Летящие дни

* * *

На лыжах при большой луне

По спящей улице селенья

Приятно в детстве было мне

Бежать без страха и волненья.

И одиноко и легко

Скрипели старенькие лыжи.

И было видно далеко

Домов заснеженные крыши.

И вдруг неведомо куда

По небу быстро покатилась

Большая круглая звезда

И белым светом засветилась.

И не звезда, а целый шар —

Холодный, огненный, хвостатый…

И я порывисто дышал,

Взбегая на крылечко хаты.

И мать на странный мой рассказ

Испуганно перекрестилась…

Я вспоминал потом не раз,

Как та комета прокатилась.

Она упала за столбы,

За мостик железнодорожный,

Как предсказание судьбы —

Далекой, странной и тревожной.

ДОРОГА

Ю. Киселеву

Все меньше друзей

Остается на свете.

Все дальше огни,

Что когда-то зажег…

Погода напомнила

Осень в Тайшете

И первый на шпалах

Колючий снежок.

Погода напомнила

Слезы на веках.

Затронула в сердце

Больную струну…

Давно уж береза

На тех лесосеках

Сменила

Спаленную нами сосну.

И тонкие стебли

Пылающих маков

Под насыпью ветер

Качает в тиши.

Прогоны лежнёвок

И стены бараков

Давно уже сгнили

В таежной глуши.

Дорога, дорога…

Последние силы

Злодейка цинга

Отнимала весной.

И свежим песочком

Желтели могилы

На черных полянах

За речкой Чуной.

Зеленые склоны

Да серые скалы.

Деревья и сопки,

Куда ни взгляни.

Сухие смоленые

Черные шпалы —

Как те незабытые

Горькие дни.

Дорога, дорога

По хвойному лесу.

Холодная глина

И звонкая сталь…

Кому-то стучать

Молотком по железу.

Кому-то лететь

В забайкальскую даль.

Дорога, дорога.

Стальные колеса.

Суровая веха

В тревожной судьбе.

Кому-то навеки

Лежать у откоса.

Кому-то всю жизнь

Вспоминать о тебе.

* * *

Земля, поросшая травой, —

Какое это чудо!

И запах мяты луговой

Неведомо откуда.

И эти низкие дома,

По-южнорусски — хаты.

И эти нивы у холма,

Просторны и покаты.

И этот рокот спелой ржи,

Звенящие косилки.

И эти вечные стрижи

Над лужей у развилки.

Какой рассвет моей судьбы

Летит со мною вместе

Сюда,

Где старые дубы

Такие же,

Как в детстве;

Где трактора стучат во мгле

И на осеннем склоне

Все гнутся гривами к земле

Колосья —

Словно кони?..

* * *

Я приеду к тебе, отец,

Лишь водой прошумит апрель,

Лишь в саду запоет скворец

И потянется к солнцу ель.

Старых листьев зажжем костер —

Будет дым золотить закат.

И починим гнилой забор,

И вскопаем наш бедный сад.

Этот памятный край любя,

Я приеду — не праздный гость.

Унаследовал от тебя

Я твою крестьянскую кость.

На распутье добра и зла,

В рудниках, в ледяной воде,

Не она ли меня спасла,

Не сломилась в лихой беде?..

А еще ведь была война.

Скудный хлеб и сырой свинец.

Пусть скорее придет весна!

Я приеду к тебе, отец.

Будет майское торжество.

Будет верба цвести в лесу.

Внука старшего твоего

Погостить к тебе привезу.

Будет в небе сиять звезда.

Будут в свежей листве дома…

Жаль, что быстро идут года,

Что еще впереди зима.

Жаль, что в зрелости все видней

Неизбежный прощальный час.

Жаль, все меньше и меньше дней

Остается теперь у нас.

«КОММУНА»[2]

Б. Стукалину

Синим шрифтом

На серой бумаге

В четверь

Прежде большого листа

В год великой беды

И отваги

Мне газета

Запомнилась та.

Там развалины

Таяли в дымке

И ряды

Атакующих рот.

И пугали

Неясные снимки

Необычным:

Воронежский фронт.

А в полях

За Рождественской Хавой

В вековой

Черноземной пыли

Бой тяжелый,

Неравный,

Кровавый

Сотрясал

Основанье земли.

И мальчишка

Двенадцатилетний

В блиндаже

За горящей избой

Был уверен:

Тот самый — последний,

Легендарный

Решительный бой.

Полыхали

Пожары в округе.

Громыхали

Войска за мостом.

Из калиток

Седые старухи

Осеняли колонны

Крестом…

И являлись

Тревожно и ново

Эти руки,

Глаза и уста

И такое

Обычное слово

На углу

Голубого листа.

* * *

Послевоенный майский праздник.

Веселый трепет кумача.

И от развалин дымно-красных

Холодный отсвет кирпича.

И солнцем улицы залиты,

Толпой ликующих людей,

Солдаты, вдовы, инвалиды…

Худые личики детей.

Почти забывшаяся горесть.

И ветер вспаханных полей.

И свежая густая поросль

От обгорелых тополей.

Фанфар нестройное звучанье

В лучах нежаркого тепла —

О радости,

Об окончанье

Насилья, ненависти, зла.

И над разбитыми домами,

И над уставшими людьми —

Победой поднятое знамя,

Как обещание Любви.

* * *

Земля, земля…

Следы копыт

На голубой прибрежной глине.

И слышно,

Как ветла скрипит.

И веет горечью полыни.

Уже и вспомнить не могу,

Когда она в меня запала —

Ветла на низком берегу

И тихий шелест краснотала.

И то далекое село,

Где жизнь когда-то начиналась.

Как будто время не ушло,

А навсегда во мне осталось.

Остался тот далекий дом

И блеск росы по желтым пожням.

Наверно, так уж мы живем —

Не только нынче,

Но и в прошлом.

И слышится: ветла скрипит.

И сердцу дороги доныне

Пучки травы,

Следы копыт

На голубой холодной глине.

* * *

И. Ж.

Ты о чем звенишь, овес,

На вечернем тихом поле?

От твоих зеленых слез

Сердце тает в сладкой боли.

И слышны во все концы

На последнем склоне лета

Тоненькие бубенцы

Из серебряного света.

Голоса сухой травы,

Голоса сырой дороги.

О покое, о любви.

О растаявшей тревоге.

О неведомой судьбе.

И о днях моих начальных.

И, конечно, о тебе.

О глазах твоих печальных.

* * *

Розовых сосен стена.

Мокрые крыши лесхоза.

И среди сосен одна,

Словно чужая, береза.

Капли на ветках дрожат.

Тучи клубятся над бором.

Мокрые тыквы лежат

За почерневшим забором…

Сколько еще проживу?

Скоро ли снова увижу

Эту сырую траву,

Эту холодную крышу?

Снова терзает меня

Жизни суровая проза.

Но вдалеке у плетня

Светится в соснах береза.

* * *

И припомнилась негромко

В тишине лесного дня

Ненаглядная знакомка,

Что покинула меня…

А береза тихой свечкой

Свет роняет на стога.

И качается над речкой

Золотистая ольха.

Улетела, упорхнула —

Как сорока на сосну.

Больно в сердце встрепенула

Незатихшую струну.

И сидит себе стрекочет.

Может, думает: грущу.

Только зря она хлопочет —

Я и так ее прощу.

Не подвергну укоризне

За пустячные грехи,—

Ради краткой нашей жизни,

Ради веточек ольхи.

РИГА

Запах дыма и осени.

Листья в зыбкой воде.

Словно золото бросили,

Растеряли в беде.

Словно древние талеры,

Пятаки и рубли

Утонули, растаяли

И травой заросли.

А за старыми башнями

Синий светится свет —

Золотыми, вчерашними

Очертаньями лет.

И у пристани парусной

По торцам мостовой —

Шаг тревожный и радостный,

Затихающий — твой…

Сколько горечи пройдено,

Сколько вех и племен

От Ливонского ордена

До последних времен!

Сколько боли украдкою

Испытала душа!

Только жизнь эта краткая

Все равно хороша!

В ней надежды и радости —

Словно листья на дне.

В ней печали и странности —

Словно ядра в стене.

И вдали над соборами

Синий светится путь.

Словно время,

Которое

Никогда не вернуть.

* * *

Над морем радуга,

А море —

Свинцово, серо и темно.

И клены в тающем уборе,

И ветер ломится в окно.

О, эти стынущие пляжи

И мерзнущие деревца!

Они — почти как судьбы наши,

Не пройденные до конца.

Все те же радости и горе,

Все то же счастье и беда.

То тяжело бушует море,

То блещет солнце и вода.

И это гулкое дыханье,

И это золото листвы —

Как неумолчное признанье

Незатихающей любви.

* * *

Бросаю в воду хлеб —

Кормлю у моря чаек.

Как легок их полет

В безлюдье синевы!

И тихая волна

Задумчиво качает,

Как тени дальних дней,

Пучки морской травы.

Такая благодать

И воды так спокойны!

И сосны, и песок,

И сети рыбаков.

Как будто никогда

Не грохотали войны,

Не гибли корабли

У этих берегов.

Торжественный покой,

Седой и величавый.

И кажется душе:

Грядущий путь един —

Не будет никогда

Ни проволоки ржавой,

Ни обгорелых труб,

Ни плавающих мин.

Конечно, никогда

Беда не повторится.

И будет белый хлеб,

И будет синий свет.

И стаи белых птиц

Кружиться и кружиться

Все будут в синеве

Над перепутьем лет.

Как розовый туман,

Как солнечная морочь,

Растает вся печаль

В предутренней тиши…

И лишь в седой волне

Чуть затаится горечь,

Как в памяти моей, —

На самом дне души.

* * *

Тучка, ласточка, душа.

А. Кушнер

Скоро, скоро холода,

Торжества предзимней стужи.

Скоро хрупкая слюда

На заре покроет лужи.

Дрозд-рябинник прилетит,

Покачнется на рябине.

Первый иней заблестит

На остуженной равнине.

Встрепенется не дыша,

Как у славного поэта,

Тучка, ласточка, душа

На черте зимы и лета.

Что ей нужно впереди,

Где под ветром стонут ели,

Где последние дожди

И последние метели;

Где объятья распростер

Сквозь серебряные выси

Полыхающий костер

На опушке нашей жизни?

Ты лети, лети, душа,

На огонь

Любви и ветра!

Может, вправду хороша,

Может, вправду ты —

Бессмертна?!

* * *

Пожелтели, облетели кроны.

Стихло море в редких кораблях.

Чайки, словно белые вороны,

Кормятся на убранных полях.

Распластались золотые выси.

Не вернется лето — не зови! —

Для последней,

Для прощальной мысли,

Для почти развенчанной любви.

Что дороже —

Радость или совесть?

Эта прелесть тающих берез?

Эта легкомысленная повесть,

Душу опалившая всерьез;

Эти угасающие клены,

Этот луг, знакомый наизусть,

Где пророчат белые вороны

Вечную серебряную грусть?..

* * *

Соловецкая чайка

Всегда голодна.

Замирает над пеною

Жалобный крик.

И свинцовая

Горькая катит волна

На далекий туманный

Пустой материк.

А на белом песке —

Золотая лоза.

Золотая густая

Лоза-шелюга.

И соленые брызги

Бросает в глаза,

И холодной водой

Обдает берега.

И обветренным

Мокрым куском янтаря

Над безбрежием черных

Дымящихся вод,

Над холодными стенами

Монастыря

Золотистое солнце

В тумане встает…

Только зыбкие тени

Развеянных дум.

Только горькая стылая

Злая вода.

Ничего не решил

Протопоп Аввакум.

Все осталось, как было.

И будет всегда.

Только серые камни

Лежат не дыша.

Только мохом покрылся

Кирпичный карниз.

Только белая чайка —

Больная душа —

Замирает, кружится

И падает вниз.

АРХАНГЕЛЬСКОЕ

Осинники да черные стога.

Забор нависшей над обрывом дачи.

Да синим льдом обмерзли берега.

И белый луг ветлою обозначен.

И с высоты — туманным молоком

Подернуты леса, овраги, реки…

А здесь, в церквушке, — выставка икон,

Написанных в каком-то дальнем веке.

Какое буйство красок и любви,

Какие удивительные блики!

Не верится, что созданы людьми

Бессмертные возвышенные лики.

Каким путем сюда они пришли

И почему их власть с веками крепла?

Их на кострах совсем недавно жгли.

Но вот они — восставшие из пепла.

И снова нынче, семь веков спустя,

В сиянии из золотистых пятен

С какой тревогой за свое дитя

Владимирская смотрит Богоматерь!

Что вдохновляло древних мастеров,

Что виделось им в окна слюдяные?

Конечно, бог — задумчив и суров.

Но и простые радости земные.

Далекое предчувствие весны.

Любовь, что так кротка и терпелива.

Тревожный ветер.

Мокрый ствол сосны.

И эта даль холодная — с обрыва.

* * *

Метель и листья.

С колокольни

Смотрю на золото листвы.

И еле виден путь окольный

Из помутневшей синевы.

А глянет солнце —

Мир окрестный

Просторней, чище и видней.

И ближе берег неизвестный,

И даль прозрачней

И синей.

Под первым злым

Колючим снегом

Дрожит озябшая земля, —

Зима жестоким печенегом

Пришла на мирные поля.

Но на ополье

Возле Нерли,

Где каждый храм

К реке приник,

Кресты и шпили

Не померкли,

Как грани русских

Ратных пик.

СУЗДАЛЬ

С полуразрушенных валов —

Простор для сердца

И для взора

От синезвездных куполов,

От белозубых стен собора.

А вдалеке

Ильинский луг.

Дороги, пашни, огороды.

Какое таинство вокруг,

Единство вечное природы!

И эта Каменка-река,

Берез развеянное семя.

И эти в небе облака —

Непостижимые,

Как время.

И этот ветер,

Этот свист —

Как связь небес и человека.

И этот с клена

Желтый лист —

Не из десятого ли века?

ОБОРОНА ВЛАДИМИРА

(1238 год)

Вокруг пылала

Отчая земля —

Стога, деревни,

Церкви и повети,

А здесь, внутри,

За стенами кремля —

Не только жены,

Старики и дети.

Здесь, за стеною,

Жил не только князь,

Митрополит

И славный воевода,

Но древних букв

Затейливая вязь —

Язык, культура

И душа народа…

Как мало нынче

Знаем мы о них,

О тех, погибших

В той кровавой тризне!

Ведь в том огне

Сгорело столько книг!

А книги — тоже

Продолженье жизни.

КАМЕНКА

Бревенчатая лава

Над Каменкой-рекой.

Отсвечивает ржаво

Тростник береговой.

Редеющие рощи,

Озябшие давно,

И женщина полощет

Суровое рядно.

Бревенчатые сваи,

Зеленые от мха.

И словно караваи —

Далекие стога.

А быстрая водица

Чиста и холодна.

И весело струится,

И светится до дна.

Подернуты туманом

Ракиты по буграм.

Козьмою и Демьяном

Зовется старый храм.

Разрушенный лабазик.

Обломки кирпича.

И новый желтый газик

У синего ручья.

И тусклого востока

Холодная слюда.

И старый ров Нетёка,

Где не текла вода.

И небо у акаций,

Поблекшее слегка,

Как после реставраций

Иконная доска.

А выше — бесконечность,

Распахнутая высь.

И это вместе — вечность,

И это вместе — жизнь.

ТБИЛИСИ

Открылись солнечные выси,

Открылась белая Кура

С зеленых гор твоих, Тбилиси,

С высот кремнистого бугра.

И древний храм в объятьях солнца,

И ровный шорох старых лип.

И Николая Чудотворца

Такой родной российский лик.

В моем пути по Закавказью

Опять твой кров меня манит

Грузинской и славянской вязью

Покрытых мохом древних плит.

Форпост любви и христианства,

Преодолевший зло и страх,

Как это гулкое пространство

В глухих языческих горах.

И чтоб в тебе не усомниться,

Опять навстречу выйдет мне

Поэт Ладо Сулаберидзе,

Земляк по дальней стороне.

И вновь разбуженная память

Нас уведет к иным хребтам.

Пусть не понять

И не исправить

Судьбы, что мы хлебнули там…

Но все вдали, что пережито, —

Тайги дремучая стена.

А жизнь просторна и открыта,

Как эта дивная страна.

Где в октябре бушует лето,

Где в желтом солнце склон горы.

Где этот город,

Полный света,

И волны белые Куры.

* * *

Белый мост у Беговой.

Блестки белые кружатся.

И дрожащий голос твой,

Что уже пора прощаться.

Что бежать тебе пора —

Мимо лип и гастронома.

Что опасная игра —

Расставанья возле дома.

Возле дома твоего.

Он вдали —

Такой огромный.

Там не знают ничего

О любви твоей

Бездомной.

О снежинке в волосах,

О нечаянном ненастье.

О запрятанном в глазах

Ненадежном

Кратком счастье…

Помоги ты мне,

Господь,

Не солгать и не обидеть!

Укротить и дух и плоть,

Но во сне хотя бы видеть —

Этот снег на Беговой,

Это белое круженье,

И любви, еще живой,

Продолженье, продолженье…

* * *

Помнишь ты, Ирина, осень…

Ф. Сологуб

Мелкий кустарник —

Сырая осина,

Синие ветки

В лесной полосе.

Тонкая, легкая

Сладость бензина

После заправки

На раннем шоссе.

А впереди

Догорают березы.

Черная елка,

Сосна и ольха.

Тихое солнце

Глядит на покосы,

На побелевшие

За ночь луга.

Утренний иней,

Конечно, растает.

Снова откроется

Зелень травы.

Словно опять

Ненадолго настанет

Легкое время

Беспечной любви.

Милая женщина,

Грустная птица!

Все в этой жизни —

До боли всерьез.

Сколько еще

Оно может продлиться,

Это дыхание

Желтых берез?

Сколько еще

За твоими глазами

В кружеве этой

Последней листвы

Там, впереди,

За полями, лесами —

Жизни, печали,

Дороги, любви?..

* * *

День ни солнечный,

Ни пасмурный —

Как несмелая любовь.

Ни кораблика,

Ни паруса.

Словно музыка без слов.

Хвойной сушью

Мягко выстлана

В сонных дюнах тишина.

Легкомысленно,

Безмысленно

На песке шуршит волна…

И почти невыразимая

Начинается с утра

Предосенняя,

Предзимняя,

Предпечальная пора.

Улетят в воспоминания —

Ни забыть, ни передать —

Наши тихие гуляния,

Золотая благодать…

Только музыка прощальная

Все же внятно говорит,

Что совсем не беспечальная

Нам разлука предстоит.

Что когда-то

Каждой клеточкой

О последнем этом дне

Дрогнет сердце

Хрупкой веточкой,

Как от ветра на сосне.

* * *

Цветок земляники в конце сентября

В бору у холодного моря.

И синий вдали силуэт корабля,

Рыбачьего сейнера, что ли?..

Вернусь ли когда-нибудь

Снова сюда,

На этот обветренный берег,

Где горько-соленая помнит вода

О давних

И новых потерях?..

Какая забота:

Вернусь, не вернусь,

Увижусь ли снова с тобою?!

Останется в памяти

Вяжущий вкус

Шумящего в пене прибоя.

И этот кораблик

В седой синеве,

И эти закатные блики,

И тот одинокий

В холодной траве

Осенний цветок земляники.

* * *

Игрушечной нашей любви

Слегка не хватало печали…

И синие чайки кричали,

И сонные сосны качали

Над нами вершины свои.

А впрочем, была и печаль,

Как это притихшее море,

Как музыка

В Домском соборе,

Когда забывается горе

И кажется:

Жизни не жаль.

А после

Была и тоска,

Глухая, как поздняя осень,

Когда необуздан и грозен

Прибой из волны и песка.

А что еще нужно душе?

Немного любви

И тревоги,

Немного листвы на дороге

И ветра в сухом камыше.

Но главное — эта печаль,

Как тихое, кроткое море,

Как музыка

В Домском соборе,

Когда забывается горе

И кажется:

Жизни не жаль.

* * *

Закончилось наше прекрасное лето.

Закончилась наша прекрасная осень.

Холодного чистого зимнего света

Полна тишина

Над вершинами сосен.

И замерла флюгера черная стрелка.

И в дюнах пустынных —

Раздолье воронам…

И наша любовь,

Как озябшая белка,

Ушла, ускакала

По розовым кронам.

* * *

Вот и клен — золотая душа —

Загорелся над морем холодным.

Стало сердце пустым и свободным.

Словно не было в нем ни шиша.

Расправляй свои крылья, лети!

Будь разумна, спокойна, здорова.

Это грустное горькое слово

Пусть тебя не догонит в пути.

Брошу в море немного монет —

Не затем, чтоб вернуться обратно.

Слишком жизнь коротка и понятна,

Потому и желания нет.

Пусть обычай и глуп и нелеп —

Брошу мелочь в седые барашки.

Чайки вскрикнут —

Подумают: хлеб.

Только это не хлеб,

А медяшки.

* * *

Ах, как весело листья летят

И шуршат по безлюдному скверу!

И соборы крестами блестят

И хранят

Позабытую веру.

Сберегают в осенней тиши

И несут из столетья в столетье

Нерешенную тайну души,

Неизбывную жажду

Бессмертья.

По старинной по белой стене

Над сухим,

Над развеянным кленом

Я иду в ветровой тишине,

Словно к рощам лечу

Отдаленным.

Этот вечный простор с высоты

Все тревожней, туманней и глуше…

И с обрыва слетают листы,

Словно наши Бесплотные души.

* * *

Родина! Белый туман

В черном логу под горою…

Не позабуду, не скрою

Боли, тревоги и ран.

Но в невеселом пути,

В жизни, несущейся скоро,

Ты мне — любовь и опора,

Вечная радость в груди.

Этой тропой из села

К этой дороге чугунной

Матерью нежной и юной

Ты меня в детстве вела.

Каждой зимой и весной

Речкой, прозрачной и чистой,

Ивой, сухой, желтолистой,

Всюду ты рядом со мной.

От навесного огня

Этой заросшей канавой,

Глиной, холодной и ржавой,

Ты укрывала меня.

В годы печали и зла

Ты обо мне не забыла,

Поле мое сохранила,

Душу мою сберегла.

Все, чем живу и дышу,

Знаю, а может, не знаю, —

Только тебе доверяю,

Только тебе расскажу.

СЛУЖБА В АВИАЦИИ

За короткую службу свою

В авиации нашей военной

Не был я ни в едином бою,

Не исследовал тайны вселенной.

На зеленом на старом «Ли-2»

И немного на «Ил-28»

Полетал, как дневная сова,

Над вершинами елей и сосен.

Над квадратами ржавых полей,

Над мельканьем оврагов и пашен —

Выше труб, облаков, журавлей,

Выше самых больших телебашен.

И качалась, суглинком пыля,

С золотыми от света лесами,

Дорогая до боли земля,

С тополями, дождями, слезами…

По сигналу срываясь чуть свет,

Думал я в той небесной дороге,

Что, быть может, и разницы нет

В боевой и учебной тревоге.

И качался простор впереди —

Необычно, зовуще и пусто.

И щемило и пело в груди

Незнакомое сладкое чувство.

* * *

Чуть слышно тоскует кукушка.

Летает над пашней скворец.

Оделась лесная опушка

В цветущий терновый венец.

И в заросли дрока и терна,

Где старый бурьян на меже,

Уютно, легко и просторно

И вовсе не страшно душе.

И нечего просто бояться.

Какая там боль впереди?

Пусть даже опять повторятся

Мои роковые пути.

Все эти холодные стены,

Дороги, костры, поезда,

Разлуки, тревоги, измены —

Не очень большая беда.

Все это потом —

Как награда,

Как горький развеянный сон.

Страшнее другое:

Утрата

Друзей тех далеких времен.

И может однажды случиться

Какой-нибудь ранней весной,

Что не с кем уже поделиться

Всем тем,

Что случилось со мной.

МАКОВОЕ ПОЛЕ В КИРГИЗИИ

Семь лет мак не родил,

а голода не было.

Поговорка

В колхозе — маковое поле.

Оно в диковину для нас.

Но вдруг напомнило до боли

Родимый край,

Вечерний час…

И желтый клин

За низкой горкой.

И скрип телеги.

И отца —

С его веселой поговоркой,

Что повторял он без конца.

Смешная поговорка эта

Из дедовской Батрацкой тьмы

Потом со мной прошла полсвета,

До самой дальней Колымы.

Была война.

Пурга дымилась.

И в перекрестье всех судеб

Еще прочнее утвердилось:

Важней всего на свете —

Хлеб.

А здесь и вправду —

Поле мака.

И славный будет урожай.

Но сердце дрогнуло, однако,

И стало вдруг чего-то жаль…

Как семена тянь-шаньской ели

С крутых обветренных камней,

Они куда-то улетели —

Заботы тех

Ушедших дней.

А на сухом кремнистом взгорке,

Как прошлой жизни странный след,

Качался мак —

Из поговорки,

Из дальних-дальних

Детских лет.

* * *

Пишу о душе. А душа

Давно не нужна и забыта.

От взрослого до малыша —

Все тянутся к радостям быта.

Машины нужны, «Жигули»,

Ковры, телевизоры, дачи…

В распадках промерзлой земли

Мне жизнь представлялась иначе.

Прости, дорогая жена,

Как в песне забытой поется —

До самого вечного сна

Нам жить без машины придется…

А может быть, все же правы

Веселые наши соседи,

И былки осенней травы

Уже не шуршат на рассвете?

И в черной воде камыши

Не красит рассветная вспышка,

И нет ее вовсе, души,

А только пустая сберкнижка?

* * *

Поэзия не спорт,

Поэзия — душа!

Прочнее нет на свете аксиомы.

В поэзии не стоят ни гроша

Боксерские и прочие

Приемы.

Поэзия не бег,

Не вольная борьба.

Поэзия — сомненье и тревога.

Поэзия — надежда и судьба,

Поэзия, как говорят, —

От бога.

* * *

Цветы сажают в торф

И думают, что это

Отличный чернозем,

Прекрасная земля.

Но этот темный цвет —

Лишь внешняя примета,

Давно погибших трав

Горючая зола…

Я выдумал тебя

И сам свой бред разрушу.

Не чайка ты — сова

С провалом хищных глаз.

Как ядовитый торф,

Ты мне сжигала душу.

Последний уголек,

По счастью, не погас.

И пусть была тоска,

Пусть был обман недолог,

Пусть ты на третий день

Пришла ко мне сама.

Но как я мог не знать, —

Ведь все-таки биолог! —

Особенности трав

И птичьего ума?!

Забуду навсегда —

Не больно и не жалко —

И все свои стихи,

И все твои слова…

Давно засохла та

Печальная фиалка.

Лишь кое-где взошла

Болотная трава.

* * *

Даль и душа прояснились.

Стаял покров ледяной.

Будто лишь только приснились

Беды, что были со мной.

Буду спокойней и проще.

Буду учиться всерьез

У фиолетовой рощи

Дымных февральских берез.

Все позабуду печали —

Бедствий, разлук, похорон…

Что еще там накричали

Стаи голодных ворон?..

* * *

И. Ж.

Весенняя песня синицы.

Холодный березовый март.

И солнца упругие спицы

На синих сугробах горят.

Закончилось тяжкое бремя

Обиды, тревоги и лжи.

И сонно вздыхают деревья

В прозрачной и горькой тиши.

«Расстались,

Расстались,

Расстались!» —

Капели стучат под стеной…

И все же навеки остались

Святые глаза надо мной.

Зеленые, полные муки,

Они до последнего дня,

До самой последней разлуки

Все будут глядеть на меня.

* * *

Спасибо за цветы и за глаза,

За синий март —

Тревожный и прощальный.

И ничего, что этот стих —

Печальный:

Печаль, как дым,

Уходит в небеса.

Сырых дерев неукротимый зов

С веселыми грачами и лучами…

Смотри вокруг

И не кори печали,—

Печаль не бесконечна,

Как любовь.

И пусть вдали,

На льдистом побережье,

Еще чернеют сонные леса.

Не только счастьем,

Верой и надеждой, —

Печалью тоже

Светятся глаза.

И белый лед,

И синяя вода,

И тот кустарник

За глухой дорогой

Освещены

Одной большой тревогой:

Печаль, как жизнь,

Уходит навсегда.

* * *

Ирине

Огненно-рыжий дубок,

Стройный, худой и лохматый.

Облака синий клубок

В желтой полоске заката.

Тихо в больничном саду,

Нет ни тревоги, ни страха.

Вместе с тобою пройду

До луговины оврага.

Осень, а клевер цветет —

Мелкий, неяркий, лиловый.

Скоро зима заметет

Этот цветок бестолковый.

Это — потом…

А сейчас —

Прелесть осеннего сада.

Свет понимающих глаз.

Лучшего в жизни не надо.

Злые забуду года,

Боль и душевную смуту.

Боже! Продли навсегда

Сладкую эту минуту.

В БОЛЬНИЧНОМ САДУ

Памяти поэта Д. Голубкова

Я — больной облегченного типа.

Просто думаю с чувством вины,

Что стихи мои —

Сущая липа,

Что они никому не нужны.

Впрочем, может, я просто не в форме.

Закатилась, погасла звезда.

…И стихи, к сожаленью, не кормят.

Только поят,

И то не всегда.

И трепещет во мне укоризна,

Словно ива на зыбком песке,

К основателям школы «рублизма»

На родимом моем языке…

И навязчиво снова и снова,

Ветром осени жадно дыша,

Вспоминаю глаза Голубкова.

Митя, Митя! Святая душа!..

Что там, Митя,

В пустыне безмерной?

Существует ли там благодать?

Очень странно и пусто, наверно,

Не любить,

Не писать,

Не страдать?..

ИЗ БОЛЬНИЧНОЙ ТЕТРАДИ

Ничего не могу и не значу.

Словно хрустнуло что-то во мне.

От судьбы получаю в придачу

Психбольницу —

К моей Колыме.

Отчужденные, странные лица.

Настроение — хоть удушись.

Что поделать — такая больница

И такая «веселая» жизнь.

Ничего, постепенно привыкну.

Ну, а если начнут донимать,

Оглушительным голосом крикну:

— Расшиби вашу в Сталина мать!..

Впрочем, дудки! Привяжут к кровати.

С этим делом давно я знаком.

Санитар в грязно-белом халате

Приголубит в живот кулаком.

Шум и выкрики — как на вокзале.

Целый день — матюки, сквозняки.

Вон уже одного привязали,

Притянули в четыре руки.

Вот он мечется в белой горячке —

Изможденный алкаш-инвалид:

— Расстреляйте, убейте, упрячьте!

Тридцать лет мое сердце болит!

У меня боевые награды,

Золотые мои ордена…

Ну, стреляйте, стреляйте же, гады!

Только дайте глоточек вина…

Не касайся меня, пропадлина!..

Я великой победе помог.

Я ногами дошел до Берлина

И приехал оттуда без ног!..

— Ну-ка, батя, кончай горлопанить!

Это, батя, тебе не война!..

— Отключите, пожалуйста, память

Или дайте глоточек вина!..

Рядом койка другого больного.

Отрешенно за всей суетой

Наблюдает глазами святого

Вор-карманник по кличке Святой.

В сорок пятом начал с «малолетки».

Он ГУЛАГа безропотный сын.

Он прилежно глотает таблетки:

Френолон, терален, тизерцин.

Только нет, к сожалению, средства,

Чтобы жить, никого не коря,

Чтоб забыть беспризорное детство,

Пересылки, суды, лагеря…

Гаснут дали в проеме оконном…

Психбольница, она — как тюрьма.

И слегка призабытым жаргоном

Примерещилась вдруг Колыма…

…От жестокого времени спрячу

Эти строки в худую суму.

Ничего не могу и не значу

И не нужен уже никому.

Лишь какой-то товарищ неблизкий

Вдруг попросит, прогнав мелюзгу:

— Толик, сделай чифир по-колымски!.. —

Это я еще, точно, смогу.

Все смогу! Постепенно привыкну.

Не умолкнут мои соловьи.

Оглушительным голосом крикну:

— Ни хрена, дорогие мои!..

КАЛИНА

На русском Севере —

Калина красная,

Края лесистые,

Края озерные.

А вот у нас в степи

Калина — разная,

И по логам растет

Калина черная.

Калина черная

На снежной замети —

Как будто пулями

Все изрешечено.

Как будто горечью

Далекой памяти

Земля отмечена,

Навек отмечена.

Окопы старые

Закрыты пашнями.

Осколки острые

Давно поржавели.

Но память полнится

Друзьями павшими,

И сны тревожные

Нас не оставили.

И сердцу видится

Доныне страшная,

Войной пробитая

Дорога торная.

И кровью алою —

Калина красная.

И горькой памятью —

Калина черная.

Калина красная

Дроздами склевана.

Калина черная

Растет — качается.

И память горькая,

Печаль суровая

Все не кончается,

Все не кончается…

ОТВЛЕКАЮЩИЙ ДЕСАНТ

Отвлекающий десант —

Двадцать девять краснофлотцев.

Отвлекающий десант…

Скоро, скоро кровь прольется!

Отвлекающий десант

С хрупкой маленькой подлодки.

Наливает лейтенант

По сто грамм казенной водки.

И ясна, понятна цель,

Невозможное — возможно:

Взять поселок Коктебель

И держаться — сколько можно.

Налететь, напасть, отвлечь —

Без подмоги, в непогоду.

И навеки в землю лечь.

В эту землю, в эту воду.

Отвлекающий десант.

Есть такой в морском уставе.

Отвлекающий десант —

Верный путь к посмертной славе.

…Болью полнится душа

На краю волны и суши;

Двадцать девять ППШ

Против сотни вражьих пушек!..

После всех побед и бед

Их припомнят и прославят.

Через тридцать долгих лет

Здесь им памятник поставят.

На воде растаял след…

Двадцать девять краснофлотцев!..

Через тридцать долгих лет

Лишь один сюда вернется.

Лишь один остался жив.

Плакал горькими слезами,

Две гвоздики положив

На холодный серый камень.

* * *

Иссохшая долина,

И между трех дорог —

Корявая маслина,

Сухой шершавый лох.

Под одиноким лохом,

Где солнце и полынь,

С чуть затаенным вздохом

Из памяти — нахлынь!

Нахлынь все то, что было:

И что свежо теперь,

И что душа забыла

За давностью потерь…

Друзей ушедших лица

Я в сердце берегу.

Но с ними поделиться

Ничем уж не могу.

Стою один в долине

На стыке трех дорог —

Как дерево пустыни,

Как одинокий лох.

* * *

Двадцать второго июня

Ровно в четыре часа

Киев бомбили,

Нам объявили,

Что началася война…

Песня

Колючей проволокой сердце

Рванет бесхитростный куплет.

И никуда уже не деться

От давних лет,

От горьких лет.

Когда в огне, во мгле чертовской

Земля стонала

И когда,

Как написал поэт Твардовский,

Сдавали чохом города.

Ужели так всегда в России,

Ужели недруги правы:

Чтоб разбудить святые силы,

Дойти им надо до Москвы?!

Не верю этому, не верю!

Но вижу скорбные глаза

И помню каждую потерю,

Родных и близких голоса.

Нас разбудили, разбудили,

И мы восстали — как один.

Мы победили, победили.

И впредь, конечно, победим.

И жизнь светла и величава…

Но пусть в любой далекий срок

Нам помнится не только слава,

Но и жестокий тот урок.

И песня пусть продлится в завтра —

Про тот платочек

И вокзал,—

Которую безвестный автор

Веленьем сердца написал.

* * *

Е. М. Раевской

В. Ф. Жигулину

Дорогие родители!

Мать и отец!

Не сердитесь, что письма

Пишу вам короче и реже.

Просто все тяжелеет

Судьбы незабытый свинец,

И с годами печали

Больнее, чем прежде…

Но и нынче я помню

О дальнем, родном и святом.

И ночами все вижу

В картинах отчетливо резких:

По рассказам отца —

Деревенский жигулинский дом,

И в старинном Воронеже —

Дом знаменитых Раевских.

Впрочем, нет.

«Знаменитых» — неправильно, нет.

Знаменитыми были

Далекие мамины предки:

В орденах — генерал,

А в цепях — декабрист и поэт,

Раньше прочих познавший

Тюремные камеры-клетки.

…А Жигулины родом

Откуда-то из-под Ельца.

Там и нынче в селе —

Все Жигулины да Жигулевы.

А потом — Богучар

И родная деревня отца —

Монастырщина.

Сколько беды в этом слове!..

И луга за Подгорным —

Моя изначальная жизнь.

И горящий Воронеж —

Мое изначальное горе.

Две могучие крови

Во мне воедино слились,

И пошел я по жизни

В извечном душевном раздоре…

Не печальтесь, родные!

Я буду почаще писать.

И конечно, приеду.

Дела и заботы отрину.

Еще многое мне

Вы должны о себе рассказать,

Чтобы я рассказал

Своему повзрослевшему сыну.

* * *

В. М. Раевской

Крещение. Солнце играет.

И нету беды оттого,

Что жизнь постепенно сгорает, —

Такое вокруг торжество!

И елок пушистые шпили,

И дымная прорубь во льду…

Меня в эту пору крестили

В далеком тридцатом году.

Была золотая погодка,

Такой же играющий свет.

И крестною матерью — тетка,

Девчонка пятнадцати лет.

И жребий наметился точный

Под сенью невидимых крыл —

Святой Анатолий Восточный

Изгнанник и мученик был.

Далекий заоблачный житель,

Со мной разделивший тропу,

Таинственный ангел-хранитель,

Спасибо тебе за судьбу!

За годы терзаний и болей

Не раз я себя хоронил…

Спасибо тебе, Анатолий —

Ты вправду меня сохранил.

СТИХИ ИРИНЕ

Жизнь прекрасна и коротка

И тепла, как твоя рука…

О, видения детских лет,

Где казалось, что смерти нет!..

Нынче сосны гудят в бору —

Все о том, что и я умру.

Сколько лет нам дано судьбой?

Что оставим мы здесь с тобой?

Сын останется — кровь моя.

Стих останется — боль моя.

Будет ветер у трех дорог.

Разметать золотистый стог.

И тростиночка камыша

Будет петь, как моя душа.

И на ветке блеснет роса,

Как живая твоя слеза.

* * *

В. Гусеву

Немощеная улица,

Спуск над Чернавским мостом.

И ленивое солнце

Бредет по ступеням скрипучим.

Я опять пребываю

В растаявшем времени том

С чувством горькой потери —

Тяжелым и жгучим.

Довоенный Воронеж.

Серебряный пух тополей.

Мимолетное, зыбкое

Очарованье…

И была эта улица

Родиной детской моей —

Самой ранней, начальной,

Какой не придумать названья.

Перелёшинской улицей

Встарь называлась она.

А потом получила

Тревожное имя Лассаля.

И менялись названия,

Как времена…

И пожары войны

По домишкам сухим заплясали.

А потом, в сорок третьем,

В обугленной черной трубе

Все окрестные ветры

Гудели, стонали, кричали…

Немощеная улица

В жизни моей и судьбе

Навсегда называется

Улицей первой печали.

* * *

Упал снаряд, и совершилось чудо:

На опаленной порохом стене

Возник в дыму неведомо откуда

Святой Георгий на лихом коне.

От сотрясенья обнажилась фреска,

Упала штукатурка поздних лет, —

И он возник — торжественно и дерзко —

Как древний знак сражений и побед.

В сиянии возвышенного лика

Простер десницу грозную свою.

И острая карающая пика

Пронзила ядовитую змею.

А пулемет стучал в старинном храме,

И ладил ленту молодой солдат.

И трепетало яростное пламя,

И отступал проклятый супостат.

МЕДАЛИ

В. Н. Неустроеву

Медалью за Победу

Играет оголец.

С войны награду эту

Привез его отец.

А впрочем, та победа

Девятого числа —

Не от отца, от деда

Ко внуку перешла…

Мы много испытали.

Но остаются в силе

И медные медали,

И слезы на могиле.

Смешались годы, даты

С бурьяном и травой.

Спокойно спят солдаты

Больших и малых войн.

Уснули, отстрадали,

Цветами проросли.

Лишь медные медали

Кочуют по Руси.

И в близком и в далеком

Геральдика проста:

Всевидящее око,

Лучистая звезда.

Как будто их единый

Художник рисовал —

За взятие Берлина,

За Шипку-перевал…

ФЛАГИ

Шили флаги косынею

В давнем веке у нас.

И летел над Россиею

Шитый золотом Спас.

Под багряно-червлеными

В том великом году,

Под святыми знаменами

Дмитрий шел на Орду…

И вскружил над столицею

Синий стяг Ермака.

И могучею птицею

Пролетел сквозь века.

И победными красками

Созывало на бой

Знамя князя Пожарского

Над горящей Москвой.

А с полками Суворова

В честь российской земли

Стяги с лентой Георгия

Через Альпы прошли.

И забыть нам не велено

Славный крейсер «Варяг»

И горящий, простреленный

Тот андреевский флаг…

ИЗ РОССИЙСКОЙ ИСТОРИИ

Мне страшную быль рассказали —

Ее повторить я готов,—

Как древние книги сжигали

В начале тридцатых годов.

Далеко, на Севере где-то,

Стоял монастырь у воды.

Стоял на окраине света,

Не видел татарской орды.

Тевтонцы туда не пробились,

Ни ляхи,

Ни Наполеон.

Там древние книги хранились

Еще с византийских времен.

…Костры полыхали багрово,

И отблеск плясал на стене.

И, может быть, подлинник «Слова»

Сгорел в том ужасном огне.

Горели и акты и святцы,

Сказанья родимой земли…

Да что ж вы наделали, братцы!

Да как же вы это смогли?!

* * *

В. Пескову

Засыпают землею овраг —

Золотистый дубняк и орешник.

И дымится суглинистый прах,

И повис над обрывом скворечник.

Скоро, скоро и он упадет

В эту пропасть земли и каменьев.

И большая дорога пройдет

Над вершинами мертвых деревьев.

Я не против прогресса,

Ни-ни!

Понимаю размах и великость.

Но прошу тебя, век:

Сохрани

Хоть какую-то малую дикость.

Сохрани приозерный камыш,

Сохрани деревенские вишни.

Сохрани первозданную тишь,

Из которой когда-то мы вышли.

Сохрани эти ветлы во мгле,

Эти черные гнезда и кроны.

Пусть спокойно живут на земле

Хоть простые грачи и вороны.

РОМАНС

Прощайте, милая,

Прощайте навсегда!

За Вашу грусть

Прошу у Вас прощенья.

Пусть будет Вам

Навеки в утешенье

Над тихим лесом

Хрупкая звезда.

Пусть будет все у Вас

Прекрасно и легко.

Пусть не тревожит

Ни печаль, ни смута.

Но пусть всегда —

Светло и далеко —

Останется прощальная минута.

И не жалейте вовсе обо мне.

Я не достоин Вашего участья.

Историей доказано вполне:

Поэты не приносят женам счастья.

Я тоже Вас забуду навсегда.

Но будет мне

Навеки откровеньем,

Таинственным

И трепетным виденьем

Над тихим лесом

Грустная звезда.

* * *

Высокая рябина в Слоке.

Зачем все помнится она,

Когда давно прошли все сроки,

И боль глуха,

И даль темна?

И я забыл,

И ты забыла

Ту суету смешных потерь.

Любила или не любила —

Какая разница теперь?!

Рябина красная над морем

В холодной северной глуши —

Уже ни радостью,

Ни горем

Не обожжет моей души.

И я легко мараю строки —

Не дорожу,

Не берегу…

Но все горит рябина в Слоке

На том пустынном берегу.

* * *

Жизнь! Нечаянная радость.

Счастье, выпавшее мне.

Зорь вечерняя прохладность,

Белый иней на стерне.

И война, и лютый голод.

И тайга — сибирский бор.

И колючий, жгучий холод

Ледяных гранитных гор.

Всяко было, трудно было

На земле твоих дорог.

Было так, что уходила

И сама ты из-под ног.

Как бы ни было тревожно,

Говорил себе: держись!

Ведь иначе невозможно,

Потому что это — жизнь.

Все приму, что мчится мимо

По дорогам бытия…

Жаль, что ты неповторима,

Жизнь прекрасная моя.

* * *

По холодному яру

До редких посадок сосны,

До обломанной серой,

Едва распушившейся ивы

Я люблю пробираться

Тропинками ранней весны,

Где уже зеленеют

Упругие всходы крапивы.

А на склоне оврага

Мать-мачеха густо цветет.

Каждый желтый цветок —

Словно малое робкое солнце.

Жаль, что все это вместе

Теперь уже скоро уйдет

И уже никогда,

Никогда для меня не вернется.

А поближе к ручью

Оживают на солнце хвощи.

И крапива, крапива —

За домом пустым и разбитым…

Из весенней крапивы

Зеленые вкусные щи

Мать готовила в детстве,

Далеком, почти позабытом…

Я согласен уйти.

Только пусть не исчезнет тропа.

Пусть поправится ива,

Пусть будет желтеть одуванчик.

Будет новая жизнь,

Будет новая чья-то изба,

Будет бегать по яру

Растрепанный радостный мальчик.

ЛЕТЯЩИЕ ДНИ

(Песня)

Ирине

В жизни много путей,

В жизни много тревог,

Но нельзя эту жизнь

Повторить.

Все дороги прошел,

Всю беду превозмог,

Чтобы радость с тобой

Разделить.

А вдали, вдали,

Как наши прекрасные дни,

Беспечные птицы летят

На летний короткий закат

И всё тают вдали,

Тают вдали…

Все, что было в душе,

Все, что было в судьбе, —

Это вновь пережить

Я готов.

Сохраняю в себе,

Доверяю тебе

И надежду, и боль,

И любовь.

А вдали, вдали —

Короткий косяк журавлей

Над желтою дымкой полей.

И плавный вершится полет.

А один отстает

И отстает…

Птица будет лететь,

Сердце будет болеть —

Это вечный закон

Бытия.

И прекрасна судьба —

На лету умереть,

Предзакатную боль

Затая.

А вдали, вдали,

Как наши прекрасные дни,

Беспечные птицы летят

На летний короткий закат

И всё тают вдали,

Тают вдали…

* * *

Б. Окуджаве

Черный ворон, белый снег.

Наша русская картина.

И горит в снегу рябина

Ярче прочих дальних вех.

Черный ельник, белый дым.

Наша русская тревога.

И звенит, звенит дорога

Над безмолвием седым.

Черный ворон, белый снег.

Белый сон на снежной трассе.

Рождество. Работать — грех.

Но стихи — работа разве?

Не работа — боль души.

Наше русское смятенье.

Очарованное пенье —

Словно ветром — в камыши.

Словно в жизни только смех,

Только яркая рябина,

Только вечная картина:

Черный ворон, белый снег.