Лесное море

МИНЮНЬ[18]

Виктор шёл берегом речки, которую жители Борисовки называли Кривушей, так как она у деревни делала много поворотов. Эта деревушка, где жили староверы, была упомянута в фальшивой метрике, которой снабдили Виктора, когда он под именем таёжного охотника Ивана Потапова отправился в Харбин. Ему тогда и не снилось, что он когда-нибудь увидит эти русские тесовые избы и дворы зажиточных крестьян с выходившими на речку чёрными банями.

Деревня словно вымерла — оттуда не доносилось ни звука и только тянуло дымом и навозом. Журчала речка по камням. Прибрежные кусты и осенняя паутина еще серебрились утренним инеем. И словно завороженная тишиной холодного утра и этим осенним покоем вокруг, неподвижно стояла над речкой девушка. Виктор с нетерпением ждал, чтобы она ушла, — тогда он незамеченным перешел бы через мостик и, пробираясь задами, вернулся бы в лес. Благоразумнее было не попадаться никому на глаза.

Но девушка все стояла не двигаясь над полными ведрами. Коромысло лежало рядом с ними. Опустив голову, она смотрела на быстро бежавшую у ее ног речку и в своей светло-серой каракулевой шубке казалась такой чужой в этой деревне среди дремучих лесов, такой отрешенной от окружающей ее картины.

«Хорошо, видно, живется староверам. У них девки в каракулях по воду ходят…»

От недалекой церквушки донесся колокольный звон, сзывавший людей к ранней обедне. Значит, было воскресенье или праздник. Где-то хлопнула дверь.

«Ну, теперь она перекрестится и уйдет».

Но девушка только поправила на голове платочек, выпрямилась и, очнувшись от задумчивости, подняла глаза. Взгляд ее упал на собаку Виктора, которая неосторожно высунулась из-за деревьев. Их разделяла только речка шагов в тридцать шириной.

— Волчок!

Волчок сдержанно вильнул хвостом и присел, искоса поглядывая на девушку.

А она быстро пробежала до мостика и через мостик на другой берег. Бежала и все время звала:

— Волчочек! Милый мой! Это я, Тао. Не узнаешь? А я так ухаживала за тобой…

Но Волчок пятился от этой девушки, живо напомнившей ему большой город с его шумом и толчеей, ненавистными запахами и жестокими людьми. В этом городе он пережил неволю и голод, разлуку с хозяином. Он бросился к деревьям, где стоял Виктор.

Тао остановилась, потом пошла медленнее, протягивая к нему руки. В ее бледном лице и движениях чувствовалось такое напряжение и беспомощность, словно она шла по канату. Казалось, она сейчас упадет, если Виктор жестом или словом остановит ее. Дошла — и, как слепая, стала трогать его куртку, щеки.

— Нечего меня ощупывать, я живой. А ты что тут делаешь?

Тао все еще молчала.

— Откуда ты взялась?

— Уйдем! — сказала она наконец тихо, но решительно.

— Куда? — с некоторым беспокойством спросил Виктор — он уже сомневался, в уме ли она.

— Все равно. Уйдем, пока они в церкви.

— Кто это — они?

— Тихон и другие. Если я сейчас убегу с тобой, никто не заметит.

— Ты не знаешь, на что идешь, в каких условиях я живу…

— Витек!

Этот крик убедил Виктора, что никакие уговоры на Тао не подействуют. Она только возмутится и с горечью решит, что обманулась в нем.

Против всякого ожидания Тао заговорила спокойно. Но это спокойствие было таково, что Виктор предпочел бы ему слезы, гнев и презрение, как тогда, при их прощании в Харбине.

— Когда мы расставались с тобой, я была вне себя. Наговорила глупостей, насмеялась над тобой, и ты, верно, думаешь про меня: «Истеричка! Богатая невеста, пустая и взбалмошная». А я здесь воду таскаю, мою полы и горшки, хожу за скотиной, а сплю в хлеву, потому что не хочу спать с хозяином. Если ты способен оставить меня здесь, среди этих набожных хамов, и уйти — что ж, уходи!

Она, видимо, дошла уже до предела отчаяния и не видела выхода. Какова была причина и от чего она хотела бежать, Виктору было безразлично. Она нуждалась в помощи, и за ее спиной он видел доктора Ценгло на месте казни, замученного старого балагура. Привязанный к колу, он просил тогда: «Руби, мальчик, и спаси Тао».

— Ну, как хочешь, Тао. Я тебя предупредил и еще раз повторяю: живу я, как загнанный зверь. Вот сейчас иду добывать пищу. Если нельзя будет иначе, украду или убью. Тебе тоже придется голодать, спать под открытым небом, работать до седьмого пота, а в случае чего и драться. Согласна?

— Разве лучше оставаться тут служанкой, с которой делают, что хотят? Витек, я многое умею и не буду тебе обузой.

— Ладно. Пойдем.

— Но не могу же я так, с места в карьер… — растерянно возразила Тао.

— А что, хочешь собрать свои вещи? Но много нельзя. Самое большее — один узелок.

— Мои пожитки не помешают, напротив… Сейчас все в церкви и никто меня не задержит. Подожди, я мигом… Только не уходи!

Она побежала в деревню. На бегу обернулась:

— Смотри же, не уходи! Я сейчас вернусь.

В ожидании Виктор раздумывал о том, что произошло. Еще новая неожиданность и осложнение! С самого того часа, как он ушел из пещеры, направляясь к Хуан Чжоу, все шло вкривь и вкось, и путь его все удлинялся. Ни в Собольей долине, ни в фанзе у оврага Трех ручьев он не нашел Хуан Чжоу, да и никого из охотников. Должно быть, они преследовали Долгового. И сколько Виктор ни дудел в вабик, ему не удалось вызвать Пэна из форта на «Домни», куда перебрался У с семейством после того, как сгорел его дом. Виктор долго трубил на закате, как они уговорились с Пэном, но Пэн так и не вышел.

Куда же теперь двинуться, кому поручить снабжение их всем тем, что необходимо для зимовки?

Ломая над этим голову, он вдруг вспомнил о Рысеке — от Алсуфьева он знал, что Рысек находится в горах Тайпинлина. А будущий форт «Домни» как раз на полдороге к Тайпинлинскому хребту. Имело смысл идти дальше и отыскать Рысека. Виктор знал, что ему можно довериться. Притом Рысек — кладовщик. Пусть украдет или купит. Ведь сам же он когда-то писал в школьном альбоме: «Кто землякам в тяжкой неволе без помощи гибнуть позволит, тот просто свинья, гниль и дерьмо и лучшего слова не стоит».

Так вот и забрел он, Виктор, в эту Борисовку. А здесь новое затруднение; Тао. Впрочем, рассуждал он про себя, может, никаких затруднений и не будет. Тао — девушка смелая, спортсменка. А крестьянский труд и тяжкие переживания, вероятно, только закалили ее. Им остается всего один день пути, это она, конечно, выдержит. В Тайпинлинских горах, подальше от разработок, они поставят себе шалаш, отдохнут. Постараются отыскать Рысека. Удастся или нет — во всяком случае, по возвращении в пещеру их будет уже четверо. В хозяйстве каждая пара рук пригодится, да и Ашихэ, наверно, обрадуется Тао, которую знает с детства. Обдумав все как следует, Виктор ждал уже спокойно, он даже был доволен. Странствовать в одиночестве ему давно надоело, вынужденное молчание тяготило. Совсем иное — ходить вдвоем! И веселее и выгоднее. Есть с кем словом перемолвиться. И к тому же Тао во многом будет ему помогать — например готовить еду, караулить…

Он уже издали увидел ее на пригорке. «Отлично ходит, ноги у нее крепкие, выдержит».

Следом за ней вбежали на пригорок еще какие-то двое людей и помчались к речке.

Виктор на всякий случай расстегнул кобуру и достал маузер.

— Волчок, ко мне!

Он притаился за деревом.

Подбежала Тао с небольшим мешком на спине, запыхавшаяся и сияющая.

— Ну, вот и я! Но не одна. Посмотри, кто со мной!

Виктор уже издали их узнал: фигурка повыше в развевающемся рыжем пальто — это Лиза, а черная, маленькая, напоминающая грача, — Коропка! Черт возьми, две женщины и старый учитель!

— Тао, как ты могла!..

— Пойми — мы вместе бежали из Харбина, значит, и отсюда должны уйти вместе.

Те двое подошли к ним. Лиза, со слезами целуя Виктора, могла только повторять: «Витусь, Витусь». А Коропка, став на цыпочки, трижды чмокнул его по-отцовски и, хотя голос у него дрожал, сказал спокойно, как подобает мужчине:

— Ну, здорово! Я так и знал.

— Учитель все время уверял, что ты жив, — весело вставила Тао.

— Всегда, вопреки всему! Чутье мне подсказывало. А теперь, когда мы опять вместе, о-го-го! Веди!

— Куда? — хотелось Виктору крикнуть. — Через тайгу, через болота и кручи, чтобы вы не сегодня-завтра свалились?

Но это были славные и дорогие ему люди, соотечественники, и к тому же он не хотел оказаться той «свиньей», о которой писал Рысек.

— Может статься, что за вами снарядят погоню? — спросил он у Тао.

— Да. Тихон не простит.

— А видел кто-нибудь, как вы уходили?

— Нет. Все в церкви.

— И долго там пробудут?

— Служба кончится часа через два, не раньше.

— Ну, тогда бежим, пока не поздно.

Они помчались через мостик, потом полями, мимо огородов и садов. В лесу уже не бежали, но шли быстро, стараясь поспевать за Виктором.

— Куда ведет эта тропинка?

— К озеру, к тому месту, где в него впадает Кривуша.

— А там кто-нибудь живет?

— Никто. Я в тех местах пас в лесу скотину, — пояснил Коропка. — Там стоит только шалаш Тихона, он иногда ходит туда рыбу ловить.

— Значит, и лодка есть?

— Есть. Только без весел. Но я знаю, где он их хранит.

Они больше часа шли лесом, не переводя дыхания, и были уже без сил, а Виктор все ускорял шаг, пока впереди не заблестело озеро.

Сели в лодку. Коропка принес из камышей весла, и Виктор повел лодку напрямик через озеро к Тайпинлину. Дороги он не знал, но правил на северо-запад.

— Теперь эта штука пригодится, — объявил Коропка, расстегивая свое серое осеннее пальто.

Он достал сверток, привешенный на подтяжках под пиджаком. В свертке оказался шерстяной клетчатый шарф и завернутый в промасленные тряпки наган.

— Вез его с собой из Харбина. Ты же знаешь, Витек, оружие — моя страсть.

— А вам уже приходилось из него стрелять? — спросил Виктор, работая веслами.

— Нет, случая не было. Правда, в квартире я целился то в гвоздь, то в картины, такие упражнения способствуют умственной работе. Очень хороший револьвер.

— А вам вообще доводилось стрелять из какого-нибудь оружия?

— Вообще-то… Ну, да это дело нехитрое: нажать в подходящий момент.

— Вот именно — все дело в этом моменте… Лучше вы отдайте свой наган Тао.

— Но почему же, Витек?

— Да, пожалуйста, отдайте. Разряди его, Тао. Так. Теперь прицелься в меня. В правый глаз.

Тао, сидя на корме, прицелилась. Виктор следил за ее рукой — не дрожит ли? — и за мушкой, наведенной прямо на его глаз.

— Хорошо. Теперь протри дуло и барабан, а то с него масло так и капает. Шомпол возьми в моем ружье.

Разоруженный учитель насупился. «Отняли у мальчика игрушку», — подумал Виктор. Нет, тут, видно, скрывалось что-то большее — слишком уж Коропка был огорчен. Разбитая мечта? Унижение в присутствии женщин?

Лиза, немного покраснев, ласково дотронулась до отворота его пальто в робкой попытке утешить друга. В ее добрых голубых глазах читался упрек.

— Витек, напрасно ты обижаешь пана Лешека. Подобает ли мужчине…

— Не будем сейчас разбираться, что подобает. Я помню, что Тао стреляла очень недурно, значит, ей и следует носить пистолет, пока пан учитель не научится стрелять. И вообще давайте сразу решим, кто из нас будет командовать, чтобы не возникали споры после каждого моего распоряжения.

— Ах, к чему такие крайности? Никто из нас не спорит — разумеется, командиром будешь ты. Мы во всем на тебя полагаемся.

— В таком случае я больше не стану объяснять, зачем надо делать то, а не иное. Сказано — значит, надо делать, вот и все.

Это прозвучало слишком резко, пожалуй, даже грубо, но Виктор не хотел ничего смягчать. С ними иначе нельзя, решил он. Во всем, что касается жизни в тайге, они просто дети. Не дай бог, если начнут советы давать, да спорить, да из-за каждого пустяка слюни распускать.

Берег, к которому они причалили, был голый и каменистый. Лодку надо было протащить до ближайших зарослей — шагов сто — и как можно скорее, а лодка была большая, из толстых кедровых досок.

Виктор ухватился за нос и нетерпеливо крикнул возившемуся у кормы Коропке:

— Нажимайте!

Подбежали Лиза и Тао, уперлись в борта — и так вчетвером они стали тащить лодку по команде «р-раз — два».

Лиза упала. Коропка хотел ей помочь, но не успел. Она вскочила, опять ухватилась за борт и, согнувшись, толкала и толкала, не жалея сил.

Дотащили наконец и, переводя дух, одобрительно поглядывали друг на друга, сплоченные общими усилиями. Как ни трудно было, а справились же!

— Ну, все в порядке, — сказал Виктор. — Лодка спрятана, и пусть они теперь нас ищут. Чтобы напасть на наш след, им пришлось оы обойти все озеро и все заводи. До вечера не успеют. Можем идти.

Остальные даже не спросили куда. Они беспрекословно слушались Виктора и всецело доверились ему.

— Я пойду впереди. Если засвищу рябчиком, вот так, запомните, — Виктор несколько раз свистнул, — то остановитесь и стойте как вкопанные, пока Волчок не придет за вами. А порядок будет такой: вы, пан учитель, впереди, за вами Лиза. Тао, ты идешь последней. Стреляй только в самом крайнем случае. Если что заметишь или я тебе понадоблюсь — пошли за мной пана учителя. Ну, кажется, все.

— Постойте, — Лиза засуетилась, развязала свой мешок. — Сначала надо поесть.

Она дала каждому по ломтю хлеба с салом, и все двинулись за Виктором, подражая его движениям и походке, — им ведь еще нужно было научиться ходить по лесу, где деревья не насажены в строгом порядке и не подстрижены, растут в тесноте и беспорядке, где все перевито лианами и щетинится молодой порослью. Без Виктора путники увязли бы в чаще. А он шагал уверенно, прокладывая им дорогу по звериной тропе, потом по руслу ручья, по черному пепелищу, потом опять какими-то тропами. Он кружил, петлял, но неуклонно вел их на запад — вернее, на северо-запад.

Только один раз они услышали человеческие голоса. Где-то рубили лес. Они поспешили отойти подальше и шли до сумерек, пять часов. Прошли километров десять, а может, и пятнадцать.

После этого лежали некоторое время вокруг костра в блаженном бездействии. Лиза насыпала в горшок пельменей.

— Когда Тао прибежала, я как раз лепила пельмени. Тихон велел обед приготовить получше, на двенадцать человек, и чтобы все было готово к их приходу из церкви. Я, конечно, торопилась — вы же знаете, каков Тихон, когда разозлится. И вдруг влетает Тао и кричит, чтобы сейчас, сию же минуту идти, потому что Витек ждет! Господи Иисусе, я так и обмерла. Витек?! Ну, ссыпала пельмени в мешочек — удирать, так удирать, но ведь и в тайге людям надо есть. Схватила кастрюлю, две буханки хлеба, кусок сала, немного крупы, сахару и еще всякое — пусть это будет плата за нашу работу у Тихона. Ну и вот, одним словом…

— …два слова, — докончил Коропка с добродушной иронией, повторяя любимое выражение Лизы.

— Но как вы попали в Борисовку?

Все стали объяснять, что им это тогда казалось лучшим выходом. С того дня, как Виктор после стычки с Тао вышел из квартиры доктора и не вернулся, они ничего о нем не знали. «Смылся, — говорил доктор. — В конспирации это иногда бывает необходимо». И только неделю спустя подруга Средницкого, служившего у японцев, рассказала по секрету Тао, что Виктор сидит в комендатуре на Цицикарской и неизвестно, выйдет ли оттуда живой. Доктор поехал к Яманита. Генерал обещал твердо, потом, однако, уже менее твердо, всячески хитрил и изворачивался. А через две недели доктора и Мусю арестовали у нее на квартире. Коропка в тот день шел их навестить и видел, как их увозили. Он тотчас отвел Тао и Лизу к знакомым, считая, что им лучше не возвращаться пока домой, ведь они трое — самые близкие люди арестованным: дочь, приятель и хозяйка пансиона, у которой Виктор жил семь лет. Действительно, в тот же день к ним всем пришли делать обыск. Они скрывались и выжидали. Доктор был видным человеком в городе, слишком популярным, чтобы можно было с ним расправиться без огласки. И в газетах действительно появились заметки под жирным заголовком: «Доктор Цянь Го — шпион». Дело принимало скверный оборот. В таких случаях японцы хватают всех подозрительных, ради своего спокойствия чаще всего казнят их и только иногда приносят потом извинения, признавая, что это была ошибка. Поэтому Коропка предложил Тао и Лизе уехать из Харбина, укрыться где-нибудь в захолустье. А более глухого местечка, чем Борисовка, и не найдешь. В Борисовке к тому же жил старик Болдырев, которому доктор Ценгло когда-то удачно оперировал язву двенадцатиперстной кишки. Этот Болдырев всегда навещал доктора, когда бывал в Харбине, или посылал через своего сына Тихона привет и подарки. Семья их слыла набожной, дружной и зажиточной…

И вот трое беглецов очутились в Борисовке.

— Но старик-то умер, а Тихон оказался мерзавцем.

— Вначале он был любезен.

— Да, вначале. Пока у нас еще оставались кое-какие деньги и пока он надеялся, что уломает Тао.

— А что он за человек, этот Тихон?

— Полуторговец, полуохотник, а главное — знаток священного писания и умеет это ловко использовать. Всей деревней верховодит. Скупает меха земли у него десятин сто, четыре лошади, шесть коров — вот какой это мужик! — Коропка сжал кулачек и потряс им с таким видом, словно этот кулачек был чудовищных размеров.

— А мы ему доверились. Это была самая большая наша ошибка. Не следовало говорить ему, что мы прячемся от японцев, что доктор арестован и у нас ничего нет. Узнав это, он перестал считаться с нами, а к Тао начал бесстыдно приставать. Беспрестанно гнусные предложения, скандалы из-за каждого пустяка, одним словом…

— Ах, Лиза, говори прямо. Он хотел со мной жить. Вообразил, что ему бог послал подходящую любовницу. Поместил меня отдельно, в мансарде, сам обставил комнатку. Даже сменил сквалыга этот две скрипучие ступени, чтобы можно было бесшумно прокрадываться ко мне.

— Как так? У себя в доме? Ведь вы говорили, что у него жена есть!

— Э, жена! Бочка сала, а не жена. Дура-дурой, ядовитая, но всего боится. Такая забитая, что, если бы Тихон велел, она бы мне белье стирала. Но когда я его спустила с лестницы, тут и она меня стала допекать чем могла, благо ее супруг гневался и мстил мне.

— Да, вот тогда он и начал над нами измываться. Пана Лешека послал лошадей пасти, а Тао — в хлев, на самую черную работу. Только меня оставил в доме на кухне, потому что привык уже вкусно есть.

— И ему льстило, что ест всякие деликатесы, как есаул или сам губернатор.

— А как бесновался, когда жена ему донесла, что я утаила кусок ростбифа для своих! Ругал меня последними словами и, наверно, убил бы, если бы пан Лешек не кинулся на него. Вообрази, Витек, что тут было!

Нет, этого Виктор никак не мог себе представить. Как! Их школьный учитель Коропка, Милсдарь, как его называли за глаза ученики, этот мозгляк — полтора метра росту и усы Собеского — бросился на рассвирепевшего мужика? Видно, зазвучали в нем голоса прошлого, которое он так красочно излагал в классе, заиграли военные трубы сражений под Веной и Хотином, от Грюнвальда до Сомосьерры.

— И чем же это кончилось, пан учитель?

— Он меня здорово лягнул, — сообщил Коропка не без тайной гордости. (Ведь он вступил в единоборство, защищая женщину!) Его кроличьи глазки зловеще сверкали, усы топорщились, став еще более похожими на усы Собеского. — Я ему этого не спущу!

— Ах, это было ужасно. Пан Лешек крикнул ему: «У тебя нет ни чести, ни совести!»

— Будет вам! Витек пережил такой кошмар, а вы тут… И мы еще до сих пор не знаем, как он спасся, как теперь живёт. Расскажи, Витек, все по порядку.

Всего Виктор рассказывать не хотел, да вряд ли и смог бы. Дуя на горячий чай (его пили после пельменей), он старался связно изложить историю своего ареста, заключения, допросов у Кайматцу и нежданного, попросту чудесного спасения. Когда он дошел до свидания с доктором у кола на тюремном дворе, Тао побелела.

— Он жив?

Значит, она ничего не знает! Сказать ей правду так, сразу казалось Виктору просто жестокостью. К тому же он был не в силах в эту минуту сделать признание и снова пережить то страшное, самое страшное из всего, что врезалось ему в память и жизнь, тот «кошмар», как Тао сама только что назвала пережитое им.

— Его куда-то увезли. Он был тогда в хорошем состоянии, по крайней мере на вид. А что стало с ним потом, мне неизвестно…

И он вернулся к собственным приключениям, описывая их в хронологическом порядке. Только в конце утаил, где живет и с кем. Ни словом не обмолвился об Ашихэ и Багорном. Не сказал, что ищет Рысека. Мало ли, что может случиться, рассуждал он про себя, все они могут попасть в лапы японцам. Правда, его лично убережет от этого талисман, который он носит у пояса, — «лимонка» Ашихэ. В последний момент он взорвет себя, а врагам не достанется. Но остальные… Если они не выдержат пыток (а он-то знал, как трудно их выдержать), то японцы узнают, где Ашихэ и Багорный. Да и ни в чем не повинный Рысек тоже погибнет.

Слушатели глубоко переживали его злоключения — каждый по-своему: Лиза — со слезами, Коропка — мрачно, с дрожью, словно стоял на краю пропасти, и все время бережно поддерживал Лизу одной рукой. А Тао — та слушала с жадностью, с каким-то странным выражением не то одобрения, не то удовлетворения от того, что все происходило именно так, а не иначе. И все это вместе, их волнение и сочувствие начинало тяготить Виктора. Желая переменить тему, он спросил у Тао:

— О чем это ты раздумывала, стоя над речкой? Это было похоже на картину «Осень». Задумавшаяся девушка, паутинки «бабьего лета», грезы о минувшем и так далее.

Тао, по-прежнему глядя куда-то в сторону, отвечала равнодушно и рассеянно:

— Думала, как бы и Тихона опутать и не забеременеть…

— Тао! — ахнула Лиза.

— А что? — Тао обернулась к ней. Казалось, только сейчас возглас Лизы вернул ее к действительности. — Витек спросил, и я отвечаю: да, я тогда решилась уступить Тихону. Он грозил выдать нас японцам, если я ему не покорюсь. И знаешь, когда приходится жертвовать либо жизнью, либо телом, жизнь все-таки дороже. Справедливо ли было бы, если 6 вы погибли из-за меня? Впрочем, нет, не хочу рядиться в самоотверженность. Ненавижу я этого хама!

— Мы тоже его ненавидим.

— Ах, что вы знаете о ненависти! Я бы его на куски разорвала, в порошок стерла! Ну и решила: ладно, получит он, чего хочет. Пусть нахлещется моей любовью, пусть завертит его так, что потеряет он себя, семью, веру свою… Но как это делается? Не было со мной женщины опытной, чтобы объяснила, — ведь ты же, Лиза, извини, невинная дева.

— Тао, опомнись! Что ты болтаешь!

— Что, неприлично? Но почему, скажи, нельзя говорить то, что действительно думаешь и чувствуешь, почему нельзя человеку быть самим собой? Лиза, Лиза, да оглянись ты вокруг! Мы в тайге, мы предоставлены самим себе, и всё кругом не знает, не ведает никакой цивилизации, живет в первобытной наготе. Либо жизнь, либо смерть, либо враг, либо друг, либо голод, либо сытость. Всегда либо — либо, ничего среднего. А вы тащите за собой сюда розовенькое лицемерие, приличия, условности, какие-то старые-престарые понятия, все давно отжившее. Вот вы двое любите друг друга, а словно стыдитесь этого и, наверно, ничего не взяли от этой любви, не смеете даже признаться в ней друг другу…

— Нет, это уже переходит всякие границы! — вспылил Коропка, но сразу притих, пораженный неожиданным выпадом Тао. А она сказала горячо:

— Не сердись, Лешек. Забудь, что ты учитель, а я твоя ученица. Никогда я больше не буду называть тебя «пан учитель». Не желаю больше этих церемоний. Для меня ты, и Лиза, и Витек больше чем родные. И вы, наверно, то же чувствуете ко мне. Других близких у нас нет в мире.

«У меня есть», — мог бы сказать Виктор, но промолчал и наклонился, чтобы подбросить в огонь дров.

— Подумай, а что если эта ночь для нас — последняя? Если завтра нас схватят? И наше сегодня никогда не повторится, Лешек, никогда! Ты исчезнешь, так и не став Лизе по-настоящему близким, не сказав ей того, чего она, может быть, всю жизнь ждала. И это называется «корректностью»!

Сбитый с тона, Коропка запротестовал было, но вяло, нерешительно. Тао обрезала его еще горячее, и они спорили бы так до бесконечности, если бы Виктор не напомнил им, что завтра надо вставать чуть свет, в четвертом часу.

Улеглись вокруг костра, а Тао осталась караулить и поддерживать огонь до полуночи. У нее еще сохранились часы, а Коропка свои давно продал.

Тао сидела, поджав ноги, похудевшая, суровая, с наганом за поясом. Совсем другая, новая Тао. «Извинилась все-таки», — подумал Виктор, вспоминая безобразную сцену в доме доктора. Наверно, тогда Леля сказала Тао: «А я встретила на катке Потапова с любовницей твоего папаши. Они так нежно ворковали». Или что-нибудь в таком роде. Только этим можно объяснить то, что крикнула Тао, выбежав за ним на лестницу: «Значит, защитник отечества уходит?» Она хотела быть язвительно высокомерной, дать ему почувствовать его низость и лицемерие, но не владела собой. «Сначала продает ему рога за тысячу долларов, а потом наставляет их даром», — «Что ты сказала?» Но она захлопнула дверь перед его носом, и уже изнутри донесся ее возглас «Свинья!» и не то яростное фырканье, не то рыданье.

Так они расстались. Виктор дал себе слово до отъезда рассчитаться с ней за эту «свинью», но не успел. Через час его арестовали у кассы в магазине Чурина, и все рушилось под напором страха, боли и мук. А теперь стычка с Тао казалась ему уже смешной и пустячной детской ссорой. Он не обижался больше на Тао, она для него была не только подругой детства, но как бы звеном между ним, доктором и Мусей, как бы завещана ему умершими.

Он повернулся на другой бок, чтобы не видеть Тао, не думать о докторе и Мусе, о которых она ему невольно напоминала, вызывая в его памяти то, что он всей силой воли изгонял из своих мыслей, о чем даже с Ашихэ говорить не мог. Это не были укоры совести: он считал, что поступил тогда правильно, по-человечески, прекратив их мучения. Он сделал так, хорошо зная, что заплатит за это собственной жизнью. Но образы двух растоптанных любовников на дне тюрьмы, их высохшие, хрупкие шеи… Душа в нем переворачивалась от ужаса, все на свете казалось отвратительной, тошнотворной бессмыслицей!

И он искал спасения в мыслях о своем будущем, то есть о будущем Ашихэ и ребенка. Обдумывал, как запасти все нужное на зиму, как лучше повести переговоры с Рысеком и какой дорогой безопаснее потом возвращаться с ношей… Наконец все у него в голове смешалось и он уснул.

Проснулся внезапно, очнувшись сразу. И, озираясь, чтобы понять, что случилось, встретил взгляд чьих-то глаз, устремленных на него в упор, как два дула. Глаза эти в отблесках огня светились зеленоватым светом, совсем как у кошки. А взгляд их был так загадочен, так нестерпимо пронзителен и упорен, что Виктор невольно провел рукой по лицу.

— Ну что? Ты ничего особенного не приметила?

— Нет. Мне виделась только моя минюнь.

«Вечно у нее какие-то фантазии», — подумал Виктор.

— Пойду пройдусь.

Он отошел в сторону. В окружающем густом мраке голос Тао донесся издали приглушенно, как эхо:

— Ванная у нас была из коридора налево, а уборная — прямо. Помнишь?

— Не очень ясно.

— А я иногда здесь, на лоне природы, поднимаю руку, как будто спускаю воду… Эх, дурацкие мечты!

Виктор терпеть не мог этого ее тона. Тао словно бравировала своим «свободомыслием», отсутствием глупых предрассудков. Все это вещи естественные, но зачем о них говорить? От Ашихэ никогда не услышишь ничего подобного.

— Может, сменить тебя? — спросил он, вернувшись к костру.

— Не надо, Я все равно не усну, а ты выспись хорошенько. — Тао посмотрела на часы. — У тебя есть еще два часа.

— Только разбуди вовремя, не подведи! Ровно в двенадцать.

— Ладно. Положи голову сюда, удобнее будет.

Она подсунула под голову Виктору свое колено. От колена веяло теплом, как от тела Ашихэ. Он надвинул шапку на глаза, но не сразу смог сосредоточиться на мыслях об Ашихэ, вызвать ее образ, как всегда перед сном, в тщетной надежде, что она ему приснится, Почему-то он никогда не видел ее во сне.

Тао сидела, выпрямившись и прислонясь спиной к дереву. Дрова лежали тут же, под рукой, их было еще много. По другую сторону костра спал, лежа на спине и подложив под голову мешок, Коропка, а рядом лежала, свернувшись, Лиза в такой позе, словно без сил свалилась на ходу.

Должно быть что-то приковало к ним внимание Тао. Она долго смотрела на них, потом наклонилась над своим «минюнь».

Осторожно сняла с него шапку оленьего меха и положила обе руки на его лохматую русую голову движением решительным и вместе с тем вороватым, словно знала, что он во сне грезит о другой…

ЖЕНЩИНЫ В ШАЛАШЕ

Весь день они шли по направлению к северу, туда, где слышны были взрывы. Первые раскаты донеслись до них утром, а потом повторялись все явственнее и равномерно через определенные промежутки времени.

— Взрывают гранит, — сказал Виктор. — Значит, там возня с ураном еще продолжается. Это нам на руку.

— Не слыхал, чтобы в этих местах добывали уран.

— Ну как же… Ты стоишь у колыбели великого концерна. Скоро его увидишь.

Трудная и опасная дорога сблизила всех, а быть может, подействовали и слова. Тао; теперь все называли друг друга просто по имени.

Подъем становился все круче. Леса редели. Скоро остались позади и горные луга. Путники приближались к высокой части хребта, и под ногами вместо мхов все чаще оказывались камни.

Коропка прихрамывал. Долго ему служившие харбинские штиблеты совсем расползлись, одна подметка отлетела.

Увидев это, Тао отвернула полу своей шубки и подозвала Виктора.

— Отрежь-ка вот отсюда и донизу.

— Жаль шубы.

— Э, наплевать… Будет теперь не шуба, а жакетка. А так ни то ни се. Гляди, во что мех превратился.

Действительно, каракуль в тайге изодрался, истерся. А у Коропки из дыр на башмаках торчали посиневшие пальцы.

Виктор обкарнал шубку выше колен и разрезал мех пополам. Коропка обернул ноги этими онучами, стянул ремешками и заковылял дальше, как кот на каракулевых лапках.

Под вечер они остановились там, где их застала темнота. Спать легли вповалку, прижавшись друг к другу, чтобы согреться. Костра не развели, так как был уже слышен стук колес и даже голоса: слишком близко они подошли к тому месту, где люди искали уран.

На заре Виктор отправился на разведку и вернулся только через несколько часов. Он был доволен.

— Все в порядке. И место для стоянки я нашел замечательное! Там отдохнем и поедим супу. Может, даже с клецками. А, Лиза?

Все двинулись за Виктором в горы. Тао объявила, что больше ни за что без него не останется.

— Не мели ерунды.

— Не останусь! Мне страшно, неужели ты не понимаешь? Нервы уже издерганы.

Шли быстро, торопясь поверху обойти котловину, где разместилось отделение таинственного концерна. Коропка сильно хромал, и Виктор вел его, а в трудных местах переносил.

— Не волнуйся. Отлежишься в шалаше и за день-два все заживет.

— Да, но пока тебе приходится тащить такой груз!

— Да ну, сколько в тебе может быть весу? Каких-нибудь пятьдесят кило?

— Пятьдесят пять с половиной, — поспешно возразил Коропка.

На самом верху остановились передохнуть. Виктор указал вниз:

— Вот вам и концерн «Квапишевич, Мицуи и компания».

— Как, столь грандиозные замыслы — и такое убожество. Ну и разработки, нечего сказать!

Из их укрытия все было видно как на ладони (ведь до разработок отсюда было нс более километра по прямой линии): несколько бревенчатых бараков и недостроенное кирпичное здание у речки, две сторожевые вышки, какая-то груда, прикрытая брезентом, и вокруг — проволочное ограждение. На дороге в нескольких местах работали группами люди — чинили ее, должно быть, или расширяли. А вокруг пустыня во всей своей первобытной дикости сторожила этот чуждый, словно ветром занесенный сюда поселок.

— Хороший наблюдательный пункт. Завтра мы им воспользуемся. Идём!

Местечко выбранное Виктором для лагеря, находилось по другую сторону хребта, на дне глубокой расселины, поросшей старым, высокоствольным лесом. Теперь их отделяли от бараков за колючей проволокой горы и добрых несколько километров пути, а от места работ, где взрывали скалы, — расстояние вдвое большее, насколько можно было судить по детонации.

Лиза занялась стряпней, а также израненными ногами Коропки, а Виктор и Тао строили шалаши. Виктор надрезал кору на самых толстых лиственницах, потом сдирал ее, поддевая топором. Эти рулоны коры Тао раскатывала на земле, и получались большие, двухметровые листы, которые они натягивали между жердями, вкопанными в землю парами, как раскрытые ножницы.

Сидя с чашкой горячего чая за ужином, каждый чувствовал, как онемели руки от тяжелой работы. Но зато оба шалаша, мужской и женский, стояли уже готовые один против другого. Внутри были устроены мягкие постели из пихтовых веток, уложенных на деревянных брусьях. Это было несравненно лучше, чем спать на сырой земле.

— У входа в каждый шалаш будем жечь костер, чтобы тепло шло внутрь, — объяснял Виктор. — Сегодня до полуночи опять дежурит Тао, а сменит ее Лешек. Потом вы сможете отоспаться, а я на рассвете уйду. Мне предстоит довольно трудный день.

— А ты куда? — резко спросила Тао.

— К рабочим Мицуи. Хочу одну вещь обменять на съестное и инструменты.

— В котором часу тебя будить?

— Спасибо, будить не нужно. Я всегда просыпаюсь вовремя.

То была их первая ночь под крышей. Настоящей крышей, а не каким-то там символом или избитой метафорой. Эту крышу можно было любовно потрогать руками, она спасала от холода, ограждала от лесного моря и создавала ощущение, что они у себя дома. Какое же это бесценное достижение, какой комфорт — вытянуться наконец на мягкой постели, раскинуться всем измученным телом! Костер горит так уютно, почти как печка, на стенах из коры рыжими каплями выступает смола, а на веки сходит благоухающий ею голубой сон и приносит блаженство отдыха.

Наутро, когда Виктор встал, как обычно, до рассвета, Лиза уже готовила завтрак, а Коропка точил на ремне бритву. Убежав в тайгу, он не подумал о пище, но бритвенный прибор захватил — этакий щеголь!

— Ты тоже побрейся, — сказала Виктору Тао. — А то с таким даже страшно идти.

— Никуда ты не пойдешь. Выбрось это из головы.

— Пойду.

— Послушай, Кабарга…

— Ничего не хочу слушать. Я сказала, что больше без тебя оставаться не буду, — и не буду.

— Да чего ты боишься? И при мне с тобой может что-нибудь случиться.

— Нет, с тобой ничего не страшно. Вспомни, разве в дружине скаутов ты нас заставлял прыгать в воду, когда мы не умели еще плавать? Нет, ты нас приучал постепенно. А в тайге требуешь всего сразу и без тренировки!

— Коли на то пошло, Тао права и спорить не о чем, — вмешался Коропка. — Если нас тут застигнут, пистолет Тао не поможет. Напротив, она еще способна в теперешнем своем состоянии выкинуть какую-нибудь глупость.

Виктор отвернулся, не дав никакого ответа. Что было делать? Не ссориться же с Тао, хотя ее упрямство — чистейшая истерия. Ашихэ полгода жила одна на Седловине, а эта не может полдня — да еще втроем и у костра!

— Побрейся!

Коропка примирительно подсунул Виктору кисточку и зеркало. Из зеркала глянуло на него похудевшее лицо, заросшее буйной льняной растительностью. Действительно, настоящее страшилище, хунхуз да и только.

— А я не умею. Никогда еще бритвы в руках не держал.

— Ну, тогда садись, приведу тебя в приличный вид.

Перед уходом Виктор вернул Коропке его наган. Они наскоро обсудили, что необходимо добыть, и Виктор тронулся в путь, не оглядываясь на Тао. Авось все-таки смирится! Нет, где там! Она шла за ним по пятам с таким видом, словно привыкла всегда сопровождать его, и притом исключительно ради его же пользы.

За целый час они не обменялись ни словом и до самого «наблюдательного пункта» шагали в гору молча.

Озябшее солнце в матовой опушке поднималось над Тайпинлином, из поселка за проволочной оградой уже шли люди на работу, двигаясь гуськом по извилистой узкой дороге. Перед одним из бараков еще чернела толпа — люди входили в него и выходили, вынося что-то.

— Это, верно, и есть склад, где служит Рысек, — сказала вдруг Тао.

— А ты откуда знаешь, что он тут служит?

— Он сам мне сказал, когда приходил прощаться перед отъездом. Ведь он когда-то за мной ухаживал… Зачем ты скрыл от меня, что идешь к Рысеку?

— Иногда лучше ничего не знать. Могут схватить.

— И ты думаешь, что я бы проговорилась?.. Ты еще меня не знаешь.

— Быть может. Но я знаю их методы… Давай подойдем ближе, отсюда ничего больше не увидим.

Они начали спускаться по кольцеобразной тропе, которая кончалась где-то над дорогой. Когда, выйдя из ельника, перебегали через осыпь, Тао прыгала вслед за Виктором с валуна на валун так же легко и свободно, как он. Из-под подрезанной шубки виднелась не юбка, а заправленные в сапоги брюки.

— Ты что сделала со своим платьем?

— Разрезала посредине и сшила края каждой половины. В штанах удобнее.

— Да, вижу.

И опять замолкли, шагая через овраги и перелески.

Потом Тао спросила, хватит ли у Виктора денег на все закупки. Ведь теперь прокормить и одеть надо еще троих.

— Денег? Если мне память не изменяет, это такие кружочки или бумажки с чьим-то портретом?

— Значит, нет их у тебя?

— У меня есть одна вещица, которую я при помощи Рысека хочу превратить в деньги. Но больше всего я рассчитываю на то, что он мне даст денег в долг или отпустит товары в кредит.

— Блестящая мысль! — неизвестно чему обрадовалась Тао. — Иди вперед, я тебя догоню.

Она отстала, а Виктор прошел дальше и остановился, поджидая ее. Тао догоняла его, сжимая что-то в кулаке.

— Пришлось далеко запрятать, — пояснила она. — Эта штука могла нас погубить, если бы староверы дознались. Помнишь мои серьги?

— Конечно. Ты их носила в Харбине.

— И они были у меня в ушах, когда Коропка прибежал с вестью, что отца забрали и надо удирать.

Серьги Тао, несомненно, стоили очень дорого. Две великолепные нежно-розовые жемчужины переливчато мерцали среди зеленоватых камешков оправы. Доктор купил эти серьги вскоре по возвращении с «принудительной практики» в отряде Среброголового. Ему нужно было на что-то тайно употребить деньги, взятые из банка якобы для выкупа похищенной хунхузами дочери. Сумма была нарочно взята весьма крупная, для того чтобы на это обратили внимание.

— Коропка уверяет, что отец отдал за них пять тысяч долларов.

— Китайских или американских?

— В том-то и дело, что американских. Он говорит, что на эти деньги можно купить два прекрасных автомобиля. Так что их, пожалуй, хватит на наши нужды, как ты думаешь?

— И половины этих денег достаточно. Что нам нужно? Теплая одежда, крепкая обувь, штуцеры для тебя и Леха, из продуктов — соль, рис, крупы…

По мере того как Виктор высчитывал, сколько тепла, и сытости, и сил можно обрести ценой этих серег, рос и список необходимых изделий из стали, кожи и пряжи, продуктов природы и продуктов сложных химических процессов. Одни их названия вызывали трепетную жажду обладать ими. А Тао еще подзадоривала:

— Ты не забыл о друзьях, с которыми живешь? Для них тоже надо закупить самое необходимое. Ну так сколько это все вместе должно стоить?

— Как я могу это сказать? Ведь я не знаю цен. Во всяком случае, мне думается, что половины этих денег вполне хватит.

— Вот и чудесно! Витек, а ты как будто и не рад?

— Видишь ли… твои жемчужины Рысек мог бы продать только в большом городе. А захочет ли он ехать ради этого в Харбин или Мукден? Это чертовски сложное дело.

— Ну, так пусть он будет с нами в доле. Пусть все сделает и берет себе остальные деньги. Ладно?

Виктор не отвечал.

— Что на тебя нашло?

— Да вот думаю, имею ли я право пустить твои серьги, так сказать, в общий котел.

— Более серьезных вопросов у тебя нет?

— Нет. Да и с этим я уже покончил. В нашем положении, пожалуй, такая щепетильность неуместна. Давай свои серьги. Как-нибудь сочтемся.

Он завернул серьги в шкурку, в которой уже лежала золотая звезда Багорного, и сунул сверток обратно за пазуху.

Посовещались еще. Принятое решение казалось им разумным. Они двинулись дальше и через некоторое время очутились над дорогой.

Присев в яме под свалившимся деревом, они поверх его корней, переплетенных, как щупальца осьминога, смотрели из глубины леса на дорогу, которая словно в судорогах извивалась под густо заросшим обрывом, вся в ухабах и петлях. Виктор и Тао видели только небольшой ее участок — от поворота направо, который вел к полотну недоконченной железнодорожной ветки, до поворота налево, за которым, очевидно, были бараки «запретной зоны» концерна. Двое рабочих дробили камни для засыпки воронки перед поврежденным мостиком. Работали они лениво спустя рукава, стучали погромче, чтобы думали, что они усердствуют, и не переставали болтать по очереди. — один говорил, другой стучал. Сухое щелканье их молотков неровной трусцой разбегалось по дороге.

— А не вызвать ли нам через них Рысека? — шепнула Тао.

— Я как раз об этом думал.

Тао через плечо Виктора читала то, что он писал карандашом Коропки в записной книжке с календарем, взятой у него же; «Кто землякам в тяжкой неволе без помощи гибнуть позволит…»

— Это стихи Рысека. Он поймет, от кого записка.

Под стихом он написал: «Иди за мост в сторону железной дороги».

Оставалось вырвать страничку и передать ее через каменотесов. Лучше всего вечером, после работы, когда они пойдут в бараки. Орудия они, вероятно, получают на складе и возвращают их на ночь. Во всяком случае, знают кладовщика. Но как подойти к этим рабочим? Оставить разве Тао ружье, а маузер спрятать под курткой и выйти на дорогу под видом бродяги? Завести разговор с каменотесами и попросить, чтобы передали кладовщику его просьбу насчет работы. Записки на польском языке никто там прочесть не сможет, не поймет даже, что это за шрифт.

Или можно повести себя как хунхуз: «Отдайте это кладовщику, так чтобы никто не видел, понятно? А если обманете, то…» И ткнуть им маузером прямо в глаза: «Берегитесь, мы всех вас тут держим на прицеле».

Каждый из этих способов имел свои достоинства и недостатки.

— Ну, что же ты решил?

— А ты не пори горячку. До вечера далеко. Успеем решить.

Виктор машинально перелистал календарь до самого заглавного листка. «Календарь «Эхо» на 1942 год», а под этим мелким шрифтом: «Отпечатано в типографии Союза польской молодежи, Шанхай, Китай». Еще ниже — белый орел над Вавелем и сведения о Польше землякам на радость: что она еще не погибла, где она сражается и как. Плакать хотелось, читая это, плакать и чертыхаться.

— Не перейдем мы за Амур и за Волгу, не будем поляками, Витек…

Виктор только теперь заметил, что Тао, прислонясь к нему, тоже читает «Эхо», а он держит ее за руку. Он легонько погладил эту руку.

— Не мы одни, Кабарга. Наших повсюду много — вот тут статистика, гляди. Везде, по всему свету разбрелись поляки.

— Мне как-то снилось, что я еду в Польшу и выпала из автомобиля. Он помчался дальше, а я лежу на дороге, как оброненная и никому не нужная вещь. И меня никто не замечает…

Откуда-то слева, из-за поворота донесся вой гудка, такой неожиданный среди лесов и гор, звучавший отчаянной тоской. Каменотесы на дороге встали, отряхнулись, собираясь уходить. Гудок возвещал, должно быть, обеденный перерыв. Этого Виктор не предвидел. Кроме того, ему вдруг пришла новая мысль после слов Тао о «потерянной вещи».

— Вот он, третий способ! Чего же проще!

И он помчался в чащу леса, дав знак Тао, чтобы не бежала за ним и не шумела.

Замедлив шаг, она сразу потеряла Виктора из виду. Он словно улетел или спрятался. В этих его исчезновениях и внезапных появлениях крылось для Тао что-то магическое. Ее даже зависть мучила — как он это проделывает?

Судя по направлению, в котором он умчался, она догадывалась, что он побежал горной тропой налево, чтобы обогнать каменотесов и выйти на дорогу впереди них. Но там его не было видно. Может, он пошел еще дальше? Или она ошиблась?

— Готово. Заметили и подняли, — объявил Виктор, вынырнув вдруг из-за деревьев. В его голосе и лице выражалось удовлетворение, почти торжество.

— Значит, ты подбросил им записку?

— Вот именно. Сейчас все расскажу, но сначала заберемся повыше, на какое-нибудь дерево.

Сидя на ветвях, они следили за дорогой, по которой уже не двое, а целая толпа рабочих шла к воротам под сторожевой вышкой. От ворот тянулась еще и другая дорога — далеко в горы, где взрывали гранит. Оттуда никто не приходил — видимо, обед был только для работающих на дороге и в бараках.

— Я написал на первой странице по-китайски «Склад» и фамилию Рысека. А по-польски: «Соври, что записная книжка твоя». И бросил книжку на дороге. Ее зеленая обложка уже издали видна. И рабочие ее заметили.

— А если они и по-китайски не умеют читать?

— Покажут другим. Кто-нибудь да прочтет и отдаст Рысеку. Ясно как божий день. Разве кладовщик никогда не выходит за ограду?

— Думаю, что выходит.

— Значит, он мог потерять на дороге записную книжку?

— Мог.

— Ну, так чему ты удивляешься?

— Тому, что ты, оказывается, не совсем еще одичал и даже проявляешь кое-какие мыслительные способности.

Так они дружески пререкались. После всех трудов и волнений, после удавшейся хитрости, которая должна была свести их с Рысеком, они повеселели, несмотря даже на голод. Они не взяли с собой никакой еды. В мешке у Лизы оставались уже только крохи — на последний ужин после их возвращения.

Болтая ногами, сидели они высоко над землей и утешались примерно так: «А чего бы тебе сейчас хотелось?» — «Я бы на закуску съела паштетик в пасхальном соусе, а потом…» Сыпались названия горячих блюд и приправ, истекающих жиром, хрустящих на зубах, и голодное воображение бесстыдно смаковало их. Между пожелтевших и поредевших ветвей носились вкусные запахи, а внизу Волчок, задирая унылую, постную морду, словно молил: «Люди, люди, дайте хоть кусочек!»

Холодное солнце, ныряя в облаках, все еще плыло над ними, «Желток в майонезе!» — сказала о нем Тао. На доселе пустом, словно вымершем дворе, окруженном бараками, которые издалека напоминали спичечные коробки, опять зароились темные фигурки и двинулись из ворот обратно на дорогу.

— А вдруг вместо Рысека появится взвод японцев? С собаками, с проводниками?

— Ну и что? Попали бы мы в славную переделку.

— А ты уверяла, что боишься?

— Боюсь, когда одна, не с тобой. И вообще ты совершенно не понимаешь женщин!

— Ну еще бы! Кто поймет такую вот «женщину» восемнадцати лет!

— Для тебя я все еще девчонка из отряда «Серн». Право, иногда мне даже хочется, чтобы мы попали в безвыходное положение, в такую беду, перед которой ты бы спасовал, тогда только ты убедишься, на что я способна. А твоя смелость, по-моему, объясняется отсутствием воображения.

— Возможно. Мне ничего не чудится, и я вижу только то, что есть в действительности. С чувствами дело обстоит так же — никаких поблажек! Ем, сплю, охочусь — или на меня охотятся «и это, одним словом, все», как говорит наша Лиза.

— И ты никогда не знал страха? Никогда не проявлял при других хотя бы минутной слабости?

«Дорогая моя, — мог бы ответить ей Виктор, — я проявил нечто похуже минутной слабости, и это видела одна женщина, настоящая женщина, какой ты не будешь никогда». Но он промолчал. К тому же на дороге появилась какая-то одинокая фигура.

— Уж не он ли?

Человек шел в их сторону, не спеша, походкой фланера, и голенища его сапог уже издали сверкали — о сапогах с глянцем когда-то мечтал Рысек и по окончании школы сразу справил себе такие. Не обыкновенные, с мягкими голенищами, а варшавские, работы Кароляка из Мацзягоу — высокие и словно отлитые из металла.

На человеке был светлый офицерский полушубок, через плечо висела двустволка, и хотя лица еще нельзя было разглядеть, но по тому, как он поклонился рабочим, проходя мимо, Виктор узнал его: это, конечно, Рысек, школьный arbiter elegantiarum, Петроний их восьмого класса. Все эстеты сортом пониже, начиная с пятого класса, подражали стилю его одежды, небрежной походке и манере чопорно кланяться, высоко приподнимая шапку.

— Ну, Тао, слезай!

— А это действительно он?

— Он. Я его за милю узнаю.

Когда слезли с дерева, Виктор наскоро изложил Тао свой план: они пойдут лесом и опередят Рысека. За вторым поворотом Виктор подзовет его, а Тао будет следить за дорогой.

— Мне тоже хотелось бы поговорить с Рысеком.

— Незачем. Если все будет в порядке, подойдешь ближе, но так, чтобы он тебя не видел, только слышал шаги. Ясно?

Виктор сказал это не без расчета. Он знал Рысека. На подлость он не способен, но струсить может. С таким «идеалистом» надо быть осторожным. Неизвестно, при нем ли в данный момент его идеалы или висят на гвоздике в чулане. Дружба дружбой, но и деньги не последняя вещь, если ему предложить приличный доход. Деньги Рысек всегда ценил не меньше, чем другие, хотя добывать их не умел. Открывать ему, в каком они тяжелом положении и как одиноки, не стоит. И продажу серег не мешает подкрепить высшими соображениями — ну, скажем, собственной идеей Рысека, которую он излагал когда-то Манеку на памятном сеансе в кино: что, мол, «мы боремся за нашу и вашу свободу».

Встреча вышла сердечная и произошла в укромном месте, в глубине леса, за дорогой.

Виктор и Рысек долго обнимались, а когда немного отодвинулись друг от друга, их ружья звякнули, столкнувшись, и звук этот словно отразил замешательство двух друзей и неожиданно возникший холодок отчуждения.

— Ох, как ты переменился!

— В самом деле? — неискренне усомнился Виктор. Ноздри ему щекотал исходивший от Рысека запах дорогого мыла и овчины полушубка.

— Да, настоящий бродяга или партизан! Parbleu, я вполне мог тебя не узнать и, уж извини, взять ружье на изготовку.

— А ты все такой же… Вот только усики.

Лишь белокурые усики придавали некоторую возмужалость этому тонкому и мечтательному лицу с легким румянцем на щеках.

— А ты знаешь, что после твоей мнимой смерти…

— Знаю, знаю… Алсуфьев рассказывал мне.

— Ага, значит, он нашел-таки тебя?

— Конечно. Иначе я не попал бы сюда. Мы живем по соседству.

— В тайге?

— Как видишь. А ты, говорят, служишь на складе?

— Да. Кладовщик. Карьера, можно сказать! Да и та близится к концу.

— А что, увольняют?

— Нет, но все предприятие висит на волоске. Что-то у них не ладится. С «тяжелой водой» ничего не выходит, с тех пор как сбежал Алсуфьев. Остается уран, но и он в этих условиях не окупает расходов. И вот по инерции еще взрывают гранит, гонят рабочих на прокладку дороги, но надо думать, не сегодня-завтра Мицуи все спишет в расход и ликвидирует дело. Дай-то бог!

Я сыт по горло. Ну, говори, Витек, что с тобой было, рассказывай все с самого начала.

— Погоди, об этом потом как-нибудь… Скажи, Рысек, ты не мог бы вырваться отсюда на неделю? Съездить в Харбин или в какой-нибудь ближний городок?

— Это не так просто. Надо хорошенько сообразить, под каким предлогом это сделать… Сослаться разве на болезнь или неотложное дело? А для чего это?

— Мне необходимо продать кое-какие драгоценности.

— А я в них ничего не понимаю.

— И не нужно. Обратишься прямо к Сяо, ты же его знаешь. Он всё устроит отлично и без огласки за небольшие комиссионные. И ты тоже получишь кругленькую сумму — все, что останется после закупки для нас некоторых вещей.

— Ты меня обижаешь, Витек. Между нами и речи быть не может о каких-то комиссионных. Сам знаешь, я для тебя на все готов. Но в данном случае, уверяю тебя, кто-нибудь другой сумеет сделать все гораздо лучше.

— Пойми, не могу я обратиться к кому попало. Ведь этой вещи цена пять тысяч долларов. Американских долларов!

— Ого! — буркнул Рысек. — И большая это вещь?

— Увидишь. А может, ты ее и раньше уже видел.

Виктор развернул шкурку. Золотая звезда блеснула и скрылась, быстро упрятанная обратно. Раз ее не нужно продать на лом, какой смысл показывать ее Рысеку? Денег, вырученных за жемчуг, хватит на все необходимое.

Рысек сразу узнал серьги.

— Ой, да это серьги Тао. Она с тобой?

— Да, она живет у нас. И вот отдала в общую кассу.

Вблизи за деревьями хрустнула ветка: кто-то незаметно подходил к ним. Рысек с беспокойством оглянулся.

— Это мои люди, — небрежно проронил Виктор. — Ты, конечно, догадываешься, что я здесь не один.

— Разумеется. Без охраны опасно. Значит, Тао живет в таких условиях? Это ужасно! Так вы с ней в близких отношениях? Извини, что я тебя расспрашиваю. Но мне важно это знать.

— Ты хочешь знать, что нас с ней связывает — обстоятельства или любовь? Любви и в помине нет. — Помня, что Тао их слышит, Виктор не мог отказать себе в удовольствии поддразнить ее. — Она же настоящая кабарга. Ты, я вижу, балуешься охотой, так должен знать нрав кабарги.

— Нет, я главным образом стреляю фазанов. На крупного зверя не хожу — времени нет, да и охотник я плохой. Я даже еще ни разу не видел кабарги.

— Это красивое животное. Но из всего семейства оленеи самое дикое, строптивое и непостижимое. У нее сохранились свойства давно вымерших зверей. Никому еще не удалось приручить кабаргу.

— Удивляет меня твоя холодная ирония и… твоя стойкость. А я, признаюсь, был влюблен в Тао, да и теперь еще не совсем остыл… Передай ей, что я помню восьмую жалобу Нико. Не забудешь? Восьмая жалоба Нико. Мне очень важно чтобы она это знала.

— Передам непременно. Сегодня — же. Ну, так как же насчет нашего дела? Согласен?

— Что ж, раз это серьги Тао и вам необходимо кое-чем запастись, я, конечно, все сделаю. Продам их через Сяо. А что дальше?

— Сейчас скажу. Карандаш есть? Запиши, что купить в Харбине.

— Слушаю.

— В Харбине постарайся достать два штуцера калибра восемь-пятьдесят семь, хорошо бы с оптическим прицелом, и побольше патронов. И еще патроны для нагана. Купи шесть пар валенок и шесть пар сапог обыкновенных, шесть полушубков — таких, как твой. Теплые куртки и штаны, белье, носки… И всё бери на четырех человек размером поменьше — скажем как для женщин — и на двух мужчин, причем для меня самый большой размер. Затем шесть теплых одеял, две пилы, плотничий топор, коловорот, рубанок, гвозди…

— Гвоздей дам тебе сколько хочешь бесплатно, со склада. Этим только и могу вас снабдить, потому что на складе у нас одни лишь кирки, горные буры, динамит…

— Динамит? — переспросил Виктор. Он вспомнил планы Ашихэ взорвать форт на «Домни». Да и вообще динамит всегда мог понадобиться.

— Ладно, дай и динамиту, сколько сможешь. А из съестных припасов нам нужны рис, мука, соль, сахар…

Рысек записывал все старательно и даже с явным интересом. Это было ему по вкусу: увлекательное приключение в скучной жизни кладовщика — и без особого риска, жемчуга Тао и приятельская услуга, которая будет хорошо оплачена.

Они обсудили все подробно, уговорились насчет способа и срока доставки.

Уже смеркалось, когда они расстались в полном дружеском согласии. Рысек вышел из леса на дорогу, как будто возвращаясь с охоты, а Виктор и Тао побежали к западному склону.

Виктора несколько удивляло то, что рассказ об его успехе не вызвал у Тао такого живого интереса, какого заслуживал.

— Тебе, я вижу, все равно?

— Вовсе нет. Я очень рада.

— А говоришь это словно нехотя, только из вежливости.

— Мне досадно, что я не поговорила с Рысеком. Такой случай может больше не представиться.

— Не знал, что тебе это так важно, Я думал — простое любопытство. Почему же ты мне раньше не сказала? Со мной надо говорить прямо, без обиняков.

— В другой раз учту это.

— И вообще, Кабарга…

— Заладил одно: Кабарга да Кабарга! Хватит, надоело!

— Ого, тебя так бесит твое старое прозвище? До сих пор я этого не замечал.

— Та, прежняя Тао давно умерла, а ты и этого не изволил заметить. Другой бы сам это давно почувствовал, а тебе все надо разжевать и в рот положить!

Они опять чуть не повздорили, но большая радость вооружила Виктора терпением и снисходительностью ко всем капризам и претензиям Тао. Пусть ее дуется, ведь самое трудное позади. Они нашли Рысека, и Рысек согласился быть их агентом по снабжению! Оставалось только дождаться обещанных им сокровищ, потом перенести их в пещеру среди неприступного Межгорья и построить большое теплое жилище.

Лиза и Коропка разделяли радость Виктора. За ужином царило какое-то предпраздничное настроение хотя он состоял из последних корок сухого хлеба, которые запивали горьким чаем, зная, что завтра и этого не будет. Но ведь это завтра должно было принести вести от Рысека и, быть может, уже кое-что из обещанных продуктов.

Действительно, когда Виктор, согласно договору пришел к месту вчерашней встречи с Рысеком (в компании Тао конечно ибо теперь они всегда ходили втроем — он Тао и Волчок), то нашел там завернутый в одеяло провиант на несколько дней, бутылку коньяку и ветку с зарубками.

— Это означает, что Рысек едет в Харбин. Зарубок восемь — следовательно, мы должны прийти сюда через восемь дней, в сумерки.

— А я подумала, что он опять хотел напомнить мне восьмую жалобу Нико.

— Послушай, Тао, меня не на шутку начинает интересовать этот Нико.

— В самом деле? Хорошо, сейчас объясню. Нико был капризный невидимка и жил в нашем доме. В зависимости от того, кто его вызывал, он говорил моим голосом или голосом Рысека и рассказывал невероятные истории. Это все придумал Рысек.

— А что это за «восьмая жалоба»?

— Не скажу. Было бы нечестно выдавать секрет Рысека.

Ни тени вчерашнего недовольства, никаких насмешек — напротив, Виктор давно не видел Тао такой веселой и непринужденной. Непонятно было, что ее вчера задело за живое и почему она сегодня мчится вперед, словно ждет чего-то. Или просто тешится своей ловкостью, каждым своим легким и красивым движением?

— Не думал, что можно забавляться подобными мистериями… и что вы с Рысеком были так дружны.

— Каждому свое. С тобой, например, я ни за что не дала бы воли таким странным фантазиям. Нико заплакал бы от страха, чувствуя, что он смешон и глуп. Никто, кроме Рысека, не сумел бы его вдохновить, а ведь товарищей у меня было множество.

Да, друзей и поклонников у нее было много. Она имела успех. Была хороша собой, более того — волновала своей необычной красотой не то китаянки, не то польки. Была девушка интересная, эксцентричная, да и богатая наследница. Все основания быть любимой. Не удивительно, что Рысек ею увлекался, — да и не один только Рысек.

Собственно говоря, все это Виктора не касалось: он любил Ашихэ, а в Тао видел только доброго товарища и не жаждал играть роль Нико. А все-таки он испытывал сейчас тайное разочарование, как будто Рысек что-то у него отнял.

На другой день все спали долго и вышли из шалашей поздно.

За завтраком, состоявшим из риса и чая, шел неторопливый разговор людей, которые безмятежно наслаждаются праздностью. Спешить было некуда — у них был кров над головой, еда и целая свободная неделя до возвращения Рысека.

Потом Виктор и Тао пошли за хворостом. Насобирали целую груду и хотели уже нести ее к лагерю, как вдруг примчался возбужденный Волчок.

Хвост у него был свернут двойным бубликом, а ухо (то, черное, словно облитое смолой) воинственно торчало вверх. Он визжал, царапал землю, то и дело порывался бежать обратно, но снова жался к ногам Виктора и нетерпеливо перебирал передними лапами.

— Что-то он учуял. Пойдем. Волчок никогда попусту не зовет.

Они побежали за собакой. Тропинка была глубокая, справа и слева кое-где взрытая.

— Здесь дня два назад проходили кабаны, — сказал Виктор. И через некоторое время, присмотревшись к чему-то на земле, добавил: — А рябчиков тут уйма.

Смешанный лес в глубокой котловине, где стояли их шалаши, постепенно рыжел, так как здесь преобладали лиственные деревья в осеннем уборе, а дальше лес этот уже одними только березами и орешником вступал вместе с ручьем в узкий овражек. На склонах овражка, как только туда вошли Виктор и Тао, послышался шелест крыльев.

— Один есть! Следи, будет еще. Они любят такие вот буераки.

Рябчики, которых всполошили шаги, там и сям взлетали и скрывались в орешнике. А некоторые сидели на ветвях и сверху приглядывались к Тао и Виктору. Они еще никогда не видели людей.

— Эх, какое было бы жаркое… Ваше счастье, петушки!

Он только погрозил ружьем жирным и глупым птицам. Хотя поселок концерна был далеко и за горами, так что сюда даже не доносились гудки, все-таки там кто-нибудь еще, кроме Рысека, мог выйти в лес на охоту или, привлеченный выстрелом Виктора, выследить их — выстрел-то слышен за два-три километра. Так что надо было не шуметь, сидеть смирненько, как заяц под кустом поздней осенью.

Они пошли дальше по извилистому оврагу, соблюдая всяческие предосторожности. Волчок бежал уже медленнее, в движениях его чувствовалось напряжение. Наконец он притаился у выхода, поглядывая в сторону Виктора, словно проверял, видит тот или нет.

Впереди показались коричневые, поросшие редким кустарником мшары, напитанные, как губка, водой. За ними чернела лесная пуща, любимое убежище кабанов, а там, где она начиналась, видны были два небольших болотца.

— Есть! — шепнула Тао, глядя туда же, куда смотрел Волчок. Но Виктор толкнул ее, чтобы не шумела. У кабана зрение не особенно острое, зато нюх и слух очень тонкие. Он мог учуять их и на расстоянии в двести шагов.

Кабан блаженствовал, лежа в болотце, похожий издали на огромную глыбу торфа. Трудно было угадать, самец это или самка и каких размеров. Этакая гора мяса… Но видит око, да зуб неймет! Между тем мясо его пришлось бы весьма кстати (ведь Рысек прислал только жестянку топленого сала, фасоль, рис, сахар и соль), а из шкуры, даже и свежей, можно было бы пока сшить улы для Коропки. Его каракулевые давно истрепались, и он отогревает босые ноги у костра. Но как добраться до этой шкуры, как добыть ее без единого выстрела — вот в чем загвоздка.

Пока они стояли, не зная, на что решиться, кабан встал, отряхнулся и лениво побрел в их сторону. На опушке леса опять лег отдыхать, на этот раз под бурым холмиком — муравейником. Спиной он все глубже и глубже зарывался в муравейник. Вертелся и чесался до тех пор, пока его всего не осыпали муравьи. Тогда успокоился. Ему было тепло под этим живым, движущимся обвалом. Грязь на шерсти подсыхала, муравьи щекотали, выедая паразитов, — таким образом этот шельма кабан имел все удобства и вдобавок был предохранен от ревматизма.

Пока он из болота перекочевывал к муравейнику, Виктор успел его рассмотреть. Это был кабан молодой, еще не очень опытный, среднего веса — он весил самое большее сто двадцать килограммов. Такого можно попробовать одолеть холодным оружием.

Виктор отдал Тао ружье, снял куртку. Увидев, что он достает из-за голенища нож, Тао жестами пыталась образумить его. Но он только плечами пожал — эка важность, мол, не впервой ему идти на кабана — и отстранил ее, взглядом приказав не двигаться с места.

В рубашке, сшитой Ашихэ из остатков парашюта, он, взяв куртку в одну руку, а нож в другую, сполз пониже и медленно, не сводя глаз с кабана, стал обходить мшары.

Кабан по-прежнему лежал неподвижно под толстым слоем осыпавшейся земли и муравьев. А Виктор подходил все ближе. Но вот черная громада дрогнула. Тогда Виктор лег на землю и пустил вперед Волчка.

Кабан фыркнул и сразу поднялся, стуча клыками. Волчок подбежал сзади и цапнул его за хвост. Зверь присел. Он, видно, впервые столкнулся с охотничьей собакой, а у Волчка на счету было уже с десяток таких встреч, и он знал свое дело: нападал сзади или сбоку и никогда спереди.

Эта карусель продолжалась довольно долго, и наконец черная спина на миг очутилась прямо перед Виктором. Тогда он кинулся на кабана.

Увидев нового врага, кабан отступил в ельник. Спасительная чаща была в каких-нибудь двух шагах, но сделать эти два шага было так же трудно, как идти по зыбучим пескам. Ведь кабан тащил за собой Волчка, который, упершись лапами в землю, вцепился ему в ляжку, как клещами, и мешал двигаться.

Тут их догнал Виктор и отрезал кабану дорогу в ельник. Кабан сел на зад, утомленный, искусанный, запыхавшийся. Волчок еще висел на нем, но он не обращал на него внимания и водил рылом вправо и влево вслед за курткой в руке Виктора. Когда куртка взметнулась в воздух, кабан рылом забросил ее себе на уши, запутался в ней головой — и тут Виктор, подскочив, всадил ему нож между ребер. Но не успел он вытащить нож как что-то ударило его в локоть, щетинистая глыба дернулась и сшибла его с ног. Он чувствовал, что кабан уходит, — уходит с его ножом в боку.

— Ах чтоб тебя!..

Прислушался. По лесу шел треск, кабан удирал, но Волчок от него не отставал.

Рука у Виктора болела и распухла. Должно быть, кабан ударил его клыками в ляжку, но угодил в деревянную кобуру маузера, она отлетела и сильно ушибла руку. Еще миг — и кабан разворотил бы ему всю ногу.

Подбежала Тао.

— Витек, он тебе ничего не повредил?

У Виктора лицо исказилось, глаза были злые, полные холодной ярости.

— Я этого подлеца догоню! Ноги исхожу, а настигну! Он с моим ножом ушел, понимаешь?

В тайге нельзя без ножа. И нож был отличный, из японского штыка, — Виктору подарили его встреченные когда-то русские беглецы. Они тогда дали ему сапоги, одежду, продукты и нож. Нож он сам потом отточил на камне, приделал к нему рукоятку по своей ладони.

Где-то вдалеке дважды тявкнул Волчок. Через минуту опять.

— Зовет. Пошли.

Лезть в темную чащу за раненым кабаном, не выждав, пока он потеряет много крови и ослабеет, было бы полнейшим безумием, если бы не зов Волчка. Запах здорового зверя отличается от запаха того, который близок к смерти, хотя и не истекает кровью. Волчок это отлично знал и не стал бы гоняться за легко раненым кабаном. Видно, он почуял запах смерти.

Запыхавшиеся, исцарапанные, Виктор и Тао выбрались наконец из ужасно колючего, но, к счастью, небольшого ельника и пошли кедровым лесом, где было просторнее и светлее. Тао, не слыша больше лая Волчка, забеспокоилась: не ошибся ли он? Или, может, отстал от кабана?

— Ты Волчка не знаешь. Он всегда травит зверя молча. Настоящий таежный пес. Лает редко и отрывисто и если уж подал голос, то это сигнал тревоги: значит, просит, чтобы я спасался или чтобы ему помог.

Они подождали еще. Теперь лай послышался совсем с другой стороны и уже ближе.

Они двинулись туда. Шли довольно долго по буграм, то вверх, то вниз в зеленой пене хвои, словно ныряли в бурных волнах лесного моря.

— Готов! — сказал наконец Виктор, вслушавшись в отголоски, доносившиеся все время из одного и того же места неподалеку.

Кабан, должно быть, свалился где-то впереди, на почти безлесном склоне. Упал, не имея больше сил подниматься в гору, и Виктор на бегу скоро увидел, как он барахтается под выступом скалы. Из рыжей путаницы папоротников торчали черные копыта, и запыхавшийся Волчок стоял над зверем, а язык его метался, как пламя.

Виктор обернулся, жестом подзывая Тао, и пошел вперед, уже уверенный в победе. Но тут Волчок с воем взвился в воздух и затем пулей проскочил между ног хозяина, а на тело кабана молнией обрушилось что-то сверху. Из папоротников высунулся пятнистый хвост, кабан взвизгнул. Раздался громкий хруст.

Звуки эти дрожью отозвались в спине Виктора, ноги его словно вросли в землю. Он схватился за маузер, но кобура была смята. Дергал, тянул — не открывалась. А из зарослей уже выглядывала плоская кошачья голова с мягкими ушами и желтыми сверкающими глазищами. Конец. Не убежишь и драться нечем безоружному. Даже ножа нет. Впрочем. На ирбиса с ножом не пойдёшь.

Виктор вздрогнул: пальцы Тао сзади впились ему в плечи. «Не дури! — хотелось ему крикнуть. — Давай ружье».

Он протянул за спину руку с растопыренными пальцами, нащупал ружье, взял его от Тао. Теперь, если оно заряжено, можно выпалить ирбису прямо между глаз. Но заряжено ли? Тао шепнула: «Засорилось», и у Виктора от ужаса кровь застыла в жилах. Оба дула двустволки по мушку были забиты землей. Выстрелишь — разорвет дула.

Что делать? Колотить прикладом по голове пантеры? Тогда, может, Тао удастся спастись.

— Уходи! — с трудом выговорил он. — Но тихонько, тихонько.

Однако Тао не уходила, стояла за ним, хотя ирбис уже поднялся из-за кабана, дымчато-серый в черных крапинах, красивый и страшный, страшнее тигра, проворный, как всякая пантера. Он вытянул шею, готовясь к прыжку. Расстояние между ними было двадцать с лишним шагов. Ирбис оскалил зубы, и они услышали первое раскатистое рычание.

— Прочь! — гаркнул Виктор. — К чертовой матери!

Это подействовало, как свист бича. Зверь отскочил. Быть может, он никогда ранее не слышал человеческого голоса? И Виктор заорал во всю мочь:

— Вот я тебя!

Левой рукой он обнял Тао, а правой держал ружье за ствол, как дубину, и медленно сделал шаг назад. Один, другой…

Ирбис нерешительно кружил около кабана — здесь было мясо, а там предстояла борьба с людьми.

А Виктор и Тао уже отходили и били в него залпами громких криков — первых попавшихся, бессмысленных слов. Все годилось — только бы выкрики были оглушительные и короткие, как взрывы.

Когда деревья заслонили отступавших, Виктор и Тао пошли быстрее, а там и побежали. И Виктор все еще одной рукой обнимал Тао, как тогда, когда они готовились погибнуть вместе.

Наконец остановились, не зная, где находятся. Во всяком случае, от ирбиса ушли далеко. Бледная, растерянная Тао тяжело дышала. Виктор поцеловал ее в дрожащие и холодные губы.

— Ну, все. Ничего нам больше не грозит, можно и отдышаться.

— Все это из-за меня. Прости! Я споткнулась, и дула зарылись в землю.

— Пустяки, с каждым может случиться. Сейчас я их прочищу.

Из тайника в прикладе, где он всегда хранил «неприкосновенный запас» — три патрона, Виктор вынул ершик, шомпол и принялся за очистку.

— Другая на твоем месте упала бы в обморок или стала вопить. А ты… — у него чуть не вырвалось «как Ашихэ», но он вовремя прикусил язык. — Ты молодчина. С тобой, Кабарга, в самых трудных переделках не пропадешь.

На этот раз Тао не протестовала против ненавистного ей со вчерашнего дня прозвища. Сегодня оно в устах Виктора звучало лаской и величайшим одобрением.

— Ты мечтала об опасных приключениях — и видишь, мечта твоя сбылась.

— Но я представляла себе это совсем иначе. Пусть бы он сейчас сунулся, этот барс, — уж я бы на нем отыгралась.

— Что же, можем его убить. Хочешь?

Одно мгновение Тао колебалась, потом сказала решительно:

— Да. Но первой стреляю я.

— Ладно. — Виктор зарядил и подал ей ружье. — Первый спуск — пулевой, помни, подводи на полную мушку.

Тао взяла двустволку, приложила ее к плечу, осмотрела, знакомясь с чужим оружием. А Виктор, глядя на нее, спрашивал себя: неужели после только что пережитого страха она готова опять очутиться перед ирбисом?

Он извлек маузер из сломанной кобуры. Теперь она не могла ему служить, как прежде, в качестве приклада. Прежде он соединял ее с маузером и пользовался им как ружьем. Но маузер и без того был надежным оружием — Виктор как-то испытал его в стрельбе на сто метров.

Они с Тао двинулись обратно к склону горы.

— Ирбис уйдет от добычи не скоро, — сказал Виктор. — Мы его еще застанем на месте.

Он объяснил Тао, как надо подходить. Она сосредоточенно слушала. Красиво вырезанные ноздри слегка раздувались, а в лице, всегда таком изменчивом и нервном, было сейчас что-то хищное.

— А куда ты советуешь целиться?

Можно было не сомневаться, что она не отступит. Она, кажется, думала только об одном: как бы не промахнуться.

— Лучше всего — между глаз. Если он станет к тебе боком, наводи по передней лапе до лопатки — и стреляй в сердце.

— А под ухо можно?

— Можно. Но, собственно, зачем тебе вообще стрелять?

— Как зачем? Не понимаю.

— Мы и так наделали достаточно шуму, а теперь еще стрелять? Это бессмысленно. Кабан для нас потерян — того, что от него оставит ирбис, ты есть не станешь. А нож все равно через день-другой ко мне вернется — пойду туда и найду его. Не проглотит же его эта бестия. Он, наверно, валяется там среди костей.

— Да неужели же мы не рассчитаемся с ирбисом?

— Брось. У тебя не раз еще будет возможность показать свою удаль. Пошли домой!

Виктор понимал Тао, ему тоже было досадно, что упустили кабана. На обратном пути он по привычке осматривался кругом. В этом году кедры щедро плодоносили, и на их орешки сюда сбегались кабаны. В одном месте виднелись отпечатки копыт, в другом — вырванное с корнем и загрязненное деревцо, о которое, видно, чесался кабан. Мох был взрыт — звери искали под ним грибов и личинок. А за кабанами обычно идет тигр. Ирбис — здешний барс — предпочитает высокогорные районы, где охотится за косулями и мелким зверьем. Если он до зимы сошел в леса, значит, здесь очень много кабанов и он подстерегал какого-нибудь молодого и неопытного.

— Знаешь что, на ирбиса мы не пойдем, но если выследим стадо кабанов, можно будет без шума пристукнуть какого-нибудь молодого. Надо только сбегать за топором.

Около полудня Лиза увидела из шалаша, как Тао и Виктор прыгали через ручей и потом скрылись среди деревьев. Она сказала об этом Коропке, который ничего не видел, — он, как всегда, был погружен в прошлое. Через некоторое время Виктор и Тао снова появились на берегу. У Виктора в руках был топор. Лиза окликнула их. Виктор крикнул в ответ, что они вернутся поздно — поблизости залегло стадо кабанов. И побежал за Тао.

— Витек, кажется, за чем-то охотится.

— Ну и пусть охотится. Так вот, князь Подубасов изволил меня заметить…

Лежа на еловых ветках и закрывшись до усов одеялом, учитель в тепле и покое ждал, пока заживут раны на ногах. От огня, от Лизы и воспоминаний словно плыли волны благодатного тепла, никогда не испытанных им волнующих ощущений. Все, что бы он ни говорил, было этой женщине близко и важно, при ней он мог вслух предаваться воспоминаниям, как наедине с самим собой.

— «Смышленый мальчик, — сказал князь. — Он учится?» А отец мой, все так же вытянувшись в струнку, ответил: «Никак нет, ваше сиятельство, средств у нас на это нет». Сама понимаешь — служитель, по-нынешнему швейцар. Пятнадцать рублей жалованья и комната с кухней при учреждении да чаевых немного перепадало — а детей было пятеро… «Так приходи завтра в канцелярию». — «Покорнейше благодарю, ваше сиятельство». И на другой день отцу вручили тридцать рублей на мое обмундирование, визитную карточку князя с несколькими словами, адресованными директору гимназии, и еще прибавку — пять рублей в месяц. Из них он три рубля всегда честно пропивал за здоровье его сиятельства, а два отдавал по назначению — на учебные пособия для меня.

Эти разговоры о нищем детстве, об образовании, полученном благодаря нескольким рублям прибавки к жалованью швейцара по прихоти русского барина, приносили Коропке то облегчение, какое всегда следует за излияниями, и было как бы некоторым реваншем — ведь покойная Сусанна брезговала его стариками и рассказывала знакомым, будто Коропки родом из Буковины, где при Ягелле у них было собственное знамя и они владели городом Коропец. В течение семнадцати лет покорный супруг своим смиренным молчанием вынужден был поддерживать этот миф и терпеть вздорную спесь Корвин-Лонцких, распиравшую их последнюю представительницу. Семнадцать лет она пыталась дотянуть его за уши до своих «идеалов», а у самой вечно сползали чулки, и она даже толком не знала, что такое идеал. Полагала, что идеал — это «настоящий мужчина» знатного рода, красивый, видный, занимающий хорошее положение, герой романов, которые читают дамы ее круга.

И теперь Коропка размышлял о своей ужасной ошибке в жизни и не понимал, как это вышло. Чем привлекла его Сусанна? Громким именем, пышными формами? Или жаль ему было одинокой девушки, жившей в отчаянной нужде в чужом, китайском городе, где шла бешеная погоня за наживой?

Как бы то ни было, Сусанна стала госпожёй Коропка, и оба они не могли этого себе простить. С годами она все более жирела и глупела, росла ее смешная фанаберия и злость. И стыдно сказать — ведь это была единственная женщина в его жизни! Продажной «любовью» за несколько даянов он брезговал и панически боялся заразиться венерической болезнью. А настоящая, честная любовь его обходила — слишком уж он был робок, невзрачен, и чего-то внутри не хватало. Но ведь при всем том он был мужчина, его томили страстные желания, тоска, воображение было распалено, а он киснул, герметически закупоренный в неудачном браке, связавшем его по рукам и ногам.

С Лизой он не говорил об этом, хотя чувствовал, что со временем и это ей расскажет, как рассказывает теперь о своей юности, когда он, стипендиат, с круглыми пятерками переходил из класса в класс, стесняясь своих протертых локтей. О молодости, отравленной бедностью и унижениями перед юнцами из «высших кругов», но озаренной отблеском великолепного, иного мира, видного только в приоткрытую дверь, у которой стоял он, сын швейцара, живший всеми высокими грезами, какие только могут навеять литература, искусство, театр… В особенности театр.

— Язык польский стал для нас реликвией, а театр — трибуной. Какой это был театр. Каминский, Рапацкий, Лещинский, Татаркевич, Френкель, Остерва, Мрозовская, Кавецкая, Лидова… Ах, всех не перечислишь! Один талантливее другого. Столько талантов сразу не видела ни одна сцена в мире. Не было и не будет больше такого созвездия. Когда удавалось получить контрамарку на галерку, это казалось чудом, милостью неба, дарованной за наши страдания. Это напоминало времена Возрождения, когда по улицам Флоренции ходили Рафаэль, Микельанджело и Леонардо да Винчи, посланцы богов, гении, на которых работали века и в конце концов исчерпали себя.

— Но ты так недолго жил в Варшаве.

— Да, недолго, Лиза. Два года учебы в университете — а там война, эвакуация далеко, в Казань. В Казани я и доучивался. Потом — первая служба в Самаре. Год я там учительствовал, и вдруг — революция… И занесло нас еще дальше, в Томск, в Омск. Ах, Лиза. Лиза, ты представь себе, какая это мука… Чужая школа, чужой язык и традиции, а ты как немой, не можешь сказать и слова на своем родном польском языке и только внутренне сжимаешься. У русских прекрасный язык, дай бог каждому! У них великое искусство. Это требовало к себе внимания. Пушкин, Лермонтов, Некрасов — ими невозможно было упиваться так свободно, как Шекспиром или Гейне: мешал страх, что поддамся. Мучила мысль, что, увлекаясь ими, как бы умаляешь значение наших трех великих национальных поэтов, что в этом увлечении чужим искусством кроется соглашательство, потому что ведь язык русский — язык наших покорителей, которые его насильно прививали нам для того, чтобы убить наш. Но Толстой, Достоевский, Горький… Какой соблазн, какая мощь, волнующая душу! Нет, нет, говорил я себе, надо поскорее откреститься от чар чужого духа. Прочь, прочь, в Азию! Смешно, не правда ли? Где же тут кончается самозащита и начинается ханжество?

— Не знаю, Лешек. Я окончила только шесть классов и не всегда могу понять твои мысли. Иногда я боюсь, что тебе будет скучно со мной. Слишком я глупа для тебя.

— Ах, Аннелиза, да будет благословенно певучее имя твое! Ты первая женщина узревшая во мне мудреца.

— Уж ты меня прости, я думаю всегда о самых обыкновенных вещах. Но скажи, Лешек, если ты так тосковал по Варшаве, почему же ты не уехал из Харбина? Было время, когда поляков даже призывали вернуться на родину. Ты же мог подать заявление.

— Я и подал. Но знаешь, что сказал мне консул? «Господин учитель, в Польше вы будете одним из множества рядовых школьных работников, а здесь, на Дальнем Востоке, вы комендант последнего редута». И убил он меня этим редутом. Боже ты мой, — комендант! Володыевский в Каменце, так сказать. Меня всегда манили звездочки на погонах, а тут сразу — комендант! Это же по чину, кажется, не ниже, чем майор! И Харбин — последний наш форпост, тут наша гимназия, молодежь надо уберечь от того, что ей грозит… Кто-то должен же этим заняться, так почему бы не я, раз жизнь все равно проиграна? А проиграна она потому, что пошла не по своему пути и основана была на фальши.

— Моя тоже. Я никогда не любила рояля, а стала учительницей музыки. Я «ставила руки» ученикам, заставляла их играть гаммы и этюды, а в сущности…

— А в сущности для тебя концертным залом была кухня.

— Ну да, я очень люблю стряпать. И детей обожаю. В молодости я всегда мечтала иметь мужа, дом и четверых детей.

— «По дочке в каждом уголочке…» Нет, Лиза, я вовсе не смеюсь над тобой. Это я так, дорогая, а в душе грущу, что мы так поздно встретились с тобой в этом лесу, и место встречи нашей — этот балаган.

Огонь погас, но от согретых его дыханием веток лиственниц и елей все еще шел терпкий винный запах. И, быть может, этот запах осени навеял молчание. Коропка и Лиза, прижавшись друг к другу, прервали свой диалог на этих словах — «так поздно».

Если говорить о грузе неосуществленных стремлений, то в этом они были равны, хотя ему было сорок шесть, а ей на десять лет меньше. Все же остальное они переживали по-разному, — настолько различны любовь женщины и любовь мужчины, оттенки их чувств и восприятия.

Скоро вернулись Виктор и Тао, неся на палке кабанчика.

В суете и хлопотах Лиза и Коропка забыли о своем душевном смятении, вызванном беседой в шалаше. Тао требовала, чтобы все громогласно восторгались, — ведь это был первый убитый ею кабан. И они восторгались: ах, какой красавец! И какой жирненький! Неужто она сама его убила? Виктор подтвердил, что почти без его помощи. Когда стадо, ими выслеженное, поднялось с места и галопом помчалось за маткой, Волчок поймал за ногу молодого кабанчика. Но раньше, чем Виктор успел настичь его, кабанчик вырвался и неожиданно побежал в наветренную сторону, где стояла Тао. Волчок его снова схватил, но кабан, увидев Тао, сделал еще одно последнее усилие и побежал дальше с висевшей у него на хвосте собакой. Тао ударила его прикладом по голове, и он упал. Тогда она схватила его за уши, придавила коленом и держала до тех пор, пока не прибежал Виктор с топором.

— Иисусе, Мария! Он же мог тебя разорвать.

— Нет, слишком мал. А укусить мог, но я его сжимала изо всех сил и думала только об одном — как бы не выпустить уха.

— Во всяком случае, не забывайте, что она впервые видела кабана, а самый молодой кабан, когда нападает, кажется охотнику страшным чудовищем. Так что Тао молодчина, не растерялась и доказала свою смелость. Для меня это было сюрпризом.

Говоря это, Виктор стоял на коленях и разрезал тушу, а Тао держала кабана за задние ноги. Их склоненные головы соприкасались, но на лицах было совсем разное выражение. У Виктора — сосредоточенное и словно бы смущенное, он избегал смотреть на Тао. А она торжествовала — казалось, душа в ней поет. И не сводила глаз с Виктора. Ее полуоткрытые припухшие губы дерзко, почти греховно алые, дышали всей свежестью молодости. «Уж не целовал ли ее Витек?» — подумала Лиза, с недавних пор особенно чуткая к таким вещам. Она шепотом сказала Коропке:

— Лешек, они, кажется, влюбились друг в друга!

— Что ж, дай им бог! Прекрасная пара.

Рис был сварен, оставалось только разогреть его. Печенку и кабанье филе приготовили в спешном порядке. И наконец уселись вокруг кастрюли, подвешенной на палках над огнем. С наслаждением вдыхая запах жаркого, ждали все — двое старых, двое молодых и Волчок.

— А главного мы вам еще не рассказали. У нас было такое приключение, что можно не хвастая…

В их рассказе встреча с ирбисом обрела еще более мрачные — пожалуй, даже несколько сгущенные краски. Быть может, их подогревало волнение слушателей. И как-то само собой выходило, что на переднем плане оказывалась Тао. Лиза и Коропка громко выражали свое удивление и восхищение, да и Виктор испытывал нечто подобное, как будто он только сейчас, вспоминая все вслух, увидел перед собой совсем новую, бесстрашную Тао.

— Словом, день сегодня — как интересная повесть под громким названием «Сплошные неожиданности, или Исполнение желаний».

Тао в ответ на этот намек весело и заговорщически подмигнула ему, а Коропка буркнул:

— Ну, пусть уж сегодня будет день сюрпризов.

И принес из шалаша бутылку коньяка, полученную от Рысека. Виктор думал, что он предлагает запить кабанью печенку, и сказал:

— Не стоит откупоривать бутылку. Она нам пригодится, когда захотим согреться после дождливого или морозного дня.

— Нет, дело в том, что есть еще одна новость.

Лиза запротестовала испуганным и умоляющим жестом и даже через костер видно было, как она покраснела. Белесые брови, высокие скулы и слишком широкий рот — то, что ее более всего портило, сейчас как-то смягчил рассеянный свет огня, и она казалась почти красивой. Впрочем, некрасивой ее вообще нельзя было назвать. И не такие, как она, имели успех — почему же она осталась старой девой? Хорошо сложена, свежа, у нее чудесная кожа и детски-ясные голубые глаза. Она — воплощение опрятности и теплой, ищущей применения доброты.

— За те три дня, что вас тут не было, произошли некоторые перемены. Для равнодушной вечности они не имеют значения, а для нас — весьма большое.

Коропка не совсем уверенной рукой наливал коньяк из бутылки в чашку и хотя говорил тоном шутливо-небрежным, голос его тоже звучал как-то нетвердо. Острый носик еще больше заострился, и он, как кролик, моргал круглыми глазками.

— Так вот, Тао, вдохновленный твоей обличительной проповедью о том, что мы в жизни тащим за собой груз лицемерия и всяких там пережитков, я сегодня сделал предложение Лизе. К счастью, она тоже меня любит, и, значит, прошу отныне считать нас мужем и женой. Оформим наш брак при первой возможности.

Правда, ни для кого и прежде не было тайной, что эти двое тянутся друг к другу. Но сообщение, что историк Лех Коропка и учительница музыки Аннелиза Гренинг вступают в брак самым первобытным образом, у костра и подле туши убитого кабана, беря в свидетели друзей, собаку и звезды над тайгой, было чересчур уж необычайно и эффект произвело большой.

В наступившем молчании чувствовалось, что все глубоко растроганы.

Тао повисла у Лизы на шее.

— Наконец-то за ум взялись!

Обнял и Виктор новобрачных — своего учителя и бывшую покровительницу, у которой он прожил все школьные годы. Прошла добрая минута раньше, чем ему удалось пробормотать обычные поздравления и пожелания счастья.

— Ну вот, Витек, теперь ты согласен, что нужно выпить коньяку?

— Непременно! Я не выношу его запаха, но сейчас готов выпить всю бутылку за здоровье молодых!

Выпил залпом и снова обнял их:

— Дорогие вы мои, как же я рад за вас!

А Тао обхватила их руками с другой стороны и закружила, приговаривая:

— Сто лет! Сто лет! Совет да любовь!

— Пусти, бешеная! — Лиза вырвалась. — Там что-то подгорает.

Из кастрюли клубами бил черный дым. Первые слои печенки на дне превратились в уголь, и пришлось их выбросить — к восторгу Волчка. Остальные участники пира получили по куску менее подгоревших верхних слоев. Лиза принялась поспешно жарить следующую порцию, пряча в дыму, как под вуалью, свое раскрасневшееся и сконфуженное лицо. Кто знает — может, ей припомнились звуки органа, фата, свадьба ее девичьих юных грез… А Коропка все еще стоял с бутылкой в руках и убеждал кого-то отсутствующего — ибо присутствующие все были одного с ним мнения, — что Тао безусловно права. К чему притворяться и зачем откладывать? Ведь они в пуще, в глубочайшей предыстории. Здесь никого нет, кроме них, и все таково, как есть, без всяких покровов, in puris naturalibus[19].

— И вообще, друзья мои, я не жалею о том, что с нами случилось. И что бы ни было нам суждено, я не стану роптать. Я словно возродился, наконец-то стал самим собою. Право, это какое-то чудесное воскресение из мертвых!

Он увез из Харбина двух женщин, стал их опекуном и защитником, он дрался с Тихоном и в лесном море обрел любовь, стал тем мужчиной, каким всегда мечтал быть. И понесет он свою обретенную мужественность через лесные дебри, будет беречь ее, как огонь берегут в пещере. Лех, Лех, что же это с тобой случилось?

Выпитый на пустой желудок коньяк, и внезапное счастливо событие, и первые за столько дней светлые, безоблачные минуты — всего этого было слишком много для измученных отвыкших от радости сердец. Возбужденные, разговорчивые, все, как и Коропка, испытывали необыкновенный подъем духа.

— Не знаю что с тобой но во всяком случае это перемена к лучшему, правда? — сказал Виктор, когда уселись вокруг кастрюли и принялись за мясо и рис. — И оно будет в твоей жизни. Лешек, только бы нам благополучно вернуться.

— Да, да, — с живостью подхватил Коропка и снова пустил чашку по кругу. — За скорое и счастливое возвращение — или уход, все равно, только бы благополучный. Будьте здоровы!

— Вещи погрузим на арбу. А лошадь и мул понадобятся нам позднее — возить лес для стройки. И вообще в хозяйстве.

— А корова? У нас было бы молоко и масло.

— Нет, корова такой дороги не выдержит. Разве что коза…

— Что ж, козье молоко очень полезно.

— И козы сами себе корм находят.

— А ведь это мысль! Отличный свадебный подарок. Тао, может, поднесешь Лизе парочку коз?

— Ты же наш казначей, Витек, тебе и решать. Конечно, это хорошо. Но как мы доберемся с таким хозяйством?

— Не беспокойся, я все уже обдумал до мельчайших подробностей, времени у меня на это было достаточно. Надо будет попросту сунуть взятку в местечке тому чжангуйды, с которым Рысек обделывает дела. Он удостоверит, что вы едете на купленный земельный участок в районе Лафы. Сядете себе на арбу и поедете со всем скарбом, а коз привяжете сзади. Если бы вас задержал патруль — не страшно: у вас будет бумажка, что вы поселенцы, семья бедняков-эмигрантов. В арбе будет одна рухлядь, кое-какой инвентарь и продукты, — оружие понесем мы с Тао. Мы с ней будем идти по ночам, а может, и днем, впереди вас или где-нибудь рядом, в зависимости от местности. Но встречаться будем, только когда стемнеет. Через неделю доберемся на место. А окрестности там такие, скажу вам, что можно подумать: «Господь бог увидел когда-то этот райский уголок и сберег его для нас!»

— Нет, Витек. Господь бог грустно усмехнулся и подумал: «Не удалось мне с Адамом и Евой, так надо дело поправить. Попробую снова — с Лизой и Коропкой». Эх, вижу, что ты, Витек, ничего не вынес из моих лекций и что историю ты изучал без всякой для себя пользы. Не заметил гетерогенности целей и вредности монополий? И ты думаешь я согласился бы неосторожно стать Адамом и один отвечать за весь род людской? Разводить этаких Коропок? Вздор, друзья мои. Господь бог с отвращением отказался от этои мысли. Смотрит — идут Виктор и Тао, славная такая пара…

— Но мы с Витеком не сходимся характерами! Витек уверяет, что я ему напоминаю кабаргу, что во мне есть какие-то невыносимые черты давно вымершей фауны.

— Ах он свинья этакая! Я ему сейчас задам! Доманевский!

— Слушаю, господин учитель.

— Как ты смел, наглец, обидеть Тао Ценгло? Назвать ее невыносимой?

— Господин учитель, она всегда первая задирает…

— Все равно ведь она девочка, а ты ее приравниваешь к животным! Да еще к вымершей древней фауне третичного периода.

— Четвертичного, честное слово! Клянусь свободой, мамонты и кабарги водились в четвертичном периоде.

— Доманевский, не виляй! От последнего ледникового периода прошло больше пятидесяти тысяч лет, а это возраст для девицы из хорошего дома совершенно неподходящий и крайне обидный, ясно? Сию минуту извинись и поцелуйтесь!

У Тао губы обветрены, а целует она так крепко, словно укусить хочет: вот тебе за ледниковый период! И хоть засмеялась потом, Виктор чувствует, что не в шутку она его целовала, не под новый тост Коропки. А Коропка не унимается. Снова наливает. Привык, видно, выпивать у Ценгло. Но пить все-таки не умеет — три рюмки и готов. «Друзья, выпьем за вечную истину, за гетерогенность устремлений, которая свела нас здесь. Да, да! Стремясь к намеченной цели, мы неизменно оказываемся перед явлениями, прямо противоположными нашей цели…»

Алкоголь всегда склоняет Коропку к широким общечеловеческим абстракциям, а в конце концов пробуждает в нем подавленные, неизжитые эротические настроения…

Тао что-то говорит со снисходительной гримаской, а Виктор не слушает — он видит только ее губы, запекшиеся и радостно вызывающие после того поцелуя, похожего на укус. У обоих поцелуй этот остался в крови, жжет и пьянит… А Коропка уже бубнит о том, что было бы, если бы царская призывная комиссия не забраковала его в свое время из-за малого роста. Он служил бы, вероятно, в легионах Довбор-Мусницкого или под командой Ивашкевича оборонял Львов…

Хватит! Все под хмельком, много было излияний и беспечного веселья. Коньяка и мяса наглотались вволю. Спать! Спать!

— Первой будет караулить Тао. Где же Тао?

Виктор застает ее в своем шалаше. Она приводит в порядок постель Коропки, а вместо подушки кладет в головах узелок со своими вещами.

— Пришлось перебраться сюда. Пусть уж будут вместе, раз они теперь муж и жена.

Виктор молча обнимает ее и злым, мстительным поцелуем впивается в раскрытые губы, трепещущие и торжествующие. Она отвечает тем же — целует жадно и так естественно, словно они давно любят друг друга и она — его вторая Ашихэ.

— Ступай, ты сегодня первая в карауле, — говорит, трезвея, Виктор. — На рассвете сменю тебя.

— А если не пойду?

— Тао, у меня голова кругом идет, разве не видишь? Я сейчас не владею собой…

— А мне именно того и хочется, чтобы ты собой не владел… Ну ладно, ладно уж, пойду. Не хочу, чтобы это было в пьяном угаре и при Коропках. Но больше я тебе никогда покоряться не буду, Витек. Никогда!

Шумят деревья. Над шалашом носится ветер, предвещая перемену погоды. Идет подслеповатая октябрьская ночь. В треугольнике открытого входа мигают редкие и тусклые звезды. Где-то высоко по склону бродит олень. Он далеко, и не понять, почему ревет так поздно. Наверно, силен уж очень — не перебесился во время гона и все еще ищет любви. А может, неудачник, не добыл себе до сих пор подруги. Или одна есть, а ему подавай еще другую….

Виктор ловит ухом этот зов запоздавшего оленя с каким-то презрительным удовлетворением и мысленно издевается над собой: «А чем я лучше этого самца? Люблю Ашихэ, а меня влечет к Тао».

Это уже не смутные догадки и не тайные чувственные желания, на которых он нередко ловил себя. Он спешил их подавить, уверенный, что Тао для него только добрый товарищ. Теперь было ясно, что это и раньше таилось в нем. Потому Тао всегда так раздражала его, отсюда их вечные стычки и ссоры. Очень простая подоплека! И сейчас он лежал как в огне, вдыхая запах Тао, шедший от узелка с ее платьем, и все в нем бродило. Он страстно желал Тао. Что это, любовь? — спрашивал он себя. Или так только, голод, как у оленя? А олень все кричит, проклятый!.. И что такое, собственно, любовь?

«Не знаю я, Вэй-ту, что говорит мужчина, когда берет женщину. Может быть, всегда одни и те же слова?..»

Может быть. Откуда ему знать? Он обладал одной только Ашихэ. Встретил ее в тайге, где не было никакой другой. Они пережили вместе голод, борьбу, скитались, были на волосок от смерти — как же им не любить друг друга? И он до сих пор думал, что Ашихэ его единственная любовь. А если нет?.. Если это только случайность? Вот теперь он встретил Тао. Она тоже хорошая, красивая, она молодчина. Она тоже с ним вместе голодала, страдала, скиталась, была на волосок от смерти. Это не могло не сблизить их. Не их это вина, не их воля. Наступит ночь, когда они с Тао окажутся на одной постели, и все начнется снова. Те же слова, ласки, споры, открытия и блаженство?

Во всем этом — путаница чувств, непроходимая, как тайга, и жалкий самообман, и нечистое дьявольское любопытство: а вдруг с этой все будет иначе?

Так Виктор пролежал, не сомкнув глаз, до рассвета, потом встал, чтобы сменить у костра сонную, падавшую от изнеможения Тао, и сам стал караулить. Наступали самые опасные часы, когда лес просыпается и может появиться не только зверь, но и человек.

Вокруг было тихо и все бело от изморози. Струя дыма стояла в воздухе штопором, почти неподвижно. Но когда рассвело, из-за гор подул легкий ветерок и теплые, пушистые облака спустились ниже, окутали небо и тайгу. Из ущелий, расселин, из всех лесных закоулков поднялся туман, и день, с утра морозный, стал промозглым и сырым.

Поспав часа два после еды, они сидели в шалаше — каждый на своей постели — и лениво переговаривались. Виктор, задумавшись, смотрел на завитки коры над головой, Тао штопала разорванную вчера шубейку.

— Через несколько дней, говоришь?

— Да. Три, самое большее четыре.

— А если Рысек ничего не сделает?

— Тогда вернемся с пустыми руками. Будет нам и голодно и холодно, но как-нибудь проживем.

— А я все еще не могу себе представить…

— Чего не можешь себе представить?

— Что мы отправимся куда-то далеко, будем строить себе дом. Совсем другая жизнь и ты… А ведь я не успела близко узнать тебя…

— Вот тебе и на! Да, ведь мы столько лет знакомы!

— Ну, ты знаешь, о чем я говорю… Может, что не так — тогда ты скажи мне это прямо. Всякому случается спьяну поцеловать девушку…

— Нет. Я и сейчас только о том и думаю.

— Так почему же не целуешь? Очень уж ты скрытен, осторожен, Витек. Можно подумать, что ты детство провел в приюте и потом жил среди самых подлых людей. Эта скрытность была у тебя в характере еще тогда, когда я в тебя влюбилась.

— Неужели влюбилась?

— Ну, ну, не притворяйся. Все это знали, а ты будто бы не заметил?

— Кое-что я замечал, но не думал тогда о таких вещах. В этом отношении я, видишь ли, был сильно недоразвит. Меня тогда женщины ничуть не занимали, а тем более девчонка полуребенок, ведь тебе было всего тринадцать лет! Ну я и думал:- «Э, гимназические шуры-муры, стишки в альбоме и все такое. Пройдет вместе с каникулами».

— А вот и не прошло. Как только ты появился у нас в Харбине, все ожило с новой силой. Но что ты для меня, я поняла по-настоящему лишь в первую ночь у костра… Когда ты увел нас от староверов. Ты уснул — помнишь? — а я сидела против тебя и вдруг поняла… нет, не поняла, а услышала в себе, как божий глас, что никогда и никого уже не буду так любить. Смотрела на твое лицо и говорила себе: вот он, мой суженый, моя минюнь, моя великая и недобрая любовь.

— Но почему недобрая?

— Она до сих пор не дала мне ничего, кроме стыда и унижения. В школе меня дразнили тобой, а потом… Я должна тебе рассказать одну вещь…

Тао воткнула иглу в заплату и отложила шубку в сторону. Эта ночь, видимо, сказалась и на ней. Она была бледна, под глазами синие круги, и было в этих глазах новое для Виктора выражение какой-то суровой пытливости. Тао словно смотрела внутрь себя.

— Когда Леля мне сказала, что тебя видели с Мусей на катке и вы вели себя как влюбленные, я чуть с ума не сошла от ревности и отвращения. В тот день я просила тебя остаться со мной. А ты ушел, сославшись на какие то срочные дела, готовился к бегству. Помнишь? И вот мне доносят, что мой герой, мой Витек, с которым я решилась делить бродячую жизнь солдата, в тот самый час, когда я жду его, не отхожу от окна, пошел на свидание с любовницей моего отца. Не могу тебе описать, что со мной было! На другой день я устроила тебе сцену, назвала свиньей. И ты не вернулся больше. Я плакала — а ведь я никогда не плачу, Витек… Ну, и после всего этого… Постой, не хочу чтобы другие услышали…

Где-то вблизи топтались Лиза и Лех.

— Подвинься!

Виктор освободил ей место рядом с собой. Она легла ничком и подперла голову руками. Виктор видел над собой ее острый подбородок, а ниже билась на белой шее голубая жилка.

— Вечером я была одна дома, — вполголоса начала Тао. — И пришел папин ассистент. Такой, знаешь, чистюлька, весьма гигиеничный докторишка. С некоторых пор он пытался за мной ухаживать и делал это так же старательно, как выстукивал своих пациентов. И в этот вечер я ему сказала, что, если он хочет, я лягу с ним в постель, но только сейчас же и без всяких объяснений. Он, кажется, заподозрил, что я сошла с ума, но был слишком взволнован: сам понимаешь, женись он на мне — и к нему перешли бы дом, лечебница и практика шефа…

— Ох, и злой же у тебя язык!

— Зато без фальши. А в тот вечер я просто хотела раз навсегда оторваться от тебя — клин клином вышибай! А еще хотела наконец испытать то, от чего люди безумствуют, отчего отец дуреет и связывается с такими женщинами, как Муся…

— Ну и…

— Ну и ничего. Право, когда меня в первый раз завивали, я волновалась гораздо больше… Мы с этим доктором встретились еще два раза, он очень настаивал, чтобы мы поскорее обручились, но тут стало известно, что тебя арестовали и пытали. Потом взяли отца и Мусю, и все кончилось. Тебе очень неприятно?

— Не надо обо мне… Не думал я, что ты способна так страдать, Тао, и сделать то, что сделала.

— Я чувствовала, что должна рассказать тебе… И вот что: я могла пойти на это с первым встречным, как идешь к зубному врачу. Пришла мне такая фантазия — ну и что же, кому какое дело? Но это было возможно только с кем-то совсем чужим. Даже с Рысеком я бы не могла: жаль было бы нашей игры в Нико, такой милой и немножко интимной… И если бы ты не появился в Борисовке, я так же без колебаний сошлась бы с Тихоном, потому что у нас положение было безвыходное. Но с тобой? С тобой, Витек, я не могла бы сойтись ни ради интересного приключения, ни по необходимости. Я люблю тебя. А ты?

Виктор приподнялся и сел на постели.

— Это ответ?

— Нет, просто твоя грудь была слишком близко и мне это мешало. Видишь, я плачу откровенностью за откровенность. А нам надо поговорить спокойно и до конца. Ведь мы в тайге, Тао.

— А при чем тут тайга?

— Здесь мы совершенно свободны и можем делать все, что хотим. Ничто нас не стесняет и ни к чему не принуждает: ни людской глаз, ни обстановка, ни условности и предрассудки. И значит, здесь мы не можем оправдывать себя тем, что должны лгать или таиться. Так зачем же нам марать душу, пакостничать?

FRATRES VITAE COMMUNIS

Мо Туань, Хэн и Чжи Шэн рубили деревья, а Коропка и Швыркин сдирали кору. Потом, погоняя мула и коня, Лентяя и Дракона, везли обтесанные до белизны и распиленные бревна под скалу, где Ашихэ и Тао обвязывали их веревками. «Готово!» И Виктор высоко над ними, вращая рукояткой снятое с арбы колесо, установленное между двумя брусьями, поднимал вверх бревно за бревном, как ведра из колодца. Терраса перед пещерой, заваленная кедровым лесом, напоминала двор лесопилки. А в пещере Багорный и Люй Цинь заняты были кладкой кана, который будет проходить через весь новый дом.

Дом. Это не только крыша над головой и сносное человеческое существование. Подходила зима. Внизу рыскали, прочесывая тайгу, отряды Долгового — казаки, маньчжуры… И теплый дом в безопасном подземелье был шансом на спасение, сулил новую жизнь этой пестрой, разноязычной компании беглецов и потерпевших крушение.

Построить дом до наступления морозов, построить его прочным и просторным, чтобы все в нем уместились, — вот что было теперь самое главное. Как уживутся в нем Тао, Виктор и Ашихэ, как уживутся русские, если Алсуфьев ненавидит Багорного, а Багорный презирает Швыркина, об этом сейчас не думалось. Все личное подавляли в себе, откладывали «на потом», когда будет больше досуга и больше уверенности в завтрашнем дне… Работали до упаду, во всю свою силу, воодушевленные надеждами, самоотверженно служили большому общему делу. «Эпически» работали, по выражению Коропки.

Учитель, самый слабый из них и детски беспомощный там, где нужен был физический труд, первый пал духом. Будущий дом, пленявший всех заранее своими удобствами и размерами (тридцать метров на шесть), с большой общей комнатой и отдельными комнатушками, казался ему несбыточной мечтой, и оставались только боль в хилом теле да страх, что эта тяжкая страда никогда не кончится.

— Вот уже ноябрь… А нас только двенадцать.

Коропка сказал это во время еды, когда все сидели вокруг кастрюли с рисом. Сказал Швыркину, с которым успел подружиться, пока вместе сдирали кору со срубленных деревьев. Онемевшие пальцы не слушались его, и рука, подносившая ложку ко рту заметно дрожала.

— Гляди, разольешь, — буркнул Швыркин.

Этот коренастый и крепкий мужчина был на десять лет моложе Коропки, в лагерях работал лесорубом и сейчас держался молодцом.

— Но ты пойми: ноябрь на дворе, — твердил свое Коропка. — Не поспеем!

— Что ж, работаем по плану, — отозвался Швыркин, не глядя на Багорного, автора этого плана. Они с Багорным не разговаривали, общались только через кого-нибудь третьего. — План — дело священное. Не будь его, мы с тобой сошли бы в шу-хай и перезимовали в обыкновенных шалашах. Было бы гораздо проще и теплее.

— Нас слишком много, чтобы укрываться в шу-хай, — напомнил ему Виктор. — И, во всяком случае, зимой это не годится: выследят по снегу.

— Ну, а так что? Ничего еще не построили, а зима на носу. Застигнет она нас на груде бревен, кто тогда выживет? На этакой высоте, в леднике, когда скалы будут трескаться от мороза…

— Будет тебе, Ваня, мы все это понимаем. Надо подумать всем вместе и принять твердое решение.

Коропка искал сочувствия и поддержки у Виктора — как-никак, соотечественник.

— Мы ведь теперь, как говорится, братья, члены одной общины. — И с грустной улыбкой привел латинское выражение, памятное Виктору с добрых школьных лет: — Fratres vitae communis.

— Ну да, коммуна, — подхватил Багорный, уловив из латинской фразы только это знакомое слово. — И подход к делу должен быть у нас коммунистический.

Он утер ладонью рот, отдал посудину хлопотавшей у печки Лизе и вернулся на свое место посреди пещеры. Он один стоял, опираясь на костыли, и обводил всех задумчивым и хмурым взглядом. Остальные сидели где придется — кто на шкурах, заменявших постели, кто на камне или бревне. Огонь в печке и подвешенная над ней коптилка едва-едва освещали пещеру. В этом полумраке все глаза, устремленные на Багорного, поблескивали тревожно, как у волка в западне.

— Вижу, что кое-кто тут уже впадает в панику. В чем дело? Давайте посмотрим на вещи трезво, а нервы будем держать в узде.

Он говорил это по-китайски, как всегда, когда у них бывали совещания, для того чтобы большинство присутствующих понимало его.

Иван Швыркин, Лиза и Лех придвинулись к Тао, она обычно переводила им то, что говорилось по-китайски.

Люй Цинь ждал, пока наестся Гу-эр, сидевший на краю его мисочки, Лишившись Звездочки и бурундучка, Люй Цинь приютил дрозда с перебитым крылом. Старик нуждался в привязанности какого-нибудь живого существа.

А Мо Туань, Хэн и Чжи Шэн, сосредоточенно слушая Багорного, в то же время машинально, с привычной ловкостью, орудовали палочками, поднося их от миски с рисом ко рту и обратно.

— Я сейчас проверил в уме наши расчеты. Они точны. Дом будет готов через месяц.

— Но это же утопия! — воскликнул Коропка, как только Тао перевела ему слова Багорного. — Это невозможно!

Багорный пожал плечами.

— Не признаю этого слова. Что значит невозможно? Либо расчеты верны, либо нет. По-моему, верны. Стены поставим быстро, за каких-нибудь девять дней. Останется у нас половина всех бревен, ровно столько, сколько нужно на доски для пола, внутренние перегородки и мебель. Потребуется двести сорок двухдюймовок — и вот это может затормозить работу. Да, тут может получиться пробка. Ведь шутка ли — вручную распилить двести сорок бревен длиною в шесть метров каждое!

Да, все понимали, какая огромная и кропотливая предстоит работа, — это чувствовалось в их молчании.

Алсуфьев, сгорбленный и поседевший, отвел сплетенные руки от измятого лица. В мутном взгляде, которым он смерил Багорного, сквозь ненависть проглянуло вялое удивление: а ты еще хорохоришься, безногий? Все брюзжишь?

— Если поставим к козлам две пары пильщиков, двоих внизу и двоих наверху, то, работая от зари до зари, они с трудом напилят десяток тесин. И столько же за день может сфуговать и обстругать один человек, значит, только обработка досок займет двадцать четыре дня. А сложить кан? Настлать крышу? Пол?

— Так что же вы предлагаете, товарищ? — спросил Мо Туань.

— Работать не только днем, но и при огне.

— А керосин?

— Что поделаешь, будет санная дорога — привезем еще одну бочку.

— А что мы на этом выгадаем?

— Пять дней. Второй этап сократим на пять дней.

— Мало, — сказал Хэн. — Я думаю, что наше производственное совещание…

Китайцы очень любили это слово. Оно звучало солидно, по-ученому, оно пришло к ним из руководящих организаций.

Швыркин подтолкнул Виктора и спросил вполголоса:

— Что он говорит?

— Вносит предложения на производственном совещании.

— Ага, это мне знакомо. Только вместо Багорного у нас был технорук. И я тоже предложения вносил.

— Зачем? — рассеянно спросил Виктор. Шепот Швыркина мешал ему слушать, а Багорный как раз заговорил о распределении работы.

— Как зачем? Надо же было проявлять инициативу. От этого многое зависит. Вот и приходилось…

— А теперь это не обязательно, — отрезал Алсуфьев и трубкой, из которой выколачивал золу, демонстративно постучал о бревно, на котором сидел. Он уже готовился сделать громогласно какое-то язвительное замечание, но Ашихэ положила ему руку на плечо, и он промолчал.

Уже не в первый раз замечали окружающие влияние Ашихэ на Алсуфьева. «Что-то тогда случилось, может, она ему помогла», — думал Виктор. Его не было здесь, когда Алсуфьев пришел с Люй Цинем в их пещеру и обомлел, увидев подле Ашихэ Багорного, труп которого он когда-то похоронил, свято поверив во все, что слышал от его «духа». Того самого Багорного, который послал его искать сокровища Дикого Барона… Алсуфьев, вероятно, был ужасно потрясен. Ашихэ рассказывала, что он тогда чуть не помешался. И то сказать, очень уж жестоко подшутил над ним Багорный. Оставил в дураках, отнял все — материю разумную и инертную, расщепление атома, существование «астрального тела». И Алсуфьев снова стал прежним неудачником Алсуфьевым, бывшим подпоручиком Цып-Цып, человеком, которого когда-то закопали на тигровой тропе…

— …пусть Виктор командует бригадой пильщиков и плотников, а печников я беру на себя. Тогда дом будет закончен через тридцать два дня, в первые же недели зимы.

Виктор посовещался со своей группой.

— Ладно. Мы рубили деревья, будем и доски пилить. В две пилы. А ты кого берешь в помощники, Александр Саввич?

— Мы до сих пор работали с Ашихэ вместе, она уже наловчилась.

— Старшая сестра, — поспешно сказала Тао, и Люй Цинь повернул к ней лицо, похожее на сушеную грушу, а дрозд на его плече посмотрел туда же, куда смотрел хозяин. Оба были похожи на отдыхающих мудрецов и, казалось, добродушно улыбались одними глазами. Но Гу-эр был китайский дрозд, а Тао говорила по-китайски плохо, гораздо хуже, чем ее покойный отец, и слово «це-це» произнесла в иной тональности, так что оно напоминало нечто совсем другое, чем «сестра».

— Старшая сестра, я хотела бы и впредь работать с тобой, если ты мною довольна.

— Тао сильная, сильнее меня, — сказала Ашихэ. — И очень старается. Работать с ней истинное удовольствие, и я была бы рада, товарищ, если бы вы нас не разлучали.

— Вот и отлично. Четвертым возьмем Люй Циня. Он будет после нас заравнивать глину шпателем. Работа нетрудная. А для того, чтобы возить камень и кирпич и месить глину, понадобятся еще двое крепких мужчин.

— Большого выбора у нас нет. Остаются только Иван, Павел и Лех.

— Тогда берем Леха.

Коропка чуть не застонал при мысли о новых мучениях. Однако это все же было лестное отличие, доказательство всеобщего доверия. Его считают сильным, верят, что справится. Он пошевелил усами и с достоинством скрестил руки на груди, всем своим видом показывая, что принимает предложение.

— А вторым кто будет?

— Ну что ж… Из этих двух…

Все ждали: кого же из своих соотечественников выберет Багорный? Алсуфьева он презирал как врага, давно бессильного и безвредного, фигуру только смешную, А Иван? Иван, советский гражданин, в его глазах был дезертиром, подлым изменником. А между тем именно он очень подходил для тяжелой работы. Сильнее Алсуфьева и не такой невменяемый, как тот.

— Пусть будет Швыркин.

«Переломил-таки себя, — одобрительно подумал Виктор. — Для пользы дела согласился работать с человеком, которого считает подлецом».

— Таким образом, все имеют работу, кроме Павла… Павел пусть пока законопачивает щели, а потом поможет настилать крышу. Как, согласен?

Виктор обернулся к Алсуфьеву, охотники же посмотрели на Люй Циня. Для них Алсуфьев все еще был «Закопанным», и его слово не имело значения. Люй Цинь откопал его после справедливого приговора, значит, он до конца жизни должен отвечать за него.

Алсуфьев не ответил, не шевельнулся, равнодушный ко всему. А Люй Цинь утвердительным кивком как бы поручился за него:

— Алсу-фу будет это делать.

— Ну, значит, договорились. Так не будем терять времени. Дорог каждый час. Тащите сюда балки. Виктор, Хэн и Чжи Шэн пусть притесывают, а мы с Мо Туанем будем фуговать. Сидя я работать могу.

— Руки у тебя сильные, — сказал Хэн. — Но не слишком ли много на себя берешь?

— Да, да, не много ли? — поддержал его и Мо Туань. — Мы все видим, что купанье в горячем источнике и лечение Люй Циня тебе очень помогли, но все же ты еще не совсем здоров. Смотри, не надорвись.

— Ну, нет, Мо Туань, скорее ты надорвешься, чем я.

Опираясь на костыли, Багорный стоял перед ними в своем шлеме летчика и кожаном костюме — олицетворение вызова и укора. Человек с другой планеты.

— Старый большевик! — заметил с улыбкой Мо Туань. — Ну как, уважим его?

Люди стали подниматься, распрямляя усталые спины.

Увидев это, Лиза закричала сквозь шум, чтобы ей наносили воды, а то загородят доступ к воде, и как тогда — не к ручью же ходить?

— Ладно, будет тебе вода!

По воду пошли вдвоем: Виктор с двумя кувшинами, Тао — с одним. Она несла еще фонарь.

Обошли все пожитки, сваленные в конце пещеры, арбу без колес, сундуки, мешки и живой инвентарь — козла и трех коз. Все это они привезли с Тайпинлина, не считая наличных денег — восьми тысяч гоби. Рысек взял только тысячу, больше не захотел — сказал, что и этого ему на год хватит.

Виктор и Тао шли молча, тяжело ступая. «Как вьючные животные, — с раздражением подумал Виктор. — Бедные загнанные мулы».

Подземный ход в глубине горы был тесный и низкий. Местами приходилось нагибаться или даже ползти. Земля чавкала под ногами. Неровная и мягкая, она уходила куда-то вниз.

— Скользко…

— Ты бы рассказала что-нибудь!

Обоим вспомнилось, как они шли с динамитом. В последний раз они тогда были одни — на другой день встретили звероловов, среди них был Швыркин, которому удалось бежать с «Домни». Виктор и Тао вдвоем спускались к Муданьцзяну каменистой тропкой среди скал, скользкой после дождя, и несли на спине пятикилограммовые ящики с динамитом, уложенные так, чтобы не стеснять движений. А динамит был коварный — Рысек не советовал его брать, говорил, что он может взорваться при любом толчке, что уже был такой случай. Лучше было не думать об этом, а просто смотреть под ноги, чтобы не споткнуться и не уронить свою ношу. Они часто останавливались, и тогда Тао начинала рассказывать анекдоты. В этих анекдотах любовь всегда представлялась веселой утехой, Тао рассуждала о ней как о своего рода спорте. А ведь во время этих веселых рассказов им каждую минуту грозила смерть! И смерть и любовь вместе действовали как наркотик.

— Мне несколько раз снился один и тот же сон, — сказала Тао. — Темно, скользко — мочи нет, ногам упереться не во что, а на плечах — динамит… Пророческий сон, правда?

Подземный ход расширялся, они уже могли идти рядом. Виктор взял оба кувшина в одну руку, а другую просунул под локоть Тао.

— Бредни все это. Скажи-ка лучше, как ты себя чувствуешь в нашей компании?

— Так, словно я много лет знаю этих людей.

— Да, с ними можно ужиться… Ну а работа? Грязь, холод?

— Что и говорить, работаем как лошади, — нет, пожалуй, у нашего Дракона работа много легче! Спим вповалку. Но все это хорошо — ни минуты не остается для себя, некогда решать всякие вопросы. Я даже не знаю, урвал ли ты свободную минутку, чтобы побыть с Ашихэ и потолковать с ней?

— Разговариваем с ней только за едой да перед сном. Но когда с одной стороны храпит Швыркин, а с другой все время бормочет что-то Лех, какой уж тут может быть разговор по душам!

— А вот мне все равно, храпит ли кто рядом или нет. Как бы я ни была утомлена, лежу и думаю, думаю… Ах, знаю, что ты не спишь с Ашихэ! Ты теперь принадлежишь ей не больше, чем мне. Но если мы не замерзнем зимой, если мы построим этот новый дом… Витек, как же будет с нами?

После разговора в шалаше Виктор и Тао не касались больше этой темы. Решать должна была Ашихэ. Часто во время переходов вдвоем бывало им тяжко, прежнюю простоту отношений сменила натянутость, потому что любовь требовала каких-то решений, а их приходилось откладывать. Но оба оставались стойкими.

— Как будет? Думаешь, меня это не мучает?.. Ну-ка, посвети.

Звук его голоса и свет фонаря упали в черную пропасть подземелья. Пещера как будто дрогнула. Дрожь пробегающих теней передалась и сталагмитам, но эти гномы в алых шубках скоро снова застыли в каменном сне. А порозовевшая от них вода, прошедшая через все пласты, была прозрачна, как свет, и четко отражала две фигуры на скалистом берегу. Мужчина, опустившись на колени, утолял жажду, черпая воду горстями, а женщина в ожидании стояла подле него с высоко поднятым фонарем в руке.

— День за днем уходит, на душе какая-то муть… Люблю вас обеих, а в сущности ни одна не моя.

— Ошибаешься. Это мы обе любим тебя, а ты… ты ведешь себя как каждый самец. Был бы у тебя соперник, ты бы дрался с ним, но соперников нет, и ты принимаешь нашу любовь, позволяешь любить себя. Этакий олень, гордый своей силой и великолепными рогами! Вертит головой то направо, то налево, милостиво взирая на одну лань, на другую…

— Не говори пошлостей!

— Но это же правда. Ты попросту изголодался и, если бы здесь не было так адски холодно, ты сейчас же взял бы меня.

— А вот и нет.

Виктор обвел взглядом грот, словно пытаясь вообразить себе жаркое лето и себя с Тао вдвоем среди нагретой солнцем поляны. И повторил так, что оба в это поверили:

— А вот и нет. Только взял бы тебя на руки и нес молча, без единого слова.

— Может, и правда… Прости. Меня все это так мучает и оскорбляет, грязнит…

И через минуту, набрав воды в кувшин, добавила уже спокойно:

— А если объективно разобраться, то как раз наоборот…

— Что наоборот?

— Ничего. Мелодрама под названием «Кто кого грязнит»…

Тао поднялась.

— Знаешь, она мне нравится.

Сказала это тоном женщины, которая решила купить платье, несмотря на невероятно высокую цену.

— Правда? Это меня очень, очень радует.

— А меня ничуть. Только лишнее осложнение.

— А не сами ли мы создаем себе эти осложнения? Вспомни, мы считали, что совершенно свободны. Но это не так. Привычные представления, понятия, суждения проникают повсюду, как космические лучи, и даже в тайге ни один человек не остается полностью самим собой. Посмотри на Багорного, на Леха, Ивана… Я сегодня наблюдал за ними. Все они только наполовину воспринимают все своим умом и согласно своей натуре, а второй половиной своего «я» крепко увязли в наследии предков. И с нами то же самое. Ведь, здраво рассуждая, из-за чего так терзаться? Разве это такое уж преступление или извращение иметь двух жен?

— Ну да, ислам, буддизм и разные другие религии. Не менее половины человечества признает многоженство.

— А вторая половина, цивилизованная, не признает его, но… практикует. Так кто же вправе осуждать нас? Кто живет в этой — смешно сказать — примерной моногамии? Таких у нас можно по пальцам перечесть. А уж после этой войны, на которой перебьют столько мужчин, многоженство наверняка будет узаконено. Этого женщины потребуют. Встанет вопрос о их правах, о детях.

— Меня мало интересует, что будет с другими людьми после войны. Дело идет о нас троих — обо мне, тебе и Ашихэ.

— Что ж, при первой возможности, когда нам с Ашихэ удастся поговорить с глазу на глаз, я ей все скажу. Объясню, думаю, что она поймет.

— До чего ты наивен! Ну хорошо, Ашихэ поймет, погорюет и в конце концов согласится. Согласится из жалости ко мне, из любви к тебе. Но что же дальше? Как ты себе это представляешь? Допустим, дом готов. Вам с ней отведут комнату, и вы наконец останетесь вдвоем. А ты понимаешь, Витек, что я в своей клетушке все пальцы себе изгрызу, переживая эту вашу брачную ночь? Нет, помолчи, додумаем все до конца. Проходит день, другой — и ты приходишь ко мне. Я тебя принимаю и ревниво осматриваю — нет ли где синяка от поцелуев Ашихэ…

— Перестань! Так мы ни к чему не придем.

— А твоим путем — тем более.

— Так что же ты предлагаешь? Жить втроем?

— Разумеется, втроем. А можно и отдельно, не в этом дело. Что я знаю о любви? Подглядывала в замочную скважину, а потом отдалась тому докторишке… Порой мне кажется, что любовь могла бы стать для нас просто утехой или наркотиком, и тогда не было бы этих одиноких мук бешеной ревности, которая бог знает как разнуздывает фантазию. В конце концов, можно себя переломить, привыкнуть — вот как можно привыкнуть ходить голой… Но потом я говорю себе: нет, это плохо кончилось бы. Любовь стала бы уже ненастоящей, так только — для здоровья или дозволенного развлечения… Мне не стыдно стать голой рядом с Ашихэ — я не хуже ее. Но душу обнажить? Ох, Витек! У меня есть ласки и слова, выношенные в сердце только для тебя, я эти нежные слова шепчу по ночам тысячу раз, снова и снова — и только для тебя одного.

— Теперь я уже и вовсе не понимаю, Таоська, чего ты хочешь. Мы с тобой как в чаду ходим, как я тогда, после видений в гроте. Ну скажи сама, что делать?

— Я думала, что все зависит от Ашихэ. Нет, теперь вижу — и от меня и от нее. Обе мы одинаково должны решать.

— А я?

— Ты? — удивилась Тао, и в глазах ее мелькнуло что-то похожее на презрение, злое и горькое презрение. — Что тебе решать? Ты ведь уже сказал, что… можешь. А мы с Ашихэ пойдем на это, только если полюбим друг друга больше, чем сейчас, больше, чем родные сестры. Если сблизимся с ней так, как только могут быть близки две женщины, и если эта близость будет нам так же нужна, как ты. Веришь ты в это? Я не очень. Но чувствую, что иначе никакая жизнь втроем для нас невозможна. Тут все зависит от чувств, от каких-то бессознательных ощущений. А ты хотел все умом понять. Как будто ум тут что-нибудь значит! Нет, нет, не говори ничего Ашихэ. Я сама с ней поговорю.

— Когда же?

— При первой возможности. Наверно, когда кончится стройка.

Работали без передышки. С рассвета до поздней ночи. Спали мало, зато питались хорошо. У них имелся запас привезенной муки, круп, бобов, козье молоко и мясо — замороженная оленина. А Лиза была стряпуха несравненная.

После второго ужина все ложились вповалку, не сняв даже полушубков, на тростниковые циновки и засыпали под одеялами — теперь у каждого было уже свое одеяло.

Однажды ночью Виктор, повернувшись на другой бок, ощутил на шее чьи-то губы. Еще в полусне обнял ту, что его целовала, и шепнул: «Циньайды!»

— Ты ошибся. Ашихэ с другой стороны…

Слова эти хлестнули Виктора, как пощечина. Он окончательно проснулся и долго лежал в темноте, борясь со своей раздвоенной любовной тоской, с любовью, у которой было два лица, а взгляд один, и такой скорбный, что, казалось, никогда он иным не будет.

Уже отшумели декабрьские вьюги, и землю покрыла ослепительно белая пороша. Только к этому времени строители управились с работой. Вырос дом — не какая-нибудь фанза или другое лесное жилье, а настоящий, большой дом, размером тридцать метров на шесть, остекленный, с гладко оструганным полом и всеми удобствами. Такого дома не было нигде на сто километров вокруг.

— Кто знает, что за этим последует и чего мы только не сотворим! — разглагольствовал Коропка. Все стояли тесной группой, глядя на дело рук своих. — Быть может, мы даже когда-нибудь войдем в историю.

— А ты брыкался изо всех сил, помнишь? Открещивался от нашей затеи.

— Так и рождается эпос. Из крайней необходимости, на грани жизни и смерти!

Один Алсуфьев не разделял общей гордости и радости. Ничто не могло вывести его из апатии, отвлечь мысли от разбитых надежд и планов.

В обширном и теплом новом доме можно было наконец зажить по-человечески и не бояться, что их здесь отыщут. Ничей глаз не мог увидеть их ни снизу, если бы кто вышел из тайги, ни с Седловины, ни даже с самолета, хотя бы он кружил низко, ниже горных вершин. Уже два раза им довелось видеть самолет-разведчик над лесным морем, а он не заметил их. Ниоткуда не видно было ни их постройки, ни дыма. И только если взобраться по высеченным в камне ступеням на лесистую гору, можно было увидеть вход в пещеру и дом внутри — собственно, только его бревенчатый фасад, два окна и дверь.

Первая комната служила кухней, столовой, местом работы и отдыха для всех обитателей дома. Она была и самая светлая и уютная. Здесь всегда пылал огонь под чугунной плитой (в какой фанзе увидишь такую плиту?) и под вмазанным в кан котелком, а рядом оставалось пустое пока углубление для большого котла, который предстояло еще добыть. У стены стоял Лизин «станок» — кухонный стол, а посреди комнаты — длинный обеденный стол, скамья и две табуретки — все это соорудили главным образом Виктор и Швыркин. Впервые пригодилось Виктору в тайге то, чему учили в школе. Работа в мастерской два часа в неделю в течение четырех лет научила его строгать, пилить и сколачивать доски разными способами.

Через весь дом проходил узкий коридорчик. Налево от него были расположены спаленки. В первой — для Ашихэ и Виктора — было довольно светло, так как рядом, в кухне, высоко наверху во всю длину стены прорублено было окно. В следующей комнатке, у Лизы и Леха, было темновато, а в спальне Тао царил уже густой полумрак. Дальше свет и вовсе не доходил. В комнатах Багорного, Алсуфьева и Люй Циня и там, где помещались Швыркин и три зверолова, было уже совсем темно, так что, отправляясь туда ночевать, брали с собой коптилку. Это было единственное большое неудобство дома в пещере.

Параллельно коридору, вдоль всей стены дома, тянулся кан. Он был пониже стола и шириной в метр двадцать сантиметров. Кан обогревал помещение, служил всем лежанкой для сна и проходил в последнюю просторную комнату, пока пустую, оставленную на случай, если появятся новые жильцы. Кончался кан за пристройкой, разделенной перегородкой на склад и хлевик для коз.

Внутри еще требовалась большая отделка, но уже можно было из кухни, где прежде все ночевали, вселяться каждому в свою комнату.

Начали выносить сор, стружку, камни, соскребать с полов грязь и глину. Лиза устроила генеральную стирку. Когда она стала раздавать всем чистое белье, Коропка вдруг встрепенулся:

— Ах боже мой, Витек, как мудр наш польский язык! Знаешь ли ты, что в старые времена в Польше подштанники назывались «последыши»? Потому что они и в самом деле последние на теле.

Виктор взял в руки эти белоснежные «последыши», представлявшие такой резкий контраст с его грязными лапами, и ощутил зуд во всем теле, от подмышек до немытых ног. Другие тоже в той или иной степени испытывали это ощущение. Все были убийственно грязны.

Сразу после обеда началось мытье. Грели воду в котелке и горшках. Женщины мылись в комнатах, мужчины в кухне устроили настоящую баню. Дом был полон пара, запаха мыла и суеты, как перед большим праздником.

Ашихэ стояла у себя в комнате в одной рубахе, погрузив ноги в горячую воду. Ей не хотелось выходить из плетеной корзины, заменявшей лохань. Перед ней на стене висел кусок оконного стекла, оправленный в кожу, он заменял зеркало. Ашихэ расчесывала волосы, напевая песенку, мотив которой сегодня с утра звучал у нее в памяти. Извечная деревенская песня о парне и девушке, простая, но пленительная, с припевом: «птицы летят на юг, а люди — к счастью».

В комнату заглянула Тао.

— Можно?

— Да, да, входи, дорогая, зачем спрашиваешь?

Тао, войдя, придержала дверь рукой, словно хотела закрыть ее на засов, и осмотрелась. В клетушке было очень чисто, тепло, по-семейному уютно. Кан застлан одеялом, из-под которого виднелся край белой простыни, наброшенной на шкуры. На стене — ружье Виктора, его сумка и «лимонка» японская граната. (С маузером Виктор никогда не расставался, носил его в починенной наконец деревянной кобуре.) Вместо цветов — повсюду сосновые ветки. Эта зелень и запах хвои напоминали о сочельнике.

— Старшая сестра, я не раз собиралась поговорить с тобой…

— Вот и хорошо. Теперь у нас есть время.

Ашихэ выскочила из лохани, вытерла ноги о циновку и, поджав их, села на кан. Сорочка соскользнула со смуглого плеча, обнажив сформировавшуюся уже грудь. Только эта грудь мешала принять Ашихэ за девочку.

— Хорошо, что ты зашла. Смотри, разве здесь не чудесно?

— Да, чудесно.

— У меня такое чувство, словно только сегодня наша свадьба…

— Да, я слышала, как ты поёшь.

— Мне вспомнилась одна песенка. Я певала ее в те времена, когда мы, Вэй-ту и я, познакомились и плыли за гусями. Он мне тогда сразу понравился больше всех, кого я встречала. Но меня занимали дела поважнее, и притом я была женой Третьего Ю — только не всамделишной, конечно.

— Знаю. Ты говорила.

— Мы с Третьим Ю собирались на другой день идти в Эму продавать шкуры и мясо тигров. Вэй-ту непременно хотел ехать с нами. Хорошо, сказала я, но после этого ты не должен со мной больше видеться, Вэй-ту, не приходи никогда в Фанзу над порогами. У меня уже тогда было предчувствие… Однако мне и в голову не приходило, что он будет моим мужем. А теперь — этот дом! И я, вот видишь, забыла о тех старых делах, хлопочу тут, как всякая женщина, украшаю комнату, только и думаю, что бы повесить на стену и не слишком ли тут темно будет для малыша…

— Для кого? О чем ты говоришь, не пойму.

— Ах, да, ты ведь еще не знаешь! Мы с Вэй-ту решили пока никому не говорить. Ты первая узнала… У нас будет ребенок. Не веришь? Правда, правда! Я уже его чувствую… Вот сама послушай.

Она взяла руку Тао и сунула ее к себе под сорочку, пониже сердца.

— Слышишь?

— Нет.

Ашихэ притихла, вслушиваясь в то, что происходило у нее внутри.

— Верно, сейчас и я ничего не слышу. Маленький застеснялся, должно быть. Как бы я хотела знать, кто это будет, мальчик или девочка! Вэй-ту хочет дочку — ну, не странно ли?

— Странно.

— Что с тобой, Тао? Ты так побледнела. Нездоровится?

— Да, мне что-то нехорошо. Переутомилась. Все это было мне не по силам.

Тао встала. Зачем ей сидеть тут на краешке теплого чужого кана, как бедной родственнице?

— Но ты же хотела о чем-то со мной поговорить?

— Я? — удивилась Тао, неподвижно глядя в счастливое, просветленное лицо Ашихэ. — Не помню. Зашла я, собственно, за гребнем. Одолжишь его мне?

— Конечно. Он там на полочке, справа. Прими его от меня в подарок.

— Нет, я его верну. Непременно верну.

— Иди, приляг, Тао, раз ты себя плохо чувствуешь. Теперь можно себе это позволить. Спешить некуда.

— Ты права, некуда. Покойной ночи!

Скоро пришел Виктор, розовый, чисто вымытый. От него валил пар, а волосы заиндевели, так как после бани он еще вывалялся в снегу.

Остановившись на пороге, он даже глаза зажмурил, словно от яркого света, таким чистым и теплым, человечески уютным казалось это новое жилье после дней странствий и ночей под звездным или облачным небом. А запах хвои навевал ему дорогие воспоминания об отцовском доме.

— Ты нарочно принесла эти ветки? Знала, что через несколько дней рождество?

Ашихэ, съежившись, сидела на кане и смотрела на него тревожно, словно спрашивая о чем-то.

— Вэй-ту, я ничего не чувствую…

— Как это ничего?

— Он не отзывается. С утра я все время ясно чувствовала в себе два сердца, а теперь вдруг только одно, мое… Может, с маленьким что-то случилось?

— Ни с того ни с сего? Не может быть. Во-первых, еще слишком рано для каких-нибудь осложнений. Во-вторых, ты молода, здорова… и, наконец…

Утешая ее так, Виктор в первый раз по-настоящему подумал о ребенке. До этих пор он только знал, что ребенок когда-то там родится. Оказывается, что не «когда-то», что он уже сушествует. То тревожит, то радует их, властно входит в их жизнь новыми чувствами и ощущениями.

— Не с кем мне посоветоваться… Ни одной пожилой женщины. Я бы у нее спросила: когда ребенок отзовется, он уже потом все время дает знать о себе? Или, может, бывают перерывы, может, он дремлет иногда?

— Как я могу это знать, дорогая моя, как могу знать? Он сел у ее ног, целовал ее колени:

— А знаешь, Ашихэ, моя мать вспоминала, что с ней так же было, когда она ждала меня.

— В самом деле?

— Честное слово. По ее словам, я ужасно лягался, а потом по две недели и больше лежал смирнехонько.

— Так это, может, у нашего наследственное? А меня мучил страх, какая-то непонятная тревога… Наверно, потому, что я так долго ждала тебя.

Они нескоро уснули этой ночью.

Огонь в кухне давно погас, да и из окна наверху ни один луч света не проникал в темноту их комнаты. Было тихо, весь дом спал. Виктору показалось, что и Ашихэ сморил сон.

За перегородкой не слышно Лизы и Леха. Видно, спят и они. Виктор живо представил себе, как Коропка уткнулся под мышку к Лизе, выставив только острый носик, точно сурок из теплой норы. Только сумрачного лица Багорного никак невозможно было себе представить блаженно успокоенным. Багорный страдал бессонницей и по ночам лежал, глядя в одну точку своими ястребиными глазами. Что он за человек? Прометей? По-гречески имя это означает «вперед смотрящий»… Коропка говорил, что был еще Эпиметей, забытый всеми брат Прометея, смотревший назад, в уходящее прошлое…

Вот Швыркин — тот совсем другой человек. Он способен плакать от радости или отчаяния. У него бывают сны фантастически-красочные, и днем он еще помнит их и вновь переживает наяву. Ему снится родина, то светлая, то жестокая, снится его жена Нюра, «товарищ доктор», за которой он пошел в лагерь за Байкал. От своих они бежали, а к японцам не пристали и укрывались в глухой деревушке в низовьях Муданьцзяна; там он, Виктор, и встретился с ними. Позднее японцы их там схватили и после нескольких месяцев тюрьмы отправили с партией осужденных строить форт. Иван бежал, а Нюре не удалось. Она осталась в арестантском бараке на «Домни».

У каждого из обитателей дома были свои заботы, и ночи их были похожи на их жизнь. Виктор словно видел сейчас их всех. Алсуфьев спит на боку, скорчившись, и бормочет что-то бессвязное, а Люй Цинь лежит навзничь, сложив руки на груди, с видом человека, который обрел покой среди мирской суеты. Спит его сердце, вместилище радости, спят легкие, местопребывание печали, и бессмертный дух Гун, перешедший в него от отцов, уже только тоненькой нитью соединен с его смертной и чувственной душой, унаследованной от матери. В любое время может наступить момент, когда Творец Перемен решит, что делать с Люй Цинем. Быть может, он превратит его в мотылька, а может, в жабры рыбки или в дрозда, вроде Гу-эра, который дремлет сейчас на жердочке, спрятав клюв под крыло.

Виктор мысленно переходил от лежанки к лежанке, но над всем неизменно витал образ Тао. Она шла перед ним и так же, как он, наклонялась над каждой постелью. Он не смотрел на нее, боялся заглянуть ей в глаза, чтобы не увидеть в них тоску, и боль, и горький укор — ведь он, хоть и без вины, был виновником ее страданий. Это не могло длиться долго, они уже дошли до предела.

Воображение рисовало Виктору пещеру Видений, свет фонаря. Вот потревоженные тени сталагмитов заметались, как летучие мыши, и за ними открылась зеркальная гладь подземного озера. Он с кувшином в руках стоял на коленях у воды, такой прозрачной, хотя озеро было глубокое, и никому еще не удалось измерить, сколько саженей до дна. Окаменевшая глыба, похожая на зеленоватую раковину, нависла над водой в том месте, где стояла Тао. Голос Тао ломался от душевной муки, в нем звучала раздирающая жалоба:

«Витек, а ты понимаешь, что я пальцы себе изгрызу, воображая эту вашу ночь?»

Погруженный в свои думы, Виктор ощутил вдруг щекочущее прикосновение ресниц к своему плечу.

— Чего ты там глазами моргаешь, чернушка? Я думал, ты спишь.

— Я еще забыла тебе сказать, что приходила Тао.

— Вот как?

— Да. И мне кажется, что не просто так она зашла…

Ашихэ пересказала Виктору весь свой разговор с Тао.

А он, слушая ее, все еще видел перед собой Тао на самом краю озера и глыбу, повисшую над кристально прозрачной глубиной.

— …пожелала мне доброй ночи и ушла. Может, у нее что-то на душе? Надо будет утром спросить.

— Ни о чем не расспрашивай, родная. Тао — человек прямой. Если ничего не сказала, значит, ей нечего было сказать.

И после паузы добавил:

— Надо уважать молчание. А гребень возьми. Подарки не навязывают.

Тихий плеск, разбежались круги на гладкой поверхности озера — и все. Она падает, падает, идет ко дну. Только голос трепещет болью во тьме, но и он сменится молчанием.

КОГДА ДОШЛИ ДО ПОЛЮСА

Люй Цинь подошел к стене, на которой, как во всякой лесной фанзе, висел китайский календарь. Вчера забыли сбросить прошедший день. Люй Цинь передвинул шарик, и китайцы увидели на календаре шестой день дун-чжи. А поляки спохватились, что сегодня двадцать первое декабря, и тут же стали совещаться, как отметить рождественский сочельник. Не украсить ли елку? Тем временем Багорный, Ашихэ и Мо Туань о чем-то усиленно шептались, близко придвинувшись друг к другу.

Было это за обедом.

А вечером, как всегда после ужина, сидели в общей комнате. Обсудили, кого и когда отправить в город закупать все необходимое в новом доме. Потолковали о том, о сем — что сделано уже и что еще можно сделать общими силами. Создавалась коммуна. Не все, правда, мирились с этим словом, но все понимали, что только их сплоченность — залог некоторого будущего благополучия. И мечтали вслух, сидя вокруг стола.

На южном склоне можно развести огород. На месте сгоревшего леса за болотом распахать землю и посеять просо и пшеницу. Сколотить джонку и совершать на ней регулярные рейсы на другой конец озера Цзинбоху — возить на продажу все, что добудут земледелием и охотой, а оттуда привозить нужные товары.

Люй Цинь добавил, что и он может быть полезен. Дикорастущий женьшень, корень жизни, стал теперь редкостью, а он, Люй — Цинь, слишком стар, чтобы искать женьшень по всей тайге. Все восемнадцать тысяч пор его тела решительно требуют, чтобы им дали спокойно дышать. Между тем женьшень растет в самых глухих дебрях, через которые трудно пробираться. Люди говорят, что его надо искать там, куда упала звезда, но это неправда. Просто-напросто там, где из земли поднимается его невысокий, но гордый стебель с несколькими листочками и цветами, золотисто-зелеными, как хризолит, больше ничего не растет: женьшень своим дыханием сжигает все на два шага вокруг, словно и в самом деле там упала огненная звезда. Именно в таких местах, только ему, Люй Циню, известных, он несколько лет назад посеял желтые семена, чтобы это чудесное растение хорошо росло и цвело. Теперь он ожидает первых урожаев. Да, да, Люй Цинь не будет в коммуне обузой. За каждый такой корень жизни торговцы платят золотом, ценят его даже не на вес золота, а в пять, в десять раз дороже.

Виктор сказал, что женьшень — отличный источник дохода, но следует подумать и о том, чтобы разводить оленей ради пантов. Даже одно маленькое стадо может приносить большой доход, если хорошо ухаживать за оленями и вовремя спиливать и консервировать молодые рога.

Словом, все теперь верили, что для них начинается счастливая совместная жизнь.

И тут Багорный предложил четко определить, что представляет собой их маленькая община.

— К чему это? — возразил Виктор.

Багорный объяснил, что сейчас это как будто и не имеет значения, но надо подумать о будущем. Хотят они этого или не хотят, — они живут коммуной. И точно так же, независимо от своей воли, вынуждены будут бороться с японцами. И строящийся в тридцати километрах отсюда форт на «Домни» будет постоянной угрозой их безопасности.

— Все это я хорошо знаю, — артачился Виктор. — Но зачем нужно название?

— Затем, чтобы мы отдали себе отчет, где наше место. Мы должны покончить с изоляцией и действовать сообща с китайской народной армией Пограничного района.

Они говорили по-китайски, так что Лиза, Коропка и Швыркин ничего не понимали. Обычно им переводила Тао, но ее здесь не было. Она не выходила сегодня из своей комнаты, и навестившие ее Ашихэ и Лиза сообщили, что она больна.

Обеспокоенный Коропка подтолкнул Виктора, и тот в нескольких словах объяснил ему, о чем идет речь.

Багорный что-то шепнул Ашихэ, потом нагнулся к Мо Туаню. Эти трое всегда были заодно. Ячейка, что ли? Горечью и тревогой наполняла Виктора мысль, что Ашихэ — союзница Багорного. Вот и сейчас она сказала с упрёком:

— Вэй-ту, как ты можешь протестовать против названия, которое спасает нас от одиночества?

Должно быть, Багорный нарочно вовлек ее в разговор, чтобы перейти на китайский. Таким образом Иван, Лех и Лиза не могли принять участия в этом споре.

— Извини, Ашихэ, я отвечу тебе по-русски — ведь другие хотят знать, о чем речь, и высказать свое мнение. Пусть Багорный переводит на китайский.

— Правильно, сегодня наше совещание должно вестись на языке Пушкина и Менделеева.

В другое время неожиданное вмешательство Алсуфьева обратило бы на себя внимание. Выпрямившись, с важным и невозмутимо серьезным видом, он держал себя как председатель. Но остальные были слишком увлечены спором, чтобы это заметить, да и привыкли уже к чудачествам Алсуфьева.

— Хорошо, — согласился Багорный. — И так можно. Попробуем дойти до сути, выяснить, в чем правда.

— А какой правды ты ищешь, Александр Саввич? — вдруг спросил Коропка. — Их много, и все разные. Есть правда отрадная и созидающая. А есть и такая, что сжигает и калечит. Иной правде и в глаза поглядеть страшно. И не каждую правду можно протрубить на трубах оркестра, как сказал один из наших, ныне забытых писателей.

Багорный криво усмехнулся.

— Обожаете вы, поляки, громкие фразы. Ну, сказано красиво… А вывод какой? Идея?

— Ах, всякая идея, когда она материализована в форме той или иной организации… Вот ведь и христианство… Один умный ксендз сказал: «Как прекрасно было бы христианство, если бы не было церкви!» Теперь преступление уже щеголяет в одеянии философов, а добродетель — если употребить это старомодное слово, — добродетель с самыми благими намерениями унизилась до лжи и пошлости. Каждый на свой лад морочит людей, и народы поддаются дурману массового психоза. Гнусные времена!

— Мы говорим о разных вещах. Вы — о добродетели, я — об японском форте. Повторяю, форт на «Домни» — это господство японцев над тайгой и Межгорьем. Это — аресты, рабство, эксплуатация, гибель множества людей. Форт надо уничтожить раньше, чем его достроят. Стереть с лица земли, чтобы им расхотелось приходить сюда. Ясно? Это, думаю, и ребенок поймет. Мы должны организовать значительный отряд. А скажите мне, кто присоединится к «дикой» группе из нескольких русских и поляков? Какие цели и какие лозунги способны мобилизовать окрестное население? Вы сами отлично знаете какие. Но, зная это, вы готовы отвергнуть единственную возможность борьбы. Отказаться от нее во имя «чистого гуманизма» и возвышенных истин, в знак протеста против всякого насилия и неполной правды… Гуманизм ваш — позвольте уж и мне выражаться вашим стилем — ходит в японских сапогах и вашими красивыми метафорами вы служите японцам бесплатно!

— Попрошу без демагогии! — вознегодовал Коропка. Но, глянув на Лизу, Виктора и Швыркина, сразу осекся. Багорный был прав, и все это чувствовали. Он их этим фортом припер к стене.

— И так в каждом конкретном случае! Революцию вы приемлете в праздничном наряде, когда она взывает к вам с высот философии и поэзии. Но у нее есть своя повседневность, своя техника и механика…

— Меня эта техника мало интересует, — нахмурясь, сказал Виктор. — У тебя евангелие есть, Александр Саввич?

— Брось, Витя. Мы стоим перед угрожающим нам форпостом империалистов….

— У меня этот империализм в искалеченных деснах сидит. И японцы тогда не зубы мне вырвали, они вырвали все мои прежние понятия о жизни, о человеке, веру мою! Дай мне самое трудное, но чтобы оно было как евангелие! Чтобы было священно и не допускало ни тени сомнения! А если это невозможно, так буду я жить своей повседневностью, своей собственной «техникой» и силой, как всякая живая тварь здесь в тайге…

Они уже забыли, с чего начался спор, забыли, что они не одни. Китайцы, не понимая чужого языка, сидели как сфинксы. Казалось, они спят с открытыми глазами и видят какие-то свои китайские сны. И только из вежливости они не встали из-за стола, сидели и курили свои трубочки с чубуками, тонкими и длинными, как клювы куликов. Их неподвижные черные глаза смотрели куда-то в пространство. Они, кажется, понимали, как обманчива эта «полная справедливость», пресловутая «соломенная избушка, в которой можно переночевать, но невозможно жить…»

— Голова у меня кругом идет, — тихонько пожаловалась Лиза. — Витек, а ты разбираешься во всем этом?

— Как когда. Думать надо.

Дискуссия разгоралась не на шутку, все время уклоняясь в сторону. Трудно было уже уловить главное…

А за окном шумела вьюга. Звенели стекла при каждом порыве ветра, метался огонек лампы. В глубоких, законопаченных мхом швах между бревнами плясали тени, и казалось, будто стены выпячиваются, вся комната вертится, и несут ее бурны волны в иссеченный вихрем ледяной мрак.

— Будет тебе, Александр Саввич, — сказал Коропка, не глядя на Багорного.

Багорный поднялся и, сунув под мышки костыли, наклонил к сидящим хмурое, застывшее лицо с изувеченной щекой. Костыль под левой рукой зацепил и оттянул ворот кожаной куртки, открыв то, что было под ней. Все засмотрелись на ленточку, красную полоску, на конце которой застывшей золотой каплей блестела звезда. В своем кожаном костюме, как в латах, стоял перед ними Багорный, несгибаемый боец. Величие свершенных деяний стояло за ним, и тени павших, расстрелянных, сожженных, как Лазо и жена самого Багорного, отдавшая жизнь за Кантонскую коммуну. Все это вспомнилось людям, смотревшим на него и на его причудливую тень на стене.

Все уже стали подниматься, как вдруг Алсуфьев крикнул:

— Так не уходят. Смирно!

Все окаменели от неожиданности.

Безмятежный лик повелителя глядел на них словно с большого расстояния, овеянный грустью.

— Послушай, Павел…

— Молчать!

Все стояли, не зная, что делать. На склоненной голове Алсуфьева матово блестела лысина, обрамленная по краям седоватыми вихрами. Губы его шевелились, беззвучно шепча молитву.

— Благодарю.

Взглядом широко раскрытых пустых глаз обвел присутствующих.

— Можете идти. Разумеется, до вторника.

И насупился, в задумчивости разглаживая что-то на груди — уж не воображаемые ли складки парадной одежды? Наверно, он ощущал их под пальцами.

И Виктору даже почудилось, будто на Алсуфьеве не ватник, а величественно ниспадающая тога.

— Во вторник хочу услышать ваши окончательные предложения и видеть вас осененными чистым светом, che lume fia tra il vero e lintelleto![20] Торопитесь же, так как мне это может надоесть. Помните, что в моих руках двадцать миллиардов калорий. В моей власти вся энергия земли и солнца. Я могу ее вам дать, а могу и покончить со всем!

Он поднял руку, словно хватаясь за какой-то рычаг у себя над головой.

— Дрожите, а? Успокойтесь, я только вас пугнул, чтобы вы знали, чья здесь власть. Конечно, Резерфорд первый, но…

Подозрительно оглядел всех. Подождал, не возразят ли, что Резерфорд… Нет, не возразили.

— Ну так вот. В лабораторных исследованиях он первый. Но кто расщепил атом практическим способом? Скажите беспристрастно. Ведь кто-то должен же был всё это сделать доступным?

Тяжело было видеть, как он бьется в когтях гордости и страха.

— Ну, конечно, ты, — сказала Лиза, чуть не плача. — Никто в этом не сомневается. Это замечательное открытие.

— А профессор Мейнемер? Вы можете это подтвердить, коллега?

— Могу, — заверил его Коропка.

Ветер ударил в стекла, за окном словно кто-то тяжело шлепнулся на землю и вздохнул.

Коропка шепнул Виктору:

— Нечего тут ждать, бери его под мышки.

Но вдруг Алсуфьев выпрямился и сказал уже обычным тоном:

— Кончаем, господа. Следующее заседание Конвента Земли состоится на полюсе, в башне «Се», названной так в честь церия. Этаж сто четвертый. Лифт работает.

ЛЕТОПИСЬ ЦАРСТВА ЧЖУ

— Значит, завтра? — спросила Тао.

— Завтра.

— И Мо Туань едет с одним только Чжи Шэном?

— Этого достаточно. Все устроит Тощий Шунь.

В расселине, окруженной палисадом и заменявшей хлев, было полутемно. Тао убирала навоз, согнувшись, и лица ее Виктору не было видно.

— А что он за человек, этот Тощий Шунь?

— Что за человек? — переспросил Виктор, недоумевая, почему Тао это спрашивает.

Вчера вечером он за столом сказал товарищам, что Ашихэ ждет ребенка. Ее освободили от самой тяжелой работы, и уборку хлева поручили Тао. И вот сейчас, как только он заглянул сюда по дороге в тайгу, Тао стала его расспрашивать о завтрашней поездке в Ниньхутоу за покупками. Сейчас они впервые после разговора в гроте оказались наедине — а она толкует о Шуне! Неужели ей больше нечего сказать?

— Шунь — честный торговец. У него небольшая лавка разных товаров — все они умещаются на двух полках, — тысяча забот и пять дочек. Люй Цинь знает его много лет, а я возил ему на продажу шкуры, мясо, рога. Все, что добывал охотой.

— Значит, ему можно доверять?

— Безусловно. К тому же мы теперь для него самые выгодные клиенты, делаем закупки на большие суммы. Он нами дорожит.

— Очень хорошо. Дело в том, что я…

Тао воткнула вилы в навоз, выпрямилась. В ее движениях чувствовалась усталость и какая-то рассеянность, безразличие ко всему.

— У нас коммуна, не так ли? Багорный, кажется, объяснял вам, какие в коммуне правила. Кое-что дается и на личные нужды.

— От каждого по способностям, каждому по потребностям. Так он говорит.

— Значит, если я попрошу денег на свои личные потребности… на одно важное для меня дело, очень-очень важное…

— Конечно, тебе их дадут. Ведь это же твои деньги.

— А если бы они были не мои?

— Все равно.

— Ну, тогда дай мне тысячу гоби. Завтра поеду с Мо Туанем в Ниньхутоу, чтобы уладить одно дело.

И на другой день Тао уехала. Простилась с Ашихэ, а с Виктором не пришлось: он в это время обсуждал с Мо Туанем, что надо купить. Когда же Виктор появился на краю террасы, Тао была уже внизу. На террасе была одна Ашихэ. И он остался с ней.

Мо Туань выкрикнул визгливым фальцетом «Ио, ио!» по обычаю крестьян Китая, которые подгоняют лошадей не вожжами, а криками, и маньчжурская серая лошадка сразу послушно свернула к реке. За ней тронулся и мул, который вез вторые сани.

Тао, сидевшая спиной к вознице, некоторое время еще смотрела вверх, на край террасы, где были хорошо видны фигуры Виктора и Ашихэ. Она подняла руку, чтобы махнуть им на прощанье, но рука сразу упала, и Тао повернулась в ту сторону, где за рекой начиналась новая, еще не укатанная дорога. Одинокая, как всегда. Тао с ее недоброй, раздутой гордостью, которую жизнь постоянно ранила.

Из-под полозьев двумя тонкими шнурами выбегали следы и ложились в неглубокий сухой снег. День был тихий, ясный и только над ущельем висела синяя дымка тумана. К этому ущелью и направлялись сани, ныряя среди поросли, опушённой белым инеем. Похоже было, что скоро начнутся сильные морозы. В последние дни утренние зори всходили какие-то желто-бурые и по ночам отчаянно лаяли лисицы.

— Мы будем скучать по ней, особенно ты, Вэй-ту.

— Ты так думаешь?

— Ну да. Ведь вы учились вместе и она — полька. Вас многое связывает. Разве тебе не досадно, что ты не простился с Тао?

— Эка важность! Она через неделю вернется.

Но Тао не вернулась. Мо Туань и Чжи Шэн привезли большой котел для кухни, продовольствие, керосин, карбид, гвозди, клей, корм для скота, полотно, шерсть и много других столь же ценных вещей.

— А где же Тао?

— Осталась у Тощего Шуня.

В письме, коротком и толковом, Тао уведомляла о своем решении, просила простить ее, так как она не может поступить иначе. Жизнь в тайге не для нее. Она плохо себя чувствует там, хотя крепко полюбила их всех (слово «всех» было подчеркнуто). И, пожалуй, в Ниньхутоу она им будет полезнее. Они ведь отрезаны от мира, и в городе у них нет своего верного человека. А такой человек необходим, чтобы их снабжать всем и вообще для всяких поручений. Поэтому она стала компаньонкой Тощего Шуня, внеся свою тысячу гоби на расширение торговли… Дальше шли уже только приветы всем и вопросы, что и к какому времени им заготовить.

Коропка и Лиза, видимо, предвидели то, что случилось.

— Она права, не с ее характером идти на это, — заметила Лиза так колко, что Виктору захотелось спросить у нее напрямик, что значит «на это». Как будто он, Виктор, искал легкой интрижки, жил с Тао или вел себя, как Тихон! Конечно, он женился бы на Тао и, быть может, был бы даже счастлив с нею, если бы раньше не встретил Ашихэ. Но теперь, когда Ашихэ его жена, когда она здесь, рядом…

— Что же, свой человек в городе нам нужен, — сказал Багорный. — Испробуем Тао.

Виктор вторично перечел письмо, ища какой-нибудь приписки, хоть словечка, обращенного к нему. Ничего! Ей больше нечего сказать ему. Отныне он для нее один из немногих близких людей, которым она хочет помогать издалека. Так это надо понимать. Ну и прекрасно! Ведь еще немного, и он возненавидел бы ее за тот разлад, что она внесла в его душу, за все терзания и ложное положение, за то, что он утаивал от Ашихэ… Хорошо, что этому теперь конец.

Все-таки ему жаль было и Тао и себя, жаль того прекрасного, что он и она могли дать друг другу, ничего не отнимая у Ашихэ, — ведь так им прежде казалось. Но это невозможно. Им троим надо было бы родиться и вырасти в тайге, чтобы любить, как примитивные дети природы, как животные. Или быть людьми исключительными, людьми большого сердца и высокой культуры, в которых душа говорит внятнее, чем плоть…

— А когда же это произошло? На каком фронте? — спрашивал между тем Багорный.

— Не знаю, но в Ниньхутоу все только о том и говорят. По слухам, русские разбили немцев и теперь идут на японцев.

Больше ничего нельзя было добиться от Мо Туаня. Поговорили еще о победе русских и решили, что это небылица. Столько уже было таких слухов, и ни один не оправдался.

Вскоре Мо Туань и Хэн ушли сменить других охотников, которые следили за «Домни», ночуя в шалаше, построенном в глубине тайги. А домой вернулись двое из тех троих охотников, наиболее утомленные: Эр-лянь и Сан-пяо. Ляо остался под фортом, сказав, что не уйдет оттуда, пока не освободит отца или не увидит его труп.

Охотники принесли оттуда самые свежие новости. На «Домни» с наступлением морозов прекратили бетонирование блиндажей, не велись и земляные работы во рву и на аэродроме, так как земля промерзла и стала как камень. Всего там закончили два блиндажа и окопы, построили казармы, склад, кухню и барак для арестантов.

— А казармы стоят как раз в том месте, где был твой дом, — сказал Сан-пяо Виктору вполголоса, так как это касалось только его одного.

— Вокруг двойные проволочные заграждения, — продолжал рассказывать Эр-лянь. — И провианта, орудий, строительных материалов там хоть пруд пруди. Оружия тоже уйма: станковые пулеметы, минометы, огнеметы… Весной, слышно, придет много войска, а пока там с полсотни японцев да десятка два разведчиков — маньчжуров и ламозов. Кроме них, в форте живет еще У.

— После того как ты сжег его двор, этот гад боится жить в шу-хай, — вставил Сан-пяо.

— А что с Пэном?

Охотники отвечали, что с Пэном дело плохо. Он, как известно, убежал от отца с девушкой, которая отрабатывала У долг родителей, ходила за скотиной и делала всю самую тяжелую работу. Обоих поймали. Поймали их в Хайлине и привезли обратно. Пэна отдали отцу, чтобы У сам наказал сына, а девушку включили в партию арестантов, работающих на строительстве. Их там тридцать семь человек, в том числе четыре женщины.

— А не видели вы там моей жены? — замирая от волнения, спросил Швыркин. — Рослая такая женщина в сапогах, в синем пальто и белой вязаной шапочке.

Виктор перевел его вопрос китайцам. Они ответили, что видели ее ранее там, где копают ров. А теперь ее перевели в кухарки. Но дальше вырубки на краю леса ходят только мужчины. И старого Хуан Чжоу среди них нет. Разведчики Долгового заметили следы вблизи форта. Теперь они догадываются, видно, что охотники задумали отбить своего чжангуйду. И вообще после поражения немцев в России японцы стали очень бдительны…

И в заключение охотники выложили самую главную новость: весть о великой, сказочной победе русских.

Теперь это были уже не какие-то шепотком передаваемые слухи, а достоверные сведения. Принесли их охотники, побывавшие в городе и деревушках во время праздника Нового года. И в газетах об этом писали — правда, скупо и уклончиво, но писали. И двое охотников вернулись из Яблони, а там знают все. Поляки на лесной концессии тайно слушают хабаровское радио. От них весть разошлась по всей Яблони и дальше, по лесам и горам. Под Сталинградом немцы разбиты наголову. Родственник Гитлера, маршал, самый видный гитлеровец, попал в плен. Тысячи тысяч убиты, остальные взяты в плен.

Новость эта распространилась по тайге, как пожар, и в душах людей росла надежда, Русские преследуют недобитые остатки гитлеровской армии, а их главные силы уже переброшены к маньчжурской границе. Они обрушатся на японцев из-за Хинганского хребта. А Восьмая армия Мао двинется из Освобожденных районов туда же — и конец оккупации! Китай будет свободен!

— Наверно, слухи эти все же преувеличены, — сказал Багорный. — Но что на Волге немцы разбиты, это, очевидно, факт. Перелом наступил, теперь мы их прогоним к черту!

Для маленькой коммуны победа на Волге тоже стала событием переломным, хотя они не сразу это поняли.

До этих пор они охотились и устраивались на новом месте, следили, не приближается ли откуда-нибудь враг, носили Багорного к горячим ключам, содержавшим, видно, какие-то минеральные соли, быть может и радиоактивные, так как Багорный поправлялся на глазах. И так день за днем проходил в трудах, в заботах о тепле, безопасности, о мясе, шкурах и мехах. Тянулись дни пещерной жизни, отмечаемые шариками древнего календаря. Шарик передвигали по привычке, заставляя себя вести счет времени — отвлеченный, ибо в пещере время остановилось и все казалось безнадежным. Но вот дрогнули стрелки на циферблате событий. И люди увидели, что стрелки движутся. Где-то далеко свершаются великие перемены, кипят бои, решающие судьбу мира, бои победные. Война идет к концу… Где же их место во всем этом, где их завтра? Надо что-то делать. Но что?

Разногласия, обнаружившиеся в еще памятном политическом споре, теперь стали углубляться, проявлялись в настроениях людей, в позиции, которую они заняли.

Багорный, Ашихэ и китайцы приняли весть о победе русских на Волге с большой, ничем не омраченной радостью. Весть эта окрылила их.

Поляки, конечно, радовались тому, что Гитлеру наконец влетело. Они видели в этом возмездие за Варшаву, за все казни, облавы и концентрационные лагеря. И эта победа была добрым предзнаменованием для Польши. Все разговоры и мысли поляков сводились к одному, скорее бы японцы убрались отсюда и можно было уехать в Польшу.

А Швыркин переживал мучительное душевное раздвоение. Как русский, он был горд великой победой Красной Армии, радость и гордость распирали его, и он твердил, что это «второе Бородино». Но как «асэл» (так сокращали в лагере слова «антисоветский элемент») он думал об этом со страхом. А что, если русские и в самом деле нападут на Маньчжурию? За армией придут сюда сотрудники Берии и начнется: «Откуда вы, гражданин Швыркин?» Расстреляют в два счета. Если китайские коммунисты придут к власти, они начнут выдавать беглых. Багорный первый об этом позаботится. Надо уходить, пока не поздно. Но как уйти без Нюры? Нюра — в заключении на «Домни». И это самое худшее из всего, что могло случиться…

Когда Коропка, хозяйничавший в конюшне после отъезда Тао, выбирал в кладовой ремни для новой узды, Швыркин достал с полки жестянку, которую заметил здесь еще при выгрузке вещей, привезенных из Ничьхутоу. В жестянке было три литра спирта для лекарств, которые готовил Люй Цинь, главным образом для настоев женьшеня. Швыркин один не посмел бы войти в кладовую, хотя у него здорово сосало под ложечкой — ведь столько месяцев он не мог дать воли своей страсти к спиртному.

— Не могу я больше, — сказал он Коропке, наклоняя жестянку. — Не то я, братец, скоро свихнусь, как Павел…

Выпив, он протянул жестянку Леху.

— Пей, такое дерьмо все равно не годится для лекарств. У нас в Виннице — вот это был спирт!

Оба хлебнули раз-другой, потом еще разок… Словом, произошла безобразная история. «Учителя надрызгались», — говорили потом в коммуне.

Увидев их, Багорный обронил только одно слово, полное невыразимого презрения:

— Пе-да-гоги!

— Го-ги! — повторил Швыркин. Его мучила икота. Он стоял, раскорячив ноги, и пошатывался, карабин сползал у него с плеча. — Ты у меня вот где сидишь!..

Он поднес руку к самому носу, но этот энергичный жест, дополнявший его заявление, тотчас уступил место бессильной меланхолии.

— Пойдем, Лёшка, не понимают они нас… Однако харчи нам полагаются!

— Берем сухой провиант, — объявил Коропка, — и Ave, Caesar, morituri te salutant.

— Ты куда? — крикнула Лиза.

— Туда, туда… где Нюра. Вернемся с Нюрой или не вернемся совсем.

— Сумасшедший! Голубчики, не пускайте! Вы его не знаете, он на все способен!

Коропка шевелил усами, упиваясь этим взрывом женской любви и страха за него. Чем он не Роланд, безумец Роланд?

— Аннелиза, мы с ним друзья. А дружба священна.

Багорный крикнул:

— Довольно! — и так стукнул кулаком по столу, что чашка подскочила и, упав на пол, разлетелась в куски.

— Отобрать у них оружие и полушубки! Пусть идут на кан отсыпаться.

Через несколько часов двух друзей разбудили к обеду. Швыркин пришел хмурый, Коропка — сгорая от стыда. Никто на них не смотрел, никто не сказал им ни слова. Всеобщее осуждение переходило в глухую враждебность. Мало того, что эти двое напились, — они еще оказались ворами! До этого дня кладовую никогда не запирали, но никому и в голову не приходило этим воспользоваться.

Не дожидаясь суда над собой, Швыркин сказал:

— Прошу меня простить. Что поделаешь, не выдержал.

— Что он говорит? — спросила Ашихэ.

Багорный сухо пояснил:

— Говорит, что не выдержал. Самокритика! Отбарабанил эту свою «самокритику» и думает, что теперь можно опять безобразничать… Налей-ка мне еще, Лиза!

Лиза налила ему супу в подставленную миску. За столом снова наступило молчание.

— Очень сожалею, что так вышло. Но и сейчас, трезвый, я говорю вам, что больше здесь не выдержу. Не выдержу! Пойду к форту, один или с Лешкой, все равно…

— Нет, Ваня, я пойду с тобой.

— Тем лучше. Попытаемся, авось удастся. Потому что я без Нюры…

За окном грянул выстрел. Все вскочили, схватились за оружие. А из окопа наверху, где у них был наблюдательный пункт и где в этот час дежурил Сан-пяо, прогремели еще два выстрела.

Все выбежали из дома, и никто не заметил, что Багорный тоже вскочил и стоит посреди комнаты без костылей.

Только через минуту Лиза и Люй Цинь подбежали, чтобы его поддержать. Но он мягко отстранил их:

— Не надо. Я их уже чувствую…

Говоря это, он смотрел на свои ступни. Потом попросил подать ему карабин. Ему принесли штуцер Тао.

Опираясь на него, Багорный появился в светлом прямоугольнике раскрытой двери. Но, выйдя наружу, опустился на землю и пополз к краю террасы. Там он лег, держа ружье наготове.

Люй Цинь даже причмокнул от удивления: вот это настоящий шоулин! А Лиза бросила кухонный нож. Смешно идти с ножом на японцев! Да и к чему, если Багорный на страже?

Наступила тишина. В ранних сумерках отблески заката горели на темной коже летной куртки. Распластавшийся на земле Багорный казался еще больше, лежал, как огромная саламандра, стерегущая долину.

Из окопа наверху шел к ним Сан-пяо.

— Что случилось? В кого ты стрелял?

Оказалось, что в тигра. Коропка неплотно закрыл дверь конюшни, лошадь и мул вышли и бродили за речкой, ища траву под растаявшим снегом. Прогулка эта продолжалась довольно долго. Когда Сан-пяо опять посмотрел в том направлении, он уже не увидел ни лошади, ни мула. Стал искать Лентяя, так как мул пасся поближе. Потом Дракона. И заметил вдруг, что еще безлистные ветви багульника как-то странно шевелятся, словно их трясет кто-то. Увидел зад какого-то зверя. Не сразу сообразил Сан-пяо, что это зад тигра — у него не было хвоста. Выстрелил — и тут Бесхвостый Ван ушел с остатками лошади в лес.

Сан-пяо выпалил в него еще дважды, но тигр был уже далеко, да и кусты его заслоняли. Впрочем, неизвестно — может, и попал.

Уже совсем смерклось. Вернулся Виктор с собаками. За ним шли и остальные — Эр-лянь, Чжи Шэн, Швыркин, Коропка. Тигра они не догнали. Нашли только место, куда скрылся Бесхвостый с убитым Драконом, слышали даже рычанье, но лезть в такую чащу и в темноте драться с тигром было нелепо. Даже собаки этого не захотели.

Возбуждение и темнота помешали людям заметить, что Багорный, разговаривая с ними, стоит без костылей.

— Ну, значит, можно идти домой. Мула уже заперли, Эр-лянь остается караулить. Пошли!

Багорный сказал это так просто, как будто ходил не хуже других, и зашагал к дому.

Там Лиза уже зажгла лампу. Из открытых дверей луч света упал на него — и все увидели, что он, слегка опираясь на штуцер, идет осторожно, как босой по камням. Перешел через всю комнату и плюхнулся на скамью у стены.

Люй Цинь поднес к его губам маленькую кожаную фляжку, которую всегда носил за пазухой. Багорный сделал глоток-другой и задышал хрипло, а руками так судорожно уцепился за край стола, что пальцы его дрожали от напряжения. Ладони у него словно кипятком ожгло, на шее выступила похожая на ожог багровая полоса. Казалось, Багорного окунули в свекольный сок. Лицо побагровело, на лбу выступил пот, на висках пиявками надулись жилы.

— В голове гудит?

— Гудит.

— Поясницу ломит?

— Здорово ломит.

— Это в тебе два начала мирятся. Будешь здоров. Теперь тебе покой нужен.

Чжи Шэн и Сан-пяо взяли его под руки и почти внесли в клетушку, служившую ему спальней.

Все были потрясены. Хотя Люй Цинь уверял, что он этого ожидал, ибо целебные источники должны были вернуть Багорному здоровье, а под конец и корень жизни, женьшень, сделал свое, людям это выздоровление казалось чудом. Даже Швырки поддался общему настроению.

— Сами знаете, я его не выношу. Но и он человек, бог с ним!

— А знает ли Ашихэ? — спохватился вдруг Виктор, озираясь кругом.

— Ашихэ? Да куда же она делась? — удивилась Лиза.

Действительно, Ашихэ обедала с ними два-три часа тому назад, когда раздались выстрелы. Но потом…

— Хамы! — вдруг крикнул сверху Алсуфьев. Он все время преспокойно восседал на печке, болтая ногами. — Хамы, на колени. Стаивали на коленях и короли, и от этого корона у них с головы не падала.

Все замолчали, пытаясь угадать, в каком сегодня состоянии этот сумасшедший, спокойном или буйном, и в тишине неожиданно донеслись сюда удивительные звуки — чей-то тоненький голосок, едва слышная жалоба.

За стеной плакал ребенок.

Виктор и Лиза чуть не столкнулись в дверях. Виктор пропустил ее вперед.

— Иди, ты лучше знаешь, что делать, — и остался один на пороге темной спальни.

Через верхнее окно свет из кухни падал на кан, где лежала Ашихэ. Лиза наклонилась к ней. Виктор слышал их прерывистый полушепот и стук собственного сердца.

В смятении чувств, в страхе за Ашихэ — что это, роды или выкидыш? — он вдруг ощутил в судорожно сжатой руке свой согнутый большой палец. Совсем как когда-то в детстве! Он словно снова был маленький мальчик и, стоя за дверью, ожидал, когда ему покажут убранную елку или когда отец позовет его к себе в «контору». На рождестве дверь распахивалась сразу, легко, смазанная отцом к празднику. И, жмуря глаза от блеска свечей и золотых нитей на зеленой елке, мальчик переступал порог, прижимая к груди загнутый «на счастье» большой палец. Входил — и встречал праздничное сияние сочельника, запах хвои, улыбки, сулившие какой-то чудесный сюрприз. А в дни расплаты дверь открывалась со скрипом и неохотно пропускала его в комнату, которая называлась конторой. Там отец, отсчитав лесорубам даянами, сколько кому причиталось, ожидал теперь его, Виктора (мать называла это экзекуцией и не хотела при этом присутствовать). «Ну-с, что ты там снова натворил, Бибштек? Говори!..»

— Воды надо! — кричала Лиза, выбегая на кухню. — Плита погасла, как же я теперь, ей-богу…

Все еще неуверенный, сочельник его ждет или «расплата», Виктор переступил порог.

С кана поднялась рука Ашихэ, она подзывала его.

— Не беспокойся, Вэй-ту. Все уже хорошо. И — как ты хотел: девочка…

То был день, полный событий, большой день в их календаре. В этот день, двенадцатого марта, тигр унес Дракона, и Багорный стал ходить, и родилась Мартуся.

Ашихэ непременно хотела дать девочке имя матери Виктора, хотя выговаривала она это польское имя с трудом, а уж ее земляки и подавно. Люй Цинь попробовал, но вместо «Мартуся» у него получилось Ма-ту-сяо.

И вдруг он засмеялся.

— Ох, да ведь это все равно что Сяо-эр!

И так ее стали звать все: Сяо-эр, то есть Малышка.

Люй Цинь сплел для нее корзинку, которую Виктор подвесил в углу на такой высоте, чтобы Ашихэ легко могла заглядывать в нее и проверять, дышит ли ее ребенок. Заглядывала в колыбельку не она одна: новорожденная казалась такой слабенькой, что, когда ее не было слышно, все беспокоились.

Однако постепенно они убедились, что ребенок вовсе не так уж слаб и беспомощен. Он крепенький, энергично сосет, мочит пеленки, кричит, требуя своего. Багорный из подшивки своей куртки вырезал кусок меха, мягкого, как пух, и этим мехом выстлали корзину, заменявшую колыбель. Швыркин соорудил соску, а Лиза сшила целое детское приданое.

Каждый давал, что мог. Эр-лянь, например, принес самодельную трещотку и очень удивлялся тому, что эта красивая раковина, наполненная камушками, совсем не забавляет Малышку, Эр-лянь, единственный из всех, с раннего детства жил в тайге с отцом и никогда не видел новорожденных. Другие по крайней мере помнили, как выглядят грудные младенцы.

— Ты что же думаешь, ребенок — это куропатка, которая как только вылупится из яйца, еще обсохнуть не успеет, а уже начинает бегать? — поучал Эр-ляня Сан-няо. — Человек растет медленнее, чем медведь и тигр, медленнее всех живых тварей. У меня вон братишка до году не ходил.

— А моя сестра уже в десять месяцев стала ходить.

— Потому что девочка. Девочки начинают раньше.

— А знаете, в той деревне, где мой отец гончарил, один ребенок родился и сразу сел и сказал «уф!» Я тогда еще мал был, но помню это.

Почти каждый вечер обитатели дома приходили смотреть, как купают Малышку, и здесь завязывался общий разговор. Смотрели, как ребёнка пеленают в шелковые тряпки (остатки парашюта), а он болтает ножками, и это будило во всех смутные теплые воспоминания.

Ребенок был им нужен, как весть о победе. Мысли этих людей уже летели за пределы их пещеры, они почувствовали, что время движется, жизнь идет, и в них заговорили заглушенные до тех пор чаяния и силы, потребность в более широкой деятельности. И это сделали Сталинградская битва, ребенок и весна — все вместе.

Первым почувствовал весну дрозд Гу-эр. И в один тихий солнечный, но еще холодный полдень, когда все стояли перед домом, дрозд вдруг перелетел с правого плеча Люй Циня на левое. Он был чем-то обеспокоен, хвостик у него так и подскакивал. Чиликнул, ловя желтым клювом воздух. Люди тоже подняли головы: чувствовалось, что ветер переменился. Дул уже не зимний с северо-запада, а другой, из-за гор, с Японского моря. И Гу-эр запел.

Из зарослей багульника послышалось ответное «чивик-чивик, фью». Это дрозд-пересмешник подражал черному дрозду, как уличный певец — эстрадному. Гу-эр ужасно рассердился, засвистал вовсю и, взяв несколькими тонами выше, заставил пересмешника замолчать.

После этого Гу-эра частенько стали выносить в сумерки на край террасы, чтобы с вечера можно было послушать состязание певцов. А на заре Гу-эр служил людям будильником. Он просыпался вместе с жаворонками, и из комнаты Люй Циня разносились на весь дом звонкие трели, похожие на звуки флейты. Швыркин уверял, что это дрозд русский и поет он: «Филипп, чай пить!..»

Швыркин уже отказался от своего намерения идти вдвоем с Коропкой к форту. Его убедили, что Нюру он освободить не сможет и только выдаст себя, а значит, и всех их и, вероятнее всего, попадет в руки японцев. Сперва ему следует научиться ходить в тайге, как рысь, — вот как Виктор ходит. Пока пусть займется огородом, а рано или поздно, если верить Багорному, все они пойдут брать форт и тогда отобьют узников.

И вот Иван огораживал плетнем небольшой клин на южном склоне, выбранный ими под огород. Работал он, конечно, вместе с Коропкой. Подальше трудились на выкорчеванном участке в котловине Виктор, Эр-лянь и Сан-пяо, подготовляя целину для будущего посева. Чжи Шэн, взяв горсть серебряных гоби, отправился в деревню, где у него была родня, покупать лошадь. Кроме того, Багорный поручил ему переговорить с охотниками. Багорный уже свободно ходил по дому, а по каменной террасе — с палкой. И Люй Цинь заверял его, что в городе ноги будут служить ему, как до болезни. В тайге им труднее. «Ноги у тебя будуг здоровые, но постарше моих, — говорил Люй Цинь. — И, значит, не для тайги».

Чжи Шэн привел лошадь. Ее испытали, и она оказалась пригодной, но сильно заморенной. Поспешно вспахали поле, так как воздух гудел уже от первого налета птиц. Из птичьего рая у Зондских островов потянулись обратно в тундру журавли, гуси, лебеди, утки, кулики. От вечерней до утренней зари в небе шумели крылья, и в бескрайней мгле раздавались, как сигналы, голоса этих странников, хриплые крики, гогот, кряканье, резкий металлический присвист…

— Нас скоро будет много, целый отряд, — говорил Багорный. — Значит, надо запастись мясом, благо есть возможность его заморозить и сохранить до лета.

И четверо с ружьями пошли километров за двадцать к югу, где рождалась весна.

На Нижней пойме собрались птицы, перелетные и гнездившиеся там. В поисках пищи разлетались они по окрестным болотам, мшарам и заводям с причудливо изрезанными берегами. Чжи Шэн и Сан-пяо продирались сквозь непроходимую гущу тростников в лодке Люй Циня, а Эр-лянь и Виктор бродили в одиночку, каждый со своей собакой, на закате и на рассвете подстерегали птиц на путях их перелетов. Потом все сходились к общему шалашу, снося туда убитую дичь: лебедей — глухих и кликунов, казарок, гусей — белых, серых, краснозобиков и черных, которых русские охотники называли «ерусалимками», уток всех видов — крякуш, нырков, горных каголок и тех японских селезней, которые соперничают друг с другом великолепными воротниками разного цвета. Всю эту добычу навьючивали на лошадь и мула, и Чжи Шэн вез ее домой, а там ее переносили подземными ходами на лед в расщелине Белой горы.

Было начало апреля. Земля уже отогрелась, но воздух был резковато холодный. Маньчжурская весна медлила, и только на Нижней пойме она уже чувствовалась — должно быть, отсюда и начинала свой путь по сопкам и тайге. Здесь люди как бы попадали под благодетельный циклон, в сердце стихии, рожденной где-то в этих камышах от сияния воды и солнца и красками своими изгоняющей серость из мира, зовущей к новой жизни.

За мелким заливом, косматым от ряски, тростников, осоки, простиралась чистая гладь Цзинбоху, совсем как на Отрубленном Роге. Недоставало только луга, звенящего цикадами, и Ашихэ! Здесь было то же широкое дыхание озерных и камышовых просторов, и дни, как тогда, начинались и кончались шумом птичьих крыльев — утренними и вечерними перелетами. И в пьянящем, полном весеннего брожения воздухе было что-то, напоминавшее Виктору счастье первых дней и ночей наедине с Ашихэ.

Здесь он мог распрямиться с безмерно радостным облегчением после сложных переживаний последних недель, забыть о них в охотничьих трудах и приключениях, в растущем азарте состязания — кто больше набьет дичи.

Виктору было важно доказать не то, что он ни в чем не уступает опытным охотникам, а то, что он, самый младший из троих, всегда оказывается прав. Всякий раз, как он предлагал какой-то план или способ охоты или выбирал для нее место, товарищи выслушивали его молча, но делали так, как считал нужным Эр-лянь. И Виктор стал охотиться в одиночку, он пускал в ход все свои знания и чутье охотника, чтобы принести самые лучшие трофеи, — глядите, мол, кто был прав?

Однако на охотников это не действовало. И Виктор недоумевал. Что за черт! Ведь полгода назад слушались же они его? Тогда поважнее дела затевали, а все считались с его мнением, ждали его распоряжений. Конечно, по мере того как к Багорному возвращались силы, он, Виктор, утрачивал влияние. Это было не очень-то приятно, но справедливо и понятно. У Багорного большой жизненный опыт, организаторский талант, он настоящий руководитель. Но уступать Эр-ляню, темному, безграмотному таежнику?

Нет, в поведении трех охотников Виктор чуял нечто более серьезное, чем мелочное самолюбие и бессмысленный дух противоречия. Это было недоверие! Он заметил, что, в какую бы сторону он ни пошел, всегда Эр-лянь охотится тут же поблизости. Возвращаясь через болота, он находил его следы. Значит, Эр-лянь, вместо того чтобы, как было условлено, стрелять гусей в заливе Четырех островов, шел туда же, куда он, — следил за ним?

Однажды утром Виктор услышал эхо выстрела за рукавом Муданьцзяна, где кончался их участок охоты, — граница была установлена давно, и ее строго соблюдали все охотники различных лесных сянов. Виктор поспешил на этот выстрел и встретил за рекой Фэна, прозванного Синицей. Это был веселый молодой парень, примерно его возраста. Фэн часто заходил в фанзу Люй Циня, и они с Виктором были старые знакомые. Между тем встретил он сейчас Виктора хоть и учтиво, но холодно, и что еще удивительнее, не осведомился даже, как Виктор поживает, где был эти два года. Виктору пришлось самому начать об этом разговор.

— А почему тебя освободили? — спросил Фэн.

— Как освободили? Говорю же тебе, что я бежал!

Фэн буркнул себе под нос, что убежать от японцев не так то легко, и сосредоточил все внимание на щепотке табаку, которую доставал из голубой коробочки, чтобы раскурить трубку. Десятка два таких пустых коробочек с английской надписью на крышке Мо Туань привез из Ниньхугоу. У Эр-ляня их было две, и, по-видимому, одну из них он дал Фэну. Случайно наткнулся на него или ходил к нему в гости? Во всяком случае, Виктору было ясно, что это Эр-лянь что-то сказал о нем Фэну. Предостерег! Удар был нанесен подло, из-за угла! Так воспринял это Виктор и ожесточился. Значит, за ним следят, о нем шушукаются, о нем создается возмутительная, гнусная басня.

Все было сейчас опоганено: его доброе имя, и совместная жизнь с лесной общиной, и весна.

— Что это ты говорил об искренности, Александр Саввич? — спросил он у Багорного по возвращении домой, дождавшись удобного момента. — Помнишь, еще благодарил за нее, говорил, что она помогла тебе лучше понять нас… Что же это — хитрый маневр или недоразумение?

— Скажи яснее, о чем ты? Видишь, у меня такая работа, которая требует большой точности…

Разговор происходил в окопе, который в последнее время стал не только наблюдательным пунктом, но и мастерской Багорного. Он здесь конструировал модель мины.

— Мы высказались до конца, не так ли? И в нашем споре ни один не переубедил другого. Просто выложили, что думаем. Честно. И ты меня тогда благодарил за откровенность. А потом начал нас изолировать от других, чернить и угнетать?

— Спокойнее, Витя! Какие у тебя ко мне претензии?

— Но ведь это же обидно, это возмутительно!

— Что именно?

— Отсутствие доверия. Когда мы начинали, я работал больше всех, и все были довольны, сами хотели, чтобы я всем распоряжался.

— Ах, вот что тебе обидно!

— Ошибаешься. Я за властью не гонюсь и знаю, что ты руководить можешь лучше, чем я. Но это недоверие! Ты уже с нами не советуешься, предпочитаешь китайцев. Ты что-то затеял, я же вижу. Вот готовишь бомбу или мину. К тебе приходят японцы, ты собираешь охотников нашего сяна и сяна Второго Чуна. Вот сейчас, например, пришел Мо Туань и с ним пятеро незнакомых людей. Должно быть, у вас будет совещание, а нас ты на него не зовешь.

— Не зову, потому что это совещание партийное.

— Понимаю, у вас ячейка. Но сейчас дело идет и о нашей участи. Так можно ли решать что-то без нас? Павел свихнулся, что поделаешь. Но ведь есть еще Лиза, Лех, Иван и я.

— А вы поступите так, как сочтете нужным.

— Но разве мы уклоняемся от борьбы? Уж не думаешь ли ты, что я останусь здесь, когда вы пойдете к форту, построенному на развалинах моего родного дома?

— Да, да, но для этого дела мне нужны люди дисциплинированные и абсолютно надежные.

— Ты нас оскорбляешь, Александр Саввич! Мы тебе не давали никогда повода считать нас ненадежными и недисциплинированными. К японцам относимся так же, как ты и твои партийные товарищи. Разница между нами и тобой только та, что мы иначе мыслим и твой мир нам кажется иным, чем тебе.

— Этого достаточно. Логика имеет свои нерушимые законы. За враждебной мыслью следуют враждебные действия. Это только вопрос времени.

— И поэтому ты приказал за нами следить?

Багорный встал.

— Отложим этот разговор на другой раз, меня ждут.

И стал укладывать на столе инструменты и металлические части какого-то прибора.

— Минутку! Я хочу знать, почему именно после нашего спора Эр-лянь и другие, ни слова из него не понимавшие, вдруг стали так подозрительно ко мне относиться? Откуда эти слухи, будто я вовсе не бежал от японцев, а японцы меня, неизвестно почему, сами отпустили?

— Поверь, Витя, я никому не приказывал за тобой следить. Пойми, в конце концов каждому приходится нести последствия своей позиции в жизни. Ты сам создаешь атмосферу недоверия к тебе. Чуждаешься товарищей, думаешь прежде всего о своей семье, о жене и ребенке.

— А кому же о них думать, как не мне?

— Это, положим, верно. Но здесь все живут интересами Китая. И ты не обижайся, что на тебя смотрят косо, не доверяют. Если в канун борьбы, в дни всеобщей мобилизации кто-то занят только своими планами отъезда в Польшу, мечтает о тихой жизни в лесной сторожке и собирает на дорогу мускус для продажи…

— Ах, вот уже до чего дошло! — Виктор вскипел: ведь он только одной Ашихэ поверял эти свои планы. — Значит, вы уже и Ашихэ учинили допрос? Слишком далеко зашел, Александр Саввич! Становишься между мной и моей женой! Чертовски опасная позиция! Я ведь в любую минуту могу рассказать всем о Среброголовом — и весь твой авторитет полетит к черту!

Багорный, уже собиравшийся уйти, остановился у выхода.

— А что же такое ты можешь рассказать о Среброголовом?

— Все!

Виктор, конечно, преувеличивал — ведь ему были известны только смутные отрывки этой истории. Он понимал, что неразумно сейчас открывать карты. Но слова вырывались сами собой под напором слепого гнева, страстного желания задеть Багорного за живое, поколебать эту ненавистную рассудительность и уверенность в себе.

— Сам ты все выболтал в жару. Вы убили невинного! Вождя, который в этих краях был знаменем восставших, которого все до сих пор ждут.

Багорный, пригнувшись, выбрался из окопа и, стоя на камне, глухо бросил оставшемуся внизу Виктору:

— Я не хочу забывать того, что ты для меня сделал. Но если вздумаешь мутить и сбивать с толку людей, я…

— Что? Велишь выстрелить мне в спину?

— Дурак! Поговорим, когда ты успокоишься.

Он ушел. А Виктор с сердцем швырнул в угол моток проволоки, который вертел в руках. Он был взбешен, отчаянно зол на себя. Вел себя как мальчишка, и Багорный опять взял верх.

Когда Виктор пришел на террасу, стоявший перед домом Иван спросил у него:

— Ну, что?

— Ничего.

— А те совещаются. И твоя тоже там.

— Знаю.

Он вовсе об этом не знал, но соврал для приличия:

— Она говорила, что совещание будет долгое.

Иван придвинулся ближе.

— Ничего не поделаешь, придется идти на попятный.

— Что ты хочешь сказать?

— Их большинство и будет еще больше, — зашептал Иван. — Они нас одолеют. Надо бить отбой. Скажем, что все наши возражения объяснялись несознательностью, а после беседы с товарищем Багорным мы поняли наши ошибки и честно хотим их исправить…

— Постой! Это ты каяться собрался? Развести самокритику — цзыво пипин, как это здесь называется.

— Пусть будет пипин, лишь бы все обошлось.

— Ну и кайся сам.

— Ну, ну, нечего пыжиться! И чего это вы, поляки, такие чванные?

— Иди ты к черту!

От раздражения Виктору даже выругаться как следует не хотелось.

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ, В КОТОРОЙ ВСЕ НАЧИНАЕТСЯ СНАЧАЛА

Через несколько дней предстояло идти к форту. Каким образом они, имея только сорок ружей, возьмут форт с многочисленным, хорошо вооруженным гарнизоном в бетонированных блиндажах — это знал один Багорный. Свой план он обещал открыть другим только на месте, накануне нападения, когда сойдутся вместе охотники обоих лесных сянов.

Между тем пришли Пэн и Ляо, сын Хуан Чжоу, арестованного в форте. И чтобы услышать принесенные ими вести, все собрались в большой комнате.

Ляо рассказал, что в форте опять начались работы, там заметны большая спешка и суета. Бетонировать перестали, блиндажи готовы и в них установлены пулеметы. Начали строить новое здание какой-то странной формы. Каково его назначение — непонятно. Арестанты работают с утра до ночи двумя партиями. Одна роет ров. Когда вода из реки хлынет туда и заполнит его, форт будет отрезан от тайги. Другая партия арестованных рубит лес. Видимо, это нужно для строительства или для расширения сектора обстрела. У арестантов вид ужасный.

Они, конечно, понимают, что конец их близок. Скоро они станут японцам ненужны и их расстреляют, так как им известен план форта… Японцы закладывают мины на подступах. Одна взорвалась, и на дереве в том месте висит голова козла. А на Высоком Коу стали появляться огни. Каждую ночь оттуда подают световые сигналы, но никто не умеет их читать.

— А какие они, эти сигналы? — спросила Ашихэ.

— Один долгий, потом два коротких и опять долгий.

— Это вызывают Седловину, это сигнал мне. Я должна вернуться на перевал, и как можно скорее.

— Да, надо торопиться, — подтвердил Ляо. — На «Домни» могут не выдержать. Вот Пэн вам расскажет, какая там беда случилась.

Должно быть, то, что случилось, совсем пришибло Пэна. Видно было, как трудно ему говорить.

Большинство присутствующих были ему незнакомы. Поэтому он обращался к Виктору.

— Старший брат, Ли больше нет в живых.

— Убили?

— Ли сама убила себя.

Он расстегнул воротник, и на шее стал виден ремешок из сыромятной кожи, какие обычно идут на упряжь.

— Вот этим… И я хотел сделать то же, но русская женщина сказала, что так сдаваться нельзя.

Швыркин знал эти два китайских слова «эго нэйжень» — русская женщина. Так китайцы называли его жену.

— Витя, о какой женщине он говорит? Может, о Нюре?

— Пэн, — промолвил Виктор. — Что мне тебе сказать? Сам знаешь… Мы росли вместе.

— Да. Вот я и пришел к тебе.

— Мы поклялись всю жизнь помогать друг другу.

— Старший брат, помоги мне умереть.

— Погоди, я ведь еще ничего не знаю… Возьми себя в руки и рассказывай спокойно.

— А разве я не спокоен?

Усталым, отсутствующим взглядом Пэн обвел окружающих, всех этих людей, кто хотел жить. Остановил глаза на Ашихэ, державшей у груди Малышку.

— У вас родился ребенок? И у нас с Ли тоже мог бы быть…

— Я слышал, что тебя и Ли схватили в Хайлине. И тебя отдали отцу, чтобы он сам тебя наказал.

— Это правда. Но отец меня не тронул. Погнал на работу и хотел в Праздник Лета женить на пятой дочери Тощего Шуня.

— А Ли отправили в барак арестованных?

— Ли копала с другими ров, потом работала на кухне. Ее приставили в помощницы к русской женщине, которая стряпает для солдат.

— Эту женщину Нюрой зовут?

— Да, Ню-эр. Она доктор.

— Витя, — снова встрепенулся Швыркин. — Да он же о Нюре говорит!

Пэн вгляделся в него:

— Это ее муж?

Виктор утвердительно кивнул, и Пэн поклонился Швыркину.

— Скажи ему, Вэй-ту, что жена у него хорошая, очень хорошая. Она жалела Ли.

Он подождал, пока Виктор перевел его слова, потом заговорил медленно, глядя теперь в глаза Швыркину, словно надеялся, что таким образом русский скорее поймет то, что касается только их двоих!

— Там есть еще две женщины, но те старые и некрасивые. Поэтому поручик дал только Ли и Ню-эр по куску душистого мыла и велел им каждый вечер мыться, чтобы они были как сладкий плод для холостых солдат. Так он сказал. И Ли после первой же ночи повесилась в хлеву моего отца. Я хотел сделать то же и в том самом месте, чтобы все видели, какой у меня отец, и чтобы дух мой вызвал его на суд Великого императора Тун-чжи. Почему ты не повторяешь ему мои слова?

— Сейчас, — буркнул Виктор. — Сначала доскажи.

— Да, я хотел так сделать, но Ню-эр показала мне свои руки и ноги, все в рубцах от веревок. Она сильная, им пришлось ее связать… Да, она меня уговорила. И я ушел, чтобы принести ей кое-что, она это всыплет в котел, сварит, и это будет их последний обед. Тогда и мы будем иметь право умереть.

— Витя, он говорит что-то о Нюре. Не мучай, переводи… Жива?

— Жива… — сказал Виктор и осекся. Сказать Ивану всю правду все равно что добить раненого. А как же не сказать?.. В глазах Ашихэ Виктор читал ту же душевную борьбу.

— Молчать нельзя, — вмешался Багорный, — Ему следует это знать.

Виктор начал переводить сказанное Пэном. Смягчить правду, чтобы она казалась не такой жестокой, было невозможно. Каждое слово раздирало человеку нутро, как всаженный в него кол. Ашихэ, Мо Туань и другие китайцы, не понимавшие по-русски, читали все по лицу Ивана. Оно посерело, как пепел, каждая фраза ложилась на него судорогой агонии. Он несколько раз пошевелил губами, раньше чем смог заговорить.

— Сладкий плод?.. А когда это началось?

— Пэн говорит, что восемь дней назад.

— Восемь… ночей? Странно…

Все молчали, не понимая, что Иван хотел сказать этим и сознает ли он вообще, что говорит.

Пэн помолчал немного. Но, не дождавшись ответа, сказал настойчиво:

— Ню-эр притворяется укрощенной. Если я не вернусь в полнолуние, перед «хлебными дождями», то она зарежет японца, который придет к ней за любовью, а потом убьет себя. Так она сказала! Ну что же, вы дадите нам какой-нибудь надежный яд?

Багорный пожал плечами.

— Яда у нас нет, но есть динамит. Тридцать килограммов динамита. Знаете, какая это сила?

Они догадывались. Гром ударит по форту, от него останутся только развалины, а в развалинах — оружие, боеприпасы, продовольствие, приготовленные для нужд крупной воинской части.

— Можно подложить его под казармы ночью, а то и днем, когда придут обедать. Лучше бы днем, когда арестованные уйдут на работу за фортом. А если ночью, то пришлось бы кому-нибудь перед взрывом вывести их всех из барака… Есть там безопасное место — например, глубокий котлован?

— Есть яма, вырытая для погреба в новом здании. Это в другом конце, далеко от казарм.

— А сможешь ты вернуться туда незамеченным? Пронесешь динамит?

— Я «Домни» знаю с детства, а форт… Да его сами японцы не знают так, как я! И пронести сумею — есть способ.

— Один пойдешь или с группой?

— Еще один человек мог бы пойти со мной. Но не больше.

— Ну, тогда все в порядке. У меня был другой план, но твой легче и надежнее. Уцелеют только часовые, а с ними управимся, когда пойдем в атаку сразу после взрыва. Единственная загвоздка вот в чем: ведь фанза твоего отца примыкает к казармам, не так ли? Отец погибнет.

— Лишние слова говоришь, — отрезал Пэн. — Ведь ты не пожертвуешь ради него ни арестованными, ни фортом.

— Нет. Ты знаешь, что его ждет, если он попадет к нам в руки.

— Так зачем спрашиваешь? Делайте свое, а я и Ли встретим его у Серебряной реки среди теней.

— Об У и толковать не стоит, — вмешалась Ашихэ. — А вот о жене Ивана надо подумать. Вэй-ту, объясни ему, как все складывается.

Швыркин слушал молча, в каком-то оцепенении.

— Все равно, так или иначе, она себя убьет, — пробормотал он наконец.

— Но что ты думаешь о нашем плане?

— Чего вы от меня хотите? Чтобы я согласие дал? Что ж, согласен. Чем скорее, тем лучше… Но с Пэном пойду я.

— Послушай, Иван Филиппыч…

В первый раз Багорный так обращался к Швыркину — назвал его по имени-отчеству, как принято между русскими.

— Послушай, у вас мало шансов уцелеть. Но коли такая возможность будет, ты ею воспользуйся, не глупи! Если только захватим форт, я тебе гарантирую полную реабилитацию и возвращение на родину.

Иван ответил кислой усмешкой.

— Амнистия? — сказал он беззлобно, с трогательной грустью обреченного. — Она пришлась бы нам весьма кстати, полковник, в лагере и еще здесь, в Маньчжурии. А сейчас. Дай пол-литра спирта и спиши Швыркина в расход.

Ночь выдалась подходящая, полутемная. Луна, правда, взошла, но светила тускло, заслоненная тучами. Ее уже почти круглый диск напоминал, что наступает пора «дождя на посевы». И что русская женщина ждет. На вид смирившаяся, покорная похотливым желаниям врагов, она еще ждет полнолуния.

— Наши с Багорным уже, наверно, сейчас подходят к форту, — сказала Ашихэ.

Никто не отозвался. Виктор разматывал в потемках запутавшиеся веревки, а трое остальных сидели на корточках, как три хомяка на страже.

Из темной пропасти под ними эхо донесло едва слышное курлыканье журавлей. Оно летело над тайгой и подхватывалось то тут, то там, подобно крику «Слушай-ай!» стражи на башнях… Было уже за полночь.

— Конечно, сегодня уже не отзовутся. Попробуем завтра, как уговорились — до полуночи.

Было холодно и голо вокруг. Ни лечь, ни приготовить еду нельзя, даже напиться негде — воды поблизости не было. Хорошо знакомой, протоптанной Ашихэ тропкой они стали сходить вниз, в тайгу, чтобы остаток ночи провести у костра над рекой, где раньше стояла фанза Третьего Ю.

Уже слышен был шум водопада, когда Виктор сказал трем мужчинам, чтобы они заночевали здесь, а для Ашихэ у него есть на примете теплый уголок.

— Недалеко отсюда, на токовище, так что перед рассветом можно будет и тетеревов добыть.

Он солгал, что это недалеко, — хотел отделаться от товарищей и остаться наедине с Ашихэ. Тетеревиный ток — зелено-бурая лента мшар, окружавшая овраг, — находился в нескольких ли от водопада и того места, где стояла прежде Фанза над порогами. Ашихэ там не раз бывала, но всякий раз далеко обходила это место. И надо было знать его так, как Виктор, и иметь глаза барса, чтобы добраться туда в темноте. Виктор шел уверенно — сначала высоким берегом реки, блестевшей внизу, потом, отдаляясь от нее, все вперед и вперед в густом предрассветном мраке.

— А знаешь, этот ток отец мой открыл, И каждую весну приходил сюда.

— Знаю. И там ты убил своего первого тетерева.

— Да. Мне тогда было четырнадцать лет.

Они уже входили в чащу.

— Постой! — Виктор бросился с Волчком в одну сторону, в другую, ища звериную тропу. Наконец окликнул Ашихэ и повел ее за собой, раздвигая ветви, чтобы не задевали ее.

— Устала?

— Немножко. Отвыкла, видно. И грудь болит.

— Сейчас уложу тебя. Уже недалеко. Но ты смотри, шагай за мной по пятам.

Вышли наконец на открытое место. Под ногами чавкало болото. Иногда они проваливались в него по щиколотку. Ночь редела, за два-три шага уже все было видно. И вот над их головами раздалось негромкое кряхтенье, и тень птицы, как лист по ветру, пролетела на фоне посветлевшего неба.

— Скорее, вальдшнепы!

Они пошли быстрее. Их стегали кусты, в одежду впивались колючки, но почва под ногами становилась уже тверже. Где-то поблизости раздался сверху громкий шелест.

— Пойдем, пойдем, уже слетаются!

Ашихэ побежала за Виктором. Неожиданно впереди выросла какая-то темная бесформенная масса — не то холмик, не то стог. Виктор исчез во мраке и через минуту, как из-под земли, послышался его тихий голос:

— Давай руку. Это здесь…

Они уселись на краю какой-то ямы между деревьев. Здесь стоял звериный запах. Под ногами сухо шелестело.

— Можно прилечь?

— А понаблюдать не хочешь? Сейчас начнется. Такое зрелище стоит посмотреть.

Однако пока ничего не было видно. Небо на востоке уже светилось перламутром. Время от времени где-то наверху шумели крылья. А то вдруг справа или слева от ямы, в которой сидели Виктор и Ашихэ, раздавался шорох. Но и он скоро затих. Только вода плескалась о камни — совсем как у них в гроте. И там, где недавно маячила темная масса, уже можно было различить склон обрыва… Где-то очень близко раздалось шипение — казалось, большая змея подняла голову, бросила в разгоравшееся утро свое грозное «ш-ш-ш» и сердито умолкла.

— А может, они и не будут сегодня играть, — усомнилась Ашихэ.

Но Виктор закрыл ей рот ладонью:

— Тс-с, они как раз сейчас проверяют, не опасно ли…

Опять шипение… Еще и еще… Со всех сторон. В этих звуках и впрямь слышалось что-то вроде змеиной злости, но вместе с тем они походили на воркованье. Они раздавались все чаще и отчетливее, в них был страстный призыв, и наконец все слились в захлебывающееся бормотанье и полетели по мшарам нарастающими торжественными фанфарами.

Под легким ветром колыхались белесые волны тумана, низко стелясь над землей. Повеяло мятой и гарью. Завеса тумана стала подниматься, постепенно открывая серый еще пейзаж: ровную местность, слегка понижавшуюся к оврагу, березки, а кое-где низенькие кусты и прыгавших среди них птиц.

Одни прыгали тесной кучкой, шумно суетясь. Другие, стоя отдельно, подскакивали на месте или ходили плавно, как лодка по воде. Все черные с белой опушкой внизу, как будто в спущенных белых панталонах. Комичное и немного жуткое впечатление производило это сборище, хоровод какой-то таинственной мистерии. Словно крохотные духи лесные в петушином обличье плясали на своем весеннем шабаше, полубезумные от любовной страсти.

Восток уже розовел, и бледная зелень неба таяла под брызгами пурпура и бронзы, а тетерева все еще играли наперекор заре, играли под заливающим лес потоком света. На болотах так и бурлило. Оглушительный шум вскипал и бился волнами о края котловины. Виктор помнил, что отец очень похоже подражал крику косачей. Как будто хор ошалелых подростков во всю мочь горланил по-польски: «Парень-у-парня-топор-украл».

Но как только засверкал над тайгой краешек огненного шара, гомон утих, и лишь эхо еще звенело вдали. Сразу наступила такая тишь, что Ашихэ даже вздрогнула и глазами спросила у Виктора, что случилось. А он, улыбаясь так радостно, как будто это он устроил ей неожиданное развлечение, сложил ладони вместе и поднял их кверху, объясняя этим, что птицы молятся.

Все косачи замерли на месте. Испугались или что-то их поразило? Вытягивая шеи, они, как завороженные, смотрели на восходящее солнце или, свесив головы, действительно как будто молились… Два только что дрались — и вдруг остановились рядом, задумались. Они были так близко — шагах в двадцати, — что ясно видны были выпуклости над глазами — точь-в-точь нашлепки из красного бархата. Пышные черные лирообразные хвосты подбиты мягким белым пухом. Темно-синие перья на шее отливают металлическим блеском. Настоящие рыцари на турнире!

Вдруг среди токовища высокими трелями поднялся птичий крик. На него откликнулись другие, все зашумело, взвилось, и косачи с места в карьер ринулись в бой.

Те двое, что были ближе всего к яме, взъерошили перья, бородавки над глазами у них налились кровью. Ударяя о землю крыльями, они на хвостах подъехали друг к другу, сшиблись выпяченной грудью и, отскочив, разинув клювы, словно мерили друг друга глазами, — ага, ты вот как! Ну-ка, попробуй, подступись!.. Опять налетели, клюнули яростно один другого и отскочили.

Волчок, карауливший на краю ямы, жадно облизнулся и глянул на Виктора. Соблазн был действительно велик: двух таких птиц уложить одним выстрелом, и будет четыре килограмма мяса, хватит и для людей и для собак… Виктор поднял ружье и стал осторожно просовывать его между свежими листьями орешника. Но рука Ашихэ прижала дуло к земле.

Ашихэ не хотела мяса, добытого таким путем. «Не надо!» — молили ее глаза. Ей было жаль красивых, опьяненных весной птиц и, быть может, хотелось сберечь что-то, пережитое в это утро.

— Ну, не хочешь, так поохотимся в другой раз, — сказал Виктор. Ему передалось настроение Ашихэ.

Он встал. Тетерева вспорхнули — но только те, что были ближе, и, усевшись поодаль, продолжали токовать.

— Отец случайно открыл эту низинку и полюбил ее.

— Смотри, здесь кто-то лежал.

— Наверно, козел. Подходящее местечко. Позади скала, а перед глазами все как на ладони.

— Я хотела бы лечь.

— Так ложись. Нам надо выспаться.

Ашихэ с трудом улеглась на траву, примятую телом косули. Потрогала набухшие груди:

— Болят! Должно быть, нельзя так сразу отнимать ребенка от груди. Как бы не было воспаления…

— А не попробовать ли мне вместо Мартуси?..

— Ах, Вэй-ту, если ты не брезгаешь…

— Глупая! Ложись поудобнее. Ведь для меня твое тело все равно что мое…

Соски были уже не холодные, как тогда, когда он целовал их, а потрескавшиеся, воспаленные. Он бережно приник к ним губами. Выплевывал теплое, сладковатое молоко и снова сосал, как высасывают яд из опасной раны.

Ашихэ запустила пальцы в его волосы, но скоро высвободила их и положила руку ему на лоб. Он ощутил легкое благодарное поглаживание. Означало ли это, что ей уже легче, или она просит еще немного..

— Достаточно?

— Да, любимый. Теперь лягу с тобой.

Она расстегнула воротник его ватника и, по своей привычке, нащупав ямку между шеей и ключицей, уткнулась в нее губами и носом. Виктор привлек ее к себе. «Спи, Чернушка». Он обнимал Ашихэ все с тем же, но всегда новым чувством горячей нежности и полноты счастья.

Ему долго не спалось. Не давало уснуть влечение к Ашихэ, бессильно лежавшей в его объятиях, и яростное бормотанье тетеревов, и манящие призывы их подруг в траве. А когда его наконец усыпил этот хор, глухой и страстный, он во сне увидел отца. Отец сидел, сгорбившись, на срубленном дереве, держа ружье между колен, — таким Виктор запомнил его в последний раз на охоте. Но у отца было лицо Третьего Ю, некрасивое, старое, изрезанное морщинами, и он плотоядно смотрел на голую Ашихэ. А она, только что выскочив из озера, слепила глаза своей наготой и словно звала его, Виктора, бежать за ней по лугу. Но как тут побежишь, когда отец смотрит?..

Он проснулся, весь горя от желания и стыда. Сквозь нависшие ветви орешника жаркое солнце смотрело ему в лицо. Было тихо, только все так же монотонно журчала вода. Ашихэ осторожно выскользнула из объятий Виктора. Подползла к отверстию ямы и, сев на ее краю, оглянулась на мужа — спит ли? Потрогала груди. Видно, они уже не болели или болели меньше. Потом она сбросила куртку и принялась снимать штаны.

Волчок, сидевший тут же с постным видом, подозрительно шевельнул ухом. Он не любил, когда Ашихэ раздевалась. В такие минуты его всегда нетерпеливо прогоняли. И теперь он на всякий случай отодвинулся, поджав хвост. Ашихэ погрозила ему пальцем, угадывая его мысли. Ее полуоткрытые губы улыбались как-то смущенно. Вероятно, подставляя солнцу лицо и плечи, она всей кожей еще ощущала ласки Виктора, жар тех минут, когда удивленные глаза Волчка становились ей нестерпимы.

А Виктор наблюдал за ней из-под полуопущенных век. На фоне неба и гор Ашихэ казалась еще миниатюрнее. Зрелость расцветшей женственности сочеталась в ней с прелестью и грацией белки или серны. Вот какова его Ашихэ, его любовь, ради которой он пришел сюда в тайгу. Она естественна, как все вокруг, и так же неповторима. Он не мог себе представить этих мест без Ашихэ и своей жизни без нее.

Она опять глянула в его сторону — кажется, досадовала, что он еще спит. Потом выскочила из ямы и куда-то скрылась.

Виктор приподнялся, чтобы увидеть, куда она пошла.

— Подожди! — крикнул он ей вслед. — Вместе выкупаемся.

И торопливо стал раздеваться.

Босые ноги холодила росистая трава, хотя в этом защищенном от ветра уголке между лесом и оврагом было жарко, как в июне. С последнего каменного порога вода падала на скалу, выдолбленную ею в форме чаши, переливалась через нее и текла дальше через мшары, местами заболачиваясь, местами образуя маленькие озера.

В каменной чаше было неглубоко, вода доходила только до колен, но постоянно бурлила под напором падающей сверху струи. Станешь под этим «душем» и как в кипяток попал. А потом, когда смотришь вокруг сквозь капли на ресницах, все — небо, солнце и собственное тело — кажется, мерцает радужным блеском. Дрожь бежит по спине от ледяных струй, от предвкушения уже почти забытого наслаждения. Мысль о том, что наступит через минуту, светилась в глазах, звучала в смехе Виктора и Ашихэ. Так долго беременность Ашихэ и ребенок разлучали их. И сейчас они сызнова испыгывали то же смущение и неловкость, что в первую ночь в Фанзе над порогами, и ту же ненасытную радость близости.

Волчок искоса наблюдал, как они после купанья, взявшись за руки, прыгают, чтобы согреться. А когда Ашихэ скользнула в объятия Виктора, пес решил, что больше смотреть не стоит. И, тявкнув, поплелся в кусты. Он уже знал, что за этим последует окрик: «Убирайся, песик, не подглядывай!» И самолюбие не позволяло ему оставаться здесь.

В яме уже выветрился запах козла. Земля благоухала весной и Ашихэ. Ашихэ опять могла любить всей полнотой страсти. Ее пора, которой всегда ожидали они оба, пришла как ся-цзи, как лето, как теплый, живительный маньчжурский дождь, который иногда играет всеми красками радуги и цветочной пыльцы.

— …ну почему, Вэй-ту?

— Не знаю, любимая.

— Ведь я же тебя всегда люблю, а редко чувствую то, что сейчас.

— Может, это закон природы. Вот ты видала петухов? А куры спокойнее. Покудахтают и только. Или возьми оленей и олених. Я раз подстрелил оленя, а он с перебитой ногой все еще тащился за своими оленихами и ревел, хотя все они убежали… Все, кроме одной.

— Эта его любила по-настоящему.

— Но и она убежала, как только я подошел ближе. Нет, самцы всегда любят сильнее.

— А у людей наоборот. Есть женщины, которые каждый раз переживают ся-цзи…

— Возможно.

— Ну, откуда тебе это знать… А тебе обидно, что я не такая?

— Обидно? Не обижаемся же мы на то, что лето слишком коротко и бывает раз в году, что цаоэр поет только на закате… Просто, когда ты не можешь — как ты это называешь — «сосредоточиться» и переживать это по-своему, очень сильно, до слез, тогда и я не испытываю полного наслаждения. Всегда остается после этого какое-то чувство стыда или унижения — как будто мне дают подачку. Зато когда бывает такой день, как сегодня…

— Тогда ты забываешь свою обиду и потом тоскуешь по новому ся-цзи?

— Ну зачем я тебе буду объяснять, моя «Триданя»? Ты знаешь меня лучше, чем родная мать.

— И ты никогда не желал другой женщины? Ну вот, например, Тао. Она красивая, образованная, к тому же белая и твоя старая знакомая… Тебе никогда не хотелось жить с Тао?

— Хотелось.

— Хо-те-лось?!

— Послушай, Ашихэ… Раз мы уж заговорили о ней… я должен тебе сказать одну вещь. Меня это все время мучает…

Он рассказал, какие странные отношения были у него с Тао и почему Тао уехала.

— Да, конечно, так и должно было быть.

— Ты знала?

— Нет. Но это должно было случиться.

— Да ничего же не было!

— Ах, то, что вы не спали вместе, неважно. Но…

Ашихэ стала одеваться, немного пригибаясь, словно хотела укрыть свою наготу от чьих-то чужих глаз.

— Значит, ты был согласен на это. Дело было только за мной… И если бы я согласилась… принять… ту, другую…

— Прости, но я не мог скрыть это от тебя.

— Ох, я понимаю и должна быть тебе благодарна… Но… мне стало холодно, Вэй-ту. Пойдем. Мы обо всем тут забыли, а нас ждут.

Остальные трое из «заслона» (как называл их группу Виктор) — Мо Туань, Су и Чэн — ожидали у костра и варили уху. Они ни словом не отозвались на приветствие, не спросили, почему Виктор и Ашихэ так поздно вернулись и вместо обещанных тетерок принесли только в шапках яйца фазанов.

— Смотрите, как много нашел Волчок, — быстро сказала Ашихэ. — Здесь полно гнезд, птицы несутся как никогда, сидят по две и по три в одном гнезде. Видно, лето будет раннее и сырое…

Охотники все молчали. Никто и не шелохнулся. Виктору было безразлично, что о них думают эти три сосредоточенно молчащих хомяка. Но Ашихэ смутилась. Она говорила себе, что товарищи во главе с Багорным сейчас стоят под фортом или, быть может, уже сражаются, а она забылась, ушла в свою любовь. Это почти дезертирство…

В отношениях с товарищами оставалась та же сдержанность и холодок, пока ужинали, потом собирали в лесу хворост и носили его на перевал. Когда в безоблачном близком небе загорелись первые звезды, все занялись тем же, чем вчера. На этот раз едва только они послали первый сигнал, с Высокого Коу пришел ответ — там заблистал огонь долгий, волнующий, как чей-то крик в темноте. Все замерли. Свет на Коу раздвоился, и оба огонька заплясали, замигали по очереди, затем снова слились в один призывный сигнал.

— Заслон направо! Три левых один за другим! — скомандовала Ашихэ.

Она одна разбиралась в этих сигналах и знала, как надо на них отвечать. Остальные беспрекословно выполняли ее распоряжения. Ее голос и жесты убеждали их, что свершается нечто очень важное.

— Там стоит Среброголовый, — сказала она наконец, указывая на медленно угасавшие вдали огни.

— Среброголовый? — с удивлением переспросил Виктор, а Мо Туань сделал шаг вперед, словно надеялся разглядеть своего командира на вершине Коу:

— Я знал, что он вернется. Что же он сказал тебе?

— Сказал, чтобы мы были здесь завтра. Он пойдет в это же время.

— Не придет Среброголовый, — неожиданно для всех сказал Виктор.

И повторил еще настойчивее, словно нанося удар их радости и надежде:

— Серебряной Головы давно нет!

— Но я не могла ошибиться, это был он! Только Среброголовый знает этот сигнал.

— Значит, это ловушка! Сигнал могли как-то перехватить. И воспользоваться тем, что вам еще ничего не известно.

— О чем ты говоришь? Что нам неизвестно?

— То, что Среброголового судили как агента… Постойте, дайте же договорить! Да, он был приговорен к смерти как отступник и японский агент.

— Вэй-ту, — в голосе Ашихэ жалоба мешалась с негодованием. — Так нельзя!

— Это мерзкие слова, — возмутился и Мо Туань. — Какие у тебя доказательства?

— Доказательства? Спроси у Багорного.

Виктора мало интересовало, как перенесут это три охотника. Он видел только изменившееся лицо Ашихэ, по которому скользили отблески огня, и обращался к ней.

— Я не раз хотел сказать, да жалел тебя… Но эти сигналы сегодня… Видимо, готовится какая-то мистификация, хитрость, которая может нам стоить жизни. Так что…

И он рассказал им то, что выболтал в бреду Багорный.

Но они не хотели верить.

— Да ведь Среброголовый оборонял Шитоухэцзы, дрался под Шуаньбао! И, наконец, кто спас жизнь Багорному? Кто доставил через границу его донесение об оружии Танака?

— Вот тут и задумаешься: как ему это удалось? Какие-то мистические фокусы с духами, потом якобы поиски сокровищ Дикого Барона… Подозрительная история. А прежде он был хунхузом. Сидел в японской тюрьме. И убежал оттуда. Убежал, заметьте, за несколько часов перед казнью, как в сказке… Да, да, все можно истолковать и так и этак. Достаточно, чтобы была хоть тень видимости, хоть какой-нибудь свидетель. А Багорный как раз в то время вернулся из Китая. Наверно, он отказывался подписать, но в конце концов подписал.

— Вэй-ту, да ты в уме? Чтобы Багорный такую клевету подписал, донос на Среброголового, на товарища?

— Для вас тут товарищ — это друг, это священно. А там — попросту рядовой.

Все смотрели на Виктора, как ошеломленные страшной сказкой дети.

— Этого быть не может, — неуверенно начал Мо Туань. И тут же ухватился за пришедшую ему спасительную мысль: — Так он же все это говорил в бреду? А в бреду мало ли какую ерунду плетешь.

— Допустим. Но почему, когда я позднее повторил ему его же слова, он запретил мне говорить о Среброголовом? Даже пригрозил… Нет, не будем тратить слов понапрасну. Говорю вам Среброголовый погиб. И сигнал этот — ловушка. Вместо Серебряной Головы придут завтра японцы и возьмут нас голыми руками. Нельзя нам ждать, вернемся в отряд.

— А можем ли мы уйти ни с чем, не проверив этого?

— Это только твои догадки, ничего ты не знаешь наверное.

Они были в смятении: если остаться на перевале, можно действительно попасть в руки японцев. А уйти — значит поверить в измену и смерть Среброголового и принести товарищам накануне боя эту ужасную весть.

— Я не пойду, — тихо промолвила Ашихэ.

— Одумайся! Смерти ищешь? У нас ребенок.

— Не пойду, — повторила она. — Все это ложь. Завтра придет Среброголовый, и ты сам в этом убедишься. А если нет… Вэй-ту, я не могу, как ты, жить, зная это.

Настаивать было бесполезно. Виктор знал Ашихэ: она не уступит.

— Ну что ж, я с тобой останусь. А вы возвращайтесь в отряд.

— Как мы объясним это товарищам?

— Сообщите Багорному, что Среброголовый объявился в наших местах. Увидите, что он на это ответит. И еще скажите, что я считаю эти сигналы хитростью японцев, которой следует воспользоваться. Когда японцы перейдут на другой берег Муданьцзяна, можно отрезать им путь со стороны Польской могилы и всех перестрелять в ущелье.

Китайцы переглянулись. Чэн кивнул головой, а Мо Туань ответил за всех, что, пожалуй, так будет лучше всего. Они пойдут и успеют вернуться сюда завтра к вечеру, да не одни, а с пополнением. А там — либо встретят Среброголового, либо, идя за японцами до самого перевала, ударят на них с тыла.

— Конечно, если Багорный это разрешит, — вставил Виктор, посмеиваясь. — Мне что-то кажется, что он предпочтет, чтобы мы погибли геройской смертью. Перевал Ашихэ! Это звучит так трогательно, это войдет в историю и будет поднимать дух борцов…

— Перестань, — остановила его Ашихэ. — Насмешка — плохой советчик… Давайте погасим огонь.

Когда они сошли вниз, Чэн на прощанье спросил, не нужно ли им чего. У него еще есть немного бататов, так не оставить ли им?

— Спасибо, бататы у нас тоже есть. А вот патроны пригодились бы, — сказал Виктор. — У меня их достаточно, но Ашихэ может не хватить.

Охотники оставили им из своих запасов тридцать патронов для автомата Ашихэ и после невеселого прощанья двинулись к реке, чтобы по кладке над водопадом перейти на другой берег. А Виктор и Ашихэ пошли вчерашней дорогой — в сторону тетеревиного тока. Они считали, что безопаснее будет ночевать подальше от перевала.

Пробираясь по лесу в темноте, они услышали над собой какое-то движение. Это куница гналась за белками. «Если не догонит, то мы завтра останемся живы», — загадал мысленно Виктор. Одна белка, спасаясь, слетела на землю. Доброе предзнаменование! Но вторая? Вторая все еще отчаянно мечется на одном месте между ветвей. Еще раз пискнула — и словно ее по горлу полоснули, замолкла. Тишина. Только куница, очевидно терзая добычу, время от времени негромко повизгивает…

Виктор дотронулся до руки Ашихэ. Рука ее дрожала. И ему самому передалась эта дрожь. Словно одна кровь, одни мысли были у них с Ашихэ. Виктора мгновенно осенило: Ашихэ тоже загадала что-то минуту назад. И это была не догадка, а уверенность.

— Моя «Триданя»… О чём ты думала?

Голос Ашихэ с трудом пробился сквозь мрак, как сквозь черную пряжу:

— Видно, ты прав… Он не придет.

В первую минуту Виктор не мог поверить, что она плачет. Дикая мысль! Ашихэ — и слезы? Однако сомнений быть не могло. Он наклонился и, коснувшись губами щеки Ашихэ, ощутил на этой щеке теплые солоноватые капли.

— Не думай об этом, родная. Придет, не придет… В нашей шу-хай только двое никогда друг другу не изменят: ты и я.

И, почувствовав у ног теплоту собачьего тела, добавил:

— А еще Волчок…

— И Малышка, — подсказала Ашихэ, невольно улыбнувшись сквозь слезы.

— Разумеется, и Малышка. Выходит, нас четверо. — Он вспомнил старое шутливое прозвище, смешное, но звучное: — Четверо славных Тартаренов. Не пропадем. А про завтрашнее не стоит думать. Хотят нас поймать — ну и что же? Мы ведь об этом знаем, значит, ничего у них не выйдет.

— Ты ошибаешься, Вэй-ту: не это меня страшит.

— В самом деле? — спросил Виктор с сожалением, потому что Ашихэ уже выпрямилась в его объятиях, преодолев минутную слабость. Она не казалась больше ни хрупкой, ни беспомощной. Рассеивались чары той маленькой «Триданя», которую он полюбил первой любовью, ведь это они были началом его позднейших чувств и желаний.

— Как можно жить, когда тебе глаза выкололи? Или продали тебя в рабство, на позор? Знаешь, я сейчас загадала: если куница схватит белку, значит то, что ты говорил, правда. И страшно мне стало… Неужели товарища можно покинуть во имя стратегии, ради…

Он не дослышал, ради чего еще. Ашихэ говорила шепотом, словно про себя, шагая уже впереди него по звериной тропе, такой узкой, что приходилось идти гуськом.

Когда переходили болото, услышали сердитый голос старого козла. Он имел основания злиться. Вчера они заняли его убежище, теплую и безопасную яму под скалой. Он, должно быть, к вечеру туда вернулся, но, почуяв человеческий запах, ушел спать на болото. А они и тут его беспокоят! И он гневно блеял на них, из укрытия слышалась хриплая старческая жалоба.

— Ишь бесится! Как будто смерть свою отпугнуть хочет.

— Они про смерть ничего не знают, — возразила Ашихэ, усаживаясь в яме.

— Разумеется, не знают, — охотно подтвердил Виктор только затем, чтобы завязать разговор и отвлечь Ашихэ от мысли о Среброголовом, обо всем этом гнусном деле. — Только мы, люди, сознаем, что есть начало и конец. А животные… они живут минутой.

— Живут вечно. Так им кажется.

— Ну, значит, бессмертны. Только то важно и реально, что знаешь и чувствуешь. Вот этакий козел, к примеру. Он не знает, что когда-то родился, что уже подходит к концу его срок — пятнадцать лет быстро бегущей жизни.

Эта тема, быть может и глубокомысленная и любопытная, сейчас нужна была Виктору только для того, чтобы не смотрели на него так печально и неподвижно глаза на застывшем лице Ашихэ, неясно видном в сером рассвете. Он жаждал во что бы то ни стало вырвать ее из этого оцепенения. Если бы умел, он рассказал бы ей сейчас увлекательную сказку о жизни этого старого козла. Блаженное лето среди сочных зеленых трав. Зимние невзгоды, страшные призраки ночи — сверкающие во мраке глаза волков и тигров, минуты счастья, неразлучные для него с благоуханием азалий, ночи любви, летние утра, когда бродит он со своими косулями…

— Право, иногда мне думается, что мы за наш хваленый разум платим слишком высокую цену. Честное слово, такой вот козел или олень больше берет от жизни. А когда одряхлеет и гибнет в когтях рыси или ирбиса, чувствует только боль и страх, но страх новой боли, а не смерти. Не знает он, что вот сейчас ему конец и жизнь никогда, никогда не повторится…

— Скажи, Вэй-ту, — мягко перебила Ашихэ, — ты уверен, что правильно понял Багорного? Ведь только один раз это и было, да и то в бреду. Он действительно подписал, что Среброголовый агент?

— Нет, это я добавил в азарте, — сознался Виктор. — Я не знаю, как Багорный вел себя на суде.

— Значит, суд все-таки был?

Она молила о крохах — о едином слове сомнения. Оно облегчило бы ей душу… до вечера. Но ведь ночью истину ей возвестят выстрелы и от иллюзий ничего не останется. Ложь из милосердия не поможет — потом еще больнее будет узнать правду.

— Да, суд был. Я сам это прочел в вырезке из газеты.

— И больше ты ничего не знаешь?

— Ничего.

Они примолкли. Опять хищный, резкий визг напомнил им о дурном предзнаменовании: куница все же схватила белку… А в ушах звенело от тетеревиного хора на болотах. Тетерева играли, как вчера, и дрались из-за своих тетерок.

— Поспим. Все выяснится завтра… то есть сегодня, — поправил он себя, так как уже светало.

Обоим не спалось. Ашихэ лежала, прижавшись к Виктору, но он чувствовал, что она ушла от него куда-то далеко, в свои трудные и чуждые ему мысли о судьбах Китая. Сквозь сетку ветвей над их головами просвечивало хмурое небо, желтоватое, как пергамент, как веки птичьих глаз. «А что, если и ночью оно будет в тучах? Черт возьми, об этом я и не подумал! Хорош я буду на том склоне, который вчера себе наметил, метров на пятнадцать выше перевала… Внизу кто-то крадется, подходит к Ашихэ, а ночь как смола, и мы не будем знать, кто идет, — ведь Ашихэ не стала спорить». Конечно, он это устроит лучше. Осторожность не мешает, хотя в этом случае она совершенно лишняя…

Она говорила это торопливо и с наигранным спокойствием. Хоть бы поскорее осталась позади эта подстерегающая их душная ночь! А там тоскливую тревогу сменит радость, когда Среброголовый и Багорный, объединив отряды, возьмут форт! Достанется же японцам! Их прогонят, а война уже идет к концу, это все говорят. Китай будет свободен и отчизна Виктора тоже.

— Как она зовется на вашем языке? Ты говорил, но я позабыла.

— Польша.

— Польша… А женщин там уважают? У них такие же права, как у мужчин?

— Ашихэ, ты мне зубы не заговаривай. Знаю, к чему ты клонишь, но на этот раз ты меня не собьешь.

— Да я и вправду люблю слушать твои рассказы про мать и про ее родину.

— А что у меня еще осталось? Ты здесь и Польша где-то на краю света.

— Будет у тебя и она и я.

— До сих пор ты никогда этого не говорила. Значит, ты решилась?

— Ах, сколько времени можно упираться, если ты так тоскуешь по своей родине и сражаешься за мою… Конечно, я в конце концов поеду с тобой.

Они вернулись на развалины Фанзы над порогами, доели там остатки своих запасов. Виктор пошел принести воды для чая. Проходя мимо мостков, он посмотрел на оба ровно обтесанных ствола громадных елей, переброшенных через речку. Снизу они всегда были покрыты брызгами, сверху — тонким слоем плесени. И на ней не было никаких следов! Но следы должны были быть, если здесь прошли Чэн, Су и Мо Туань. Три человека не могли пройти, не оставив отпечатков на зеленом мягком налете. Видно, эти трусы где-то притаились и из своего укрытия намерены наблюдать, чем все кончится.

Вернувшись в фанзу, Виктор ни словом не обмолвился о своем открытии. Положения это не изменит, а Ашихэ еще сильнее будет терзаться.

Часом позже, когда они поднимались на перевал лесом, который чем дальше, тем больше редел, побежденный каменистой почвой, Ашихэ подтолкнула Виктора и шепнула: «Смотри, лисичка!» Лисица промелькнула довольно далеко между деревьями. Может, они и прошли бы, ничего не подозревая, но Волчок помчался за лисицей, они стали обнюхиваться, потом играть, как старые знакомые. Ашихэ вдруг остановилась как вкопанная: в этой «лисице» она узнала рыжую суку Чэна. Значит, Чэн с товарищами были где-то недалеко!

— Скоты! — сказал Виктор вслух то, что уже раньше думал о них. Он решил больше не стесняться: Ашихэ сама теперь видит, что им доверять нельзя.

Он подозвал Волчка, и они двинулись дальше. Не искать же их! Хотя в случае беды охотники могли бы поддержать их огнем своих трех ружей.

Ашихэ так бежала, как будто в спину ей направлен был чейто ненавистный взгляд или даже дуло ружья. Быть может, ее подгонял стыд за своих земляков? Ведь это неслыханно — чтобы охотник покинул в беде товарища! Невероятно! И это в тайге, где даже чужим помогают, где никто не запирает фанзы, а когда хозяин уходит надолго, он оставляет в доме еду на случай, если забредет сюда какой-нибудь путник! В тайге, где вора карают смертью, зарывают по шею на тигровой тропе. А если бы кто-нибудь предал друга или трусливо сбежал — за это и кары не придумано, потому что здесь такого еще не случалось. Как же эти трое могли поступить так с ней, Ашихэ, их товарищем, тем более что они партизаны, авангард шу-хай?

— Говорил я тебе, — начал Виктор, когда они дошли до перевала и остановились. — В нашей тайге…

— Да, да, нас только двое, ты и я… Что же нам делать?

— Пойдем к мяо.

Тропинка, бежавшая по дну ущелья, перерезала Седловину.

— Вэй-ту, а может, они попросту где-то нас поджидают? Не огорчайся заранее. Может, все окажется совсем не так.

— Не знаю, смогу ли я и тогда относиться к ним по-прежнему. Мне будет казаться, что от них всего можно ожидать. Это как яд. Кого змея раз ужалила, тот всегда под ноги себе смотрит… Ну, вот и пришли.

В уголке между скалой и могильным холмиком, сложенным из камней, стоял знакомый древний алтарь с изображением тигра, где путники молили о милости божество гор.

— Ну, чем плохое укрытие?

— Да, но если бы я была суеверна… Взгляни!

На скале, под которой Ашихэ собиралась сесть, неуклюже высеченные иероглифы предостерегали:

«Идущий сильнее того, кто сидит на месте».

— Чепуха, так было во времена Чингисхана. Лучшего места нам не найти.

— А ты где будешь?

— Видишь тот выступ у выхода? Правее, где корни висят. Вот там.

Только они, зная здесь каждый камень, каждую лазейку, могли пробраться через это нагромождение скал. Всякому другому, идущему от Муданьцзяна, а в особенности ночью, доступ сюда был возможен только одним путем — старой тропой путников меж лесов и гор по крутому и голому склону до узкого горла перевала.

Они нашли здесь много хвороста. Услужили все же товарищи — много его вчера сюда натаскали. Виктор и Ашихэ сложили высоченный костер, который мог гореть часа два-три. От него до убежища Ашихэ, как Виктор прикинул на глаз, было шагов триста — триста пятьдесят. Если предстоит ночь спокойная, то это слишком далеко. Если же будет стычка, то слишком близко. Погода все еще стояла ненадежная, и костер могло залить дождем.

Посредине ущелья, ровно в ста пяти шагах, а значит, на выстрел от убежища Ашихэ, был почти отвесный обрыв, и под таким навесом можно было развести второй костер — этого дождь не зальет, и свет его будет падать косой длинной полосой.

— Так и условимся. До первого костра — пожалуйста, пусть себе подходят. Я к ним присмотрюсь, а может, и окликну. Но второй границы никому переступить не дам. Если выстрелю — знай, идут японцы. Тогда бей из автомата. Выпусти одну, потом вторую серию, чтобы они залегли в темноте, не дойдя до твоего костра. Я их еще попугаю, пока ты не уйдешь далеко, а там отойду тоже. Встретимся с тобой на Еловом склоне. Дорогу туда ты знаешь.

— Знаю. Через Две Ласочки.

— Если японцы придут с собаками, ты первым делом стреляй в собак.

Виктор постоял еще, припоминая, не упустил ли он чего-нибудь.

— Всё. Волчка оставлю с тобой. Он не пикнет, а если насторожится, следи, куда смотрит. Он, шельмец, человека и зверя за двести шагов чует.

— Лучше бы ты взял его с собой. Тебе он будет нужнее.

— Нет, у меня у самого нюх не многим хуже, чем у Волчка. Ну, Чернушка, до свиданья.

Виктор ушел. Пора было караулить. Уже со дна ущелья, из всех щелей между горами поднимался прохладный сиреневый сумрак.

— Постой, чуть не забыла! У Среброголового есть фонарик.

— Ну и что же?

— Он перед тем, как подойти, зажжет его. Такой у нас с ним уговор. А я должна в ответ помахать головешкой. Но откуда я ее возьму, если не буду сидеть у костра?

— У тебя есть огниво и трут. Зажжешь трут. Но это не понадобится. Так помни — на Еловом склоне!

Было еще рано зажигать сигнальный огонь. Виктор сел у своего костра и смотрел на притихший мир вокруг. Все медленно окутывали серые сумерки. Взгляд Виктора и прежде не раз останавливался на соседних склонах, вернее — на одной-единственной группе карликовых сосен, нависших над тропинкой. Это было место не хуже того, которое он уже выбрал для себя. И сейчас он все больше приходил к заключению, что если Мо Туань, Чэн и Су где-либо засели, то именно там. Ему даже показалось, что две карликовые сосенки, одиноко темневшие на фоне розового закатного неба, сейчас пошевелили ветвями, хотя ветра не было. Да, да, охотники наверняка прячутся там. У них, видно, духу не хватало явиться в отряд с такой ужасной вестью, и они решили переждать. Скажут потом, что дрались и чудом ушли от врагов, а Виктор и Ашихэ погибли. И никто не узнает, что человек может растоптать человека во имя высшей стратегии, по приказу своего Будды, носителя всей мудрости «Артхашастры», «Книги о Полезном»…

Стемнело. Виктор развел первый слабый огонь, от которого позднее должен был заняться большой костер, и полез выше, дюйм за дюймом добираясь до заранее высмотренного неприступного местечка. Добравшись, зарядил отцовскую двустволку пулей и дробью, соединил маузер с деревянной кобурой-прикладом, то и другое положил подле себя, чтобы были под рукой.

Теперь пусть японцы приходят. Снизу его никак нельзя увидеть, и собаки не учуют на такой высоте. За ним склон горы уже не такой крутой, и всегда можно будет отступить. Он здесь как у себя дома, он сильнее врагов тонкостью своих инстинктов, которые развились в тайге за эти годы, когда он жил жизнью лесного зверя. Было время, когда он боялся, дрожал и терял голову при одной мысли, что может встретиться с Кайматцу, вообще с японцами. Теперь это прошло — он сам дивился такой перемене. Ни малейшего страха, одна ненависть, как изжога, как зудящая рана. И еще — привычная сосредоточенная уверенность охотника и та легкая дрожь возбуждения, с какой подстерегаешь тигра, — пусть только появится!

Виктор прицелился: мушка была хорошо видна на фоне двух костров — Ашихэ тоже разожгла свой. Костры горели ровным, почти неподвижным пламенем. Ночь стала светлее, на небе уж кое-где мерцали звезды, а порой и месяц выглядывал из-за облаков, и тогда видны были косяки и беспорядочные стаи птиц, черной метелью запорошившие небо. Начиналось их последнее, третье нашествие. Птицы летели на новые гнезда. Были тут журавли и гуси, кулики, гагары, утки… Голоса их вызывали в памяти полузабытые, волнующие названия архипелагов и островов, кружили голову, напоминая о существовании огромного, бескрайнего мира… Автомобильные гудки, звонки трамваев, неоновые рекламы, электрический свет на улицах, на письменном столе, даже в уборной. У людей там есть дом, есть понедельник, вторник, все дни недели до необычного, отмеченного красным в календаре, — воскресенья. Они работают, читают книги, ходят в кино, на стадионы, веселятся в кафе и ресторанах. Они спят на кроватях, на белых простынях. Едят, что хотят, едят по-человечески, перекладывая еду с блюда на тарелки. Сказочная жизнь!.. Движение и гомон, множество встреч, событий, и в каждом из них скрыта возможность удачи, скрыта твоя неведомая судьба. И эта свобода, свобода и упоительное сознание, что сегодня ты здесь, а завтра можешь быть за тысячу километров отсюда… Ох, мать родная, хоть бы год пожить по-человечески.

Жажда познать мир, проснувшаяся при виде этих птиц, летящих в просторах поднебесья, легла на сердце жгучей и бурной тоской. Хватит! Он сыт по горло тайгой, и вечными скитаниями, и своей пещерой. Пусть же наконец рассеется легенда о Серебряной Голове, иначе им не двинуться с места, они вечно будут торчать на этом перевале, зажатые между горами Чанбаишаня и рекой Черного Дракона. Пора наконец идти к людям, зажить по-человечески. А если предстоит борьба, то пусть это будет борьба за что-то чистое, человеческое и святое, а не для этои чертовой Артхашастры, ни для чьей Артхашастры…

Что-то как будто пробилось сквозь тишину. Это было почти неощутимо, как предчувствие.

Виктор напряг слух. Тихо. Нет, шорох… Вот скрипнул камешек под чьей-то ногой… Идут!

Шел не один, а много людей, мерно, без шума, но и не особенно скрываясь. Сколько их могло быть?

Трижды сверкнул свет фонарика. Высоко поднятый, он долго-долго не гас.

Наконец опять темнота. Кто-то крикнул:

— Товарищ Среброголовый!

И из мрака вышел Среброголовый. Наверно, это был он. Виктор его не знал, никогда не видел, но именно таким представлял его себе по рассказам Ашихэ. Высокий, в ватнике, с коротким карабином на плече дулом вниз. Солдатская каска отброшена на ремешке за спину, и видна седая голова, серебряная в отблесках огня.

Он со своими спутниками обошел костер. Их было шестеро, он — седьмой. Все остановились и стали тихо совещаться.

Тот же голос позвал из темноты:

— Товарищ Сребрологовый, вас ждут у второго костра!

Седой двинулся — медленно, как-то нерешительно, то и дело светя вокруг Фонариком.

Виктор лежал пластом, словно пришибленный. Среброголовый?! Вот так штука! Этого он не ожидал. Он хотел крикнуть: «Кто идет?» Если это Среброголовый, он должен знать Ашихэ. Но в эту минуту из мрака появилась еще одна группа людей. Так же одетые, но с виду какие-то другие, пониже ростом. Один держал пистолет так, словно намеревался стрелять, если Среброголовый повернет обратно. Перед этим человеком шел другой и вел собак. Сутулая квадратная спина, ноги дугой и такие верткие, словно это руки движутся в штанинах, лысая большая голова… Да это не кто иной, как У! И собаки его. А у всех, кто с ним, ноги короткие, туловища длинные — как можно было не заметить этого сразу! Переодетые японцы! Они пустили вперед казаков или маньчжуров, а сами ждут, когда можно будет брать пленных.

Виктор снял с пояса «лимонку» — ее Ашихэ когда-то подарила ему как спасительное средство, чтобы не попасть живым в руки японцев. Он замахнулся, подумав, что в этот миг Ашихэ уже бежит, конечно, навстречу Среброголовому, размахивая, как уговорились, своим факелом. Добегает уже, верно, глупенькая, до того костра…

Он швырнул гранату, отполз на край обрыва и схватился за маузер.

У и его собак разнесло в клочки. Упал и японец с пистолетом.

— Уттэ!

Японцы открыли огонь. И тотчас же из-за карликовых сосен грянули два выстрела. «Товарищи!» — подумал Виктор. Видно, слова японской команды резнули их слух так, что они не утерпели. Но почему только два выстрела?

А шестерка с мнимым Среброголовым впереди успела между тем пройти. Они легли на землю, скрылись во мраке где-то между первой и второй огненной преградой. И одна только Ашихэ стоит в свете своего костра, подняв над головой факел в знак приветствия. Эх, черт возьми — она увидела этого Среброголового! Не догадывается, что это маскарад, поверила и воображает, будто все было ошибкой, недоразумением. Ашихэ, разве ты не понимаешь, что они схватили Мэй, выпытали у нее тайну сигналов… Спасайся, Ашихэ, спасайся!

Виктор вскарабкался повыше и двинулся к ней. В этом месте, за выступом горы японские пули в него попасть не могли, но и он потерял из виду ущелье и дальше брел вслепую, время от времени ощупывая скалы. Вот гранитная стена кончилась, впереди, по его соображениям, должна была быть осыпь.

Вдруг залаяла собака, не Волчок, а какая-то чужая. Тявкнула и замолкла — вероятно, ее схватили за шиворот.

Виктор присел на корточки, устремив глаза и маузер в ту сторону. Там, шагах в пятнадцати-двадцати, кто-то притаился. И не один. Их там было много, они, должно быть, шли издалека и вспотели: Виктор улавливал запах пота, и не только пота, а чеснока и ниньхутоуского табака.

— Ты что тут делаешь, Мо Туань?

— Ах, это ты! Мы как раз тебя ищем.

И Мо Туань направился было к Виктору.

— Стой! Кто там еще с тобой?

— Здесь Сан-пяо, Хэн, Толстый Кун… Я привел тебе людей, Вэй-ту.

— Мне?

— Да. Их Багорный прислал, он велит тебе быть здесь нашим чжангуйды, потому что ты лучше всего…

— Сколько вас?

— Пятнадцать.

— Пусть десять человек идут к Чэну. Ведь это Чэн стрелял?

— Чэн и Су. Я их оставил здесь на всякий случай, а сам…

Из ущелья донеслись взрывы гранат. Там либо хотели развалить костры, либо били в Чэна.

— Бегом! Не дайте им выбраться, зажмите в том месте… Остальные за мной!

Виктор помчался по осыпи, не обращая внимания на грохот летевших из-под ног камней. Вокруг шлепались пули, ударяясь о камни. Но он знал, что выпуклость горы его скрывает. Ашихэ, должно быть, уже поняла, что творится, и укрылась где-то. В нее, безусловно, стрелять не стали. Не за тем они сюда пришли. Им нужно взять всех живыми, а особенно — допросить сигнальщицу.

Он остановился и прислушался. Японцы все еще били в камни за обрывом. Это хорошо, пусть ищут в том месте.

— Товарищ, — сказал ему Мо Туань таким тоном, как докладывают командиру. — Люй Цинь не поспевал за нами, он остался у мостов на реке. Так что, если будут раненые…

— Мо Туань, я не думал, что ты так поступишь… Прости меня. И того не предполагал, что Багорный…

— Багорный идет в бой, и ты, Вэй-ту, идешь в бой. Все может случиться. И он велел передать тебе вот это…

В руке у Виктора очутилась какая-то бумага. Шершавая и липкая. Ну да — в смоле!.. Та самая газетная вырезка, которую он держал уже раз в руках — тогда, в пещере.

— Сопоставь даты. Когда во Владивостоке судили Среброголового, Багорный был с тобой в Харбине.

— Значит, Среброголовый… Ты знаешь?

— Об этом потом. Теперь будем делать свое дело, товарищ… Только бы их одолеть!

— Одолеем!

Виктор готов был обнять охотника. «Ах, Мо Туань, Мо Ту-ань, ты и не знаешь, какую кошмарную тяжесть снял с моей души!»

Однако он ничем не выдал своих чувств, и голос его был так же ровен и тих:

— Пойдем, как на кабана, по одной стороне. Когда сойдем и я остановлюсь, ты, Мо Туань, и ты, Хэн, передвинетесь дальше вправо, а вы, остальные, останетесь слева от меня. Дистанция — десять шагов. Не стрелять в каждую тень: там где-то должна быть Ашихэ. Окружим, как сетью, загоним их в тиски, к Чэну, понятно? Ну, вперед!

Он повел людей по высокому краю ущелья. Их товарищ, их командир… В сознании этом была огромная радость, и облегчение, и стыд за себя. Волнующий хаос чувств. Никто его не поучает, не менторствует, нет здесь никакой «Артхашастры», есть лишь общая борьба и священный долг товарищества… «Если бы так всегда, я давно был бы с вами, люди».

— Отошли! — шепнул Туань.

Бой шел у выхода с перевала, бой за этот выход. В ущелье было тихо, стрельба прекратилась.

— А может, они только притаились? Идем!

Они сползли вниз по склону. Так осторожно, что ни один камешек не дрогнул, ни одним шагом не выдали своего присутствия. Таежники умели ходить…

На дне ущелья Виктор разместил всех. От двух еще догоравших вдали, хотя уже разбросанных костров летели искры. Слабое, туманное зарево стояло там, а дальше, низко над землей, стлалась тьма непроницаемая, густая до черноты. Не оставалось ничего другого, как только идти на звуки и запах. В таких условиях действовать ножом было удобнее; и Виктор взял его в зубы.

Где-то сбоку грохнуло, как из гранатомета. Сан-пяо выпалил из своей берданки. И тотчас враги швырнули в его сторону гранаты — одну, другую. Гранат у них, видно, было много, а стрелять они не хотели, чтобы огонь не выдал их. Это, наверно, были казаки. Маньчжуры не выдержали бы такой гнетущей, слепой тишины.

Залаял Волчок. Он наконец почуял хозяина. Тявкнул резко и один раз, как всегда, когда возвещал, что сторожит зверя и ждет удобного момента, чтобы схватить его за ноги.

Лай Волчка звучал как-то не по-обычному яростно. Чувствовалось, что пес готов попросту разорвать кого-то, над кем он сидел высоко, на другом склоне, ближе к Мо Туаню. А Мо Туань, по-видимому, шел на этот зов Волчка. Двинулся туда и Виктор, тихонько, ползком, готовый каждого, кто перед ним появится, встретить пулей из маузера. Его тревога за Ашихэ несколько утихла, он надеялся, что она прячется там, где лает Волчок, иначе пес давно прибежал бы к нему. Но вот Мо Туань выстрелил. И в тот же миг что-то ухнуло, ослепило Виктора, жар разлился по спине.

Его чуть не убило, спасло только то, что он лежал.

Но что с Мо Туанем? Виктор пополз вперед и сразу наткнулся на что-то мягкое. Ощупал — это оказалась сумка из барсучьей шкуры. Сумку эту он видел на спине у Мо Туаня. Ремень порвался, был еще теплый и липкий; не стоило уже искать того, что минуту назад было Мо Туанем. Вытирая руки о землю, Виктор ощутил под пальцами мох, потом корни, потом наткнулся на пень. Это был единственный пень, какой Виктор помнил на перевале, шагах в двадцати от алтаря, под скалой, где он оставил Ашихэ. Проход между буграми вел наискосок, вправо. Там мог быть не один человек, и приближаться надо было не прямо, а сбоку, из-за бугра. Но едва Виктор тронулся с места, там послышался топот, возня, кто-то сквозь зубы выругался по-русски и закашлял громко, визгливо. Затем кашель внезапно оборвался. Сноп белого света брызнул с земли на болтавшуюся в воздухе ногу, на Волчка, висевшего под чьей-то каской. Блеснул штык. Волчок упал, потянув за собой голову в каске. Рука со штыком снова поднялась, но Виктор уже успел ринуться в проход и сбил этого человека с ног, затем пырнул его ножом и, сидя на нем, ждал, пока он перестанет шевелиться.

Все было теперь ясно как день. Под Виктором лежал Долговой. И неподвижно вытянувшийся между кочками Волчок держал в зубах, словно принесенную хозяину дичь, сорванный с Долгового парик. Не голову, а только смятый серебристый парик.

Фонарик, валявшийся на земле, все еще горел. Он выпал из кармана Долгового, когда тот боролся с собакой, и загорелся, А товарищи Виктора стреляли в эту полоску света, и Виктор легко мог погибнуть от руки своих. Он поспешил выключить фонарик. Потом снял с Долгового гранаты. Такие же «лимонки», как у него. Они пришлись весьма кстати: уже с разных сторон приближались торопливые шаги, тревожные звуки. Как мошки на свет, слетались сюда люди — должно быть, свет фонарика был для казаков каким-то условным знаком.

— Никифор, чего зовешь?

Приглушенный голос шел с земли тут же рядом — как будто из-за пня.

Виктор ответил гранатой. Раздался стон. Он повторился, затем перешел в душераздирающий крик. Раненый выл и выл, как зверь, и вой этот разносился по всему ущелью.

Товарищи Виктора спешили на помощь. Сверху, из-за скалы, где за минуту перед тем стоял Волчок, отозвался автомат Ашихэ. Виктор нисколько не сомневался — да, да, это автомат Ашихэ. Один из казаков крикнул «Свайка!», и по этому сигналу все они обратились в бегство. Послышался только сухой треск пистолетного выстрела. И вой утих — должно быть, казаки добили раненого. Какая-то тень на бегу перескочила через догоравшие головешки костра., но, подбитая пулей, свернулась в клубок. Все принимало благоприятный оборот, все было бы прекрасно, если бы не смерть Волчка.

Виктор потрогал его, Волчок уже коченел, все еще держа в зубах парик своего убийцы, палача из Харбинской комендатуры, который издевался над собакой, мстя за сломанные Виктором ребра. И Волчок распознал его запах среди стольких чужих запахов и не простил… Вот какой был пес! Один только раз оплошал. Не вытерпел, бедняга, и слишком рано бросился на врага, на секунду раньше, чем следовало…

Виктор поднялся. Он как будто ощущал на плечах каменную тяжесть обоих могильных холмиков. Нет и не будет у него больше никогда такой собаки!

Он свистнул, ожидая, что Ашихэ сейчас сойдет к нему. Но она почему-то не шла. Он свистнул еще — никакого ответа. «Значит, побежала за остальными, — подумал он, — преследует казаков. Ну, конечно, как же без нее дело обойдется!»

Казаки и японцы вырвались-таки из седловины. Немного их уцелело, но этим удалось уйти. Судя по отголоскам, они пробивались к лесу. На верную погибель: в тайге охотники их легко обойдут уже проходимыми летними тропинками и окружат.

Кто-то шел навстречу Виктору. Уже занималась заря, и в ее свете он по раскачивающейся походке узнал Хэна.

— А я думал, что ты в другом месте.

— Да я же был над тобой. Разве ты не слышал меня?

Только сейчас Виктор заметил, что у Хэна в руках автомат. И еще ему бросилось в глаза замешательство Хэна.

— Вэй-ту, случилось несчастье… Я нашел Ашихэ…

Ашихэ лежала неподалеку от своего костра. Она не шевельнулась и не открыла глаз, когда Виктор повернул ее лицом кверху. Но сердце еще билось. Рана у нее была только одна — в груди. Только один человек мог спасти Ашихэ — Люй Цинь.

— Хэн, беги к Чэну. Пусть Чэн вас ведет и кончает дело, — сказал Виктор, беря Ашихэ на руки, — Потому что я… Сам видишь…

— Да, да, надо сразу нести ее к Люй Циню, он один умеет лечить раны. Я помогу тебе, Вэй-ту…

— Это лишнее. Сам справлюсь.

Он пронес бы ее через невесть какие перевалы и горы, даже если бы она была в три раза тяжелее. Бежал, не думая больше о товарищах, о том, как они там без него сражаются. Скорее, скорее к Люй Циню, он должен ее спасти, у него всякие лекарства, травы — ведь поставил же он на ноги Багорного… Говорят, Багорный пожертвовал женой для революции. Возможно. Его, Виктора, все это больше не интересует.

Неся Ашихэ на руках, как ребенка, он взбирался по склонам, а они становились все круче. Да и по извилистым горным тропкам трудно идти, когда заняты руки. А идти надо было как можно быстрее и не споткнуться, не уронить Ашихэ. Он переоценил свои силы. Следовало все-таки взять в помощь Хэна.

Ашихэ становилась все тяжелее. Виктор испугался. Вот так же когда-то отяжелела у него на руках умирающая мать! Он послушал, бьется ли у Ашихэ сердце. Оно билось. Едва-едва, но билось. Понес ее дальше. Сил уже не хватало, он задыхался, в голове гудело. Надежда мешалась с отчаянием, мысли путались, и всякие случайные, незначительные мелочи навязчиво вставали в памяти, казались знаменательными. То, что он впервые увидел Ашихэ именно здесь, наводило на мысль: вот и сошлись начало с концом, и круг замкнется. Да и с куницей нехорошо вышло, дурной знак… Он встряхивался, твердил себе, что это глупости, что, наконец, предсказание имело двойственный смысл. Среброголовый пришел фальшивый, но борьба была настоящая и товарищи оказались у него, у Виктора, настоящие!

Он взбирался, взбирался, как будто это была та гора, о которой говорила когда-то Муся. Каждый, говорила она, таит в себе стеклянную гору и об ее острые края калечит себе жизнь… Всю жизнь… Вот и у него, Виктора, руки и ноги отнимутся, а не выберется он из этого ущелья. Останется с Ашихэ на ее перевале. Застрянет в этом проклятом месте, где наверху блуждающими огнями морочит людей Артхашастра, а внизу — в ущелье — подлинная борьба и настоящие товарищи.

Когда он наконец очутился на ровном месте, ему не верилось, что мучениям конец. Самое трудное было позади. Дальше он пойдет при свете дня, встающего над бурными зелеными волнами лесного моря….

Виктор зашатался и чуть не полетел с Ашихэ вниз. Пришлось стать на колени и передохнуть.

Ашихэ все еще была без сознания, но ресницы ее чуть-чуть трепетали, как бывает в легкой дремоте, и лицо в свете утреннего солнца как будто оживилось. В углах рта застыли алые струйки с пузырьками. Это означало, что у нее прострелено легкое.

Руки у Виктора были заняты, и он нагнулся, чтобы щекой стереть с губ Ашихэ кровь, но в этот миг на Ашихэ упала какая-то тень. Он оглянулся.

На перевале над ними стояли тигры.

Потревоженные стрельбой, они уходили в горы. Беременная тигрица повернулась, тяжело ступая пошла прочь и скоро скрылась за горой, а тигр все стоял. Это был Бесхвостый Ван.

Огромный, несмотря на свою юность, он в рассеянном свете утра стоял, точно отлитый из бронзы, с царственным знаком на голове. Полный сил, жизни, веры в себя, он смотрел с высоты на человека, стоявшего на коленях. В бирюзовых глазах его светилось презрение — Виктор ясно видел это и вспомнил тот день, когда он уходил из тайги в город, к людям, а Ван стоял, опустив голову, над своей возлюбленной, убитой из самопала…

Одеревеневшая рука с трудом вынула маузер, подняла его, направляя в зверя. Но Виктор чувствовал, что не сможет выстрелить в эти страшные и властные глаза. Внезапно Ван сделал скачок, и когда он скрылся, земля мягко дрогнула, словно надутая резиновая подушка.

Эхо далекого мощного взрыва всколыхнуло воздух. Казалось, сто громов ударило за рекой.

Виктор инстинктивно повернулся и взглянул на Ашихэ. Глаза ее были открыты.

— Родная! — крикнул он. — Ты слышишь? Форт взят.

Радовался он не тому, что форт взят, — что ему теперь этот форт! — а тому, что Ашихэ пришла в себя, смотрит…

Она сдвинула брови, с трудом собирая мысли, и прошептала:

— Значит, та женщина…

— Нет, она спаслась. Мо Туань сказал, что динамит подложил кто-то другой.

Только сейчас Ашихэ узнала Виктора.

— Среброголовый приходил, я его видела… Ты солгал.

— Ашихэ!..

— Да, солгал, — повторила она медленно. — И ты убил его, Вэй-ту, как только он появился. Я видела, как он упал.

— Да нет же, он не потому упал…

Но как объяснить ей, что там, перед ее костром, бросился на землю не Среброголовый? Что это Долговой притаился после первых выстрелов, а затем выстрелил в нее из темноты?

Ашихэ смотрела на него словно издалека, холодно и внимательно. И Виктор невольно съежился, чувствуя, что он в ее глазах сейчас так мал и жалок и она просто удивляется, как могла полюбить такого.

— Малышку не ты и не Тао… Пусть ее воспитает Лиза, — выговорила она с трудом.

Потом глубоко вздохнула. И прошептала тихо, с уверенностью:

— Цаоэр…

Словно и вправду слышала песнь о недожитом, неосуществленном…

Виктор посмотрел туда же, куда смотрела она. Небо было пусто. Только орел-стервятник совершал свой обычный утренний облет. Не двигая крыльями, плыл он туда, где раздался взрыв, в надежде поживиться свежим мясом. И не удостоил вниманием живого человека, прижимавшего к груди свою ношу — самое дорогое, что было у него в жизни. Живой ему пока был ненужен.

Широко раскинув крылья, хищник висел над лесным морем, безучастный, как время, и неизбежный, как смерть.