Левая Политика. Россия на пенсии

Агония социального государства

Анна Очкина

Доклад на конференции

Сегодня наше общество стоит перед выбором, однако большая проблема в том, что не вполне понятно, какие у него есть альтернативы. И научная, и экспертная, и общественная дискуссия запутались в терминах. Защитники общественного сектора и социального государства говорят о губительности неолиберальных реформ. Сторонники неолиберального вектора уверяют, что главная беда России — огосударствление всех экономических процессов и присутствие государства во всех сегментах экономики. Апологеты нынешнего курса оказываются в самом сложном положении: им нужно оправдывать явно антисоциальную политику правительства и при этом восхвалять усилия президента по сохранению социальных гарантий. В чём же на самом деле проблема? Нельзя говорить о свободе предпринимательства в полном смысле этого слова. Но является ли вмешательство российского государства в экономическую жизнь препятствием для неолиберального «освоения» социальной сферы общественного производства — здравоохранения, образования, культуры, ЖКХ и общественного транспорта? Насколько противоречия между некоторыми членами кабинета правительства, с одной стороны, и администрации (команды) президента, с другой, являются действительно борьбой за подлинно социальный курс?

Подход к реалиям российской экономики и политики с точки зрения классовых интересов позволяет понять, что так называемое огосударствление не означает ни социально-ориентированного курса, ни даже контроля государства над экономикой. Оно оказывается просто-напросто проводником интересов крупных корпораций. «Газпром», «Сбербанк», РЖД действуют вполне независимо от государства, никогда, впрочем, не отказываясь от его поддержки. История с отменой электричек, в которую должен был вмешаться лично президент, финансовая блокада Крыма со стороны «Сбербанка» — всё это факты, подтверждающие независимость крупных российских корпораций от государства в принятии решений, которая сочетается с полной и почти безоговорочной поддержкой государства этих экономических гигантов. Заметим, что никаких разоблачений действий «Сбербанка» по финансовой блокаде Крыма и содействия официальному Киеву в осуществлении финансовых операций вы не найдёте даже в самых официозных СМИ. Как и шумихи по поводу того, что электрички, возвращённые по приказанию президента, стоят теперь в 2–2,5 раза дороже.

Так называемое огосударствление экономики есть не что иное, как сращивание государства с корпорациями и его оформление как главного субъекта неолиберальных реформ. В свою очередь противостояние президентского и правительственного курсов оказывается ничем иным, как столкновением разных ситуационных политических интересов. Правительство делает ставку на быструю и агрессивную коммерциализацию большей части общественного сектора, а часть президентской команды стремится обеспечить некое подобие социального компромисса, причём на уровне видимости и общественного мнения. При этом предложения по пенсионной реформе или реформе здравоохранения, исходящие от президентской команды, отличаются только большей путаницей и непоследовательностью, но никакой особой «социальности» в них нет.

Поэтому сегодня актуальным является переосмысление многих объяснительных моделей и терминов — их очищение от неверных толкований.

Между тем тот социально-экономический кризис, который сегодня так часто констатируют, является кризисом системным, а не просто частью капиталистического цикла. Терминологическая путаница и бессилие многих объяснительных моделей в социальных науках — также следствие системности и комплексности кризиса. Именно поэтому есть две новости для представителей молодого поколения. Первая плохая — это их кризис. Большая часть их жизни пройдёт под его знаком. Вторая новость скорее хорошая: именно нынешняя молодёжь студенческого возраста станет тем поколением, которое будет преодолевать этот кризис, попутно решая острые актуальные проблемы, существующие до сих пор. По-настоящему хорошая новость: кризис можно разрешить путём обновления большинства социальных институтов, в том числе и системы институтов социального государства, которое является единственной социально-экономической моделью, адекватной потребностям общественного развития, как тактическим, так и стратегическим его целям.

Но и социальное государство сегодня переживает глубокий кризис, спровоцированный не только внешним давлением, коммерциализацией и бюрократизацией, но и внутренними противоречиями. Более того, адресуемые сегодня российскому государству упрёки в росте неэффективных социальных расходов справедливы. Однако траты эти не только неэффективны, но и, по сути, не социальны. Расходы государства на социальные нужды осуществляются сегодня в основном в двух направлениях. Во-первых, так называемая адресная помощь, траты на смягчение последствий растущего социального неравенства. Во-вторых — на реформирование социальной сферы, создание системы бюрократического контроля над образованием, здравоохранением и социальной защитой. То есть, по сути, часть социальных расходов направляются на реформы, сокращающие социальные права и гарантии для граждан.

Поэтому сегодня не может быть речи о восстановлении социального государства образца XX века. Необходимо конструировать социальное государство века XXI. И в первую очередь это должна быть модель, позволяющая раскрыть трудовой, творческий и человеческий потенциал общества, обеспечить развитие и воспроизводство этого потенциала. Такое социальное государство не должно сводиться к помощи и поддержке «слабых слоёв» населения и смягчению противоречий капиталистического общества. Необходимо социальное государство, ответственное за человеческое измерение экономики.

Сегодня российскому обществу нелишне вспомнить социальное государство позднего Советского Союза, эпохи так называемого застоя. Разумеется, нельзя говорить об СССР как об экономическом рае или торжестве демократии. Однако в социальной политике более или менее последовательно применились принципы, которые полезно вспомнить сегодня. С определёнными оговорками можно говорить о том, что социальное государство позднего СССР строилось на новаторских приёмах, которые, впрочем, по ряду экономических и политических причин до конца и не реализовали.

Прежде всего, это принцип подчинения всех структур социального государства задачам социального развития. Кроме того, советская модель welfare state — это модель интегрированного социального государства. Советское государство не было, по большому счёту, инструментом социального компромисса. Для этого в СССР, скорее, использовали причудливую комбинацию коммунистической идеологии и формирующегося с 60-х годов потребительского общества.

Советское социальное государство первоначально предназначалось прежде всего для формирования у общества качеств, необходимых для очередного прорыва, теперь уже инновационного, после Второй мировой войны. Потому оно и не сводилось только к социальной поддержке и помощи бедным (даже не ставило явно такой задачи) и органически включало в себя такие сферы, как образование, культура, наука, здравоохранение, то есть все сферы общественного производства, отвечающие за формирование и развитие человека. Оно ориентировалось на задачи развития потенциала общества в соответствии с требования НТР. Это была своего рода альтернатива мобилизационной экономике, которая уже не могла работать эффективно в условиях более свободолюбивого, более сытого и более образованного общества 60-70-х годов.

Однако консолидированное воздействие на социальную сферу в СССР, обеспечив существенный рост образовательного и культурного уровня, сформировало в конечном счёте слишком высокий уровень социальных потребностей и притязаний населения, которые, впрочем, не нашли выхода в социальном творчестве и политической активности, а обернулись завышенными потребительскими ожиданиями в сочетании с общим недовольством государственным строем.

Достижения, связанные с утверждением в СССР интегрированного социального государства, не трансформировались в общество более высокого качества, с точки зрения социальной ответственности и гражданской активности. Во многом это стало следствием того, что поздние советские поколения уже не воспринимали социальные права как свои завоевания, но даже принимали их как данность, а не как объекты постоянной борьбы. Кроме того, социо-творческий потенциал общества сильно сдерживался отсутствием подлинной демократии, свободы гражданской активности. С 1970-х годов в СССР установился своеобразный режим политической несвободы в сочетании с пассивной социальной демократией. Граждане постоянно ожидали от государства решения своих социальных проблем, вместо того чтобы организовываться самим и отстаивать собственные интересы. Государство превентивно вырабатывало собственную концепцию и стратегию, довольно, впрочем, адекватную генеральным социальным потребностям. Это и удерживало людей от социального протеста, подрывая основы самоорганизации. Такая зависимость от государства обеспечивала внешнюю политическую лояльность в сочетании с внутренним скрытым недовольством и растущими претензиями. Последние, кстати, часто предъявлялись именно к качеству обеспечения, а не к недемократичным принципам формирования социальной политики.

Именно поэтому социальному государству удалось развить общество, однако не получилось использовать его социально-культурные ресурсы для нового прогрессивного витка. Тем не менее принцип ориентации на цели социального развития и принцип интегрированности в сочетании с подлинной демократией — это очень продуктивные принципы, которые можно и нужно использовать для выхода из кризиса. По сути, социальное государство интегрированного и демократического типа является инструментом, но не самоцелью прогрессивных социальных преобразований. Очень важным принципом при формировании такого социального государства является общественный контроль над развитием и управлением социальным сектором общественного производства. Такие сферы, как образование, здравоохранение, культура и так далее не могут более управляться непрозрачным бюрократическим способом — в управлении ими должны участвовать все структуры гражданского общества.

Сегодня реформы приводят к дефрагментации социального государства, к выдавливанию из него стратегической, развивающей составляющей. Инструментами такого давления на социальные права и гарантии являются коммерциализация и бюрократический контроль. Локальные социальные проекты, даже масштабные, не могут компенсировать ущерба от потери социальной политикой комплексности и системности. «Услуги», даже бесплатные, не заменяют права, как подачки не заменяют расширение жизненных возможностей, обеспеченных бесперебойным функционированием инфраструктуры, отвечающей за социальное развитие. Несколько дорогостоящих медицинских центров не заменят множества поликлиник, закрываемых и реорганизуемых сегодня повсюду в малых городах и районных центрах. Несколько крупных и достойных университетов не смогут удовлетворить потребность в образовании населения огромной страны. Адресная социальная помощь работает больше на консервацию и воспроизводство бедности, чем на её устранение. Ведь, необходима постоянная, довольно дорогая система проверки документов, подтверждающих бедность, границы которой оцениваются весьма формально. При сокращении возможностей социальной мобильности из-за дефрагментации и коммерциализации социальной сферы пособие становится единственным источником существования для бедных слоёв. Найти работу с заработком выше пособия трудно, если недоступно образование, отказаться от льгот невозможно из-за роста цен на медицину, транспорт и т. д. Получается, необходимо изо всех сил сохранять свою бедность, держаться за неё как за единственное средство существования. Вот такой парадокс.

Таким образом, реформы социальной сферы подрывают саму основу воспроизводства общества, сокращая его шансы на развитие. Это обуславливает длительность и системность текущего кризиса — сегодня не просто подорван человеческий потенциал общества, но и в значительной степени разрушены механизмы его накопления.

Неконструктивность исходных концепций губит любые попытки социального проектирования, а отсутствие осознанных стратегически и тактически операционализированных целей социального развития делает социальные расходы неэффективными даже тогда, когда они вроде нацелены на конкретный социальный результат. Было бы неправильно обвинять во всём только коррупцию, которая у нас, как правило, отвечает за всё. Разумеется, нецелевое «освоение» бюджетов социальных проектов происходит постоянно, но коррупция не есть исходная причина неэффективности социальных расходов. Более того, сама эта неэффективность, бессистемность и произвол в социальном проектировании становится естественной базой коррупции.

Как для экспертного, так и для обыденного понимания самое сложное сегодня — это осознание системности кризиса. Между тем сегодняшний кризис — это кризис социальных институтов, кризис ценностей и устойчивых моделей поведения. Самый громкий и последовательный методологический ответ на это — постмодернизм, который просто фиксирует бесконечность изменений без целей и оснований. Классик постмодернизма Зигмунд Бауман говорит о том, что человечество принуждено жить в ситуации неразрешимых моральных дилемм. На самом деле неразрешимость моральных дилемм — не объективный факт, не неизбежное следствие усиливающегося многообразия и сложности общественных отношений. Это следствие кризиса морали, когда широко рекламируемый «плюрализм ценностей» подменяет сегодня их гуманистическую иерархию. И не последнюю роль здесь сыграл кризис, тупик развития социального государства, ставшего в прошлом веке символом социального прогресса, бесспорным гуманистическим достижением.

Этот кризис очевиден при поиске субъекта и ближайших целей, лозунгов перемен. В современном российском обществе можно вполне уверенно констатировать социальное недовольство, вызванное неолиберальными реформами образования и здравоохранения, разрушением общественного транспорта. Но это не означает, что в нашем обществе консолидируется общественный субъект, способный осознанно выступить в защиту социального государства. В массовом сознании сегодня социальное государство — это государственный патернализм, набор льгот и поблажек. В сознании россиян государство — это такой забавный гибрид Левиафана и Деда Мороза, который может одарить, а может и проглотить. Но, так или иначе, государство рассматривается обыденным сознанием как единственный субъект, способный на действие. Новое социальное государство, основанное на творчестве, на активности и развитии, сегодня вряд ли может быть воспринято даже на уровне лозунга. И демократия сегодня, будучи необходимой целью и средством прогрессивных преобразований, не может автоматически стать основой консолидации социальной базы прогрессивных реформ. Российское общество сегодня атомизировано, разобщено, в нём доминирует индивидуальный интерес и индивидуализированные практики. Поэтому идея вседозволенности и бесконтрольности, защищённости частной жизни хорошо укоренена в сознании, а вот идеи ответственности и коллективизма — значительно меньше. И, главное, наше общество страдает от катастрофического дефицита солидарности. Всё это затрудняет формирование социального субъекта даже на фоне очевидного недовольства.

Консолидирующей целью могут стать инфраструктурные преобразования. Сейчас в России трудно выработать комплексную позитивную программу, даже широко и конструктивно обсудить не просто. А вот программу преобразований в здравоохранении, прежде всего остановку оптимизации и реорганизации медицины, прекращение бесконечных инноваций в образовании, вполне можно предложить как социальную программу-минимум. Восстановление транспортной инфраструктуры в регионах также можно рассматривать как консолидирующий социальный проект. Главной задачей этих программ будет пробуждение грахщанской активности, выявление и оформление сознающего себя, активного социального субъекта. При этом предложить такие проекты можно через структуры, отколовшиеся от консервативных, аффилированных с властью организаций — региональные отделения ФНПР, КПРФ и — даже — «Единой России». Это станет возможным по мере развития кризиса, когда региональные ячейки «столпов стабильности» вынуждены будут радикализироваться, сталкиваясь с конкретными социальными проблемами и требованиями рядовых членов организаций.