Лето на водах

4

Был один из тех редких вечеров, когда Александра Фёдоровна, императрица всероссийская, чувствовала себя в Зимнем дворце как довольная жизнью немецкая хозяйка в своём домике под островерхой черепичной крышей где-нибудь на тихой окраине Хемница или Магдебурга, — спокойно, уютно и радостно.

Особенных причин, правда, к этому не было, — в положении императрицы всё оставалось так же, как было не только вчера и позавчера, но много-много лет назад: она коротала свой век нелюбимой женой, которой тем не менее воздавались все присущие её сану почести. Почести ей со временем надоели, а с равнодушием супруга она свыклась.

Правда, пока ей не стукнуло сорок, Александра Фёдоровна позволяла себе кое-какие увлечения, держа их, разумеется, в строжайшем секрете. Но природу обмануть невозможно: сорок лет — действительно бабий век, как говорят в стране, где ей суждено умереть.

Поняв это и трудно смиряя неугасшие желания, она вырвала из сердца последнюю свою нежную привязанность — любовь к красавцу кавалергарду Александру Трубецкому, которого в тайные минуточки называла она Бархатом — сокровенным словечком, откуда-то ставшим известным всему Петербургу.

С тех пор, оскорблённо и боязливо замкнувшись, императрица жила дочерьми, которых искренне любила, особенно старшую — Марию, вызывавшую в ней завистливое восхищение полным отсутствием страха перед грозным отцом.

Кроме любви к дочерям (сыновей от неё отдалили) жизнь императрицы скрашивала дружба с немногими придворными — по большей части женщинами — да вести из родной Германии.

И вот днём пришла эстафета от брата, наследного принца прусского, и братнее письмо было непривычно интимным и дружеским и заканчивалось приглашением приехать летом в Берлин, куда уже готовилась собраться вся родня: прусская, баварская, саксонская, вюртембергская.

Александра Фёдоровна так или иначе собиралась в Германию — для поправления здоровья врачи настойчиво посылали её в Эмс.

Как всякая добрая немка, Александра Фёдоровна любила родню, кроме, конечно, русской: её всегда шокировали, почти пугали сумасбродные пучеглазые братья и открыто развратные сёстры мужа. Тайную боль (а почти все её искренние чувства были тайными) причиняло императрице то, что бедная Marichen пошла в своих недостойных тёток...

Но в этот мартовский вечер императрица ни о чём подобном не думала. Она ходила по пустым комнатам своей половины и, остановившись где-нибудь, прикрывала веки и представляла себе прохладные аллеи Сан-Суси, огромный и с виду неуклюжий, но такой уютный внутри дворец, где протекало её детство, и короткие, широкие, как площади, солнечные улицы Потсдама, по которым можно ходить в любую погоду, не замочив ног. Это не какой-нибудь Петергоф или Гатчина...

И она, зная, что никто не может её видеть, улыбалась горделивой немецкой улыбкой...

Ровное хорошее настроение императрицы ещё больше поднялось за ужином, когда неожиданно приехала её близкая подруга Сесиль Фредерикс, а дежурные фрейлины Карамзина и Оленина украсили застольную беседу свойственным им тонким остроумием и корректной непринуждённостью.

После ужина, состоявшего на этот раз только из немецких блюд, императрица попросила Карамзину, чтобы кофе с любимыми ею кюммелькухенами[23] подавали в Малую гостиную, а сама, зардевшись болезненными пятнами (что всегда было у неё признаком внезапного волнения) и извинившись, вышла, сказав, что вернётся прямо туда.

Сесиль Фредерикс и обе фрейлины, заметив её волнение, но не подав виду, беззаботно болтая на смешанном франко-русско-немецком наречии, которое как-то само собой установилось на половине императрицы, перешли в соседнюю комнату (это и была Малая гостиная) и расселись вокруг низенького кофейного столика, перед камином, ограждённым экраном из разноцветного богемского стекла.

Вскоре в гостиную, шурша тяжёлым платьем, вошла и хозяйка. Она села в оставленное для неё кресло и, выпростав руку из-под свисавшей с острых плеч белой атласной накидки, положила на край столика несколько листков сиреневой бумаги. Мелко тряся завитой головой — императрица уже много лет страдала нервным тиком, — она с вялой улыбкой повела вокруг светлыми выпуклыми глазами и вибрирующим от волнения голосом сказала:

— Мне сегодня очень хорошо, mesdames... Вы тоже имеете в этом долю, и я хочу быть благодарной...

Всё так же улыбаясь, она притронулась к листкам маленькой сухой рукой, на которой поблескивало одно только обручальное кольцо, и добавила:

— Уверена, что вам не будет скучно. У меня сегодня интересные герои: таинственная, как Лорелей, madame Бахерахт, свежая и прекрасная, как Наталка-полтавка, madame Щербатова и две мужские персоны, которых ещё не умею определить... юный барон де Барант и наш поэт Лермонтов...

Это было уже не в первый раз: в дни особенно дурного настроения и в хорошие дни (их, впрочем, было гораздо меньше) императрица в кругу самых близких ей женщин читала вслух свой дневник — не подряд, конечно, а те страницы, которые не были слишком интимны: дворцовые и городские новости, беглые записи встреч и разговоров.

Не говоря уже о Сесили Фредерикс, Карамзина и Оленина чаще остальных удостаивались такого доверия: императрица знала, что они умеют хранить чужие секреты, и связывала это с их целомудрием, тогда как болтливость большинства придворных дам считала неизбежным следствием образа жизни...

— Annete, — обратилась императрица к сидевшей с краю Олениной, — прикройте, пожалуйста, дверь, дитя моё. Кажется, я плохо её закрыла...

Оленина, высокая, с туго обтянутыми шёлком грудью и бёдрами, совсем не аскетического типа женщина, поднялась и подошла к двери, слегка приоткрыв её, прежде чем захлопнуть. В недавно покинутой столовой раздались мужские шаги и голоса.

— Мы сделаем нашим дамам маленький сюрприз! — сказал за дверью высокий голос государя.

Оленина, тряхнув кольцами светлых волос, смятенно оглянулась в сторону кофейного столика и поймала испуганные взгляды остальных женщин. Императрица, ещё чаще и мельче тряся головой, схватила сухонькой рукой листки и снова спрятала под накидку. Позы женщин сразу стали натянутыми и неестественными, как у натурщиц, которые готовятся позировать перед капризной знаменитостью. Мужские шаги раздались совсем близко. Оленина распахнула дверь и присела в низком поклоне, пропуская государя.

— Нет, нет, нет! Ради Бога, без церемоний! — кокетливо сказал Николай Павлович и, ловко поймав за кончики пальцев пухлую бледную руку фрейлины, поднёс к надушенным усам.

Подойдя к столику, он, с непринуждённо разыгранной почтительностью, приложился к дрожащей руке жены и по очереди подошёл к Сесили Фредерикс и Карамзиной, на которой чуть дольше задержался взглядом.

Повторяя жесты и чуть ли не слова государя, пришедшие с ним мужчины — генерал-адъютант граф Орлов, свиты генерал-майор Плаутин и камергер граф Виельгорский — привычно и бесстрастно исполнили требования этикета.

— Надеюсь, мы не слишком помешали вашему уединению, mesdames, — отодвигая ногой в ботфорте низкий пуфик и ища глазами более достойную себя мебель, сказал государь.

— О, как можно, ваше величество! — поспешно ответила императрица, тряся пепельными буклями. — Здесь всегда вам рады...

Николай Павлович, а за ним оба генерала и граф Виельгорский бесшумно расселись, вклинившись между женщинами.

Пока это происходило, императрица, сделав вид, будто ей жарко, сняла с плеч накидку и, незаметно обернув ею дневник, положила к себе на колени. Ей показалось, впрочем, что Виельгорский заметил это, но он был свой, его жена и дочь относились к числу немногих самых близких императрице людей, и то, что он что-то заметил, могло даже пригодиться.

Натянутость не исчезала. Императрица кроме испуга испытывала тяжёлую досаду и неудовлетворённость, которую всегда испытывает автор, внезапно лишившийся аудитории; Сесиль Фредерикс, полька и патриотка, почти открыто не любила Николая Павловича; Олениной не терпелось узнать пикантные, как она ожидала, новости, а Карамзина терзалась мрачными предчувствиями; сочетание имён, в которое попало имя Лермонтова, казалось ей зловещим.

Утратив свою обычную непринуждённость, она, хмурая и молчаливая, сидела между Виельгорским и Плаутиным, и щёки её багровели такими же некрасивыми нервическими пятнами, как у императрицы.

— Annete, будьте до конца благодетельницей, — сухим и скучным голосом обратилась к Олениной Фредерикс, — поторопите с кофе...

Пышная Оленина величаво поднялась, притянув к себе быстрый взгляд Орлова.

— А мы... мы можем рассчитывать, что и нас не забудут? — с наигранным смирением спросил Николай Павлович.

Императрица, хорошо знавшая цену этому смирению, снова испугалась.

— Хозяин за этим столом — вы, государь! — сказала она и, не находя покоя рукам, погладила лежавшую на коленях накидку.

Раздался упругий хруст, и императрица вздрогнула всем телом. Граф Виельгорский шумно двинул стулом и, будто что-то поднимая, склонил гладкую лысину, в которой разноцветно отразился отсвет экрана. Николай Павлович настороженно скосил взгляд, но ответил, не изменив тона:

— Нет, нет! Здесь все мы — только гости. Но у нас на Руси гостей-мужчин принято угощать чем-нибудь мужским...

— Да, да, — почти обрадовалась императрица. — Annete, прикажите к кофе что-нибудь крепкое...

— Не за себя хлопочу — за други своя, — кокетливо извиняясь, сказал Николай Павлович, когда Оленина вышла. — Орлов и Плаутин — кавалеристы, народ избалованный, не то что наш брат пехтура... Ведь верно, граф? — неожиданно обернулся он к Виельгорскому, который никогда не был на военной службе, если не считать короткого пребывания в ополчении в двенадцатом году.

Николай Павлович на этот раз не рисовался своей забывчивостью: военная служба была для него таким универсальным, таким обязательным состоянием, что ему, лишь сделав над собой усилие, удавалось допустить, что кто-то из живущих бок о бок с ним людей мог не быть в военной службе.

— Vous aves raison mille fois, Sir![24] — ответил Виельгорский, как всегда в затруднительных случаях переходя на французский.

Бесшумно двигаясь, внесла на подносе кофе молоденькая румяная камер-юнгфера, в белоснежном кружевном фартуке и голландском чепце с торчащими, как уши, острыми накрахмаленными кончиками. За нею вошла Оленина с фарфоровым ликёрным кувшином в руках.

— Вот такой же кофе я, помню, пил однажды в Варне, — глотнув из маленькой чашечки, растроганно сказал Николай Павлович и обвёл присутствующих выжидательным взглядом.

Упоминанием о Варне, где он во время последней русско-турецкой войны связал своим присутствием руки генералам, осаждавшим эту крепость, Николай Павлович преследовал двоякую цель: лишний раз сыграть перед публикой, хотя и немногочисленной, роль благодарного гостя и нежного супруга (это была попутная цель) и вызвать на воспоминания Орлова и Плаутина, чтобы они стали рассказывать о трудностях осады и о том, что крепость в конце концов была взята только благодаря выдающимся стратегическим способностям и неутомимой распорядительности его, Николая Павловича (это была главная цель).

Но ленивому от природы Орлову не хотелось ворошить в памяти давние события, да ещё тратить усилия на то, чтобы истолковать их в желательном для государя смысле, с риском к тому же сказать что-нибудь не то. И он просто промолчал, опустив глаза и перестав смотреть даже на Оленину.

Плаутина тоже нисколько не занимала Варна. Ещё в польскую кампанию, кочуя с полком по усадьбам магнатов и богатым монастырям, он приобрёл непобедимую страсть к хорошим ликёрам, а в кувшине, принесённом Олениной, был настоящий шартрез.

Николай Павлович повторил свою фразу о кофе, который он пил в Варне, и снова выжидательно посмотрел на обоих генералов. Генералы по-прежнему безмолвствовали.

«Ах, Боже мой, что за упрямые, беспонятливые люди! — опять пугаясь, подумала императрица. — Ну что им стоит поговорить немножечко об этой Варне?.. Недаром всё-таки военных издавна считают недалёкими...»

— C’etait un bel assaut, comme on dit[25], — спасая положение, сказал Виельгорский.

Императрица поблагодарила его взглядом.

Но Николая Павловича этот дилетантский отзыв об операции, успех которой он привык считать делом своих рук, неприятно задел и сразу же заставил вспомнить, что Виельгорский никогда не был военным или, вернее, служил когда-то без году неделю. Он скользнул холодным взглядом по выхоленным розовым щекам Виельгорского и молча в первый раз протянул руку к кувшину с ликёром. Виельгорский, как ни в чём не бывало, повернулся к Карамзиной и тем же тоном, каким только что говорил о «великолепном штурме» Варны, начал рассказывать что-то о театре.

— И здесь та же безрадостная картина, что и везде, — немного послушав, хмуро сказал Николай Павлович и поджал губы.

Виельгорский, завзятый театрал, думая, что Николай Павлович собирается ругать авторов и актёров, принялся горячо и уже искренне защищать их.

— Допустим, что всё это так, — нетерпеливо сказал Николай Павлович. — Но театр — это не только авторы и актёры, это ещё и публика...

— Вот именно, ваше величество: и публика, — подхватил довольный Виельгорский, не замечая, что перебивает Николая Павловича. — А наша публика — чуткий камертон изящного вкуса...

— Уж чего изящнее, — с мрачной иронией согласился Николай Павлович. — Взять хотя бы вчерашний случай в Александринке...

И он, приводя по памяти целые фразы из утреннего доклада обер-полицеймейстера Кокошкина, рассказал, что накануне вечером, когда Асенкова, игравшая в «Гусарской стоянке», вышла на сцену, по роли туго обтянутая мундиром и рейтузами, какой-то измайловский офицерик громко, на весь зал, бросил ей грубо непристойную реплику. Оскорблённая артистка в слезах убежала за кулисы.

— Ah, c’est affreux! Voili'a un ignoble coup de thearte![26] — растерянно произнёс Виельгорский, не замечая своего невольного каламбура.

— Прямая дорожка молодцу на Кавказ, — жёстко усмехаясь и имея в виду измайловского офицера, сказал Николай Павлович. — Не хочешь шить золотом, так бей молотом...

В наступившей тишине скованность и неловкость ощущались почти физически, и даже императрица, продолжая про себя сокрушаться неподатливой молчаливостью генералов, раза два подливала в свой кофе ликёр.

— Послушай, Плаутин, а по какому праву твои офицеры вмешиваются в мои отношения с иностранными государствами? — спросил вдруг Николай Павлович.

Тон у него был ровный и не выражал ничего, кроме простой заинтересованности. Однако притворство Николая Павловича было понятно всем, кроме Плаутина, который в это время, тихо и увлечённо сосредоточившись на своих ощущениях, мысленно сопоставлял качества ликёров, испробованных им в разных местах и в разные годы.

— Должно быть, по праву родства, ваше величество, — не очень охотно, но в тон Николаю Павловичу, как ему показалось, отвечал Плаутин. — Ведь Ломоносов у меня, если изволите помнить, — брат нашего посланника в Мюнхене, Вяземский — кузен секретаря посольства в Париже, Шувалов — пасынок неаполитанского посла... Да из моих мальчиков можно было бы сформировать целое Министерство иностранных дел!..

— А Лермонтов что ж? Лермонтов — директором департамента? — возвысив голос до звона, опять спросил Николай Павлович.

— А Лермонтов сочинял бы у нас дипломатические депеши, — светло взглянув в лицо Николаю Павловичу, ответил Плаутин, ещё не расставшийся со своими грёзами. — Недаром же у него такое перо, что может пронзить подмётку солдатского сапога!..

В гостиной опять стало тихо. И было в этой тишине что-то заставившее Плаутина испугаться своей шутки. Произнеся её, он опомнился и, словно проснувшись, с беспомощной улыбкой огляделся вокруг.

— Безобразие! По-зор! — гневно и по-фельдфебельски заливисто, как на плацу, выкрикнул Николай Павлович. — Как ты смел скрыть от меня, что Лермонтов дрался с чиновником французского посольства?

Плаутин поднял глаза и, встретив холодный уличающий взгляд Николая Павловича, решил не оправдываться, хотя он ничего не знал об этом поединке.

— Виноват, ваше величество, — негромко сказал он.

— Ты мне ответь, — звонко и зло продолжал выкрикивать Николай Павлович, — почему я последним узнаю о таких вещах? Последним — и от кого? Не от командира полка, что было бы естественно, а от женщины далеко не самой блестящей репутации...

Николай Павлович неожиданно запнулся, почувствовав, что сказал лишнее. Он побагровел от досады на самого себя, кинул быстрый взгляд в сторону императрицы и, в смущении оглядев ногти на правой руке, сказал почти обычным тоном:

— Это неприятная история. Без суда здесь не обойтись. Сейчас вернёмся ко мне, и я дам тебе необходимые инструкции по этому делу...

Николай Павлович поднялся и, безмятежно и благодарно улыбаясь, поднёс к губам руку императрицы, потом не спеша подошёл по очереди к Сесили Фредерикс, к Олениной, к Карамзиной, заглядывая в глаза и успокоительно журча:

— Благодарим, mesdames. Жаль покидать ваше общество, но — дела!..

Орлов и Плаутин поднялись и стали прощаться одновременно с Николаем Павловичем, а Виельгорский, не зная, идти ему или нет (штатские чины в свите государя чувствовали себя пасынками), беспокойно ёрзал на стуле.

Карамзина положила ему на плечо руку и прошептала:

— Пойдите с ними, граф, и послушайте, что там будет говориться...

Виельгорский несколько мгновений раздумывал, сузив глаза под очками, потом встал с места и, обменявшись с женщинами взглядом заговорщика, быстро и решительно вышел.

Когда за ним закрылась дверь, императрица, устало улыбаясь, сказала:

— Визит государя и его беседа с генералом Плаутиным избавили меня от приятного труда прочесть вам мой дневник. Тем более что, как оказалось, у нас один и тот же источник...

— Твоя «таинственная Лорелей», не правда ли, Alexandrine? — язвительно перебила её Фредерикс. — Только Николай Павлович назвал эту особу точнее: «женщина не самой блестящей репутации...»

В усталых глазах императрицы снова мелькнул испуг.

— Умоляю тебя, Сесиль!.. — тихо сказала она. — Оставим такие слова на совести мужчин, пусть они считают их своей привилегией...