Ленинград – Иерусалим с долгой пересадкой

24

Кислых вернулся не скоро. Мой отказ отвечать на вопросы принял спокойно, по-видимому, ожидал. Нажал кнопку на столе и приказал увести меня. Надзиратель привел меня в помещение, где мне обкатали пальцы краской и сделали оттиски на специальных бланках: все пальцы вместе, каждый палец в отдельности, правая рука, левая рука. Затем сфотографировали в профиль на фоне моей фамилии и имени. Позже, когда я увижу свою фотографию на уголовном деле, которое останется в архиве суда, и на учетном деле, которое, разбухая, будет ходить со мной по лагерям, по тюрьмам, по этапам, я удивлюсь, до чего же уголовная у меня физиономия. Но в конце 1970 года я получу возможность просмотреть все материалы нашего дела, и мне станет смешно и грустно: у всех ребят на фотографиях такие же криминальные морды, даже благородно-интеллигентный Лева с бородкой будет выглядеть как опытный карманник. Искусство фотографа – ловкость рук.

Наконец, меня привели в небольшую комнатку и предложили сесть. Корпусной с сизым носом закоренелого алкаша сел напротив и вытащил пачку анкет и бланков. Взяв из пачки первый сверху листок, он положил его перед собой и уставился на меня, как удав на кролика. Потом наклонился к листочку, подчеркнул какое-то слово и снова уставился на меня немигающим взглядом. Я скосил глаза на листочек. Корпусной подчеркнул выражение "с горбинкой". Ага, описываешь мой нос, ну пиши, пиши, из-за этого носа я имел много цорэс, но ни на какой другой я бы его не променял. Ни за какие коврижки.

Средний… Средние… Прямой… Что же ты подчеркиваешь, дурачок? Посмотри внимательно, разве у меня подбородок прямой? Ведь он у меня скошенный назад, я ненавижу его всю свою жизнь и завидую парням с выдающимися волевыми подбородками. А, впрочем, черкай там, что хочешь… Все равно у меня получаются приметы, как у Дубровского. Сбегу – никто не найдет. Все среднее, ничего особенного.

Корпусной пронизывает меня в последний раз циркулярным взглядом, подчеркивает выражение «особых примет нет» и с облегчением откладывает листок в сторону. Берет из пачки следующий.

Фамилия? Имя? Отчество? Год рождения? Место рождения? Национальность? – Я вижу как он вписывает в графу слово «еврей» раньше, чем я успеваю открыть рот для ответа. – Девичья фамилия жены? Имя? Отчество? Дети есть?

– Есть.

– Пол?

– Дочка.

– Фамилия? Имя? Отчество?

– Бутман Лилия Гилевна.

– Возраст?

– Три года. Четвертый.

– В школу ходит?

– Ей три года. Четвертый.

– В школу ходит?

– Нет, не ходит.

Идиот он, что ли, и не лечится? Или сегодня уже до того «напринимался», что ни черта не соображает. А, может быть, просто устал – много работы…

Корпусной заканчивает заполнение анкеты, откладывает ее к листочку с описанием внешности, устало смотрит на толстую пачку, достает очередной бланк. Вопрос – ответ. Вопрос – ответ. Наконец, с писаниной закончено.

Идеал коммунизма – сочетание умственного труда с физическим. Корпусной подходит ко мне:

– Встаньте. Снимите брюки, пиджак, трусики тоже. Короче – всю одежду. Из карманов все выньте, положите вот сюда.

Я никак не могу избавиться от своих интеллигентских замашек: сняв босоножки и носки, встаю на них и оглядываюсь по сторонам, на что бы поставить ноги. Корпусной смотрит на меня с неудовольствием, но все же приносит кусок газеты, и я встаю на него. Сколько раз в будущем мне придется стоять голышом во время шмонов, и каждый разя буду искать, как бы не вставать босиком на грязный захарканный пол: трудно умирает человеческое в человеке. В четыре руки надзиратели ощупывают мою одежду. Швы прощупываются миллиметр за миллиметром.

– Можете одеваться. Металлические предметы, шнурки, ремень – не положено. Будут в ваших личных вещах.

Какие металлические предметы? Только тут я обратил внимание, что они уже успели выпороть застежки с босоножек и крючок из брюк.

– Руки назад. Следуйте за мной.

Меня ведет надзиратель со связкой огромных амбарных ключей. Мы поднимаемся по каким-то лестницам, опускаемся, снова идем по коридорам. Иногда коридор упирается в перегородку из железных прутьев с закрытой дверью посредине. Дверь для нас открывают с другой стороны, и мы продолжаем шествие.

Противно идти «руки назад». Брюки без ремня сползают. Босоножки с выпоротыми застежками хлюпают на ногах.

Теперь ты зэк. У тебя нет даже тех куцых прав, которые были в Большой зоне. И тебе сразу дают понять это. Даже если ты академик, ты будешь идти в сваливающихся брюках и, если попробуешь потихонечку опустить руки, то сразу услышишь окрик: «Руки назад». Ты должен отвыкнуть быть личностью. Ты должен стать животным и осознать это. Тогда будет считаться, что ты «встал на путь исправления».

Надзиратель ввел меня в очередной коридор. Сперва вошел сам, жестом остановив меня перед входом. Посмотрел налево, потом направо, как при переходе улицы. Убедившись, что в коридоре никого нет и я не смогу случайно встретиться с другим заключенным, сделал мне жест, что можно идти. Пошли дальше. Наконец он открыл своим амбарным ключом очередную дверь, и мы спустились по ступенькам в длинное и широкое помещение с очень высокими потолками. С правой стороны тянулись огромные окна, с левой – бесконечный ряд одинаковых коричневых дверей. Над дверьми – галерея и еще один ряд таких же дверей, только с другими номерами. Посреди помещения небольшая винтовая лестница, ведущая на галерею. Возле лестницы стоял надзиратель и внимательно смотрел в глазок камеры. Сопровождавший меня сержант кашлянул, надзиратель сразу же опустил крышку глазка и пошел в нашу сторону. Звук его шагов гасила мягкая дорожка, проходящая вдоль всех камер. Он не успел дойти до нас, как раздался негромкий звук колокольчика и прямо перед его носом из стены выскочил металлический флажок. Надзиратель убрал флажок назад в стену, сказал в дверь камеры рядом с флажком «Сейчас подойду» и направился к нам. Он открыл коричневую дверь рядом с нами, я посмотрел на номер над камерой и вошел. Дверь закрылась за мной с легким стуком.

Камера была довольно большой, метров двенадцать, с высоким потолком странной формы, не плоским и не сферическим. Окно напротив двери было закрыто жалюзи, и в камере горел электрический свет. У стены стояла койка из металлических полых трубок с приваренными вдоль и поперек железными полосами. Тумбочка. Стул. Раковина. Унитаз. Все закреплено – сдвинуть с места ничего нельзя.

Ну, что ж, надо располагаться. Будем жить здесь, по новому адресу: Ленинград, Большой дом, камера № 195. Думать сейчас не о чем. Тактика ясна: молчать, на вопросы не отвечать. Все заранее обговорено и отрепетировано на допросе Гриши Вертлиба. Молчать. Молчать. Через три дня у них кончится срок санкции начальника Управления и, если нет доказательств, должны будут выпустить.

Я дошел до койки, повернул назад. Неудобно ходить, надо попросить какие-нибудь веревочки. Подошел к двери и постучал. Кормушка открылась.

– У нас не стучат. Для вызова надзирателя надо нажать кнопку справа от двери.

Я нажал кнопку и снова услышал негромкий звук колокольчика. Молодцы царские инженеры, придумали чертовски простую и удобную систему вызова: если надзиратель здумался и не услышал звука, он обязательно увидит выпавший флажок. Я не раз еще помяну добрым словом царских инженеров потом, когда в других тюрьмах познакомлюсь с советской системой вызова надзирателя, с системой, выматывающей нервы и надзирателя и зэка.

Надзиратель вернул флажок в исходное положение:

– Чего хотел?

– Да вот, босоножки сваливаются, ходить неудобно. Может быть, можно достать какие-нибудь веревочки?

– Подождите.

Через несколько минут кормушка в двери открылась и надзирательская рука протянула мне два тряпичных лоскутка, по-видимому, от половой тряпки. На таком зэк не повесится даже при большом желании.

Я закрепил лоскуток на одной босоножке. Попробовал. Вроде ничего. Закрепил на второй. Ходить можно.

А.Галич

Снял босоножки и лег на койку. Накрылся материнским ватником.

Обычный летний день, 15 июня 1970 года, подходил к концу. Первый день долгой пересадки на моем извилистом пути в Иерусалим.