сам знаю, что всякая красота подозрительна и легко может сбить человека с пути истинного, но мне охота испытать, может ли совратить она меня. А еще мне хочется увидеть, каков этот уголок вблизи - так ли уж он красив, как представляется издали? И понежиться немного в этой лубочной красоте. Ведь любоваться красотой - все равно что на мгновение получить ее в собственность; дольше красоту все равно не удержишь, или, пресытившись, бросишь сам, или ее отнимет у тебя другой. И в эти мгновения зрительного наслаждения красотой время как бы остановится для меня и перестанут тикать часы, и, собрав эти блаженные минуты в амфору воспоминаний, я сохраню их до тех дождливых, слякотных дней, которые ждут меня впереди. И еще что-то тянет меня в этот катун, какое-то смутное и отрадное чувство: ведь если человек из прозрачной воды и камня, из сосен, травы и семян смог сотворить это дивное чудо, тогда еще не пропала надежда, что много лет спустя во всеоружии несравненно большего количества рабочих рук и средств человек сумеет наконец освоить необъятные области хаоса, оцепившего нас плотным кольцом …

Мы спускались с торы. Осененный внезапной идеей, Якша вдруг остановился:

- А сможем ли мы на голодный желудок выбраться из этой ямы?

- Подкрепимся внизу. Что ж они нас не накормят?

- Меня они могут узнать, мы с ними встречались.

- Ну и пусть узнают - тебе-то что за дело?

- Но тогда они нам ничего не дадут. И поразятся нашему бесстыдству. А ведь и верно стыдно - наши же его убили, а мы у них жратву требуем.

- Ты знай себе помалкивай да не вздумай отнекиваться, когда нас станут угощать, а уж остальное я сам как-нибудь улажу.

- Только смотри, если там будут одни женщины, не принуждай их силой, и угрозами!

- Не буду, не волнуйся!

Я и правда не хотел бы их силой принуждать, если обстоятельства позволят. Я вообще по природе не насильник, так, во всяком случае, я сам себя представляю, и прибегаю к насилию, лишь убедившись в бесполезности всех прочих способов. Но при этом считаю себя в полном праве поступать именно так, ибо твердо знаю, что одной лишь честностью не проживешь, а подыхать от лишений и голода стыдно. Если кто-нибудь из нас неправ, так это только они, потому что разве это справедливо - одним отваливать полной пригоршней, а другим лишь под угрозой расправы? А про стыд я не желаю думать, ибо и так уж убил слишком много времени, размышляя на эту тему. Прислушиваться к совести - все равно что искать дорогу, по которой закрыт проезд. И, оказавшись в плену запретов, лишь в одном располагать свободой: погибнуть наиглупейшим способом. К чертовой матери такую свободу! Выживу им назло! Не так-то меня много на этом свете. Всего один-единственный Ладо, и достаточно маленькой пульки, чтобы я ушел из этого мира, ничего с собой не захватив и оставив им навечно все леса и сады, которые они не успели насадить, и плоды, и города, и ручьи, и любвеобильное солнце, согревающее своим светом несчастных, но пока еще я не ушел, я тоже хочу вкушать плоды земли и любоваться ее красотой.

Там и сям торчащие скалы напоминали мне надгробные памятники великанам, которые строили или разрушали в этих горах небесный мост. Кое-где могильные холмы, казалось, были разрыты изнутри, а может быть, это земля выплюнула из своего нутра груды непереварившихся древних костей. У края обрыва тяжелые плиты присели на корточки над своими тенями, и каждой из них кристаллические тесаки ледников придали особую форму. Возле обтесанных плит, словно овцы на зачарованных пастбищах вокруг своих пастухов, рассыпались отколотые куски. И среди всей этой красоты выделялись своим великолепием ноздреватые и сыпучие янтарные скалы на берегу озера. Облитые тусклым золотом клонящегося к закату солнца, они опрокинули в воду свои отражения и, уходя вершинами в глубину, тихо покачивались в прозрачной синеве, подталкивая плавающие там облака. К счастью, человек ни к чему не притронулся здесь. Его присутствие едва угадывалось по боязливым следам, оставленным им: тропинке у родника, канаве в траве и баркасе на озере.

За озером, в заветренной стороне, человек, отвоевывая землю у оползней, возвел низкие подпорные стены, да кой-какие как бы игрушечные дощатые постройки: беседки, будки для собак, купальню с бассейном для женщин и качели для детей. Собаки, почуяв чужих, вылезали из будок, крупные, как прошлогодние телята, и разглядывали нас. Одна не выдержала и брехнула, оповещая о нашем приходе. Из домика вышла женщина и, заслонившись от солнца рукой, старалась издали угадать, что мы за люди. Двое ребятишек, бросив качели, спрятались за каменной оградой. Вслед за первой из дома вышла вторая женщина: гости здесь бывают редко и их визиты не проходят без последствий. Хозяйки поджидали нас во дворе; узнав Якшу, одна из них чуть нахмурилась. Все же нас пригласили войти, но в четырех стенах нам было бы непривычно тесно, да к тому же не исключена возможность задержаться там на непредвиденно долгий срок. И мы придвинули скамейку к бревнам - так мы по крайней мере будем защищены со спины, - окончательно убедив женщин в том, что мы несколько необычные гости. Якша правильно угадал: в катуне были одни только женщины и дети. Их мужья находились сейчас внизу, в селе, осуществляя общение с внешним миром; младший деверь, холостой парень, в прошлом марксист, а теперь гестаповец, заседал в штабе, обучая четников, как налаживать контакт с народом; пастухи со своими овцами - в полях и вернутся в катун с наступлением темноты.

Нам предложили по чашке молока. Не спеша попивая его, мы расспрашиваем женщин про всякую всячину. И постепенно у них - а женщины ведь известные любительницы поболтать - развязались языки. Сена, по их словам, они накосили вдоволь, да в этих краях никак не угадаешь, сколько продлится зима: то ранней осенью оскалит она клыкастую пасть, то огреет хвостом поздней весной. Кукуруза дружно поднялась - в возмещение прошлогодних убытков. А фруктов уродилось как никогда, но и пропало не меньше половины за недостатком рабочих рук. Зато уж картошка не задалась - какой-то червь в ней завелся и все побеги пожег… Катун их принадлежал когда-то туркам; беги приезжали сюда поохотиться, а однажды на ночлег остановился сам паша, - его шатер как раз на месте теперешнего курятника - раскинули. Вранович купил этот катун, надеясь тут вылечиться от болезни легких, и действительно вылечился. Итальянцы в прошлом году тут у них ничего не сожгли, только закололи на ужин теленка да с десяток ягнят ночью выкрали. Хотели было утром дом запалить, но с ними шла милиция и не дала.

Все это было лишь прелюдией к настоящему знакомству - придет еще и наш черед отвечать на их вопросы. Первой приступила к расспросам та женщина, которая узнала Якшу:

- Что бы вам поесть приготовить?

- А чего-нибудь готового нет?

- Найдется, да вы в дом заходите!

- Не стоит, отсюда легче будет выйти.

- Ну, как хотите! Хлеб у нас есть, а к нему что-нибудь еще приложится. Сроду еще такого не бывало, чтоб из нашего дома человек голодным ушел.

- Так уж и сроду?

- Даже в самые плохие годы.

- Я смотрю, у вас политика правильная.

Она удивилась:

- Какая же это политика?

- Да ведь голодный человек прескверное животное. Сначала он теряет совесть, потом лишается разума и страха, а потом наступает самое страшное, и человек может такое натворить, чего и сам за собой никогда не подозревал.

Якша сверлит меня глазами, но все его труды напрасны - я чувствую его взгляд кожей, но в его сторону не гляжу, ну а ссориться в их присутствии он со мной все равно не станет. Да и с какой стати я должен к ним подлаживаться - я сюда не для того пришел, чтобы разыгрывать перед ними роль ангела-марксиста, и не для того, чтобы петь этим женщинам дифирамбы только потому, что они тут хозяева. Я вообще поклялся оставлять без благодарности мелкие подачки богачей, дабы им неповадно было бахвалиться крохами милосердия! Женщины вынесли начатый хлеб с обеда, на скамью между нами поставили миску молока. Якша жмется, будто у него зубы болят. Совесть, его заела, ежится, как от вшей, - свербит, а где чесаться, не знает. Я наступил ему на ногу, желая привести в чувство, и наконец привел. Постепенно мотор у него разошелся и затарахтел лучше нового. Женщины умолкли. Искоса поглядывая на нас, они поражались про себя нашему аппетиту. И вдруг, смутившись, отвернулись к озеру - западный край его полыхал пожаром, подожженный огненной громадой закатных облаков.

Я подмигнул Якше, он в отместку пробурчал какое-то ругательство. Я рассмеялся. Он, не доев, отложил ложку в сторону. И мы стали скручивать козьи ножки из атласных бумажек: «Хороший курильщик». Молодая женщина пошла за огоньком, пожилая нахмурилась и решила, что сейчас самое подходящее время обнаружить свою проницательность:

- Не годится вам днем расхаживать, - проговорила она.

- Это почему же?

- Узнает кто-нибудь и выдаст - вот вам и каюк.

- Пусть выдает сколько хочет, - сказал я, ублаготворенный сытостью и распираемый внезапно пришедшей мне в голову выдумкой. - Мы в Боснию идем и останемся там до самой зимы, а там и до весны, а они пусть себе ищут на здоровье.

- С пустыми руками в Боснию не ходят, - возразила она.

- С пустыми руками идти легче, главное, брюхо было бы полное. А где люди, там и еда. Смотришь, кто-нибудь и поднесет …

- Подносить вам никто не станет, вы от себя всех оттолкнули.

Я взглянул на неё: по всей видимости, она задалась целью отравить мне недавнее удовольствие, полученное от ужина. Сейчас она выложит все: и про народ, и про доверие и надежду, коих мы лишились, не послушавшись советов ее деверя, этого мученика, святого, слух о котором дошел до самой Москвы… Я поспешил отвлечь ее внимание другим:

- Кое-кто сам подносит, кое-кто, конечно, и со страха дает, ну а иной раз можно и без спроса взять. Фруктов везде полно, и картошки, и кукурузы, и стручков, а там, смотришь, барашек жирный в руки попадется - зря мы, что ли, оружие носим! С едой дело просто обстоит, зато в другом отношении тяжело. Тяжело с родным краем расставаться, и, быть может, расставаться навсегда. Бог знает, суждено ли нам когда-нибудь вернуться назад и взглянуть еще разок на эти горы …

Женщины доверчиво слушали меня и вдруг расплакались. В этой глуши, где так редко бывают прохожие, слова не потеряли еще своего изначального значения и первозданной свежести и принимались за чистую монету.

- Только не говорите своим, что мы в Боснию пошли!

- Нас вы можете не бояться, мы не доносчицы.

- Хотя бы первые дни, пока мы через Тару не переправимся, а потом уж можно и сказать.

Они будут немы, как могила, уверяли нас женщины. И, давая нам страшные клятвы, искренне верили, что сдержат слово, хотя было бы прямо-таки невероятно и противоестественно, чтобы две женщины долго хранили свою или чужую тайну. Они передумают, стоит им увидеть наши удаляющиеся спины, и еще засветло пошлют нарочного за своим деверем гестаповцем. Я по крайней мере абсолютно в этом убежден и едва скрываю свое торжество: я уже давно искал возможность ворваться в телефонные провода, вызвать смятение, панику и, кажется, нашел ее. И завертится сумасшедший хоровод! Полегоньку да все быстрее! Пусть-ка побегают да попотеют, пусть, проклиная все на свете, помаются, карауля нас на каменистых берегах Тары. Холодная, обмелевшая за лето Тара с ее бесконечными излучинами протянулась на многие. километры, и у них, конечно, не хватит людей, чтобы взять под контроль все броды. Придется-таки карательным отрядам тоже помучиться и обмочить в реке штаны. Три-четыре дня они с энтузиазмом будут караулить нас, а потом, истомившись ожиданием, поймут, что мы нашли прореху в сети и улизнули от них. И, злые, повернут обратно, унося с собой ощущение понесенной потери, ломоту в пояснице и кучу воображаемых болезней. И, убедившись в нашем исчезновении, по меньшей мере на десяток дней оставят нас в покое, предоставив нам бродить где нам заблагорассудится.

Донесшийся из-за перевала слабый звон овечьего колокольчика вернул меня к действительности. Пора идти, если мы не хотим столкнуться с пастухами. Пожилая женщина сделала знак младшей, та сорвала нисколько крупных капустных листьев и, обернув ими две лепешки сыра, дала их нам в дорогу на счастье. Я кинул взгляд на озеро: полоса тени, пролегая посредине, разделила его на два одинаковых блестящих зеркала. И, не в силах оторваться от этого зеркала, я потянул к нему Якшу прощаться: мы сели в баркас и, взмахнув веслами, понеслись над опрокинутым миром. На берегу озера паслись белые овцы, а внизу под водой по берегу гуляли их белые души. Висели перевернутые вершинами вниз скалы и сосны, озаренные подводным солнцем. Сверху нас разглядывали пастухи, один, вскинув ружье, стал целиться в нас. Пусть целится, пусть убивает - какое мне дело! Нигде, никогда в жизни не будет мне больше так хорошо, как здесь, только хуже. И не будет больше такого счастливого дня и часа, такого счастливого места, где бы мне наконец захотелось вытянуть ноги. И если когда-нибудь придут сюда будущие коммунисты, размягченные перинами и ласками, они отдадут нам должное по крайней мере в одном - в том, что мы сумели выбрать для своей могилы правильное место.

Ветка за веткой, дерево за деревом линяют леса днем и ночью, засыпая желтыми и просыпаясь багряными. Безнадежно больные листья, съежившись, шуршат и опадают. И в буйном разливе желтизны, ржавой пеной вздувшейся из долин, в мерном покачивании ветвей и в ожидании все сильнее звучит неумолкаемый прощальный шепот, растекаясь по ручьям, разливаясь по лощинам вдоль тропинок, перекидываясь с утеса на утес, охватывая холодным пожаром все горы до самого горизонта. Птицы чем-то встревожены, стали теплыми и грязными источники, замутившаяся сама собой вода, словно змея, спешит заползти под наносы опавшей листвы. И небо не такое глубокое, каким было до вчерашнего дня, оно поминутно хмурится и бледнеет. А вечером набегают облака - пока еще бесплодные - и, наводняя мир тревогой и тенями, расстилаются по небу, гася звезды, и погружаются в дремоту.

Но пасмурные дни еще куда ни шло - ясная погода грозит ранними заморозками. Стоит явиться первому утреннику, как уж там и пошло, а я до ужаса боюсь их ледяной зубастой красоты. После утренников заладят затяжные дожди, длинные ночи с туманными рассветами, потом ветры, снега и следы на снегу и погони.

И вот, когда это придет, ни один дьявол больше нам не поможет. Для каждого наступает такой час, и бессмысленно заранее думать о нем. Внизу у людей совсем тихо, они устали гоняться, за нами, и передышка затягивается на неопределенное время. Тропинки между селом и горами брошены без всякого надзора, давно уже не слышно ни выстрелов, ни песен, разве что в глубине долины, в окрестностях городка, итальянцы стреляют ворон и караульные бабахнут иной раз ночью с перепугу из винтовки. Если бы не эти шальные выстрелы, можно было бы подумать, что война незаметно кончилась. По всей видимости, возымела действие та маленькая хитрость, та утка, которую я пустил в катуне Врановича. Они поверили, что мы ушли, и потому прекратили поиски. Якша недоумевает: просто невероятно, что они, как последние дураки, развесив уши, послушались двух женщин из катуна; но через некоторое время и он рухнул: попались, попались на самую примитивную приманку. Но на такую-то, видать, еще живей клюет…

От нечего делать мы день-деньской подстерегаем зайцев на полянах; но ловить не ловим, потому что зайцев нет, по всей вероятности, до них не дошел еще слух о нашем новом местопребывании на Таре. Прокрадываясь в селения, мы ищем своих старых и уже несуществующих знакомых и пасемся в зарослях сливняка. От слив у нас раздулись животы и сводит рот, но не находится ни единой души, которая отогнала бы нас от этих слив. И патрулей не слышно. Да разве в этом гвалте их услышишь: всеми своими помыслами крестьяне устремились теперь на барсуков, и для устрашения этих тварей разводят костры на опушках рощиц, швыряют головешки в темноту, всю ночь напролет бьют в колотушки и лупят в жестянки. Но никакие меры не помогают, и маленькие пушистые воришки упрямо продолжают начатую работу: крадут, тащат, запасаясь на зиму, радея о продлении своего рода, отмеченного совершенной красотой и сотворенного всевышним по облику и подобию какого-то звериного бога. Я тоже частенько подумываю о том, что недурно было бы и нам подыскать или соорудить себе надежную нору и натаскать в нее съестного про черный день. Но Якша все отнекивается - дескать, не к спеху это, в скором времени все должно измениться … Мне удалось с превеликим трудом вырвать у него признание в том, что под изменениями, которые ожидают нас в скором будущем, он подразумевает близкое окончание войны. При этом он ссылается на Сталина, который сам, мол, Первого мая на Красной площади сказал, что к концу года с войной будет покончено. Не знаю и не верю, не вижу в этом обещании здравого смысла и уповаю лишь на то, что кто-то неправильно понял и извратил его слова.

Нам никак не удается связаться с кем-нибудь из тех, кто был некогда с нами: их матери и жены несут возле них бессменную вахту и, едва завидев нас, прячут своих мужчин, заклиная нас Христом богом поскорее убираться и не вздумать до конца войны показывать к ним носа. Насмерть запуганные люди теперь во всем видят подвох и ловушку. Три дня искали мы Вуколу Плотника, надеясь получить от него какую-нибудь информацию, но он как сквозь землю провалился, даже и топор умолк. Скорее всего Плотника забрили и послали с экспедицией на Тару, где он сейчас и заседает в каком-нибудь ольшанике, мерзнет, ворчит и взапуски с другими поносит нас последними словами. Однако сегодня утром Вукола Плотник нежданно-негаданно появился на дороге: плетется, понуро сгорбившись, и вдобавок ко всему хромает, будто и в самом деле возвращается с неудачной охоты. Завидев нас, Вукола не сразу пришел в себя и долго хлопал глазами, остолбенев от удивления. Уставившись на меня, он как бы высматривал во мне еще кого-то и старался нас разъединить. Обнаружив на Якше мою одежду, Плотник совсем растерялся и, опустив глаза, тайком оглядел его ноги - а не вывернута ли у него ступня пяткой вперед!

Я дал ему возможность наглядеться вволю, а потом спросил:

- Уж не на Таре ли ты себе хромоту заработал?

- При чем здесь Тара? - изумился Плотник. - Чего я там не видел?

- Разве тебя не гоняли туда охотиться на нас?

- Никто нас никуда не гонял, сейчас все спокойно.

- Разве тут не прошел слух, что мы пробираемся в Боснию?

- Внизу об этом ничего не знают. Да и не надо им про это знать, если вы и правда надумали туда пойти, иначе вас туда не пустят.

- Получил, - мстительно ввернул Якша. - Не сработала твоя хлопушка!

- Иной раз может и осечка получиться, значит, порох отсырел!

- От чего это он отсырел?

От слез. С женщинами вечно так: всегда у них найдется, чем порох подмочить. Я-то думал, они помогут мне, а оказалось - подвели. Я бы им, конечно, все равно не дался, но вот уж истинно, чего я никак не ожидал, так это встретить в наше время старомодных женщин, да еще в пострадавшем семействе. Но беда не велика - я еще откопаю других женщин и уж те не станут перегибать палку, храня чужую тайну. Таких найти нетрудно, их большинство; вот тогда-то моя хлопушка и сработает. Плотник, так ничего и не поняв, опустился на землю, вытянув вперед больную ногу. Оказывается, его придавило на повале, и все могло бы кончиться плачевно. Так уж спокон веков повелось, что рабочему человеку и дерево и камень норовят при случае отомстить. Но на этот раз по счастливому стечению обстоятельств он легко отделался: незадолго до этого из городской больницы сбежал один доктор, он-то и вылечил Плотника. Этого человека считают ненормальным и называют его Ненормальным Доктором; да он и ест ненормальный, коли бросил теплое местечко и белый хлеб, но раны и прочие увечья он здорово лечит.

- Где же он теперь? - спросил Якша.

- Его прячут у себя утржане. Четники разыскивают его, хотят обратно в больницу водворить, но, пока он жив, его туда не заманить - боится, не сцапали бы его там итальянцы.

- Какие еще новости? - спросил я его.

- Что ни день - то новости. Умер Глашатый, старик Глашатый.

- Спился. Не иначе как перебрал за упокой чьей-нибудь души.

- Угадал, именно за упокой души и перебрал, и притом твоей души. В аккурат после того, как в пещеру на Прокаженной бросили динамит. Они были уверены, что тебя доконали, и собрались в трактире отпраздновать это событие. Нализались, песен наорались, перессорились из-за геройства и медалей и разошлись поздней ночью. Последним из трактира выполз старый Глашатый, а по дороге на него напали привидения и ночные духи со шпорами - это он сам так рассказывал. И хоть многое врал, но в то же время в его вранье была и сущая правда: шапку его потом на кладбище нашли. Вот и пораскинь умом-то - кладбище ведь огорожено, а старый человек через ограду не полезет, если его силком не вынудишь. Каким-то образом Глашатый доковылял до дому, только стал мосток переходить, как тут его сила и покинула. Утром его нашли у воды - мокрый, синий, ни жив ни мертв. С той ночи разболелся старый, и все молчал, когда в своем уме был, а как пойдет его жар трепать, так и понесет околесицу. И все какую-то белиберду порол. Только одно он правильно предсказал: сверзится, мол, Сало с верхотуры, прежде чем с дерева лист облетит. И все про гроб твердил, гроб да гроб, для него и для Сало…

- Не понимаю, - прервал его Якша. - Так что же он правильно-то предсказал?

- А то, что Сало сковырнется. Это мой сосед один. И точно - Сало сорвался с самой верхушки превысокого дуба да вниз головой - и бац, насмерть!

- Сам по себе?

- Сам по себе. Люди говорят, будто бы они выстрел слышали. Все его слышали, и в селе тоже, но раны пулевой на покойнике не обнаружили. Рана от сучка была. Сало при падении брюхом на сук напоролся, а сучок-то острый был, срезанный. После этот самый сучок окровавленный на дубу нашли. Сучок-то не нынешний, старый, и надо же, чтоб он его тут три года поджидал, чтоб брюхо распороть. Вот оно как в жизни бывает; никогда не знаешь, где смерть свою найдешь, только, может быть, это и к лучшему.

- Вот дьявольщина, - заметил Якша.

- Именно, дьявольщина, - подтвердил Плотник и неожиданно спросил: - Послушай, а не ты ли тот самый и есть, которого Комиссар Дьявол зовут?

- Гм, - поперхнулся Якша, кинув на меня укоризненный взор. - Про это мне ничего не известно.

Плотник истолковал этот взгляд и ответ по-своему и добавил:

- Они как-то тут объявили, будто ты убит.

- Где же это?

- На Прокаженной, в тот день, когда там свалка была.

- Ну, теперь ты им можешь передать, что это враки.

- Да они сами знают.

- Откуда?

- Тот, которого убили, до этого сидел, оказывается, в тюрьме. Это потом узнали: с лица он белый, форменный арестант, а руки у него веревкой порезаны. И потому они его побыстрее уволокли куда-то и потихоньку в землю зарыли.

- Вот чудеса, - проговорил Якша. - Значит, те мухи на Прокаженной…

Плотник перебил его:

- Куда ни глянь - кругом чудеса творятся. С некоторых пор превратился белый свет в мешок с чудесами - на смену одному чуду два новых являются. Про это мне еще тот бородатый старик говорил - бродит, мол, тут у нас один придурковатый такой. Странный старикан, никак не разберусь - не то помешанный он, то уж чересчур умен. Видно, он глазами переболел или нервы у него пошаливают, только мерещится все ему, будто источники в долине красные: красные от крови, пролитой теми, кто пал этой зимой, и всякое такое. От этих мыслей он не может воды в рот взять, все она ему грязной кажется и кровью отдает. Процедит он эту воду сквозь белое полотно, и чудится ему, будто полотно покраснело, проглотит через силу два-три глотка, а потом уснуть не может. Вот допечет его жажда, он и взбирается к нам сюда чистой водицы напиться. Напьется вдоволь и завалится спать у источника …

- Это не тот ли, что с птицами разговаривает? - спросил я.

- Чтобы с птицами я не слыхал, а вот себе он что-то вечно под нос бубнит.

- Он еще в башмаках итальянских ходит, с книгами?

- Тот самый и есть! С целой охапкой книг, и все они у него до корки прочитаны. А уж истории он знает, что ум за разум от них заходит - и все про дьявола, переодетого ангелом, который искушал святых. Меня башмаки его смутили, а то уж я подумал, что он тоже явился меня искушать. Теперь-то я знаю, что нет, но вообще-то внизу черт-те что заваривают, такую страшную кашу, что и к нам брызги летят. И убийства из долины постепенно поднимаются, того и жди, что тут тоже источники покраснеют. Одного охотника где-то возле «Тополя» заманили в пещеру и разбили ему камнем голову. И не известно кто. Не верится мне, что это коммунисты: коммунисты из винтовки бы его шарахнули. Да и вообще не похоже, что это дело рук человеческих: при покойничке-то большие деньги нашли, а разве же люди оставили бы их при нем? Люди и у живых-то деньги норовят отобрать - нынче им грабеж и воровство милее родной матери. А недавно ночью конокрады прогнали прямиком по дороге ворованных коней и волов из-под Плава; и никто не встал им поперек дороги, не спросил, откуда это они коней ведут. Понятно, заплатили люди кому надо за то, чтобы путь был свободен. Так всегда бывает: птица высокого полета запросто большой ложкой огребает, а всякая мелюзга по крохам тащит. Выволокли тут из торбы у одного лампаду, стащенную в Пивском монастыре…

- Раз так, - вставил я, - значит, Микля должна разбогатеть.

- Микля наша скисла отчего-то.

- Отчего же это?

- Не знаю, видать, задумала что-нибудь.

- Вынашивает планы втихаря. А какие у нее отношения с властями?

- Хуже быть не может.

- Проштрафилась, наверное.

- Не она, а муж ее, Божо Блаженный. Так бы и позабыли все про него - за Миклиной-то спиной его и не видать, - если бы в один прекрасный день не прославился Божо на весь околоток, сделавшись чем-то вроде пророка. Приснился ему, видишь ли, петух, и будто бы этого петуха четники где-то достали: пестрый, красавец, о двух головах. И принялись будто бы четники его перед трактиром проваживать, ожидая, что он им пропоет. Гоняли, гоняли, пока не умаялись, а петух свесил одну голову, потом вторую, поник весь и облезать стал. Дунет ветер, подхватит перья, да в лицо четникам и швыряет; к чему перо прикоснется, к тому и прилипнет, а когда отлепишь его, на том месте черный след остается, и смыть тот след нельзя. Обозлились в конце концов четники на петуха, некоторые стали плевать в него, другие ругать, сунули четники петуха в мешок и поволокли на кладбище … Доподлинно не известно, снилось ли все это Блаженному или кое-что присочинили сами слушатели, но так или иначе, а только четники избили Божо до смерти, чтоб не повадно было больше сны рассказывать. Если бы такой сон кому-нибудь из ваших приснился, его бы сейчас изобличили в злостной лжи и после основательной трепки упрятали бы в каталажку, на том и дело с концом; а тут их, видишь ли, совесть замучила: Божо ведь смиренный дурачок, а бог таким вот блаженненьким и открывает будущее.

- Выходит, это он им конец предсказал.

- Вроде того.

- И Микля не сумела из этой истории выпутаться?

- Ничего у нее не получилось, они на нее зуб точили еще за старые проделки и знали, что люди тоже ненавидят ее, а тут как раз и подвернулся удобный случай за чужой счет проявить свою справедливость. Они давно уже зацепку какую-нибудь искали. И содрали с Микли в наказание половину всех поставок мяса для летучих отрядов: половину с нее, а половину с Дедичей и Неждановичей.

- Ого, - воскликнул Якша и спохватился. - Послушай, а куда же эти самые летучие отряды подевались?

- Они все больше понизу летают, по лужкам - из тенечка в тенечек.

- Мы что-то их нигде и не встречали.

- Да это и не удивительно! В лесу вы их и не встретите - они не жалуют подозрительных мест, где с вами паче чаяния можно столкнуться. Сначала они хорошенько местных выспросят, потом крик поднимут, опасаясь, как бы вас ненароком врасплох не захватить, потом подберут себе славное местечко у воды и расположатся табором - полощут ноги, вшей щелкают, картишками да шуточками перекидываются. Гусли где-то раздобыли, объявились у них и гусляры, так что внизу у трактира полсела послушать собирается. Прекрасные люди и умники - дробнячане. Жаловался мне ихний один: «И так уже много, дескать, наших и на той и на другой стороне головы свои сложили, кругом задолжали мы - и красным и черным, пора бы уж экономнее стать … И еще один покаялся мне с глазу на глаз: «Привели, мол, нас сюда, словно оккупантов каких-то, в точности, как ваших к нам приводили, а нам это не по душе. Если вы со своими коммунистами не можете справиться, так это потому лишь, что не хотите. К чему же тогда нам в это дело встревать и сеять рознь между нашими племенами, чтобы они потом друг друга резали…» Мне почему-то кажется, что это ваши ребята под их личиной до поры до времени скрываются …

- Кто же это нашим оружие даст?

- А вот и дают. Теперь оружие в наказание носить велят. Если кому-нибудь до сих пор и удавалось от него отвертеться, ему сейчас винтовку всучат, мечтая заляпать грязью незапятнанного человека. Боюсь, и мне то же самое предстоит - долго я их за нос водил, да сколько веревочке не виться, а все кончик будет.

- В наказание или добровольно, а только все поголовно с оружием.

- Какое все! Теперь дубинки да трости в моду вошли. Раненые первые эту моду завели. После первого наступления раненых было полным-полно; стали они из госпиталя выходить, палку вперед, нос кверху, ногу, вроде меня, волочат, бинты нарочно выставляют напоказ и на всех двуногих поглядывают с этакой презрительной миной. Наши дураки сначала помирали от зависти, а потом их осенило подделаться под раненых, теперь каждый выглядит победителем, заработавшим право на пенсию. Старые многоопытные люди, толкователи примет, видят в этом дурное предзнаменование. Сколько мне помнится, и в прошлую войну швабы стали палки носить; старики по этому признаку предрекли им гибель, и слова их полностью сбылись. Один старик из Утрга, Младжо Радишич, говорит, что во всем виноват не кто иной, как голодный год: это, мол, он задал страху народу и разделил его на две враждебные партии и натравил их друг на друга, чтобы меньше ртов осталось; а пройдет голод, и одна из партий станет лишней и исчезнет…

- Это которая же?

- Которая, он не говорит, боится, посадят…

Накурившись впрок на целый день, Плотник вспомнил, что в отличие от нас, бездельников, у него полно забот, и встал, опираясь на топорище. И пошел прочь, прихрамывая и перекатываясь широкими плечами из стороны в сторону. Не знаю, верит ли он в то, что говорил, может быть, его симпатии и вера так же вот перекатываются из стороны в сторону. Может быть, история про чудеса и предзнаменования и про сумасшедшего доктора заранее заготовлена для нас; а для тех запасена какая-то другая. Пусть так, я все равно благодарен ему. Невзгоды научили нас довольствоваться малым, а Плотник был поистине великодушен. Он дал нам все, что мог, рассеяв свой скромный дар по воздуху под ласковым солнцем. Самый звук его журчащей речи наполнил уютом наше пристанище, определив его во времени и пространстве. Да и нам помог определиться. И, снова ощутив под ногами твердую почву, мы поняли, что не напрасно существуем на свете, и если заслуги наши не так уж велики, то и ошибки не столь непростительны, и вопреки всему мы еще держимся в этом самом удивительном из миров!

Плотник как раз пришел на свой участок, и за горой послышались удары топора. Якша повернул голову на звук, и по лицу его разлилась добродушная и тихая улыбка. Мы молча прислушиваемся к ударам - дела не так уж плохи! Все встало на свои места и пришло в относительное равновесие: посреди безбрежного моря листопада и увядания, над долинами, где гибнут и стенают, грабят, предсказывают и колеблются, существует по меньшей мере один представитель рода человеческого с твердой волей и ясной целью, к которой он неуклонно идет. И будет балка, и будет крыша, и, когда заладят дожди, будет сухо под кровлей, и будет горячая каша на очаге.

Сопротивлялись, но сдались, устали впитывать в себя каждый луч солнца и облетели с ветвей и теперь, неслышные, лежали под деревьями, постепенно теряя краски и приобретая цвет земли. Сникла вода, утратив и блеск свой и звонкость, галстуком мертвых листьев перехвачена клокочущая глотка перекатов. Напрасно раскрывают свои зонтики вызревшие семена, не шелохнется ветерок, не подхватит их - оцепенение осени снизошло на землю и воздух. Вчера весь день стоял такой - тихий и серый, с пятнами багрянца; догорает мое лето. Еще один такой же неподвижный день, и можно оглохнуть совершенно незаметно для себя. Мир воспринимается глазами и кожей - со святого Ильи солнце становится все милее всему живому. Горы подставили ему поросшие травою ребра, раны, горбы, связанные крылья, изодранные в жестоких ночных побоищах шеи. Время от времени, ощетинившись, горы щелкают каменными клыками, исторгая из недр своих беззвучный вопль, но вопль этот обращен к богу, их давнему и кровному врагу, да еще голодной бездне синего неба, откуда, кривляясь, на горы взирает время. Горы обессилели, пресытившись взаимной враждой, и теперь, довольствуясь своим местом под солнцем, каждая из них мечтала об одном: урвать еще немного тепла и покоя.

Точно так же и род людской: смертельно усталый, он однажды положит конец Варфоломеевской ночи, затянувшейся на долгие годы, ввергая его из одной пучины безумия в другую. Вот уже час или два мечтаю я о том долгожданном времени и не вижу в нем ничего отрадного. Будет шумное веселье и свадьбы, будут праздники с пением, но все это снова на той же земле, доставшейся вам в наследство со всей ее грязью, как было и после прошлой войны, и снова залатанные штаны и сапоги, стащенные с покойников, и снова вдовушки, задирающие юбки, и тыловые симулянты, нажившиеся на ракии, и костыли, и модные трости, и снова подгулявшие инвалиды, которые при звуках музыки беспомощно пританцовывают на месте: «Ай да Йово, Йово, коло заведи! Ай да Мара, Мара, сама в пляс идет!…» При одном воспоминании об этом жалком зрелище с участием измученных, ободранных, больных, голодных тоска и ужас находят на меня: неужели безжалостная судьба заставит нас еще раз все это пережить? …

Что-то где-то надломилось - на солнце или в воздухе, над нашими головами пронеслась тень холодного дыхания и возмутила мою кровь. И я заорал, обернувшись к Якше:

- Долго ли нам так сидеть?

- Покуда высидим, - ответил он, не поднимая головы.

- Неужели тебе еще не осточертело бездельничать?

- Осточертело, все шарниры от безделья болят, но что поделаешь?

- Тогда ругайся или хоть рычи, как человек!

- Начинай ты первый.

Он привык, что начинаю я, поэтому и выдержки у него хватает на несколько минут больше. До сих пор он пристально разглядывал султан папоротника, теперь, переведя глаза направо, уставился на можжевёловый куст и покинутый муравейник.

- Чего мы, собственно, ждем? - допытывался я.

- Когда на нас что-нибудь с неба свалится.

- Уж не воображаешь ли ты, что при таком безделье можно вписать какую-нибудь светлую страницу в историю человечества?

- Но и так, как ты думаешь, ее тоже не впишешь.

- А почем ты знаешь, как я думаю?

- По голосу. И злобной ненависти, которая буквально душит тебя, и жажде прихлопнуть какого-нибудь негодяя, будто, прихлопнув еще одного негодяя, можно переделать мир.

- А сам-то ты знаешь, как его можно переделать?

- Знаю. Постепенно!

Все они уцепились за это слово - постепенно. Одному мне, дураку несчастному, все не терпится: быстрей, быстрей, подгоняю я, но, не довольный и этим, еще жалею о том, что невозможно исправить прошлое, воскресить мертвых и сделать их счастливыми. Да еще злюсь на всю эту бабью волынку и думаю: куда ж откладывать, когда и так уже потеряно столько времени даром?…

Вдруг откуда ни возьмись передо мной оказалась настоящая баба, ядреная и сильная; она опустилась на землю у куста и усмехнулась, когда я потянулся к ней рукой, и потом все посмеивалась, глядя, как я, заголив ей колени, полез выше. Но в это самое мгновение в долине грянул выстрел. Я открыл глаза, и тут же, словно в подтверждение первого, ухнул второй. Стреляли где-то в районе Ровного и Зендича; глухо пророкотав, выстрел без отзвука замер вдали. Якша встрепенулся и устремился взглядом в долину в несбыточной надежде рассмотреть, что там происходит. Напрасный труд - слишком велико было разделяющее нас расстояние и слишком мелки события человеческой жизни, включая и саму смерть, столь значительную в наших глазах. Тишина уже стерла ее, но теперь это была другая, не прежняя тишина, что-то сломалось в ней, и она тихо плакала, как, плачет девушка, горюя о своей потерянной невинности.

- Какой-то звук тупой! - замётил Якша.

- Когда угодит в мякоть, всегда такой.

- Думаешь, угодило в мякоту? А мне показалось, что в какую-то труху.

- Мякоть - она и есть будущая труха.

- Может быть, они лисицу подстрелили.

- Непохоже. Лиса не дура у дороги шататься да под пули себя подставлять.

- Ты, конечно, думаешь, что в человека.

- Давай поспорим на пяток патронов. Согласен?

- Нет, у меня слишком мало патронов, чтобы швыряться ими зря. Но если действительно кого-нибудь убили, это убийство могут нам приписать, а у нас нет свидетелей для доказательства обратного.

Плевать я хотел на свидетелей! Если бы они и были у меня, я бы все равно с ними возиться не стал. Я ни перед кем не собираюсь оправдываться, в том числе и перед нашими, ну их к черту! Всякая попытка оправдаться означает сдачу позиций и унизительное покаяние, а я не желаю на веки вечные запятнать позором паспорт свободы. Мой бюджет имеет прочную гарантию и активный баланс, но одной моей шкуры не хватит на то, чтобы расплатиться за все те шкуры, которые из-за этой самой шкуры гниют там внизу. В случае с Якшей дело вы глядит совсем не так просто - его история за путанна и сложна. За ним неотступно следуют непомерно раздутые им терзания на тему о том, что у какой-то безвестной стены вместо него изрешетили пулями его брата Заро. Бедняга, он не в состоянии этого забыть, он не в состоянии примириться с этим. И мысль о том, что за все совершенные им или его товарищами поступки придется расплачиваться его младшим братьям - несмышленым и беззащитным детям, - держит Якшу в постоянном страхе. Эта мысль угнетает его больше, чем исключение из партии, и, вероятно, именно она толкнула Якшу искать от нас спасения в одиночестве, из которого на короткое время я вырвал его. Но это время уже истекает, и Якша мечтает снова погрузиться в него.

- Ну вот, - промолвил он, - теперь все улеглось.

- Еще бы, не станут же они целый день палить.

- Может быть, еще ничего и не случилось.

- Конечно, по сравнению с тем, что предстоит.

- А может быть, они пристрелили бешеного пса.

- Из всех бешеных псов самый страшный человек - туда ему и дорога!

- Как ты можешь так говорить? А если это кого-нибудь из наших? … К тому же здесь все наши в широком смысле этого слова.

Правильно. В каком-то смысле все они наши: всех нас секут одни и те же дожди и обдирают одни и те же торговцы. Жаль, что при встречах с ними ни у кого из нас нет времени поразмыслить над этим: когда речь идет о том, кто первый выхватит оружие, тут некогда размышлять, тут надо беззаветно ненавидеть. Но даже если этот выстрел внизу оборвал жизнь кому-нибудь из наших, я все равно жалеть его не стану, потому что жалостью ему уж не поможешь. Если наш, зачем же он тогда у дороги слонялся, зачем же он тогда на двух стульях сидел? Не люблю я этих половинчатых, зарабатывающих себе заслуги перед будущим, сладко отсыпаясь в собственной кровати. Захотелось будущего, браток, изволь-ка вылезти на свежий воздух, изволь-ка потомиться, изнывая в засаде, принимая солнечные ванны, покамест не сойдешь с ума от страха, скуки и несносного ожидания…

Медленно тянулся день, удлинялись косые тени. Скалы в отсветах западного сияния напоминали разрушенные города. Когда-нибудь я обязательно обследую эти города, таящие в себе сокровища старины, но только не сейчас. Сейчас я спешу на поляну в засаду, караулить зайцев. Собственно, дело не в них - зайцев мне все равно не видать, - а в Якше: если он решил меня покинуть, пусть себе уходит без помехи. Однако в сумерки Якша явился и сел на поваленный ствол передо мной. Я успел уже забыть про те два выстрела в долине, как и про многие другие, но Якша снова принялся гадать, что бы там такое могло стрястись. Прямо-таки невероятное пристрастие к покойникам! Втемяшились ему в голову эти выстрелы, и теперь уж он не успокоится до тех пор, пока мы не узнаем, кого там прихлопнули внизу.

Мы спустились ущельем в Межу и завалились в первый же попавшийся сад подкрепиться сливами. На кровати под яблоней мы отыскали Луку - он любовался звездами, прислушиваясь к травле барсуков. Страшно обрадовался старый, увидев, что у меня появился товарищ, и принялся исследовать Якшину генеалогию, перебирая его дедов и прадедов. Теперь уж он не кашляет, как раньше, исцелился яблоками и ракией, настоянной на корешке травы змеевика. Лука вытащил бутылку из-под подушки - нате, мол, подлечитесь и вы немного впрок. А в дом он ни за что не переселится, пока дожди под крышу не загонят, тесно ему в четырех стенах, насиделся в тюрьме, да и потом еще успеет надоесть. То ли дело под открытым небом: чуть слышный лепет реки, людские голоса то усыпляют, то будят его. Прекрасная пора, длинное лето стоит; может быть, это его последнее лето, и надо взять от него все, что можно.

- Кто-то стрелял внизу сегодня, - сказал Якша.

- Точно, два раза кряду.

- Кого-нибудь убили?

- Убили одного, по прозвищу Керосинщик. Он торговал ворованным бензином, а прозвали его Керосинщиком. У него дом при дороге, шоферы таскали армейский бензин и сбывали ему по дешевке. И Керосинщик здорово на этом подработал, а люди завидовали ему, вот он в конце концов и заработал на орехи!…

- Выходит, потеря невелика?

- Какое там, считай, одним меньше стало.

:- А кто его убил, известно?

- Догадываются, да черт их разберет. Вернее всего, старые счеты свели. Кляузный он был тип, вечно соседей по судам тягал, а кому ж охота ни за что ни про что нервы трепать и время даром губить. Вот кто-то и воспользовался этой кутерьмой и отомстил Керосинщику за свои обиды. Раньше Керосинщик в чиновниках служил, писарем при суде или чем-то в этом, роде где-то в Сербии, да загремел оттуда, но с той поры сохранил дурацкую привычку обивать судебные пороги и травить людей. Зато нынче кто-то вздохнул с облегчением: по крайней мере после войны не придется больше с адвокатами маяться. Но тут еще и другая есть загвоздка: один из сыновей Керосинщика, штурмовик, - сволочная поганая собака, что бесчинствуют под охранной грамотой своей бороды, - однажды этот штурмовик до полусмерти избил одного старика из Расовых. Поговаривают, будто ему за старика и дали прикурить, но я-то думаю, это люди нарочно на ложный след наводят. Целились в Керосинщика меткие стрелки, так их растак, в молоко их матери: две пули одна под другой так в тело и вошли, Керосинщик и пикнуть не успел, как уж был готов!

Я припоминаю этого Керосинщика, который тогда был еще обыкновенным Милуном, молодым пенсионером и вдовцом с четырьмя ребятишками от первого брака. Он женился на девушке с приданым и стал со своей богачкой расхаживать по гостям да по званым обедам. И ни на минуту не разлучался с ней, будто .их кто веревкой связал. Про них даже пословицу сочинили: «Милун за Стакой тянется, как нитка за иголкой ползет». Стака быстренько распихала троих старших приемышей по заведениям и нарожала вместо них целую кучу своих детей. Супруги выстроили новый дом с террасой, выходившей на дорогу; на террасе поставили стол и стулья и в доказательство своего превосходства над прочими завели новый обычай обедать на свежем воздухе. На террасе же помещался и зонт - символ его величества пенсионера и домовладельца, зонт, с которым Керосинщик не расставался ни в дождь, ни в солнце. После обеда чета Керосинщиков пила кофе, дабы каждый мог видеть, какой шикарный и светский образ жизни они ведут. Возле чашек на столе лежал обычно уголовный кодекс в черном переплете, чернила и тетрадки с пометками по ходу уже ведущихся или предстоящих судебных процессов. Теперь все эти вещи Стака положит мужу в гроб, потому что они должны быть у него под рукой, если он вздумает с кем-нибудь судиться на том свете.

- А кукуруза в этом году уродилась на славу, - сказал Якша.

Лука вздохнул:

- На славу-то оно так, да все равно не впрок.

- Как так не впрок?

- Кукурузу убирать надо, а убирать-то ее и некому.

- Что же Ива не может тебе подсобить?

- Да куда уж ей! У нее ребенок, а тут еще коровы, и других дел полно. Ива со своим хозяйством никак не управится.

- Справится уж как-нибудь.

- Как-нибудь зерно в землю просыплется, тем дело и кончится, да уж, видно, ничего не попишешь!…

Вот тут-то я и пожалел, что не очистил карманы Косты Америки. Добро бы это были трудовые денежки, а то ведь ничуть не бывало. Тут бы они как нельзя более кстати пришлись, на деньги ведь можно поденщиков нанять и перебиться до той поры, пока вся эта каша не уляжется. В следующий раз я буду умнее и ни за что не выпущу деньги из рук. А Якша, если это ему не нравится, может отвернуться…

- Нам бы хоть одного человека в помощники себе раздобыть, - проговорил старик.

- Где ж ты его возьмешь?

- Всего-то одного и надо - присмотреть за скотом да ребенком.

- Женись, вот тебе и помощник будет.

- Мне-то уж поздно, я все на вас, на молодых, надеялся, - и Лука взглянул на меня с немым укором.

По всей вероятности, он совершенно убежден, что я могу, но по какому-то капризу не желаю дать ему этого самого помощника. Мы пожали друг другу руки и пошли. С камня на камень перебрались через реку, а там - по лугам, по выжженной траве, оставляя внизу крики шумной облавы на барсуков. Пришли на Лаз, я стукнул в косяк. Ива открыла дверь. Лицо ее округлилось. Сразу видать, что в этом году богатый урожай слив, а Треус оставил ее в покое. И снова она стала красивой, конечно, не такой, как прежде, но почти такой. Я спросил Якшу, как ему понравилась моя сноха, да куда там! Он и глаз-то не смеет на нее поднять. Бедняга знает женщин лишь по книгам, а еще мечтает переделать мир!…

- Что ж ты мне невестку-то обещанную не привел? - налетела на меня Ива.

- На кой она тебе невестка, оставь это!

- Да мы ее как озябшие солнышка ждем.

- А ты уж не могла Луке не наболтать?

- С какой же это стати я буду от него скрывать? Наоборот, я его обрадовать в тяжелую минуту хотела. Если бы ты только знал, как у него лицо просияло. До того растрогался старик, что сразу муштулук ⁴⁸ мне за добрую весть подарил!

- Ты ему этот муштулук верни - из моей женитьбы ничего не выйдет.

- Как так не выйдет?

- Раздумал я жениться. Раздумал, и точка!

- Ага, значит, кто-то уже успел тебе насплетничать.

- Оставь, давай не будем об этом!

- Вечно вы всякую брехню подбираете!…

Вот так, не зная даже, как ее зовут, ни разу не видев ее в глаза, Ива очертя голову кидается на ее защиту, заранее во всем осуждая меня. Теперь это не та безответная молчаливая Ива - передо мной была одна из шести дочерей Марицы Сайковой, и эта Ива, сама не ведая того, какую боль мне причиняет, ковыряла пальцем в моей ране. Возмутительно, с какой легкостью она предала ту, первую: а может быть, просто ловко скрывалась под маской безобидного существа, а может быть, чутьем догадалась о том, что так мучит меня! Я чуть не взорвался, но пересилил себя - мне стало жаль ее. Ведь и я во многом виноват: сначала увлек ее мечтой, а потом одним ударом разрушил ее радужные замки. И все из-за чего? Из-за гнусной сплетни, которой Коста Америка рассчитывал оглушить меня и, воспользовавшись минутным замешательством, нанести решающий удар. И если это не старческая подозрительность без всяких оснований, так, значит, злостное вранье. Но предположим, у Неды с Велькой и было что-то, что ж из этого? Ведь все это было до меня, когда Неда не знала о моем существовании. Какие же могут быть обязательства перед тем, кто для тебя не существует на свете?..

Тщетно однако взываю я к доводам рассудка, пытаясь обрести душевное равновесие. Стоит мне вспомнить тот сиплый голос из пещеры: «Потому что он жил с моей снохой», - как тошнотворное чувство брезгливости, как и в первый раз, волной накатывается на меня. Может быть, это даже и не ревность, вывернутая наизнанку и обращенная в прошлое, а незаживающая рана в памяти и страх и ужас той минуты, когда я падал мешком на камни…

И я сказал, решительно меняя тему разговора:

- Как же это с Керосинщиком так получилось, Ива?

- Мертвым легко, а вот живым как-то жить надо, Ладо.

- Не забудьте раскрыть над могилой его знаменитый зонтик, не то он до страшного суда свои склоки не кончит.

- Нет, никак я этого не ожидала от тебя…

- Чего ты от меня не ожидала?

- А вдруг она руки наложит на себя?

- Не суйся в чужой огород, - крикнул я, - лучше за своим ребенком смотри, это самое главное, а других не трогай, пусть каждый своими делами занимается!

Она пошатнулась, как бы от резкого удара в грудь, и поглядела на меня с укором; лицо ее было искажено болью. Нет, это не я, мелькнула у нее мгновенная мысль, это кто-то другой перелез в мою шкуру. Плечи ее сотрясались от беззвучных рыданий, слова не шли с языка. Так я и оставил ее - пусть выплачется, слезы приносят облегчение. И бодро зашагал прочь, стараясь уйти от Якшиного любопытства. Я не задерживаясь мчался вперед - авось да у него и пропадет охота расспрашивать меня или мне в голову придет какая-нибудь вдохновенная ложь. Но напрасно я бился - спасительная идея так и не посетила меня. Время от времени, предприняв очередной бросок, Якша нагонял меня, но стоило ему открыть рот, как он начинал оступаться и падать и поневоле отставал. Лучше всего ему ни о чем не спрашивать меня - у каждого свои заботы. И так же, как я не вмешиваюсь в его дела, пусть и он оставит меня в. покое. Я нарочно рванул через Глухомань, по скошенным лугам, мимо пересохших источников. Сел отдохнуть у ограды под одичавшими сливами и многозначительно покашлял, как бы отодвигая его от себя. Якша опустился поодаль под сливой и притворился спящим.

Из оврага поднимались горькие запахи ольшаника и травы, увядшей от жаркого солнца И эти ароматы оживили картины, с детства полюбившиеся мне: овцы, а с ними девушки. Теперь они исчезли, не встретишь больше девушек в лугах, но ведь когда-то они существовали на свете и играли в странную игру: «Вот мертвец!» - «А где нашли?» - «У тропы-злодейки!» - «А куда ж его снести, а куда ж его снести?» - «На кладбище к вилам, к вилам-чародейкам …» Похоронят девушки покойника и, помянув его фруктами из своих корзинок, запоют:

И вот уже явственно звучат девичьи голоса, взмывая к небу и возносясь над Турией к развалинам турецкой крепости. Итак, сбылись предсказания девушек: будучи до сих пор причиной стольких горьких слез, я стал наконец виновником сладкой боли, той боли, которую воспевают в песнях, стараясь донести ее до будущего. Еще немного, и круг замкнется, и все начнется сначала. Не хватает только маленького мальчика с овцами, не хватает только, чтобы снова он пришел сюда на Глухомань и, заслушавшись девичьей песней, засмотрелся вдаль, любуясь развалинами старой крепости, которая возвышается на высокой горе, медленно рассыпаясь под солнцем в прах.

Дождь собирался основательно, а это верный признак того, что пройдет он, не иначе как окончательно вымотав нам душу. Мы видели, как постепенно, осваивая вершину за вершиной, с запада наступали на нас полчища черных копий. Вчера он накрыл нас, загнав в душную каморку за пазухой хвойных деревьев. Дождь лил всю ночь и весь день, размягчая камень и дерево. В довершение к прочим несчастьям мы погибали от тесноты: спасая муку от сырости, мы притащили ее в наше убежище, и теперь кислый мельничный запах отравлял последние благоухания деревьев и лета. Медленно катились часы, клубком скорпионов и змей свернулись в них тревога и страх. Со скуки я взялся читать «Учение о наследственности», в котором один бородатый академик изящно доказывал бессмысленность нашей борьбы. Исходя из сомнительных предпосылок и туманных гипотез высказанных другими учеными, сей муж подводил к тому, будто гены, носители наследственных признаков, являются неиссякаемым источником взаимной ненависти и вражды. А поскольку гены не поддаются изменениям, никакие революции нам не помогут: одни в силу своих наследственных признаков обречены гнуть спину и питаться ботвой, другие - притеснять этих первых, помыкая и объедая их до скончания света …

Я отшвырнул книгу, но облегчения не почувствовал. Поймать бы эту старую лису, уж я бы вытряс эти гены из его башки, Но поскольку академик был далеко, я стал утешаться мыслью, что счастья ему все равно не видать. Пусть он врет что угодно, а счастья ему не было и, судя по всему, не будет. Прежде всего он и сам прекрасно сознает, что не принадлежит к той высшей расе, к которой старается примазаться, а потому напрасно он строчит трактаты в ее защиту и выступает адвокатом, просиживая взаперти свои штаны; второе - если он не слепой, он должен видеть, что избранные тоже несчастны: оттого ли, что мало захватили, тогда как другие цапнули гораздо больше, оттого ли, что невозможно утащить с собой в могилу все, что, по их мнению, им принадлежит. Они несчастны из-за женщин, из-за страха, из-за старости, несчастны на сто ладов, а если и счастливы, то ненадолго. Призрачность человеческого счастья особенно остро ощущается в моменты беззаботного веселья, наблюдая которое я никогда не мог отделаться от какого-то грустного чувства. И если некоторым эта мистическая, по их словам, и еще невесть какая грусть кажется врожденной чертой динарской расы, то я склонен считать ее тихим шепотом многовекового опыта, распознавшего в разгульном веселье ту обманчивую завесу, которой люди пытаются отгородиться от того, что грядет им навстречу. Один вид веселых и счастливых людей заставляет меня подозрительно насторожиться. И это немудрено - в наше время могут веселиться лишь дураки или авантюристы, которым на время удалось кого-то обмануть.

Однако подобные мысли вскоре покинули меня, растворившись во сне. Блуждая по окрестности тонким лучом, моя душа скинула тяжкое бремя времени и пространства. Лавируя между каплями дождя, она озаряла леса и горы тусклым светом и, осмотревшись, снова пускалась в путь, неверным огоньком мерцая в пустоте. Я следовал за нею по пятам, готовый сопровождать ее повсюду, но некий таинственный звук странно тревожит меня - мне чудится страдальческое блеяние потерянной овцы, зовущей кого-то из облаков, куда завела ее черная тоска и откуда она теперь не может спуститься на землю. Я проснулся и обнаружил себя лежащим на сухом островке, обойденном дождем. Теперь уже не слышно было, как, падая в лужи, долбят по воде капли, заглушенные прекращающимся воем вздувшихся диких потоков. На меня дохнуло запахом муки, мельницы, сырости, и дыхание в груди стеснилось. Якша между тем безмятежно спал, витая где-то далеко отсюда и не зная о том, что творится со мной. С завистью глянув на него, я тоже закрыл глаза, мечтая снова погрузиться в сон, но в это время с облаков или с невидимой вершины горы, окутанной черной тучей, до меня дошел призывный крик:

- О мой Пегий, куда же ты запропастился!

Я не знаю, слышал ли я этот крик, прилетевший издалека, но голос этот я сразу узнал - это могла быть одна только Неда или ее сестра. Может быть, все же сестра? Перед ней моя совесть чиста, но нет, это непременно окажется Неда. Раз дождь, значит, Неда, ибо беда никогда не приходит одна. Но с меня достаточно и одной этой женщины - ведь Неда заключает в себе целое море страданий и бездну мучительных противоречий, страстного желания и раскаяния и неразрешимых сомнений в том, что она такое для меня - святыня или обман? Весь предыдущий день и ночь меня не оставляло странное предчувствие того, что Неда где-то близко, что она настигает меня своей тенью, и все то постороннее, о чем я старался думать было бессознательной попыткой отвлечь от нее свои мысли. А она тем временем все приближалась и вот наконец пришла и теперь уже тут совсем рядом опустилась на землю из клубов тумана и перестала парить. Она идет по горам и шлепает по лужам, а этот самый Пегий, заплутавшийся жеребенок, а может быть, бычок, всего лишь условный код, с помощью которого она посылает в ночь свои сигналы. И сигналы эти предназначены мне, и никому другому, ибо ни бык, ни вол, ни дьявол не осмелятся зайти в непогоду на Лелейскую гору. Какая-то беда выгнала ее ночью из Дому и привела ко мне - может быть, безудержная тоска, может быть, внутренний голос, шепнувший ей о том, что я полегоньку выпутываюсь из ее сетей…

Что-то потревожило и Якшу - вечно он слышит то, что ему не надо слышать, - он сел и произнес:

- Если ей и нужен кто-то, так только не Пегий!

- Точно! Кого-то она другого ищет…

- И чего ты кривляешься и петляешь, лицемер! Ведь не меня же она ищет, а тебя, так отзовись ей!

- Подожди, я хочу посмотреть.

- На что смотреть-то?

- Кого она с собой привела. Ведь не одна же она сюда явилась, одна она бы побоялась. Ее катун за девятью горами.

- Кого же она может за собой привести?

- Кого-нибудь, кто хочет знать, где я скрываюсь.

- Ты что же думаешь, это ее кто-нибудь подослал?

Думаю и не думаю. И ничего наверное не знаю, а потому надо быть начеку и никому не, доверять. Я ведь и себе подчас не верю, опасаясь, как бы самому себе не вскочить на загривок. Время меняет человека, и ему надоедает быть героем и идти напролом все вперед да вперед. В отличие от нас им дождливая ночь не страшна - у них добротные плащи с капюшонами из непромокаемой ткани и чехлы, защищающие от сырости винтовки. А если даже кто-нибудь из них простудится и заболеет, так тоже не беда - его мгновенно вылечат в больнице. Они могли погнать ее силой, всю дорогу подталкивая ударами в спину, не потому ли голос у нее охрип и пресекается от боли. К тому же и сила нужна не всегда - случается им угрозами и обманом сбить с толку затравленных людей и впрячь их в свою упряжку. Мало ли на свете прохвостов и негодяев, которые умеют втереться в доверие к женщине? Может быть, один из них оказал услугу Нединой семье, пообещав ей золотые горы, если она поможет им расправиться со мной. А может быть, движимая жаждой мести, она сама вызвалась им помочь. Все живое готово отомстить за себя, и дерево, и камень, а женщины, подобно воде, мстят вероломно, и многие бесстрашные гайдуки, воспетые песнями и легендами, пали, доверившись женщине.

- Ну вот, теперь ничего не слыхать, - сказал Якша.

- Когда не слыхать - это самое опасное.

- Ни за что не поверю, что кто-нибудь идет за ней по этой непогоде, и никакой опасности не вижу.

- Еще бы что-нибудь увидеть в этой темноте!

- Я бы на твоем месте откликнулся ей.

- Ну и откликнись, кто тебе мешает?

- Снова ты крутишь чего-то. Что это напало на тебя? Ведь она моего голоса не знает, еще убежит с перепугу. Тебе хочется, чтоб она убежала?

- Не нравится мне, что она сюда пришла.

- А ну, вылезай, посмотрим, кто там за ней идет.

- Где мы потом сушиться будем, если промокнем?

- Ничего, она тоже мокнет. Иди, иди, небось не растаешь, не сахарный. Да не жалей ты свою форму, не так уж она дорого тебе обошлась.

И Якша вытолкнул меня из нашего убежища. Я не сопротивлялся больше и покорно вылез под дождь, ощущая странную раздвоенность чувств и безразличие; но поскольку без нее мне так же плохо, как и с ней, пусть будет так, как будет… Нащупав нас, дождь усилился, затопал громче, заглушая шум рокотавшей воды. Столь хорошо знакомая мне до вчерашнего вечера местность, размытая и обезображенная оползнями, за ночь успела нам изменить. И, озираясь вокруг, мы невольно думаем о том, что такова судьба всего, что нам принадлежит и что казалось бы познано нами до конца, включая и чье-то сердце. Образовавшиеся за ночь потоки мчались там, где их не было отродясь, вырванные с корнем деревья валялись, опрокинутые навзничь, зажав корнями камни, выхваченные из земли, ямы провалов расставили нам на пути коварные капканы. Вот так же и в моей душе - давно уже царит в ней отчужденный холод разрухи.

Далекий голос женщины не появлялся снова, и след, оставленный им в памяти, постепенно бледнел. И у меня мелькнула надежда, что этот призрачный голос - пустой обман слуха, разбуженного ревом потока в ущелье. И страстно захотелось верить в то, что он не повторится больше никогда, так же как и все это безумие с Недой, которое явилось мне в кошмарном сне и рассеялось вместе с ним …

Поднимаясь в гору верхним краем сгоревшего соснового бора, мы искупались с ног до головы. Пожар свирепствовал здесь прошлым летом, но в воздухе воспоминанием о несчастной любви, не оставившей по себе никакого другого следа, до сих пор стоял запах гари и пепла. Наконец мы очутились на голой скалистой вершине, в облаках, лизавших камень. Глаза привыкли к потемкам и, собирая по крохам мерцание света, выхватывали из темноты искаженные облики предметов. Останавливаясь, мы прислушивались к шуму побоища и стонам, доносящимся из долины: сучья, кусты и камни - все устремилось куда-то вниз, само не зная куда, и в отчаянии взывало о помощи. Мы тоже не знаем, куда лежит наш путь, но по крайней мере молча сносим невзгоды, во всем полагаясь на свои винтовки. Наше убежище под деревом осталось где-то далеко позади, отошло в прошлое и теперь казалось нам таким же далеким и недостижимым, как, например, комнаты с кроватями и розами под окнами. Спускаясь вниз по каменистым уступам, мы снова наткнулись на один из отрогов сгоревшего леса и запутались в зарослях ежевики. На месте пожарища беспорядочно торчали обгоревшие пни, кривые и почерневшие и напоминавшие разложившееся и деморализованное войско, которое невозможно собрать и двинуть в поход.

При выходе из хаоса мертвого леса Якша вдруг задержал меня и вытянул руку вперед: маленькая сгорбленная тень, выбравшись из обгоревших скелетов, побрела, пошатываясь, по лугу. Но за ней никого не видать, она одна, совсем одна прошла сквозь эту мокрую темь и теперь плелась понуро, причитая плачущим голосом:

- Ой мой Пегий, Пегий, горе мне с тобой горькое!..

- Эй, Неда! Какого это ты там ищешь вола? - крикнул я ей вслед.

Она остановилась как вкопанная и повернула голову на крик:

- Слава господу богу и дьяволу, приведшему меня к тебе!

- Кто тебе сказал, что я здесь?

- Кто мне мог сказать, сама наугад пошла.

- Беда какая-нибудь случилась, что ли?

- Беда, а то как же! Василь тебя ищет. Ранили его, и он теперь не может за тобой гоняться.

Ох уж этот мне Василь! Вечно ему надо сунуться вперед, в самое пекло, потому что ему, видите ли, хочется необыкновенных приключений, из-за которых другие потом должны страдать. Но все равно, это ужасно здорово, что он пришел за мной, - выходит, они там не вычеркнули еще меня из списков, хотя и неизвестно, к добру это или к злу. Но как бы там ни было, а на Василя меня все равно досада берет: в глубине души я лелеял тайную мысль о том, что Неда пришла за мной по собственной воле, и теперь мне жаль разубедиться в этом. Мы вышли на луг. Неда поджидала нас на том самом месте, где застиг ее окрик. Различив в темноте фигуру Якши, шагавшего рядом со мной, она вдруг заподозрила, что это я каким-то образом раздвоился, и испуганно вскрикнула:

- Это кто-то идет там, что ли, с тобой?

- Да, это Якша. Он свой, не бойся!

- Не бойся меня, - подал в свою очередь голос и Якша. - Ты, должно быть, уморилась в дороге.

- Не столько уморилась, сколько натерпелась страху.

- А что Василь, тяжело он ранен?

- В ногу, ходить не может.

Я чиркнул спичку и поднес к ней поближе - она поспешно убрала с лица упавшую прядь волос, стараясь показаться мне красивее. Платье облепило ее всю, образовав странные выпуклости и складки. Ее былая красота, ее фигура - все это куда-то бесследно исчезло. Она это знала и, тревожно вглядываясь в меня, читала на моем лице все сомнения и муки, разлучившие нас с ней. Все прочитала, все поняла и молча ожидала, когда я выскажу ей это вслух, а до тех пор она мне даже руки ни за что не протянет.

Спичка догорела до ногтей, я выпустил ее, и все потонуло во мраке. И вдруг, как бы прорвав плотину и грозно нарастая, на поле хлынула мутная волна. Я кинулся к Неде и выхватил ее из этого потока. Прижал к груди, ощущая всю ее сквозь мокрое полотно, которое мешало мне, вбирая ее глазами кожи и тела. Никогда еще не была она такой красивой! Ее руки, словно птицы, вырываются от меня, а губы, свежие, как сливы, вымыты дождем. Не отнимай, не отнимай же у меня эти сливы, я не успел еще досыта насладиться ими и никогда не успею! Не отнимай, какая разница, что раньше они были чужими! Горные ливни, и ночь, и страх смыли прошлое, и теперь эти губы только мои!…

И на секунду я позабыл тревоги и сомнения, я позабыл, что теперь не время для любви и что его никогда у нас не будет, и многое-многое другое, что так надолго оторвало меня от нее. Но, угадав каким-то чудом, что этот порыв пройдет через мгновение, она вырывается, выскальзывает, высвобождаясь из моих объятий. И вырвалась. Я удержал только руки и, стиснув их в своих ладонях, заглядываю ей в глаза и читаю в них ее мысли: какое-то предчувствие говорит ей о том, что кончилось, промелькнуло наше короткое лето, украденное, отнятое, полное опасностей и капканов, прерываемое выстрелами и стонами, - страшное лето лелейское. Прошло безвозвратно и никогда не воротится, и никакие силы не могут его снова разжечь. И так же, как и мне, ей жаль, что оно промелькнуло так быстро. Но от этого щемящего чувства утраты нет иного лекарства, кроме молчания и терпения. Кончилось, не досаждает больше и не стонет, но ведь и кроме обманчивой страсти есть еще другие основания для того, чтобы жить, пока живется…

- Как все это вышло с Василем?

- Налетел на засаду у «Тополя».

- Горячий больно, потому и налетает.

- Не поэтому. Они весь катун засадами обложили и не сходили с места, поджидая тебя.

- Хорошо еще, что ноги унес.

- Просто ему повезло.

Не столько повезло, сколько смекалка вывезла. Он скатился с обрыва к потоку для отвода глаз, а потом поднялся лесом наверх и поспешил уйти подальше, пока не остыла рана. Они же, решив, что рана потащит его вниз, как это бывает всегда, ринулись ему наперерез. И при малейшем шуме потревоженных ветром ветвей, при каждом шорохе вспугнутой дичи думали, что это Василь от них уходит. Так они дошли до села и обложили его и всю ночь перетряхивали подряд все дома. А Неда, услышав выстрелы, выпустила до света коров из загона и погнала их в ту сторону, где стреляли. Так, на всякий случай, думая быть при надобности под рукой. Раньше она никогда не встречалась с Василем, только слышала о нем кое-что, а тут смотрит - человек ранен и, налегая на винтовку, молча ковыляет от дерева к дереву. И сразу поняла, что это наш, потому что ихний не стал бы молчать. Она подставила ему плечо и отвела в пещеру. Единственную, про которую еще никто не пронюхал, он вполне бы мог отсидеться в ней, пока совсем не поправится. Мог бы, да не желает - невтерпеж ему, не дают ему черти покоя, поднимается через силу, тревожит рану и в конце концов нажил себе горячку.

Так как пещера находится за перевалом, мы идем водоразделом с гребня на гребень, в обход истокам реки, которую в крайнем случае можно перейти вброд в самом начале. А под нами где-то внизу клокочет какая-то бурная жизнь, развертывая сцены баталий и переселения народов. И кажется, будто в долины переселяются целые села и племена, влача за собой стада и стариков, обвешанных допотопными кремневками, ведя с собой собак и детей с игрушечными духовушками и трещотками. Толпа народа эапрудила дороги, плачут женщины, толкаются, кличут своих, посылая горам прощальный привет, ржут кони, гулко бухают пустые бочки и маслобойки, мычат телята, хнычут новорожденные в подвесных корзинах, и саркастически хохочут умалишенные, вырвавшись из пут. Беглецов перехватывают у переправ, расстреливают из орудий и с воздуха, и с нарастающим гулом и грохотом толпы людей съезжают в низины.

Поймав на ходу Недину руку, я крепко сжал ее в своей - я здесь, не бойся. Другой рукой придерживаю ее за талию, не то еще оступится и упадет. На скользком склоне под громыхание, сотрясающее долину, эти моменты невольной близости затягиваются. И постепенно из них рождается новая любовь, мудрая и ровная, почти что братская, не ослепленная страстью и не отравленная ядом ревности…

- Ты знала, что «Тополь» обложен засадами?

- Теперь уже сняли, куда-то дальше перенесли.

- А раньше были с обеих сторон, в катун невозможно было пройти.

- С тех пор как мой свекор погиб, они ставили засады каждую ночь.

- Должно быть, заподозрили что-то.

- Это моя свекровь им нашептала, да ведь она подозревает всех на свете.

Самое ужасное, что наступила осень и скот угонят в долину. Трудно ей будет жить под одной кровлей с ненавистной свекровью, постоянно видеть ее перед глазами и есть ее хлеб - проклятый, пересчитанный по куску …

- Ступай в Межу, - сказал я, - там тебя ждут.

Она вскинула на меня глаза:

- Ты это всерьез говоришь?

- А то как же? Теперь не до шуток, да я и раньше не шутил. Я им сказал, что ты придешь.

- Незваному гостю место за дверью.

- Об этом ты не беспокойся - они тебя ждут не дождутся. Им рабочая сила нужна - убирать кукурузу.

- В чужой дом с пустыми руками не ходят.

- Они тоже в чужом доме ютятся, но ведь надо же как-нибудь перебиться. Так что ты не мудри, а собирай свои тряпки и отправляйся туда прямиком. Если кто-нибудь спросит, кто ты такая, скажи - моя жена. Да постарайся быть покрасивей хотя бы первые дни - пусть они мне там позавидуют. И чтоб тебе немножко раньше собраться, тогда бы это тебе легче было сделать.

- Раньше я Василя бросить не могла.

- Теперь сможешь. Ты ему сказала, кем мы друг другу приходимся? …

- Он меня не спрашивал про это.

Неда призадумалась и наконец решилась: да, она идет, теперь ей выбирать не приходится. Сроду она не видывала этой Межи, но, уж конечно, ей там будет не хуже здешнего. Хуже просто не может быть, а выходит - будет лучше. Так она и выложит свекрови напрямик: ухожу, ухожу от тебя, лучше к дьяволу в пасть, чем с тобой!… Завтра же утром все поломает, надоело ей канителиться. Продукты Неда отправила два дня назад, скотину старуха спустит сама, а за вещами пускай присылают наемного работника с лошадьми…

Водовороты и бури, мутные воды и людские скопления, как и всякое нагромождение заслоняющих друг друга предметов, плохо поддающихся зрительному охвату, могут быть познаны слухом до самых глубин. Проникая порой до дна, слух исследует мрачные бездны, где безумства отгремевших сражений смешались в чудовищном хаосе с предвестниками грядущих побоищ, в которых погибнет и правый и виноватый. Всю ночь напролет в ушах моих стоит рев битвы и верещание коней под завывание бомбардировщиков; я слышу, как хлещут бичи пулеметных очередей и свищут уже затупившиеся мечи, валя направо и налево груды мертвых тел, улюлюканье и лай собачьей своры, пущенной вдогонку отступающим, и дикие вопли людей, гибнущих под колесами ими же самими спущенной под гору колесницы. Но слух мой больше не выдерживает этой музыки, безумство звуковой фантасмагории становится невыносимо, я отгоняю ее кулаками, отпихиваю ногами, ищу, за что бы зацепиться глазом и выключить слух.

И нету больше звуков - вокруг меня мокрый лес, осень, уныние да грустное ощущение неминуемой утраты, растущее по мере того, как я спускаюсь в долину. Я теряю серебристую ризу одиночества, призрачный дар свободы, которая, сомневаясь и жаждая услышать слово одобрения, толкала меня на путь насилия. Я мог бы примириться с этой двойной потерей, получив взамен нее что-нибудь более ценное, но внизу меня ждали Василь и товарищи и бесконечные прения по поводу того, что я недоучел и не продумал …

Я встал, обхватив руками ствол, но в моих объятиях он оставался по-прежнему деревяннобезучастным, холодным, мокрым и немым - мои волнения не трогали его. Я не двигался с места, пропуская моих спутников вперед. Пусть идут. Они получили от меня больше, чем могли ожидать. Неда прошла мимо, не сказав мне ни слова - она все поняла и согласилась со мной. Якша прошел было, но вернулся:

- Что с тобой, Ладо?

- Ничего особенного, Якша. Я тоже имею право постоять.

- Ты не ушибся?

- Нет, просто делаю кой-какие расчеты в уме. И прежде всего пытаюсь понять: надо ли к ним идти. Да или нет?

- Воздержавшийся раскается точно так же, как и павший.

- Следовательно, это безразлично.

- Для нас не безразлично, поскольку выбор уже совершен.

Да, выбор уже совершен. Надо уметь отдавать всего себя без остатка, отказываясь от индивидуальности, уметь сливаться с общей массой, становясь безыменной частью единого целого, призванной исполнять приказания, или томиться ожиданием в резерве, вне зависимости от твоего отношения к настоящему составу штаба. Все это достаточно неприятно, но без этого невозможно обойтись. Невозможно, ибо в этой войне не в чести поединки, как бывало во времена турецкого ига, здесь строй идет против строя, используя в борьбе заимствованный друг у друга боевой опыт, и военные хитрости, и агитационные уловки, с помощью которых обеспечивается наиболее эффективная мобилизация и закабаление рабочих рук, оружия, душ, техники, раненых, детей, скота, старых гор, новейших песен и дьяволов. Строй врубается в строй с лязгом, скрежетом, ревом, напирая и атакуя и не давая мертвым покинуть ряда, покуда они еще могут служить мишенью или заслоном. Но все же нам гораздо лучше, чем нашим противникам: томительное ожидание нам скрашивают сладостные мечты о прекрасном будущем и ласковом свете солнца, которое непременно появится из туч; а кидаясь в бой, мы убиваем и отдаем свои жизни за коммунизм, за этот вдохновенный синтез мечты и здравого смысла.

Мы перешли с десяток бешеных потоков по шатким мосткам поваленных деревьев - больше на нашем пути нет ни мостов, ни потоков. Остановились на поляне. Дождь незаметно прошел, и только с ветвей еще падали капли. Глухо шумела река, над ней поднимался туман, угрожающе наползая на лес, перекатываясь и клубясь. В прорывах облаков показались звезды и, побледнев, погасли. Кротовые кочки на лугу превратились в клокочущие ключи, выплевывая воду на траву, они булькали и, опорожнившись, затихали. Мы идем по пояс в сырости, но это нас ничуть не беспокоит: если утром будет солнце, наша одежда мгновенно высохнет. А муку мы обязательно перетащим в другое место, я не позволю разводить в моей спальне затхлый дух старой мельницы и крыс. Зима с ее холодами и тревогами еще далеко - у нас еще бабье лето в запасе, а это целые десять дней, а может быть, и больше. Возможно, даже месяц, целый месяц с белыми утренниками, и мало ли какие изменения могут произойти за этот месяц. Может быть, они уже произошли, а мы об этом ничего не знаем, да и поди-ка что-нибудь узнай на нашей верхотуре - как же!..

Ничем не примечательная с виду косматая гора-дворняжка с раздувшимися боками, вытянув длинную, исполосованную шрамами морду к реке, зарылась носом в ил, вылавливая оттуда улиток и червей, вытянула влажный шероховатый язык галечной отмели, ощерила стесанные клыки, пожелтевшие от старости. Это и есть та самая пещера, и Якша мгновенно распознал ее по неуловимому запаху дыма. Запалив лучину, он дал ее Неде осветить нам вход в подземелье. Согнувшись, мы вошли гуськом, а вокруг нас заплясали тени, словно души мертвых птиц, неохотно отлепившиеся от стен и, лениво расправив крылья, слетавшие с потолка. Где-то в глубине, за выступом стены, щелкнула винтовка, и резкий голос крикнул из расселины:

- Кто идет?

А эхо подхватило его: «Кто?.. Где?.. Нигде! Напрасно ищете!»

- Я привела их, - крикнула Неда.

- Кого? - недоверчиво отозвался Василь из своей щели.

- Якшу и Ладо.

- Вот это так молодец!

Я поспешил рассеять его сомнения:

- Эй там, Василь, не вздумай шарахнуть в меня из винтовки, не то тебя черт сейчас же в преисподнюю утащит!

- Из винтовки не буду, а стоило бы.

- Это почему же?

- За все твои тяжкие грехи.

- Грешные-то оказываются на поверку еще крепче святых, об них многие зубы ломали.

Через десяток шагов, которые мы прошлепали по гальке и лужам, перед нами за выступом скалы открылось широко раскинувшееся вокруг подземное поселение: черные стога сена, покосившиеся кровли, черные яблони, качающиеся под низкими закопченными облаками на неслышном ветру. Посреди поселения костер и человек - знаками и шепотом они плетут сети древнего заговора против ночи и природы. Они плетут его давно, начиная с пещерной эпохи, но до сей поры еще не решен вопрос, кто они такие: вероломные заговорщики или передовой отряд разведчиков, высланный природой для исследования новых путей.

Я подошел к Василю, подал руку, он притянул меня к себе, боднув в ознаменование поцелуя колючками усов и костей. Все тот же неисправимый Василь, каким я покинул его летом, - кожа да кости. Но под костями, где-то в области ребер, в нем бушует все то же пламя, гудит, рвется наружу, нетерпеливо прорываясь огненными языками и увлекая за собой его обладателя. На нем сменились одни штаны, да и те не блещут новизной. Рубаха составлена из старых заплат с теми же неизменными прорехами для вентиляции. Видно, он давно уже не мылся, вода и огонь несовместимы друг с другом, но этот ужасный запах исходит не столько от грязного тела, сколько от свежей раны.

Меня сменил Якша, и они с Василем принялись обниматься, чмокаться, похлопывая друг друга по плечам, как вдруг посреди всей этой процедуры Василь изумленно воскликнул:

- Якша, да никак это ты?

- Я, во всяком случае мне так кажется.

- Но тебя прямо-таки невозможно узнать, ты за это время здорово изменился. Когда я видел тебя в последний раз, ты был этаким ободранным бродягой, отшельником со своим персональным котелком и полным отсутствием каких бы то ни было интересов …

- Это я его так прифасонил, - похвастался я.

- А уж как ты сам себя прифасонил!..

По сути дела, это угроза, но я не ощущаю никакой потребности раньше времени кидаться в бой и предпочитаю ее не замечать.

- Что поделаешь, - вздохнул я. - Народ одевает…

- В офицерскую форму? Так я тебе и поверю.

Василь хмыкнул, ему прекрасно известно, откуда взялись у меня эти обновки. Я глянул на Неду - и она тоже, как мне кажется, усмехается, а глядя на нее, и Якша. Итак, эти трое уже успели объединиться против меня, а потом их будет гораздо больше. Катитесь вы все к дьяволу или в чертовой матери с вашим подлым большинством, завистью, заплатами и нищетой!.. К чему эти намеки? Спрашивайте меня напрямик, и я вам выложу все начистоту. Я скажу, что у меня наследственная склонность присваивать себе все, что приглянется. Ведь родятся же люди, наделенные природой ярко выраженными талантами скрипача, торговца или математика. А я вот прямо-таки не могу сдержаться и не стащить при нужде что плохо лежит или не выкрасть из чужого сундука - проклятые гены Неманичей или каких-нибудь других дворянских выродков, застрявшие где-то в моей крови, так и толкают меня воспользоваться чужим добром. Ведь, кажется, это так понятно! Привилегии потеряны бог весть когда, а гены и аппетиты остались прежними. Отпрыску такого рода не остается ничего другого, как сыграть ва-банк на ратном поприще в составе какого-нибудь войска и постараться восстановить былую славу своего имени. Если же я со всеми этими своими генами не подхожу для их компании, так пусть они тогда меня прогонят. Как-нибудь и без них обойдусь, как обходятся волки, как долгие годы обходился Сайко Доселич…

Якша нагнулся над раной. Его озабоченная физиономия меня ужасно злит и напоминает подхалимство.

- Ты чувствуешь, что она у тебя нагноилась?

- Я чувствую жуткую боль, и она никогда не проходит.

- Гм. А кость?

- Кость цела, я это точно знаю, я ушел от них по крайней мере на ружейный выстрел, пока рана была еще горячей. Если бы кость была перебита, я бы не мог двинуться с места. Согласен?

Это он спрашивает Якшу. С каких это пор Василь вообразил, что Якша разбирается в телесных повреждениях? Я, например, ни черта не смыслю в этом деле. Если не считать того, что умею наносить их другим и терпеливо сносить заработанные самим. И, может быть, именно это невежество меня больше всего и доводит до бешенства. И как только мы посмели очертя голову кинуться, как в омут, в эту войну, неподготовленные и беспомощные, как ягнята, как дети! Куда уж нам, таким-то, тягаться с этой его раной, которая, быть может, является не чем иным, как затаившейся, неторопливой и отвратительной смертью? Смотреть на эту дрянь и ждать от нее снисхождения и милостливого разрешения на благополучный исход …

- Надо бы ему прикладывать холодные примочки, - заявил Якша.

- Примочки вечно сбиваются и сваливаются, ничего мне, кроме солнца, не поможет.

- Солнце поможет червям развестись.

- Я слышал, черви даже полезны - они будто бы чистят рану.

- Я бы предпочел обойтись без чистки.

- Солнца надо ждать до весны.

Все в недоумении уставились на меня, да я и сам себе поражаюсь: к чему это я говорю? Какой-то бес противоречия весь день сегодня не дает мне покоя; может быть, я встал не с той ноги? Конечно, все эти приметы не более как вздорные предрассудки, но стоит мне по рассеянности утром встать на левую ногу, как уж днем не оберешься неприятностей.

- Да я это так, шучу, - поправился я, - будет еще солнце!

- Должно быть, - сказала Неда, - если солнца не будет, весь урожай пропадет.

- Может быть, как раз сегодня утром и начнется солнечная погода, небо вроде проясняется.

- Проясняется или нет, все равно вытаскивайте меня из этой дыры.

.Неда вспорола соломенный тюфяк и вытряхнула солому в огонь - осветить приготовления к переселению. Тени с черными флагами метнулись в стороны и скрылись за выступами скал. Перед нами, озаренная пламенем костра, простиралась подземная равнина с черепами в лужах стоячей воды, обломками неведомых построек, рухнувшими в грязь, и утрамбованными площадками, покинутыми постояльцами. В груде всякого хлама Якша нашел два крепких шеста для носилок. Настала пора и мне проявить участие к судьбе Василя: с этой целью я расстелил на земле полу палатки, проковырял ножом четыре дыры по углам и продел в них шесты - получились носилки. Тем временем Неда собрала посуду, разбросанную возле костра, Як-Ша раскидал головешки и кучу заготовленных дров. Нельзя сказать, что таким образом мы уничтожили свои следы; уничтожить их невозможно, да и не нужно; главное, уничтожить приметы времени. Это убежище еще не раз послужит приютом терпящим бедствие, а может быть, мне самому придется еще залечивать раны или прятать заблудшие души в этом подземном гроте, скрытом от бога и дьявола.

Мы переложили Василя на носилки и подняли его - по весу он легче щуплого мальчишки, и только винтовка составляет существенную прибавку к этой ноше. Неда с лучиной шла впереди, осматривая дорогу и освещая неровности почвы. У выхода из пещеры она загасила лучину, и сразу же заревел поток, до тех пор дремавший внизу. Вдохнув полной грудью свежего воздуха, Василь почувствовал прилив сил и засмеялся. Зарывшись в пепел облаков, в вышине тлел маленький уголек месяца, создавая впечатление наступившего рассвета, в мерцании которого отчетливо выделялись островки возделанной земли и корчевья в черноте леса на той стороне. Мы сошли на тропу, Неда стала прощаться. Василь пожал ей руку и ничего не прибавил, и это мне очень понравилось - гораздо лучше пожать молча руку, чем рассыпаться в благодарностях и сулить золотые горы. Страшно подумать, сколько мы всего наобещали, но еще совсем не ясно, какую часть обещанного сумеем выполнить. Мстительная судьба преследует тех, кто дает зароки и обещания, из тупого упрямства не давая им выполнить их.

Я отошел с ней шагов на десять, мне так много надо ей сказать, но я не могу выдавить из себя ни слова. Наконец я нахмурился и сказал:

- Значит, мы с тобой договорились. Ты идешь в Межу.

- Пойду, раз ты так хочешь.

- Еще бы не хотеть, когда ты моего ребенка носишь. Ведь моего?

- Твоего. А что, ты сомневался в этом?

- Не то что сомневался, но разве кто-нибудь может быть в этом уверен до конца? Даже бабьи прихвостни внизу и те подозревают, не верят, позора боятся. А я не стану бояться - позднее разберемся. Да и что тут долго рассуждать? Отправляйся туда, куда тебе велят, и точка!

- Может быть, и ты когда-нибудь туда заглянешь?

- Не известно, куда меня кривая заведет.

- Ну хоть разок-то загляни…

- Если какая-нибудь чертовщина поперек дороги не встанет.

Она оглянулась еще раза два и скрылась за. деревьями. Господи, да ведь я, может быть, никогда больше не увижу ее, пронеслось у меня в голове. И горькое раскаяние в том, что в наше время бесконечных расставаний я был так холоден с ней, кольнуло меня. Или уж так мне суждено причинять боль именно тем, кому я меньше всего хотел бы ее причинить. И я пожалел, что Василь такой легкий, - мне хотелось бы в наказание самому себе задыхаться от тяжести и позабыть все на свете. Мы идем лугами, спасаясь от плевков с ветвей, которыми награждает нас лес. Лугами идти, конечно, дольше, но зачем нам время: чем больше мы его потратим, тем больше выиграем. В небе громоздятся и расходятся облака, под ними гуляет легкий ветерок и сушит нам одежду. Мы расстегнули пальто, выпростали наружу рубахи сохнуть, останавливаясь на пригорках, смотрим, как вздымается туман. Рев в долине спал, потоки, мчавшиеся мимо нас, теряли силу, а из ущелья все поднимался туман, беспрестанно клубясь и растекаясь. Вот так же поднимались некогда из моря горы и постепенно разрушались. И в этом безостановочном движении слышится беззвучное гудение вечности - проносясь мимо мгновенных изменений, она остается совершенно равнодушной к тому, горы это или туман вздымаются и распадаются на куски.

Мы пересекли сгоревший лес и мокрые заросли черники. Мне показалось дважды, что Василь смеется. Когда он засмеялся в третий раз, я не выдержал:

- Над чем это ты потешаешься? Уж не надо мной ли?

- Почему это именно над тобой?

- Не знаю. Но ведь ты же смеялся.

- А что, тебе приятней было бы, если бы я стонал?

- Нет, вовсе не приятней.

- Ну тогда знай неси да помалкивай!

Я получил сполна за свое самомнение - не надо забывать, что у каждого есть своя боль и свой стон, запертый до поры до времени в сердце, и у каждого есть свои мысли, занимающие его неизмеримо больше, чем моя персона и желание ей насолить.

Но вот наконец и наше убежище. Якша отодвинул стелющиеся по земле ветви и втащил носилки внутрь. Здесь тепло и сухо, ни единая капля не упала на ложе из коричневых игл. Почувствовав запах муки, Василь огляделся вокруг:

- А вы, я смотрю, запасливые хозяева.

- Это нам подарил тут один, - заметил я. - Угадай кто!

- Не иначе, как тот, у кого она была и кто не мог ее отбить.

- Откуда ты знаешь?

- Известно, кто сейчас дает и как дает.

И больше ни слова, как будто бы ему и так все ясно и вопрос исчерпан. Вот уж это не похоже на Василя, который должен был бы со всей пылкостью своей натуры немедленно и категорически занять в этом вопросе определенную позицию. Он всегда был горячим и вспыльчивым, но с той поры много воды утекло и все мы успели постареть. Остыл и наш Василь, а может быть, его остудил Иван Видрич, напичкавший его своими мудрыми советами действовать исподволь и постепенно, по порядку переходя от одного к другому. Но как бы там ни было, а мне противны все эти недомолвки и утайки. И я спросил Василя напрямик:

- А что, и вам тоже приходилось заниматься подобными делами?

- Приходилось, хотя и не совсем такими.

- А какими же?

- Это долгая история.

- Ты, может быть, хочешь спать?

- Нет, спать я не хочу. Так вот, попался нам один такой упрямый тип из Устья: мол, есть у меня, а коммунистам все равно корки хлеба не дам. А из-за него и другие боятся, потому что он на них сейчас же донесет. Выхода не было; и вот в один прекрасный день на глазах у всего села мы отправились к нему домой обедать. Сначала он упирался, но, припертый к стене, уступил.

- А что, если бы не уступил?

- Что? Мы бы его кокнули на месте.

- А наш ни за что не хотел уступить, верно, Якша?

- Ни за что, - пробормотал Якша. - Этот сроду бы не уступил.

- Теперь по его милости Байо протащит меня сквозь игольное ушко.

- Ничего он тебе не сделает, если ты сам ему не наболтаешь, - сказал Василь. - А ну-ка гляньте, выйдет все-таки сегодня солнце, или нет?

Якша высунул нос наружу:

- Выйдет, если только туман не затянет.

Гордо вознесясь своей непокорной мятежной главой, порвав все связи с миром и отделившись от своего основания, в небе, подобно золотисто-зеленому чердаку, повисшему между воздухом и землей, маячила несколько мгновений одинокая гора, озаренная солнцем. Остроконечные знамена сосен на ее плечах, вздутые далеким ветром, хрустальные башни из бусинок оледеневших капель, отороченные по изгибам снежным кружевом, постепенно гасли и разрушались. Под ними обнажилась пасть горы, но с последним воплем, который планета посылала пустоте, и она исчезла. И все потонуло в мареве. Волны тумана, чьи раздельные и сильные удары четко различались до сих пор, улеглись. Огромная серая каракатица, вышедшая из неведомых морских пучин и всю ночь собиравшая беспорядочно разбросанные щупальца и хвосты, склеила их наконец и поглотила, покрыла собою, сравняла долины и горы и принялась переваривать в своей утробе прелести и мерзости земли-старушки, смешанные в ней воедино. И больше ничего не стало - все вокруг затянула подрагивающая серая пелена и не слышно ни звука в разъедающем натиске тумана.

Некоторое время мы еще лелеяли надежду дождаться солнца и увидеть свет. Но мало-помалу надежда потускнела и погасла. День, видимо испугавшись чего-то, задержался в дороге или вовсе вернулся вспять, в ту пустоту, из которой пришел. Ночь застигла нас врасплох, как тот неодолимый сон, который валит на месте. Не нравится мне наш ночлег, не нравятся незнакомые дали и черные плавни с озерами, окутанными черными испарениями, густыми и тяжелыми. Снаружи сырость, внутри страх, и мы поминутно выглядываем из своего укрытия, с опаской обозревая черные лужи, из которых каждую секунду может высунуться морда или лапа водяного чудовища. Маловероятно, что это гигантское страшилище окажется в единственном числе, как это бывает в сказках, скорее всего тут целые тучи, целые полчища мелких гадов, которые бросятся на нас со всех сторон. Стоит только прислушаться получше, и слух отчетливо различит, как они лижут, скребут и чавкают, высасывают время ворсинками капель и секунд. Обгладывают ветки, хрустят листьями, растаскивая по волокнам, и один за другим размягчают камень, последний оплот земной твердыни.

И наконец все растворили. Не стало больше ни лесов, ни подсолнухов на огородах, не стало зеленой грусти нарциссов, глядящихся в воду, не стало цветов с их чашечками, круглые зеркальца которых вбирали в себя золотую солнечную манну. Перевернув свой лик, природа на попутном ветре исторгнутых из себя отбросов - пыли, дыма, мути и мглы - летела на всех парусах куда-то в обратном направлении, в пределы сна и смерти.

- А что, Якша, если бы ты сейчас был один? - спросил я.

- Зимой человек и с товарищами одинок.

- Но сейчас еще не зима.

- Это хуже всякой зимы.

Василь встрепенулся:

- Именно зима, самая настоящая зима. Хорошо бы развести костер. Вы как, не против?

- Можно, только не здесь, - сказал Якша. - Это укрытие еще не раз может выручить нас в непогоду.

- А где же?

- Я пойду присмотрю подходящее местечко.

- Смотри не заблудись!

Якша отыскал огромный старый можжевельник, задушенный лишаями, это привидение не грех и подпалить. Сначала огонь чадил на корнях, но вот робкий язычок пламени вспыхнул красной гусеницей и пополз по ветвям. Мы натащили валежника и пней, устроили из них скамейки - хочешь лежи на них, хочешь сиди. Перенесли Василя на носилках, предоставив ему по своему желанию выбрать место у костра. Он уселся, засмотревшись в огонь, прикурил от головешки и бросил самокрутку в огонь - не курится что-то ему. Затрещала маслянистая можжевеловая древесина, пропитанная смолой, - скоро начнет стрелять. Пламя рвануло ввысь и, стараясь добраться до нас, пронзало красными штыками и золотыми искрами плотное тело слезоточивого дыма. По сути дела, это отчаянная борьба за существование, но секунды его уж сочтены; пламя угаснет, как только огонь исчерпает запасы горючего, если только не нащупает спасительного выхода. И в поисках его оно металось вверх и вниз, тыкалось в стороны, проползая коварной огненной змейкой, стараясь по примеру наших преследователей взять нас хитростью и обманом.

- Теперь эта мразь может надолго затянуться, - проговорил Василь.

- Может, но не затянется, - утешает его Якша. - Через пару дней пройдет.

- Раздобыть бы где-нибудь коня …

- И что ты с ним станешь делать?

- Переправлюсь на нем через Лим, на ту сторону.

- На той стороне,, наверное, тумана нет, - подстрекательски поддакнул я. - А коня я могу тебе достать - в лугах полно коней.

- А потом он сам вернется, - сказал Якша.

- Куда?

- Обратно, к хозяину, чтобы они не думали, что мы его украли.

- Нет, не нужен мне конь, - передумал вдруг Василь.

Мы замолчали. Если ему не нужен, так мне и подавно - на свете нет такого коня, который переплыл бы нынче через Лим. А следовательно, нечего и воровать, и сбивать с пути истинного невинные души. И если они думают, что воровство доставляет мне какое-то удовольствие, так они ошибаются. Этот промысел пока что не стал ни моей страстью, ни второй натурой, в чем они могут теперь убедиться собственными глазами; мне же лучше греться у костра, прикуривая от уголька и вдыхая запах горящей можжевеловой древесины, чем плавать в мутной мгле, понапрасну рискуя головой. Я набрал девять белых и девять черных камушков и, начертив углем на пне три квадрата один в другом, соединенные поперечными перекладинами, пригласил Василя сыграть со мной в «кошки-мышки» - пещерную, а может быть, пастушескую прабабку шахмат. Иногда мне удается его обыграть, но от этого в мире не прибавляется света; иногда я нарочно поддаюсь ему, но и это ничего не меняет. Вдруг Якша ткнул себя пальцем в лоб:

- Стой, уж не Плотник ли рассказывал нам про это?…

- Про что?

- Про то, что один доктор сбежал! Говорят, он ненормальный, зато здорово залечивает раны. А что, если нам попробовать с ним встретиться, вдруг он согласится сюда пойти?

- Согласится или нет, мы его все равно сюда приведем, если только они его не упрятали куда-нибудь.

- А ты сможешь его один привести?

- Приведу, мне сейчас никто не нужен - в тумане все равно не видать, сколько нас есть.

- Одного тебя я не пущу, - сказал Василь.

- Тогда тебе самому придется посидеть тут одному.

- За меня не беспокойся. А если доктор все-таки не захочет прийти, пусть посоветует, что надо делать и где добыть лекарства.

Мы сложили в поленницу сучья, корни, ветки и пни, посеребренные лишаями; теперь Василю хватит растопки на весь день. Знай себе подкладывай да гляди в огонь. Я сунул ему в руки «Учение о наследственности» - пусть познакомится с ролью ген, - и мы отправились на поиски Ненормального Доктора. Собственно, это надо было сделать давно, поскольку вполне вероятно, что Ненормальный Доктор - наш человек; но чем скорее мы его обретем, тем скорее потеряем, и сейчас нам не на что было бы надеяться. Одно меня тревожит: а что, если при виде нас у доктора со страху снова прояснится в голове …

На лугу чуть-чуть светлее, чем в лесу, в трех шагах от себя я вижу Якшу, принявшего облик морского чудовища. Вокруг нас вообще немало всяких духов, они то возникают, то исчезают в тумане. Будь мы немного осторожней, мы могли бы застичь у Дьявольского стола целую компанию чертей, которые обедали здесь и подрались, отнимая друг у друга куски, и разбежались при нашем приближении. На столе одиноко лопотал источник, заглушая плеском цокот копыт. Мы умылись, попили воды, я вытер губы платком с вышитой шелком меткой, окруженной цветными виньетками. Вода в этом источнике обладает чудотворными свойствами, недаром ее называют дьявольской. Стоило нам выпить ее, как наше зрение обострилось и, постепенно расширяя кругозор, проникло до корчевья и скал. Вдруг перед нами, словно колодец, вырытый в тумане, открылась маленькая долина, которая просматривалась до самого дна. Сначала я принял ее за очередной мираж, созданный прихотливой игрой природы. Но мираж не рассеялся даже и тогда, когда мы стали спускаться в долину: теперь мы отчетливо видели пушистые склоны, поросшие сосняком, заброшенную глухую тропинку без конца и начала и группу желтых камней, напоминающих нестриженых овец. Долину пересекала речушка, обросшая ольшаником, до сих пор еще ярко-зеленым. Вдруг откуда ни возьмись на берег выскочил крупный заяц и, навострив уши и подняв хвост, поскакал впереди нас. Скрылся в кустах, пропал, но только было я успел мысленно распрощаться с ним, как заяц снова появился перед нами и давай дразнить меня, играя задним местом. Три раза подряд проделал он со мною такую шутку - нипочем не отстает. Я не вытерпел и вскинул винтовку, Якша схватился за ствол:

- Не смей, ты что, рехнулся?

- Надо же проверить, настоящий он или нет!

- Конечно, настоящий, а то какой же? Не из тумана же он.

- Если не из тумана, мы его посолим и съедим.

- А что решит Василь, услышав выстрел?

Решит, что мы наткнулись на засаду, и будет сходить с ума от беспокойства. Вот так: чем больше нас, тем больше волнений и тем меньше свободы.

- Заяц приносит несчастье, - сказал Якша, - отпусти его ко всем чертям!

- Если он еще раз попадется мне на глаза, я опущу его в котел.

- Не попадется, вот увидишь, он тоже чувствует, когда жареным пахнет.

И точно, не попался. А пока мы смотрели ему вслед, с гор обрушилась лавина тумана и накрыла нас в котловане долины. Веселый лепет ручья, придавленного туманом, мгновенно осекся, сменившись чуть слышным бормотаньем, глухим, как сама тишина. Я бросился обратно в горы, надеясь по памяти добраться до них; но через несколько шагов я понял, что сбился с пути. Оставалось надеяться, что, может быть, позднее дорога восстановится как-нибудь в памяти и, может быть, просто сама выведет меня в горы, а пока что, не желая тревожить Якшу, я шагаю вперед. Все вперед и вперед, а гор все нет. Наверное, их проглотила ночь. Вот вверх взбегает невысокий холм, но за ним провал, котлованы, и так мы качаемся вверх и вниз, а белые камни белеют, как кости. Тишина угнетала, давила, отзывалась звоном в ушах, и мне поминутно мерещилось, что где-то недалеко от нас косари натачивают косы. Мы лавируем в тумане, стараясь избежать с ними встречи, но избежать ее очень трудно, потому что кругом, полно косарей и все они точат косы или звякают затворами винтовок.

В густом и влажном воздухе, насыщенном болотными испарениями, отстоялись запахи испорченных томатов, мочи и мокрой соломы и гнили. Дышать тяжело, кашель не приносит облегчения. Туман душит нас без петли, сдавливает глотку, не имея рук, обдавая зловонием чавкающей под ногами глины, в которую в конце концов обратится все, что питалось ее соками. Я иду, размахиваю руками, напрягаясь из последних сил, но никак не могу выбраться из вязко-ко теста, замешанного на змеином молоке и холодной крови каракатицы. С лицом, искаженным гримасой отвращения, ощетинившись, я отрываю зубами щупальца тумана и выплевываю их. Я уже оборвал добрую сотню, но ничего не изменилось. Обернусь назад - позади меня плотной стеной смыкается туман; посмотрю вперед - податливая и липкая муть серой расплывшейся вселенной, бесформенной и безграничной, затягивает меня в свои глубины, где ждет меня, лишенного поддержки зрения и ориентиров, неминуемая гибель. И в дремотном полусне, как-то вдруг глупо сморившем меня, на уме у меня непрерывно вертится навязчивая мысль о том, что я не кто иной, как ядовитая рыбка, которая еще отбивается и барахтается, хотя прекрасно знает, что давно уже проглочена.

- Где это мы, ты не знаешь? - разбудил меня Якша.

- Как это не знаю, - заорал я, стараясь заткнуть ему глотку.

- Не знаешь, и нечего орать.

- Почему ты решил, что я не знаю?

- А вот по этой скале. Один раз мы уже проходили мимо нее, а теперь она снова нам попалась. И долго мы так будем кружить вокруг нее?

- Никакая это не скала, а туман.

- Самая настоящая скала - пощупай и увидишь!

Я с размаху треснул по ней кулаком и разбил пальцы в кровь - острая боль окончательно развеяла сон. Слава дьяволу и его несгибаемой воле - все-таки нашелся на земле кусочек тверди, еще способный оказывать сопротивление. Напрасно, однако, пытаюсь я припомнить, где может находиться эта проклятая скала. Она ни чуточки не похожа ни на одну из тех, которые попадались нам на пути. Может быть, это какая-то новая скала, выкованная сегодня ночью в подземной кузнице, а может быть, это древнее ребро Лелейской горы, оголившееся от плоти, которую обглодал туман. Какая разница. Я ласково похлопал ее рукой, будто коня на лугу, наслаждаясь ее твердостью, свидетельствующей о том, что не все еще на свете растворилось. Нет, не все! Кой-какие предметы незыблемо стоят на месте и не желают признать себя побежденными. И, пробираясь вдоль скалы, я с грустью думаю о предстоящей разлуке, когда я брошу ее одну в тумане наподобие верного стража и никогда не узнаю потом, где она стоит, где затерялся ее одинокий пост. Я поднял камешки с ее подножия и положил в карман - пусть будет мне амулетом от злых чар неверия, зыбкости и распада.

И у меня как-то сразу отлегло от сердца и стало легче дышать. Мы взбираемся вверх по откосу, то и дело спотыкаясь о толстые корни, свидетельствующие о близости леса. Так оно и есть. Я столкнулся с деревом и, обняв ею обеими руками, удержался на ногах. Аромат смолы, сильно разбавленный туманом, долетел до меня щемящим напоминанием о промелькнувшем лете, которое было так прекрасно и ушло от меня навсегда. Ушло и никогда не повторится более это жаркое и короткое лето, отмеченное невосполнимыми потерями и нежданными дарами.

Должно быть, мы были недалеко от вершины: сквозь густую туманную мглу до нас доходит дыхание слабого ветерка, прошелестевшего в ветвях, и размеренный стук тупых ударов, глухо ухающих вдали. Якша окликнул меня:

- Чу, слышишь? … Топор!

- Это Плотник рубит.

- Новый дом себе строит!

- Строит дом.

- Давай пойдем на звук?

- Он пропадет, как только мы спустимся вниз.

- Тогда валяй напрямик, куда-нибудь да выйдем.

Мы выбрались на открытое поле, зашли в черничник, утопая по колено в мокрых зарослях. Запахло раздавленными зрелыми ягодами; в сопровождении этого запаха мы дошли до корчевья с обгоревшими пнями. Кто-то пытался отхватить тут участок земли - Мирко Кадушин, Сало или кто-то другой, не все ли равно. Нет ни одной приметы, по которой я мог бы вспомнить это место, но инстинктивное чувство говорит мне о том, что однажды я уже тут проходил, и я узнаю кой-кого из этих призраков, попрятавшихся за пнями и с любопытством выглядывающих из-за них. Обрыв скользит под ногами, увлекая нас в темные дебри лесов и потоков. Выбившись из зарослей на ровную площадку, я ощутил присутствие чего-то знакомого в воздухе, а может быть, и на земле. Я определенно был тут раньше и кому-то здорово насолил. Тогда тоже не было видно ни зги, а из долины доносились тревожные человеческие голоса. Воздушные струи, обвевая лоб и виски, вот так же устремлялись тогда вниз. Я крикнул, прислушиваясь к отзвуку, - и отзвук тот же, только слегка притушен туманом. Якша остановился:

- Какого еще черта, Ладо?

- Теперь я знаю, где мы, отсюда уже совсем недалеко.

- Докуда недалеко?

- До села. Оно под нами, а в этом кустарнике должна быть дорога. Дай-ка я ее тут пошарю!

- А может, мы на ней стоим? Похоже, что на ней. Тебе не кажется?

Сомнительно, но все же я нагнулся проверить руками - ощупал землю у себя под ногами. Точно - дорога, старая дорога, по которой так часто уходили в лес гайдуки и возвращались с мятежных сходок. Сама приластилась к нам, молчаливо предлагая свои услуги. Вот она нежно трется об ноги, желтая, мокрая, точно преданный пес, который долго рыскал по свету, тщетно разыскивая людей, и теперь прижимался к ним запавшими боками. Я погладил ее рукой, и мне захотелось поцеловать ее как родную - ведь ближе этой дороги, которая и после нашей смерти будет еще долго и стойко держаться, нет никого у нас в этих краях. Узкая, с незапамятных времен борется она с окружающей ее дикостью и запустением и указывает нам путь к заветной цели. Неровная и каменистая, плотно утрамбованная пятками и копытами, сообщившими ей особую выносливость, пробирается она сквозь непроницаемую стену темноты и угнетения. И мы идем по ней, утирая испарину, и едва сдерживаем себя, чтобы не запеть. Давно уже не было мне так хорошо, давно уже не было у меня такой твердой уверенности в правильности избранного пути.

Нерожденный день клонился к вечеру. Обычно в эти часы удлиняются тени, выдавая неслышную поступь тихой сапой крадущейся ночи. Приближение ее чувствуется и сейчас по тому холодному ветру, который сотрясает пелену тумана, прибивает его к земле, прочесывает гребнем лесные чащи. И вот уже два ветра, а не один, скрещивая копья, пошли гулять по лесу. Верхний пробил брешь в тумане, оголив оскаленные хребты знакомых и незнакомых гор. За первой брешью показались другие, открывая по частям неузнаваемо изменившийся пейзаж; одна вырвала клок леса с растрепанными поникшими пожелтевшими деревьями, на которых присягой верности лету виднелись кое-где зеленые листья. Деревья размахивали ветвями, царапаясь когтями, лезли к небу, отрясали с себя застрявшие клочья тумана. Мы остановились, пораженные зрелищем предсмертной борьбы гигантской каракатицы, которая расставалась с душой, распадаясь по кускам; вот так же когда-нибудь будет биться в агонии другое чудовище, чью смерть нам, может быть, не суждено пережить. От прежнего гиганта остались расчлененные щупальца и хвосты, отчаянно стремившиеся соединиться: от их содроганий, сказалось, волновались горы. Зелеными валами выплывали крутые склоны с ребрами недавних поносов, а за ними, озаренные невидимым солнцем, показались скалы, золотые и красные.