Летопись мужества

14 января 1942 года

На дороге синяя дощечка — «Село Покровское». А села нет, село сожгли немцы. Я проехал восемьдесят километров на запад. От деревень остались трубы да скворечники на деревьях. Отступая, немцы посылали особые отряды «факельщиков», которые жгут города и деревни.

Когда они не успевали сжечь все, они жгли по выбору. Вот что сожгли в Малоярославце эти культуртрегеры: две школы, детские ясли, больницу и городскую библиотеку.

Что они оставили после себя, кроме развалин и могил? В Боровске в церкви они устроили конюшню. В Малоярославце в шести домах я видел стены, покрытые непристойными рисунками, сделанными масляной краской, — старались. В деревне Замыцкое на могиле плачет старая женщина: здесь похоронили шестнадцатилетнюю Клавдию Ворожейкину, которая сопротивлялась немецким насильникам. На стенах Калуги еще висит приказ германского командования: за леность при работе — телесные наказания безотносительно от возраста и пола, за переход шоссе или железной дороги — смерть. Этот приказ подписан комендантом города майором фон Портациусом.

Некоторые деревни уцелели, потому что натиск Красной Армии был стремительным: немцы убежали, не успев сжечь деревню. Село Лунино спаслось благодаря хитрости крестьян, которые, столпившись, начали кричать: «Наши! Наши!» — немцы убежали.

Это — дорога смерти. Но это и дорога воскресения. Каждый день Красная Армия освобождает новые деревни, спасает от смерти тысячи людей. Еще недавно немцы шли по этой дороге на восток. Они дошли до речки Нара. Восемнадцатого декабря на этом участке фронта началось наше наступление. Около ста километров мы прошли вдвое скорее, чем шли в ноябре-декабре немцы. Потери наши много легче немецких. Наступление в такие лютые морозы среди глубокого снега требует мужества и сил, но Красная Армия дышит воздухом наступления.

Все население вокруг живет одним — наступлением. За линией фронта надеются, ждут. Позади радуются. Любопытна судьба вот этих минометов. В городе П. был завод швейных машин. В сентябре его эвакуировали на восток. Остались рабочие-пенсионеры, устаревшие станки да немного сырья. Городок в декабре подвергался ежедневным воздушным бомбардировкам. К нему почти вплотную подошли немцы. А старики рабочие тем временем надумали изготовлять минометы. Они научили женщин, и производство пошло вовсю. Теперь город вздохнул свободно: немцы далеко, их бьют из этих самых минометов.

Уцелевшая изба. Дверь раскрыта настежь. А мороз покрепчал. Я спрашиваю: «Бабушка, что ты дверь не закроешь?» Старуха отвечает: «Ихний дух выветриваю. Прокоптили, провоняли дом, ироды». Повсюду моют стены кипятком, скребут, чистят.

Красивая крестьянка, строгое лицо — такие лица на старых иконах. Она мне рассказывает: «У меня молодые стояли. Когда их на фронт отправили, боялись. Один плакал, просил меня: „Матка, помолись за меня“ — и показывает на образа. И впрямь помолилась: „Чтоб тебя, окаянного, убили…“»

Гитлеровцы совершили чудо. Они выжгли из русского народа жалость, снисхождение. Они родили смертную ненависть. Даже старики говорят: «Всех их перебить…» А некоторые из них три месяца назад рассуждали иначе… Один старик встретил наших бойцов с куренком, кланяется и говорит: «Дураков принимаете? Дурак-то я. Шли немцы, а я думал: мне что? Я человек маленький, одной ногой стою в могиле, меня они не тронут. Вот они и пришли. Внучку мою угнали. Не знаю теперь, где она. Корову зарезали. С меня валенки сняли. Видишь, в чем хожу? Курицу я одну от них упрятал. Услышал, что наши подходят, затопил печь. Старуха моя для вас нажарила. Спасибо, что пришли…» Стоит и плачет.

Плакали десятки женщин, с которыми я сегодня разговаривал. Это — слезы радости, оттепель после страшной зимы. Три месяца они молчали, боялись перекинуться словом. Они глядели на немцев сухими жесткими глазами. И вот прорвалось… И кажется в этот студеный день, что на дворе весна — весна посередине зимы.

По скрипучему снегу люди возвращаются к себе. Они торопятся скорее поглядеть: уцелел ли их дом? Еще недавно они шли на восток, суровые и скорбные. Теперь, улыбаясь, жмурясь от яркого, залитого солнцем снега, она идут на запад.

24 января 1942 года

Широкая дорога Москва — Минск. День и ночь ее расчищают от снега. Еще недавно дорога обрывалась возле самой Москвы: немцы стояли в дачных поселках. С начала декабря до десятого января фронт на Можайском направлении оставался неподвижным. Наши части начали наступать десятого. Девять дней спустя они заняли Можайск. Одиннадцать дней спустя они уже были в тридцати километрах западнее Можайска. Я еду по широкой дороге — она теперь ведет далеко…

Повсюду сожженные немцами деревни. Отступая, гитлеровцы оставляют особые команды, составленные предпочтительнее из СС, которые взрывают и сжигают населенные пункты. От деревень остаются трубы и скворечники. В Можайском районе я насчитал 47 сожженных немцами деревень. Крестьяне остались без крова. В деревне Семеновское я видел семью крестьян. Они пришли на пепелище: искали, не пощадил ли огонь утвари. Замерзли и грелись возле дымящихся головешек, а эти головешки — все, что осталось от их дома. Отступая и сжигая дома, гитлеровцы отбирают все у жителей: овчины, одеяла, валенки. В деревне Шаликово среди сожженных домов — обгоревший труп немца-поджигателя. Крестьяне с ненавистью говорят о фашистах, зовут их «паразитами». Вот ведут пленного. Выбегает женщина, кричит: «Ты коров наших ел? Ел. Кур ел? Ел. Почему ты дом сжег?» И пленный лопочет: «Nichts», — а потом просит переводчика защитить его от женщин.

Некоторые деревни уцелели: немцы отступили настолько поспешно, что не успели сжечь дома. И это подгоняет наших бойцов. Они говорят: «Нужно торопиться»… Они видят погорельцев и, ожесточенные горем соотечественников, идут вперед.

В Можайске гитлеровцы не успели выполнить свой план уничтожения города. Все большие здания были заминированы, но взорвали только малую часть: Николаевский собор, Вознесенскую церковь, кинотеатр, гидростанцию. В Можайске немцы взорвали сто своих раненых.

Жители Можайска плачут от радости, спешат рассказать о трех месяцах фашистского ига: «Вот здесь виселица — повесили нашего…» Учителю математики, Николаеву, 62 года. Он шел по улице и вынул носовой платок. Его расстреляли за «сигнализацию русским летчикам». Вот мать двенадцатилетней девочки Шуры. Шуру изнасиловали и убили…

Можайск для москвичей был символом. Как в 1915 году парижане говорили: «Les bodies sont â Noyan» («Боши в Нуаяне»), — москвичи повторяли: «Они в Можайске». Для немцев Можайск был последней маленькой остановкой перед Москвой. Взятие Можайска стало большим событием. Город взяли обходным движением: с юга, от Вереи, и с севера. У нас мало жертв. Зато улицы Можайска, его подвалы и чердаки изобилуют немецкими трупами.

Взяв Можайск, наши части быстро погнали немцев на запад. Немцы подготовили оборонительный рубеж в историческом районе Бородина, памятном по грандиозной битве 1812 года. Однако наши части обошли Бородино с севера. Фашисты успели только совершить свое проклятое дело уничтожения. Село Бородино и все деревни вокруг сожжены. За десять километров пахнет гарью. Когда я подъехал к музею Бородина, здание еще горело, подожженное гитлеровцами. Три месяца в музее гитлеровцы гадили: здесь находились их скотобойни. Уходя, они подожгли музей. Огненные языки лижут фронтон, на котором еще можно прочесть; «Нашим славным предкам»… Немцы хотели, чтобы мы забыли о нашем прошлом. Но Бородино увидело славных потомков, не посрамивших своих предков, и торжественно было погребение трех советских бойцов рядом с памятником герою 1812 года — Кутузову.

Мы едем дальше по широкой дороге. Сворачиваем на санках. Вот идут целиной бойцы. Снег глубокий, часто по пояс. Мороз сегодня лютый — тридцать пять. Зимнее розовое солнце. Бойцы идут не останавливаясь. Они проходят по пятнадцати километров в день. Они торопятся — еще далеко до Смоленска. Но они идут по дороге наступления, и они не остановятся.

2 февраля 1942 года

Французы назвали битву в сентябре 1914 года «чудом на Марне». Историк, наверно, не раз задумается над «чудом под Москвой». Передо мной немецкие документы. На них всех пометки «секретно». Как снежинки, они кружились в поле… В секретной разведсводке от 26 ноября немецкий генштаб сообщал, что «у противника вокруг Москвы резервов больше нет». В приказе немецкое командование указывало, что отдельным частям запрещается самовольно входить в черту Москвы, — церемония вступления немецкой армии в нашу столицу была тщательно разработана. Наконец, в «Вопроснике» немецкий штаб 28 ноября интересовался тем, «куда перебралось командование Красной Армии после падения Москвы» и «как часто бывают снегопады в районе Казани и Саратова».

Между тем наше командование в конце ноября знало, что немецкая армия обескровлена. Спокойно и уверенно генерал Жуков готовился к наступлению. Немцам дали подойти к столице. Им дали полюбоваться в полевой бинокль сладким маревом. Дорого заплатили они за эти минуты. Наше отступление в ноябре сопровождалось жестокими боями. Немцы продвигались в день на один-два километра, оплачивая каждый шаг кровью. Это сопротивление и было «чудом». Оно подточило немецкую армию. В начале декабря немцы подвезли два артиллерийских полка и, расставив дальнобойные орудия, решили открыть огонь по Москве. Как известно, 6 декабря Красная Армия перешла в наступление. Немцы дрогнули, побежали. Мы захватили пушки, глядевшие на восток, — они не успевали обмолвиться ни одним выстрелом.

Нужно ли говорить о силе германской армии? Поляки недешево продали свою жизнь в Вестерплятте и Модлине. Среди французских генералов далеко не все были капитулянтами, и фландрская битва была битвой. В Ливии незначительные силы германской армии не только отбили наступление англичан, но перешли к контратакам. Кто после этого скажет, что мы остановили и заставили отойти от Москвы слабого противника?

И все же мы можем сказать, что немцы впервые под Москвой поняли все трудности современной войны. Генерал Жуков сказал мне: «Немцев погубила легкость, с которой они привыкли одерживать победы». Это мудрое замечание. Художник знает, как опасен легкий успех, как подымает творца сопротивление материала.

Истеричность, к которой приучены гитлеровские солдаты, подчинение стратегии посторонним обстоятельствам, как произнесение речи или дипломатического интервью, самоуверенность, полное непонимание психологии других народов, наконец, восприятие войны как экскурсии, как прогулки на базар или в универмаг надломили немецкую армию.

Истеричности мы противопоставили спокойствие, выдержку, редкостную русскую выносливость. Чудом можно назвать работу железнодорожников в октябре или в ноябре, когда были забиты все пути. Энергия рабочих эвакуированных заводов, изготовляющих на пустом месте, в снежной степи, тончайшие части моторов, тоже должна быть причислена к чудесам. Все у нас знают цифру 28 — двадцать восемь красноармейцев погибли на одном участке под Москвой, не пропустив немецких танков. Героев было не двадцать восемь — сотни тысяч, и они позволили от горестного октября перейти в декабрьскому чуду.

Битва за Москву кончена. Однако ни на один день не утихают бои на всем длинном фронте. Наше наступление — нелегкое дело. Неделями люди находятся на тридцатиградусном морозе. Отогреться негде. Приходится идти, погружаясь по пояс, а то и по грудь в снег. Однако каждый день Красная Армия проходит много километров и освобождает десятки, иногда сотни населенных пунктов. Еще недавно можно было выехать из Москвы утром на фронт и вернуться к вечеру. Теперь фронт отодвинулся от столицы. Наше командование избегает фронтальных атак. На ряде участков наши части глубоко вклинились в расположение врага. Достаточно сказать, что мы находимся недалеко от Белоруссии, чтобы понять размах нашего наступления.

Задачи немецкого командования ясны. Жертвуя своими арьергардами, немцы пытаются вывести живую силу, вывезти материальную часть. Это далеко не всегда им удается. Мы берем орудия, броневики, автомашины. Натиск наших частей настолько силен, что немцам приходится подбрасывать подкрепления. Немецкие части измучены боями и нуждаются в пополнении. Это мешает германскому командованию осуществить первоначальный план — организованного отступления.

Немцы надеются на весну. Рейхсканцлер даже сказал, что четыре зимних месяца уже миновали и что скоро в России начнет таять снег. Однако морозы начались только в начале декабря. Прошло, значит, не четыре, а два зимних месяца. Снега растают месяца через два. В апреле бывает распутица. Для танков это не сезон. А до мая осталось три месяца. Темпы нашего наступления не замедляются, но ускоряются по мере продвижения на запад. Вряд ли немцы смогут до весны сохранить свои резервы.

Немцы упорно обороняются в населенных пунктах. Они сидят в натопленных до отказа домах и стреляют. Им страшно выйти на холод. Покидая село, они распыляются и до нового населенного пункта не пытаются даже отстреливаться. Предстоит отчаянная борьба. Германское командование будет упорно защищать любой клочок захваченной немцами территории: оно боится холода, мести порабощенных Германией народов. Мы не склонны обольщаться успехами. Мы не говорим, что война нами выиграна. Но после «чуда под Москвой» мы еще тверже знаем, что мы выиграем войну, как мы выиграли подмосковную битву.

11 февраля 1942 года

На убитом немце Вальтере Кноблихе 1-й роты унтер-офицерской школы СС в Радольфцеле нашли дневник. Это обычный дневник гитлеровца. Он начинается с описаний роскошных трапез (эпоха, когда они ели краденых кур и обсуждали, как они войдут в Москву), а кончается меланхолическими размышлениями о бренности земных радостей и жалобами на вшей. Почему я заинтересовался этой записной книжкой? В ней эсэсовец рассказывает о своей встрече с так называемыми французами из легиона Дорио — Деа. Встреча состоялась 24 ноября в русском городе Вязьме.

Вот что записал в этот вечер Вальтер Кноблих:

«Здесь на ночевке мы встретили первых французов из легиона. Это допотопные солдаты. Неудивительно, что мы в один присест сглотнули Францию. Они называют себя „фашистами“. По-моему, это просто жулики. Они все рассказывают об ужасных холодах. Я не выдержал и одному сказал: „Вас привезли не в Ниццу…“»

Вот отзыв хозяина о лакеях.

Легко догадаться, что думает Гитлер о Деа или Дорио. Но теперь мы знаем, что думает каждый гитлеровец о «легионерах». Может быть, лакеям и дают на чай, но их не уважают.

Один из французских легионеров, попавший в плен, рассказывал, что в Кракове после парада, на котором полковник Лабон принес присягу от имени всех французов на верность Гитлеру, к группе легионеров подошла польская женщина в черном и плюнула одному в лицо, крикнув: «Это вам от Польши!»…

Сейчас Дорио и Деа в Париже набирают пополнение: немцам нужно пушечное мясо. Вербовщики рассказывают, что будут получать легионеры на обед: на первое закуска, на второе мясо с гарниром, на третье десерт. Я позволю себе уточнить меню легионеров: на первое — пинок презрительного эсэсовца, на второе — плевок измученной Польши, на третье — русские пули.

14 февраля 1942 года

На поляне выстроились бойцы. Это пополнение. Генерал Еременко беседует с ними. Командир окружен любовью бойцов. За ним славное боевое прошлое. Он рассказывает красноармейцам, как он сражался против Германии во время первой мировой войны. Тогда он был рядовым солдатом. «Напали на меня немцы, окружили. Одиннадцать я заколол…» В годы гражданской войны Еременко сражался в конной армии Буденного. Потом он посвятил себя военному делу. В боях вокруг Смоленска Еременко проявил находчивость и смелость. Эти бои, как известно, стоили немцам огромных жертв. Генерал Еременко в статье, напечатанной несколько недель тому назад в «Красной звезде», дал прекрасную оценку боев за Смоленск. Недавняя победа при Ельне стала возможной только после того кровопускания, которому подверглась немецкая армия у Смоленска. В последних боях против танковой группы Гудериана генерал Еременко снова проявил свои высокие качества.

Генерал Еременко поучает бойцов: «Танки немцев нам не страшны. Когда они подойдут — лезь в щель. Подошел близко — бутылку в него, другую. Противотанковые пушки нужно ставить сбоку — у немецких танков бока чувствительней. Мимо меня 60 немецких танков прошло. А мы их расколотили… Бейте танки броневой пулей. Ночью немцы стреляют трассирующими пулями. Они боятся наших ночных действий. Стрельбой они себя раскрывают, обозначают фланги и передний край. Разведчики, идите между трассами пуль. Там противника нет. Хороший разведчик всегда захватит „языка“».

Бойцы пьют каждое слово. Вдали — настойчивая речь нашей артиллерии. Потом генерал говорит: «Я до двенадцати лет был пастухом…» Он говорит это бойцам, колхозникам Полтавщины. И в этом — пафос нашей глубоко демократической культуры. Наша армия не каста, это — живой народ, который борется за свою свободу.

Потом генерал обходит передовые позиции.

Наши контратаки продолжаются. Каждый день немцы несут большие потери. И поздно ночью в минуту отдыха — за стаканом чая и папиросой — генерал Еременко говорит мне: «На нашем языке это называется изматывать противника. Мы изматываем не только тело, но и душу немецкой армии. Каждый наш боец знает, за что дерется. Не то у них. Пока шло гладко, они не задумывались. А теперь…»

Ведут партию пленных. У них усталые, давно не бритые лица и пустые, как бы стеклянные глаза.

4 марта 1942 года

Немцы здесь пробыли три месяца. Это самая обыкновенная деревня. О ней не писали ни в сводках Информбюро, ни в газетах. Таких деревень тысячи. Я остановился на ней, потому что в ее судьбе нет ничего исключительного. Так писателя увлекает описание жизни рядового человека.

Село Канцино Лотошинского района Московской области. Отсюда до Москвы полтораста километров. Летом здесь хорошо: речка, пригорки, поля с маками и васильками, лет сок, в нем много стройных берез. Было в Канцине и много веселой белобрысой детворы.

До войны в Канцине было 612 жителей, 81 жилой дом. Средняя школа, в которой 680 детей, — школа обслуживала все окрестные деревушки. Родильный дом, ясли, амбулатория, изба-читальня, библиотека, звуковое кино, ветеринарный пункт, молочный завод, хлебопекарня, мельница, маслобойка, продовольственный магазин, чайная, 4 крупных скотных двора, фермы — молочная, свинарная, птицеводческая.

От школы, от общественных зданий, от родильного дома и даже от ферм остались только трубы. Уходя, немцы все сожгли. Но деревню Канцино нельзя назвать особенно обездоленной. В других деревнях, где побывали немцы, нет и следа жилья. А в Канцине сохранилось 24 жилых дома.

Перед приходом немцев часть крестьян ушла на восток. Увели колхозных лошадей и стадо. Многие семьи остались в Канцине. Люди боялись идти неизвестно куда. Да и немцы бомбили дороги. Может быть, среди старых крестьян было и несколько наивных, которые считали, что немцы «жителей не обижают»?..

Вот что взяли немцы в Канцине у крестьян: картофеля 700 центнеров, зерна 50 центнеров, коров 46 голов, свиней 100 голов, овец 150 голов, кур 600 штук, гусей и уток 200 штук.

Теперь в селе нет ни одной коровы, ни одной курицы.

Немцы пришли 18 октября. Они приказали крестьянам немедленно очистить все дома. Старик Киселев не хотел уходить, жаловался, что на дворе холодно. Немцы сожгли Киселева с женой и сынишкой, говорили: «Теперь согреешься…»

«Куда мы пойдем?» Немцы пожимали плечами: не наше дело. Крестьяне вырыли ямы возле реки. Перед приходом немцев некоторые закопали в поле толику картошки. Ночью они выкапывали несколько картофелин. Мария Веселова утром развела огонь, сварила картошку, несла котелок детям. Немецкий часовой ее застрелил.

В деревне жили немцы. Они часто менялись: Канцино было близким тылом. Солдаты отдыхали неделю, потом снова шли на передовые позиции. Крестьянам было строжайше запрещено приближаться к своим избам. Три месяца люди жили в морозных ямах. Настал декабрь, лютая стужа. Женщины молили солдат: «Пустите ребенка в дом отогреться». Солдаты отвечали: «Нет».

Замерзли 6 ребят, среди них годовалый, двухмесячный… Я видел трупы возле ям, среди бело-сиреневого снега. Казалось, дети спят…

Восьмидесятилетняя Таркова несла на руках трехлетнего внука по глубокому снегу. Просила солдат: «Дайте отогреться…» Ее прогнали. У бабушки замерзли руки: немцы, когда пришли, отобрали тулупы, валенки, варежки. Старуха выронила ребенка в снег и не могла поднять. Он кричал: «Бабушка, не оставляй меня…» Мальчик замерз. Старуха выжила, у нее только отвалились пальцы на руках…

Убиты немцами 36 жителей села Канцино, среди них 9 детей.

Я принадлежу к поколению, которое пережило мировую войну, гражданскую и дотянуло до этой. Меня приучили смотреть на трупы. И все же я не могу спокойно подумать о судьбе обыкновенной деревни Канцино. Были зверства страшнее. Во рву под Керчью нашли трупы 7004 жителей города — русских, татар, евреев, стариков, женщин, грудных детей. В Феодосии немцы убили всех евреев, от дряхлых старух до новорожденных, — 704. Потом они запросили Берлин: считать ли крымчаков евреями? Берлин ответил: считать. Убили 242 крымчака.

Все это можно было приписать отдельным немцам. Но в Канцине каждую неделю стояла тысяча немецких солдат. За три месяца их перебывало в Канцине 12 тысяч. И никто из 12 тысяч не захотел впустить в натопленную избу замерзавших детей. Это страшнее зверств. Это страшнее войны. Это вне сознания и вне совести.

16 марта 1942 года (О Кнуте Гамсуне)

Все знали и любили романы писателя Кнута Гамсуна. В старости этот большой писатель стал мелким политиком. Он предал Викторию ради Квислинга и отрекся от Пана ради Вотана.

Гамсун ненавидит Советский Союз. Чтобы очернить нашу страну, он готов даже возвеличить царскую Россию. Он пишет: «В старой России люди веселились. Жизнь можно было назвать тихой поэтической мечтой». Я перечел книгу «В сказочной стране» — это описание поездки на Кавказ через Москву. Книга для прежнего Гамсуна плохая: в ней много нелепостей, и говорит она скорее об авторе, нежели о стране.

Есть в этой книге следующая сценка: «Офицер делает рукой повелительный жест — стой! И мужики останавливаются. Очевидно, он — их хозяин. Может быть, ему принадлежит эта деревня?.. Когда однажды в Петербурге грозная толпа преследовала на улицах Николая Первого, он зычно крикнул: „На колени!“ — и толпа опустилась на колени». (Так невежественный турист Гамсун описывал 14 декабря 1825 года.) Засим Гамсун предается апологии рабства: «Наполеона слушались с восторгом. Слушаться — это наслаждение. И русский народ еще на это способен».

Гамсуну пришлось удовлетвориться эрзац-Наполеоном. Перед немецким наместником он почувствовал «наслаждение», и в восемьдесят два года он старательно стал на колени. Он возмущен Россией: почему советский народ не останавливается, когда немецкий ефрейтор кричит ему «стой»?

Гамсун прославляет «новый порядок», то есть подчинение всего мира Германии. Он называет англичан «трусливым и ленивым народом», а Соединенные Штаты — «страной блефа». Писателя Гамсуна больше нет, перед нами плагиатор Геббельса.

Борьба с суровой природой сделала норвежцев мужественными. Люди там живут отъединенно, может быть, поэтому они привыкли уважать человека и ценить дружбу. Оккупанты не нашли в Норвегии угодливых людей, развращенных легкой жизнью и готовых к любому «сотрудничеству». Имя Квислинга окружено презрением. И вот старый писатель, обязанный славой родине, ее красоте, ее нравам, ее людям, перебежал к врагам своего народа.

Незачем рассказывать о судьбе Норвегии под пятой оккупантов. Я знавал эту прекрасную страну в годы ее счастья. Теперь — голодный паек, тюрьмы, до войны пустовавшие, набиты патриотами, расстрелы. Я провел чудные дни на Лофотенских островах. Теперь, встречая это название в газете, я испытываю боль: я понимаю, что значит борьба лофотенских рыбаков за человеческое достоинство. Я знаю о подвигах партизан Ларсена.

Всемирно известный писатель и скромный норвежец Ларсен пошли по разным дорогам. Один предпочел верности измену и родине — похвалы Геббельса. Другой выбрал тернистый путь борьбы и подвига.

Когда босяк из «особого квартала» Марселя записывается в легион Дорио, над его решением не приходится ломать голову, можно предоставить слово винтовке. Но как знаменитый писатель дошел до апологии разбоя, до восхваления палачей, до предательства? Ответ мы находим в духовной биографии Гамсуна. Я оставляю сейчас в стороне и восторг перед Николаем Первым, и культ коленопреклонения, столь неожиданный на устах «бунтаря». Я подчеркиваю другое: Гамсун ненавидел прогресс, и Гитлер представился ему почти мифическим жандармом, способным остановить ход истории.

Конечно, далеко от давних размышлений туриста Гамсуна до виселиц в русских городах. Но старый писатель признал в эсэсовцах своих преемников. Что такое для Гамсуна фашизм? Это прежде всего бунт против прогресса, утверждение темной стихии вместо разума, объединение людей, не имеющих подлинных традиций, всех, кого мы вправе назвать беспризорниками истории.

Что взяли наци от прошлого? Несколько суеверий, цилиндр палача да орудья нюрнбергских пыток. Фашисты не только убивают писателей, они уничтожают старые книги. Все помнят берлинские костры. В Париже гитлеровцы включили в «список Отто» 2000 обреченных произведений. Они повалили памятник Шопену в Кракове, в Париже они хотят снести памятники Вольтеру и Руссо, они осквернили могилу Толстого. Это не случайные выходки разнузданной солдатни, это система. В одной Франции гитлеровцы уничтожили 300 памятников старины. У нас они разрушили город-музей Новгород, монастырь в Истре, собор в Можайске, музеи Чайковского и Чехова.

Чем объяснить обдуманный вандализм? Людям, которые ненавидят будущее человечества, ненавистно и его прошлое. Фашизм выступил с отрицанием XIX века. Завсегдатаи берлинских пивнушек называли его «веком заблуждений». Но и дальше им не на что оглянуться. XVIII век для фашистов тоже заблуждение — ведь это век энциклопедистов и французской революции. В XVII веке их смущает работа гуманистов. Иногда можно услышать, что фашизм «воскресил средневековье». Неправильное утверждение, обидное для наших предков. Люди средневековья многого не знали, но они хотели знать. Эпические поэмы, готические соборы были энциклопедией эпохи, ее жаждой приблизиться к познанию мира. А фашизм — отказ от познания, он — вне истории.

Мировоззрение Уэллса не схоже с мировоззрением советского писателя. Различны пути католического мыслителя Маритена и Эйнштейна. Физик Ланжевен и Хемингуэй живут в разных мирах. Но все они не мыслят развития человечества вне культурных традиций. Никто теперь не станет преуменьшать значение русской революции. Мы влюблены в будущее. Именно поэтому мы не отрекаемся от прошлого. Эллада, Возрождение, век просветителей — кто не пил из этих ключей? Здесь то, что нас объединяет с Уэллсом, с Эйнштейном, с Ланжевеном, с Маритеном, с Хемингуэем, со всем мыслящим человечеством. Большое требует продолжения. Нельзя, поняв величье прошлого, отказаться от творчества и движения.

Фашизм недаром проклинает интеллигенцию. Годы, когда наци одерживали свои легкие победы, историк назовет затемнением Европы. Фашисты боятся представителей мысли, на лицах которых можно различить свет, будь то рождение мысли или фосфорический отсвет прошлого. Фашизм ни на один час не опирался на подлинную интеллигенцию. Он был мятежом подонков, неудачников, полуграмотных всезнаек, интеллектуальных босяков.

Страшна судьба писателей старшего поколения, вошедших в литературу одновременно с Гамсуном или на десяток лет позже. Томас Манн и Генрих Манн в изгнании. Стефан Цвейг покончил жизнь самоубийством. В доме Ромена Роллана стоят немецкие фельдфебели. Поэт Мачадо умер на границе, уходя от фашистских оккупантов. Унамуно перед смертью проклял фашизм. Могилы мертвых, вынужденное молчание живых — вот ответ Гамсуну. Он предал не только родину, но предал и слово.

Можно было бы напомнить о судьбе композиторов и врачей, о мучениях старого прославленного художника Марке или знаменитого химика Перена в оккупированной Франции. Но как уместить на телеграфных бланках мартиролог европейской мысли?

Германия захватила свыше десяти государств, она нашла в них только одного знаменитого апологета — Гамсуна. Мы не станем отрицать его литературного таланта. Мы не сожжем его романов. Но писателя Гамсуна уже нет. А профашистские статейки?.. Скажем прямо — Геббельс и тот пишет их лучше. Фашизм не спасут ни тысячи танков, ни седины бывшего писателя.

Отступничество Гамсуна еще теснее сплотит прогрессивную интеллигенцию. Мы понимаем, с каким чувством следят интеллигенты двух полушарий за борьбой России против фашистского войска. На русских полях мы отстаиваем культурные ценности, память человечества и его творческие силы. Прогресс — это бег с эстафетой. Нелегкий бег — история знала и нашествие вандалов, и костры инквизиции, и изуверство властителей на час. Но всякий раз новое поколение принимало эстафету из окровавленных рук людей мысли и света. Под огнем мы отбиваем великое нашествие тьмы. Мы многое потеряем в этой борьбе, но мы сохраним для нового счастливого поколения мысль, свет, совесть человечества.

19 марта 1942 года

Вот уже десятый день, как это село окружено огнем и дымом. В нем засели немцы, ушедшие из Юхнова. От села ничего не осталось. Немцы засели в блиндажах. Несколько раз наши бойцы доходили до передних блиндажей, очищали их. Немцы тотчас шли в контратаку. Не замолкают артиллерия, минометы. Кажется, за эту войну я не видел еще таких ожесточенных боев, и я не удивляюсь, когда молодой майор говорит мне: «Это маленький Верден», — я был у Вердена.

Еще стоят суровые морозы. Еще немецкие пленные, которых ведут в штаб, стонут: «Kalt. Kalt». Еще в полевой бинокль можно увидеть, как русские крестьянки с маленькими детьми под штыками немцев воздвигают ледяные валы — нагребают снег и обливают его водой. Но за последнюю неделю, может быть за две, война вступила в новую фазу. Направо, налево от этого участка повсюду замечено появление свежих немецких дивизий. Я разговаривал со многими пленными, взятыми на разных участках фронта, — все они были переправлены в Россию за последний месяц. С января по март немцы перебросили на наш фронт несколько десятков свежих дивизий. Это так называемые «весенние дивизии». Большинство из них во время последних боев понесли огромные потери. Установлено присутствие на нашем фронте тридцати восьми свежих «весенних дивизий».

Задолго до жаворонков появились в небе «юнкерсы» и «мессершмитты». Они упорно бомбят все дороги, стараясь создать пробки, заторы. Это им не удается. В летную погоду движение по фронтовым дорогам начинается с сумерками и кончается на рассвете. Наша авиация проявляет большую активность. В воздушных боях наши летчики обычно берут верх. Но бои жаркие — в небе, как и на земле. Немцы придерживали свою авиацию для весенних операций. Они были вынуждены выпустить ее в марте.

Особенность новой фазы войны — ее исключительная кровопролитность. Потери немцев на редкость велики. Но и наши потери чувствительны.

Трудно было бы нарисовать линию фронта — она оказалась бы непомерно извилистой и длинной. В ряде мест наши части прошли далеко вперед. Кое-где вокруг развалин небольшого городка или даже деревни идут отчаянные бои. Солдатам кажется, что судьба кампании зависит от того, в чьих руках окажутся несколько блиндажей. А в пятидесяти километрах налево или направо — тишина. Есть места, где люди спокойно переходят через фронт. В освобожденной зоне можно найти деревни, где немцев и не видали. А рядом — деревня, которая десять раз переходила из рук в руки.

Почему немцы подвезли свои резервы? Почему они идут в контратаки? Они боятся дальнейшего отхода. Они во что бы то ни стало хотят удержаться на занимаемых ими позициях. И все же каждый день то здесь, то там наши части продвигаются вперед. Это медленное и трудное продвижение. Его значение сейчас не в километрах пути, не в названиях селений, а в перемалывании живой силы противника. Инициатива по-прежнему в наших руках. Если бы завтра замолкли наши орудия, остановились бы наши бойцы, на всем фронте воцарилась бы тишина — враг сейчас хочет покоя. Он принужден быть активным — в этом наша воля, наша тактика.

Мы видим сейчас в развернутом виде операции всех видов оружия. Вот только танки, как звери, подверженные зимней спячке, не торопятся. Немцы пускают танки небольшими соединениями — по пяти или десяти танков.

Снега очень много. Холода держатся позднее обычного. Следует предполагать, что весна будет дружной и распутица сильной. Так что вряд ли мы скоро увидим на Западном и Северном фронтах большие танковые бои. Но пленные рассказывают о приготовлениях немцев к танковому наступлению.

Пленные стали словоохотливыми, хотя, согласно инструкции немецкого командования, они должны «прикидываться дурачками». Зима явно сказалась на психике немецких офицеров и солдат: эти люди, привыкшие к слепому повиновению, начали думать. Разгадка проста: жестокий артиллерийский обстрел неизменно пробуждает мысли в голове молодого гитлеровца, я скажу — первые мысли. Я видел вчера одного пленного. На его голове были краденые дамские рейтузы — повязался от мороза. Он не был уже стандартным немецким солдатом. Он сам признался, что не отдавал чести офицерам: неудобно было подносить руку к рейтузам, да и офицеры отворачивались. Эта мелочь имела последствия: солдат, не отдающий чести, задумался и многое понял — под рейтузами в голове гитлеровца родилась человеческая мысль.

Меня больше не удивляет смелость наших бойцов — мы видим каждый день подлинных героев. Но меня не перестает удивлять смекалка каждого отдельного бойца. Еще вчера он был земледельцем, не видел ничего, кроме родного села.

И вот один в разведке он всегда перехитрит противника. Он прикинется мертвым. Он подползет к блиндажу. Он пропустит мимо танк. А потом вскочит и прикончит врага, кинет в блиндаж гранаты, подорвет танк. В его поступках как бы сказываются все разветвления мозга, и это особенно ясно, когда напротив автомат, — как иначе назвать солдата гитлеровской армии?..

Ночью у радистов я слушаю радио. Москва передает спокойные, сдержанные слова: «Существенных изменений не произошло». Мы знаем, что скрыто за этими словами: редкие по упорству бои, горы немецких трупов, смерть многих из наших героев, длинные эшелоны с ранеными, не смолкающий всю ночь голос орудий.

Вот говорит Берлин. Он нам сообщает, что дивизия, в которой мы находимся, «уничтожена храбрыми вюртембержцами». Странно: мы не заметили, что наша дивизия уничтожена. А вюртембержцы?.. Я видел сегодня этих «храбрецов». Их вели в тыл. Один из них мне горячо доказывал: «У меня два дедушки рабочие и одна бабушка работала на фабрике. Я могу сказать их имена…» Он думал, что во всем свете люди интересуются одним — генеалогией.

Поворачиваю рычаг. Говорит дружеская станция. Она сообщает, что наши части заняли столько-то городов, и приводит названия. Я понимаю нетерпение зрителей. Но до чего, видно, не представляют там характера этих боев…

Сегодня на этом участке не занято ни одной деревни. Но сегодня на этом участке обнаружена еще одна немецкая дивизия, подвезенная из Франции. Если друзья издали не видят плотности немецкого фронта в России, может быть, они заметят поредение немецких гарнизонов на побережье Атлантики?

Впрочем, эти рассуждения выпадают из описания военного корреспондента. Что добавить? Что сейчас снова началась атака. Наши части дошли до развалин церкви. Вероятно, утром немцы будут атаковать. Бойцы говорят, что возле крайних домов они насчитали четыреста немецких трупов. Война продолжается.

28 марта 1942 года

У Гитлера нелады с метеорологией; два месяца тому назад он сказал: «Через несколько недель в России начнется весна», — а сейчас в небе порхают не жаворонки, но снежные хлопья.

Однако порой на солнце снег слабеет. Медленно, как бы нехотя, идет весна. Пока она скорей в календаре, чем в воздухе, но одно слово «весна» приподымает немецких солдат. Гитлер ведь убедил их, что весной они отыграются. Прежде в мире имел хождение миф о непобедимости германской армии. Этот миф погребен под русскими снегами. Теперь немцы уверяют, что они непобедимы весной и летом. Это эрзац мифа.

Дни весеннего равноденствия на фронте были кровопролитными. Я не случайно упомянул о равноденствии, об этом мнимом минутном равновесии между днем и ночью. Наши сводки сдержанно отмечают: «Ничего существенного». Но в марте погибло немцев больше, чем в декабре. Март был посвящен не русским городам, а немецким могилам. Я видел на фронте бои за небольшие высоты, за развалины деревушки. За обладание несколькими домиками, где жили десятки людей, умирали тысячи. Да и сейчас война бушует от Ленинграда до Севастополя.

До распутицы можно ждать некоторых перемен. Напрасно рисовать линию фронта. Немцы ее искажают: они берут города, окруженные нашими частями, и проводят через них прямую линию — с севера на юг. А между тем далеко на запад, за этой чертой, — наши части. Я укажу, например, что в одной, соседней с Московской, области немцы удерживают только магистраль и расположенные на ней города. Все остальное занято или частями Красной Армии, или партизанами. Союзные радиопередачи чересчур увлекаются слухами, полученными из третьих рук, — «берут» то один город, то другой. Можно, конечно, понять трудности газетного дела, но журналисты и радиообозреватели должны помнить о других, более серьезных трудностях войны. Я говорю это потому, что меня не раз огорчали дружественные неточности лондонского радио или английских газет, которые, не учитывая характера боев, зачастую слишком увлекаются втыканием флажков в карту.

Сейчас еще трудно предугадать, на каких позициях окажутся две армии к тому времени, когда настоящая весна войдет в свои права и когда земля не только освободится от снега, но подсохнет. Распутица будет, бесспорно, критическим временем для отдельных частей с плохими коммуникациями. К маю, таким образом, линия фронта должна выровняться. Мы вправе надеяться, что она выровняется по ее наиболее западным точкам.

Распутицу немцы начнут проклинать недели через две. На нее они будут валить свои очередные неудачи. Ведь, читая сообщения немецких корреспондентов, можно подумать, что они воюют не с русской армией, но с русским климатом. Их самолюбие заставит их представить себя в апреле жертвами русской весны. До сегодняшнего дня они еще представляют весну как союзницу своей наступающей армии. Здесь стоит отметить, что на юге, где уже весна, дожди несколько помогли немцам, но не тем, что способствовали их наступлению, а тем, что задержали продвижение наших частей.

Гитлер чересчур много говорит о весеннем наступлении: в этом есть доля блефа. Он охотно показывает всем свои карты, твердит то о Мурманске, то о Ростове, то о Воронеже, оповещает, куда именно отправлен тот или иной из воскресших фельдмаршалов и генералов. Перед 22 июня Гитлер был куда молчаливей… Порой мне кажется, что разговоры о мощном весеннем наступлении предназначены для галерки, для запугивания некоторых нейтральных стран, для дипломатических будуаров, еще не проветренных после 38-го года.

В марте, разговаривая с немецкими пленными, я неизменно слышал знакомые имена: Дюнкерк, Гавр, Лилль, Кемпер — этих недавно привезли из Франции. Другие приехали из Югославии, из Голландии, из Дании. С января по март Гитлер перебросил на восток около сорока дивизий. Другие дивизии, также увезенные с запада, стоят наготове в Польше или в Восточной Германии. Гитлер никогда не отличался пониманием других народов. Вероятно, ему кто-то сказал, что англичане флегматичны, и на этом он строит свою стратегию. Он считает, что воевать против него могут только «варвары русские», а джентльмены с ним будут играть в поддавки. Я знаю гордость и упорство англичан, и я думаю, что Гитлер ошибается. Оголение атлантического побережья может оказаться для него фатальным. Если английские обозреватели несколько приуменьшают силы немцев, сосредоточенные в далеких от Англии городах, например в Харькове или в Смоленске, они, наверное, заметят, как мало немцев теперь осталось хотя бы в Бретани.

К весне Гитлер соскреб все резервы. Он поставил на работу иностранных рабочих и военнопленных — все мужское население Германии под ружьем. Среди пленных я видел много резервистов, еще месяц тому назад ходивших в гражданском платье. Это плохие солдаты. Опорой Гитлера остается его «старая гвардия» — солдаты, которые перенесли тяжести зимней кампании в России. Один такой стоит десяти резервистов. Сорокалетние слишком много помнят. Они даже способны задумываться, а это для них гибель. Человек, думая, растет, но гитлеровский солдат, задумавшись, погибает. Можно спорить о том, сколько новых дивизий будут эрзац-дивизиями. Русская поговорка гласит: «Цыплят по осени считают». Гитлеровские весенние дивизии мы будем считать осенью.

Несомненно, Гитлер рассчитывает на танки. Одна бомбардировка заводов Рено, да еще в марте, не помешала ему создать солидные танковые резервы. Но вряд ли его танковые удары смогут быть длительными. За последнее время немецкое командование упорно говорит о переходе на конную тягу. Один немецкий генерал в своем приказе умилительно восхваляет русскую лошадь: «Это умное и терпеливое животное». Откуда такая любовь к лошадям? Очевидно, у немцев плохо с горючим. Они много говорят о Баку, но слова не приводят в движение моторов…

Мы не пренебрегаем лошадками. В распутицу лошадь вернее мотора. Мы не пренебрегаем и танками. На Урале эту зиму изготовляли не зажигалки и не кастрюли. Через месяц-два мы сможем говорить о первых весенних результатах. Наш народ спокойно ожидает весны. Пережив тяжелую осень, мы больше не боимся испытаний. О том, что мы одни в бою, наши бойцы говорят не с горечью, но с изумлением. Если хоронить Гитлера можно в одиночку, бить его предпочтительно вместе. Но нашим бойцам не до дипломатии, они заняты своим делом: они истребляют фашистов.

Велики жертвы России. На запад от Москвы нет больше человеческого жилья. На восток от Москвы нет семьи; где не ждали бы с утра до ночи почтальонов. Враг разрушает наши прекрасные города. Нестерпимы для русского сердца испытания Ленинграда. Мы видим оскверненные врагом священные могилы, видим изуродованных гитлеровскими садистами детей. Мы пошли на все, чтобы победить. Люди работают по 16 часов в сутки. Люди делятся куском хлеба с беженцами. Суровая весна у России. Великая весна: народ хочет жить, и он будет жить — такова наша присяга. Я закончу народной присказкой — в ней ключ к нашему сопротивлению:

6 апреля 1942 года

Большой город — это лес. В нем все водится. В нем можно заблудиться. Я знал Москву тихой и сонной. Москву моего детства, с конками, с бубенчиками троек, с мечтательными студентами в пивных, которые цитировали Ибсена и Метерлинка. Я знал Москву первых лет революции, романтическую и нищую. Люди шли по мостовой, тащили за собой салазки. Не было трамваев, не было дров, не было хлеба. А над снежными сугробами горело из ярких электрических лампочек три слова: «Дети — цветы жизни». Я знал Москву стройки, когда дома передвигались, когда весь город пахнул штукатуркой, когда путешествовали улицы — придешь через неделю и не узнаешь площади, где прожил годы. Теперь я живу в суровой военной Москве.

Враг был рядом. Мы все об этом помним. А на окраинах города еще сохранились баррикады и рвы. По мостовой еще шагают патрули. Враг еще в 170 километрах от столицы. Но большой город — это большой город, в нем водится все, и вчера в книжном магазине на Кузнецком мосту я видел чудака, который улыбался, как победитель: он нашел первое французское издание романа Бальзака «Беатриса».

Солнце припекает, и москвичи отогреваются после суровой зимы. В центре города уже сухо. Дети играют в скверах. В зоологическом парке резвятся молоденькие медвежата. Любовно смотрят москвичи на проходящих по улицам бойцов — весна, русская весна не может стать весной Гитлера… В каждой семье утром ждут почтальона. В каждой семье теперь есть новое божество — то доброе, то злое — диск хриплого репродуктора. В каждой семье часть жизни там, на западе, часть жизни, да и вся жизнь. Москва спокойна, но за этим спокойствием скрыты гнев, надежда, тревога за близких, высокий накал самопожертвования.

Каждую ночь я еду по пустым улицам из редакции домой. Комендантские патрули останавливают редких прохожих. Затемненный город загадочен, и напряженно шофер всматривается в тьму. А в небе россыпь звезд… Иногда небо оживает: в нем огни разрывов, сигнальные ракеты. В домах звенят стекла от рева зениток. Люди просыпаются и поворачиваются на другой бок. В Москве обстреляны даже воробьи. Вот только грачи волнуются: они недавно прилетели, они не пережили московской осени, им «юнкерсы» внове. А москвичи привыкли: у меня есть приятель Ваня, ему в июле исполнится один год, но он уже пережил добрую сотню воздушных тревог.

Несколько дней тому назад в Колонном зале исполняли Седьмую симфонию Шостаковича. Зал, потрясенный, слушал патетический финал. А на улице выли сирены. Их вой не проник в зал. Публике объявили о тревоге, когда концерт кончился, и люди не торопились в убежища, они стояли, приветствуя Шостаковича, — они еще были во власти звуков.

Позавчера была необычная ночь: по темным улицам шли женщины с куличами. Разрешено было ходить всю ночь: в церквах служили пасхальную всенощную. Было много верующих. Я с трудом проник в старую церковь. После ночной темноты свечи казались нестерпимо яркими, а певчие пели: «И смертью смерть поправ…»

Большие заводы еще осенью уехали из Москвы. Но война диковинное хозяйство. Чего только не требует фронт. И москвичи работают день и ночь. Еще не рассвело, а уже выходят первые трамваи. Метро везет рабочих к станкам, а ночная смена возвращается домой. Многие спят на заводах. Один инженер рассказал, что с 22 июня он забыл про жизнь — некогда даже прочитать газету. «Отдохну потом», — говорит он. Москва смотрит на запад.

Большой город — лес. В цветочном магазине на Петровке продают первые весенние цветы — цикламены. А в птичьем магазине получена первая партия певчих птиц. Окна магазинов забиты щитами. Вокруг мешки с песком. А в магазине девушка покупает вазу для цветов.

В огромный госпиталь приехали актеры. На певицу надевают больничный халат. Она улыбается: она привыкла переодеваться. Пять минут спустя она поет арию из «Лакмэ». Врач вздыхает: ему не удастся дослушать — привезли новую партию раненых.

Очередь: донорки. Кто не отдаст своей крови раненому бойцу!

Очередь: вечерняя газета. С жадностью раскрывают листы. Сводка: «Не произошло ничего существенного». За этими сухими словами — ожесточенные бои, атаки и контратаки, тысячи подвигов.

Сурово живет Москва. Лишения ее не пугают. Этот город много пережил на своем веку. В его плане нет архитектурной стройности. В его облике нет единства эпохи. Город горел, город менялся. Город казался сумбурным, путаным, пестрым. Но Москва всегда славилась своим большим сердцем, щедростью, умением пережить любое горе. Что значат все лишения перед тоской ноября?..

На концерте Шостаковича я видел людей приподнятых, скажу точнее — торжественных. Редко когда искусство так сливалось с жизнью каждого. А это настоящее искусство, очищенное от злободневности, от иллюстративности. Есть в первой части невыносимая мелодия — пошлая, замысловатая и, однако же, убогая. Она врывается в мир разнородных звуков вместе с дробью барабана, растет, захватывает все — так что у слушателей захватывает дух — и потом гибнет, побежденная иной гармонией. На глазах у фронтовиков были слезы. А маленький кудесник Шостакович растерянно оглядывался, точно он сам не понимал, из каких темнот военной ночи он высек свои звуки.

В соседнем зале помещается выставка «В защиту детей». Нестерпимо глядеть на фотографии изуродованных детей. Здесь Дантов ад, его последнее кольцо. Потом вдруг выходишь на свет божий — это заговорила Овчинникова, московская работница, сердечная женщина, которая взяла девочку-сироту (ее родители были убиты немцами в подмосковном селе). Овчинникова рассказывает, как маленькая Надя постепенно забывает о пережитом. Детям дано забывать. Это великое счастье.

А Москва — не ребенок. Москва — старый город. Москва все помнит. Каждый раз становится больно, когда проходишь мимо старого университета, искалеченного немцами. Я бывал в этих аудиториях давно — тридцать лет тому назад…

В редакции газеты три девушки расшифровывают телеграммы военных корреспондентов: Крым, Донбасс, Мурманск. «Уничтожен батальон противника… Нанесены большие потери». Поэт Симонов — военный корреспондент. Он только что вернулся с фронта. Он побывал зимой и в Мурманске и в Керчи, плавал на подводной лодке к берегам Румынии, обморозил лицо в самолете. Он читает мне стихи о маленькой девочке, которую вынесли из горящего дома два кавалериста. Это стихи о том, как через двадцать лет в глазах женщины скажется испуг, отсвет пожара, тень войны, и она сама не поймет, почему она загрустила. Она ведь все позабыла — детям дано забывать.

А Москва — не ребенок. Москва — не притворщица. Издавна говорят: «Москва слезам не верит». Москва верит только делу — суровому делу. Москва верит своим защитникам.

В большой типографии наборщики набирают новые книги. Скоро выйдут новые издания Стендаля и Киплинга, Чосера и Мопассана, Гейне и Гашека, Колдуэлла и Уэллса, Брехта и Ромена Роллана. Тиражи по 50, по 100 тысяч — люди читают, и в подсумке красноармейца часто можно увидеть томик стихов. А больше всего читает Москва «Войну и мир». Новое издание (сто тысяч) разошлось за три дня. Каждый хочет оглянуться назад, чтобы понять себя и чтобы увидеть будущее.

Часы на кремлевской башне вызванивают четверти. Сейчас глубокая ночь. Далеко где-то пролаяли зенитки, и снова тихо. Как весит время в ночи войны! Кажется, оно из железа: каждая минута гнет спину. Но вот новая сводка: «Трофеи Западного фронта». Шесть часов утра. «Освобождено 132 населенных пункта». Весеннее солнце. Москва просыпается и жадно слушает бесстрастный голос диктора.

14 апреля 1942 года

Снег потемнел на лесных полянах. Идешь и проваливаешься в маленькое озеро. Дороги порыжели, потекли, как речки. Прилетели грачи. Зиму они провели далеко на юге и успели отвыкнуть от шума войны. При орудийных залпах они испуганно мечутся. Вот и весна…

На небе нет распутицы, и вечером на аэродроме — оживление весеннего сезона. Отсюда улетают бомбардировщики далеко на запад: бомбят аэродромы, вокзалы, мосты.

А на земле — грязь, ругань шоферов и ожидание событий. Бои не затихают. Инициатива по-прежнему в наших руках.

Вот идут на восток грузовики с валенками. Пожалуй, этот груз убедительней, чем грачи, говорит о приходе весны. Я гляжу на валенки с нежностью: в январе они не подвели. Сердце человека может гореть священным огнем, но для победы важна еще хозяйская смекалка. Слава тем, кто вовремя подумал о валенках, о ватных штанах, об ушанках. А теперь да здравствуют сапоги!

Сапоги хорошие — боец шагает по лужайке, ставшей болотом, и смеется: не подведут и сапоги.

Ходить в сапогах легче, чем в валенках. Легче идти по сухой земле, чем по глубокому снегу. Это понимают не только немцы… Я не стану сейчас гадать, как развернутся военные операции в мае и в июне, скажу: хоть медленно, но мы продвигаемся вперед — то там, то здесь. Причем наши атаки трудно объяснить упорством зимы: если в Карелии сейчас снежные метели, то в Крыму уже распускаются первые розы.

Когда в декабре немцы побежали от Ельца и от Калинина, что-то в них надломилось. Гитлер нашелся, он внушил своим солдатам, что горе от климата, от зимы, от снега. Весенней мечтой Гитлер попытался склеить сердце Германии. Но стоит первому немецкому батальону побежать не по снегу, а по сухой земле, и трещина станет непоправимой.

Майские и июньские бои будут боями не столько за тот или иной город, сколько за самомнение германской армии, за ее престиж, за ее дух.

Мы знаем, что Гитлер подготовил большие резервы. Он преспокойно снял дивизии с побережья Атлантики. Об этом знаем мы. Надо надеяться, что об этом знают и наши друзья — англичане.

Каждый поймет, что мы не склонны говорить о наших резервах — при одном слове «резервы» любая стена обрастает ушами. О наших частях, созданных зимой, расскажут летние сводки. Но можно ли не улыбнуться, слушая, как берлинское радио уверяет, что в новых русских дивизиях «только подростки 16 лет и старики от 60 до 70 лет»? Немцы стали, видимо, невзыскательными…

Я побывал недавно в небольшом городке, где стоит одна из наших резервных частей. Я увидел крепких солдат в возрасте от 25 до 35 лет. Это ярославские крестьяне или рабочие ивановского промышленного района. Все они служили в Красной Армии, хорошо стреляют, владеют пулеметом.

Половина офицеров уже побывала на фронте. Это раненые или больные, вернувшиеся из отпуска. Другие еще не воевали. Среди них имеются и кадровые офицеры и резервные. Они обладают солидными военными знаниями.

Я помню, с каким недоверием относились еще недавно западноевропейские авторы к нашему старшему лейтенанту или майору. Внешность часто обманывает (в особенности тех, кто хочет быть обманутым). Советская интеллигенция в значительной части вышла из сельской среды. Это сказывается на типе лица, на выговоре, на манерах. В наших школах наибольшее внимание уделялось знанию. Быть может, средний наш интеллигент, а следовательно, и средний наш офицер говорит и пишет без того блеска, который присущ среднему французскому интеллигенту. Но ведь блеск часто помогает скрыть незнание, даже невежество. Я разговаривал с сотнями наших командиров. Они не только толково проанализируют операцию на Сингапуре. Они знают и подоплеку римского процесса. Они много читали, да и продолжают читать. Они спорят о Шостаковиче, о Хемингуэе, о театральных постановках. А в походе они показывают недюжинную подготовку.

Младший командный состав этой резервной части превосходный. Много солдат-фронтовиков, прошедших трехмесячные курсы. Вот старшина. Это токарь. Ему 22 года. Он участвовал в осенних боях. Бойцы все старше его, но он сумел внушить им уважение: он знает, как бороться с немецкими танками, как защититься от минометного огня, как ходить в разведку.

У политработников солидный стаж. Это в недалеком прошлом секретари райкомов, активные советские работники, люди, привыкшие убеждать, организовывать, приободрять. Политработники прошли специальные курсы: они изучали не только социологию, международную политику, основы философии, но и военное дело. Батальонный комиссар знает то, что знает командир батальона. Он может разобраться в обстановке боя, дать веские указания. Это не штатский политик, приставленный к военному специалисту, это командир двойной закалки.

Экипированы резервисты превосходно. Каждый получил сапоги или крепкие ботинки с обмотками, штаны, гимнастерку, белье, шинель. Шинель теплая, не мнется, не страдает от дождя.

Я уже сказал, что среди резервистов, с которыми я встретился, много крестьян. Разговаривая с ними, видишь, какая перемена произошла в сознании русского народа.

Один английский офицер, сражавшийся в Ливии против войск Роммеля, рассказал мне: «Война там носит скорее спортивный характер». Трудно что-либо сказать против спорта. Но я не представляю себе человека с психологией футболиста, который способен одолеть гитлеровского солдата.

Две силы движут германской армией. Первая — это материальная заинтересованность каждого солдата в войне. Летом 1940 года немцы в Париже часто расспрашивали меня про Англию. Это были «хозяйственные» вопросы: какие в Лондоне рестораны или хорошо ли носится шотландское сукно. Они считали, что война для них способ прокормить себя и свою семью. Они знают, что значит для какого-нибудь Касселя или Иены украинская пшеница. Они радуются, посылая домой «трофейные» посылки. Второй силой гитлеровской армии является страх, круговая порука людей, связанных общим преступлением. Я вспоминаю немецкого ефрейтора в сожженной деревне, который сказал мне: «Нельзя ли удвоить конвой — я боюсь ваших женщин…»

Голод и ужас — трудно противопоставить этому спортивный дух или абстрактные разговоры о преимуществе либеральной концепции перед тоталитарной.

Прошлым летом война была для русского крестьянина просто войной, теперь она стала его кровным делом. Фашистские зверства летом жили на газетных столбцах, зимой они перекочевали в частные письма. О дикости фашистов теперь говорят не ораторы, но очевидцы, крестьяне из освобожденных районов. И в русском народе проснулась ненависть к захватчикам. Вот основное отличье весны от осени и тех резервистов, с которыми я недавно беседовал, от резервистов, уходивших на запад в июле или августе.

Прошлым летом еще жил миф о непобедимости немецкой армии. Что предшествовало походу Гитлера на Минск, на Киев, на Смоленск? Воспоминание о Компьене, захват Югославии и Греции, Крит. А теперь в сознании каждого резервиста живы другие имена: Ростов, Калинин, Можайск, Керчь. Теперь каждый русский уверен в конечной победе, и если он гадает о чем-либо, то только о том, когда придет эта победа.

Нам незачем скрывать те жертвы, на которые пошла наша страна. Вся Россия теперь в солдатских шинелях. Много разбитых семей, много человеческого горя. Война для нас не справки о потопленных регистровых брутто-тоннах, не военные стычки в отдаленных колониях, не замена белого хлеба серым. Война для нас трагедия, которая разыгрывается на нашей земле. Это судьба Ленинграда, это развалины Днепрогэса, это тысячи сел, сожженных захватчиками, это трудная жизнь миллионов эвакуированных. Мы не зазнаемся и не прибедняемся. Мы сдержанно говорим: мы теперь воюем одни против общего врага. Час тому назад боец мне задал все тот же вопрос — его теперь слышишь повсюду: «А союзники?..»

16 апреля 1942 года

Военные корреспонденты немецких газет всегда находят несколько «теплых» строк для русской артиллерии и для комиссаров. Известна точность огня нашей артиллерии. Но почему немцев так возмущают комиссары? Обычно гитлеровцы уверяют, что «комиссары насильно гонят солдат вперед…». Это плохая выдумка: даже наивные немки понимают, что насильно народ не заставишь воевать. Немцы, кроме того, знают, что комиссары идут не позади, а впереди бойцов. Гитлеровцам ненавистны комиссары, потому что они как бы олицетворяют душу нашего народа.

Институт военных комиссаров свидетельствует о важности человеческого начала. Командир вырабатывает план атаки. Он живет в мире огневых точек, простреливаемых дорог и блиндажей. Для него холмик, речка, овраг — нотные знаки величественной партитуры. Карта с синими кружками и красными стрелами говорит ему о самом сокровенном. Он знает, что завтра в восемнадцать ноль-ноль первая и третья рота должны занять березовую рощу и выйти к скрещению двух проселочных дорог. План обсуждается в штабе батальона: в маленьком блиндаже при тусклом свете коптилки. И здесь вмешивается комиссар: «Вместо первой роты нужно пустить вторую…» Для комиссара бойцы — живые люди. Он помнит их лица. Он слышит их разговоры. Он знает лихорадку смелости и малодушия. Он подготавливает мужество и стойкость, как интендант подготавливает склады продовольствия.

«Человек решает все» — с этой мыслью мы вышли против германской мощной армии. Мы сохранили веру в человека, когда танковые колонны Гитлера двигались на восток. Мы думали о нашей пехоте, которая задерживает продвижение моторизованных частей противника, о наших рабочих, которые на Урале изготавливают танки, о наших будущих танкистах. И роль комиссаров в Красной Армии определяется советским подходом к понятию человека.

Пройдите в роту, стоящую на передовых позициях. Вот в блиндаже заместитель политрука читает бойцам статью из «Красной звезды». Еще недавно этот заместитель политрука был простым солдатом. Политрук его отметил: он был сообразительней и развитее товарищей. Это комсомолец, слесарь. Он много читал, задумывался над книгами, над людьми, над жизнью. Он не только прочитает статью, он сможет связать ее с окружающей действительностью. Если речь идет о моральном лице гитлеровской армии, он напомнит о том, что видели сами бойцы. Если статья посвящена ночной разведке, он ее оживит рассказом о недавнем подвиге младшего лейтенанта того же батальона. Он ответит на все вопросы. А вопросов немало: «Много ли у Гитлера австрийских солдат?.. Какие у немцев новые пулеметы?.. Правда ли, что Петэн продался немцам?.. Почему англичане не воюют по-настоящему?.. Что делают американцы со своими самолетами?..»

Заместитель политрука несколько месяцев спустя станет младшим политруком. Он будет комиссаром роты. Часть политруков прошла трехмесячные курсы, другим боевой опыт заменил лекции. Конечно, командир батальона разбирается лучше в чисто военных проблемах, нежели комиссар батальона, но и комиссар — военный человек, он может свободно командовать ротой, а в случае необходимости заменить командира батальона. Комиссар полка может командовать батальоном.

Редко увидишь комиссара на командном пункте. Обычно он ведет в бой самую слабую единицу — роту или батальон. Этим объясняются большие потери среди комиссаров, — комиссары не только говорят о военной доблести, они ее показывают на своем примере. Обычно в части имя комиссара — символ отваги.

В одной из танковых бригад я встретился с комиссаром батальона Медянцевым. Он много мне рассказывал о храбрости бойцов своего батальона. О себе он молчал. Но бойцы мне рассказали, как комиссар недавно спас один танк: «Подъем был. Танк соскользнул с дороги. Здесь левая гусеница свалилась. Машина и застряла. А положение было скверное. Немцы стреляют по танку: у них два орудия там были. А кругом немецкие автоматчики. Комиссар тут как тут. Говорит: „Надо гусеницу нацепить и вытащить машину“. Сам с нами работал, прямо под пулями. А полчаса спустя танк уже был в бою…»

Конечно, не дело комиссара дублировать командира. Но я уже говорил, что комиссары — люди с военным образованием, многие из них обладают и военными талантами. Встретился я с комиссаром танковой роты Будниковым. Было это в январе. Наши части наступали. Предстояло овладеть сильным узлом сопротивления. К селу вела одна дорога, и она была сильно укреплена противником. Комиссар предложил идти в обход по снегу, проверил местность, доказал осуществимость маневра. И маневр действительно удался. Наши потери были ничтожны, а немцы оставили две роты убитыми и пленными.

Сущность работы комиссара — это ее конкретность. Перед лицом смерти неуместны абстрактные разговоры или сухие доклады. Вот шли в январе бои за Можайск. Полковой комиссар при мне беседовал с бойцами. Он рассказывал им о славном прошлом Можайска. Он говорил о том, как в Можайске немцы мучают русских людей. Когда наши бойцы вошли в Можайск, они уже знали, что увидят на одной из площадей виселицу…

Человечность института комиссаров связана с человечностью нашей армии. Когда я разговариваю с немецкими пленными, я вижу перед собой не людей, а усовершенствованные автоматы. Они отучены от мысли, стерилизованы от чувств. Они еще повинуются своим командирам — это автоматизм поступков. Но стоит одному из них задуматься, и он погиб для германской армии: он готов сдаться в плен или дезертировать. Взвешивая накануне майских боев шансы сторон, нужно помнить, что никакое вооружение не может заменить душу армии.

20 апреля 1942 года

Я видел немецкий танк, выкрашенный в зеленый цвет. Его подбили наши в начале апреля, тогда еще лежал снег, и немецкий танк напоминал франта, который преждевременно сменил одежду. Но не франтовство — нужда выгнала в холод весенние танки и весенние дивизии Гитлера. А теперь снег сошел. Дороги потекли. Они покрыты ветками, едешь и подпрыгиваешь: автомобиль будто скачет галопом. Распутица на несколько недель замедлила военные операции. Кое-где — в Карелии, в районе Старой Руссы, на Брянском фронте — продолжаются атаки наших частей, но это отдельные операции. Перед майскими битвами наступило грозное затишье. А по Десне, по Днепру проходят последние льдины. На полях — разбитые немецкие машины, трупы людей и лошадей, шлемы, неразорвавшиеся снаряды — снег сошел, открылась угрюмая картина военной весны.

Никогда столько не говорили о весне, как в этом году. Гитлер колдовал этим словом. Он хотел приободрить немецкий народ. И вот весна наступила. Две армии готовятся к бою. Тем временем Гитлер начинает лихорадочно оглядываться назад. Что его смущает? Добротные фугаски томми? Кампания в Америке и в Англии за второй фронт? Растущее возмущение порабощенных народов? Так или иначе, Гитлер начал весну походом… на Виши. Для этого ему не пришлось израсходовать много горючего. Несколько баков на поездки Лаваля и Абеца. Английское радио передает, что фон Рундштедт перекочевал с Украины в Париж. Это, однако, только путешествие генерала. По дороге фон Рундштедт должен был встретиться с немецкими эшелонами: Гитлер продолжает перебрасывать дивизии из Франции, Бельгии, Норвегии в Россию. Видимо, ни RAF, ни статьи в американской печати, ни гнев безоружных французов не отразились на немецкой стратегии.

Перед весенними битвами Гитлер хочет приободрить своих солдат, потерпевших зимой поражение. Он пускает слухи о новом «колоссальном» вооружении немцев. Он распространяет вздорные сообщения о слабости Красной Армии. Вряд ли солдаты 16-й армии обрадуются, услыхав по радио рассказы Берлина о том, что в русских полках теперь только шестидесятилетние старики и шестнадцатилетние подростки…

Сейчас не время говорить о наших резервах. О них расскажут летние битвы. Я побывал в одной из резервных частей, видел молодых, крепких бойцов, хорошо обученных и хорошо экипированных. Настроение в резервных частях прекрасное: все понимают, что враг еще очень силен, но все понимают также, что враг будет разбит. Прошлым летом люди помнили о Париже, о Дюнкерке, о Крите. Теперь они помнят о Калинине, о Калуге, о Можайске, о Ростове. Ненависть к захватчикам воодушевляет резервистов. Прошлым летом Германия представлялась русскому крестьянину государством, фашизм еще мог сойти за газетное слово. Теперь фашизм стал реальностью — сожженными избами, трупами детей, горем народа. Между Нью-Йорком и Филиппинами не только тысячи миль, между ними — мир. Сибиряк чувствует, что под Смоленском он защищает свою землю и своих детей.

Наши заводы хорошо работали эту зиму. Не стоит напоминать, в каких тяжелых условиях протекала эта работа. Миллионы эвакуированных показали себя героями. Есть у нас танки. Есть самолеты. Наши друзья часто спрашивают: «А как показали себя американские истребители? Английские танки?» Легко понять чувства американского рабочего или английского моряка, которые хотят проверить, не напрасно ли пропал их труд. Отвечу сразу: не напрасно. Я видел немецкие бомбардировщики, сбитые американскими истребителями. Я видел русские деревни, в освобождении которых участвовали английские «матильды». Но правда всего дороже, и друзьям говорят только правду: у нас фронт не в сто километров, и на нашем огромном фронте английские и американские истребители или танки — это отдельные эпизоды. Достаточно вспомнить, что все заводы Европы работают на Гитлера. И Гитлер самолеты не коллекционирует. Гитлер не копит свои танки — его самолеты и танки не во Франции, не в Норвегии, они даже не в Ливии — они перед нами и над нами.

О втором фронте говорят у нас повсюду — в блиндажах и в поездах, в городах и в деревнях, женщины и бойцы, командиры и рабочие. Мы не осуждаем, не спорим, мы просто хотим понять. Мы читаем цифры ежемесячной продукции авиазаводов США и улыбаемся: мы горды за наших друзей. И тотчас в голове рождается мысль: какой будет судьба этих самолетов?

Мы говорим о втором фронте как о судьбе наших друзей. Мы знаем, что теперь мы воюем одни против общего врага. Вот уже триста дней, как война опустошает наши поля, вот уж триста ночей, как сирены прорезают наши ночи. Мы пошли на все жертвы. Мы не играем в покер, мы воюем. Судьба Ленинграда, его истерзанные дворцы, его погибшие дети — это символ русского мужества и русской жертвенности. Накануне весны мы говорим о втором фронте как о военной мудрости и как о человеческой морали. Так мать, у которой все дети на фронте, глядит на другую — ее дети дома…

26 апреля 1942 года

Недавно наши бойцы захватили два мешка с немецкой полевой почтой: письма на фронт и письма с фронта. Я просидел ночь над листками, покрытыми готическими буквами. Не скажу, чтобы это было увлекательным чтением. Нам теперь приходится все время заниматься душевным миром гитлеровцев. Это примитивный и скучный мир. Лучше разводить кроликов или наблюдать за барсуками. Немец выпуска 1942 года однообразен, заранее знаешь все, что он может написать своей невесте и невеста напишет ему.

Все же немецкие письма назидательное чтение. Если они не открывают нам ничего нового в психологии, они помогают в оценке военного положения. Немецкая армия развинчена. Солдаты начали думать, а для гитлеровских солдат — это микроб смертельного заболевания. Из десяти писем восемь полны жалоб, шесть дышат сомнением, три отмечены отчаяньем. Конечно, эта статистика случайна: что значат триста писем по сравнению с миллионами солдат? Но это не первые письма, которые я читаю. Прибавьте сотни дневников, рассказы пленных, секретные немецкие сводки. Немецкий солдат усомнился в победе — таково главное завоевание зимней кампании 1941/1942-го.

Однако во многих письмах еще чувствуется надежда на весну. «Весной начнется большое наступление», «Когда подсохнет, мы двинемся вперед», «Весной будет большая игра — или выиграем, или продуемся». Немцы надеются не столько на майское солнце, сколько на майские танки. Офицеры вместо «мая» часто ставят «июнь» или более туманно — «лето». Так или иначе все говорят о готовящемся наступлении.

Один штабной офицер философствует: «Основной удар, по-видимому, определяется проблемой нефти. Кроме того, для фюрера операции в России связаны с мыслями о победе на всех фронтах, и я не удивлюсь, если мы здесь должны расчищать дорогу к последним восточным бастионам Англии…» Другой офицер в письме к другу, находящемуся в Париже, мечтает: «Если нам удастся весной занять политические центры России, мы сможем повернуться на запад, и тогда мы будем справлять рождество в Германии — с английскими плюм-пудингами…»

Гитлер все надежды возлагает на моторы. Танки и авиация, авиация и танки — вот его козыри. Германия не спала зиму. Она готовилась к тем боям, которые, по всей видимости, будут решающими. Конечно, не спали и русские. Предстоят большие танковые сражения, и небо по оживлению не уступит земле.

В течение двух последних месяцев, разговаривая с пленными, я слышал все те же ответы: «Недавно из Франции…», «Недавно из Бельгии…», «Недавно из Голландии…». На прошлой неделе я встретил пленного фельдфебеля Макса Германа, который объяснил, что он со 104-й группой транспортных самолетов прибыл из Ливии. Я не знаю, верно ли, что фон Рундштедт уехал с Украины в Париж. Возможно. Но вместо одного Рундштедта из Франции на Украину прибыли десятки тысяч солдат.

До сегодняшнего дня Гитлеру удается воевать на одном фронте. Мы это не только знаем, мы это чувствуем.

Теперь многое зависит от решительности наших друзей — я говорю это прямо, как человек, знающий силу и слабость демократий. Давно уже сказали, что война — это не только наука, это еще искусство. Остается добавить: война — это еще чувство. Будь у людей большая голова и крохотное сердце, не было бы в яслях детей и не было бы на свете победы.

Мы видели среди трофеев самолеты, выпущенные с немецких заводов в феврале 1942-го, орудия, изготовленные немцами в марте 1942-го. Гитлер их не коллекционирует, он воюет. Радостно мы встречаем описания английских операций на французском побережье: мы верим, что это разведка. Вчера зенитчики читали при мне о десанте в Булони, о резиновых подошвах, которые помогли англичанам. Потом один из них сказал: «Здорово!.. Но вот когда у них во Франции окажутся не только бесшумные подошвы, а и шумные пушки, тогда дело пойдет к победе… Почему я говорю о том, что Гитлер не коллекционер самолетов или танков? Свыше трехсот дней мы воюем как можем — изо всех сил. Первые в мире мы нанесли тяжелый удар слывшей непобедимой германской армии. И вот мы читаем, сколько самолетов производят США, сколько танков изготовляют доминионы…»

В мирное время стены Лондона перед троицей покрывались плакатами: «Лето во Франции…», «Лето в норвежских фиордах…», «Лето в Швеннингене…», «Лето в Остенде…». Может быть, эти слова горят на звездном небе затемненного весеннего Лондона?

Передо мной немецкий приказ командующего 18-й армией «О подготовке зимней кампании 1942–1943». Гитлер забыл о своих «молниях»… Но брать Гитлера осадой — это значит погубить вместе с фашизмом труд многих поколений, это значит оставить нашим детям, пустыню. Тот, кто хочет все сберечь, может все потерять.

11 мая 1942 года

Люди с севера как никто умеют ценить солнце, цветы, весну! Бойцы этого батальона — северяне. Ласково жмурясь, они глядят на первые подснежники. Воздух особенно прозрачен, а стволы берез кажутся подвенечными платьями. Принесли почту. Одно письмо — комиссару. Он прочитал его, отошел в сторону, потом снова стал читать. Он говорит бойцам: «Слушайте — это письмо всем нам от матери Гоши».

Он читает письмо матери Гоши Азарова, погибшего недавно при разведке. Письмо адресовано бойцам третьего взвода стрелковой роты. Я переписал его: «Дорогие ребята! Товарищи моего сына и теперь мои товарищи! Я получила извещение вашего батальона о том, что мой сын, мой родной, единственный мальчик убит. Мне очень тяжело. Мне трудно пережить то горе, которое свалилось на меня, больного человека, но я постараюсь держать себя так, чтобы своей работой могла принесли много пользы своей родине и отомстить проклятым, трижды проклятым гадам, напавшим на наш Союз, исковеркавшим столько человеческих жизней, семей и убившим моего сына. Сына, которого вы знаете, я одна, женщина, с такими трудностями растила, и воспитывала, и учила. Мой сын, как огонек будущего, светил мне во всей тяжелой и трудной моей жизни. Но, как видите, что вышло. Я прошу вас, если мой сын похоронен один в могиле, написать мне где и отметить его могилку чем-либо, чтобы, когда кончится война, я могла бы найти ее. Если вместе с другими товарищами, то напишите где и чтобы я могла найти ее. Вы теперь, ребята, мои сыновья. Не забывайте меня. Если кому что нужно, я все для вас сделаю. Я вас люблю так, как любила моего сына. Напишите мне, как погиб мой сын. Жил ли после ранения, передавал ли что-либо мне или, может быть, еще что-нибудь. Я прошу вас очень об этом. Юра Виленский! Я перед тобой много виновата, родной мой: когда я видела тебя в последний раз, то попрощаться не смогла — я была очень расстроена. Прости меня. Об этом писала и Гоше. Если у Него были при себе документы или письма, верните мне все, если это возможно. Я знаю, что в комсомольском билете он носил фотографию одной девушки. Если она сохранилась, передайте мне ее и, если есть, ее адрес. Я надеюсь, что вы это сделаете. Желаю вам, ребята, крепко бить этих проклятых нечистей и много удач в боевых делах. Мария Азарова».

Это настоящее письмо матери: большое горе, большая любовь и большая стойкость. Меня давно перестала удивлять отвага наших бойцов. Но я все еще дивлюсь мужеству наших матерей. Нет в нем ни позы, ни заученного пафоса, оно органично. Оно сродни нашей земле, нашей природе — большой и стыдливой.

Фашисты часто спрашивают себя: почему в России они нашли такое сопротивление? Против них поднялась вся страна. Я видел много партизан в прифронтовой полосе, видел стариков и подростков. Видел молоденькую девушку Катю, которая до войны занималась музыкой, увлекалась Шостаковичем, Стравинским, Хонегером и которая теперь взрывает мосты. У нее были близорукие добрые глаза и тонкие розовые пальцы, будто только что вымытые ледяной водой. А рассказывала она о том, как лежала в снегу возле моста и ждала немцев. Она не прибавила: «Ждала смерти», — но я понял, что ждала и что хрупкая девушка оказалась сильнее смерти. Видел я старика лесоруба, он рассказал, как поджег избу с гитлеровцами, потом задумчиво добавил: «Господи, бог ты мой, сам не пойму, откуда сила у меня взялась…»

В немецких газетах пишут, что русских «гонит под огонь комиссары…». Как можно обманывать народ такими наивными баснями? Кто гонит вперед всю Россию? Большая ненависть и большая любовь.

Лет пять тому назад один француз сказал мне: «Я не думаю, чтобы ваша армия оказалась стойкой — у вас ослабел инстинкт собственности. А только он придает силу солдату…» Я тогда не стал спорить. Я не хочу спорить и теперь с моим французским приятелем: может быть, в поруганном Париже он понял свое заблуждение. Его мысли были распространены. Вероятно, их разделяли и правители Германии.

Француз — я говорю о так называемом «среднем французе» — был крепко привязан к собственности, к своему саду, к своим сбережениям. Он чтил ренту, а завещание казалось ему божественными скрижалями. Он жил хорошо, ему было что защищать. И вот летом 1940 года я увидел Францию, которая потеряла голову. Люди бросали все. Элегантные парижанки угощали шоколадом немецких ефрейторов, а фермеры стреляли в голодных французских солдат, которые просили хлеба или молока.

Сопротивление России должно обрадовать всех, кому дорого понятие человека. Я убежден, что католики и протестанты, либералы и консерваторы, люди самых далеких воззрений, если они искренне преданы своим идеалам, должны считать сопротивление русского народа своей победой: русские теперь показали, что человек лучше, чем о нем думают многие, что человек способен защищать не только деньги, унаследованное поместье или право на барыши, но нечто высшее: родину, свободу, достоинство.

Русский солдат всегда был хорошим солдатом. Но я сейчас говорю не о боевых качествах армии, а о душевной силе, проявленной народом. Гитлеровцы вешают партизан, сжигают деревни, где живут семьи партизан, — это не рассказы о жестокости противника, это официальные приказы германского командования. Почему же не удалось задушить партизанского движения? Почему в немецком тылу существуют районы, где признают только советскую власть? Почему десятки и сотни тысяч людей предпочитают мученическую кончину покорности? Это — победа человеческого духа над механической силой. Мать комсомольца Азарова может завтра стать партизанкой: перечтите ее письмо — и вы все поймете.

Да, мы приняли бой не с голыми руками, мы оказались не Норвегией и не Грецией. Но все же вначале борьба была неравной. Семьдесят лет Германия создавала свою армию. Ее индустрия много старше нашей. На Германию работает вся Европа. Немцы пришли к нам, обогащенные опытом двухлетней войны. И, однако, мы выстояли. Я повторяю: дело не только в храбрости русского солдата. Можно напомнить, как осенью привозили заводы на пустыри, выгружали машины среди грязи или снега. Казалось, никогда ничего не наладить. Люди спали под холодным октябрьским дождем. Не было хлеба. А месяц спустя завод на новом месте изготовлял авиамоторы или пулеметы. Для этого нужно не только сырье, не только пространство, не только энергия, для этого нужно подлинное человеческое мужество. И оно нашлось.

Наш народ не был воинственным. Мы не увлекались штурмовыми отрядами. Мы не сидели над «геополитикой». Наши юноши всегда предпочитали Толстого Ницше. Мы не росли на культе силы. Наши солдаты и теперь идут в бой с песнями о реках, о березах, о девушках — их песни не похожи на марш эсэсовцев. Мы не писали, что «война — высшее проявление человеческого духа». Мы не говорили, что «война — это опасный, но веселый спорт». Мы приняли войну с большой грустью и с большим мужеством. Двадцать пять лет мы строили наш новый дом. Мы можем все сказать о нашем государстве, как сказала Азарова о своем сыне: «С такими трудностями растила, и воспитывала, и учила». Мы защищаем нечто большее, чем территорию, чем личные блага, и это придает нам силы. Конечно, в немецкой армии немало храбрых солдат. Но что их поддерживает? Презрение к другим народам, желание господствовать, война, понимаемая как призвание, традиции рейхсвера, его дисциплина. Что поддерживает наш народ? Сознание, что мы защищаем нашу общую землю и нашу общую правду.

Я пишу об этом накануне больших битв. Вскоре не будет времени для таких статей. Мы будем говорить о высотах, о переправах, о населенных пунктах, о танках, об атаках и контратаках. Но сейчас, когда уже позади горе и гордость зимы и когда еще не открылась весенняя кампания, нужно напомнить зрителям, на что именно они смотрят. У меня в Швеции много друзей, и я хочу им сказать, что мы отстаиваем не только независимость России, мы отстаиваем сейчас и независимость человека — это выше, чем политические или философские расхождения. Когда десять наших танков против десяти гитлеровских, я говорю: «Тридцать русских сердец против десяти моторов». Человечество пересмотрит многое после этой страшной войны. И тогда-то люди, наверное, скажут, что сердце народа крепче самой крепкой брони.

14 мая 1942 года

Как раз в то время, когда Черчилль произносил свою речь, на другом конце Европы с особенной ожесточенностью заговорили орудия. Пока в Лондоне обсуждался вопрос о втором фронте, на первом и пока что единственном антигитлеровском фронте разгорался горячий бой.

Перефразируя французское выражение, мы можем сказать «deshonneur obliqe» («бесчестье обязывает») — декабрьское бесчестье и разговоры о весеннем реванше требовали продолжения. Гитлер выбрал для начала наиболее удобный участок — наш керченский плацдарм. Он тщательно подготовил эту операцию.

Немцы сосредоточили при выходе с полуострова крупные танковые соединения. Они бросили в бой свыше пятисот самолетов. Они добились численного превосходства и вклинились в наше расположение. Наши части были вынуждены отойти на новые позиции.

Вскоре после начала керченской битвы советские части начали наступательную операцию возле Харькова. Первым ударом частям Красной Армии удалось прорвать фронт противника в двух местах.

Сильные бои продолжаются и на других фронтах. Так на Северо-Западном фронте позавчера наши части заняли два населенных пункта. На одном из участков этого фронта за первые десять дней мая уничтожено свыше четырех тысяч немцев. На Калининском и на Западном фронтах бои не замолкают: ряд «весенних дивизий» Гитлера сильно потрепаны.

С приходом весны партизанские вылазки сменились настоящими боями. На Брянском, на Калининском, на Западном фронтах отдельные партизанские отряды объединились и наносят немецким войскам чувствительные потери. Трудно порой сказать, где происходят самые ожесточенные сражения — на фронте или за линией фронта, в немецком тылу.

Успешно разворачиваются воздушные бои. Несколько дней тому назад на Калининском фронте наши летчики на «Харрикейнах» сбили изрядное количество немецких бомбардировщиков. На Брянском фронте вчера наш бронепоезд сбил два «Хейнкеля-111». Немцы пытаются прорваться к нашим большим городам, и зазеленевшие леса на запад от Москвы чуть ли не каждую ночь дрожат от падающих немецких бомбардировщиков.

Да, весна пришла! В Крыму жарко. Над Мурманском белые ночи. Вокруг Москвы стоит чересчур теплая предгрозовая погода. Огромная внутренняя сила воодушевляет Красную Армию.

Немцы упорно дерутся: под Керчью или у Харькова они защищают свое право не только терзать кашу землю, но и владеть Парижем, мучить греков и крошить старые английские города. На наших полях сейчас идет грандиозная битва за свободу нашу и мира. Европа не может ждать. Разговорами о втором фронте нельзя отвлечь ни одну германскую дивизию, ни одного германского солдата.

Мы слышали речи государственных деятелей Великобритании. Надо надеяться, что англичане услышат голос орудий.

26 мая 1942 года

Эта война богата контрастами. В немецком тылу не затихает партизанская война. Люди с охотничьими ружьями и с ножами нападают ночью на немецкие штабы. А в районе Харькова продолжаются гигантские танковые сражения, похожие на морские бои, где приходится говорить не столько о территориальном продвижении, сколько об уничтожении сухопутных кораблей противника. В Карелии можно проехать десятки километров фронта и никого не увидеть. А вот участок фронта, где бои идут за один дом, даже за одну комнату.

Город расположен на Западной Двине. В нем было много древних церквей, и городом интересовались, кроме окрестных крестьян, только археологи. Улицы были полусельскими. Во дворах мычали коровы, кудахтали куры, когда проезжал автомобиль, на него кидались с лаем собаки. Но городок был советским. В школах мальчики мечтали об авиации и об Арктике. Все знали, что сын огородника стал депутатом Верховного Совета, что касается дочки аптекаря, она любила перманентную завивку, а увлекалась Хемингуэем. В городе были даже кружок друзей испанского народа и курсы поэзии. Потом началась война. В город пришли немцы. Сначала они только грабили, но, когда к городу подошли русские, немцы стали убивать жителей. Эсэсовцы согнали четыреста человек: женщин, стариков, детей — и всех расстреляли. Немецкий комендант объявил, что «расстреляны евреи», но среди убитых было много русских.

Три месяца идут уличные бои. Когда подъезжаешь к городу днем, над развалинами низко стелются черные облака дыма. Ночью город пылает, — сколько может гореть город, в котором половина домов из дерева? Казалось бы, давно он должен был превратиться в гору пепла. Но он еще горит… силы города велики, и только человек еще упорней.

«За что сегодня идет бой?» — «За детский дом». Это не шутка. Двухэтажное каменное здание, здесь помещался детдом. Бойцы еще нашли среди гильз и мусора куклу с отбитым носом. Этот дом был превращен немцами в дот, в амбразурах мелкокалиберные пушки, в окнах верхнего этажа пулеметчики и автоматчики. За вывеской «Детский дом» сидел автоматчик. Русское орудие пробило стену. Русские ворвались в нижний этаж. Немцы убежали на верхний этаж. Лестницу они забросали гранатами. Тридцать шесть часов бой шел между двумя этажами. Один из красноармейцев, осмотревшись, заметил, что потолок деревянный. У русских был крупнокалиберный пулемет. Начали строчить от одного угла к другому. Наверху забегали. Потом закричали: «Рус, сдаюсь»… Дом захвачен.

В другом доме — здесь была фотография, еще валяются карточки молодоженов и детишек — борьба шла между двумя комнатами. Красноармейцы, высовываясь в окно, кидали гранаты в соседнее окошко.

Идут сражения за маленький домик, за ларек, за газетный киоск, за будку сторожа среди огородов. Отдельные немецкие гарнизоны из 25–30 солдат и офицера защищают дома, превращенные в дзоты. В мае уличные бои разгорелись с новой силой. В боях за одну улицу немцы потеряли свыше пятисот человек. Запах трупов и гари. Яркое, уже знойное солнце. И оскалы мертвых.

Немцы стараются поджечь деревянные дома, укрепленные русскими. Пожары приходится тушить среди боя. Саперы тащат мешки с песком, а если нужно, берутся за гранаты.

Подошли русские танки. Таких боев город еще не видал. За два дня от немцев очищено более половины города. Немцы ушли за реку. Теперь бои идут на другой стороне.

Ночью ползут к русским постам перебежчики. Их становится все больше. Один из них, солдат 257-го полка 83 ПД Вильгельм Штрейх, пьет чай и лопочет: «Это ад… ад…» Он католик из Прирейнской области, религиозный человек, он в ужасе рассказывает: «В церкви мы убивали женщин… полковник приказал… звери… у нас полторы тысячи раненых в подвалах, а их даже не перевязывают… полковник сказал, что, если мы сдадимся, будут отвечать семьи… у меня жена, мать… Это ад… ад…»

Город горит. И будто улыбается мертвый немец на улице. Рядом с ним расплющенная детская кровать, томик стихов и пробитая пулей жестяная вывеска магазина «Торты. Пирожные. Сдоба». Пламя пожара кажется бледным и нарисованным среди золота заката. Так изображали ад художники пятнадцатого века. В двадцатом веке так воюют.

29 мая 1942 года

Белые ночи, они и над плененной Норвегией, над настороженным Стокгольмом и над Ленинградом. Время бессонницы, время для чудаков и влюбленных. В нереальном ночном свете мир представляется иным, меняются пропорции, перемешиваются перспективы. Фантазия севера никогда не была цветистой, яркой, необузданной. Север прежде всего стыдлив. Но он отнюдь не скромен, он многого хочет и многого требует. «Все или ничего» — этот вызов прозвучал на далеком севере. И люди севера в самой романтике оставались непримиримыми. Кто лучше поймет героизм Ленинграда, нежели горняки Кируны, моряки Норвегии, пасторы в деревянных домах, тоскующие о справедливости, студенты Лувда и Упсалы, для которых и в наш век страсть выше сварки металлов?

Я не хотел говорить ни о белых ночах, ни об Ибсене, ни о родстве архитектуры Стокгольма с архитектурой Ленинграда. Но иногда становится невтерпеж. Тяжело человеку, который знает и любит Норвегию, который понимает ее драму, пережить, что несколько сот изменников, авантюристов, босяков, родившихся в Норвегии, называются «норвежским легионом», что и они приложили свою руку к покушению на Ленинград.

Может быть, норвежцы смогут простить напавшей на них большой стране и пепел городов, и могилы. Не знаю. Но Квислинга они не простят. Я говорю не «Квислингу», но «Квислинга» — покорителям мало было убивать, они захотели унизить.

Квислинг произнес недавно речь. Он заявил, что Россия основана предками Квислинга и поэтому норвежцы должны сейчас вместе с гитлеровской Германией завоевать СССР. Он добавил, что в России «много хлеба и яиц для наших ребят». Все, что было в Норвегии, немцы съели, включая яйца чаек и морских попугаев, а теперь Квислинг предлагает голодным норвежцам добывать себе русский хлеб — не в поте лица своего, а в крови. Причем «потомки викингов» должны стать скромными наемниками. Можно ли нанести большее оскорбление народу Бранда и Штокмана?

«Норвежский легион» насчитывал восемьсот голов. Квислингцы набрали норвежских наци, уголовников, проходимцев. Многих они соблазнили деньгами. Унтер-офицер Ионтвед Кьель рассказывает: «Мне обещали ежемесячно 66 марок и моей семье 184 марки, итого 250 марок. А это уже кое-что…» Вот он, «потомок викингов», наемник, готовый за 250 марок убивать!

8 марта норвежских легионеров привезли на Ленинградский фронт. Им сказали, что Ленинград падет в ближайшие недели, обещали богатую добычу. «Добровольцы» шарили по окрестным деревням: искали хлеба и яиц, обещанных Квислингом. Вместо этого их ждали пули партизан. Немцы посылали норвежцев в атаки. Легион быстро редел. Сейчас в нем осталось только четыреста пятьдесят человек. Ждали пополнения. Но из Норвегии прислали за все время всего только тридцать «добровольцев». Многими ротами командуют немцы. Командир полка тоже немец. Как-то он выступил с речью, объяснял «потомкам викингов», почему они должны умереть в России: «Норвежцы записались добровольцами, чтобы показать немцам, что и норвежцы умеют воевать. Тогда после победы над Россией немцы освободят Норвегию». Я тоже думаю, что немцы убедятся в боевых качествах норвежского народа. Только будет это не под Ленинградом, а в Осло, в Бергене, в Тронхейме… Недаром сдавшиеся в плен легионеры жалуются. Ионтвед Кьель говорит: «В Норвегии женщины кидали в нас камнями. А когда мы были на пароходе, толпа на берегу ругалась, многие плевали в нас…» Солдат Виорн Баст рассказывает: «Норвежцы уважают не нас… Вот тех, что уехали в Англию, тех они уважают…»

Русский народ понимает муки Норвегии, и он не примет за норвежцев изменников из «норвежского легиона». Ленинград пережил страшную зиму, но Ленинград не сдался.

Русские солдаты умирают, отстаивая свободу и честь своей родины. Против них немцы посылают низких предателей. Люди севера — люди чести, и они отвернутся, когда мимо них пройдут норвежские «добровольцы».

Я начал этот рассказ о человеческой низости с воспоминаний о белых ночах. Я кончу его сухой справкой о смерти тридцати пяти защитников Ленинграда. Ими командовал лейтенант Ерастов. Крупными силами немцы атаковали. Тридцать пять героев, отрезанные разлившейся весенней рекой, шесть дней сопротивлялись, Они убили пятьсот фашистов. Среди защитников был молоденький радист Лычов. До войны Лычов плавал на судах, любил море и штормы. У него были удивленные глаза и детская улыбка. Лычов каждый час передавал по радио о положении защитников. Вот его последние слова: «Враг окружил. Отбиваемся гранатами. Будем драться до последней капли крови». Когда красноармейцы снова отбили потерянную позицию, они увидели в землянке мертвого Лычова с автоматом. А перед землянкой валялись трупы немцев. Лычов умер последним. Позади него был Ленинград, родина, свобода. Это было в белую ночь севера.

4 июня 1942 года

Немцы сидят за рекой. На фронте артиллерийская дуэль. А когда орудия молчат, слышно пение птиц — их очень много, и они привыкли к войне. Я вернулся с фронта в город. Вернее, здесь был город Думиничи, районный центр. Кое-где торчат трубы, остатки стен. В бывших комнатах зазеленела трава. Шлемы немцев. Скелеты танков. На солнце сверкают сотни новеньких эмалированных ванн. Это все, что осталось от города, сожженного немцами. Здесь находился завод, изготовлявший ванны, и ванны уцелели.

Думиничи освободили ранней весной. Я проехал 300 километров по земле, отвоеванной у немцев. Страшная дорога. Зимой снег сострадательно все прикрывал. Теперь повязка снята, раны обнажились. Старая женщина в Калуге вчера сказала мне: «Может быть, в Кельне они почувствовали, что такое их война». Дом этой женщины гитлеровцы сожгли, пятнадцатилетнего сына расстреляли.

Я еду в вездеходе. Его называют «пигмеем», солдаты говорят о нем шутливо «козел» и с одобрением поясняют: «Козел всюду пройдет». Мой «козел» шумно мчится по шоссе, искалеченному танками и снарядами. Потом я сворачиваю в сторону. Глухие проселочные дороги. По ним прежде ездили только крестьянские телеги. Стоит грозовая погода, и, что ни день, шумные веселые ливни обрушиваются на землю. Тогда проселочная дорога превращается в поток рыжей лавы. Но мой «козел» ночью отважно плывет по земной хляби, кренясь то налево, то направо, как лодочка в разбушевавшемся море.

Я проехал мимо изуродованных городов: Малоярославец, Калуга, Угодский Завод, Козельск, Мочальск, Мещовск, Сухиничи. Сотни сел. Некоторые из них уцелели. Деревянные дома с резными украшениями. На скамейках сидят старики и, завидев военного, спрашивают: «Бьют Гитлера?» Гитлер — стало нарицательным именем. О немцах говорят «фрицы», крестьянки это имя иногда переиначивают на русский лад: «фирсы». О немецкой армии колхозники говорят: «Гитлер». Идут полевые работы. Колхозницам помогают пахать и сеять бойцы. А вечером в деревнях весело. Девушки плетут веночки, поют песни, смеются на околице с русскими солдатами.

Многих деревень нет. Там, где были дома, крапива. Буйно цветут цветы — желтые, лиловые, красные. Кажется, никогда я не видал столько цветов. На опушках лесов обугленные деревья, а в чаще обычный зеленый уют и стараются перекричать друг друга кукушки, пророча кому-то долгую жизнь.

Красавица Калуга с древними церквами на крутом берегу Оки вся искалечена. За последние годы здесь много строили. В городе, слывшем издавна захолустным, появились большие комфортабельные дома, школы, хорошие больницы, клубы, театры. Молча прошел я с калужанином по длинной улице, от которой остались только развалины. С трудом строили люди дома, и страшно глядеть на эту пустыню.

Я знаю, что американцы сильнее всего ждут от нас военных сводок. Но это тоже сводка — наши друзья должны знать, что сделали наци с русскими городами и селами. Они должны помнить об этом в те дни, когда весь советский народ и вся Красная Армия с радостью говорят о посылке американских войск в Европу, — разговоры об этом я слышал и в блиндажах и в деревнях.

Теперь я нахожусь в районе, очищенном от немцев в марте и в апреле. Здесь мало леса и в селах было много кирпичных домов. Немцы их превратили в доты. Еще видны стены с окнами, забитыми камнем. Здесь стояли пулеметы. Такие же доты в деревнях по ту сторону Жиздры, занятых немцами. Нелегко было выбить немцев из города Думиничи, из тридцати окрестных сел. А села здесь большие: по триста — пятьсот домов. Я поднял аккуратно завернутый в красную тряпочку пакетик. В нем полтораста граммов аммонала. Такие пакетики гитлеровцы закладывали в печь, прилаживали взрыватель, и от дома оставалась груда развалин. Вот развалина большой церкви села Попково. Немцы здесь держались три дня. Саперы хотели взорвать церковь. Но тогда с колокольни раздались детские крики: «Мы русские…» Оказалось, что фашисты забрали в церковь деревенских ребятишек. Саперы ушли. Фашисты не отпустили детей. Церковь обвалилась, всех засыпало.

Крестьянки говорят: «Дом сожгли. Мужа угнали. Дочку испортили». Это — спокойствие большого горя.

Поля и дороги загромождены ломом: танки, орудия, машины. Здесь — прошлогодняя продукция Эссена, Рено, Шкоды, Аугсбурга. И молодой майор, усмехаясь, говорит: «Теперь им будет труднее — англичане им дают жизни…»

Прошлой осенью трудно было ездить по прифронтовым дорогам: немецкие самолеты гонялись за каждой машиной. Теперь немцы стали экономней и осторожней. Сегодня прекрасный летний день. Пять раз над нами пролетали немцы: каждый раз одиночка бомбардировщик. Они хотели повредить железнодорожный мост, но это им не удалось. А русская авиация сегодня совершила большой и удачный налет на прифронтовой аэродром: все небо гудело.

Ночь наступает поздно, в десять еще светло. Ночи здесь шумные. С наступлением темноты немцы открывают сильный огонь из орудий и минометов. Привезли они новые шестиствольные минометы. Этой ночью советские артиллеристы уничтожили такой миномет. А чуть рассветет — тишина, вместо пушек жаворонки.

Обе стороны готовятся к летним битвам. Весело, с песнями русские девушки роют рвы. Движутся к фронту русские тяжелые танки, трехосные английские грузовики с советскими орудиями, свежие части из Забайкалья, с Урала, с Волги. Я проехал мимо одного города в воскресенье. Все жители от мала до велика работали на «воскреснике» — строили укрепления: они отведали немецкой оккупации. А там, за рекой, подневольное население тоже роет рвы — для своих палачей. Партизаны и пленные подтверждают, что немцы стягивают подкрепления. К чему они готовятся? На войне не предскажешь, но тишина, порой наступающая днем, кажется предгрозовой.

Сегодня, впрочем, громкий день. Советская радиоустановка в километре от немецких блиндажей. Напротив немецкие солдаты 211-й пехотной дивизии, сформированной в Кельне и состоящей из уроженцев Рейнской области. Сначала тишина. Диктор на отменном немецком языке говорит: «Солдаты 365-го полка! Среди вас имеются уроженцы Кельна. Мы доводим до их сведения, что Кельна больше нет. Свыше тысячи английских бомбардировщиков…» — и в ответ немцы открывают неистовый огонь. Два часа грохота. Снова тишина, и диктор начинает: «Среди вас имеются также жители Эссена…»

21 июня 1942 года

Это было год тому назад. Короткая июньская ночь казалась Москве обычной. Люди, засыпая, мечтали о летних каникулах, о горах Кавказа или о голубом море Крыма. Это была ночь на воскресенье, в клубах молодежь танцевала. На подмосковных дачах, среди сирени и жасмина, влюбленные тихо говорили о том, о чем говорят влюбленные всех стран и всех времен. Москва поздно проснулась.

Люди завтракали, когда в густой медовый полдень лета вмешался взволнованный голос диктора. Мы узнали, какой ночью была та ночь. Мы узнали, как немецкие бомбардировщики налетели на залитые светом города, как ползли гитлеровцы среди высокой, некошеной травы. Война… Это слово прозвучало, как труба архангела. Прошел год. Это слово стало жизнью.

Помню зимний вьюжный день. На стене висел плакат: «Что ты сделал для победы?» К стене подошел человек в солдатской шинели. Мне показалось, что он разглядывает плакат. Я подошел ближе и увидел, что у человека нет глаз: свои глаза он отдал победе. Почему передо мной сейчас эта черная повязка среди серебряного снега? Я хочу сказать английским друзьям о самом простом — о наших жертвах.

Все знают, как был взорван Днепрогэс. Об этом писали газеты всего мира. Изба крестьянки Прасковьи Филипповны была обыкновенной избой. Нужно ли говорить о привязанности крестьян к своему дому? Это было недавно в небольшом селе Ленинградской области. По размытой дождем дороге подошел к околице отряд партизан. И Прасковья Филипповна, выбежав навстречу партизанам, закричала: «Скорей сюда! Вот мой дом. В нем спят четырнадцать фашистов. Не жалейте дом — жгите, кидайте гранаты!»

Сколько домов сожгли наши люди, чтобы дома не достались немцам? В сухие знойные дни люди жгли как спички свои дома и свое добро. А что не сожгли хозяева, сожгли потом гитлеровцы. Пожар был прежде катастрофой, божьим гневом народных легенд. В этот год пепел стал бытом, и под пеплом поседела Россия. Но у нее молодые глаза и молодое сердце.

Человек, привыкший сызмальства к избытку, не знает цены вещам. Новая Россия родилась в годы разрухи. Богатство прежде было достоянием немногих. Нельзя говорить о домнах Кузнецка, не напомнив, что в России накануне революции еще были курные избы — без труб. Крестьяне ходили в лаптях. Миллионы и миллионы неграмотных вместо подписи покорно ставили крестики. Легко понять, как дорожила Советская Россия началом достатка. Посаженные деревья только-только начинали приносить плоды, когда нагрянул враг. Мы уничтожали не просто добро — мы уничтожали добро, оплаченное героическим трудом, жертвами целого поколения. В Витебске горели склады сукна. Крым дышал запахом пороха и муската: старое вино впитала сухая земля.

Люди жертвовали всем.

Прошлым летом и осенью Россия кочевала. Кто видел эти караваны беженцев, никогда их не забудет. Люди молча уходили на восток. Шли украинские крестьяне, шли старые евреи из Белоруссии, шли актрисы по вязкой грязи дорог на высоких каблучках… Уходили за Волгу вагоны с машинами. Переезжали заводы. Переезжали города. Сложные станки оказывались в степи среди снега. Камерный театр, один из самых изысканных театров мира, ставил спектакли в пустыне возле Аральского моря. Ученые дописывали книги в теплушках. Киевляне распылились среди сел Средней Азии. Башкирия приютила школы Одессы.

Сколько скрыто за этими словами горя, разъединенных семей, суровой жизни на бивуаках, самоотверженного труда!

Враг уничтожал самое дорогое русскому сердцу. Немецкие бомбы искалечили северную Флоренцию — Новгород. Немецкие орудия калечат дворцы Ленинграда. Старые усадьбы и церкви, музеи и школы сожжены немцами.

Гитлеровцы хотят умертвить самосознание русского народа, заставить его забыть свою историю: они уничтожают наши реликвии — от дома в Ясной Поляне до Бородинского музея. Они оскорбляют нас, превратив Одессу в захолустный румынский город и посадив наместником в Остланде балтийского проходимца Розенберга.

На Западе гитлеровцы расстреливают, у нас они вешают. В Пушкине (так называется теперь Царское Село) в аллее, которую когда-то любил начинающий поэт, лицеист Пушкин, зимой висели русские люди, повешенные немцами. Я видел виселицу Волоколамска, я хочу забыть про нее — с такими воспоминаниями трудно жить, и я не могу забыть. Женщины в освобожденных селах бессвязно рассказывали мне, как у них на глазах убивали детей. Я ехал с товарищем по проселочной дороге. Товарищ вдруг сказал мне: «Не смотрите». Я посмотрел: возле обочины лежал труп женщины, одна грудь была отрезана. Мы пережили и это…

Вокруг меня семьи со страшным зиянием: убит муж, сын, брат. Это никогда не зарастет. Так лет десять вокруг Вердена не росла трава: был снесен верхний покров земли.

Женщины работают. У них сухие глаза. Ни одна вам не скажет о своем горе. А горе это простое и непоправимое: ее Вася или Петя убит.

В этом горе сблизились люди всех языков. Я был на фронте, когда в роту пришло письмо от семидесятилетнего еврея Мордуха Шлемовича. Его сын, веселый и смелый Лейб Шлемович, был убит в начале мая — он гранатой подбил танк и пошел на второй, но здесь его убили. Старик писал: «Мне 70 лет. Возраст и здоровье не позволяют мне быть в рядах бойцов, но я горжусь, что мой Лейб, как и старшие мои сыновья, сражается в рядах Красной Армии. Если мой сын здравствует, то мне, как отцу, хотелось бы поддерживать с ним письменную связь. Но вот уже месяц, как я не получаю от него известий. Если же мой сын погиб в бою, то моя обязанность передать его двухлетнему ребенку любовь к родине и ненависть к фашизму, с которыми Лейб уходил на фронт. Прошу сообщить мне о моем сыне». Бойцы молча выслушали письмо, ничего не сказали. Но в тот же вечер шесть писем было написано старику. Русский ефрейтор Грачев писал: «Ваш сын умер как герой, и я хочу обнять вас и сказать вам спасибо от нашей роты и от нашей родины, что вы вырастили такого человека». А грузин Ираклий Мурадели написал трогательно, по-своему: «Кончится война — поедем жить к нам, в горы. У нас хорошо, будешь родным человеком».

Нет жертв, перед которыми остановилась бы Россия, чтобы отстоять свою свободу. Прекрасен был День флага Объединенных Наций. Но как не напомнить, что в этот день флаг свободы развевался над истерзанным Севастополем, где люди в кромешном аду отбивались от десяти немецких дивизий и пятисот немецких самолетов? Как не напомнить о судьбе Ленинграда, пережившего жестокую зиму, об испытании голодом и холодом, о снаряде, падающем на детские дома, о великом городе Пушкина, Гоголя, Достоевского, который финские наемники, прикидывающиеся «борцами за независимость маленьких наций», клянутся снести с лица земли — немецкими снарядами?

Год жертв. Год испытаний. Сегодня я был на заседании Верховного Совета. Я видел Сталина. Решимость в его глазах, уверенность в победе и боль за родной народ, за страну. Приехали делегаты отовсюду. Среди них много людей, которых я знаю. Они изменились — за сколько десятилетий будет зачтен один такой год? Но никогда Россия не была еще такой крепкой, как теперь: испытания ее закалили.

Воюет поколение, твердо верившее в дружбу народов. Воюют люди, в свое время с волнением читавшие роман Ремарка, болевшие за лишения немецкого народа. Нелегко им было понять, кто перед ними. Не в нравах нашего народа ненавидеть противника. Наши молодые бойцы сначала верили, что перед ними обманутые люди, которые прозреют от первой листовки. Год войны все изменил. Ненависть, как уголь, жжет сердце каждого русского. Недавно в трамвае ехал боец-снайпер. Товарищ сказал про него: «Он застрелил 70 фашистов». И тогда старая женщина, вся седенькая, морщинистая, подошла к снайперу и с необычайной человеческой лаской сказала: «Спасибо!»

Конечно, наши люди и до войны были патриотами. Но нелегко человеку понять, что такое воздух, — для этого его нужно кинуть в глубокую шахту. Русский народ не знал национального гнета, никто никогда не унижал русского за то, что он русский. Гитлеровцы помогли нашему народу осознать до конца, что такое национальное достоинство, что такое взыскательный, всепоглощающий патриотизм. Вся Россия теперь идет на Гитлера, и, если этот сумасшедший честолюбец способен задуматься, он должен устрашиться совершенного: он пробудил роковую для него силу.

Жизнь до войны была трудной и легкой: трудной, потому что приходилось преодолевать бедность и техническую отсталость старой России, легкой, потому что все дороги были открыты любому юноше. Я помню, как лет восемь тому назад подростки, кончившие среднюю школу, говорили мне о своей детской «драме»: кем стать — инженером, летчиком, писателем? Люди, которым теперь 20–25 лет, были неженками. Отцы говорили: «Мы выстрадали для них жизнь, пусть живут». Молодым не приходилось прокладывать путь, они шли по годам, как по шоссе. Не человек искал работу, работа искала человека. Прошел год. Наши юноши стали суровыми солдатами. Они идут с бутылками на танки и таранят вражеские самолеты.

Мы многое потеряли за этот год: мир, уют, близких. Мы многое за этот год обрели: ясность мысли, плодотворную ненависть, огонь патриотизма, завершенность, зрелость каждого человека.

Россия в гимнастерке, обветренная, обстрелянная — это все та же бессмертная Россия и это новая Россия: она заглянула в глаза победе.

Прошел год с той июньской ночи. Мы были одни. Мы выдержали на себе весь удар германской армии. Мы дали возможность англичанам собраться с силами, достроить армию, усилить военное производство. Вся наша эпопея от подвига Гастелло до обороны Севастополя позволила Америке продумать мировую трагедию, продумать ее в еще не затемненных городах и послать через океан те транспорты, которые завтра станут вторым фронтом. Все наши жертвы, от развалин Новгорода до осиротевшего дома колхозницы Марии Сундуковой, потерявшей на войне семерых сыновей, позволили англичанам подготовить операции на континенте тщательно, во всех деталях.

Немецкие плоты, угрожавшие Англии, теперь на Азовском море. Прошел год. Мы выстояли. Мы ждем боевых друзей.

22 июня 1942 года

Недавно на Калининском фронте произошло следующее невероятное происшествие. Немецкие танки подошли к советским блиндажам, но, услышав собачий лай, танки повернули назад. Это случилось вскоре после того, как бойцы майора Лебедева отбили танковую атаку. Немцы тогда пустили шесть танков, которые, несмотря на сильный огонь, подошли к переднему краю. Здесь-то на танки бросились собаки. Головной танк был взорван овчаркой по кличке Том. Другие танки поспешно развернулись. Собаки долго их преследовали.

В мае месяце на Изюмском направлении красноармейцы под командой старшего лейтенанта Конькова остановили танковую атаку. В отряде Конькова были военные собаки, и собаки взорвали девять танков, две бронированные машины.

Человек идет на поединок с танком. Иногда вместе с человеком идет его четвероногий друг. У красноармейца Чуркина была собака Малыш, дворняжка с ушами сеттера, с силой дога и с сердцем пуделя. Малыш бросился на танк.

Разрыв снаряда на полминуты остановил собаку. Тогда Чуркин сам кинулся навстречу машине. Но Малыш его опередил. С тоской рассказывает Чуркин о конце Малыша: «Это была собака…»

Ум собаки и терпение ее воспитателя создают чудеса. Я видел собак, которые взорвали немецкие танки и уцелели. Настанет время, я расскажу, как дрессировали собак, как они уничтожали железные чудовища. Сейчас об этом преждевременно говорить. Можно сказать одно: собака, прежде спасавшая человека от морской волны, от снежных заносов, от пули преступника, теперь спасает его от танка.

Ответственна и разнообразна роль собаки в современной войне. Зимой не раз я видал нартовых собак — хороших русских лаек. Эти пушистые добрые псы спасли тысячи и тысячи жизней. В лесу, при глубоком снеге четыре собаки быстро и заботливо везли лодочку, в которой лежал раненый.

Было это возле Гжатска. В лесу машины не могли проехать, да и лошади, выбившиеся из сил, не шли дальше. Тогда-то я увидел четверку лаек. Они бодро неслись вперед. Вот только Шарик иногда тихо ворчал: он поссорился накануне с Красавчиком. В лодке лежал раненый лейтенант, любимец роты: осколок мины разбил ему колено. Один из бойцов подошел, погладил собак, серьезно сказал: «Молодцы, собаки».

На одном участке Западного фронта отряд нартовых собак перевез за пять недель 1239 раненых и доставил на передний край 327 тонн боеприпасов. В гвардейском корпусе отряд собак перевез 1683 раненых. Передо мной записка, написанная наспех карандашом: «Наша дивизия, наступая, несет потери. В церкви скопилось много раненых. Вывезти не на чем. Если можно, пришлите нартовых собак сейчас или завтра утром. Положение серьезное. Командир медсанбата». Собаки поспели вовремя и спасли раненых.

Собаки выручали и в заносы и в распутицу. Теперь собаки тащат упряжки на колесах. Зимой на лайках были белые маскировочные халаты, теперь пятнистые лайки не заметны издали. Артиллерийский огонь, мины, пули их не пугают. Они несутся по лесу, по траве, по болоту. Я знаю лайку Жучку: осколок мины оторвал у нее одно ухо. Это обстрелянная собака. При сильном огне она не останавливается, но падает на землю и ползет. Молодые собаки ее явно уважают. Она вывезла сотни раненых. Недавно один боец принес ей свою порцию мяса и сказал: «Как будто она… а может, и не она… похожая… Вот такая собака меня спасла возле Ржева…»

Есть собаки по природе доверчивые, ласковые, и есть собаки-мизантропы. Первые — друзья санитаров, вторые — друзья снайперов. Барс открыл трех немецких автоматчиков, из тех, что прячутся на деревьях и стреляют. Таких автоматчиков зовут у нас «кукушками». За тридевять земель Барс чуял «кукушку». Четвертый автоматчик застрелил Барса, но тем самым выдал себя и был тотчас застрелен снайпером. Видал я и другого охотника за «кукушками» — Аякса: это большая и отнюдь не приветливая овчарка. Аякс не выносил немецкой формы. Серо-зеленая шинель приводила его в ярость. Кроме того, Аякс твердо убежден, что человеку лазить на деревья неприлично. Он быстро прочесывает лес. Расскажу еще об одном несколько неожиданном охотнике за «кукушками», об овчарке, недавно носившей кличку Харш, а ныне именуемой Фрицем. Этот аккуратный и несколько флегматичный пес прибыл из Германии. Он работал в полицейском отряде гитлеровцев и занимался поисками партизан. Низкое дело, но за него отвечает не пес Фриц, а его бывшие хозяева. Поймали Харша вместе с документами штаба… Фриц теперь не тронет честного партизана: Фриц теперь гоняет «кукушек». Его сумел привязать к себе, обласкал его красноармеец Панченко. Они теперь неразлучны: человек и собака.

Все знают роль собаки-санитара. Было это возле Думиничей. Шотландская овчарка Боб в белом халатике ползла по полянке. Короткая пауза между атакой и контратакой. Раненые спрятались, залезли в воронки от снарядов, в ямы.

Боб отыскал шестнадцать раненых. Найдя раненого, Боб ложится рядом и громко, взволнованно дышит. Он ждет, не возьмет ли раненый перевязку: у Боба на спине походная аптечка. А Бобу не терпится — поскорее взять в рот брендель и поползти к санитару, позвать: иди сюда… Боб полз за санитаром, начался обстрел леса из минометов. Осколок мины оторвал Бобу переднюю лапу. Он все же Дополз до хозяина и не выпустил изо рта бренделя. Санитар хотел перевязать собаку, но Боб торопил: скорей к раненому.

В январе месяце гвардейский стрелковый полк оказался в тылу у немцев. Было это под Вереей. Проволочная связь была порвана, радиостанции разбиты. Связь поддерживали четырнадцать связных собак. Собаки ползли по открытому полю под ураганным минометным огнем. Здесь погибла овчарка Аста. Она несла из батальона на командный пункт полка донесение: «Откройте огонь по березовой роще». Аста, раненная в живот, доползла с запиской до своего вожатого Жаркова. Положение было восстановлено. В тот же день был ранен Жарков.

Однажды собака Тор принесла сообщение: «Залегли, не можем поднять головы — сильный обстрел». Тор понес назад ответ: «Людей поднять — вести наступление». Через два часа гвардейцы вошли в Верею. Комиссар полка Орлов сказал мне: «Собаки нас выручили под Вереей».

Как не вспомнить эрдельтерьера Альфу? Раненная в голову, с разорванным ухом, истекая кровью, Альфа подползла к вожатому: доставила донесение в батальон. Ее забинтовали, и час спустя она поползла назад: другой связи не было. Две недели, раненная, она поддерживала связь с резервом. Это было возле Наро-Фоминска. Альфа погибла от снаряда. В тот день бойцы хмурились: на войне люди ценят верность, и на войне люди как никогда привязываются к собакам.

Красноармеец Козубозский достиг того, что его собака поддерживала связь между двумя пунктами, расположенными на линии огня и отстоящими друг от друга на шесть километров.

Когда русские защищали высоту Крест, эрдельтерьер Фрея проделала тридцать три рейса — семьдесят километров. Собака помогла бойцам удержать высоту. В последний раз Фрея принесла донесение смертельно раненная: осколок мины разбил ей челюсть. Как о большом горе рассказывал мне вожатый о смерти Фреи: «Она очень мучилась. Мне пришлось ее застрелить. Это был верный друг нашего батальона, и все мы знали, что потеряли».

Герой Советского Союза генерал-лейтенант Лелюшенко высоко ставит работу собак на фронте — и нартовых, и связных, и противотанковых. Генерал говорит: «В армии собаки пользуются большой популярностью». Мнение генерала разделяют командиры и бойцы.

Знаменитый русский поэт Маяковский писал: «Хорошие люди — собаки». Этими словами можно закончить корреспонденцию о роли собак на фронте.

20 июля 1942 года

Битва на фронте между Воронежем и Азовским морем продолжается. Возможности германского командования сейчас более ограниченны, чем прошлым летом. Этим определяется выбор направления. Немцы теперь воюют экономней. Для них важны каждая дивизия, каждый десяток бомбардировщиков. Наши командиры рассказывали мне, что, находясь возле Валуек, они тотчас почувствовали на себе падение Севастополя: немцы перекинули из Крыма свою авиацию. Сейчас от Мурманска до Воронежа немцы продолжают держаться на обороне. Немцы сконцентрировали все свои силы на южном участке фронта.

В районе Воронежа положение с каждым днем улучшается. Преждевременно говорить о переломе, но необходимо отметить успехи советских войск. Бои в районе города, начавшиеся 8 июля, в течение нескольких дней — 10–12 июля — протекали благоприятно для противника.

В окрестностях Воронежа продолжаются атаки советских частей. В некоторых пунктах противник отброшен на западный берег Дона. Большие потери несут венгерские бригады, которые немцы ставят на самые тяжелые участки.

Южнее Воронежа город Свобода все время находится в руках русских. Захватив Богучар, немцы пытались двинуться на восток, встретили сопротивление и повернули к югу. Когда немцы заняли Миллерово, советские части, находившиеся в восточных районах Донецкого бассейна, оказались в тяжелом положении. Чтобы избежать охвата противником, советское командование вывело части из Лисичанска, потом из Ворошиловграда. На юге советские части несколько отошли к Ростову, прикрывая маневр боевыми действиями. Немцы наступают от Миллерова в двух направлениях: на юг, где тяжелые бои происходят в районе Северного Донца, и на юго-восток, по направлению к железнодорожной линии Лихая — Сталинград. Противник угрожает двум крупным центрам — Ростову и Сталинграду. Здесь немцы сосредоточили тысячи своих танков, свежие пехотные дивизии и все силы своих вассалов: Венгрии, Румынии, Италии, Словакии. Местность благоприятствует операциям танковых соединений. Позади у врага густая сеть железных дорог. Немцам не удалось окружить русские дивизии, не удалось нанести серьезный урон живой силе и материальной части Красной Армии, но потеря территории является для России чувствительной, и бои протекают в чрезвычайно невыгодных условиях для советских войск. Стойкость русских не раз проделывала чудеса. Так было в ноябре под Ростовом, в декабре под Москвой. Так случилось теперь у Воронежа.

Мы вправе надеяться, что и в донских степях русское мужество остановит немецкие танки.

Однако наши союзники должны помнить не только о русском мужестве, но и о непреложных законах войны. Никогда доселе общему делу антигитлеровской коалиции не грозила такая опасность. В одной английской газете была помещена недавно карикатура: два русских солдата, кругом рвутся снаряды, один солдат развернул газету, другой его спрашивает: «Какие новости со второго фронта?..» Это — карикатура. Перейдем к действительности. Вот какие «новости со второго фронта» получили советские бойцы на Южном фронте — восемь пехотных дивизий и одна танковая переброшены за последнее время Гитлером из Франции и Голландии на русский фронт. Причем я говорю только о тех дивизиях, присутствие которых здесь проверено мною, — я беседовал с пленными. Вот список этих дивизий. В мае были переброшены 71-я пехотная дивизия из Реймса, 365-я пехотная дивизия, также стоявшая прежде во Франции, и 82-я пехотная дивизия из Голландии. В конце июня на русском фронте появились следующие части: 383-я пехотная дивизия из Кутакса (Ла-Манш), 24-я танковая дивизия из Франции. Наконец, в июле были перекинуты из Франции четыре дивизии: в первых числах июля 370-я пехотная дивизия, 7 июля 336-я пехотная дивизия из Анже, 11 июля 377-я пехотная дивизия, 13 июля 340-я пехотная дивизия из Кале. У пленных свежие номера «Паризер цейтунг» и еще не раскуренные пакетики синих французских сигарет.

Пленный Курт Винклер из 340-й пехотной дивизии рассказал мне, что еще три недели тому назад он наслаждался морским воздухом в дюнах между Кале и Булонью. Он объяснил, что теперь происходит «сокращение оккупационных войск», и, нагло ухмыляясь, добавил: «Французов могут держать в повиновении небольшие гарнизоны с автоматическим оружием. А против англичан, то есть против газетных статей, не требуется даже автоматического оружия…»

Другой пленный, прибывший из Кутанса, говорит: «На Западе тихо, спокойно, а здесь ад. К сожалению, нас во Франции лишили прибавки к жалованью „Frontzulage“ — считается, что Ла-Манш — тыл. Англичане нам не страшны. Они сидят у себя дома и будут сидеть. Я вам скажу прямо, какие-нибудь румыны или венгры теперь играют большую роль, чем ваши союзники, потому что венгры воюют…»

Я хотел бы, чтобы пушки и пулеметы союзников опровергли глупую клевету этих гитлеровских олухов… Но должен добавить, что, по сведениям разведки, ряд новых германских дивизий сейчас перебрасывается из Франции в Россию.

Нельзя переплыть реку, не кинувшись в холодную воду. Нельзя выиграть войну, ничем не рискуя и ничем не жертвуя. Франция де Голля сейчас объявила себя France Combattante (Сражающейся Францией). Увы, Франция Даладье — Боннэ во времена «Drôle de guerre» («странной войны») была только France belligerante (Францией в состоянии войны). В этом истинная причина ее разгрома. Для союзных народов пробил час выбора: быть только «находящимися в состоянии войны», «беллижеран», или стать «сражающимися» — «комбаттант», узнать запоздалое поражение или трудную, но верную победу. Так думают солдаты Красной Армии, отражающие теперь жестокий натиск врага.

27 июля 1942 года

Французы любили говорить об «ame slave» — они ссылались на эту как бы загадочную «славянскую душу», когда того требовали политические или моральные затруднения. Они объясняли «ame slave» и социальную революцию, и систему коллективной безопасности, и пятилетки, и даже подвиги исследователей Арктики. Теперь теория «славянской души» воскресла в мировом масштабе. Дружеские и вражеские газеты любят философствовать над «тайной русского сопротивления». Об этом говорят американцы. Об этом пишут газеты немногих нейтральных стран. Об этом рассуждает даже Геббельс. Причем удивляет иностранцев не столько вооружение Красной Армии, сколько мужество русских.

Возникает множество заманчивых и хитрых объяснений. Один, например, утверждает, что русские не привязаны к жизни, другой говорит, что они не существуют как индивидуумы, человека в России нет, а есть анонимная масса, которая легко идет на смерть, третий доходит до эксцентрических заявлений, что «русских чересчур много» и поэтому русские могут себе позволить роскошь храбро умирать, четвертый, напротив, оспаривает храбрость русских, уверяя, что русских «гонят под огонь комиссары», пятый объясняет русское сопротивление темнотой и отсталостью русского народа.

Позволительно высмеять всех этих «философов» и «психологов». Человечество должно испытывать глубокий моральный кризис, чтобы считать естественным позор маршала Петэна, существование Квислинга, капитуляцию Тобрука и неестественным отвагу народа, который защищает свое право на существование.

Русские отнюдь не презирают жизнь. Культ смерти не находил и не находит в нашей стране последователей. Начиная с Киевской Руси, с икон Рублева, в которых сохранилось утверждение жизни Эллады, до светлой аполлонической поэзии Пушкина, до Толстого, до наших дней, русская культура была одушевлена пафосом жизни. Революция была не только жестокой борьбой и суровым строительством, революция была также глобусом в руках вчерашнего кочевника, тульскими крестьянами в санаториях Крыма, парками культуры, библиотеками и стадионами, молодостью, бодростью, смехом. Наши люди глубоко привязаны к жизни. Если они идут бесстрашно на смерть, то потому, что они хотят жизни, достойной быть прожитой. Можно так сильно, так страстно любить жизнь, что ради ее торжества пожертвовать своей личной жизнью.

Только слепец может сказать, что русские — это масса, что в России нет человека. За тридевять земель, конечно, трудно разглядеть каждого отдельного бойца многомиллионной армии. Но у каждого бойца свое лицо, у него позади своя жизнь, свой дом, свое любимое дело. Наши противники жестоки и сентиментальны. Они режут наших детей, как цыплят, и обливаются слезами, говоря о своих детях. Русский человек по природе стыдлив, он не любит раскрывать перед непрошеным соглядатаем свою душу. Но у него есть дети, и он их любит. Горе и тревога захлестнули наши семьи. Возвращаясь с работы, миллионы женщин в тоске спрашивают: «Письма не приносили?»… У одного бойца дома осталась молоденькая жена, у другого мать, один оторвался от любимой яблони, другой — от микроскопа, третий — от недописанной партитуры. Нужно ли отвечать на соображение, что храбрость русских рождена их многочисленностью? «Гнать под огонь» никого нельзя. На войне насилие бесполезно. Вооруженный народ знает, что он делает. Мы, например, не думаем, что СС «гонят под огонь» немецких солдат. Мы считаем, что молодежь Германии, воспитанная на идее расового превосходства и на культе насилия, идет вперед за «жизненным пространством» для немецкого народа, за русской шубенкой или за трофейной колбасой для себя. Столь же смешно приписывать несознательности отпор, который дает наш народ немецкому вторжению. «Несознательными», если угодно, были французы, в июне 1940 года решившие, что можно прожить под немецким игом. Эти слепцы быстро прозрели, но они прозрели, увы, слишком поздно: теперь им остается надеяться на героизм маленькой армии де Голля, на чужую сознательность, на мужество русских или на ресурсы англосаксов.

«Тайна русского сопротивления» проста: наш народ знает, что именно ему несут немцы. Никогда не было войны столь ясной, столь справедливой. Почему даже русские эмигранты, непримиримые враги советского строя, отказались примкнуть к «крестовому походу» Германии? Почему священники молятся за победу Красной Армии? Над этим стоит задуматься. Наш народ понимает, что на карту поставлено существование России, и он защищает то, что искони защищали народы и люди, — Родину.

В мирное время у людей и народов сотни выходов. Бывают войны, где мыслимы два выхода, компромисс, некоторое перемещение границ или доходов казначейства. Но в той войне, которая навязана нашему народу, у нас нет выбора: мы должны или победить, или умереть. Наши «цели войны» чрезвычайно просты: отстоять нашу территорию и нашу независимость.

Мы знаем, что нельзя победить, ничем не рискуя, ничем не жертвуя. Мы видели, что стало с Францией, которая хотела одержать победу со страховым полисом в кармане. Мы знаем, что капитуляция Тобрука ошеломила наших союзников и позволила немцам неожиданно вторгнуться в Египет. Мы знаем, что так называемая «бессмысленная оборона Севастополя» дала нам несколько недель драгоценного времени, ослабила подготовлявшийся удар Гитлера. Калькуляция на войне хорошее дело, но она бесплодна, не будучи связанной с дерзанием. Наш народ это понимает, и неудивительно, что наше сопротивление возмущает Геббельса: легче иметь дело с Лавалем, нежели с красноармейцем, который, израсходовав все патроны, идет взрывать немецкий танк гранатами и гибнет, чтобы уничтожить вражескую машину. Нельзя все сохранить, ничего не потеряв, — это старая истина. О ней напоминают миру наши бойцы на берегах ставшего красным от крови Дона.

28 июля 1942 года

Пленный немецкий летчик-лейтенант на самолете «Юнкерс-88» неоднократно бомбил английские города. В июне 1941 года самолет был подбит английской зенитной артиллерией. Резиновая лодка оказалась пробитой осколком. Немецкий летчик продержался в море двадцать один час на спасательном круге, пока его не подобрала рыбацкая шхуна. На Восточный фронт он прибыл в июне 1942 года и недавно попал в плен.

Пленный летчик почтительно отзывался об английских истребителях: «Спитфайеры» — страшное оружие, и немецким бомбардировщикам приказано избегать с ними боя… Англичан немецкий летчик не любит: «Я прямо скажу, что у немцев, в частности у нас, летчиков, какая-то нутряная ненависть к англичанам». Пленный — типичный немец новой формации: туп, самодоволен, жесток и труслив. Ненависть такого может только обрадовать каждого англичанина. Пленный продолжает: «У нас никто не принимает всерьез разговоров о втором фронте. Не потому, что второй фронт не опасен для Германии, напротив, он очень опасен, но потому, что никто больше не верит, что англичане действительно хотят помочь своему союзнику».

Можно, конечно, с полным равнодушием отнестись к рассуждениям немецкого летчика. Однако последние события показывают, что германское командование рассуждает, как этот пленный: продолжается переброска немецких дивизий из Франции в Россию. Недавно я видел пленных из 323-й пехотной дивизии. Это молодые немцы, еще недавно распивавшие кальвадос в кафе города Кан. 337-ю пехотную дивизию привезли из Мулен, 25-ю танковую дивизию — из окрестностей Парижа. Вчера отмечено присутствие на Дону трех новых дивизий, также переброшенных из Франции, а именно 315, 326 и 709-й пехотных дивизий. Итак, Гитлер перебросил из Франции за последнее время две танковых и пятнадцать пехотных дивизий.

В апреле пленные немцы с опаской говорили о возможности второго фронта. Письма из Германии, написанные весной, полны тревожных вопросов: «Неужели нам придется воевать на два фронта?», «Что будет, когда англичане высадятся, а с ними американцы? Как бы не повторился 1918-й!..» Теперь немцы успокоились. На трупе обер-лейтенанта Рихарда Ульриха найдено письмо его брата коммерцарта: «Англичане думали сковать наши силы газетной шумихой, но фюрер умеет рисковать. Если мы до осени сможем занять Кавказ и укрепиться на Волге, англичанам придется плохо…»

Игра Гитлера ясна: он хочет бить своих противников по очереди. Он все тот же — от Мюнхена до Ростова. Неужто остались прежними некоторые из его противников?

Москва сейчас тыл. Далеко от Москвы до Северного Кавказа. Москва теперь понимает всю серьезность положения, никто не упрекнет ее в беспечности. Немцы собрали все силы на Южном фронте. Захватив Ростов, они пытаются развить свой успех. Они форсировали Дон в районе Цимлянской. Они угрожают Сталинграду, Кубани, Кавказу. На Южном фронте у немцев превосходство в танках, в авиации, в артиллерии.

Англичанам, сопоставлявшим борьбу в Египте с битвой на Дону, интересно будет узнать, что немцы сосредоточили на этом участке фронта свыше двадцати танковых дивизий. Им интересно будет также узнать, что Гитлер перекидывает свою авиацию из Египта на Дон. Вот последние данные: на Дон прибыли 2-я и 3-я группы 53-й истребительной эскадры и 2-я группа 77-й бомбардировочной эскадры. Огромную помощь оказывают Гитлеру его вассалы. Здесь итальянцы, венгры, румыны, словаки. Здесь появились даже финны. В то время как в Америке финны находят слушателей, которым они рассказывают, что «Финляндия ведет обособленную войну, защищая свои границы», 722-я пехотная бригада финнов сражается на Дону, пытаясь прорваться к Сталинграду. Очевидно, «границы» Финляндии проходят не то на Дону, не то на Волге… Казанова когда-то писал: «Нет ничего легче, как обмануть того, кто в душе жаждет быть обманутым».

«Где же второй фронт?» — спрашивают бойцы Красной Армии. Они видят перед собой одно: немецкие дивизии, переброшенные из Франции. В середине июня я писал в газете «Правда», приветствуя англичан: «Мы ждем второго фронта, как ждут на переднем крае хорошего товарища — вместе воевать веселей». Теперь я сказал бы, что бойцы ждут второго фронта молча и сосредоточенно. Они еще усмехаются, читая немецкие листовки. О чем пишет Геббельс нашим бойцам? Да только об одном: «Союзники вас обманут». Бойцы еще отвечают: «Англичане и американцы покажут фрицам…» Но с каждым днем их голос глуше и серьезней.

Англичане теперь говорят, что они не хотят предпринимать ничего необдуманного: им надо все подсчитать, все взвесить. Это похвально. Я хочу помочь нашим друзьям и в счете и во взвешивании. По показаниям крупных немецких офицеров, взятых в плен, по документам, захваченным в немецких штабах, можно определить, какие силы остались у Гитлера на побережье Бельгии и Голландии. В Бельгии две пехотных дивизии. Во Франции шесть боеспособных пехотных дивизий и три танковых. Пехотные — 15, 17, 106, 231-я и две, номера которых мне не удалось проверить. Танковые — 6, 7, 10-я, все сильно потрепанные в прошлогодних боях на Восточном фронте. Итого Гитлер вывез из Франции шестнадцать боеспособных дивизий, а оставил во Франции девять боеспособных дивизий. Остальные части, находящиеся во Франции, — это охранные или полицейские, предназначенные для усмирения населения, не снабженные ни артиллерией, ни минометами.

Взвешивая и подсчитывая, нужно помнить об этих цифрах. Идея второго фронта двух мощных держав — Великобритании и Соединенных Штатов — многими оспаривается перед наличием девяти немецких дивизий!

Конечно, и девять дивизий — сила. Война, к сожалению, не бывает без жертв. Вряд ли нужно настаивать на тяжести тех жертв, которые приняла наша страна. Потери немцев на Дону исключительно велики, но и наши потери серьезны. Их чувствует каждый русский город, каждое русское село. Я прошу английских женщин подумать, как читают русские матери, потерявшие своих сыновей, сообщения о переброске немецких дивизий из Франции на Восточный фронт. Чтобы понять это, не нужно быть психологом.

Август будет суровым месяцем для всех союзников. Нам остается напомнить, что, не теряя ничего, нельзя все обрести. Все взвешивая и все подсчитывая, англичане и американцы не должны забывать об одной величине, может быть трудно определимой, но весьма важной для исхода войны, — о русском сердце.

14 августа 1942 года

Здесь никто не склонен преуменьшать опасности. Никогда доселе сердца не знали такого напряжения.

На Северном Кавказе немцы достигли Минеральных Вод. Они потеснили наши части в районе Черкесска. Горнострелковый корпус немцев уже карабкается на первые отроги гор. На север — пески. На юг — высочайшие горы. Трудно сюда подбросить подкрепления. Однако сопротивление в течение последних двух-трех дней стало более выраженным. Потери противника велики. Не буду ничего предсказывать, ближайшие недели покажут судьбу немецкого наступления, которое может быть названо «походом за нефтью».

Немцы утверждают, что они форсировали в районе Краснодара Кубань. Это неверно: все попытки их отражены. В районе Майкопа немцы дошли до предгорья. Потерян богатый хлебородный край.

Поход на Сталинград дал пока что противнику только тяжелые потери. Немцы, пытавшиеся подойти к городу с юго-запада, получили ряд суровых ударов. На запад от города они тщетно пытаются форсировать Дон.

Тактика немцев в этом наступлении — глубокий обход. Немцы ищут слабое место в обороне, стык двух частей, пробивают брешь и кидают в нее крупные силы. После чего они пытаются двигаться по нашим тылам параллельно фронту. Однако эта тактика не всегда оказывается успешной. При стойкости русских частей она поворачивается против немцев.

Ожесточенные бои происходят на юге от Воронежа, где русские очистили крупный населенный пункт. Здесь разбиты 4-я и 6-я венгерские дивизии.

Упорные бои развертываются на многих других фронтах. В тылу противника не затихают боевые действия партизан. Недавно я видел партизана из отряда, которым командует украинец, Герой Советского Союза Ковпак. С прошлой осени этот отряд воюет в Сумской области. Против него теперь выступили германские и венгерские части. Партизаны остаются неуловимыми и неустрашимыми. Недавно партизаны напали на древний город Путивль, истребили гарнизон, освободили пленных и заключенных, захватили трофеи, потом ушли в леса.

Один русский майор, вышедший из окружения, сказал мне: «Я не считал, что мы были в окружении, — в окружении немцы. Они во вражеской стране, и, где бы они ни были, они окружены врагами».

Переход в моей корреспонденции от битвы за нефть до подвигов одного из партизанских отрядов может удивить читателя, но я убежден, что наличие партизан показывает температуру страны и что, нанося нам тяжелые удары, немцы вместе с тем ослабевают, завязают в чужой, горящей непримиримой земле.

Если мы повторяем, что время не терпит, что настал час для решительных действий на западе, то в этом не столько страх за нашу страну, сколько естественное желание ускорить победу, спасти города и села, спасти Европу, спасти наших друзей.

Я говорил с пленными немцами, захваченными в последних боях. Солдаты говорят в один голос: «Зимой воевать мы в России не будем — нас обещали перебросить на запад». Пленный капитан объяснил: «На востоке мы установим заградительный вал — Кавказ — Сталинград — Воронеж и дальше по теперешней линии фронта, — после этого мы сможем перебросить на запад почти всю авиацию, все танковые части и до ста пехотных дивизий. Нам необходимо наконец-то покончить с Англией. Весной 1941 года фюрер не решался начать наступление на Англию, поскольку у нас в тылу была сильная Красная Армия. Теперь мы установим нечто вроде восточной линии Зигфрида и выполним наш долг на западе».

Ближайшие недели будут решающими. Я воздержусь от неуместных догадок. Мы ждали второго фронта четыреста дней, подождем еще.

Что позволяет Советской России воевать, несмотря на страшные потери, с удвоенной яростью? Ведь горючее нужно не только для моторов — для сердца. А зияние в каждом городе, в каждой семье велико. Вот несколько выписок из полученных мною писем.

Пишет украинец, сержант Томилко: «Родной мой город Чернигов сровнен с землей. Меньшой брат убит. Мать и любимая девушка остались на территории, занятой врагом. Я знаю, что это значит…»

Пишет ефрейтор Рухман, еврей, из Ленинграда: «Брат мой погиб на фронте, защищая Ленинград. Отец и мать умерли зимой в Ленинграде. Сестра осталась в Витебске, наверно, погибла…»

Пишет старшина Наурзбаев, казах: «Мои два брата пали на поле брани. Я сейчас сражаюсь за Сталинград…»

Пишет лейтенант Ушаков, русский: «Мой старший брат, танкист, погиб в начале войны. Мой дом в Ельце немцы сожгли, увезли сестру Ольгу. Жена с ребенком убежала из Ельца, но вестей от них нет. Я не хочу жить иллюзиями — наверное, и они погибли».

Это могло бы погасить огонь, это его разожгло. Нельзя воевать без ненависти к врагу. Это знают французы, вспоминая «Drôle de querre», торжественные похороны немецкого летчика, приезд фон Тиссена и академические статьи во французских газетах о добродетелях и пороках Гитлера. Теперь французы созрели для войны, для ненависти, для победы. Они поймут нас. Наши фронтовые газеты печатают статьи солдат: «Вчера мы истребили шестнадцать гитлеровцев», — говорят даже не «убили», а «истребили» или «уничтожили», как о крысах или змеях.

Недавно я встретил красивую молодую девушку Павличенко. До войны она была одесской студенткой, теперь она снайпер. На Южном фронте она убила 309 фашистов. Она говорит об этом скромно, но с удовлетворением, Какая француженка не признает в ней родную сестру? Лейтенант артиллерии Макеев пишет мне: «Я хотел бы убить фашиста штыком или прикладом или задушить его своими руками». Какой француз не подумает: этот Макеев чувствует, как я…

Доколе окровавленная, но непобедимая Россия будет повторять, что война с немцами не рыцарский поединок и не футбольный матч?

4 сентября 1942 года

Есть часы, когда душа обнажена, когда можно говорить только с друзьями. Я пишу эти строки не для наблюдателей, не для тех, кто считает войну спортивным матчем, я пишу эти строки для солдат Сражающейся Франции. Эти солдаты оставили во Франции дом, работу, близких, они узнали горечь изгнания. В недавнем прошлом граждане великой державы, они стали солдатами маленькой армии. Они все потеряли, кроме сердца. В этом сердце ненависть к врагу и к предателям. В этом сердце любовь к родине. В этом сердце Франция. Нельзя унести родину на подошвах, но можно унести ее в сердце. В Жергови лакеи Гитлера принесли землю из разных провинций Франции, это была земля, испачканная испражнениями наци и грязными руками лакеев Вишбадена. Земля Франции в сердцах солдат Сражающейся Франции. Они поймут горе и гордость России.

Весной наш народ с доверием смотрел на запад. Мы взволнованно разворачивали газеты, сдерживая дыхание, мы толпились у репродукторов. Того, чего мы ждали, не случилось. Мы по-прежнему одни выдерживаем натиск врага. Мы многое пережили, мы переживем и это.

Не первую неделю наши бойцы защищают подступы к Сталинграду. Они отходят шаг за шагом, уничтожая тысячи немцев и обливаясь своей кровью. Тридцать дивизий Гитлер бросил на Сталинград: двадцать пять немецких, пять румынских. Я говорю только о дивизиях на одном маленьком участке. Полторы тысячи самолетов помогают немецкой армии штурмовать Сталинград. Многие из этих самолетов недавно были в Тобруке, в Бресте, в Гавре, в Гамбурге. Немцы решили вывести нас из строя до того, как наши союзники соберутся воевать. Немцы и рабы немцев штурмуют Сталинград, который Гитлер называет «крепостью», чтобы объяснить силу русского сопротивления.

Это и впрямь крепость: дело не в укреплениях, дело в мужестве защитников. Задымленные, изможденные, с красными от бессонных ночей глазами, не покидавшие поле боя больше месяца, они все же стреляют, кидают гранаты, идут в штыки. В городе, среди огня, женщины строят укрепления. Сталинград — вот символ России, в уменьшенном виде героическая трагедия этой войны.

Два дня тому назад лейтенант Васильков уничтожил три танка. Осколок снаряда раздробил ему руку. Лейтенант Васильков тогда сказал товарищам: «Без руки я не вояка. Но я еще уничтожу четвертый..» Он пополз под четвертый, обвязанный гранатами.

Таких Васильковых много: это весь наш народ. Но народ не масса, не собрание анонимов. Я знаю, что за границей многие склонны объяснить ожесточенность русского сопротивления отсутствием индивидуальности, семейного очага, очерченности частной судьбы. Мужество человека кажется некоторым чересчур «осторожным» людям неприятным, они предпочитают говорить: «Русские — это гигантский муравейник». А между тем у Василькова была жена, трое детей. Он хранил не только фотографию на сердце, но и горячую любовь в сердце. Может быть, эта любовь удвоила его силы?

Русские такие же люди, как французы или американцы. Русские тоже любят жить. У русских тоже любимые девушки, семьи, матери, плотная заросль горячих воспоминаний. Я видел мать. Она потеряла на войне четырех сыновей. Она могла проплакать свои глаза, но глаза ей нужны: она шьет гимнастерки солдатам. До войны она была учительница музыки. Она шьет гимнастерки и говорит: «Как мои мальчики — воюю»… У нее окаменевшее лицо Ниобеи. Ей сиротливо, пусто, что ее привязывает к жизни? То, что вело в бой ее сыновей.

Мне пишет лейтенант Иолович: «Моя жена нервничает, теряет надежду, спрашивает: „Когда конец?..“ Она хочет оправдать это любовью ко мне. Я женился незадолго перед войной. 26 июня прошлого года у меня родилась дочь, а за два дня до этого я ушел на фронт и дочки еще не видел. Но сейчас не только такая любовь нужна, сейчас любить надо шире. Если бы она видела то, что видели мы в освобожденных от фрицев деревнях… Теперь нужно жить одним: убивать фашистских гадов».

Ненависть к врагу, любовь к родине — кто из солдат Сражающейся Франции не поймет этих чувств? Велика и многообразна Россия; кроме большой, есть у каждого солдата и своя маленькая родина. Часто слышал я мечтательные слова — в блиндаже, у батареи, на дороге, в госпитале: «Вот у нас места… красота!..» Один вспоминает березовую рощу и речку, в которой он купался мальчиком, другой — сухую, пахнущую полынью степь, третий — сибирскую тайгу и ружье охотника, четвертый — горы Кавказа. Это и есть земля, придававшая силы Антею, это и есть волшебство патриотизма. География переходит в историю. Француз сражается за свой Бекон-ле-Брюер и за Францию Жанны д'Арк, Вальми, Вердена. Русские комсомольцы помнят не только о прелести рощи или речки, но и о веках российской державы. Так комсомольцы зачитываются подвигами древних князей Дмитрия Донского и Александра Невского. Россию защищает Россия.

Нет у нас границы между фронтом и тылом. Вот город Тула. Прошлой осенью ее осаждали немцы. Тула выстояла. Эвакуировали на восток знаменитые оружейные заводы. Но осталась сотня старых рабочих, немного сырья и много упорства. В дни осады уже работали некоторые цеха: ремонтировали танки. Теперь Тула изготовляет минометы, снаряды, винтовки. Рабочий полк Тулы давно влился в Красную Армию, но имя за полком сохранилось, как почетное. А старые рабочие и женщины Тулы иногда работают по двадцати часов в сутки. Семнадцатилетний Ваня Прохоров пошел добровольцем на фронт. У него тульская винтовка, сделанная в 1899 году. С этой винтовкой воевали его дед и отец. На ней нарезки — по числу убитых врагов. Нарезок больше сотни, из них семь новеньких, сделанных Ваней. Мать Вани работает на заводе. Она говорит: «Тульское ружье хорошее. Пуля из него летит от самого сердца…» Еще лучше то сердце, от которого летит меткая пуля, — сердце Тулы, сердце России.

Я получил недавно замечательное письмо от одной женщины из Саратова. Фамилия ее Хитрова. Она — домашняя хозяйка. Теперь она работает четыре часа в день на дорожном строительстве. Она пишет: «Иногда слышишь, что теперь война, может быть, скоро всем конец, а поэтому не стоит ничего делать хорошо. По-моему, наоборот. Раз война — надо все делать еще лучше. А если раньше смерти умрешь, то и до победы не доживешь… В начале войны я смутилась. Услышу дурную сводку с утра, и все из рук валится. А теперь я окрепла душой. Услышу сводку, что наших потеснили, и говорю себе: а я назло немцам буду вдвое больше работать. Вот красноармейские штаны постираю, поштопаю. Не хочу умирать раньше смерти. Если где-нибудь рядом немецкий шпион, пусть он видит, что мы морально крепки, несмотря ни на что…» Разве эта женщина, стирающая солдатские штаны и работающая на дороге, не героиня из классической трагедии?

Нет нужды говорить о том, как мы ненавидим фашистов. Я читал недавно телеграмму из Лондона о том, что немцы в одном из лагерей для военнопленных англичан «наконец-то устроили души». Я радуюсь за наших союзников. Но мне хочется сказать французам, что передо мной приказ командующего 44-м немецким корпусом, в котором немецкий генерал советует своим солдатам вести себя на Кавказе «иначе, чем на Дону» — не насиловать женщин, так как «у мусульман строгие порядки». Честь русских женщин для этих подлецов не преграда…

Что добавить? Что русские пленные вместо душей получают плетку, что им вырезывают звезды на спине, что их заставляют руками чистить немецкие уборные? Французы меня поймут. Несколько дней тому назад я получил письмо, найденное на убитом немецком офицере. Вот отрывок: помещик Эрнст Вергау пишет сыну из Пиллау (Восточная Пруссия): «У меня работал на конюшне француз. Он уверял, что он студент, и капризничал. Ты видишь, эти парижские штучки — как будто он Клемансо. Я его поставил на место. Он не хотел есть еду, которую я даю всем пленным. Подумать, что они едят немецкий хлеб, эти свиньи! Тогда я ему сказал: „Жри лягушек, все знают, что французы лягушатники“. Он убежал, но его нашли — две полицейские собаки за ним гонялись до утра. Тогда я его привязал к столбу и написал: „Клемансо — негр — лягушатник…“ Души не для русских и не для „лягушатников“…»

«Подкрепление» — это слово повторяют бойцы как заклинание, это слово поддерживает горсточку героев, которые выдерживают атаки немецких танков. Мы узнаем каждый день о новых подвигах. Трое отбили атаку немецкой роты. Восемь человек уничтожили семнадцать немецких танков. Умирая, герои ждали подкрепления.

«Подкрепление» — это слово повторяет Россия. Сложное дело дипломатия. Она напоминает карточную игру. Часто умники остаются в дураках. В ней важна хитрость, но в ней очень легко перехитрить себя. Сложное дело стратегия. Но война не на карте, а на земле и проще и сложнее. Можно все рассчитать, все обдумать и опоздать на четверть часа. Победа — женщина, она не любит чересчур осторожных. Но кроме дипломатии и кроме стратегии есть еще одно: сердце народа. Я думаю о морских пехотинцах в Дьеппе. Что они чувствовали, покидая берег Франции? Два года разлуки, два часа встречи… Как глядели французские женщины на уходящие корабли? Это тоже относится не к дипломатии и не к стратегии, а к сердцу народа. Это понятно защитникам Сталинграда. Поймут ли это те, которые еще имеют возможность не понимать?

8 сентября 1942 года

Швеция — одна из немногих стран Европы, оставшаяся нейтральной. Не наше дело сейчас говорить о том, кому и чему обязана Швеция этим нейтралитетом. Я не хочу сейчас говорить о том, как понимают те или иные шведы нейтралитет, что больше их занимает — земля, небо или вода. В конечном счете можно ревнивей относиться к небу, нежели к железным дорогам, проходящим по исконно шведской земле.

Как Швейцария, Швеция окружена солдатами одной из воюющих стран. Однако в характере шведов — независимость, гордость. Шведы стараются понять смысл происходящей на Востоке трагедии. Я попытаюсь помочь моим читателям распознать некоторые причины русского сопротивления.

Шведы хорошо знают Германию и не знают России. Все внешнее как бы говорит о близости к Швеции Германии — не только географической — исторической. Немецкий язык легко доступен шведу. Жителя Мальме не удивит архитектура Северной Германии. Студенты Упсалы понимают рассказы о жизни былого Гейдельберга. Романтика старой Германии, ее музыка, ее липы, ее сентиментальная и опрятная любовь еще живы в сознании среднего шведа. Ему и невдомек, что живое в его сознании давно умерло в гитлеровской Германии. С другой стороны, завоевания современной техники, больницы, школы, типографии Германии еще недавно рядовому шведу казались образцовыми. Он не успел задуматься над тем, что скрыто под лаком образцовой цивилизации.

Россия для такого среднего шведа неизвестная и глубоко чуждая страна. Вспоминая учебник истории, он невольно добавляет — враждебная страна. Он забывает, что Карл XII был под Полтавой, но он помнит, что русские были в Питео. Русские города представляются ему огромными восточными деревнями, русская жизнь полуварварской. Он оскорблен предполагаемым отсутствием семьи и «распущенностью» русских. Если он не любит шведских коммунистов, он наивно думает, что Советская Россия — это в большом размере тот или иной шведский коммунист. Никогда он не поверит, что природа России сродни шведской природе, — ему кажется невозможной даже такая связь. Наконец, он возмущается «отсутствием свободы» в России, не замечая, что зачастую об этом говорят люди, искренне ненавидящие свободу, выученики Геббельса и кандидаты в Квислинги.

Во всех этих суждениях поражает застылость, непонимание происшедших огромных сдвигов, отсутствие чувства исторических перемен. В то время как сами наци торжественно проклинают девятнадцатый век, в Швеции поклонники гитлеровской Германии любят ее именно за девятнадцатый век, за лирику и философию романтиков, за Бидермайер, за Гейне, имя которого неизвестно молодым солдатам Гитлера, за некоторую, пусть мещанскую, но все же человеческую филантропию, давно замененную аппаратом гестапо, за провинциальную мечтательность Карлсруэ, Дармштадта, Любека, давно аннулированную планами мирового господства, за универсальность научной мысли, давно перечеркнутую псевдонаучной расовой теорией. Неужели житель Мальме, попав в сегодняшний Штральзунд или Росток, не почувствует, что он попал в иной, незнакомый ему мир?

Когда-то Германия была для России «Европой», Западом. Германия притягивала многих русских философов, музыкантов, поэтов — глубина Гёте, благородные чувства Шиллера, философия Гегеля, романтическая ирония Гейне, музыка Моцарта, Бетховена, Вагнера, рабочее движение Германии, Бебель и Либкнехт — все это отразилось на развитии русской культуры. Но теперь русские в захваченных областях увидали иных немцев. Гёте нет в армии Гитлера, его наследники, видимо, находятся повсюду, только не среди фашистов. Разрыв ясен каждому. Приходится пересмотреть некоторые определения культуры. Кто назовет гитлеровцев, захвативших огромную территорию России, культуртрегерами, не вложив в это слово иронии? Когда-то культурность народа определяли процентом грамотности и количеством мыла, употребляемого на голову населения. В Германии нет неграмотных. Большинство дневников немецких солдат, которые я читал, написаны без грубых грамматических ошибок. Однако содержание этих дневников противоречит самому пониманию слова «культура». Эти полные человеконенавистничества и невежества записи свидетельствуют об одичании их авторов. Стоило ли изобретать книгопечатание, чтобы заменить Эйнштейна Розенбергом и человечность рассуждениями гитлеровских ефрейторов, которые описывают убийства русских детей, добавляя: «Мы уничтожаем маленьких представителей страшного племени»? Мыло? Да, Германия производила впечатление опрятной страны. Но, придя в русский дом, фашисты обращают его в уборную. Даже внешне они далеки от образца культурного человека. Очевидно, их цивилизованность была позолотой, тонкой пленкой на воскресшем идеале древнего германца, поклонявшегося Вотану.

Мы ценим технический прогресс. Десять лет тому назад я описывал шведские поезда, архитектуру Стокгольма, квартиры рабочих Кируны: мы этого не отрицали, нет, мы к этому стремились. Немцы своим вторжением откинули нас далеко назад, они в один год уничтожили многое из того, что мы строили двадцать лет. Да и до войны Германия наци тормозила наше мирное строительство. Нам приходилось строить укрепления вместо городов, делать танки вместо материи или утвари. Уровень жизни широких народных масс сильно поднялся после революции. Выросли новые города, дома с комфортом, больницы, ясли. Страну изрезали новые дороги. Исчезли курные избы, безграмотность, знахари. Впервые крестьяне многих областей сменили лапти на ботинки, впервые женщина Якутии увидела вместо шамана акушера. Работа была трудной. Мы, бесспорно, делали немало ошибок: кто их не сделал бы, берясь за такое дело?

История оставила нам много тяжелого, позади было крепостное право, разрыв между просвещенной аристократией и невежеством крестьянства, отсутствие бытового демократизма, безграмотность десятков миллионов, гражданская безответственность. Очевидно, куда легче негативный процесс — Германия наци это доказала. Мы шагали большими шагами. Ко времени нападения Германии мы начали ощущать первые результаты огромного труда, связанного с самопожертвованием и лишениями.

То «отсутствие свободы», которым нас попрекают зачастую враги свободы, связано с преодолением косности, с болезнью роста, с остатками темноты. Мы не отрицали и не отрицаем свободы, как это делают апологеты фашизма. Мы просто еще многого не добились, до многого не дошли. Возможные ошибки вытекают из обширности творческого замысла, из трудности материала. Но век Просвещения, «Декларация прав человека и гражданина», хартия вольностей, девятнадцатый век Европы для нас не то, что нужно похоронить, но то, что нужно очистить от скверны, творчески продлить и осуществить.

Свободное начало живо в наших людях. Они смело критикуют недостатки нашей армии. Они хотят спасти все то подлинное, высокое, что имеется в природе нашего молодого государства.

Разрыв с тем миром, который понятен и близок каждому среднему шведу, скорее декларирован нашими врагами, чем существует в нашем сознании. Я укажу хотя бы на привязанность к семье, которая с особенной силой сказалась теперь, когда русские семьи рассечены войной, истекают кровью. Мать, жена, ребенок — эти слова одушевляют наших солдат.

Шведы помнят Гёте, Бетховена. Но ведь не во имя Гёте немцы захватили Европу, превратив ее в пустыню и в концлагерь! Шведам стоит задуматься над универсальностью, человечностью русской культуры. Толстой понятен на всех широтах. Чайковский и Мусоргский стали достоянием человечества. Наша современная культура — прямое продолжение русской дореволюционной культуры. Что ближе к культуре Запада — немецкие и финские орудия, которые уничтожают дворцы Ленинграда, или Седьмая симфония Шостаковича, написанная в этом осажденном городе?

Я утверждаю, что Россия теперь защищает от наци свою культуру, которая по генезису и по стремлениям является европейской культурой. Мы защищаем эту культуру от новых иконоборцев, от людей, которые во имя расовой теории и жизненного пространства ополчились на культуру. Мы защищаем от солдат Гитлера не только Толстого и Мусоргского, но Гёте и Бетховена.

Конечно, национальное чувство с необычайной силой вспыхнуло в сердце каждого русского, когда он узнал, что русские для завоевателей «унтерменши». Пробуждение во всей остроте этого национального чувства не сузило, но расширило духовный мир каждого солдата. Он теперь твердо знает, что история началась не с ним. Комсомольцы восхищенно слушают рассказы о древних русских князьях, отстаивавших Русь от татар, и секретарь партийного комитета с восторгом смотрит на церковь пятнадцатого века, красу старого русского зодчества. Мы защищаем Россию, это теперь знают все. Против нас нет и не может быть русских. Попытка превратить завоевательную войну в «крестовый поход» закончилась фарсом. Теперь об этом говорят уже не бары, но только их глухие и неповоротливые лакеи — Квислинг, Дорио или господа из «Суоми социал-демократен».

Однако расцвет национального чувства не вызвал национальной ограниченности. Наше государство было построено на действительном братстве народов, и это — одно из главных достижений нашей революции. Вот почему Ленинград теперь защищают наравне с русскими и украинцами казахи, калмыки, татары, узбеки, якуты, грузины, армяне, все народы нашей страны. Война — это серьезная проверка. Немцы много веков хозяйничали в Праге. Но разве чехи пойдут брать Ленинград? А казахи (их звали до революции киргизами) теперь отстаивают Ленинград.

Мы с глубоким уважением относимся к культуре других стран. Если мы не понимаем той или иной стороны жизни того или иного государства, это происходит потому, что мы еще не научились все понимать, а не потому, что мы не хотим понимать чужое. Другое дело наши враги: они считают себя сверхлюдьми, а другие народы «неполноценными». Мы идем к другим народам с раскрытым сердцем и пытливым умом, наци идут к другим народам с пустыми чемоданами, виселицами и презрительной усмешкой.

Мы в этой войне защищаем прогресс. Мы отнюдь не считали, что уже достигли идеала. Мы были не музеем, но стройкой. Враг несет нам реакцию, застой, невежество. Мы были юношами, мы не успели созреть. Гитлеровцы хотят нас объявить детьми и поставить над нами нацистских опекунов. Что несет нацистская опека? Феодальный строй без феодальной культуры, отказ от движения вперед, суеверия, рабскую иерархию, невежество, объявленное последним завоеванием «сверхчеловека».

Мы, наконец, защищаем идею человека от тупой машины. Здесь нас должен понять каждый швед. Десять лет тому назад я писал после поездки по Швеции: «Приняв технику, Швеция восстала против ее обожествления. Слепота Далена, глаза маяков, которые сейчас спасают рыбацкую шхуну, не могут быть стерты: они меняют глаза рабочих… Шведы не предали ради комфорта идею человека, чрезмерность чувств, фантазию, природу, умение говорить „да“ и „нет“».

Нам отвратительны дары цивилизации, построенной на пренебрежении к живому человеку, к его сложности, к его отклонениям от принятой нормы. Против этого восстала природа России.

Таковы двигательные силы нашего сопротивления. Они позволяют нам переживать эти трудные дни. Германия с Европой в обозе навалилась на нас всеми своими танками, бомбардировщиками и вассальным мясом. На один Сталинград брошено тридцать дивизий, полторы тысячи самолетов. Того, что мы ждали весной и в начале лета, не случилось: второй фронт пока остается газетными словами. Мы сражаемся одни, но мы держимся, и мы должны удержаться. Нас не сломят ни потери, ни лишения. Когда защищаешь право на дыхание, на человеческий образ, смерть не страшна. В освобожденных под Ржевом деревнях я видел на женщинах деревяшки с номерами, бирки — такие вешают на коров. Их повесили на шею русских гитлеровцы: перенумеровали рабынь. Уж лучше висеть на виселице!.. Срывая с освобожденных эти бирки, мы сражаемся не только за себя, но и за другие народы, за Европу, за человечество. Это я должен был сказать нейтральным шведам. Сердце не государство, сердце не бывает нейтральным.

15 сентября 1942 года (Письмо чилийскому поэту Пабло Неруде)

Дорогой Пабло Неруда!

Мы встретились в обреченной Испании. Мы расстались в обреченном Париже. Мы многое потеряли. Расставаясь, мы говорили о верности: мы сохранили веру. Я хочу теперь сказать Вам, что на русской земле идет грозная битва: за нас, за вас, за Париж, за Америку, за нашу любимицу Испанию, за гуманизм, за искусство, за жизнь. Я хочу Вам сказать, что мы сражаемся одни против страшной силы, что все народы и все люди должны услышать бурю над Волгой и вступить в бой.

Вы написали о страшном кровавом блюде Альмерии. Вы помните злосчастный день, когда немецкий корабль уничтожил мирный испанский город, убил рыбаков, женщин, детей. Тогда это было внове, мы негодовали. Теперь негодовать незачем. Теперь нужно одно: воевать. Альмерия для нас была трагедией. Для фашистов Альмерия была репетицией, примеркой, маневрами.

Я обращаюсь к Вам, Пабло Неруда, прекрасный поэт далекой Америки. Я обращаюсь к Вашим и к моим друзьям, к писателям Мексики и Чили, Аргентины и Бразилии, Уругвая и Кубы, Венесуэлы и Эквадора. Я обращаюсь к интеллигенции Латинской Америки. Я хочу сказать, что мы отстаиваем на Кавказе Анды, что мы боремся в России не только за нашу свободу — за свободу мира, что от исхода этих битв зависит ваша судьба.

Вы живы высокими традициями. Ваша культура не амальгама, но синтез. Для немецких расистов вы «помесь». Для нас вы носители большой, новой и самостоятельной цивилизации. Мы преклоняемся перед искусством древней Америки. Во всей Германии не сыщешь такого богатства, такого высокого искусства, как в одном из лесов Америки, где высятся реликвии инков или ацтеков. Вы взяли у бессмертной Испании самое прекрасное: ее культ человека, ее нежную суровость, ее скромную гордость, ее универсальность.

Вы отдалены от окровавленной Европы океаном. Волны могут грозить, они могут и убаюкивать. Вас убаюкивают волны океана. Вас убаюкивают волны радио. Вы можете проснуться слишком поздно. Слишком поздно проснулась Испания — 18 июля 1936 года. Слишком поздно проснулся Париж — 14 июня 1940 года. Колыбельные песни иногда страшнее сирен, которые теперь наполняют ночи Европы.

Одни вам говорят, что бой происходит за право России на советский строй, другие возражают, что бой идет за русскую землю, за русскую нефть. Может быть, некоторые из вас равнодушно просматривают телеграммы с чужими для вашего уха именами. У вас нет советского строя. У вас своя земля и своя нефть. Что вам эта война? Но бой идет не за наше право на советский строй. Вы знаете, Пабло Неруда, что во главе Франции стояли радикалы. Вы знаете, что Хираль и Асанья не были коммунистами. Вы знаете, что в Голландии была королева, а в Норвегии король. Бой идет не только за нашу нефть и нашу землю. Бой идет за нечто большее — за человека.

Немецкая цивилизация — это машина. Немцы хотят всех обкорнать на свой лад. Это автоматы, дикари, оснащенные великолепной техникой. Они возомнили себя избранной расой. Они хотят подчинить себе мир. Народы иных культур — латинской, славянской или англосаксонской — должны стать рабами немцев. Люди должны стать рабами машин. Немцы отрицают Возрождение, гуманизм, французских энциклопедистов, девятнадцатый век. Зачем им Леонардо да Винчи с его сложностью? У них конструктор Мессершмитт. Зачем им Сервантес, Кеведо, Гонгора, Мачадо, Дарио, Лорка? У них философия Розенберга, песни штурмовиков и много танков.

Недавно в селах близ Ржева, освобожденных от немцев, мы увидали на крестьянах деревянные бирки — такие бирки надевали прежде на скот. На бирках — название деревни и номер человека. Все русские в захваченных немцами областях обязаны носить такие бирки на шее. Фашисты хотят лишить человека даже имени: он становится номером. У них готовы бирки для всех. И для американцев. Вас не спасет океан. Вас может спасти одно: мужество. Проснитесь до тревоги, после тревоги вы уже не сможете проснуться!

Сейчас на полях России идут суровые бои. Тем временем многие еще дремлют. Вы помните, Пабло Неруда, Париж за несколько месяцев до его гибели? Французы тогда шутили: «drôle de guerre». Теперь французам не до смеха. Вы умнее нас на океан. Но фашисты умеют переплывать через моря. Если их не уничтожат теперь, они бросятся на Запад. Англия станет еще одной примеркой; за Англией последует Америка.

Дорогой друг Пабло Неруда, Вы слышали запах коричневой смерти. Скажите Вашим друзьям, скажите Вашему народу, скажите всем народам Америки, что наступил двенадцатый час. Если Америка не пойдет походом на Германию, Германия пойдет походом на Америку.

Я пишу эти строки в раненой и опечаленной России. Горе посетило нашу землю. Молчат матери, потерявшие сыновей, молчат жены, потерявшие мужей, молчат развалины древних городов Киева, Новгорода, Пскова. Молчат вытоптанные нивы. Молчат музы. Молчат дети. Вы слышите это молчание? Слово принадлежит оружию. Если вы не будете воевать в Европе, война придет в Америку, в ваши города, к вашим детям. Я тороплю мужественных солдат. Я с жалостью отворачиваюсь от беспечных. Сейчас еще можно победить и жить. Может быть, завтра нам останется одно — и нам и вам: победив, умереть!

17 сентября 1942 года

На месте моих собратьев, английских и американских корреспондентов, находящихся в России, я передавал бы очень коротко: «Пора. Пора». Что можно к этому добавить? Посторонним наблюдателям можно было бы рассказать об эффектных атаках казаков, о городе, который вот уже месяц горит и не сгорает, о степных пейзажах, о смелых горцах, которые в ущельях караулят немецких пивоваров и колбасников. Обо всем этом когда-нибудь напишут тома. Сейчас об этом можно говорить только зрителям. Зрителей нет… Англия, Америка — это союзные армии. Им нужны не описания природы, а боевые донесения, что же им сказать, кроме одного: «Пора!»?

За последние пять дней немцы бросили на Сталинград новые части. Я не хочу говорить о том, откуда эти солдаты прибыли. В 1938 году, когда мы говорили: «Мюнхен — катастрофа. Гитлер хочет забрать Европу по частям», — нам отвечали: «Это пропаганда». Теперь, когда я сообщаю, что под Сталинградом оказались солдаты, еще недавно отдыхавшие в Трувиле или в Остенде, мне говорят: «Это пропаганда». Нет, это не «пропаганда», это попросту немецкие дивизии.

Сопротивление русских в сентябре стало исключительно ожесточенным. Сами немцы пишут о «фанатизме большевиков» в Сталинграде и на Кавказе. На северо-западной окраине Сталинграда немцы должны брать приступом каждый дом, каждую яму, каждую воронку. Контратаки русских к северу от Сталинграда продолжаются. Они подчеркивают шаткость положения немцев. Фон Бок это знает, он хочет выиграть во времени. Немецкие дивизии, переправившиеся на южный берег Терека, встретили отчаянное сопротивление. Немцев здесь сильно побили. Они пытались идти на Грозный. Они повернули на юг, к Орджоникидзе, но и здесь они встретили отпор.

Немецкие части, пытавшиеся наступать через горы на северную Осетию, на Сухуми, Туапсе, отказались от своего плана. Все они убраны с гор и присоединены к немецким армиям, действующим в районах Моздока и Новороссийска. На побережье положение без перемен. Заняв Новороссийск, немцы не двинулись дальше. Русские находятся в пригородах города — в соседней Станичке.

На других фронтах русские сохраняют инициативу. Бои на юг от Ржева, происходившие в первой половине месяца, позволили русским улучшить позиции и нанести ущерб живой силе противника. Наступление на Синявино, юго-восточнее Шлиссельбурга, дало хорошие результаты. Взят опорный пункт врага Вороново.

Таково положение на различных фронтах. Оно диктует мое заявление: «Пора!» Немцы торопятся. Это не означает, что торопиться должны только немцы. Черчилль сказал в своей речи: «Сегодня 8 сентября…» Неужели наши союзники возлагают свои надежды на одно: на погоду? Напомним: в прошлом году немцы начали свое наступление на Москву 3 октября. Напомним: Кавказ не Сибирь, там климат близкий к Ривьере. Не будем надеяться на глупость противника. Немцы испытали, что такое русская зима, и на этот раз Гитлер стал готовиться к зимней кампании в мае.

За последние дни немцы раскидывают листовку: «Черчилль и Рузвельт вас обманули. Они не хотят и не могут вам помочь. Зачем вы сражаетесь за плутократов?» Наши бойцы с омерзением откидывают эти листовки: они знают, что они сражаются за Россию, за Родину. Но было бы лицемерным сказать, что наши союзники вызывают теперь только восторги. Офицеры и солдаты спрашивают: «Где же второй фронт? Чего они ждут? Будут они воевать или нет?»

Весной я писал, что наша страна с недоумением видит пассивность союзников. После одной из моих статей был запрос в английском парламенте: один депутат запросил министра информации, достаточно ли информирован русский народ о помощи, оказываемой ему союзниками. С тех пор прошло четыре месяца. Англичане начали выпускать у нас газету на русском языке «Британский союзник». Я видел эту газету на фронте. Наши командиры смотрят на фотографии, представляющие очаровательные пейзажи Англии или учебные занятия томми, и спрашивают: «Чего они ждут?»

Все у нас знают, что англичане или американцы доставили нам некоторое количество вооружения. Я был недавно на аэродроме, где летчикам вручали гвардейское знамя. Это были летчики, бомбившие Берлин и Будапешт. Они летают на русских самолетах. Но на аэродроме мы видели некоторое количество превосходных американских бомбардировщиков, которые тоже делают полезное дело. Они бомбят близкий немецкий тыл. Летчики мне говорили: «Мы ждем англичан над Берлином — ведь они назначили это свидание. Над Дюссельдорфом нам так же трудно с ними встретиться, как над Смоленском». Что это значит? Что наша армия ждет от союзников смелых боевых действий. Поставкой вооружения нельзя заменить второй фронт. Если у англичан мало судов, чтобы перевезти солдат через узенький пролив, откуда они возьмут суда, чтобы снабдить вооружением даже часть многомиллионной русской армии? Пятьдесят дивизий на побережье Атлантики сыграли бы большую роль в борьбе за Волгу и Кавказ, чем все поставки. Одно другому не мешает, но одно не заменяет другого.

Вот почему, развернув газету «Британский союзник», русский лейтенант меня вчера спросил: «Хорошо, но это как загадочная картинка — где же британский союзник?»

Пленные в один голос говорят, что зимой немцы создадут в России «восточный вал», а потом повернутся против Англии и Америки. Неужели Германии еще раз будет предоставлена инициатива? Неужели союзники не поймут, что теперь они еще могут наступать одновременно и совместно с русскими, что время работает против медлящих, что пора действовать?

24 сентября 1942 года

Взгляды всего мира прикованы к городу на нижней Волге. Второй месяц идут жестокие бои за Сталинград. Враг все время подкидывает свежие части. Эти части прибыли не из Ржева, не из Синявина, не из Берлина, да и не с луны. Они прибыли с побережья Атлантики. Рядом с немцами сражаются румынские, итальянские дивизии. Россия одна выдерживает натиск.

Немцам легко подбрасывать подкрепления, боеприпасы. Коммуникации русских трудны.

Кругом Сталинграда выжженная степь, поросшая бурьяном и полынью. Ветер подымает столбы пыли. Еще недавно люди здесь изнывали от зноя. Теперь по ночам холодно. Начались осенние дожди.

Верблюды напоминают об Азии: Волга как бы рубеж между двумя мирами. Волга пересекает не только Россию, но и сердце каждого русского. С Волги идет наша история. Волга — это богатство России. Волге посвящены русские песни. Волга проходит и через эту войну. Сейчас идут бои у Ржева за переправы через Волгу. Там Волга — речка, там она близка к ручью. У Сталинграда Волга близка к морю, два километра ширины. Переправляются на паромах. Там, где влюбленные смотрели с обрыва на пароходы, где мальчишки налаживали удочки, где загорелые парни выгружали малахитовые арбузы, теперь — пулеметные гнезда. В пещерах ютятся женщины и дети многострадального города.

Немцы подтянули к Сталинграду крупные воздушные силы. Все знают, какую роль сыграла авиация в боях на подступах к Сталинграду. С конца августа город подвергался страшным бомбардировкам: полторы тысячи самолето-вылетов за день. Центр Сталинграда вырос за последние пятнадцать лет. Здесь были прекрасные здания, детские больницы, библиотеки, школы. Немцы уничтожили один из самых красивых городов Советской России. Далеко кругом степь была покрыта черным туманом. Дети и старики уходили на восток.

Сталинград — это длинный конгломерат домов и заводов, это излучина Волги — свыше пятидесяти километров строений. Теперь бои идут на городских окраинах. Бои идут не только за тот или иной дом, но за ту или иную комнату в доме, — один этаж у немцев, другой у нас. Сегодня потеряны три дома, завтра будет контратака. Это жестокая и кровопролитная битва.

На севере от города продолжаются активные действия наших войск. Здесь в значительной степени решается судьба искалеченного, полусожженного Сталинграда, в котором остались теперь только бойцы и защитники города. Немцы сейчас направили удары своей авиации на север от Сталинграда. Наши бойцы показывают редкостное мужество. По планам немцев (это явствует из захваченных немецких приказов), немцы должны были взять Сталинград к 10 сентября, а 20 сентября начать операции на другом фронте. Сегодня 24 сентября, и Сталинград держится.

Сталинград — рабочий город. Мы видели героизм русских рабочих. Год тому назад немцы подошли к Ленинграду — ленинградские рабочие создали полки, которые потом стали частями Красной Армии. Ленинград выстоял. Когда опасность приблизилась к Москве, московские заводы дали десятки тысяч ополченцев. Я знаю отряд ополченцев, который недавно стал гвардейским полком. Выстояла и Тула, сжатая прошлой осенью врагом. В ее обороне приняли участие знаменитые тульские оружейники: они умели не только делать оружие, но и пользоваться им. Теперь в защите Сталинграда принимают участие рабочие батальоны. Их создали немецкие бомбы и русская отвага. Защищая от немцев свой завод, погибла в бою работница-сталевар, храбрая русская женщина Ольга Ковалева. Ей было сорок лет, на завод она пришла девчонкой. Она любила свой завод, свой город, свою родину. Она погибла, когда вела отряд в атаку.

Немцы изумлены упорством защитников города. Они пишут про «фанатизм большевиков». Они объясняют длительность штурма какими-то исключительными укреплениями, якобы создававшимися годами. Они объявили Сталинград «крепостью». Наши союзники называют Сталинград «русским Верденом». Увы, никакими крепостными укреплениями Сталинград не был защищен. Работницы наспех рыли рвы и городили баррикады. Сталинград не крепость, по классическому определению — это «открытый город», его загородили только мужество русских солдат и лютая ненависть русского народа к немецким захватчикам. Вокруг Вердена были форты. Их нет вокруг Сталинграда. Но защитники Сталинграда сражаются столь же мужественно, как дрались герои Вердена. Добавлю еще одно: русское наступление помогло защитникам Вердена, оно оттянуло часть немецкой армии. Так в дни Марны, в дни Вердена русские показали, что такое союзники. Напрасно ждут защитники Сталинграда наступления на Атлантике. «На западе без перемен…»

7 октября 1942 года

Судя по карте, здесь была деревня. В это трудно поверить. Немецкие блиндажи. Воронки. Свист: противник обстреливает дорогу. Заходит холодное яркое солнце осени. Ветер кружится на месте. Бойцы, скручивая самокрутки, лениво повторяют: «Перелет… Ближе… Опять перелет…» У них красные припухшие глаза: бой длится не первый день. Когда на минуту воцаряется тишина, всем не по себе. Вдруг непонятные для этого пейзажа фигуры: крестьянка в платке, девочка с жидкой косицей, белая собачонка. Они пробрались сюда за своим добром, зарытым в землю: самовар, мешок картошки, сковородка. Ведь неделю тому назад здесь еще были немцы. Свист снаряда. Женщина послушно сгибается, собачонка ползет на животе, а девочка равнодушно рассказывает: «Вон в том блиндаже жил главный… Он приказал сделать блиндаж поглубже, пугливый. Это раньше колодец был, из колодца сделали ему блиндаж. А когда наши подошли, он выскочил оттуда в трусах и на велосипед, но его наши стукнули, а велосипед вон там лежит, негодный он…»

С бугра хорошо виден Ржев, вернее сказать, то, что осталось от Ржева. Отдельные развалины больших каменных домов придают ему видимость города. Налево два корпуса — один повыше, другой пониже. Наши солдаты их прозвали «полковник» и «подполковник». На бугре нельзя различить воронки: одна переходит в другую.

Немцы начали стрелять из своих тяжелых минометов.

Наши части занимают северную окраину Ржева, около тридцати кварталов. Здесь нет ни одного уцелевшего дома. Но немцы укрепили каждый метр земли. Дзоты и окопы в городе. Долгие и жестокие бои идут за квартал, за десяток квадратных метров, за каждый блиндаж.

Вражеские бомбардировщики пикируют. Дым. Артиллерийская гроза растет. Не часто слышишь такое. Маленький, весь расщепленный лесок перед городом — место боя. Немцы атакуют: они пытаются отрезать наши части, которые держат северную окраину. Сегодня это уже шестая атака. Немцы сейчас бросили около тридцати танков. Они продвинулись на триста метров. Идет немецкая пехота. Ее откидывают назад. Танки разворачиваются. Четыре машины остались подбиты.

В блиндаже у полевого телефона связист, пытаясь покрыть грохот, упрямо повторяет позывные: «Долина»… «Долина»… Здесь «Дунай»… Здесь «Дунай»… Потом к телефону подходит полковник и кричит: «Положение восстановлено!..»

Быстро навалилась осенняя ночь. Ракеты оранжевые и зеленые прорезают небо. Грохот не замолкает. Наши перешли в контратаку. Захвачен еще один квартал.

У раненых глаза людей, разбуженных среди ночи, еще не совсем проснувшихся. Один не хочет идти на санпункт: «Назад хочу…» Он показывает на юг. Там теперь бушует море огня: Ржев горит. Что может гореть в этом десятки раз горевшем городе? Пленный немец объясняет: «Привезли фанеру. Потом — вагоны…»

Поздно показывается огрызок ущербной луны. На вездеходе по трясине возвращается с переднего края генерал-лейтенант Лелюшенко. Молод, прост, энергичен. При тусклом свете коптилки над истерзанной цветными карандашами картой он объясняет битву за Ржев.

Это не локальный бой, это большая и длительная битва. Конечно, не развалинами второразрядного города дорожат немцы. Ржев — это ворота. Они могут раскрыться на восток и на запад. Один пленный сказал мне: «При чем тут Ржев?.. Это начинается с пустяков, это может кончиться Берлином…»

В Ржеве немцы сконцентрировали крупные силы: девятая армия, которой командует генерал-полковник Модель. В начале битвы здесь находились 6-я, 87-я и 256-я пехотные дивизии. Потом немцы подвели 102-ю, 251-ю, 129-ю, 206-ю и часть 162-й дивизии. Наконец, сегодня генерал Модель бросил в бой две новых дивизии — 110-ю пехотную и 5-ю танковую. Передо мной пленные, которые пробыли в Ржеве один — десять часов, другой — всего четыре часа, — их с ходу бросили в бой.

Генерал Лелюшенко — танкист. Он хорошо понимает роль танков, но он и не фетишист: он знает, как бьют танки наши артиллеристы и бронебойщики. Он говорит мне, что за сегодняшний день немцы потеряли двадцать один танк.

На щербатом столе свеча и кипа немецких писем. Открытки — виды Нюрнберга, портреты фюрера, сомнительные красавицы. Я разбираю готические каракули: «Мы очень рады, что получили от тебя письмо, так как многие, находившиеся с тобой, погибли под Ржевом и сейчас газеты переполнены объявлениями…» Это писали родители ефрейтору Фердинанду Обергофу. А вот неотправленные письма солдат. Обер-ефрейтор Карл Хригс пишет в Варбург: «Поверь, Энне, подобного тому, что мы переживаем в последнее время, я еще не видел на войне. Русские танки нас буквально утюжат. От страха волосы становятся дыбом». А ефрейтор Вильгельм Гейнрих сообщает своей матери: «Здесь ад. Русские атакуют как дикие. Если так будет продолжаться, ни один из нас не выживет. Нервы разбиты». Я приведу еще отрывок из письма обер-ефрейтора Роберта Клопфа его брату, летчику в Торне: «Это нужно пережить самому, чтобы понять, что такое настоящая война. Здесь идет жесточайшая борьба — быть или не быть. Количество оружия, введенного в бой обеими сторонами, превосходит все пределы. В настоящее время русским удалось прорваться. Им, разумеется, не так важен город, их цели идут дальше. Они хотят уничтожить наши армии. К сожалению, в нашем полку потери больше, чем прежде в этой кампании. Ржев несколько дней горел. Сгорело много складов, более двух миллионов порций продовольствия погибло. Вообще дела плохи…»

Показания пленных говорят о тяжелых потерях немцев. Вот 256-я пехотная дивизия. У меня приказ ее командира от 14 июля. Генерал-майор Вебер в этот день напоминал своей солдатне о «блестящих победах» в Дюнкерке и Бретани. Не прошло и трех месяцев — от 256-й дивизии остались номер и могильные кресты. Врач этой дивизии Крегер Вольфганг, захваченный в плен, говорит: «Мы потеряли убитыми и ранеными свыше двух третей».

Пленный ефрейтор Карл Шрек 125-го зенитного полка рассказывает: «С продовольствием у нас стало, прямо скажу, замечательно. Выдают на роту, а в роте почти никого не осталось. Так что желудки наполнить есть чем». Он говорит безо всякой иронии: это неисправимый оптимист.

Нужно ли говорить о том, что велики и наши потери? Развалины Ржева стали полем воистину грандиозного сражения. Я гляжу на Волгу и невольно думаю о Сталинграде. Понимают ли американцы, как воюет Россия? Или еще и поныне они приравнивают к этим битвам стычки в Египте или на Соломоновых островах?

Несколько дней тому назад я ехал ночью к Ржеву. В моей машине был американский корреспондент Леланд Стоу. Мы промерзли, и я постучался в избу, чтобы отогреться. Старая крестьянка не хотела нас пускать: уж не немцы ли (в деревне немцы похозяйничали)? Увидав мою шинель, она нас впустила, но, услышав разговор на иностранном языке, в страхе воскликнула: «Немец, ей-богу, немец!» — показывая на Стоу. Я объяснил ей, что это американец. Тогда она простодушно сказала Стоу: «Голубчик, что же вы так плохо нам помогаете? Заждались мы вас!» В избе было пусто — немцы все сожгли или увезли. В углу на койке лежал спящий ребенок, и крестьянка сказала: «Это внучек мой из Ржева. Мать его убили, гады…» Мальчик что-то шептал со сна, и я увидел, как Леланд Стоу в тоске отвернулся.

Я снова возвращаюсь к Ржеву. Притихшая было артиллерия опять разбушевалась. Контуженый боец Даниил Прытков, в прошлом уральский сталевар, человек тридцати лет, с тонким изможденным лицом и с глазами лунатика, рассказывает мне, как он убил шестьдесят восемь гитлеровцев: «Не хочу я немецких автоматов, шестнадцать забрал, все роздал. Противно мне из немецких стрелять…» И вдруг, обрывая рассказ, он говорит: «Пойду туда…» — он показывает рукой на Ржев — зарево пожара в утреннем свете кажется свечой, которую забыли погасить.

16 октября 1942 года

Зарядили осенние дожди. Дороги фронтовой полосы, развороченные танками, превратились в топь. Даже «джип» не может пройти. Навстречу идут пленные немцы, они подняли воротники шинелей, с пилоток течет вода. Год тому назад немцы лихо шли по этой дороге к Калинину и к Москве. Правда, они проклинали русские дороги, но тогда им казалось, что перед ними только одна преграда — дорожная грязь. Год тому назад суматоха царила на московских вокзалах. Гитлер готовился к въезду в Москву. Теперь он говорит об обороне.

А немцы готовятся к зиме. Они увеличивают накаты на блиндажах, углубляют пути сообщения. Пленные говорят, что солдатам обещали выдать ватники, теплые шапки, маскировочные халаты. Бесспорно, на этот раз германское командование готовится к зиме. Но все же немцы говорят о предстоящих морозах со страхом. Оборона Сталинграда нарушила планы Гитлера. Немцы собирались в сентябре взять Ленинград и Грозный. Но сентябрь они положили на несколько улиц Сталинграда. Теперь зима на носу. Еще нет морозов, но фрицы уже мерзнут. Зима как будто будет поздняя, и все же она будет слишком ранней для немцев: им не удалось обезвредить русскую армию. Ведь все немецкие газеты полгода кричали, что в разгроме немцев под Москвой виновата русская зима. Геббельс создал миф о непобедимости русской зимы. Неудивительно, что немецкие солдаты с ужасом думают о надвигающихся морозах.

Я пробыл на фронте десять дней, Я не видел людей, сомневающихся в нашей победе. Усталые лица. Меньше слов. Что и говорить — наш народ устал от войны. Но эта усталость стала новой силой. Ведь все понимают, что борьба идет за самое простое: за право дышать. Так усталость переходит в ожесточение. «Противно мне здесь спать, лучше пойду на улицу, — говорит в избе одной освобожденной деревни солдат-сибиряк, он поясняет: — Немца еще не выветрили». «Устал я — нет, сил нет, хочу бить немцев», — бормочет другой солдат, москвич, рабочий, отец четырех детей.

Я видел, как наши части уничтожили 87-ю немецкую дивизию и очистили северный берег Волги от немцев. Атака прошла на редкость удачно, и наши потери ничтожны. А в наших руках трофеи — и вся артиллерия дивизии, и полковое знамя, и даже штаны немцев — фрицы поскидали портки, чтобы переплыть реку. Успех операции в значительной степени объясняется инициативой младшего лейтенанта Рашевского, нарушившего приказ: он повел свою роту вперед в 12.00, а атака была назначена на 13.00. Немцы знали, что артиллерийская подготовка еще не закончена, и отсиживались в блиндажах. Они не успели добежать до пулеметов. За ротой Рашевского двинулись другие. 87-я дивизия, первая прошедшая в 1940 году по Елисейским полям Парижа, была разгромлена. Что двинуло вперед Рашевского и его бойцов? Ожесточение, тот климат непримиримости, который стал климатом России. Его, а не морозов должны страшиться немцы.

В решении лейтенанта Рашевского сказалась инициатива. За год войны наши командиры многому научились. Нельзя научиться плавать на берегу. Нельзя научиться воевать в Нью-Йорке или в Шотландии. Когда немцы напали на нас, у них был боевой опыт. Год не прошел для нас зря.

На фронте теперь бросается в глаза большое количество бойцов различных национальностей: красавцы узбеки, приземистые крепкие казахи, смышленые татары. В царской армии многих из этих народов не было: цари опасались дать оружие угнетенным. А вот теперь узбеки или казахи соревнуются с русскими: кто застрелит больше немцев? Разгадка проста: Советская Россия не знает граждан второго разряда. Узбеки или казахи защищают не мачеху, а мать.

В чем остается превосходство немцев? В моторах, особенно в авиации. Превосходство машин (за исключением штурмовиков). Американцы и англичане послали нам весьма незначительное количество самолетов, да и не лучших из тех, что у них имеются.

«Зачем с таким трудом везти устаревшие машины?» — спросит читатель. Мне трудно ответить на этот вопрос, я сам себе его не раз ставил. Я пригласил во время этой поездки в мою машину американского журналиста Леланда Стоу, я хотел показать ему будничную борьбу нашей армии. Стоу тщательно и почти всегда тщетно искал признаков Америки вокруг Ржева. Ему отвечали: «Нет, это наши отечественные самолеты, нет, это русские грузовики, нет, это наши узбекские консервы…» Наконец-то он напал на один американский танк. Откровенно рассказали ему русские танкисты о недостатках американских машин: легко воспламеняются, высоки — мишень для врага, резиновая гусеница.

Остается преклониться перед советской индустрией: потерявшая значительную часть сырья, боевыми действиями согнанная с места и отодвинутая на восток, она продолжает снабжать огромный фронт вооружением и боеприпасами. А стоит побыть сутки у Ржева, чтобы понять, сколько огнеприпасов пожирает один участок фронта.

Ожесточенная работа тыла помогает Красной Армии отстаивать страну. Если есть вдоволь снарядов у Ржева, то только потому, что девушки Урала день и ночь не отходят от станков. Если бойцы едят досыта (много хлеба, жирные щи), это потому, что в трудных условиях женщины Сибири убрали хлеб. Моральная крепость тыла облегчает сердце бойца. Почта каждый день приносит сотни коллективных писем — от крестьянок, работниц, служащих. И командир пишет в ответ какому-нибудь калмыцкому колхознику, что его сын, солдат такой-то, показал себя в бою героем.

Моральной силой, единством объясняется упразднение института комиссаров, вернее, замена его офицерами, которые будут руководить политическим воспитанием бойцов и которые будут подчинены старшим командирам. Декрет правительства санкционирует создавшееся положение, и он увеличивает число боевых командиров.

Нет теперь бойца, который не понимал бы, с кем он воюет и за что он воюет. Пожалуй, единственный вопрос, который задают бойцы, — это вопрос о союзниках и втором фронте. Право, мне было жалко Леланда Стоу: он повсюду подвергался шквальному огню таких вопросов. О втором фронте его спрашивали и генералы, и рядовые бойцы, и крестьянки в прифронтовой полосе. «Как бы вы слишком поздно не пришли», — по-дружески предостерегал Стоу гвардии генерал-майор Чанчибадзе. «В операции важно не пропустить часа», — говорил Стоу генерал-майор Зыгин. «Говорить — довольно уже говорили, пора воевать», — добродушно наставляли Стоу бойцы, запыленные, только что вышедшие из боя. Леланд Стоу видел в своей жизни виды, побывал на пяти или шести войнах, но даже он не мог выдержать такого обстрела. В вопросах русских были не обида, не горячность новичка, в них звучал боевой опыт Лейтенант Рашевский знает, что значит выступить раньше на сорок минут. Стоу теперь знает, что значит опоздать на полгода.

В блиндаже, под грохот снарядов, близ самого Ржева грузин Чанчибадзе угостил нас бутылкой кавказского вина. Я вспоминаю о нашей ночной беседе, и мне хочется сказать: вино со временем становится крепче. Однако и вино нельзя выстаивать бесконечно — вино, как говорят виноделы, «умирает», если пропустить срок, оно превращается в бесцветную окрашенную воду. Пора распить это вино!

4 ноября 1942 года

О чем думает фронт в эти дни двадцатипятилетия нашей революции?

Стоят яркие осенние дни. Вокруг блиндажей березы как бы истекают кровью. Зловещая пестрота последних листьев сродни войне. Многие деревья обломаны осколками мин. Воронки. Вместо деревни — трубы. Да и лица не те: кажется, что война их заново вылепила. Была в них мягкость, расплывчатость глины, смутность, как в русском пейзаже, который так легко воспеть и так трудно изобразить. Такими были и люди. Теперь лица высечены из камня. В глазах суровость, уверенность, обветренные, обгоревшие, обстрелянные солдаты.

Если пролететь, как в сказке, над страной, повсюду увидишь войну. Черны улицы Москвы, дома как будто ослепли. Девушки на лесных заготовках. Детишки на Урале. Сожженные немцами города. Заводы в бараках. Молодые женщины, игравшие на пианино или изучавшие французскую поэзию, отливают пули. Если заглянуть в глаза одной, то в темном холодном цеху можно увидеть то же ожесточение, что и у бойца на передовой. Детвора Полтавщины в Сибири. Театры Ленинграда в Узбекистане. Старая мать вздыхает: «Два месяца, как нет писем…» Трехлетний мальчик упрямо трет кулачком сонные глаза и спрашивает мать: «Где папа?» Воюет не только фронт, воюет вся страна, она отрывает от сна кусок ночи, она отрывает от рта кусок хлеба. Она живет, как боец в блиндаже, — покрывшись ночью и сжав зубы.

Мы очень много потеряли. Молодая женщина, которая в былое время всем жаловалась на мелкие неурядицы, теперь молчит. Молча она перевязывает раненых. Бойцы, за которыми она ухаживает, знают одно: ее не нужно спрашивать про мужа. Мы потеряли много прекрасных людей, самоотверженных и честных. Мы отстроим разрушенные города, они будут лучше прежних, но невозвратима потеря вдохновенного юноши, который еще ничего не создал — ни своего гнезда, ни дома, но который, кажется, мог бы построить целый город.

Мы нелегко создавали жизнь. Зачастую нам не хватало ни умения, ни времени, но эта шершавая, необтесанная жизнь была нашей жизнью. Она напоминала черновик изумительной поэмы, весь испещренный помарками. У нас путалось в ногах прошлое. Мы ведь были первыми разведчиками человечества: мы прокладывали путь.

Когда мы строили ясли, с Запада доносились дурные вести: там изготовляли те бомбардировщики, которые в одну ночь убивают сотни детей. Звериное дыхание гитлеровской Германии доходило до нас, и мы говорили женам: «Проходишь еще зиму в старом платье», — мы должны были делать истребители. Детям нужны игрушки, как птице крылья. Но разве могут играть дети, когда на земле живут наци? Мы делали мало игрушек: мы делали танки. За десять лет до войны фашисты вмешались в нашу жизнь. И все же мы строили школы и театры.

Четверть века для человека — это полжизни. Четверть века для истории — короткий час. Накануне войны мы увидели в наших садах первые плоды. Нам уже мерещилось счастье. Тогда на нас напали немцы. Они в один день уничтожали дома, заводы, города, которые мы строили годы, отказывая себе во всем ради будущего. Мы знаем, сколько мы потеряли.

Мы многое и обрели на войне. Несказанно вырос народ за шестнадцать месяцев. Говорили, что нужно думать в тишине, в покое. Казалось, что юноши растут в торжественных аудиториях, в библиотеках или в студенческих комнатушках над горой рукописей. Не похожи темные блиндажи на университеты. Шумно на фронте и неспокойно. Но люди на переднем крае думают настойчиво, напряженно, лихорадочно. Они думают о настоящем и о прошлом. Они думают также о будущем, о той чудесной жизни, которую создадут победители.

Чудодейственно растут люди на войне. Они живут рядом со смертью, они с ней знакомы, как с соседкой, и они стали мудрыми. Они преодолели страх, а это приподымает человека, придает ему уверенность, внутреннее веселье, силу. Нет на войне промежуточных тонов, бледных красок, все доведено до конца — великое и презренное, черное и белое. Многое на войне передумано, пересмотрено, переоценено.

Четверть века тому назад мы положили в основу нашей жизни слово «товарищ». Это слово ко многому обязывает. Легко его сказать, трудно за него ответить. В понятии «гражданин» есть точность и сухость, это — арифметическая справка о сумме прав и обязанностей. Слово «товарищ» требует душевного горения. Впервые для миллионов во всей глубине оно раскрылось на фронте. Оно стало конкретным, теплым, вязким, как кровь.

До войны другом легко называли, но друга и легко забывали. Не то после года боев. Говорили прежде: «Мы с ним пуд соли съели». Но что соль рядом с кровью? Что года по сравнению с одной ночью в Сталинграде?

Дружба народов была нашим государственным принципом. Она стала чувством каждого. В одной роте и русские, и казахи, и украинцы, и грузины. Мы были объединены сначала историей, потом высоким началом равноправия. Теперь мы объединены ночами в окопах, и нет цемента крепче.

Только теперь наши люди до конца осознали свою любовь к родине. Прежде они искали объяснения, доказательств. К чужестранному они порой относились то с необоснованным пренебрежением, то со столь же необоснованным преклонением. Теперь они знают, что родину любишь не за то или это, а за то, что она — родина.

На войне им открылась история. Герои прошлого перешли из учебников в блиндажи. Стойкость Ленинграда нас восхищает. Мы поняли, что без Петра не было бы Пушкина и что без Петербурга не было бы рабочих-путиловцев, четверть века тому назад открывших новую эру.

Столкнувшись с варварством фашизма, мы почувствовали все то большое, что добыто народами России в октябре 1917 года. У нас сын пастуха читал Гегеля. Как он должен смотреть на наци, который свел философию к скотоводству?

Ненависть может ослепить. Наша ненависть — это прозрение. Мы не потеряли нашей веры в человека, но мы узнали, что есть эрзац человека — фашист. Было время, когда мы посылали голодным немцам хлеб. Многие из нас недооценивали исторические особенности, традиции и психику Германии.

Война взрастила в нас не только ненависть к фашистам, но и презрение. Этим чувством мы можем гордиться — ведь гитлеровская армия одержала немало побед. И все же мы ее глубоко презираем. В этом сказалась душевная зрелость нашего народа. Мы можем учиться у немцев воевать. Мы не станем учиться у фашистов жить. Для нас они — двуногие звери, в совершенстве овладевшие военной техникой.

Существовал фетишизм материальной культуры. Многим трудно было понять, что полуграмотный испанский крестьянин культурнее иного берлинского профессора. Теперь все это поняли. Мы увидели фашистов, которые ведут дневники, у которых дома пишущие машинки и патефоны, которые по внешнему виду напоминают цивилизованных европейцев и которые на самом деле оскорбили бы нравственное чувство любого обитателя Сандвичевых островов.

Зрелость фронтовика сделала нас сильными. Мы потеряли большие пространства. Второе лето принесло нам много горя. Мы воюем одни, эта мысль терзает сердце в темном блиндаже. И все же мы можем сказать, что мы теперь сильнее, чем 22 июня 1941 года. Мы сильнее сознанием, разумом, сердцем. Мы еще не узнали победы, но мы созрели для нее. То, что было провозглашено в Петрограде двадцать пять лет тому назад, доказано прошлой зимой под Москвой, оправдано душевной силой защитников Сталинграда. Наш праздник мы встречаем в блиндажах среди боев. Мы будем праздновать потом — когда победим. Но мы теперь знаем, что не зря прожили четверть века: мы стали народом, который нельзя победить. 1917 год проверен на огне 1942-го. Россия выдержала испытание.

5 ноября 1942 года

Четверть века прошло со дня русской революции. Для человеческой жизни это немалый срок. Рабочие Петрограда, в осеннюю ночь открывшие новую страницу истории, успели поседеть. На фронте сражаются ровесники революции. Но для истории четверть века — один час. Медленно отстаивается вино цивилизации. Столетия отделяют Праксителя от глыбы камня с едва намеченным образом и фрески Рафаэля — от каракуль в римских катакомбах. Река времени сейчас грохочет, как горный поток. Настанет день, и она отразит на своей невозмутимой поверхности классические видения. Мы не видим их. Но мы можем уже сейчас взглянуть на некоторые черты Октябрьской революции глазами потомков. Мы можем уже теперь сказать, что историк будущего отметит: революция спасла Россию от гибели.

В 1917 году Россия была обескровлена. Невежество и бесчестность правящих довели народ до отчаяния. Начинался распад большого организма, онемение его частей, задержка кровообращения. Революция вдохнула веру в Россию. Кровь снова прилила к сердцу. Народ смог отразить попытки врагов расчленить государство. Голодные и босые солдаты республики одерживали победы. Всем ясно: не победи четверть века тому назад революция, не было бы великой и независимой России — ее расклевали бы.

В огне испытаний проверяется сила и человека и государства. За Ленинград теперь сражаются грузины и армяне, а в горной Осетии украинцы отстаивают Кавказ. Вспомним, как под ударами Брусилова расползлась империя Габсбургов. Гитлер прошлым летом рассчитывал, что под напором немецких мотодивизий распадется Россия. Но Россия стала еще сплоченней, еще дружнее.

Октябрь 1917 года проверен в октябре 1942-го. Одно слово теперь повторяют люди в пяти частях света, в Париже и в Чикаго: «Сталинград». Необычайное мужество защитников этого города выходит из рамок военной науки. Оно напоминает миру об историческом событии, имевшем место 25 лет тому назад. Сталинград ограждают не материальная часть, не стратегия, но люди, выросшие в советском обществе.

Так Октябрьская революция вторично спасла Россию. Если бы не было революции, не было бы защитников Сталинграда, не было бы рабочих, способных в одну неделю поставить завод на пустыре, не было бы узбеков, которые самоотверженно сражаются у Ржева, не было бы Красной Армии, изумившей мир.

Из дружественных стран приходят поздравления. В них мы находим высокую оценку армии и государства, которые одни в течение шестнадцати месяцев отбивают атаки Германии и ее вассалов. К 25-летию русской революции мы получили передовую статью в гитлеровской газете «Дае щварце кор» от 29 октября. Статья переполнена бранными словами, ее уровень — уровень гитлеровской Германии. Разумеется, автор называет русских «унтерменшами» и «тварями». Однако он должен объяснить немецким читателям чудо Сталинграда, и он пишет: «Никто не мог полагать, что такие твари способны на подобные подвиги». Понятно бешенство гитлеровцев. Но как не подчеркнуть, что даже кретины гитлеровской Германии ошеломлены духовной силой Красной Армии?

Конечно, русский солдат всегда был храбрым солдатом. Но разве не был храбрым французский пехотинец? Храбрость — это свойство. Мужество связано с воспитанием, с душевным миром, с идеей. Мы создали за четверть века общество, которое каждый гражданин готов защищать до последней капли крови, и мы воспитали людей, способных отдать свою жизнь не только на трибуне, но и на поле боя.

Октябрьская революция провозгласила мир, братство народов. Но миролюбие не означает слабости. Когда в Европе появилось зло, именуемое фашизмом, когда это зло слилось с разбойными традициями рейха и овладело совершенной техникой Германии, Россия, верная своей исторической миссии, выступила против зла. Многие демократы Запада тогда думали, что это непримиримость идеологии. Но это было и стремление отстоять свою независимость и мир в Европе. Когда другие еще надеялись откупиться или отмолчаться, Россия подала руку далёкому испанскому народу. Все знают, что Асанья идеологически был куда ближе французским радикалам, нежели русским коммунистам. Но мы защищали не концепцию испанской республики, а право испанцев жить самостоятельно, не подчиняясь тирании Германии.

Наш праздник омрачен: немцы на нашей земле. Немцы терзают развалины героического Сталинграда, они рвутся дальше, на Кавказ. Мы по-прежнему сражаемся одни. Наши друзья щедры на похвалы и на поздравления. Мы не мерим наших жертв. Мы защищаем нашу землю и нашу независимость. Но пусть не удивляются воскресшие «умиротворители», что взоры измученного человечества снова обращены к Москве: сражаясь за свою свободу, ровесники Октября тем самым несут свободу порабощенной гитлеровцами Европе.

24 ноября 1942 года

«Наступление продолжается» — эти заключительные слова русских сообщений, передаваемых по радио, звучат как смутный гул шагов. Идет Красная Армия. Идет также История.

Еще недавно Гитлер торжественно заявил, что он возьмет Сталинград. Немцы тогда удивлялись, почему бесноватый фюрер так скромен, почему он не обещает им ни Москвы, ни Баку, ни мира. Зато они были уверены, что Сталинград у фюрера в кармане.

Все помнят, как год тому назад немцы смотрели в бинокль на Москву. Этот бинокль стал символическим. В Сталинграде немцы обходились без бинокля. Два месяца шли уличные бои. Немцы прекрасно видели развалины завода или дома, которые они атаковали в течение дней, иногда недель. Несколько сот шагов отделяли их от цели, но эти несколько сот шагов были непереходными, они были стойкостью и мужеством Красной Армии. Может быть, будущий историк напишет, что в годы второй мировой войны не раз бывали опасные повороты, когда всего несколько сот шагов отделяли гитлеровскую Германию от побед. Но эти несколько сот шагов были непримиримостью и упорством свободных народов.

Еще недавно немцы объявляли битву за Сталинград своей победой. Поэтому они охотно подчеркивали трудности битвы: тем почетнее роль победителя. 14 ноября «Берлинер берзенцейтунг» поместила статью своего военного корреспондента со Сталинградского фронта, которая начинается следующими, скажем прямо, неосторожными словами: «Борьба мирового значения, происходящая в районе Сталинграда, оказалась огромным решающим сражением». Дальше корреспондент пытается объяснить немцам длительность захвата Сталинграда: «Разве когда-нибудь случалось, чтобы полковые штабы приходилось выкуривать из канализационных труб? Мы приводим только один из ежедневных сюрпризов этой „крысиной войны“. Впервые в истории современный город удерживается вплоть до разрушенной последней стены. Брюссель и Париж капитулировали. Даже Варшава согласилась на капитуляцию… Но советский солдат борется с тупой покорностью зверя…» Что думает теперь корреспондент «Берлинер берзенцейтунг» о роли Сталинграда? Впрочем, вероятно, он думает о более частных вопросах, как, например, о возможности выбраться из «завоеванного» Сталинграда…

Еще недавно даже наши друзья склонны были считать судьбу Сталинграда предрешенной. Издалека стойкость защитников этого города представлялась прекрасным безумием, бесцельным избытком мужества. На самом деле защита Сталинграда была частью большого стратегического плана. Защита Сталинграда подготовила теперешнее наступление. Несколько сот шагов, отделявшие немцев от завода «Красный Октябрь», оказались, как справедливо отметил немецкий журналист, полными «мирового значения». Защитники Сталинграда упорно удерживали каждый метр земли. Это позволило русским армиям на двух флангах пройти за несколько дней добрых сто километров. Защитники Сталинграда не страшились окружения. Кто теперь окружен? Гитлеровцы и их вассалы.

На близких подступах к Сталинграду и в самом городе немцы сосредоточили около двадцати дивизий. Эти дивизии еще недавно можно было назвать отборными. В ежедневных боях немцы несли огромные потери. Однако и поныне у них в Сталинграде значительные силы. Русское наступление началось на обоих флангах, где немцы занимали сильно укрепленные рубежи, по большей части на берегах рек. Здесь десятки вражеских дивизий, казалось, ограждали немецкую группу, которая вела бои в Сталинграде.

Задачи Красной Армии были сложны. Наступающим пришлось преодолеть чрезвычайно сильное сопротивление. Калач, Абганерово, Кривомузгинская и некоторые другие пункты представляли собой мощные узлы сопротивления. Конечно, и в этой обороне имелись свои слабые места. Разведка их обнаружила. Это было первой порукой успеха.

В статье «Берлинер берзенцейтунг», которую я цитировал, имеются следующие размышления: «Мы узнали цель, которую преследовал противник при обороне Сталинграда. Сильное предмостное укрепление на западном берегу Волги должно было стать исходной точкой для атак зимой. В соединении с ударами с севера по нашей фланговой позиции наши силы на Волге должны были быть ослаблены клещеобразным наступлением…» Немецкий журналист говорил о русских планах с усмешкой: он думал, что опасность предотвращена. А неделю спустя газета с его статьей, прибывшая на самолете из Берлина в штаб немецкой дивизии, вместе со штабом попала в руки красноармейцев.

Немцы не ждали одновременного удара на двух флангах. В начале осени отдельные операции русских происходили то на северном, то на южном фланге, что давало возможность немцам перебрасывать силы. Одновременный удар оказался для противника фатальным.

Наступательные операции были хорошо подготовлены.

Переброска войск с восточного берега Волги происходила ночью. В ряде мест наступающие прорвали оборону. Кое-где противник пытался предпринять сильные контратаки, но все они потерпели неудачу. Сильный артиллерийский и минометный огонь ломал вражеское сопротивление. В ряде мест дальнобойные орудия уничтожали штабы противника, и фашистские войска, лишенные руководства, уже не отступали, но убегали. Большое количество пленных свидетельствует о деморализации противника. Много пленных из окруженной и разбитой наголову немецкой мотодивизии.

Когда нацисты наступают, они едут, как господа, с прислугой. В тяжелые минуты господа забывают о челяди. Если итальянцы это узнали в Ливии, то румыны ознакомились с этим под Сталинградом.

Подвижные части Красной Армии, прорываясь в тылы противника, вносят еще большее смятение, уничтожают самолеты на полевых аэродромах, склады и тыловые штабы.

Сражение за Сталинград представляет для Гитлера нечто большее, чем одна из битв: здесь поставлен на карту престиж фюрера. Немцы растеряны, но мы должны ожидать упорного сопротивления. События в Африке уже ударили по нервам Германии. Зима и так не сулила немцам ничего отрадного. Гитлер, конечно, сделает все, чтобы избежать отступления от Сталинграда, тем паче что это отступление может легко превратиться в катастрофу. Упорные бои продолжаются. Продолжается и наступление Красной Армии. Оно встречено с радостью всей Россией. Надо думать, оно воодушевит и наших союзников, сражающихся в Африке: после конца начала не пора ли перейти к началу конца?

17 декабря 1942 года

Прошлый век, начавшись с утверждения нации, закончился общим тяготением к всечеловеческому, наднациональному. Мечтатели XIX века были космополитами, зачастую оторванными от толщи своего народа. Они были патриотами не пространства, а времени. Они напоминали человека с большой головой и слабыми ногами. Девятнадцатый век кончился несколько позднее, чем ему полагалось. Он дотянул до первой мировой войны. Он еще кое-где дышал между двумя войнами. Теперь он кажется далекой историей.

Мы присутствуем при подъеме национального начала. Можно, конечно, объяснить это борьбой против звериного национализма фашистов: «Германия, стремясь унизить и поработить другие народы, естественно, вызвала взрыв национальной гордости в мощной Англии и в крохотной Бельгии, в поруганной Франции и в непобедимой России». Но это будет неполным объяснением.

Расцвет национальной культуры, национальное самоутверждение века означают новую фазу развития человечества. На первый взгляд можно подумать, что мы имеем дело с реакцией: спираль издали напоминает круг. Однако национальные страсти нашего времени не напоминают начала прошлого века. Мы не мыслим себе обособленных народов, народов-гегемонов, для нас нация — живая часть человечества. Мы видим общность и народных чувств, и судеб народов. Мы не хотим быть космополитами, но мы не расстаемся с благородной мечтой о братстве народов. Мы поняли, что, не познав малого, трудно познать большое, трудно полюбить человечество, не любя своей деревни.

Понятен интерес, проявленный передовыми умами к национальной проблеме в России. На берегу Дона столкнулись два мира, две эпохи.

Гитлер любит называть армию, которую он бросил на нас, «европейской». Действительно, под его командованием сражаются солдаты двух десятков национальностей. Однако мы не ошибаемся, говоря, что против нас сражается только Германия. Солдаты других национальностей — либо запроданные Гитлеру рабы, либо ландскнехты, не имеющие родины. Пленные итальянцы, румыны, венгры в один голос повторяют: «Нас послали, а зачем — мы не знаем». Словаки или хорваты, которых заставили воевать против русских, плачутся: «Мы тоже славяне…» Насильно мобилизованные поляки, чехи ежедневно переходят линию фронта. Проходимцы из различных легионов — французского, бельгийского, голландского, датского, норвежского — предпочитают не воевать, а грабить. Пойманные в плен, они цинично говорят: «Нам дали подъемные и обещали хорошо платить». Они не скрывают, что от них отреклись родные в Париже или в Брюсселе, в Осло или в Копенгагене. Только немцы знают, зачем воюют эти разноплеменные люди. Немцы обращаются с ними высокомерно, и челядь ненавидит своих господ. Пленный итальянец сказал мне: «Конечно, мне обидно, когда нас бьют, но я говорю себе: „Беппо, не огорчайся — это бьют немцев“».

Что такое «новая Европа» Гитлера? Нарядный псевдоним все той же «великой Германии». Два года правители Виши очищали французский фронт от патриотов, и все же в решительную минуту французские моряки между Гитлером и морским дном выбрали дно. Против нас сражается армия, построенная на принципе национального угнетения, национальной иерархии, армия, созданная «народом господ». Мания величия немецкого бюргера, который семьдесят пять лет сопровождал поглощение пива раком, — «Дейчланд юбер аллес» — привела трансильванских пастухов и неаполитанских лаццарони на берег Дона.

Эта армия столкнулась с многонациональной Красной Армией. Можно в одной нашей роте найти солдат десяти национальностей: русских, украинцев, татар, грузин, армян, узбеков, киргизов. Многие из них не знают русского языка. Но они понимают и разделяют чувства русских. Я вспоминаю якута Петра Виноградова. Он улыбался большими ярко-белыми зубами. Его друг мне сказал: «Он еще не выучил и двадцати пяти русских слов, а уже убил двадцать пять немцев». Этот якут знал, за что он сражается. Он сражался за то же, за что сражаются теперь люди и в русских снегах, и в песках Африки: за свободу, за национальное достоинство. Он был горд и тем, что он — хороший стрелок, и тем, что он — якут.

Наше государство построено на подлинном национальном равенстве. Это равенство было легче осуществить, чем многое другое: оно не расходилось с чувствами народа. Все знают, что царизм проводил политику национального гнета, старался русифицировать украинцев, грузин, армян, преследовал евреев, унижал национальную гордость татар, казахов, башкир. Грехи режима не были грехами русского народа. В детстве мне приходилось сталкиваться с антисемитизмом царского строя. Я видел еврейские погромы (какими невинными они кажутся по сравнению с одним днем Гитлера). Одновременно я видел сердечное отношение русских людей к евреям, русский и тогда уважал грузина, был ласков с татарином, русский никогда не чувствовал себя «выше» украинца или армянина. Поэтому, в отличие от некоторых других государств, Советская Россия осуществила национальное равенство не только на бумаге, а и в повседневной жизни.

После Октябрьской революции народы нашего государства добились элементарного и вместе с тем еще столь на белом свете оспариваемого права: строить национальную культуру. Для народов, обладавших старой богатой культурой, — для грузин или армян — это было освобождением. Для народов, еще не приобщенных к сокровищам мировой культуры, — для коми, ойротов, шорцев или чувашей — это было как бы вторым рождением. Если для Украины было событием создание украинской академии, то для якутов не меньшим событием был первый букварь на родном языке.

Народы чудодейственно росли. Девушки Казахстана, где еще недавно к роженице допускали только шамана, «облегчающего» трудные роды пляской, становились геологами, математиками, инженерами. Поэта-лезгина Максим Горький торжественно приветствовал на съезде писателей, а поэт прожил до старости в сакле пастуха, и знали его только в окрестных аулах. Актеры-таджики играли в самом блистательном театре Москвы. Канал Ферганы принес богатство узбекам. Агрономы привели к коми пшеницу. Я помню студента-шорца. Мать положила ему в чемодан маленького деревянного божка — от лихорадки. Приехав в Томск, студент отнес божка в музей, а сам сел за медицину. Я видал в самолете ойротов. Авиация им казалась простейшим способом передвижения: они поздно вышли на путь прогресса и познакомились с самолетом раньше, чем с велосипедом, с радио раньше, чем с проводом.

Русская интеллигенция узнала за последние годы изумительную лирику армян, грузинский эпос, сказочность таджиков. Украинцы внесли в строительство страны упорство, находчивость, силу. Россия говорила на ста языках, и вместе с тем она была единой. В государственном словаре это называется федерацией, в человеческом — дружбой.

В дни испытаний дружба оправдала себя. Гитлер рассчитывал, что Россия распадется, как распалась Австро-Венгрия: он не понимал, какие чувства скрепляют загадочное для него здание. Он ведь знал для Европы один цемент: кровь порабощенных. Если бы мертвецы могли разговаривать, немецкие солдаты, встав из жесткой, промерзшей земли России, стали бы перечислять, кто их убил: белорус и башкир, бурят и азербайджанец — все народы России приложили к этому руку. Россия не распалась. Но у нас на глазах распадается «новая Европа» Гитлера.

На фронте сотни раз я слышал простые рассказы о том, как киргиз спас русского, как украинец выручил еврея, как, с трудом понимая друг друга, армянин и башкир ходили в разведку и привели пленного. Это будни фронта. В глубоком тылу узбекские женщины приютили сотни тысяч русских, украинских, белорусских детей, оставшихся без крова. В столице Башкирии — Уфе — работает украинская академия, и крупные ученые Украины посвятили год истории башкир.

Как-то возле Ржева при мне принесли почту. Украинец грустно отвернулся; он знал, что ему не будет писем — его семья под немцами. Но письмо пришло, негаданное, — от незнакомой девушки из далекого Казахстана. Это друг украинца солдат-казах написал своей сестре: «Украинец Степаненко скучает…» — это не только параграф Конституции, это биение большого сердца, это то, чем живет и держится Россия.

29 декабря 1942 года

Минувший год был для России трудным годом. Летом Гитлер решил бросить все на зеленое сукно. Когда я писал в августе, что немцы обнажили побережье Атлантики и кинули все боеспособные дивизии на нас, это могло показаться сетованиями или уговорами. Теперь я говорю об этом как о прошлом. Мы увидали на наших полях мобилизованных «незаменимых» специалистов, мы увидали седоволосых солдат кайзера и немецких мальчишек, мы увидали даже солдат «с двадцатью пятью процентами неарийской крови» — в погоне за пушечным мясом Гитлер забыл о «чистоте расы». Мы увидали финнов на Черном море, румын на Кавказе, венгров на Дону. Мы увидали берсальеров, которые завоевывали на Дону Ниццу и Корсику. Мы увидали французские танки, голландские самолеты, чешские орудия, бельгийские винтовки. Удар был тяжелым. Мы сражались тогда одни. Мы выстояли.

Ноябрь переменил климат мира. Весна человечества в этом году пришлась на глубокую осень. Удар под Сталинградом показал Гитлеру, что нельзя принимать свои желания за действительность. Россия оказалась достаточно сильной, чтобы перейти от обороны к наступлению. На гитлеровскую Германию и ее союзников посыпались один удар за другим. «Непобедимый» Роммель обогнал даже резвых итальянцев. Неожиданно для Гитлера Америка оказалась в Африке. От Туниса рукой подать до Сицилии, а «четырехтонки» англичан благотворно отразились на умственных способностях итальянцев. Крысы различных стран увидели, что фашистский корабль дал течь. Германия приуныла. «Дас шварце кор» меланхолично отмечает, что «мечту о мире пришлось положить в шкаф и обильно посыпать нафталином». Мы видим этот шкаф старой воровки. Там бутылки от давно распитого французского шампанского, несколько античных ваз, украденных в Греции, несколько крестьянских кофт, украденных в России, полинявшие знамена Нарвика и Фермопил и мечты, мечты о немецкой победе. Вряд ли потребовался нафталин: эти мечты уже засыпаны жесткой русской землей.

Невесело встретит Новый год разбойная страна. Конечно, на ее тарелках еще последние крохи ограбленной Европы. Конечно, далеко от Туниса до Мюнхена и от Великих Лук до Берлина. Но немцы понимают, что подходит расплата… У репродукторов Германия слушает смутный гул. Это идет Красная Армия. Это идет суд. У нас свидетели — каждый дом, каждое дерево, каждый камень. Наш закон в сердце, он прост и суров: смерть убийцам! Наш приговор мы пишем черным по белому — кровью фашистов по русскому снегу.

Еще недавно я читал в берлинской газете: «Клещи, охват, окружения — чисто немецкие понятия». Вспоминают ли теперь гитлеровские офицеры эти хвастливые фразы? Им пришлось ознакомиться с «чисто немецкими понятиями» на своей шкуре. Германию начинает знобить. Еще три месяца тому назад баварские пивовары и прусские свиноводы говорили в один голос, что им необходимо «жизненное пространство». Солдаты деловито спрашивали, далеко ли до Баку, а молодые эсэсовцы высокомерно заявляли, что они торопятся в Индию. Теперь они уверяют, будто в Нальчике или в Бизерте защищают свой дом.

Газета «Мюнхенер нейесте нахрихтен» пробует успокоить читателей: «Длинные зимние ночи всегда отрицательно действовали на уверенность немцев… Немцы видят привидения там, где они наталкиваются на трудности.

Тяжело переносить неизвестность, в которой мы уже живем два месяца». Как не усмехнуться, читая эти признания? Ночи скоро станут короче, но вряд ли возрастет уверенность немцев. Русская поговорка говорит: «Год кончается, зима начинается». По правде сказать, зимы еще не было. Зима впереди. Но дело не в морозах, а в наступательной силе Красной Армии. Мы вышли на дорогу победы, и мы с нее не свернем. Напрасно немецкий журналист говорит о «неизвестности». Три года исход войны мог казаться немецким бюргерам неясным. Теперь все «известно» даже старым берлинским таксам.

Газета пишет о страхе перед привидениями. Как иллюстрация — письмо одной немки из Бад Эмса своему мужу. Немка рассказывает, что в Эмсе был убит француз-военнопленный. Этот мертвый француз, по словам немки, убил некую фрау Грессер и продолжает ночами нападать на прохожих. Они уже впадают в мистицизм. Им мерещатся привидения. В ночь под Новый год Германия услышит шаги. Кто идет? Заложники Нанта и Парижа, евреи Польши, дети, погребенные в керченском рве, повешенные Волоколамска, зарытые живыми в землю витебчане, старики, убитые в Лидице, миллионы замученных и растерзанных. Они уже не оставят ночей Германии. Мертвые, они приведут за собой живых. Стоит зашататься армии Гитлера, и рабы всех стран, привезенные в Германию, будут судить рабовладельцев на площадях немецких городов. Кто тогда вступится за палачей? Мы помним письмо немки, которая просила прислать ей из России детские вещи, не стесняясь, если они запачканы кровью: «кровь можно отмыть». Кажется, ведьмы Брокена и те, увидев эту гиену, воскликнут: «Горе вам, фашистским ведьмам!»

Настает Новый год. Мы не преуменьшаем трудностей. Мы не надеемся переубедить захватчиков: они глухи к человеческому слову. Мы надеемся их победить. Каждый день мы слышим торжественные слова: «Наступление продолжается». Немцы под Сталинградом напрасно ждут манны небесной. Их не спасут ни транспортные самолеты, ни ложь Геббельса. Попытка Гитлера прорваться от Котельникова на выручку своих кончилась поспешным отступлением. Теперь Гитлер должен думать о спасении тех дивизий, которые были посланы на выручку окруженных. Быстрое продвижение частей Красной Армии на юго-восток от Миллерова — вторая петля. Мы знаем, что немцы будут упорно обороняться, но одно дело мать, которая защищает своих детей, другое — вор, который не хочет расстаться с поживой.

Мы входим в Новый год обстрелянные. Сурово глядят наши юноши. Они догнали в горькой мудрости стариков. Мы готовы к тяжелым боям, к еще большим лишениям, к горю, которое как густой туман окутало Европу. Мы думали жить иначе. В жизнь века вмешалась Германия наци. Черна Европа. Оскудели ее поля. Она перешла от полетов в стратосферу к жизни в бомбоубежищах. Историк назовет эти годы великим затмением. Я ненавижу гитлеровцев не только за то, что они низко и подло убивают людей. Я их ненавижу за то, что мы должны их убивать, бить, колоть, за то, что из всех слов, которыми богат человек, они оставили нам одно: «убий». Они ожесточили самых кротких. Они уничтожили все запахи земли, кроме запаха крови и перегоревшего бензина. Они стерли все цвета, кроме защитного. Они обесценили жизнь, и мы теперь сражаемся за самое простое: за дыхание.

«С Новым годом, с новым счастьем», — говорили в ночь под Новый год люди разных стран. Повторим эти слова. Мало личного счастья сулит Новый год людям. Но мы хотим, чтобы он стал действительно новым, чтобы из предвоенных сумерек с их страхом и с их томительным ожиданием катастрофы, чтобы из ночи войны мы вырвались к утреннему розовому счастью. Тихо шевелятся губы женщин: их мужья, их любимые далеко. Молчат вдовы. В блиндажах, при тусклом свете коптилки, солдаты, на минуту размечтавшись, вспоминают свечи елок, ярко освещенные улицы, глупые и прекрасные сны мирных лет. Но вот они снова поглощены одним: наутро нужно взять узел сопротивления. Мерцают глаза, отражая огонек коптилки, и мне кажется, что в черной Европе это — единственный свет, маяк угнетенным, факел в иззябшей руке свободы. С Новым годом! Мне хочется это сказать нашим друзьям, моим друзьям — англичанам. Прошлый год для вас был передышкой. Теперь вы готовы к жестоким боям. Нужно спасти жизнь. Нужно спасти нашу старую Европу. Нужно спасти душу века — она мерцает, как огонек в землянке. Новый год может стать годом победы. Это не билет на лотерее. Это дело мужества и воли. Нашей и вашей. Тогда победа придет — не мраморная богиня, нет, наша сестра, в грязи, в крови. Она протянет свои окоченевшие руки к бледному погасающему костру молчаливых солдат.