Летящие дни

* * *

В гулких осенних

Остуженных рощах

Снова земля

Холодна и черна.

Снова на тропках,

На кочках намокших

Светится зелень

Кукушкина льна.

Холодно травам,

А моху привольно.

Радостно пьет

Ледяную росу.

Снова разлука,

А сердцу не больно.

Пусто и тихо

В осеннем лесу…

Что еще будет

В оставшейся жизни?

Что потеряю,

Кого полюблю?

Не обращаюсь

К судьбе в укоризне,

Но об одном только

Бога молю:

В кружеве листьев,

Багровых и красных,

В жизни, которая

Боли полна,

Пусть до конца

Остается, как праздник,

Яркая зелень

Кукушкина льна.

* * *

Помню ровное поле

И маленький наш огород —

На окраине города,

Где-то за Пеше-Стрелецкой.

И высоко над нами

Спокойно гудит самолет.

Может, наш, но по звуку

Скорее похож на немецкий.

Самолет высоко.

Он не станет на нас нападать.

Возвращается, видно,

На базу из дальней разведки.

И спокойно лопатой

И тяпкой работает мать.

И спокойно, лениво

Ударили рядом зенитки…

На седой мешковине

Разложен нехитрый обед:

Пять вареных картошин,

Ломоть кукурузного хлеба.

Самолет улетел,

И растаял барашковый след,

От снарядных разрывов

Очистилось летнее небо.

И полуденным зноем

Простор черноземный дышал.

И желтели цветами

Полыни пахучее грозди.

А вдали на пригорках

Разрушенный город лежал.

И коробки развалин

Белели, как древние кости…

Где истоки любви

К этой горькой и милой земле?

Что меня навсегда

К этим грустным полям приковало?

Здесь родился и жил,

Здесь навеки растаю во мгле,

Здесь полынное семя

Нечаянно в сердце запало.

* * *

Мой бедный мозг, мой хрупкий разум,

Как много ты всего хранишь!

И все больнее с каждым разом

Тревожно вслушиваться в тишь.

В глухую тишь безмолвной думы,

Что не отступит никогда,

Где, странны, пестры и угрюмы,

Живут ушедшие года.

Там все по-прежнему, как было.

И майский полдень, и пурга.

И друга черная могила,

И жесткое лицо врага…

Там жизнь моя войной разбита

На дальнем-дальнем рубеже…

И даже то, что позабыто,

Живет невидимо в душе.

Живет, как вербы у дороги,

Как синь покинутых полей,

Как ветер боли и тревоги

Над бедной родиной моей.

* * *

Что будет — то будет,

Умрем — как уснем.

Тяжелой полынью

В полях прорастем.

И будет над нами

Струиться заря.

И будет полынью

Светиться земля.

И кто-нибудь скажет:

— Какая теплынь!

Какая в полях

Голубая полынь!

И горькие ветки

Качнутся, шурша.

И в зыбкой тиши

Встрепенется душа.

* * *

Опять в глазах колымский камень,

Худой, корявый, редкий лес,

И золотой смолистый пламень,

И блестки белые с небес.

Опять летишь ты, птица-память,

В мои далекие года.

От этих лет меня избавить

Никто не сможет никогда.

Да и зачем? Все наше — с нами.

До самой роковой черты

Все буду видеть это пламя

В краю беды и мерзлоты.

Какой еще суровой мерой

Измерю нынче жизнь свою,

Чем тот колымский камень серый,

Чем тот огонь в глухом краю?

И что еще на этом свете

Яснее убедит меня

В том, что любовь

Сильнее смерти,

Сильнее камня и огня?

* * *

Белый аист на кресте

На побеленной церквушке

В той молдавской деревушке,

В той осенней чистоте.

Не забуду тех дорог

С неосеннею теплынью,

Сходный с древнею латынью

Молдаванский говорок.

Потому что нам дана

Для стихов простых и грустных —

Для молдавских и для русских

Боль — одна, любовь — одна.

Буду помнить навсегда

Дамиана и Виеру.

Не приму другую веру

Ни за что и никогда.

И в осенней высоте

Пусть нам светит в жизни ясной

Символ грустный и прекрасный:

Белый аист на кресте.

* * *

Ирине

Она одна меня поймет.

Друзья давно в могиле.

Давно ушли от всех невзгод,

Отжили, отлюбили…

А мне дана еще судьба

О них поведать миру.

Писать стихи, сходить с ума

Над горестною лирой.

Писать который год подряд

И верить доброй сказке,

Что рукописи не горят

И не тускнеют краски…

Мой верный друг — моя жена.

Хоть верьте, хоть не верьте —

Она до смерти мне нужна,

И даже после смерти.

Она простит мои грехи,

Развеет боль сомнений

И сохранит черновики

Моих стихотворений.

* * *

Овес да пашня — все родное.

Дрожит осиновый колок.

И кружит, кружит надо мною

Ширококрылый соколок.

Чего ты кружишь, птица сокол?

Чего ты видишь там вдали

За растревоженной осокой,

За краем вспаханной земли?..

И дождь, и серебро полыни,

И влажный теплый чернозем…

В какой еще глухой пустыне

Мы это в сердце пронесем?

Каков предел —

Любви и муки

На этой горестной земле?

Какие беды и разлуки

Таятся в предпоследней мгле?

Уйду без ропота и гнева,

Как дым — в рассветные поля.

Но будет вечно это небо

И эта черная земля.

* * *

Памяти Виктории Д.

О, жизнь моя! Не уходи,

Как ветер в поле.

Еще достаточно в груди

Любви и боли.

Еще дубрава у бугра

Листвой колышет

И дальний голос топора

Почти не слышит.

И под ногой еще шуршат

Сухие прутья.

И липы тонкие дрожат

У перепутья.

Еще стучит по жилам кровь

В надежде вечной.

И вечной кажется любовь

И бесконечной.

Но с каждым годом уже круг

И строже время

Моих друзей, моих подруг,

Моих деревьев.

О, хрупкий мир моей души

И даль лесная!

Живи, блаженствуй и дыши,

Беды не зная…

Прозрачен лес, закат багров,

И месяц вышел.

И дальний голос топоров

Почти не слышен.

МУЗЫКА

В. М. Раевскому

Дядя Вася учил меня музыке,

Он учил меня скрипку держать.

Словно легкие звонкие бусинки,

Ноты прыгали прямо в тетрадь.

И сидели на тонких линеечках,

Словно вишенки в росных садах,

Словно девочки на скамеечках,

Словно ласточки на проводах…

Вечерами в огне электрическом

За рядами воронежских дач

Дядя Вася играл в симфоническом.

Дядя Вася был классный скрипач…

А в саду у вишневого дерева

Разливался веселый фокстрот…

Но нагрянул июнь сорок первого,

И ушел дядя Вася на фронт.

Он вернулся домой искалеченный —

Два осколочных, три пулевых.

Изувеченный весь, недолеченный.

Хорошо, что остался в живых.

Он играл еще в маленьком скверике,

Где эстрадный гремел пятачок,

Развеселый мотив из Америки

Про какой-то ночной кабачок.

А вокруг — лишь руины вокзальные

Да пустырь с обгорелой трубой…

И уроки мои музыкальные

Позабылися сами собой.

Позабылась и песня союзников…

Но доныне во все времена

Все звучит во мне тихая музыка,

И не знаю, откуда она.

РАЗДУМЬЕ

Во время шкуровских погромов

в Воронеже семья Раевских прятала

в своем доме еврейских детей. Одевали

им на шею крестики: крещеных бандиты не трогали.

Из рассказа моей матери Е. М. Раевской

Отдам еврею крест нательный,

Спасу его от злых людей…

Я сам в печали беспредельной

Такой же бедный иудей.

Судьбою с детства не лелеем

За неизвестные грехи,

Я мог бы вправду быть евреем,

Я мог бы так писать стихи:

По дорогой моей равнине,

Рукой качая лебеду,

С мечтой о дальней Палестине

Тропой российскою иду.

Иду один, как в поле ветер.

Моих друзей давно уж нет.

А жизнь прошла,

И не заметил.

Остался только тихий свет.

Холодный свет от белой рощи

И дальний синий полумрак…

А жить-то надо было проще,

Совсем не так, совсем не так…

Но эту горестную память

И эту старую поветь

Нельзя забыть, нельзя оставить,

Осталось только умереть.

А в роще слышится осина.

А в небе светится звезда…

Прости, родная Палестина.

Я не приеду никогда.

* * *

Вхожу, как в храм,

В березовую рощу,

Где мшистый пень —

Подобье алтаря.

Что может быть

Торжественней и проще:

Стволы дерев

И тихая заря?

От горькой думы,

От обиды черной,

От неутешных

Подступивших слез

Иду забыться

В этот храм просторный

К иконостасу

Розовых берез.

* * *

Понимаю понемногу:

В жизни вовсе нет чудес,

Вижу дальнюю дорогу,

Белый дым и черный лес.

Очень хочется уехать.

Не на время — навсегда

В белый край, где бродит эхо,

Провожает поезда.

Чтобы слышались ночами

Скрипы сосен за стеной.

Чтобы не было печали

И сумятицы больной.

Там заря во мгле туманна,

И в ночи горит звезда —

Просто, ясно, первозданно,

Словно в детские года…

Понемногу понимаю:

В жизни вовсе нет чудес,

Есть дорога полевая,

Белый дым и черный лес.

* * *

Здравствуй, лоза у оврага,

Домик и старая ель!

Радостно лает дворняга,

Милый, приветливый зверь.

Цепью железной грохочет,

Рвется ко мне на крыльцо.

Очень лизнуть меня хочет,

И непременно в лицо.

В пику недоброму веку

Даль молода и свежа.

Радостно льнет к человеку

Добрая песья душа.

В дебрях житейского мрака,

В час, когда сердцу невмочь,

Друг человеку — собака.

Только не может помочь.

* * *

Перепелка над пшеничным полем

И вечерний предзакатный лес.

Словно звон далеких колоколен

Тихо разливается окрест.

Тихий звон неведомо откуда…

На плохую жизнь не сетуй, друг.

Все равно она большое чудо.

Лишь бы свет небесный не потух.

Лишь бы в нашей пасмурной России

Было все, как в лучшие года.

Чтобы жили, сеяли-косили.

Чтоб не голодали никогда.

Чтобы травы были зеленее,

Чтобы больше было тишины.

Чтобы власти были поумнее,

Чтобы вовсе не было войны…

Я своей судьбой вполне доволен.

Я люблю такие вечера.

Перепелка над пшеничным полем

Тихо призывает:

Спать пора.

* * *

Последний вздох сентябрьской музы.

Ракиты в черном серебре.

Сухие былки кукурузы

И грустный суслик на бугре.

Стою, печально разминая

Колосья пыльные в горсти.

Прости меня, земля родная,

За что — не знаю, но прости.

Под тихий шелест листопада

Над остывающим прудом

Мне не стихи писать бы надо,

А жить с тобой твоим трудом.

Но я узнал иные шири,

Не отказавшись от сумы, —

Лихие просеки Сибири,

Седые сопки Колымы.

Там черный бор гудел тревожно,

Мела пурга, беду суля,

Но жить и там, конечно, можно,

Там тоже русская земля.

Там далеко, в тайге косматой

Был у меня пушистый друг —

Зверек таежный полосатый,

Забавный рыжий бурундук…

И я люблю одной любовью

Тайгу и отчие поля.

Одной душой, одною кровью

Любовь оплачена моя.

И дорог мне лесок далекий,

И дух степного ветерка,

И этот суслик одинокий,

Российский брат бурундука.

* * *

Марта, Марта! Весеннее имя.

Золотые сережки берез.

Сопки стали совсем голубыми.

Сушит землю последний мороз.

И гудит вдалеке лесосека.

Стонет пихта, и стонет сосна…

Середина двадцатого века.

Середина Сибири. Весна.

По сухим по березовым шпалам

Мы идем у стальной колеи.

Синим дымом, подснежником талым

Светят тихие очи твои.

Истекает тревожное время

Наших кратких свиданий в лесу.

Эти очи и эти мгновенья

Я в холодный барак унесу…

Улетели, ушли, отзвучали

Дни надежды и годы потерь.

Было много тоски и печали,

Было мало счастливых путей.

Только я не жалею об этом.

Все по правилам было тогда —

Как положено русским поэтам —

И любовь, и мечта, и беда.

ПОКИНУТАЯ ДЕРЕВНЯ

Пусть твои дома давно забиты

И почти рассыпался плетень.

Все равно шумят твои ракиты —

Украшенье русских деревень.

Тишина. Лишь в поле крик вороний.

Да рокочет трактор за бугром.

На лугу — стреноженные кони.

И мерцает речка серебром.

Ничего. Ты все равно прекрасна.

Пусть шуршит под ветром лебеда.

Никакому тленью не подвластна

Этих далей тусклая слюда.

Потерпи, родимая, немного.

Слышишь этот трактор вдалеке?

Скоро будет новая дорога,

Новый мостик на твоей реке…

А ракитам лет уже по двести.

Есть о чем тужить и вспоминать…

Ничего, на этом грустном месте

Кто-нибудь поселится опять.

* * *

Золотое, зеленое утро.

Пятиглавая церковь вдали.

А в душе одиноко и смутно.

И летят вдалеке журавли.

Журавли, вы как будто из песни,

Из протяжных, мучительных слов.

И дрожит, и звенит поднебесье

Над рядами сосновых стволов.

Эти сосны — как медные струны

От земли до холодных небес.

И звучат журавлиные трубы,

И качается утренний лес.

Все закончится — боль и дорога.

Я ухода давно не боюсь.

Но останется эта тревога.

Этих пажитей легкая грусть.

Этот бор за притихшею весью,

Этот запах сосновых стволов.

Эти птицы — как будто из песни,

Из протяжных, мучительных слов.

* * *

В. Лазареву

Ветер свистит в сухом камыше

Близким посвистом зимних вьюг.

Больше того, что есть в душе,

Мы — увы! — не напишем, мой друг.

Больше того, что жизнью дано,

Мы не сможем вложить в стихи…

Ветер стучит и стучит в окно.

Уже на дворе не видно ни зги.

А я вспоминаю седые дни.

Вижу солнца кровавый круг.

Только послушай, только взгляни, —

Сколько пришлось пережить, мой друг!

Видно, такая у нас тропа.

Время нас и должно терзать.

Больше того, что скажет судьба,

Разве мы сумеем сказать?..

МЕТЕЛЬ

О господи! Царь наш небесный!

Какая густая метель!

У этой речушки безвестной

Кому она стелет постель?

И нету следа человека,

И волка поблизости нет.

Как будто из прошлого века

Струится серебряный свет.

А что это там за дорогой?

Погост? Или, может, село?..

Какой необъятной тревогой

Угрюмую душу свело.

Совсем незнакомая местность.

И снежные призраки дней

Летят и летят в неизвестность

Из тающей жизни моей.

* * *

Продли, Всевышний, дни моей Ирины.

Без глаз ее душа моя пуста.

Я без нее — как елка без вершины.

Я без нее — как церковь без креста!

* * *

Обложили, как волка флажками,

И загнали в холодный овраг.

И зари желтоватое пламя

Отразилось на черных стволах.

Я, конечно, совсем не беспечен.

Жалко жизни и песни в былом.

Но удел мой прекрасен и вечен —

Все равно я пойду напролом.

Вон и егерь застыл в карауле.

Вот и горечь последних минут.

Что мне пули? Обычные пули.

Эти пули меня не убьют.

НА ПСКОВСКОЙ ЗЕМЛЕ

О. Чухонцеву

Чайка в зеленой воде

Монастырского рва.

Светлый песчаник

Старинной твердыни Изборска.

Даль и сирень.

И на камне — густая трава.

Милой российской земли

Суховатая горстка.

Как это было:

Ливонская дымная мгла…

Милая Родина,

Горе мое вековое!

Как устояла

И как ты отбиться смогла

В этом краю

За Великою — псковской рекою!

Славлю тебя,

Грозовая тревожная Русь.

Славлю твое

Всенародное гулкое вече.

С кроткой молитвой

За камни святые берусь,

Вижу, как ворон кружится

Далече-далече.

Ворон кружится,

Но ясная всходит заря.

Реют знамена,

И гордо — до смертного часа —

Светится копьями

Русская наша земля.

Светится лик золотой

Нерукотворного Спаса.

БЕЛОГОРЬЕ

Белогорье. Горы белые.

В этих радостных местах

Бились красные и белые

Не за долю, не за страх.

За единую, великую,

За счастливую страну —

Шли к Якиру и к Деникину

На кровавую войну.

И враждебными колоннами

В пору горестных утрат

Шли под разными знаменами

Старший брат и младший брат.

И в любви к родному краю

В том убийственном бою

Каждый думал: умираю

Я за Родину свою…

Возле хутора придонного

И сейчас закат багров.

Пулеметчики Буденного

Там косили юнкеров…

И осталась память ясная

О далеком, но живом.

И рябина ярко-красная

На обрыве меловом.

НА РОДИНЕ

Не узнал я родного села

У железной дороги за Доном.

Там, где чистая речка текла,

Почва скована грязным бетоном.

И дымятся в цементной пыли

Вместо прежней зеленой равнины —

Там, где лилии нежно цвели, —

Комья серой рассыпчатой глины.

Нет ни хат, ни веселых ракит

Там, где пчелы под крышами жили.

И глухая старуха твердит:

— Осушили, сынок, осушили…

Ощущением горькой беды

Сердце тронули бабкины слезы…

А какие здесь были сады,

Заливные луга, сенокосы!..

Здесь шуршала стена камыша

И мосточек скрипел по соседству.

И рванулась обратно душа —

В золотое видение детства.

Сколько лет пролетело с тех пор

За войной, за бедою проклятой?..

Ах, гони поскорее, шофер!

В тридцать пятый гони,

В тридцать пятый…

* * *

Л. Лавлинскому

Георгиевский крест —

Награда небольшая,

Но все же дорога —

Своя, а не чужая.

И дед ее берег,

Завертывал в тряпицу,

Как память злых дорог

В болгарскую столицу.

Я деда не видал.

Я родился в тридцатом.

Отец мне передал

Тот крестик в сорок пятом.

Сказал: храни, сынок,

Как и мои медали…

Прошел немалый срок —

Мне тоже орден дали.

Я получал в Кремле

Ту скромную награду.

Поземка по земле

Летела на ограду.

Был радостен и свеж

Кирпич на Спасской башне.

И трепетных надежд

Был полон дух щемящий.

И в золотой пыли

Зубцы и башни были.

Мы рядом с другом шли.

Нас вместе наградили.

Когда стихи пишу,

Решаю кривотолки,

Все пристальней гляжу

За стекла книжной полки.

Там серебро блестит,

Эмаль и позолота:

Георгиевский крест

И орден «Знак Почета».

ИЗ ИСТОРИИ

Беспокойный край балтийский —

И эстонский, и латвийский.

И красавица коса —

Солнце, дюны и леса.

Сколько здесь людей побито,

Сколько золота зарыто —

Помнит Куршская коса —

Солнце, берег и леса.

Курши, пруссы и ливонцы,

И рогатые тевтонцы.

Шведы, викинги, датчане,

Может, даже англичане.

Всех их видела Коса —

Море, солнце и леса.

Мы и сами здесь живали.

На ладейках приплывали.

Торговали, воевали.

Били смертным кулаком

На Неве и на Чудском.

Это вереск небо славит,

А не южный олеандр.

Это в Новгороде правит

«Руссиш кёниг» Александр…

На песках трава космата,

И рябины красный клок.

Залетал сюда когда-то

Гордый польский соколок.

Все давно проплыло мимо,

Растворилось струйкой дыма…

Шелестит песок со склона,

И валун лежит — тяжел.

Даже полк Наполеона

Здесь нечаянно прошел.

А теперь стоим здесь мы,

Бесшабашные славяне.

До последней черной тьмы

Этот край теперь за нами.

Враг зарвался и нарвался,

Сам себе теперь не рад.

Как он прежде назывался,

Славный наш Калининград?

Позабылось это слово.

Не найдешь и в словаре.

Лишь песок шуршит сурово

Между сосен в ноябре…

ИЗ ГЕРАЛЬДИКИ

Нашли перо

От прусского орла

На золотом песке

Парнидской дюны.

И вспомнились старинные дела.

И давние

Затрепетали струны.

Литовский всадник

Горячил коня

Всего шестнадцать лет

Над этим краем.

Но он умчался,

Шпорами звеня.

И лишь песок летуч,

Но несгораем.

А что забыто,

То вернется впредь.

Нечаянно, непрочно,

Ненадолго.

Вернется,

Чтобы снова умереть,

Как пламенем

Охваченная елка.

А что же вечно?

Вечен только мрак.

И это море,

Что о берег бьется.

И многих стран

Древнейший мудрый знак:

Горячее и радостное

Солнце.

ИЗ НУМИЗМАТИКИ

Здесь пролегали

Древние пути.

Шли корабли,

С волной и ветром споря.

Но все ж не смог я

Талера найти

На берегу

Играющего моря.

Зато вокруг

Блестели серебром —

И на густой хвое

Прибрежной тропки,

И на песчаном пляже

За бугром

Лишь полуталеры —

Пивные пробки.

ПРОКЛЯТЫЙ БАТАЛЬОН

Батальон Импулявичюса.

Ровно тысяча душ.

Души проданы дьяволу

За сомнительный куш.

За кокарды армейские

Довоенной Литвы.

И за форму карателей

Цвета грязной травы.

Автоматы — немецкие.

Жечь и вешать — карать.

Белоруссии помнится

Эта мерзкая рать.

Батальон Импулявичюса…

Он развеялся в прах

В белорусских селениях

И в колымских горах.

Батальон Импулявичюса.

Путь палаческий твой

И дела твои прокляты

И Москвой, и Литвой.

Где ты сам, Импулявичюс?

В ФРГ или США?

Или филином мечется

Твоя злая душа?

И болотные призраки

В гуще черных лесов —

Не твое ль это воинство,

Свора загнанных псов?

За спаленными хатами,

Там, где топь и бурьян,

Все бредут с автоматами,

Превращаясь в туман…

ВО ЧУЖОМ ПИРУ

Правительство ФРГ размещает на своей территории

американские крылатые ракеты, нацеленные на СССР

и его союзников по Варшавскому Договору.

А мне еще громко слышится

Грохот Грюнвальдского боя.

Хотя с тех пор пролетело

Без малого шесть веков.

А мне еще ясно видится,

Как знамена колышутся

Над копьями наших литовских

И наших смоленских полков.

Целых полгода пили —

Праздновали победу —

Во славу Польши, России

И Великой Литвы.

В старинном городе Бонне

Про этот пир не забыли —

До нынешних дней похмелье

Не вышло из головы.

ПИСЬМО ЛЕСНИЧИМ НЕРИНГИ

Ваша литовская ива

Не переносит солености.

Сохнет, не приживается

На прибрежном балтийском песке.

Не огорчайтесь,

Это — не самые страшные горести,

Когда жизнь

Всего человечества

Качается на волоске.

И я сегодня все пристальней

Всматриваюсь в историю.

Думаю о Грюнвальде…

Слышу боль последней войны…

И вспоминаю ивы —

Кусты и деревья, которые

Растут на бескрайних просторах

Великой нашей страны.

Их перечесть невозможно —

Растения рода Salix —

Гораздо более сотни

Разного вида ив…

Из заросли сосен выпрыгнул

Чуть рыжеватый заяц.

Белый туман опустился

На тихий Куршский залив…

На Куршской косе вспоминается

О многих веках и потерях.

А ветер ломает сосны.

А в берег стучит волна.

Посадками ивы извечно

Мы укрепляем берег.

Но вот ведь — не приживается! —

От крови вода солона.

Мы снова умрем за Родину,

Как пращуры умирали.

Лишь бы зло не селилось

В наших братских сердцах…

Мне ясно припоминается,

Что где-то на Южном Урале

Есть мелкая ива, растущая

Даже на солонцах.

Я туда съезжу осенью,

Хоть этот путь неблизкий.

И мы одолеем вместе

И злую волну и пески.

Я вам привезу весною

От горькой ивы российской

Чуть розоватые, теплые,

Словно слеза, черенки.

У БОЛЬНИЧНОГО ОКНА

Ирине

Видна труба заброшенной котельной,

И вьется лист — в подобие стрижу.

И из окна палаты неотдельной

Я каждый вечер все на них гляжу.

Ах, солнце, солнце! Свет моей надежды.

Ах, Ира, Ира! Свет моей души.

Я каждый вечер опускаю вежды

И говорю: живи, мой друг, дыши.

Мои часы — из солнца и трубы.

Мой календарь — из ветра и березы.

Моя любовь, конечно, из судьбы.

Но там — все слезы,

слезы, слезы, слезы…

ВЕНЧАНЬЕ ПОЭТА-ДЕКАБРИСТА. 1829

Владимиру Федосеевичу

Раевскому

Венчанье, венчанье…

А может быть, это прощанье?

И добрый священник

Напрасно сулит обещанья,

Что жизнь хороша

И прекрасна и даже

Совсем не тревожна.

Да разве такое возможно?

И вдруг в барабане

Под куполом вспыхнуло

Яркое солнце.

А день-то январский

Угрюмый и черный

Над Русью просторной.

Откуда же солнце? Откуда?

Ведь это и вправду

Похоже на чудо.

И руки, и свечи,

И наши венчальные кольца.

И снова под куполом —

Яркое вспыхнуло солнце.

А день-то январский

Угрюмый и черный

Над Русью просторной.

Откуда же солнце,

Откуда?

Наверное, чудо.

* * *

Лебеда под Сухуми,

В краю винограда и пальм,

Сиротой одинокой

Тоскует в тени кипариса.

И на тонкие листики

Солнечный зайчик упал.

И горючие строки

Невольно в душе родилися…

Ах, какие жестокие,

Лютые были года!

И была лебеда

Не травою, а пищей.

Ах, какая большая,

Густая росла лебеда

Между черных камней

На родном пепелище!

Лебеда под Сухуми —

Примета российских полей…

Если в здешнем краю

Ненароком уснуть мне придется,

То и здесь для меня,

Для безвестной могилы моей

Этот кустик родимый

Найдется.

* * *

В доме Орёлкиных

На абхазской земле

Мы пьем с Фазилем

Вино виноградное.

И южное солнце

Сверкает в вине.

И кажется: нету

Минут отраднее.

А Маргарита

Нам подливает вино.

Она прекрасна —

Как Маргарита.

И все печали

Уходят на дно —

В Черное море.

И боль — забыта.

И словно я не был

Судьбою ранен.

И словно нету

Тревожных вех…

Я — православный,

Фазиль — мусульманин.

Но Бог, как известно,

Один для всех.

Мы служим Богу

Совести и добра.

Но мы, однако,

Всего лишь люди.

Мы горько знаем,

Что было вчера.

Но мы не знаем,

Что завтра будет…

Жил бы всю жизнь

В этой дивной стране,

Где речь просторна,

Душа — открыта,

Где каждый

Толк понимает в вине,

Где у каждого Мастера —

Маргарита.

ПОДРАЖАНЬЕ СТАРИННОМУ ЖАНРУ

(В альбом N)

Излученье Ваших глаз

И опасно, и приятно.

Я опять смотрю на Вас.

Вам, конечно, все понятно.

Мне и время нипочем.

Нет ни горя, ни потравы.

Словно лазерным лучом

Подожгли сухие травы.

И пожар, пожар, пожар —

Зыбкий, быстро проходящий.

Ветерок разносит жар,

Легкомысленно летящий.

Я опять смотрю на Вас.

И душа на все согласна.

Излученье Ваших глаз

И прекрасно, и опасно.

Я опять на Вас смотрю.

Вы беды не замечайте.

Ничего, что я сгорю, —

Облучайте, облучайте.

Все равно огонь костра

Не спасет от вечной доли.

Лишь зола, зола, зола

Прошуршит на снежном поле…

ЭНЦИКЛОПЕДИЯ

С. С. Аверинцеву

Устаревают энциклопедии.

Быстро меняются фарсы, комедии.

Мир неустойчив, неясен и тесен.

Даже «Брокгауз», простите, не честен.

Там говорится для темного жителя

Глухо про смерть Иоанна Крестителя.

Сказано скупо: была, мол, интрига.

Это, как вы понимаете, фига.

Про Соломею ни слова единого

В этом рассказе из тома старинного.

Может, вы даже мне и не поверите.

Что ж, загляните в словарь и проверьте.

«Устаревают» любые трагедии.

Заново пишутся энциклопедии.

* * *

Когда снится раннее детство,

Думаю во сне по-украински.

Когда вспоминается север,

Слышится волынский диалект.

Мови мoi рiднi!

Як я мiж вами хвилююся

Вже п′ятьдесят п′ять рокiв,

Уже пятьдесят пять лет!

А еще мне запомнилась песня —

Старинная, горькая —

Про якихось стрiльцiв,

Шо з ворогáми боролись колись.

И была эта песня

Протяжная, гордая —

Bci стрiльцi полягли —

Не сдались.

В Софии, в братском

славянском застолье

В прекрасном и древнем,

Многострадальном краю,

Когда кончились все

Болгарские и русские песни,

Я запел по-украински.

И лучшей народной песней

Признали — мою.

ПРЕКРАСНАЯ СПЕЦИАЛЬНОСТЬ

Прекрасная специальность —

Опытный вальщик леса.

Если хороший напарник,

Если пила остра.

Если мороз не очень

И звонко поет железо.

Если найдется минута

Покурить у костра.

Тяжелая специальность,

Если пила — ручная.

Если норма большая

И плохие харчи.

Но обратись к восходу,

Новый день начиная.

И на судьбу земную

Не сетуй и не ропщи.

Опасная специальность,

Если на снежном склоне

Крутит колючий ветер,

Не дает повалить сосну.

Если в худых рукавицах

До крови стерты ладони

И нет никакой надежды,

Что увидишь весну…

Был вальщиком, стал поэтом,

Не потерял интереса

К тревожному шуму сосен,

К дальним путям журавлей…

Прекрасная специальность —

Опытный вальщик леса,

Надеюсь, не пригодится

Больше в жизни моей.

ПЕСЧАНЫЙ ЛОГ

Воронеж

Песчаный лог, Песчаный лог

От выстрелов оглох.

Здесь много сотен человек

Врагом загублено навек —

Друзей, соседей и родных

И земляков моих.

Здесь грохотал не божий гром

В лихом сорок втором.

Я видел их еще живых.

Нас гнали мимо рва…

Теперь здесь памятник стоит

И буйная трава.

И кровью видится окрест,

Как давняя беда —

Не знак Давида и не крест,

А красная звезда.

И не могу я сорок лет

Прийти к былому рву.

Там детский череп —

бел, как мел, —

Увижу сквозь траву.

ПОБЕДА

Даже тот, кто пришел

На войну перед самым рейхстагом

И мальчишкой безусым,

По счастью, в бою не почил,

Не успел проявить

Свою волю, отвагу и храбрость,—

Но одну — «За победу» —

Законно медаль получил.

А потом —

Юбилейных и памятных —

Много прибавилось к этой медали.

Юбилейных и памятных —

Желтых кружков дорогих.

Сорок лет пронеслось

После нашей Великой Победы,

И медали чеканятся вновь

На Московском Монетном дворе.

Сорок лет пронеслось…

Из одной — стало восемь наград.

А у тех, кто навеки уснул

На великой Российской равнине —

Ни едной медали

И льгот — никаких…

Для них утешенье —

Победа.

ВАЖНЕЕ МЕДАЛИ

1

Я мальчишкой вытаскивал мины

Из тяжелой весенней земли.

А вдали розовели руины.

И подснежники рядом цвели.

Три взрывателя в каждой «кастрюле».

Три чеки, три стальных проводка.

И стальные — как шарики — пули.

Чуть приплюснуты, сжаты бока.

Надо в землю спокойно вглядеться,

Каждый стебель проверить не раз.

Вот и мина. Куда же ей деться

От моих настороженных глаз.

Как легко я тогда рисковал!

Нынче вспомнишь — и сердце сожмется.

Я стальные коробки вскрывал,

И сияло на шариках солнце.

Был я в метре от вечного сна.

И цветы наклонялись прощально.

Но была моя жизнь изначально

Для чего-то другого нужна.

2

Если я не участник войны,

Это, граждане, вовсе не значит,

Что страдания мне не больны,

От которых и взрослый заплачет.

Я участник большого огня.

Когда стены родные пылали.

«Мессершмитты» стреляли в меня,

Злые «юнкерсы» бомбы бросали.

Я родился в тридцатом году.

И годами для фронта не вышел.

Но хлебнул фронтовую беду

Среди белых воронежских вишен.

Я частенько в больницах лежу —

Крепко голову пуля задела.

Я о мерзлых распадках пишу.

Впрочем, это особое дело…

Не смущайте вопросом меня,

Почему мне медали не дали.

Я участник большого огня.

Это, может, важнее медали.

СЕРЖАНТ РЫБАКОВ

Осмотрено, мин не обнаружено.

Сержант Рыбаков…

Разминировано.

Сержант Рыбаков.

Надписи на руинах Воронежа, 1943 г.

Был он юный, но очень серьезный.

Понимал как сапер — изнутри,

Над какою погибелью грозной

Колдовал от зари до зари.

Это мы понимали и сами,

Рядовые мальчишьих полков.

На три года всего с месяцами

Был он старше, сержант Рыбаков.

Но не страшно мне было нисколько.

Он меня, словно старший мой брат,

Называл по-ребячески:

— Толька!—

Я — по званью:

— Товарищ сержант!

Но тревожно мне было признаться,

Слышать голос его ледяной:

— Отойди-ка, брат, метров на двадцать

Или спрячься за той вон стеной.

Не случайна была с укоризной

Строгость синих прищуренных глаз.

Ведь сапер ошибается в жизни,

Как известно, один только раз…

И ушли они с фронтом на Запад.

Но остался со мной навсегда

Этот горький тротиловый запах,

Этих лет горевая беда.

Было много и крови, и жажды.

И фугасных,

И прочих силков…

Если вы не ошиблись однажды,

Отзовитесь, сержант Рыбаков!

ОСВОБОДИТЕЛЯМ БЕЛГРАДА

В этом парке белградском

Я видел впервые,

Как из разных столиц,

Из далеких сторон

Поклониться погибшим

Спешили живые,

Словно в горестный день

Похорон.

На рябинах алели

Кровавые пятна.

И притих в ожиданье

Скорбящий народ.

Вдруг сказали по-сербски,

Но очень понятно:

— Русских, русских

Скорее вперед!

И мы вышли вперед —

Я и Лазарь Карелин.

Лазарь здесь воевал,

Я встречался с войной

Вдалеке.

Югославские розы,

Как пламя, горели

На колючем от хвои

Венке.

А над нами — солдат

В нашей русской пилотке.

Весь из белого мрамора,

Словно в память

По русским снегам.

Мы к нему подошли

По-военному четко

И венок прислонили

К его сапогам.

И стояли минуту,

А может, и больше,

Подавая другим

Этот скорбный пример.

А потом подошли

Делегаты из Польши,

Представители Франции

И ГДР…

А потом в вышине

Над землей необъятной

Голосами турбин

Горевал самолет.

И звучало по-сербски,

Но очень понятно:

— Русских, русских

Скорее вперед!

ЧЕРНЫЙ ЧАС

Памяти Есенина, Маяковского,

Цветаевой…

Я порой хочу себя убить.

И никак мне это не забыть.

И удавку делал, и петлю.

А ведь жизнь — немыслимо люблю!

Как это случается у нас,

Что такой приходит черный час;

Что такая настигает сеть:

Где-то в ванной горестно висеть?

Жаль, что мой бельгийский пистолет

Потерялся где-то в мраке лет.

Помню, помню холодок ствола.

Юность ошалелая была…

С пистолетом легче и верней

Оборвать судьбу постылых дней.

А с веревкой — невеселый стих —

Передумать можно в крайний миг.

Только поздно будет — вот беда.

И слеза застынет, как слюда…

Жаль, что мой бельгийский пистолет

Потерялся где-то в мраке лет…

СЧАСТЛИВАЯ ПРИМЕТА

Ирине

Есть в тайге счастливая примета:

Если утром по дороге — вдруг

Поперек намеченного следа

Перейдет — проскачет бурундук —

Значит, будет славная охота,

Если ты охотник иль рыбак…

И сверкает в соснах позолота.

И вкуснее курится табак…

Если ты старатель-одиночка,

То тебе сулит бурундучок,

Что блеснет в песке на дне лоточка

Самородок с детский кулачок…

Я прошел серебряные дали

У суровой северной реки.

Сотни раз мой путь перебегали

Милые зверьки — бурундуки…

И случилось верно по примете:

Я судьбу нелегкую избыл.

Я вернулся,

И тебя я встретил,

И тебя навеки полюбил!..

…А недавно шел Москвою ранней.

Хорошо вдоль скверика идти.

Голубой туман воспоминаний

Быстро таял на моем пути.

День клубился в световой пыли.

Шел я в иронической печали:

Ни единой премии не дали,

Малою наградой обошли…

И вот здесь-то совершилось чудо:

Рыжий, словно пламени клочок,

Взявшийся неведомо откуда,

Путь перебежал — бурундучок.

КРАТКАЯ БИОГРАФИЯ

Я мальчишкой не бегал на фронт —

Фронт стоял у родного порога.

Блиндажами изрыт огород.

Автоматчик стоит у ворот.

И пылится — за танком — дорога.

По сигналам далеких ракет

Ночью вдруг запылает «катюша».

А наутро ударит в ответ

Шестиствольный немецкий «ванюша».

И в тайге, и в пустыне я был.

Много видывал разного люду.

Много в жизни всегда позабыл.

Минометный обстрел — не забуду.

Я тяжелые рельсы таскал

В голубой от мороза Сибири.

Я опасные руды искал,

Задыхаясь в квершлаге от пыли…

А потом: Колыма-Колыма,

Про которую в песне поется,

Там большая-большая зима

И короткое летнее солнце…

Я поэтом нечаянно стал —

Просто жизнь так сложилась счастливо.

Я еще от нее не устал

И всегда повторяю: спасибо.

Я под рельсы плечо подставлял…

А потом в «стихотворной артели»

Я Советский Союз представлял

В Бухаресте, в Париже, в Марселе…

Там, в Марселе, стреляли в меня.

Но, по счастью, опять не убили…

…Тает дымка июльского дня,

Облака дождевые проплыли.

В Переделкине церковь звонит.

Родничок из обрыва струится…

Я не очень еще знаменит,

Но Литфонд для меня не скупится.

А стрижи над лужайкой снуют.

Дремлют ели над нивой колхозной.

Дали дачу — последний приют

В этой жизни — прекрасной и грозной.

ДОМ БЛОКА

Жизнь поэта после смерти —

Вечный спор добра и зла…

Книги, дали и повети,

Память, злая, как стрела,—

И опять — осока, ветер —

Чем душа его жила.

Что ж, музей, конечно, нужен.

Но уж если нет его,

Пусть пока метель покружит,

Пусть пока ласкает стужа

Этот взгорок для него.

Жаль, конечно, что спалили,

Дымом к небу вознесли.

Огонек всегда любили

На великой на Руси…

И пока все длился спор:

Был ли дом, а может, не был,

Стали полем — пол и двор,

Потолок — высоким небом.

* * *

Милая девушка, что ты колдуешь…

А. Блок

Завладела моей неуютной душой

На глазах у недобрых людей.

Срок для жизни дается нам —

Ах! — небольшой,

И поэтому — смело владей!

Может, кто-нибудь скажет

О разнице лет.

Пусть себе говорят что хотят.

У поэтов и ангелов возраста нет.

Только звезды навстречу летят.

НАПУТСТВИЕ

Будешь вольною птицей.

Будешь яркой звездой.

Будешь гордо кружиться

Над землей, над водой —

Если будет в тетради

Только правда одна,

Если легкости ради

Не пригубишь вина.

Не того, что хмельное

На победных столах,

А того, что больное

Жаждой славы и благ.

Эти сладкие «яства»

Нам, поэтам, — беда.

Ведь при них от лукавства

Не уйти никуда.

Лишь бы правды погуще,

Как Твардовский сказал,

А не райские кущи

И стотысячный зал.

И медалей не надо —

Суета и хвальба.

Нам, поэтам, награда —

Это наша судьба.

И была бы тревога

За Отчизну, страну.

Остальное — от Бога,

Как рекли в старину.

ЛЮБОВЬ

Ах, Ирина, Ирина! Совсем не беда,

Что судьба берегла нас не очень.

Что осенних берез

Золотая слюда

Затаилась

В предчувствии ночи.

Что останется в мире

От нашей любви,

Если мир не погибнет от взрыва?

Будут плакать о нас

По ночам соловьи

И черемуха виснуть с обрыва.

Будет радостный мир

Родников, лопухов.

Будет трепет ветлы и романса.

Я тебе посвятил

Три десятка стихов.

Пусть забудутся все,

Если жребий таков.

Лишь бы сын наш любимый

Остался.

БЕЛЫЙ ЛЕБЕДЬ

Дворянский род Раевских, герба Лебедь,

выехал из Польши на Московскую службу

в 1526 г. в лице Ивана Степановича Раевского.

Раевские служили воеводами, стольниками,

генералами, офицерами…

По энциклопедическому словарю

Брокгауза и Ефрона, т. 51, с. 103–105

Ян Стефанович Раевский,

Дальний-дальний пращур мой!

Почему кружится лебедь

Над моею головой?

Ваша дерзость, ваша ревность,

Ваша ненависть к врагам.

Древний род!

Какая древность —

Близится к пяти векам!

Стольники и воеводы…

Генерал…

И декабрист.

У него в лихие годы —

Путь и страшен, и тернист.

Генерал — герой Монмартра

И герой Бородина.

Декабристу вышла карта

Холодна и ледяна.

Только стуже не завеять

Гордый путь его прямой.

Кружит, кружит белый лебедь

Над иркутскою тайгой.

Даль холодная сияет.

Облака — как серебро.

Кружит лебедь и роняет

Золотистое перо.

Трубы грозные трубили

На закат и на восход.

Всех Раевских перебили,

И пресекся древний род —

На равнине югославской,

Под Ельцом и под Москвой —

На германской,

На гражданской,

На последней мировой.

Но сложилося веками:

Коль уж нет в роду мужчин,

Принимает герб и знамя

Ваших дочек

Старший сын.

Но не хочет всех лелеять

Век двадцатый, век другой.

И опять кружится лебедь

Над иркутскою тайгой.

И легко мне с болью резкой

Было жить в судьбе земной.

Я по матери — Раевский.

Этот лебедь — надо мной.

Даль холодная сияет

Облака — как серебро.

Кружит лебедь и роняет

Золотистое перо.

САД

Здравствуй, родина,

Поле мое с васильками!

Здравствуй, сад

И заросший забор.

Этот сад посадил я

Своими руками.

Тридцать лет

Пролетело с тех пор.

Этот домик садовый

С отцом я построил.

Эти ели высокие

Я посадил.

Жаль, что годы шагают

Безжалостным строем

И уже не далек

Знак последних светил.

А на елях моих

Поселились веселые белки.

По садам из соседнего

Долгого леса пришли.

И резвятся, и скачут,

Как будто секундные стрелки.

И сбегают бесстрашно

До самой земли.

И рассветы над лесом

По-прежнему неудержимы.

И роса по утрам

На деревьях чиста, как слеза.

Сад еще плодоносит.

Родители стары, но живы.

Слава Богу!

Чего еще можно сказать?

* * *

Ах, Виктория-Вика!

Как же так в самом деле?..

Надломилась гвоздика.

А мы — проглядели.

Проглядели, хоть знали,

Что с тобою творится.

Ты прости нас в печали,

Свободная птица.

Отцвела ежевика

За садовой калиткой.

Не спасти тебя, Вика,

Ни свечой, ни молитвой.

Рок такой неминучий —

Тяжелый и страшный!

Словно черная туча

Над черною пашней.

Не помочь ни обедней,

Ни болью, ни кровью.

Может, только последней

Запредельной любовью?…

ПАМЯТИ ДРУЗЕЙ

Имею рану и справку.

Б. Слуцкий

Я полностью реабилитирован.

Имею раны и справки.

Две пули в меня попали

На дальней, глухой Колыме.

Одна размозжила локоть,

Другая попала в голову

И прочертила по черепу

Огненную черту.

Та пуля была спасительной —

Я потерял сознание.

Солдаты решили: мертвый,

И за ноги поволокли.

Три друга мои погибли.

Их положили у вахты,

Чтоб зеки шли и смотрели —

Нельзя бежать с Колымы.

А я, я очнулся в зоне.

А в зоне добить невозможно.

Меня всего лишь избили

Носками кирзовых сапог.

Сломали ребра и зубы.

Били и в пах, и в печень.

Но я все равно был счастлив —

Я остался живым.

Три друга мои погибли.

Больной украинский священник,

Хоть гнали его от вахты,

Читал над ними псалтирь.

И говорил: «Их души

Скоро предстанут пред Богом.

И будут они на небе,

Как мученики — в раю».

А я находился в БУРе.

Рука моя нарывала,

И голову мне покрыла

Засохшая коркой кровь.

Московский врач-«отравитель»

Моисей Борисович Гольдберг

Спас меня от гангрены,

Когда шансы равнялись нулю.

Он вынул из локтя пулю —

Большую, утяжеленную,

Длинную — пулеметную —

Четырнадцать грамм свинца.

Инструментом ему служили

Обычные пассатижи,

Чья-то острая финка,

Наркозом — обычный спирт.

Я часто друзей вспоминаю:

Ивана, Игоря, Федю.

В глухой подмосковной церкви

Я ставлю за них свечу.

Но говорить об этом

Невыносимо больно.

В ответ на расспросы близких

Я долгие годы молчу.