Лепила[СИ]

— 8-

— … Что Дмитрий Олегович, в окошко смотрите?

— Да вот, смотрю, Инночка, не пылит ли дорога, не спешит ли мне на выручку могучая Красная Армия.

— Американцы у Кинга обычно ждут кавалерию из–за холмов.

Ого. Инночка, у нас оказывается, кингоманка. Никогда бы не сказал, а, поди ж ты. Мне действительно впору уже было петь: «за решеткой сижу и с тоскою гляжу на свободу», хотя решеток никаких на окнах не было, за исключением тех идиотских колец в процедурной. Дверь, кстати, уже поставили, сигнализацию провели на второй день, так что до наших несчастных наркотиков достучаться было уже нельзя. И телефончик установили. Пароль, правда, дали банальный — «Рига». Хотя чего Рига — она же уже не наша? Звонить надоедало, но человек привыкает ко всему — что Рига не наша, что в отпуск не пускают, что Саддам Хусейн в трусах носит атомную бомбу и за это его надо «Томагавком» по башке — главное объяснить людям, зачем это надо и обязать их это делать.

Однако я отвлекся. После того, как Сергея выбили из строя, уже нельзя было говорить «отряд не заметил потери бойца». Очень даже заметил, поскольку отряд в настоящий момент состоял из меня одного — фельдмаршала, лейтенанта, рядового — все в одном лице. Можно было, конечно, дернуть Котофеича из отпуска, но, к сожалению, для этого пришлось бы бросить лучшие силы нашего чахлого угрозыска на поиски того хутора, куда Васька забурился — супруга Котофеича была не только не из нашего района, но вдобавок из такой глуши, что, как он рассказывал, «болото, где Сусанин утопил поляков, по сравнению с тещиным хутором — Бродвей». К тому же, проблему это решало все равно лишь на месяц. Через оный месяц идти в отпуск уже мне, да и Котофеичу надо же когда свой законный догулять, Серега же залег надолго — бедро не ребро, тех по 12 с каждой стороны. Так что по–любому надо было звать «варягов», то бишь командировочных специалистов из города. Был еще, правда, вариант — похерить круглосуточное дежурство в реанимации, работать только днем, а в ночное время возложить обязанности реаниматолога на дежурного врача. На этот способ решения проблемы был, что говорится, «на крайняк». Во–первых, ночью все равно не поспишь — задергают из дома, хирурги уже давно разучились оперировать под местной анестезией, даже на аппендицит без наркоза не пойдут, не говоря уже о более сложных операциях. Я тут как–то разыскал у Семеныча монографию еще военных лет — так там пули из сердца под новокаином доставали — и ничего, люди, вроде, даже выживали. Как говорится, «дас ист фантастиш», а ведь было же. Дежурные врачи тоже забыли, как тяжелых больных лечить. За годы существования реанимационного отделения все настолько привыкли, что избавиться от проблемы в виде тяжелого больного можно простым набором нашего телефона, что некоторых узких специалистов начинает бить мелкий тремор, при мысли о том, что им придется лечить инфаркт или инсульт.

Да и сам не усидишь дома. Ну что, в самом деле, дать наркоз бабульке, расписать лист интенсивной терапии и свалить? Они ведь не профессионалы, в своей разве что, сфере. Спрос на сок из пакетиков о–о–чень возрастет. Да и свои нервы подорвешь к едрене–фене.

Все это я изложил главврачу, который кивал головой, одновременно набирая телефон, дабы известить высокое начальство, что в маленьком районе большой губернии — дырка. И надо бы эту дырку чьей–нибудь задницей прикрыть. Там тоже, конечно, сезон отпусков, но кадров все же поболе будет. «Варяги» — тоже, в общем, не халва. Как придется. Некоторые едут в такие командировки, как в отпуск — водочки всласть покушать, да молодого медсестринского мясца, вдали от бдительных глаз и ушей отведать. К поступающим на их сменах больным они относятся, как к досадной, малозначащей детали, мешающей осуществлять эти два важных дела. Хотя, попадаются такие зубры — за неделю они тебе больше дадут, чем 2 месяца на курсах повышения квалификации профессора пробубнят.

Высокое начальство милостиво откликнулось на наш зов о помощи, и обещало «что–нибудь сделать».

— Ладно, Андрей Львович, сегодня я свое дежурство по любому отбуду ну, и завтра тоже как–нибудь продержусь, пока смена не приедет. Дети у меня дома не плачут, жена не ждет, я человек одинокий, свободный.

Разговор этот состоялся вскоре после того, как мы закончили латать Серегину ногу, и передо мной встал вопрос, который занимал еще Чернышевского. Высшие силы обещали прислать подмогу на следующий день, однако, когда, отбарабанив свое законное дежурство и половину дня следующего, я поинтересовался у Блажицкого, когда приедет смена, тот лишь развел руками — звонил мол, спрашивал, сказали, что приедет только завтра. Я подумал, подумал, вспомнил крылатое выражение Семеныча про хату и про пуню и согласился остаться на третьи сутки, чем грубо нарушил трудовое законодательство.

— Но, Андрей Львович, это последние. После них — уйду, даже если мне сообщат, что на окраине Лесногорска рухнул самолет Джорджа Буша, а его самого к нам в больницу Бобер волочет. Сначала воздухом надышусь, а потом уж приду гаранта американской демократии спасать.

— Если на Лесногорск рухнет «Боинг» Буша, спасаться придется в первую очередь нам самим, — резонно заметил главный. — Хорошо, выручи еще на денек, а там, глядишь, я все–таки начальство дожму.

Уж не знаю, на какие части тела начальства жал Блажицкий, мужик он, надо сказать, пробивной, и на своем месте, однако вскоре после нашего с Инночкой разговора главврач заглянул в реанимацию, довольно потирая руки.

— Завтра точно сказали, приедет, из областной больницы. Карпенко — знаешь такого?

Я пожал плечами: в областной больнице анестезиологов штук двадцать, причем все они тасуются как карты в колоде — не понравилось человеку в областной — плюнул, пошел в онкодиспансер, а оттуда, глядишь, во 2‑ю городскую. Не запросто, конечно, но возможностей для маневра больше, чем у меня здесь — нигде, кроме родной райбольницы я места в пределах района не найду, а уехать — считай, квартиру бросить. Однако до завтра надо было еще дотянуть.

После смерти Ласточкина, который, как я окончательно убедился, совершенно не мог интересовать Черепа, в реанимации оставалось два человека — толстяк с непроходимостью, и Серега. Толстяк выкарабкивался трудно, но, похоже было, проскочит. Серега же на второй день заявил, что чувствует себя хорошо, нога у него не болит, однако обстановка родного отделения действует угнетающе, особенно когда требуется отправлять физиологические надобности под бдительным взором соратников и подчиненных. Поскольку все у Сереги было, и вправду в порядке, по согласованию с Семенычем, мы перебросили коллегу в хирургию, в двухместную палату, Семеныч даже предлагал вообще туда никого не класть, однако Сергей этому решительно воспротивился:

— Вы что, хотите, чтобы я там волком завыл? Да и опять же — утку подать, еще там чего, — пускай уж мужик какой будет, санитарку чтобы не звать.

Марина, жена Сергея, за эти сутки сильно изменившаяся в лице, глаза у нее прямо–таки запали, тоже согласилась с мнением мужа — она, в принципе всегда с ним соглашается, на его фоне — высокого, надежного, она всегда как–то терялась, и даже на общих гулянках ее никогда не замечаешь. Однако ведь чем–то приманила же Серегу, завидного жениха, по которому сохло половина медсестер стационара, и, почитай вся поликлиника. И, насколько я знаю, никаких интрижек на стороне после женитьбы у Сереги не было. Так что, наверное, надежность у них двусторонняя: Серега — видимый фасад, Марина — тыл. С детками только проблемы — не вынашивает, куда уже Серега не ездил…

Поскольку признаков психического расстройства Сергей не выказывал, игнорировать просьбу пациента у нас оснований не было. Сергея, как я уже сказал, мы перевели, и до ночи я откантовался вполне нормально.

Вечер тоже начался спокойно. 8-летнюю девчонку с аппендицитом Гоша соперировал так, что впору было засекать время для рекорда стационара — 15 минут от разреза, до последнего шва. Детей вообще лучше оперировать — брюшная стенка у них тоньше, жировой клетчатки у них практически нет. И на реанимационные мероприятия (тьфу–тьфу не к ночи будет сказано) они откликаются куда как лучше взрослых — ребенок запрограммирован «на жизнь», и резервов у него очень много. Читал где–то, что в газовых камерах последними погибали как раз дети…. Ну, а уж ухаживать за ними — одно удовольствие. Ребенок и спустя неделю лежит все такой же чистой, пахнет от него прилично. Не то, что от нас, здоровых лбов — сутки полежит взрослый — и пошли из него шлаки лезть, никотин да алкоголь переть.

В данном конкретном случае нам помогло и расположение аппендикса — едва Гоша зашел в брюшную полость, отросток тут же и выскочил, почти как чертик из табакерки, нигде и лазить не пришлось, и отросток демонстративный — плотненький, багровенький, с фибринчиком — типичный флегмонозный, ай, красота. В интенсивной терапии девочка не нуждалась, и запузырили мы ее в хирургию, на ласковые мамулины руки.

Решив потратить свободное время на самообразование, я мужественно открыл свежий номер журнала «Анестезиология и реаниматология», но хватило меня минут на 10, после чего я с тихой злостью его отложил. После фраз типа «…антиноцицептивная надсегментарная система, осуществляющая контроль афферентного входа и модуляцию сегментарной интеграции высокопороговой и низкопороговой афферентации…» хотелось почитать книгу, в которой самым сложным словом будет «табуретка». А еще схемы, схемы и графики, и небрежно этак брошенные реплики: «исследование проводилось на дыхательных аппаратах «Такаока» и «Рафаэль»". Злость, кстати, у меня была не на ученых, а на себя — все очень запущенно, но диагноз ясен — «лодырит». Ярко выраженный синдром дивана. Вроде бы все умеешь, многое видел, и нет охоты узнавать что–то новое и напрягать мозги, чтобы это новое запомнить, хотя, с другой стороны, ну, запомню я все про современные режимы искусственной вентиляции легких, а толку? Любые вещи сохраняются в голове, если ими пользуешься, а мне пока что нового аппарата ИВЛ, хотя бы среднего класса не видать, как Буркина — Фасо — статуса сверхдержавы.

От подобных мыслей у меня развилось, как пишется в «Психиатрии» «унылое, тоскливо–злобное настроение», и дабы не выплескивать его на окружающих, я вышел на улицу. Рядом с крыльцом у нас растут несколько сосен, строители в свое время пожалели деревца, сейчас они вымахали в здоровенных, сочащихся смолой богатырей. После больничного, пенициллиново–хлорного воздуха, аромат нагретых за день деревьев лупил по мозгам почище морфина. Эх, сейчас бы в сосновый бор, на берег песчаного обрыва, чтобы вверху ветерком продувало, а внизу — озеро плескалось, а костерок бы потрескивал, сесть на толстый, выперший из земли корень, привалясь спиной к сосне, и дышать, дышать… Ах–х–х.

Вдалеке, над вечерним городом бухал ударник, и мелькали цветные сполохи. Работала «Магма» — новомодная «кислотная» дискотека. 9 из 10, дергающихся там, спроси, «а что такое — кислотная?» — презрительно на тебя посмотрят — тоже, дескать, динозаврище. А начни докапываться, только плечами пожмут — кислотная и кислотная, все так говорят, и почему — хрен его знает. Хотя, может, кто и слышал про ту кислоту, лизергиновую.

С этой вот «кислотной магмы» нам его и привезли. Когда Нинка притянула мне электрокардиограмму, я пожал плечами — классический передний инфаркт, «студенческий», все как положено, в первых трех грудных отведениях вместо нормальных зубцов — «купола», ни дать, ни взять, парашютный десант. Брадикардия — 50 ударов в минуту. Сколько там дедушке… или бабушке? Я посмотрел на возраст, аккуратно прорисованный пухленькой Нининой рукой, и удивленно присвистнул.

— Ни фига… ему что, правда, 17 лет?!

— Его с дискотеки забрали, прямо там плохо стало.

— Давай–ка живенько к нему, — схватив экстренный набор и (береженного Бог бережет!) дефибриллятор мы поспешили в приемный покой.

— Обезболили?

— Фентанилом.

— Атропин вводили?

— Нет…, — я недовольно крякнул.

— Чтобы остановку он не дал, — озабоченно пробормотал я. Молодые вообще переносят инфаркт хуже, а в 17 лет — таких у нас вообще не было.

Рослый парень в черной майке с изображением страхолюдного паука метался на кушетке, то скребя пальцами по дерматину, то хлопая ладонью по кафельной стенке.

— Жжет…, хреново мне… жжет, дайте что–нибудь. Лицо его посерело, и было покрыто крупными, с горошину каплями пота.

С приятным удивлением, насколько это, возможно, было в такой ситуации, я обнаружил, что больному уже поставили катетер в вену, и в нее даже что–то капается. Светленькая девушка суетилась рядом — Оксана, вроде ее зовут, — надо же, вечно на сестринских конференциях она сзади сидит, а глянь–ка, что–то запоминает, надо бы к ней приглядеться, а то ведь Галка Лужникова замуж намылилась, а там и до декретного недалеко. Надо, надо этот ценный кадр себе заныкать, пока Семеныч на него свою жадную лапу не наложил. Ладно, это после, а пока… что мы имеем?

— Давление сколько?

— 80 на 40, — отрапортовала Оксана.

Кардиогенный шок мы имеем. Так, очевидно, фентанил ему по барабану.

— Морфин ему, в вену, 10 миллиграммов, — повернулся я к Нинке. У Оксаны, в свете последних, да и не последних решений, наркотиков в приемном покое, ясное дело, быть не могло.

— Это сколько? — вылупила та глаза.

— Если он у вас 1 %-ый, то один миллилитр, — терпеливо объяснил я. — Да и… атропина кубик. — Я подумал, что, скажи я «один миллиграмм атропина» — опять придется объяснять, сколько в 0.1 % растворе содержится миллиграммов, если ампула — один миллилитр. Хотя мерить все кубиками — чисто отечественная привычка. Я столкнулся с совершенно жуткими ее последствиями лет пять назад, когда молоденькая сестричка, едва окончившая училище, пунктуально выполнила вальяжно брошенную фразу «…и десять кубиков эуфиллина ему прокапай». Вот только эуфиллин она выбрала не 2.4 %, а 24 %! Слава Богу, мужичок, несмотря на бронхиальную астму, оказался крепким и вдобавок — сообразительным. Поняв, что спустя пять минут после начала инфузии у него темнеет в глазах, он завопил благим матом, и, несмотря на уговоры прибежавшей медсестры, что «так бывает», выдернул–таки иголку из руки, после чего благополучно отключился. Поверь он медсестре, и «потерпи» еще немного — неизвестно, подняли бы мы ему давление из той ямки, куда оно ухнуло. Ну, благо атропин только 0.1 %-ый — не промахнутся, чай.

Спустя пару минут после введения парень притих и задышал ровнее.

— Ну, что, отпускает? — поинтересовался я.

— Да, вроде, есть еще, но уже не так, — слабым голосом отозвался тот.

— Давайте к нам его, только в темпе, — дал я команду санитаркам. — Вшей потом у него погоняете…

В отделении мы перегрузили парня на кровать, и, налепив электроды на безволосую грудь, я подключил монитор. Давление хоть и повысилось, но все же оставалось ниже сотни.

— Язвы желудка, операций в последнее время не было? — спросил я парня.

— Нет…, — голос у него уже был сонный, помимо морфина начинал действовать реланиум, который мы тоже ему закатали, чтобы успокоить.

— А боли когда начались?

— Час назад, где–то.

Само то. До шести часов от начала — есть шанс успеть растворить тромб, образовавшийся в кровеносной системе сердца. Нет, но откуда у него в семнадцать лет тромбу взяться? Он ведь формируется на атеросклеротических бляшках, а чтобы их заиметь — надо пожить: табачку всласть покурить, сальца поесть, да, в конце концов, просто отмерить своих 40 — 50 лет. И не сказать, чтобы хиляк какой — мускулистый крепкий пацан.

— Там друзья его интересуются, что с ним, можете выйти? — сунулась в палату любительница детективов Светка.

— Сейчас, сейчас, — пробормотал я, настраивая монитор. Какую там цифирь тревог установить? Ну, давление, скажем, не ниже 90, пульс — 50, дыхание — фиг с ним, тревогу отключим, а то задержит дыхание или дернется — монитор и зазвенит, не набегаешься. Ну и ладненько — я нажал на кнопку, красный прямоугольник с надписью «включена пауза тревог» исчез с экрана монитора. Теперь, если что — умная немецкая машина даст нам сигнал, и даже напишет, что там у нашего пациента не в порядке. Блин, насколько проще с ним работать, и изобрели их кучу лет назад, а нам вот дали только в позапрошлом году. Скольких спасти можно было бы…

Выйдя из отделения, я увидел двух парней и девчонку, приблизительно одного возраста с моим пациентом. Девчонка, видно, только что ревела — глаза ее были красными и тушь подразмазалась.

— Как там Олежка, доктор? — все еще всхлипывая, спросила она.

— Лечится, — пожав плечами, ответил я, — заболевание у него тяжелое, будет пока что у нас.

— Вы то кто?

— Мы так, типа друзья, — хрипловато ответил парень в клетчатой рубахе навыпуск.

— «Типа» — то есть не совсем друзья.

— Да нет, друзья, друзья. Мы вместе школу заканчивали. Экзамены недавно вон сдали, ну… выпили сегодня немного, пошли на «Магму», он нормальный был, а потом, где- то уже после 10-ти — ему хреново, ой, плохо стало.

— Угу. А раньше он чем–нибудь болел? Ну, сердечными какими–нибудь болячками? Может, от физкультуры был освобожден?

— Да нет, — слабо улыбнулась сквозь вновь накатившие на глаза слезы девчонка. Он, наоборот, спортсменом был, даже за школу ездил, по бегу.

— А пили что?

— Шампанское, — пожал плечами клетчатый. — Ну, по бутылке «9-ки», «Балтики» взяли еще. У меня была мысль, что может, они по дешевке купили где–нибудь паленой водки с какой–то кардиотоксичной гадостью, но пиво и шампанское — сочетание, конечно, то еще — однако все же не смертельное.

— А как все началось?

— Да мы сами не знаем, он веселый был, ему видать, сильно в голову ударило, прыгал, смеялся, а потом схватился за грудь, в сторону отошел и скорчился. Мы к нему, а он и говорит — как будто кто–то утюг внутрь груди засунул, и рука, говорит, левая отваливается. Мы звонить, «Скорая» быстро приехала, а он все равно серый стал. Он не умрет? — девушка жалобно смотрела на меня, губы ее подрагивали, как у маленького ребенка. В сущности, это и были дети, только вчера окончившие школу, перед которыми уже маячила замечательно интересная взрослая жизнь, длиной лет в триста, самое малое. Жизнь, в которой все они будут вечно молодые, красивые и здоровые, где совершенно нет места таким словам, как «инфаркт», «инсульт», «перелом позвоночника с полной утратой контроля функции тазовых органов». Все это было для других — бабушек с лавочек у подъезда, в крайнем случае — для чужих родителей.

— Болезнь эта тяжелая, надо будет лечиться серьезно. Он молодой, так что, будем надеяться, справится.

Тут я немного согрешил. У молодых, а таких молодых с инфарктом, видеть мне еще не приходилось, инфаркт протекает как раз хуже — сердце не адаптировано к такому стрессу, никаких дополнительных сосудов, отмирает сразу здоровый кусок миокарда. Должен вообще–то вытянуть, девушка вон у него красивая, а любовь, как известно — мощный источник положительных эмоций. Они ему пригодятся.

— …Мы его бы и сами отвезли, так Винт ведь тачку угробил, — говорила в это время девушка.

— Винт? — я вспомнил свое недавнее дежурство, и меня кольнуло какое–то неприятное ощущение.

— Ну да, Олег с ним в одном подъезде живет, он тоже на «Магму» пришел, рассказывал, как он Черепа на себе из горящей машины вытаскивал. Олег еще посмотрел на него, а у Винта весь фэйс покарябанный и говорит: «Ну и рожа у тебя, Шарапов.» Были бы еще в школе — у Винта точно новое погоняло бы появилось.

— Винт — козел, — вступил в разговор, молчавший до того хмурый парень. На щеке у него малиново цвела небольших размеров гемангиома — сосудистая опухоль, и потому, как он прятал подбородок в воротник мастерки, было видно, что он привычно стесняется этой своей, пусть и небольшой отметины, инстинктивно стараясь сделать свое лицо меньше, — за копейку удавится. «Аудюху» сложил, а батя ему сказал, что самому ему теперь машину заиметь — от селедки уши, все деньги на ремонт пойдут. Так он Гепика вчера за грудки тряс, орал, чтобы тот ему долг отдавал, а долг весь — Гепик у него на полторашку пива занял. Он и с Олежкой что–то шушукался сегодня, точно деньги у него цыганил.

— Ну, ладно, а стрессов у Олега вашего не было в последнее время? Переживаний каких–нибудь, он ведь экзамены сдавал? — вспомнил я.

— Нет, — пожала плечами девушка. — Он не отличник был, так, средне учился, так что, когда экзамены сдавал, в голову сильно не брал. Он в физкультурный поступать хотел, а там, говорит, мозги не сильно нужны, лучше бегать уметь.

— Так, может, перетренировался?

— Думаете? — с сомнениями посмотрела она на меня, а затем на обоих парней — те отрицательно затрясли головами. — Вряд ли.

— Так, ребята, мне, пора, пошел я друга вашего лечить.

— А к нему зайти можно? — умоляюще посмотрела на меня девушка. — Ну, хоть на минутку?

— Лучше завтра. После 9 утра. Будет уже другой доктор (надеюсь, будет — мысленно поправил я себя), так что я ему передам, если ситуация будет позволять, чтобы вас пустил.

— Спасибо, до свидания, привет там ему передавайте.

— Передам, передам. От кого?

— Скажите Слава, Петя и Наташа приходили.

— Хорошо.

Ребята ушли, я вернулся в отделение. Зайдя в палату к Олегу, я удовлетворенно поцокал языком, глядя на монитор. Пульс — 76, давление, правда, все–таки не очень. Ну, хоть ритм синусовый, значит, проводящая система относительно цела.

— Как дела, танцор? — бодрым голосом спросил я Олега.

— Нормально, — слабым голосом отозвался тот.

— Привет тебе от друзей. Петя, Слава и Наташа к тебе заходили, да я не пустил.

— Натаха? — радостно улыбнулся он, не открывая глаз, — она — хорошая. И сонно забормотал что–то.

Пациент дремал, но боль его все же немного беспокоила. Стрептокиназа уже полностью ушла в вену, оставив лишь крупные пенные пузыри на дне флакона. Будем надеяться, что хитрая вытяжка из стрептококков сейчас восстановит проходимость сосудов. А давление он все–таки не держит, нет, не держит, хоть и гормоны мы ему ввели — так положено, перед инфузией стрептокиназы, гормончиков подбросить, дабы анафилактический шок человека не хватил. И нитроглицерин ему тоже надо вводить…. Ну что ж, значит опять — ходьба по канату.

Дело, которым мне предстояло заняться, действительно было сродни хождению по проволоке над ареной. С одной стороны, надо было расширять сосуды сердца, чтобы обеспечить приток крови к поврежденным участкам миокарда (ведь что такое инфаркт миокарда? — кусок сердечной мышцы погибает, или, по крайне мере, сильно страдает, поскольку к нему не поступает кровь из за закупоренного сосуда), для чего в одну вену медленно со скоростью 6–8 капель в минуту мне надо было вводить препарат перлинганит — жидкую форму всем известных таблеток нитроглицерина. Раньше, по бедности, мы прямо спиртовой раствор нитроглицерина, тот, которым сердечники, сахар поливают, капали, чем приводили в немалый ужас иностранных врачей, слава Богу, теперь хоть закупили у немцев то, что надо. Однако перлинганит — очень мощное лекарство. Настолько мощное, что даже при небольшой передозировке может «уронить» артериальное давление до нуля. Именно поэтому он и вводится так медленно. Плюс к тому же Олег и так давление не хотел держать — сердце, участок которого отмер, просто не могло обеспечить нормальное давление в кровеносной системе, как не может бежать человек, который, ну, к примеру, отсидел ногу — она вроде бы и есть, но бежать абсолютно не помогает. С целью компенсировать побочный эффект перлинганита, а также, чтобы немножко «подхлестнуть» плохо работающее сердце, требовалось введение второго препарата — дофамина, тоже очень сильного медикамента. Он как раз давление поднимал, сосуды суживал, сердцебиение учащал, в общем, я оперировал палкой не то что с двумя концами, а, скорее, этакой суковатой корягой, и один из суков этой коряги мог запросто зашибить Олега в несколько секунд.

Причем, если проклятые капиталисты, да и просто клиники побогаче и современнее могли себе позволить вводить эти препараты через специальный дозатор, которому можно задать любой темп введения: хоть в миллиграммах, хоть в миллилитрах, хоть в часах, минутах, то мне приходилось высчитывать эту скорость чуть ли не с песочными часами в руках. А как я уже говорил, и перлинганит, и дофамин — лекарства настолько серьезные, что лишних 10 капель в минуту могут сыграть роковую роль. Ну, да ладно, в первый раз, что ли? Как там говорил Левша? «Мы люди бедные, мелкоскопа не имеем, а у нас так глаз пристрелямши.»

«Жизнь на кончиках пальцев» — так, кажется, называется фильм про одного француза, лазящего по скалам без страховки. Сегодня можно было снимать вторую часть фильма — «Жизнь на кончиках пальцев анестезиолога».

Я стоял и следил за медленно набухающими в бюретке системы для инфузий каплями. 1 капля в 10 секунд — поэтому так неторопливо наливается она, а потом плюхается на невысокий уровень жидкости в прозрачном пластиковом цилиндрике. Некоторые капли, не в силах преодолеть пленку поверхностного натяжения так и продолжали какую–то секунду крошечной жемчужиной лежать на поверхности, затем все же сливались с ней в одно целое, давая понять, что еще несколько микрограмм лекарства, разносимые током крови, побежали по венам оказывать свое целебное действие. Дофамин и перлинганит, перлинганит и дофамин — один, если надо, увеличивать, второй уменьшить, или наоборот — вот и пляшешь вокруг системы, как шаман.

Олег реагировал на лечение тяжело, и поддавался ему с трудом. Едва уменьшалась доза дофамина, как давление стремилось убежать вниз, да и сердце замедляло свой ритм, как бы нехотя проталкивая кровь через сосуды, однако при попытке дать большую дозу — сердце, воспрянув от дремоты, начинало тарахтеть со скоростью 100 и больше ударов в минуту. Давление же весело прыгало с 70 на 140, немного помедлив, на 150 и явно примеривалось к рывку до 200. Кроме того, зажим отечественной капельницы все время норовил отойти, и по предательски начинал набрасывать пару лишних капель спустя какое–то время, после казалось бы, четко установленной скорости введения. При попытке же «выбрать» этот зазор, завернув зажим потуже, последний уходил в глухую оборону и намертво перекрывал систему, выдавая капли со скоростью сталактита в пещере Индейца Джо.

Тем не менее, благодаря этакой вот «ручной лепке», часа через 1,5 мне удалось стабилизировать давление, а сердце уж не стремилось «приснуть», или, наоборот, проломив ребра, выскочить из грудной клетки. Заработали почки, и в стеклянной банке, до того тревожно — пустой, начала скапливаться желтая лужица мочи, мерно капающей из конца трубки, прикрепленной к катетеру.

Пришли родители Олега. Я думал, он в отца рослый, оказалось, наоборот — в мать. Отец, как раз был невысокий, но довольно жилистый, и по той цепкости, с которой он схватил меня за рукав костюма, а также по наждачной шершавости ладони, которую я пожал на прощание, ясно было, что деньги для семьи он добывал чем–то вроде топора или мастерка каменщика.

Мать же, видно, совсем растерялась, — да и кто бы не растерялся, получив такое известие — и повторяла лишь: «А это опасно? это опасно?». И ей, и ее мужу, который старательно прятал свою тревогу за напускной суровостью по отношению к жене («Что ревешь, как белуга, нормально все будет»), хотя пальцы его, сильные и цепкие, предательски подрагивали, — хотелось одного и того же, — чтобы я широко улыбнулся, сказал, что все в порядке, завел бы их в палату, где спит их румяный красавец — сын, у которого случилось всего–то легкое недомогание от танцулек, ну, максимум — небольшое отравление алкоголем, за которое можно (облегченно вздыхая про себя и благодаря Господа) обматерить сосунка по первое число.

В реанимации быстро учишься тому, что нет такого состояния стабильности, которое не может дестабилизироваться безо всякой причины, а уж в данном случае причин хватало, так что я сказал честно и банально — «состояние тяжелое, делаем все, что возможно», сознавая, что обеспечиваю своими словами родителям Олега бессонную ночь. Пусть это немножко жестоко, но все же лучше (и, в первую очередь по отношению к себе), чем обнадежить, а утром разбудить их словами «Извините, ваш сын умер».

… Если по ящику видишь реаниматолога — работягу, дающего интервью по поводу состояния какой–нибудь высокопоставленной шишки, залетевшей в реанимацию из кресла служебного «Мерседеса», не вписавшегося в поворот, либо с тюремных нар, куда того упекли за мздоимство — что интересно, все хронические болячки, обостряющиеся у них в тюряге, совершенно не мешают им управлять до посадки. Если он бодро заявляет, что у пациента стабильное состояние, понимаешь, что ни хрена серьезного у данного пациента нет, либо врачу этому всегда неправдоподобно везло, и никогда он не сталкивался с пакостью вроде массивной тромбоэмболии легочной артерии, или внезапной остановки сердца. А даже и нормальное состояние — зная нравы, царящие в среде больших денег и политики, тысячу раз поостережешься давать оптимистические прогнозы, хоть у пациента всего–то прыщ на лбу. Возьмет этот прыщ, и после несложных манипуляций со стороны знающих людей, да и оборотится сепсисом, и повлекут очередного героя и борца вперед ногами, под глубокомысленные рассуждения прессы о скудости ума наших врачей. Нет уж, лучше как–нибудь этак: «… состояние несколько улучшилось, но пациент по–прежнему нуждается…»…

Родители Олега ушли со словами, которые произносят все родственники: «ну вы, уж, доктор, смотрите, сделайте все…», а я, как всегда, послушно кивал головой и обещал все сделать. И ровно через 15 минут после их ухода пронзительным колокольным звоном раскатился во все углы отделения сигнал монитора. Едва не подавившись чаем, который мне заварила в период относительного спокойствия медсестра, я бросился в палату. Света, поскольку была ближе, уже вбежала туда, и растерянно остановилась, глядя на монитор, на экране которого, под непрекращающийся протяжный сигнал, зловеще пульсировала ярко–красная надпись — «асистолия». Электронные мозги монитора в данном случае ошиблись — остановки сердца, как таковой, не было, — но, в общем–то, ненамного. Линия на экране монитора, которая отражала сердечную деятельность, выглядела жутковато. До этого момента, рисунок был, по словам нашего военрука «безобразен, но однообразен», теперь же профиль электрокардиограммы больше всего напоминал гребень спины крокодила, или силуэт позвонков какого–то древнего динозавра. Частота это сумасшедшего сердцебиения зашкаливала на первый взгляд, за триста в минуту, так что немудрено, что компьютер монитора просто отказался считать число сердечных сокращений, выдав свой вердикт: «асистолия». В данном случае, это тот самый хрен, что не слаще редьки — при такой частоте сокращений, сердце, трепещущее, как колибри над цветком все равно не может обеспечить ни мозг кислородом, ни даже собственную мышцу, так что реальная остановка сердца — вопрос секунд. Из горла Олега уже тянулся долгий, как итальянская макаронина хрип, глаза его закатились, и из под полуоткрытых век белели склеры. Если не сделаем, то, что должны, кранты.

— Лидокаин в вену, струйно, 100 миллиграмм. — Нашим сестрам к счастью, не надо объяснять, сколько миллиграмм в миллилитре, а ампула и шприц — вот они, я их заранее, умница, Светке приказал возле больного в лоток положить.

Но лидокаин — это только полдела, сердцебиение немного замедлилось, в правом верхнем углу выскочила цифра 280, так что я, выдернув из гнезда дефибриллятора электроды, быстрым движением растер гель между пластинами и крутнул ручку набора заряда до риски с надписью «200». Плотно прижав электроды к левому соску и грудине, и быстро проверив, не касаюсь ли я какой–нибудь частью тела металлической кровати, я скомандовал:

— Все от больного! — Удивительно, как резво всегда выполняет медперсонал эту простую команду, практически, на уровне рефлекса отдергивания руки от огня. Вот и сейчас все шарахнулись — и Светка, и Корнеевна, которая тоже пришла к нам на помощь, готовая по первому слову подавать что нужно.

Я нажал кнопку на боковой поверхности правого электрода, дефибриллятор надсадно загудел, высасывая из батарей необходимое для разряда количество энергии. Спустя несколько секунд, гудение сменилось прерывистым пиканьем, показывавшим, что заряд набран, и я надавил две кнопки на обоих электродах, расположенных сверху. Мгновенно тело парня содрогнулось, широко открывшимся ртом он вдохнул воздух и задышал, сначала судорожно, и рывками, затем, успокаиваясь, ровнее и реже. Монитор, моргнув на мгновение, показал нам чудесную картинку: после вертикальной полосы, обозначавшей наш разряд, на экране вновь появился привычный глазу ритм, который монитор абсолютно правильно расценил как синусовый. Со слабым щелчком цифра 280 сменилась на 72. Фу-у, успели.

— Теперь лидокаин в вену капельно, будем вводить медленно, начнем с 1 миллиграмма на килограмм в час.

— Третью капельницу?! — изумленно–восторженно спросила Корнеевна. Я пожал плечами, — Бывает, и по четыре приходится вводить.

Давление, резко прыгнувшее вверх после электроимпульсной терапии, снизилось до 140, затем до 110, и на сердце у меня опять немного отлегло. Пришедший в себя Олег даже и не заметил того, как впрыгнул обеими ногами в могилу, и как мы буквально за уши выдернули его оттуда. Он только хлопал глазами и удивлялся, почти как в том детском фильме: «А че вы тут все делаете?». Эпизод умирания совершенно стерся у него памяти — просто лежал один, дремал, вдруг — бах! — боль в груди и полная комната народу. Копперфильд отдыхает.

К счастью, подобной критической ситуации до конца дежурства больше не возникало, лидокаин нам помог, или молитвы матери, но Олег дотянул до утра без приключений.

— А почему мы сразу лидокаин ему не ввели? — спрашивала меня потом Светка.

— Раньше так когда–то и делали. Всем превентивно шарили лидокаин, и я в том числе. Если не введешь — что ты! Раздирали задницу на свастику. А потом …, потом провели исследования, не у нас, там — я неопределенно махнул рукой, и оказалось, что лидокаин на какое–то число процентов снижает смертность от фибрилляции желудочков, но в 2 раза повышает число смертей от внезапной остановке сердца, так что теперь все — лидокаин вводится исключительно по показаниям, как в данном случае, например. Хотя во многих больницах по–прежнему вводят превентивно, и по–прежнему ругают, если не ввел. Медики — народ жутко консервативный.

Ближе к утру, когда Корнеевна отошла поспать на кушетку, а я сидел за столом, Светка подошла ко мне сзади, и я почувствовал ее холодные пальцы на шее.

— Не устали, Дмитрий Олегович? — наклонившись к моему уху, жарко прошептала она. Хотите, пойдем к вам…

Может быть, не будь положение с Олегом не столь нестабильным, я бы и согласился со Светкиным (надо сказать, о-очень заманчивым) предложением, но сегодня ночью была не та ситуация, а потому я лишь сказал:

— Извини, Света, сегодня не до того. Про себя же я удивился: насколько я знал, Светка достаточно серьезно примеривала свой зеленый глаз к Гоше, причем, по–моему, одним примериванием дело уже не ограничивалось. Адреналин, что ли, щедро выброшенный в эту ночь нашими надпочечниками сыграл свою роль?

Светка, видно, обиделась, молча отошла от меня и стала заполнять какие–то свои бумаги. Я же еще попил чайку, и, решив, что ночь для сна все равно уже потеряна, отсидел за столом до утра, периодически заглядывая в палату к Олегу.