Лепила[СИ]

— 5-

… Утро уже давным–давно провело малярные работы на стенах древнего Кремля, не забыв, впрочем, и наш далекий Лесногорск. Результаты были налицо: деревья зеленели, одуванчики желтели, птички щебетали, не исключено, что где–то в близлежащих лесах на глухих полянках весело резвились зверюшки, радуясь солнышку. Сверкали листочки на деревьях и бутылки на помойках. Кончилось замечательное утро, начинался замечательный день, жаль только, что чей–то внешний вид ему упорно не соответствовал. К чьему–то внешнему виду больше подошли бы кадры из очередного голливудского блокбастера о жизни после ядерной войны, где были бы развалины с торчащей арматурой, крысы–мутанты, размером с волкодава. На худой конец сошла бы заставка из Гарлема — бочки с горящим тряпьем, и люди, шарящие в мусорных баках. Хотя чего это я? Мусорные баки — вон они, очень даже наличествуют, числом три, один на мне.

Левый глаз, только–только начавший нормально смотреть на свет Божий, вновь прятался, как черепаха в панцирь, за нарастающим отеком. В этот раз он явно собирался появиться не раньше, чем через пару дней. Ныл после удара живот, и слегка мутило. Приподнявшись на локте, я уперся правой ступней в край бака, навалившегося на левую голень, и рывком спихнул его, невольно зашипев при этом от боли. Я и так был наполовину засыпан мусором, но на прощание плюс ко всему из недр бака на меня вылилась какая–то липкая пакость, столь тошнотворная, что мне сразу захотелось забрать обратно все свое ерничество по поводу брезгливых патанатомов и судмедэкспертов. Может быть, еще сказывались удары по голове, которые за последние три дня я щедро получал, но, как бы то ни было, а утренний бутерброд из меня вылетел пулей, частично приземлившись на рукав рубашки.

— Ты как? — озабоченно склонился надо мной Валерка.

Мне очень хотелось сказать какую–нибудь бодренькую фразу, весело пошутить, сказать что–то типа «как таракан, на которого наступили», однако прилив дурноты безжалостно приказал отвечать правду и только правду, и я честно ответил:

— Хреново.

Валерка стряхнул с меня мусор, насыпавшийся из бака, тоже между делом морщась от вони, и помог мне подняться.

Рана на левой ноге весело запульсировала, тяжелый ручеек крови быстро проложил дорогу в ботинок. Ладно, хоть так — рассмотрев край бака, и прикинув его вес, я судорожно передернул плечами — упади эта сволочь на 20 сантиметров правее и, … здравствуйте, я — гильотинная ампутация.

— Кто эти козлы? Что им от тебя надо было?

— Выпить хотели, у меня решили деньжат стряхнуть. Спасибо, ты подоспел, а то бы запинали.

— У, блин, шакалы, надо было догнать их, бошки отстучать, а я посмотрел, что ты тут лежишь, не стал гнаться.

— С меня причитается. Ты сейчас свободен?

— Ну, в общем, да.

— Тогда забрасывай ведро домой и дуй ко мне. Посидим, поговорим — есть о чем.

— Ведро–то — Валерка хохотнул — прибыло на место постоянной дислокации, — и пнул ногой обломок красного пластика. Ну, не жалко, я бы об ту дурную голову еще бы два таких разбил.

Я критически осмотрел себя сверху донизу. Мои еще 20 минут назад светлые брюки явно просились остаться здесь, с Валериным ведром, рубашка тоже была ненамного лучше, однако, трезво рассудив, что лучше вернуться с работы грязным, вонючим и одетым, нежели голым, и все равно грязным и вонючим, я решил на время свидание брюк с ведром отложить. Благо, дом — вон он, в 100 метрах. Противно чвякая скопившейся в ботинке кровью я поковылял к нему по тропинке между кустами.

— Может, помочь дойти? — предложил Валерка.

— Да, ладно, доберусь. Давай, подгребай, минут через сорок.

День был будний, все в основном, разбрелись на работу, так что лишь пара встречных прохожих удивленно проводили меня взглядами.

Пользуясь одним глазом, — за последние дни я стал очень понимать циклопа Полифема, и нехорошо относиться к Одиссею, — я зашел в свой подъезд и доковылял до второго этажа. Ввалившись в квартиру, я прямо в коридоре разделся, и, тихо постанывая, благо стенания мои никто услышать не мог, поплелся в ванную. Осмотрев рану на ноге, я чуть–чуть повеселел. Хотя кровоточила она довольно обильно, основной удар ящика — топора пришелся вскользь, так, что мышцы задеты не были. Я промыл рану раствором хлоргексидина, края обработал йодом. После того, как я минут на пять плотно прижал тампон, в общем- то прекратилось и кровотечение.

Слава Богу, дома завалялась буржуйская самоклеящаяся повязка, я присобачил ее на рану — гут, теперь можно и душ принять. Водичка лилась еле–еле теплая, но нам то что? Главное, чтобы напор был хороший. Смыв с себя воспоминания о помойке, я насухо вытерся китайской махрой и прошлепал в коридор. Гардероб мой, конечно же, понес безвозвратные санитарные потери. Если у меня и были какие–то сомнения, то шибанувшее из коридора амбре быстро расставило все точки над «и». Выбрав полиэтиленовый пакет поцелее, и, стараясь дышать ртом, я запихнул в него штаны, подумав немного, махнул рукой и затолкал туда же и рубашку. Как выражается тот же Семеныч, сгорела хата, гори и пуня…Щедро напшикав в коридоре освежителя воздуха, я критически нюхнул воздух: наверное, вот так же пахнет в ботаническом саду, когда на радость биологу, там расцветает раффлезия, цветок с запахом гниющего мяса. Ладно, балкон открою, выветрим.

Минут через пять заскочил Валерка. Я к тому времени соорудил нехитрую закусь и выволок красавца–гусара за хобот, то есть за горлышко из морозильника. Пить вообще–то уже не хочется, но не пить — опять нет повода. Все же, учитывая, хотя бы даже легкое сотрясение мозга у себя, свою рюмку я еле пригубил.

Валерка же, выпив и закусив, снова спросил меня:

— Так что эти хмыри от тебя хотели?

— Я же говорю, денег, наверное, не хватило, а тут я подвернулся. Я…

…шел с работы, и снова раздумывал над словами прокурора. Прошло уже два дня, после его знаменитого прорыва, он полностью пришел в себя, и даже странно было видеть, такого представительного мужика и вспоминать, что он вытворял. Сам же он все время только сконфуженно бормотал, что и сам не понимает, как он мог да такого дойти.

— Главное, ведь все помню, — в сотый раз повторял он. — Мало того, даже когда я…это…буянил, какая–то часть меня все время понимала, что я творю ерунду, ну, вроде, как на 10–15 % «я» — это «я» — прежний, знаю, что я в больнице, лечусь, нехорошо это — бутылки во врачей бросать, но большая часть меня — этих 10 % глушит и заставляет этот бред нести — про пистолет, про фашистов. Ради Бога, извините, я за все заплачу, только на работу, пожалуйста, не сообщайте.

— Мне как–то с трудом верилось, что он чего–то соображал, однако, наша санитарка, вечно тихая пожилая женщина Варвара Корнеевна его поддержала.

— Бес это в нем говорил и делал. Сам человек его в себя впустил, сам волю дал, сам от Господа Бога отрекся, когда водку пил, да непотребством занимался, — вот он и показал свою силу.

— Ну, мы же его побороли.

— Упаси вас Господь так думать, — перекрестилась Корнеевна. — Бес — это ведь падший ангел, а ангелов Бог сделал неизмеримо сильнее, умнее людей. Отпав от Бога, они всю эту силу сохранили и на зло пустили. Святые отцы пишут, что любой из них когтем может Землю перевернуть. Без Божьей помощи и защиты мы перед ними — что лягушка перед танком. Вы ему, — она кивнула на дверь палаты, где лежал прокурор, — укол сделали, тело, оболочку обездвижили, а душу уколом вылечите? Можете вы ему такой укол сделать, чтобы он пить бросил, зло творить перестал, праведным стал?

— Ну, можем, конечно, — уже не столь уверенно, но все же я продолжал бороться за честь профессиональной медицины. — Вот, закодироваться можно, психотерапия там…

— А что ваше кодирование дает? Ну, загоните вы эту пьянку внутрь, все одно, как бандита в тюрьму упрячете. И бандит, верно — пока в тюрьме сидит — дома не грабит, людей не убивает, мы его не видим, в тюрьме этой. А тем, кто в тюрьме с ним живет — легко разве, если это — матерый разбойник? И кто сидит, и кто охраняет…И пока он в человеке — все изводить его будет, вырваться пытаться, а уж если вырвется на свободу — пощады не жди…. Так ведь и еще что — бандит, хоть какой, все же может исправиться и покаяться, а бес никогда не исправится, до Страшного Суда зловредничать будет — охота ему одному в огненном озере гореть. Нет, чтобы его победить, надо на помощь Бога позвать, а человек все думает: я сам, я сам — денег заплачу, уколов наделаю, а рублем и шприцом беса не прошибешь.

Я снова хотел возразить, но, вспомнив людей, которых я знал, как закодировавшихся, осекся. Много было таких, у которых все было вроде бы хорошо, но…. Было и наоборот — некоторые вместо водки ударились на баб, так что, семьи их трещали по швам и рассыпались, некоторые сделались жадными и злобными, так, что, жена моего одноклассника Олежки в слезах говорила «уж лучше бы он пил, чем как теперь — все деньги в чулок складывает, детей бьет за то, что большой кусок хлеба отрезали». Были и такие, слышал, что каждое утро торжественно зачеркивали еще один день в календаре, с нетерпением ожидая, когда окончится срок пресловутой кодировки. Да и про бесов — я опять же вспомнил, как мы лечили одного дядю, пытаясь восстановить ему утраченную вследствие инсульта речь. Дело шло не слишком — то успешно, вместо членораздельных слов у того получалось лишь мычание, в котором только натренированное ухо могло уловить смысл, сколько ни лили мы ему пирацетама и актовегина. Было, впрочем, исключение — матом он изъяснялся совершенно легко и свободно, да еще, когда его жена говорила: «Ну, вот, теперь хоть пить бросишь», он энергично мотал головой и совершенно членораздельно и внятно возражал:

— Пил и буду пить!

Невропатолог талдычил о наиболее давно сложившихся, и потому наиболее сохраненных словесных штампах, однако, так и не брался объяснить, почему фраза «…твою мать», у больного выходила чисто, а, исходя из его же объяснения, не менее древнее слово «мама», пациент произносил, как с полным ртом горячей каши. Попросить же пить, например воды, он вообще не мог, а лишь мычал, да показывал пальцем в сторону чашки–поильника.

По словам же Корнеевны, мат — это как раз язык бесов, на котором они и объясняются, так что разговаривали с нами два существа, причем неизвестно, кто из них был хозяином того полупарализованного тела. Если судить о возможности управлять работой голосовых связок и мягкого неба — отнюдь не человек.

От подобных мыслей мне стало жутковато, я бросил спорить и пошел глянуть на прокурора. Тот тихо, как мышь, лежал под одеялом, терпеливо дожидаясь перевода в хирургическое отделение. Я вспомнил кое–что, и решился:

— А вот, скажите, Сергей Данилович, помните, вы в первый день, когда только поступили, говорили, что у зеков татуировки — тот же паспорт?

— Конечно, об этом даже в популярной литературе писали, когда можно стало, а нам в свое время, даже курс лекций читали. Даже, скажем, общеизвестная татуировка — солнце там или якорь — на заключенном–носителе имеют совершенно особый смысл. Это для нас — солнечный полукруг с лучами, а для них — длинные лучи — количество «ходок», короткие — число лет в каждой. А уж точки, кресты, перстни и прочие звезды — если это все выполнено правильно, и по делу — такого человека можно прочитать, как книгу, начиная с того, где и когда он родился, и кончая его хобби и детскими мечтами. Лучше, чем в анкете.

— А вот…у одного человека можете посмотреть, что все это значит?

Я провел прокурора в ремзал, где все еще боролся за жизнь молодой мотоциклист, и объяснил свой интерес. Прокурор внимательно осмотрел татуировки, но которые когда–то указал покойный Череп, и пожал плечами:

— Да, действительно, были такие рисунки среди заключенных, и они обозначали именно это — месть работникам правоохранительных органов. Но знаете, Дмитрий Олегович, — все это было когда–то, чуть ли не во времена «Черной кошки». Уже перед распадом СССР наколки делали часто невпопад, «для красоты», как вы знаете, часто вовсе и не уголовники, за что, правда, потом, бывало, и страдали, если в тюрьмы попадали. А уж в последние–то годы — он неопределенно махнул рукой, — даже настоящие уголовники предпочитают не колоться, наоборот — старые наколки сводят, благо косметических салонов полно. Им, видишь, несподручно татуированными лапами многомиллионные контракты подписывать, да в Думе с трибуны потрясать. А тут — такая «серьезная» наколка, и с ним она не вяжется. Во–первых — она только одна, в остальном же он — чистенький, и не видно, чтобы он что–то сводил. Во–вторых, и это, на мой взгляд — главное, сколько ему лет — 22? Обычно эту наколку делали в тюрьмах, довольно серьезные же ребята, которые сидели помногу лет — за убийство и грабежи. Возьмет такого гада сыскарь, закатит ему «от пяти до десяти», он и сидит, напартачит себе змею, лелеет мысль о мести, целый день на нее глядя, а как откинется — того и гляди, опера и судью, которые его упрятали, действительно зарежет, потом и коронку намалюет. Только на это шли очень крутые ребята, можно сказать — отчаянные. Мы ведь тоже все татуировки у них знали, а тут, можно сказать, декларация о намерениях. Случись потом с тем же опером чего — первый подозреваемый и так он, а уж с наколкой тем паче. А здесь? Ну не тянет этот пацан на крутого пахана, которого в 15 лет минимум на пятерик упрятали, а он так разозлился, что инспектора по делам несовершеннолетних поклялся замочить.

Опять же — наколки не всегда имели один смысл, у них часто бывало много толкований, причем некоторые из них старые воры нам так и не открывали, или давали ложные.

— Ну, а четыре точки?

— Все равно, — помотал прокурор массивной головой. Не похож он на уголовника. Нутром чую. Если бы сидел — хоть один «перстень» да был бы на пальце.

На том мы и расстались, прокурора перевели в хирургию, а я выбросил разговор из головы

Теперь же я снова вспоминал его. Странный, волчий взгляд Черепа, и эти слова о том, что я что–то должен ему заплатить….Что там сделал этот парень, каким боком к этому имеет отношение Череп, куда он летел на ночь глядя? Думал я об этом, правда, как–то вяло, быстро мой мысли перескочили на Инну, и я уже прикидывал, не пригласить ли мне ее как–нибудь вечерком на «рюмку чая»? Свернув с тротуара на утоптанную тропинку, я поднялся на небольшой пригорок, прошел по обсаженной акацией короткой аллее и вскоре подошел к покрытой корявым асфальтом площадке, с трех сторон обсаженной густыми кустами сирени. Сирень доживала последние дни, скоро ее должны были, по слухам, вырубить. После того, как на эту площадку перебросили мусорные баки от нашего и соседнего 34‑го дома, чтобы не делать лишний круг мусорщикам, те постоянно кляли бедные кусты, на чем свет стоит — нависавшие ветви мешали новенькому белому мусоровозу поднимать и ставить баки. Судя по полузаполненным контейнерам, машины сегодня еще не было. Я намеревался пересечь площадку и нырнуть между кустов, сокращая путь к дому, но вдруг услышал оклик:

— Слышь, пацан, погоди.

Я, положим, не Шварц, однако же, и из пионерского возраста все–таки вышел. С недоумением я оглянулся — из тени отбрасываемой сиренью вышел коренастый парень в линялой джинсовой куртке и, слегка проволакивая ноги, пошел ко мне. Нечесаные волосы спадали на лоб, рыжеватая щетина на подбородке была минимум двухдневной давности.

— Ты, это… — глаза его быстро обшарили мою фигуру с головы до ног, задержались на моем лице, парень как–то по лошадиному дернул головой, будто кивнув кому–то, и вдруг прямо от пояса врезал мне под левый глаз! Он, бедный, сразу ответил немым воплем негодования, щедро осветив полусумрак под кустами не хуже фотовспышки. Удар был, в общем–то, не очень сильный, от него я пошатнулся, сделал шаг назад и, наверное, удержался бы, вот только, шаг этот мне завершить до конца не удалось: натолкнувшись на какое–то препятствие, я упал на спину.

Мне сразу же вспомнилась школа, и как мы, бывало, «подшучивали» друг над другом: один толкает другого, тот инстинктивно делает шаг назад, но кто–то уже заранее присел за его спиной, так что колени у бедолаги подгибаются, и он падает навзничь. И вот мне устроили точно такую же школьную «подлянку», правда, не приседая, а лишь удачно подставив ногу. От школьных забав эта, в прочем, отличалась одной существенной деталью: помимо «толкателя» и «упора» обязательно был еще и третий участник — «страховка», который ловил за плечи вытаращившую глаза жертву. Как и многие другие «приколы», этот был глупым и небезобидным, но какое–то подобие безопасности мы все же соблюдали. Мои новые приятели «страховщика» позвать забыли или не захотели, так что я ощутимо грохнулся на спину, больно ушибив локоть о какую–то доску. Хорошо еще, они начали «вспоминать детство» не на заасфальтированной площадке, а на хоть и утоптанной, но все же земле. Несмотря на выставленные локти, я — таки приложился к ней, родимой, — еще одна фотовспышка, на этот раз в затылке. Падая, я успел посмотреть, кто помогает «рыжему». Оказалось, что неслышно вынырнул из–за бака и поставил мне подножку парень в спортивных штанах и красной майке с надписью «Puma». С «рыжим» он был приблизительно одного возраста, и даже роста, так что я предположил, что передо мной — одноклассники, соскучившиеся по школьным развлечениям. Во что был обут «спортсмен» — я не рассмотрел, так что он, по–видимому, решил восполнить пробел в моих знаниях о его гардеробе. Прежде всего, он решил продемонстрировать качество и прочность своей обуви, для чего быстро подшагнул ко мне и впечатал свою правую ногу в мой живот, который радостно откликнулся, что и он записывается в кружок фотолюбителей. На ногах у спортсмена были явно не китайские тапочки — «собачки». Скорее всего, он махнулся башмаками с Робокопом, а может, стырил ботинки у чугунного Ленина на районной площади. Скорчившись, я судорожно глотал ртом воздух, завтрак отважно рвался на волю из желудка. «Спортсмен» решил, что я должен рассмотреть его обувь и в деталях, и немного отошел. С удивлением я увидел, что на ногах у него — обыкновенные отечественные кроссовки. Слегка пританцовывая на носках, «спортсмен» начал опять приближаться ко мне. Не знаю, как там у него насчет забивания костей носа в мозг, мне достаточно будет и того, что следующее, что я проглочу — будут мои собственные зубы. Судя по замаху, ногу «спортсмен» явно решил остановить где–то в полуметре за моей головой, которая, по–видимому, в его глазах была лишь досадной помехой на пути.

— Эй, вы чего тут делаете? — послышался окрик.

Кусты зашелестели, и на площадку вывалился Валерка.

В отличие от меня, сразу поступившего после школы в институт, а после института — сразу вернувшегося домой в Лесногорск, Валерка после школы вдоволь помотался по белу свету. Начав моряком на сейнере, он побывал и вышибалой в публичном доме в Южной Корее, едва не завербовался в Иностранный легион во Франции, окончил курсы охранников, правда, не работал им ни одного дня, как он сам выразился, «по причине нелюбви к эксплуататорам, которых он должен был охранять». Сейчас же, вернувшись домой, он отдыхал перед очередной авантюрой — вместе с еще двумя сорвиголовами он собирался отбыть на Украину на поиски клада не то Врангеля, не то Котовского.

Вполне вероятно, что половина из того, что он рассказывал о своих похождениях, было брехней, однако Валерка обладал одним важным качеством брехуна — врал он самозабвенно, веря в это сам, поэтому брехня получалась красивой и интересной. Сейчас он держал в левой руке ведро с мусором и переминался в тапочках на босу ногу.

Надо отдать должное реакции «спортсмена» — при первом же звуке Валеркиного голоса, нога его, совсем уже готовая забить мою голову между двух кустов, прервала свое движение. Резко развернувшись, «спортсмен» слегка присел в коленях. «Рыжий», который до этого лениво смотрел на футбольные упражнения товарища, заложив большие пальцы за ремень джинсов, то же быстро сместился в сторону, так что оказался справа от Валерки.

— Пош–шел отсюда, козел вонючий, — процедил сквозь зубы «спортсмен».

— Бы–ыстро, — добавил «рыжий», — и усохни там, бля, нахрен.

— Да…я…ничего… — вытаращил глаза Валерка, пожимая плечами и виновато разводя руками. Валерка начал пятиться назад, и я уже подумал, что вот сейчас он уйдет, на помощь позовет, милицию, может, вызовет, однако до тех пор эта парочка измордует меня по полной программе. Это же, наверное, решили и «спортсмен» с «рыжим», потому что «спортсмен» начал распрямляться, а «рыжий» даже бросил взгляд в мою сторону. В этот момент все еще отведенная рука Валерки сделала неуловимое движение, и «спортсмен» снова присел в коленях, — на этот раз оттого, что на голову ему с треском обрушилась мусорное ведро, осыпав картофельной шелухой. Развернувшись по инерции за ведром на пятках, Валерка «выстрелил» правой ногой в живот «рыжему», от чего тот моментально переломился. Я снова удивился «спортсмену»: получив удар по голове, и надо думать, довольно увесистый, он только на секунду потерял ориентировку. Однако именно ее–то ему и не хватило, чтобы как–то сгруппироваться или увернуться, когда Валерка, присев на колено и хищно оскалившись, ткнул его в горло все еще зажатой в руке пластмассовой ручкой от ведра — само ведро после удара раскололось. Я почувствовал некоторое удовлетворение, когда «спортсмен» начал, подобно мне, глотать воздух. И все же они были довольно крепкими ребятами: «рыжий», шипя сквозь зубы, разогнулся, а «спортсмен», когда Валерка попробовал провести боковой удар справа, успел поставить блок.

— Сзади…, — просипел я, увидев, что «рыжий» сгруппировался за спиной у Валерки. Моментально среагировав, он отпрыгнул назад и с полуоборота нанес улар локтем, который пришелся как раз в грудь набегающего «рыжего». Охнув, тот упал спиной на бак, который и так стоял на самом краю бетонной платформы, так что, проскрежетав днищем по бетону, вонючая железяка грохнулась со своего постамента, полоснув зазубренным краем по моей ноге. Я же очутился в положении насекомого, приколотого заботливым энтомологом к куску фанерки.

Однако, свалив «рыжего», Валерка раскрылся и сам, чем не преминул воспользоваться и «спортсмен», проведя ногой удар по корпусу, от чего Валерка болезненно крякнул. Исход схватки становился все более плохим для нас: я все еще не мог продышаться, мусорный бак мешал мне встать, а «спортсмен» уже почти оправился, да и «рыжий» вот уже встает…

Нас спасла машина, остановившаяся рядом, за кустами. Услышав звук двигателя, нападавшие быстро переглянулись, «рыжий» отрывисто бросил: «линяем», и оба дружно ломанулись в разные стороны через кусты — только ветки затрещали. Валерка, было, бросился за «рыжим», но скривился («спортсмен» его все–таки чувствительно «достал» ногой, как впрочем, и меня) и вернулся ко мне. Водитель подъехавшей машины хлопнул дверцей, и, не заходя на площадку, ушел куда–то в сторону. Все — от моей встречи с «рыжим» и до Валеркиного возвращения, заняло полторы–две минуты.