Лесной замок

Книга четырнадцатая АДОЛЬФ И КЛАРА

Утром 3 января 1903 года Алоис неважно себя почувствовал, поэтому во время ежедневной прогулки по городу решил заглянуть к «Штайферу» на бокальчик вина. Чтобы улучшить настроение, припомнил забавный эпизод из былых времен.

Однажды много лет назад, служа на таможне, он пригляделся к ящику сигар, гербовая печать на котором была, судя по всему, осторожно удалена, а затем столь же осторожно прикреплена на прежнее место. Алоис догадался об этом по мельчайшим повреждениям краев сургуча, на котором и была оттиснута печать. По его требованию ящик вскрыли и обнаружили под сигарами крупный брильянт. У Алоиса даже возникло искушение прикарманить его. Хорошо одетый господин, оказавшийся контрабандистом, был готов на все, что угодно, лишь бы против него не завели уголовного дела. Алоис, однако же, опасался возможной провокации. Мало того, он еще и гордился собственной честностью. Ни на сделку с преступником, ни на присвоение конфиската он не шел никогда. И даже если изъятая вещица оказывалась особенно хороша или ценна, он, пусть и не без сожаления, передавал ее властям. Что, несомненно, способствовало его служебному росту.

Воспоминание о брильянте в ящике сигар он уже не раз снимал с полки памяти для того, чтобы поднять себе настроение, однако сейчас, у «Штайфера», это не сработало. Не помог и первый глоток почему-то показавшегося безвкусным вина. К изумлению немногих пьяниц, заглянувших в кабак субботним утром, он внезапно лишился чувств и рухнул со стула. Его последняя мысль была по-латыни: Acta est fabula. Он успел произнести это вслух и умер, гордясь тем, что не забыл последних слов Цезаря: «Представление окончено».

Кабатчик вдвоем с кельнером перенесли его в пустое служебное помещение. Кельнер решил было побежать за священником, но хозяин остановил его:

— Не думаю, чтобы господину Гитлеру такое пришлось по вкусу!

— А разве можно судить о подобных вещах наверняка? — спросил кельнер.

Кабатчик покачал головой.

— Ладно, сходи за ним.

Однако Алоис умер задолго до прихода священника, умер от повторного обширного кровоизлияния в легкие, как вскоре объявил врач.

Клара с детьми примчалась в кабак через несколько минут после священника. Анжела заплакала. Она первая увидела отца мертвым: выглядел он так, словно был сделан из воска. Тут уж в голос заревел и Адольф. Ему стало страшно. Он так долго мечтал об отцовской смерти, что, когда кельнер прибежал к ним со скорбной вестью, поначалу в нее не поверил. Он был убежден в том, что отец просто-напросто притворяется мертвым. Притворяется, чтобы вызвать сочувствие у родных. В этом убеждении Адольф пребывал, даже когда они всей семьей летели по улицам к «Штайферу». И, лишь увидев бездыханное тело, поверил. Плакал он теперь бурно и непрерывно. Важнее всего для него в эти минуты было замести следы: никто не должен знать, как сильно он желал смерти отцу. Ему казалось, чем горше и дольше он станет плакать, тем скорее убедит Господа, что плачет от горя. (В результате моей продуманной деятельности он уже не сомневался в том, что Господь не спускает с него глаз ни на мгновение, и питал из этого источника свое непомерное тщеславие)

Пятого января, в день похорон, он снова плакал — в церкви. К этому времени, однако же, выдавливать из себя слезы в количестве, способном произвести выигрышное впечатление на окружающих, стало уже непростым делом. Я, в свою очередь, убедил Адольфа в том, что Господь на него не сердится. То есть опять предстал перед ним в образе его личного ангела-хранителя. И хотя мы иной раз искусственно нагнетаем страх наших клиентов перед Господом только затем, чтобы показать им, как Он их на самом деле любит, тактика эта предельно рискованная, потому что, чем лучше нам это удается и чем богобоязненнее становится клиент, тем сильнее вероятность того, что он привлечет к себе внимание Наглых и они обратят свой гнев на нас, дерзнувших имитировать их аутентичность.

Когда однажды я принял образ ангела-хранителя при одном из клиентов, кто-то из Наглых спустил меня вниз с каменной лестницы. Вам трудно в это поверить, но и дух испытывает боль при падении на камень. И хотя тогда я, не имея телесного воплощения, не набил себе синяков и шишек, моя духовная сущность оказалась унижена и, по сути дела, изранена. Железо и камень способны причинять духу невыносимые страдания. Вот почему из железа и камня строят темницы.

Однако не будем отвлекаться от похорон. Мне пришлось обеспечить Адольфа многими показными атрибутами самого настоящего горя. И это оказалось куда труднее, чем заставить его расплакаться при виде отцовского тела. Сейчас, для того чтобы выжать из глаз лишнюю пару слезинок, ему пришлось собрать воедино жалкие клочья тех разговоров с покойным Алоисом, которые не вызывали у мальчика доходящего до тошноты омерзения. Помог тот факт, что Адольфу в общем-то нравилось, как говорит отец, хотя и не нравилось что. Однако прорвать плотину и затопить берега такое воспоминание не могло. Хорошо еще, что Адольф наконец вспомнил, как впервые пришел с Алоисом к Старику, — это заставило его горько расплакаться. Хотя жаль ему было, конечно же, Старика, а вовсе не родного отца.

Так что стенания на виду у всех в церкви имели двойственную природу: Адольф всхлипывал, вспоминая мертвое тело отца в подсобке у «Штайфера», и плакал в голос, задумываясь над тем, как это страшно — умереть, подобно Старику, в полном одиночестве и пролежать никем не найденным несколько недель. Комбинация первого со вторым привела мальчика на грань нервного срыва.

Клара сидела в церкви рядом с Адольфом и с материнской чувствительностью, неизменно включающей в себя нечто телепатическое, вскоре подумала о пчелах. Клара вспомнила о том, как вечерами в Хафельде, пока муж восседал в фишльхамской пивной, разговаривала с его «лангстроттами». Сейчас ей даже пришло в голову, что неплохо бы поделиться горем с единственным ульем, стоящим на заднем дворе дома в Леондинге и с недавних пор пустующим. Конечно, меда из этого улья и раньше хватало лишь на нужды семьи, но тогда, в Хафельде, она по старинному деревенскому обычаю, с которым познакомилась еще в Шпитале и Штро-несе, разговаривала с ульями, как с живыми людьми, сообщая им обо всем, что происходит в доме. В детстве ей внушили, что, если ты не будешь беседовать со своими пчелами, удача от тебя отвернется. Пчелы ждут такого внимания и заслуживают его. Если же тебе выпадет увидеть, как целый рой садится на ветви сухого дерева, это означает, что кто-то из близких скоро умрет.

Когда Алоис решил начать новую жизнь, перебравшись в Леон-динг, она рассказала мужу об этом обычае и посоветовала и ему разговаривать с пчелами. Но он в ответ только рассмеялся. «Какой-то смысл в этом есть, — сказал он, — если у тебя большая пасека вроде той, что была у Старика. Когда речь идет о серьезном капиталовложении, надо минимизировать любые риски. Тут уж никакие суеверия глупыми не покажутся, и кто потом возьмет на себя смелость утверждать, будто от них не было никакого проку? Но ты, если хочешь, разговаривай с пчелами сама и сообщай им все домашние новости. А они уж позаботятся о том, чтобы пропечатать их в газете». Одним словом, он тогда хорошо над ней посмеялся, и ей даже стало жаль, что она ему об этом вообще рассказала.

Клара вспомнила, как яростно чертыхался Алоис, когда всего полгода назад пчелы покинули единственный улей, стоящий на заднем дворе дома в Леондинге. После этого с пчеловодством было покончено раз и навсегда. Кошмарный сон шестилетней давности — пчелы покидают незадачливого пасечника — обернулся явью летом 1902 года.

Сейчас, полгода спустя, на похоронах мужа, Клара осознала, что бегство пчел наверняка стало одной из причин обширного кровоизлияния. Сейчас она уже нисколько не сомневалась в этом. Тогда, в июле, Алоис просто побоялся карабкаться на высокое дерево, в дупло которого перелетел рой. И дерево это он обнаружил, и дупло, но лезть побоялся и потому сделал вид, будто не нашел ни того ни другого. Да, именно так. Он понял, что на это дерево ему просто-напросто не взобраться. Поэтому, чтобы все же не чувствовать себя ни слабаком, ни трусом, решил собственноручно перетаскать в подвал купленный по дешевке уголь. Какая, однако, глупость! Его разочарование в Адольфе, его тревога из-за умственной отсталости Паулы… Нет, нельзя сейчас думать об этом, а главное, ни в коем случае нельзя думать об Эдмунде! Она проморгалась перед тем, как вновь расплакаться. Чем хороши похороны, так это тем, что на них не стыдно поплакать вволю.

Священник помянул усопшего с большим тактом. Клара предпочла не сообщать ему, что покойный муж был безбожником, но какие-то слухи до пастыря наверняка должны были дойти. И тем не менее священник с глубоким уважением перечислил заслуги Алоиса перед Австро-Венгерской империей. Такое, сказал он, не может быть не угодно Господу.

Позже, когда похороны закончились и народ собрался в Садовый Домик на поминки, Клара постаралась внушить себе, что

Адольф горюет по-настоящему. Ей вновь захотелось поверить, что мальчик, несмотря ни на что, любил отца. Просто оба они уродились отчаянными гордецами, и столкновение отцовской гордости с сыновней приводило к вечным конфликтам. В конце концов, один из них был мужчиной, а другому предстояло стать таковым. Мужчины всегда ссорятся. Но за этими ссорами скрывается любовь. Однако такая любовь, которой трудно вырваться наружу. И только в будущем Адольфу суждено понять, как он на самом деле любил отца и каким ударом стала для него смерть Алоиса. Так она для себя решила.

Хотя день похорон выдался морозным, дороги были скованы ледком, деревья стояли голыми, а небо застилали тучи, на поминки явился чуть ли не весь Леондинг; приехали и таможенники из Линца, а Карл Весели прибыл аж из самой Праги. Он, разумеется, побеседовал с безутешной вдовой. «Знали бы вы, госпожа Гитлер, как безжалостно мы друг над другом подтрунивали и как весело при этом смеялись! Алоис, как вам известно, любил пиво, а я предпочитаю вино. "Ты жалкий австрияк, — говорил я ему, — ты во всем подражаешь немцам и дуешь поэтому свое пиво. А мы, чехи, культурная нация, мы пьем вино». Разумеется, я говорил это в шутку. "Помолчал бы ты лучше о чехах, — отвечал он мне. — Вы безжалостно обращаетесь с виноградом. Топчете его своими грязными ножищами, а когда он от столь скверного обращения начинает бродить, добавляете в него сахар, и после такого-то безобразия мните себя знатоками! Вы пьете подслащенный, но все равно кислый сок, с трудом удерживаясь от того, чтобы скорчить гримасу. Пиво, по крайней мере, варят из зерна. И оно не такое манерное». — Весели рассмеялся. — Ваш покойный супруг умел спорить. Мы с ним славно проводили времечко».

Мейрхофер упомянул тот скорбный день, когда ему поневоле пришлось известить Алоиса о том, что его старший сын угодил за решетку. «Дорогая госпожа Гитлер, — сказал он, — я потом целую ночь провел без сна, так мне было жалко Алоиса».

В «Линцер тагес пост» опубликовали извещение о кончине.

На кладбище было установлено каменное надгробие с застекленной фотографией Алоиса и нижеследующей эпитафией:

Адольф решил, что его мать чудовищная — нет, просто преступная! — лицемерка. Так оболгать мужа! «Покоится во Христе» — смешнее и не придумаешь! От отца осталась разве что фотография на могильном камне — в застекленной рамке, чтобы уберечь ее от непогоды: волосы расчесаны на прямой пробор, маленькие глазки навыкате, как у птицы, и бакенбарды а-ля Франц-Иосиф. Да, этот человек славно послужил своему императору, но сказать, будто он покоится во Христе?..

Клару, однако же, растрогали слова из некролога, помещенного все в той же газете.

Клара гордилась покойным мужем, тем более что некролог был размещен не на правах рекламы. Редакция пошла на это сама и бесплатно — редакция самой крупной газеты во всей Верхней Австрии! Она вновь и вновь перечитывала пару строк. Вспоминая при этом похороны, вспоминая в деталях, буквально мгновение за мгновением. Увидев мысленным взором плачущего в церкви Адольфа, она всякий раз испытывала изрядное облегчение. И говорила себе: «Все-таки он любил отца», — и кивала головой, словно в подтверждение этой не больно-то однозначной оценки.

Отныне Кларе предстояло ежегодно получать вдовью пенсию, равняющуюся половине пенсии самого Алоиса. Отдельные деньги причитались детям Алоиса по достижении каждым из них восемнадцатилетия. Всё вместе позволяло вдове и детям безбоязненно смотреть в будущее.

Даже Адольф вынужден был признать, что в словах Алоиса о прочных тылах заключалась определенная доля правды. Иначе ему пришлось бы искать работу, чего он, разумеется, хотел в последнюю очередь.

Со временем выявились и кое-какие дополнительные преимущества. Во второй половине третьего года в реальном училище Адольф обнаружил, что значительное число соучеников относится к нему без былой враждебности. Следовало ли благодарить за это вновь обретенный статус сироты? Но и сам он теперь, перестав страшиться отцовского гнева, учился куда успешнее и довольно скоро начал перечить учителям, в особенности некоему горемычному преподавателю Закона Божьего, пожилому дядьке, проводившему у них в классе по нескольку уроков в неделю.

Адольф решил, что сей преподаватель попал в училище по протекции, как чей-нибудь бедный родственник. Герр Швамм, иначе говоря, господин Губка, сырой, как его фамилия, и скучный, с одной стороны, и Закон Божий, уроки которого он вел, — с другой.

Однажды на перемене Адольф услышал, как кто-то из одноклассников цитирует св. Одона, епископа Клунийского. «У меня есть брат, он изучает латынь, — рассказал этот мальчик, — и он уже преподал мне первый урок: Inter faeces et urinam nascimur». Как только это изречение перевели, Адольф испытал ужас, мгновенно переросший в восторг. Какой выразительный язык! По-настоящему могучий! Адольф разволновался настолько, что после уроков решил отправиться в линцский анатомический музей. Чтобы попасть туда, ему пришлось прибавить себе пару годиков. Но вот он оказался внутри и собственными глазами увидел восковые модели пениса и вагины, а также несколько полностью обнаженных мужских и женских фигур, тоже из воска. Латинское изречение стучало у него в висках. Мы рождаемся между мочой и калом! Нечто в этом роде он и подозревал. Секс — штука грязная.

С другой стороны, само посещение музея придало ему популярности в школе; одноклассники принялись выпытывать у него мельчайшие детали. В результате Адольф расхрабрился настолько, что решил поддразнить учителя, процитировав и ему изречение епископа Клунийского. Господин Губка сделал вид, будто ничего не понял, но кое-кто из соучеников уже покатился со смеху.

— Когда говоришь по латыни, нельзя мямлить, — заявил господин Губка. — Слова нужно произносить сильно, властно и отчетливо.

— Тогда мне придется повторить то же самое по-немецки. — Адольф нахмурился, сглотнул слюну и наконец отчеканил: — Zwischen Kot und Urin sind wir geboren.

Господин Губка поневоле отер глаза, потому что на них набежали слезы.

— Никогда еще мне не доводилось слышать такой пакости, — выдавил он из себя и опрометью выбежал из класса.

Для Адольфа наступили тридцать секунд славы. Даже те, кто весь год полностью игнорировал его, теперь принялись дружески шлепать смельчака по спине. «Ты отчаянный парень!» — доносилось до него со всех сторон.

Впервые в жизни Адольф удостоился всеобщей овации. Причем, аплодируя ему, мальчики один за другим поднимались из-за парт. Но тут же в класс вошли два педеля, чтобы препроводить хулигана к директору училища, господину доктору Трибу.

«Не будь сейчас самый конец учебного года и не работай мы все так усердно над тем, чтобы как-то подтянуть твою жалкую успеваемость, я немедленно отчислил бы тебя, — сказал доктор Триб. — В создавшейся же ситуации я предпочитаю рассматривать твою беспримерную выходку как лишнее доказательство того, что ты еще не оправился от утраты горячо любимого отца. Так что я разрешаю тебе остаться в училище еще на полгода, разумеется, если ничего подобного больше не произойдет. И, конечно же, ты должен извиниться перед господином Губкой».

Извинение состоялось при более чем курьезных обстоятельствах. Господин Губка преподал Адольфу воистину незабываемый урок. Даже о самом слабом человеке ничего нельзя знать заранее, пока он не продемонстрирует свою сильную сторону.

Господин Губка облачился по такому случаю в свой лучший костюм и наверняка отрепетировал речь заранее. Говорил он, не глядя Адольфу в глаза, но куда более строго, нежели такое удавалось этому мямле в классной аудитории.

— Мы не будем касаться причины, по которой ты оказался здесь. Однако я настаиваю на том, чтобы ты прочитал вслух следующую молитву.

И он передал Адольфу лист хорошей бумаги в линейку, на котором сплошь заглавными буквами было написано:

— Известно ли тебе, к кому обращена эта молитва? — спросил господин Губка.

— Может быть, к архангелу Михаилу? — неуверенно предположил Адольф.

Ну разумеется! Он же прекрасно знает эту молитву. В монастыре в Ламбахе ему приходилось каждое утро читать ее после мессы. Хуже того, он прекрасно помнил и как твердил ее, сидя на табуретке и набросив себе на плечи платье Анжелы.

— Да, — сказал он уже без колебаний, — эта молитва, мой господин, обращена к святому архангелу Михаилу. — И тут же у него, как тогда, в платье Анжелы, встал, правда, не так сильно.

Господин Губка был лютеранином, а не католиком и потому не знал, что величественно-грозные слова молитвы отлично знакомы мальчику и, значит, не производят на него ожидаемого учителем впечатления. Адольф прочитал молитву без малейшего трепета. Более того, он форсировал голос, он утрировал, можно сказать, кривлялся.

Короткая речь, заготовленная господином Губкой по поводу потопа, огня, меча и напрасной смерти, явно пропала втуне. Хуже того, учитель вновь почувствовал себя бессильным перед этим угрюмым реалистом, судя по всему уже задумавшим очередную выходку. Идея с молитвой была хороша, но, как все благие намерения, лишь мостила дорогу в ад.

Учитель пробормотал несколько слов о том, что ему было приятно «узнать тебя и с хорошей стороны, юный Гитлер», и прервал свой монолог на полуслове.

— Нижайше прошу прощения за мое вчерашнее поведение, господин Губка, — ответил на незаконченную речь Адольф, никоим образом не показывая, что унижен. Да он и не был унижен.

Господин Губка в очередной раз почувствовал, что вот-вот расплачется. Во избежание этого конфуза он жестом отпустил мальчика.

Выйдя из кабинета, Адольф впал в безмолвную ярость. Этих лицемеров следовало бы ткнуть мордой в восковую вагину из анатомического музея!

Вместе с тем он уже готовил речь, с которой предполагал обратиться к одноклассникам, когда они окружат его на ближайшей перемене. «Что ж, — скажет он им, — бедного старого Губку я определенно сделал».

После уроков он затеял игру в снежки с новыми друзьями, благо на дворе стоял март, и провозились они в снегу до самых сумерек. Играя, Адольф придумал и принялся выкрикивать своего рода заклинание (в наши дни его назвали бы речевкой): «Бодрость, пламя, кровь, железо!» — и ближе к концу игры с невероятным удовольствием обнаружил, что трое соучеников из его «команды» освоили речевку и повторяют ее в ходе ледового побоища. Адольф и сам не знал, откуда взялась эта фраза, наверняка не из книги. «Бодрость, пламя, кровь, железо!» (Уже и не помню, не была ли то моя подсказка? Так часто приходится делиться с клиентами собственными находками.)

Остановимся на том, что, вернувшись домой, Адольф снял с полки томик Трайчке и выучил наизусть нижеследующий пассаж:

В ближайшие месяцы Адольф не раз задумывался над этими словами. Можно ли на них полагаться? Соответствуют ли они действительности? Ведь и немцы бывают разными, и кое-кто из них, тот же господин Губка, существа совершенно бесполезные. И все же в ходе возобновившихся сражений в лесу он вел своих «бойцов» в атаку, выкрикивая эту мутную и многословную сентенцию. Да и самому себе повторял ее то и дело, толком даже не понимая, что она, собственно говоря, означает. Но ничто из того, что ему доведется прочесть в следующие сорок лет, не окажет на него столь гипнотического воздействия. Нам, бесам, давным-давно известно, что дюжинный ум, целиком и полностью проникшись какой-нибудь идеей мистического свойства, способен на недюжинные деяния, выходящие далеко за рамки его природного потенциала.

Поздней весной 1903 года возобновившаяся по субботам игра в войну обернулась новыми непредвиденными трудностями. Иногда каждая из армий насчитывала до пятидесяти «бойцов», а значит, Адольфу поневоле пришлось столкнуться с проблемами военно-полевой логистики. У обеих сторон теперь появились собственные раненые и чужие пленные. Оставаясь (до самого недавнего времени) на ничтожных ролях в реальном училище, здесь, в лесу, Адольф, наоборот, был генералиссимусом. То и дело он придумывал новые правила ведения боевых действий и тут же менял их. В одну из суббот он пришел к такому выводу: пленных следует или запирать под замок, или просто-напросто ликвидировать.

Затем ему пришлось признать: придерживайся он второго способа, большинство сражений будет заканчиваться слишком быстро. Потому что «убитые» немедленно разойдутся по домам, деваться им все равно некуда. Значит, пленных нужно сажать под арест. Но на какой срок? Одни предложили тридцать минут, другие—час. И кто будет это отслеживать? Нужен постоянный тюремщик, не подыгрывающий ни одной стороне, ни другой. (В конце концов эту «должность» отдали мальчику, у которого были карманные часы.) И тут на Адольфа снизошло вдохновение. Заключенный может заслужить свободу, согласившись шпионить в пользу взявшей его в плен стороны. Разумеется, он вправе отказаться и тогда должен будет провести в темнице весь срок, но отказывались не часто. Адольф уже подметил, что пленному быстро становится скучно.

Занятия в реальном училище закончились в июне. Прошлое лето в Садовом Домике завершилось кровоизлиянием Алоиса. Теперь, летом 1903-го, семейство — Клара, Анжела, Адольф и Паула — погрузило все необходимое в два вместительных чемодана и отправилось в Шпиталь к Клариной сестре Терезе. Здесь они провели три месяца. Пока Алоис был жив, и речи о возвращении в Шпиталь, разумеется, не заходило: он бы такого не вынес. Вспомнил бы сразу о заброшенном коровнике, в котором нашла себе приют его мать. Так или иначе, к настоящему времени фермер Шмидт, муж Терезы, обзавелся достаточными владениями для того, чтобы принять под свой кров весь клан Гидлеров-Пёльц-лей. Ферма не представляла собой ничего особенного: пашня, дом, пристройки, амбары, загон для скота, однако Шмидт, человек чрезвьиайно трудолюбивый, сумел сделать ее по здешним меркам просто-напросто процветающей. У него было несколько земельных наделов и орешник, в котором нужно было собрать урожай, так что лишние руки (а Клара могла предложить три пары) ему в любом случае пригодились бы. «Да и ей будет хорошо: поработает в поле, глядишь, от сердца и отляжет», — заметил Шмидт.

Однако, в отличие от старшей сестры и матери, Адольф решил не утруждать себя работой. Он играл с деревенскими ребятами и даже пытался научить их «сражаться», но происходило это уже после того, как все они отработали свое в поле, а значит, валились с ног от усталости и буквально засыпали на вверенных им «постах».

Большую часть дня Адольф (которого прикрывала и при случае покрывала Клара) проводил за чтением или рисованием, после чего уходил на прогулку в лес и выискивал там места и местечки, пригодные для предстоящих сражений. Однажды его все-таки позвали поработать, но Клара тут же заявила, что работать ему нельзя, так как у мальчика не все в порядке с легкими. Клара даже сказала Терезе, что, поскольку Адольф не может работать, она готова платить за его питание. На том и поладили.

К осени Анжела собралась замуж за некоего Лео Раубаля, банковского нотариуса. Адольфа тошнило от одного его вида. При каждом визите Раубаль заговорщически осведомлялся у будущего свояка: «Симулируешь? Ведь с легкими у тебя все в порядке, не правда ли?» Адольфа от этих слов бросало в холодный пот — и в ярость. Да и откуда могли появиться у Раубаля такие мысли? Наверняка от Анжелы!

Тем не менее в предстоящем замужестве сестры Адольф усматривал и положительную сторону: его собственное финансовое положение в результате должно было улучшиться. Как только сестра покинет общий кров, ему будет причитаться большая часть сиротской пенсии. Разумеется, Анжела не была на седьмом небе от счастья. Она выходила замуж не потому, что полюбила, а потому что более или менее подходящий жених подвернулся под руку. А ведь добрая мачеха питала на ее будущее большие надежды!

И сейчас Клара была не только разочарована, но и удивлена выбором падчерицы. И страшно злилась на себя. Это ведь она во всем виновата: ей не удалось познакомить Анжелу с перспективными молодыми людьми. Проживая в Садовом Домике, они вполне могли обзавестись надлежащими знакомствами, но Клара не отличалась ловкостью в таких делах. И, когда требовалось произвести на нового знакомца впечатление, очаровать его и прельстить размером приданого, и она сама, и Анжела как-то робели. Так что пришлось поневоле удовольствоваться Раубалем.

Клара рассматривала предстоящее замужество падчерицы как своего рода похищение. Раубалю просто повезло. Анжела заслуживает куда лучшей доли. А у жениха и внешность какая-то, мягко говоря, нездоровая.

Чего Клара не знала, так это того, что ее падчерица по-прежнему втайне влюблена в родного брата. Анжела понимала, что Алоис-младший никогда не вернется, но за семь лет, прошедших с момента его бегства, он превратился в ее мечтах в идеального мужчину. Анжела вспоминала о том, каким красавчиком он был, гарцуя на своем Улане. Разумеется, она полагала, что, живи они до сих пор под одним кровом, она бы никогда не позволила себе сойтись с ним, а вот поцеловать разок, спрыгнув с лошади, она Алоису, пожалуй, разрешила бы. Даже после того, как семья Гитлер переехала в Садовый Домик и у Анжелы появилась собственная комната, она держала под подушкой снимок брата, сделанный заезжим фотографом в погожий летний день на пасеке в Хафельде. Алоис, разумеется, решил сфотографироваться вместе с Уланом. Для этого ему пришлось вывести лошадь из стойла и привести туда, где уже расставил свою треногу фотограф.

Анжела украла снимок. Так она отомстила брату за насмешки над ее страхом перед ездой на Улане. Когда Алоис обнаружил пропажу фотографии, ей пришлось поклясться, что она понятия не имеет, куда та запропастилась.

— Могу поклясться тебе на Библии, — сказала она. — На целой стопке Библий.

— А откуда ты возьмешь ее, эту стопку? — спросил Алоис.

— Я ее себе представлю. А это все равно как если бы она здесь передо мной лежала. Так что, клянусь.

Алоис расстроился, словно потерял не фотографию, а золотые часы. Но ей было не жаль его. Он это более чем заслужил — своими насмешками. Такой жестокий!

По мере того как приближался день свадьбы, Анжелу все сильнее тревожила невинная — хотя, может быть, и не столь невинная — привязанность к постепенно выцветающей фотографии. То есть тревожил ее тот факт, что эта привязанность никак не проходила. В конце концов она пришла к грустному выводу: снимок необходимо уничтожить. (Иначе Лео Раубаль рано или поздно его найдет.) Так что одной бессонной ночью она начала печальную церемонию, разорвав фотографию в мелкие клочья, а с утра завершила ее, запалив клочки от кухонной спички в маленькой кастрюле. Пока фрагменты снимка обугливались и чернели, она горько плакала.

После свадьбы сестры Адольфа начала преследовать мысль о том, как отвратителен, должно быть, акт, совершаемый парочкой новобрачных в супружеской постели. Однажды, когда они с женихом, стоя рядышком, отливали в придорожную канаву, Адольф увидел член Лео, и тот ему не понравился. А сейчас молодой супруг елозит этим членом в священной (как думалось Адольфу) промежности между обеими главными (но не упоминаемыми вслух) дырочками Анжелы. Как это омерзительно! Внезапно он подумал и о том, что тем же самым доводилось заниматься и его отцу с матерью. Как все же отвратительна эта тайна, связующая мужчин и женщин; не зря о ней полагается помалкивать!

В мае 1904-го Адольф, завершив учебный год с посредственными оценками, вдобавок ко всему завалил французский. Его ожидала осенняя переэкзаменовка. Ее он выдержал, однако директор училища так и не простил мальчику эпизода с господином Губкой. Если Адольфу хочется закончить реальное училище (для чего ему требовалось проучиться еще год), произойти это должно не в Линце, пояснил директор. В утешение Адольф сказал себе: «Никогда больше не позволю этому училищу ставить под сомнение мои интеллектуальные способности».

Клара разрешила проблему, послав Адольфа заканчивать учебу в городок Штойр, расположенный в двадцати с небольшим километрах от Леондинга. В Штойре тоже было реальное училище. Подсчитав свои доходы и расходы, Клара предпочла снять Адольфу меблированную комнату в Штойре, вместо того чтобы отправлять его туда каждый день на поезде. Итак, с воскресного вечера по вторую половину дня в пятницу Адольф находился под присмотром хозяйки меблированных комнат госпожи Зекиры, у которой жили и еще четверо учащихся. В обязанности хозяйки входили предоставление жилья с полным пансионом и присмотр за тем, чтобы ее жильцы делали домашние задания. Относилась она к ним чуть ли не с материнской теплотой. Адольф был неизменно вежлив с нею и, приняв пищу, всякий раз незамедлительно удалялся к себе в клетушку, где коротал время за чтением и рисованием. Учился он в Штойре, однако же, ничуть не лучше, чем в Линце, и ухитрился вновь провалить экзамен по французскому. Для получения аттестата об окончании училища, этот экзамен следовало пересдать осенью 1905 года.

Ближайшее лето вся семья вновь провела в Шпитале, однако в сентябре Адольф в одиночестве отправился в Штойр пересдавать французский. На сей раз это ему удалось, и он обзавелся аттестатом об окончании училища. Чтобы отметить радостное событие, жильцы госпожи Зекиры решили устроить вечеринку. Один из мальчиков, вернувшись с каникул, привез из дому четыре бутылки вина и сейчас имел щедрость выставить их все на стол. «Мой отец говорит, что один раз в год каждому следует напиться как свинья, — объявил он. — Именно так и говорит. Но всего один раз, не чаще!»

Мальчики поаплодировали заочно присутствующему среди них мудрому отцу.

Засиделись они за полночь, и уже в самом конце вечеринки Адольф провозгласил: «Я сейчас напился ничуть не меньше, чем напивался когда-то мой отец!» После чего повалился на пол и уснул.

Наутро он обнаружил пропажу аттестата. Накануне Адольф сунул его в карман, а сейчас карман был пуст. Поскольку ближе к вечеру Адольфу нужно было ехать домой, а мать ждала от него аттестата, требовалось что-то придумать. Она ни за что не поверит тому, что он все-таки закончил реальное училище, если он не продемонстрирует ей аттестата. Адольф принялся сочинять более-менее правдоподобную историю: в поезде он достает аттестат, чтобы лишний раз полюбоваться им, а поскольку день жаркий, раскрывает заодно и окошко, и внезапный порыв ветра вырывает у него драгоценный листок и уносит вдаль! Однако, выйдя на улицу малость проветриться, Адольф понял, что его история никуда не годится. День выдался холодный.

Прощаясь с госпожой Зекирой, он поведал ей о приключившейся неприятности. Хозяйка пансиона отсоветовала ему обманывать мать.

— Это дурная мысль, — сказала госпожа Зекира. — Если мать поверит, то тебя потом совесть замучит. А если не поверит или вызнает правду позже, выйдет еще хуже.

На протяжении всего учебного года эта женщина кормила и поила его и раз в неделю меняла постельное белье, и только-то. И вдруг она превратилась в мыслящее существо, проникнутое сочувствием и симпатией. В отчаянии Адольф спросил:

— Но что же мне делать?

— Иди в училище и расскажи там всю правду. Начальству это не понравится, но копию тебе все равно выдадут.

Так что Адольфу пришлось отправиться в училище, с которым он (хотелось надеяться) уже успел проститься раз и навсегда, однако директор принял его не сразу. В конце концов, в училище только что начался новый учебный год. А приняв Адольфа у себя в кабинете, директор отпер ящик письменного стола и достал оттуда тяжелый на вид бумажный пакет.

— Твой аттестат здесь. Он был разорван надвое — один раз, а потом второй. Я сейчас покажу тебе, как он выглядит. — Теперь директор не спускал с Адольфа глаз. — Отпраздновать окончание среднего учебного заведения — это одно дело, и оно более чем понятно. Выпускник отмечает завершение важного этапа и готовится продолжить образование или приступить к трудовой деятельности. Но совершенно другое дело, господин Гитлер, напиться до положения риз и учинить невероятное безобразие. — Директор покачал головой. — У тебя такое растерянное лицо, что ты, похоже, даже не помнишь, как вчера распоясался.

Адольф поневоле вспомнил о том, как длинноносый священник застукал его за курением.

— Господин директор, а что же я такое сделал? — выдавил он из себя. — Соблаговолите поведать.

— Мой дорогой господин Гитлер, не извольте тревожиться, соблаговолю. Вы разложили этот документ и наложили на него кучу! — Руками, трясущимися от отвращения, он протянул бумажный пакет Адольфу. — Ни за что бы не поверил, что кто-нибудь из наших учащихся способен на такую гнусную выходку. Теперь тебе предстоит всю жизнь страшиться того, что со временем ты превратишься в самого настоящего извращенца. И так и не научишься справляться с низменными и безумными побуждениями. Напишу ли я об этом твоей матери? Нет, не напишу. Она, скорее всего, хорошая женщина, и столь дурно пахнущий сюрприз ей ни к чему. Но все же я наложу на тебя наказание. Ты должен поклясться мне, что с того мгновения, как ты выйдешь из этого кабинета, я никогда больше тебя не увижу. И настоятельно прошу тебя не открывать пакет, пока ты не покинешь стен нашего училища.

Адольф молча кивнул. Да, теперь он вспомнил. Он действительно подтерся только что полученным аттестатом. Сейчас к нему вернулись даже вчерашние ощущения: ему было невероятно хорошо! И как горячо аплодировали ему собутыльники. Как-никак он вознес собственную жопу превыше школьной премудрости.

Хуже всего было то, что Адольф не понимал, как обо всем случившемся стало известно директору. Имелось одно-единственное разумное объяснение: кто-то из четверки вчерашних собутыльников прибрал дурно пахнущий «сюрприз» и отнес его директору училища. Один из четверых, но кто именно? Адольфу не хотелось вычислять доносчика. Это только прибавило бы ему позора. К тому же доносчиком вполне мог оказаться один из двоих парней, которые были крупнее и сильнее, чем Адольф. Даже наверняка это был один из них.

Вернувшись к госпоже Зекире, Адольф долго возился у раковины: сначала мыл аттестат, потом сушил. Затем наклеил все четыре фрагмента на чистый лист бумаги. Таким образом он обзавелся доказательством того, что все-таки закончил училище. А уж почему аттестат выглядит так, Кларе он что-нибудь наплетет.

«Ах, мамочка, чем больше я вглядывался в эту драгоценную страничку, тем яснее мне становилось, скольким тебе пришлось ради меня пожертвовать и как мало я ценил это в прошлом. Вот я и разорвал аттестат в порыве отчаяния — разорвал, чтобы не расплакаться, как дитя». Да, решил Адольф, что-нибудь в таком духе должно сойти.

И все же он поневоле задумывался о том, кто из четверки оказался предателем. И пришел к неутешительному выводу: это мог быть любой, а то и все сразу! Адольф решил, что больше никогда в жизни не возьмет в рот и капли спиртного. Алкоголь играет на руку предателям, мысленно отчеканил он. И еще раз обнюхал наклеенный на бумагу документ, чтобы убедиться в том, что теперь бумага пахнет исключительно тальком.

Следует отметить, что ни одно событие со дня смерти Алоиса не поставило под угрозу самоуважение Адольфа в такой мере, как только что описанный эпизод. И мне пришлось изрядно потрудиться над тем, чтобы дело не обернулось полным крушением.

Клара разрыдалась в три ручья, услышав о том, почему аттестат, который предъявил ей Адольф, оказался разорван на четыре части.

«Теперь он стал мне еще дороже, — сказала она. — Я с гордостью помещу его в рамочку».

Именно в этот час Адольф и решил, что искусство высокой лжи достойно того, чтобы овладеть им; они и впрямь славно посидели тем вечером, мать с единственным сыном. Паулу отправили спать, сели рядышком на диване и принялись вспоминать далекое прошлое — те дни, когда Ади было еще два, а потом и три годика. Для них обоих это был совершенно особый вечер. На протяжении всего года, возвращаясь в конце недели из Штойра, Ади только тем и занимался, что выслушивал бесконечные рассуждения матери о покойном муже. В глазах Клары Алоис стал одним из столпов, на которых зиждилась вся Австро-Венгерская империя, вырос в государственного деятеля без страха и упрека. Его глиняные трубки с длинными чубуками теперь покоились на полке над камином, каждая в отдельном футляре. Уже успело сложиться семейное предание, согласно которому Алоис даровал Адольфу отеческое благословение. Да и сам тот факт, что твоим отцом является такой человек, как Алоис, сумевший столь высоко подняться с самого низа, следовало признать благословением.

То же самое был готов внушить Адольфу и я. В те дни мне хотелось имплантировать в его сознание некую незыблемую уверенность. А именно: позволив Адольфу стартовать с более выигрышной исходной позиции, чем некогда отправился в жизненное странствие сам, Алоис тем самым предоставил ему возможность развиться в куда более интересную и значительную личность. Не возьмусь сказать, кто преуспел больше — я или Клара, но эта вера настолько впечаталась в голову Адольфа, что девятнадцать лет спустя, в 1924 году, сочиняя «Майн кампф», он сумел заговорить об отце в элегическом тоне:

Чтобы поправить финансы, Клара продала дом в Леондинге, и семья переехала на квартиру в доходном доме в городке Урфаре, расположенном прямо напротив Линца на другом берегу Дуная. В дневные часы Адольф практически не выходил из дому. Подыскать себе приличную работу он не стремился. А главное, ему не хотелось работать на чужого дядю. Кроме того, легкие у него были не в порядке, вроде бы ничего серьезного, но Клара запаниковала: а что, если сын, подобно отцу, умрет от кровоизлияния в легкие? Было нетрудно убедить ее в том, что на данном этапе стремление к служебной карьере может обернуться несчастьем. Адольф расписал матери, как однажды станет великим художником, или великим архитектором, или, не исключено, и тем и другим сразу. Нигде не работая, он получит возможность завершить образование в домашних условиях — будет читать и заниматься живописью. И этим он сразил ее наповал. После пяти невеселых лет в реальном училище Адольф с удовольствием окунулся в новую для себя жизнь в Урфаре, на Гумбольдтштрасе. Мать платила по счетам, а сестра прибиралась по дому. Адольф отпустил усики. Солнечного света он не любил. Лишь вечером отправлялся на прогулку, переходил по мосту Дунай и шел по улицам Линца к зданию оперного театра. Клара принарядила его, и теперь на Адольфе был хороший темный костюм и черная шляпа; на ходу он поигрывал тросточкой с серебряным набалдашником, ставшей главным предметом его гордости.

Принимали его, как он думал, за молодого аристократа. Каждый взгляд, брошенный на собственное отражение в уличной витрине, укреплял его в этом убеждении.

Его нежелание выходить из дому в дневные часы превосходно сочеталось с любовью, которую он питал к вечернему сумраку и ночному мраку. Не все банальности, рассказываемые про Дьявола, не соответствуют действительности. Большинство людей даже не догадывается, сколь угодна тьма Воплощенному Злу и Его адептам. Угодна — и не зря: ночь куда более открыта для духов.

Клара, разумеется, гордилась тем, как стал выглядеть Адольф. Она считала, что стоит ему захотеть, и весь мир откроется перед ним. А пока пусть отдохнет, ведь с такой редкостной головой нетрудно и переутомиться!

Изменился и стиль, в котором он мастурбировал. В лесу ему нравилось выстреливать спермой в листву. (Ему нравилась листва и нравилось выстреливать в нее спермой.) А теперь, запершись у себя в комнате, он заранее держал наготове носовой платочек. И, прежде чем позволить воображению разыграться в достаточной для семяизвержения степени, выбрасывал руку вперед и вверх под углом в сорок пять градусов и держал ее на весу длительное время. При этом ему вспоминался туалет в реальном училище, где он хвастал перед соучениками этим застывшим жестом. Конечно, у каждого из них было но паре яичек, а у Адольфа только одно, но он мог держать руку на весу, выбросив ее вперед и вверх под углом в сорок пять градусов, а они этого не умели. Разумеется, часто, чересчур часто всеобщее внимание уходило в другую сторону. Мальчики собирались у писсуаров и сравнивали, у кого длиннее и толще. Однажды произошел забавный случай. Проводя подобные «соревнования», реалисты, естественно, боялись того, что в туалет заглянет учитель. И тут он действительно заглянул. Подростковые пенисы стремительно попадали со страху, и только тут все заметили, что Адольф застыл с выброшенной вперед и вверх рукой. Сейчас, в комнате на Гумбольдтштрасе, ему удалось усовершенствовать собственное мастерство. Теперь Адольф удерживал эрекцию даже стоя с выброшенной вперед и вверх рукою. Он научился обходиться без рук: ему вполне хватало воспоминаний о «соревнованиях» в туалете и разнокалиберных членах соучеников.

В этом впервые обретенном раю таилась, однако же, и теневая, адская, сторона. Лео Раубаль, муж Анжелы! Встречая Адольфа, он каждый раз принимался гудеть ему в ухо: «Пора бы тебе, дружок, начать зарабатывать себе на хлеб насущный. Неможется? А так оно и будет, пока ты не пойдешь на работу. Все твои неприятности оттого, что твоя родня в Шпитале считает тебя полным бездельником. Мы-то с тобой знаем, что это не так, что ты вечно занят, но занятие твое называется ничегонеделанием!»

Адольф тут же уходил из комнаты. Анжела обижалась. На ее взгляд, брат обращался с ее мужем невежливо. Клара — исключительно из любви к падчерице — хранила молчание. В конце концов, этот неотесанный болван доводился ей зятем, и она страшилась семейных ссор. Меньше всего ей хотелось превратиться в сварливую тещу. Лучше уж стерпеть поношения по адресу единственного сына со стороны зятька, явно преувеличивающего значимость собственного мнения для окружающих. Со своей стороны Клара давным-давно решила: Адольф не бездельник. Он сидит дома и не покладая рук занимается рисованием. Кроме того, он не курит и не берет в рот спиртного. Такого прекрасного молодого человека никак не назовешь бездельником. Он ведь не тратит времени попусту. И к девкам не ходит. И вообще ими не интересуется. Может быть, он и впрямь станет великим художником. Откуда мне знать? И откуда знать кому бы то ни было другому? Он такой серьезный. Когда он сидит в одиночестве и работает, то кажется таким сильным и таким гордым самим собой. Он преисполнен уверенности в том, что когда-нибудь своего добьется. И в этом отношении он гак похож на Алоиса. Нет, он даже лучше Алоиса. Потому что Алоису хотелось всего сразу. И вновь возвращалась она мысленно к животрепещущей для любого юноши теме: он не тратит время на девок. Они его совершенно не интересуют.

Не интересуют и не заинтересуют. Еще долго не заинтересуют. Ей следовало бы скорее обеспокоиться возможными интрижками с дядьками и парнями, причем порой — по-настоящему плохими парнями.

Поскольку Клара теперь питала к Адольфу слепую материнскую любовь, она даже не задумывалась над тем, что за образы проносятся перед ним, когда он занимается онанизмом. Да и о самих занятиях не догадывалась: он ведь не оставлял никаких улик, неизменно держа наготове носовой платочек. И сам потом эти платки прополаскивал. Ей и в голову не приходило, что, доводя себя до исступления и готовясь выпалить из единственной послушной его приказам пушки, Адольф тщательно выстраивал мысленную взаимосвязь между своим отказом пойти служить на таможню и кровоизлиянием, сведшим в могилу его отца. Если такая связь существует, значит, ему удалось оскальпировать уже двоих — Эдмунда и Алоиса. И эта мысль в сочетании с образами соучеников по реальному училищу, меряющихся членами возле писсуаров, волновала его настолько, что дальше все получалось само собою! Получалось. Он испытывал блаженную усталость и погружался в размышления о том, как же все на самом деле связано, смешано и перемешано.

7

Несколько лет спустя некая девочка, учившаяся в одной школе с Паулой, каждое утро наблюдала, как Клара отводит дочь на уроки. Еще совсем недавно эта девочка жила на ферме, а теперь она видела, как нежно целует Паулу мать на прощание. С самой этой девочкой, разумеется, никогда не происходило ничего подобного. Ее мать была для этого слишком занята. Так что девочка завидовала Клариной дочке, напрочь игнорируя тот факт, что умственно отсталая Паула, даже будучи оставлена на второй год, учится хуже всех в классе. Материнская любовь, думала эта девочка, слаще меда.

Да ведь и впрямь мы приходим в этот мир для счастья.