Левая политика. Россия, Украина, Новороссия

Политэкономия украинского кризиса

Борис Кагарлицкий

Левые экономисты уже давно смеются над либеральными коллегами, которые каждый раз после провала очередной «реформы», неизменно заявляют, что вся проблема была исключительно в её недостаточном радикализме, после чего требуют более энергичного продолжения того самого курса, который уже привёл к кризису. Разумеется, подобный взгляд на жизнь свидетельствует об определённой аберрации сознания или о крайне высоком уровне идеологической паранойи. Но не только. У него есть и своя объективная логика.

Выдающийся американский марксист Дэвид Харви определил динамику неолиберализма как spacial fix^[1]. Противоречия системы, неразрешимые в каждой конкретной точке экономического пространства, временно преодолеваются за счёт постоянного расширения самого этого пространства, за счёт вовлечения в него новых ресурсов, новых рынков, а главное — новых масс наёмных работников, каждый раз всё более дешёвых. Таким образом неолиберальный капитализм, фактически блокировавший механизмы повышения эффективности за счёт развития общественного сектора, инвестиций в науку и образование, внедрения трудосберегающих технологий и за счёт перераспределения ресурсов (что характеризовало модель кейнсианской «смешанной экономики») постоянно вынужден был открывать для себя новые границы. По той же причине процесс либерализации рынков и приватизации в принципе не может иметь никаких пределов, его результаты на каждом данном этапе неминуемо оказываются «недостаточными». Зафиксировать и стабилизировать их невозможно, точно так же, как невозможно удержать в равновесии остановленный велосипед. Противоречия тут же начинают разрывать систему.

При этом сама по себе постоянная экспансия на определённом этапе создаёт на периферии системы новые зоны экономического развития, где начинается бурный рост производств, ориентированного сразу на мировой рынок. Результаты этого роста вполне обоснованно могут быть предъявлены как «истории успеха» неолиберальной экономики. Проблема лишь в том, что подобная экспансия, не будучи связанной с расширением внутреннего рынка, довольно быстро исчерпывает свои возможности. Разумеется, рост экспорта приводит к притоку средств в страну, что косвенно отражается и на внутреннем рынке. Но тут неолиберальная модель опять вступает в противоречие сама с собой: если приток средств ведёт к росту заработной платы, то расширение внутреннего спроса сопровождается снижением конкурентоспособности дорожающего экспорта. Если же заработную плату и доходы населения удаётся удерживать на нищенском уровне (чтобы жители страны ни в коем случае не могли бы пользоваться плодами экономического роста), то через какое-то время сам рост прекращается — рынки исчерпываются. Ведь в конечном счёте мировой рынок всё-таки опирается на совокупность национальных рынков и существовать без них не может.

В результате за каждой волной территориальной экспансии следует новая, которая в значительной

мере «смывает» результаты предыдущей — так Южная Европа, ставшая зоной экспансии в начале 1980-х годов, испытала трудности из-за перемещения производства в Восточную Европу, Латинскую Америку и Северную Африку. «Освоение» международным капиталом стран Восточной Европы стало важным фактором в преодолении экономического спада 1990–1991 годов, причём речь шла не только о формировании новых рынков, но и о прямом разграблении ресурсов (начиная от примитивного вывода денег, заканчивая использованием технологического и научного потенциала этих стран, который почти даром доставался победителям в холодной войне). Позднее подъём индустрии в странах Азии нанёс удар по новым экспортным отраслям, начавшим развиваться в Латинской Америке и Северной Африке. А спустя полтора десятка лет рывок Китая в свою очередь ослабил экономический рост и привёл к кризису в Восточной Азии. Учитывая не только дешевизну рабочей силы, но и беспрецедентные масштабы китайской экономики, можно с уверенностью утверждать, что Китай оказался для неолиберализма своего рода «последней границей», преодолеть которую уже невозможно без качественных изменений в самой системе. Однако именно этих изменений и стремятся любой ценой избежать правящие круги Запада и их союзники в остальной части мира.

Единственный выход в подобной ситуации состоит в том, чтобы силовым образом «взломать» уже существующие рынки и насильственно реконструировать их для резкого снижения стоимости рабочей силы и извлечения ресурсов, которые по тем или иным причинам оставались недоступными. Это похоже на возвращение горняков в заброшенную шахту, основные ресурсы из которой давно уже извлечены. Уровень эксплуатации при этом повышается не только до предельного, но и выходит за пределы, минимально необходимые для воспроизводства рабочей силы, общества и природной среды. Иными словами, начинается их разрушение.

Капитал насильственно разрушает уже то самое разделение труда, которое им же было создано, уничтожает сложившиеся рынки, чтобы на их месте создать новые, более дешёвые, переводит страны со средним уровнем достатка населения обратно в разряд бедных, возвращает государства полупериферии назад на периферию. Собственно, именно в этом состоит задача политики жёсткой экономии, проводившейся в Испании, Португалии и Греции с катастрофическими для этих стран последствиями. Новая волна наступления капитала фактически повторяет географию предыдущих, начинаясь оттуда же, откуда начался весь цикл территориальной экспансии, с той лишь разницей, что на сей раз капиталу необходимо уничтожить или свести к минимуму свои собственные предшествующие достижения. Если в первый раз можно было говорить о диалектическом процессе «творческого разрушения», когда позитивные и негативные стороны экспансии были тесно переплетены друг с другом, то на сей раз речь идёт именно о разрушении как таковом, о чистом регрессе, после которого пострадавшим регионам не остаётся ничего иного, кроме как начинать с «чистого листа», не поднимаясь на новый уровень развития, а лишь постепенно восстанавливая то, что было уничтожено.

Беда в том, что повторение этого пути связано не только с экономическими и социальными катастрофами, но и с институциональными и политическими препятствиями. Мало того, что страны Южной Европы, где начался очередной цикл «жёсткой экономии», являются демократиями, а следовательно, их население имеет возможность защищаться, в том числе и выбирая себе правительство, противодействующее политике неолиберальных структур Европейского Союза, но, что ещё хуже, они давно уже сами интегрированы в зону евро. Разрушение их экономик не может не сказаться на состоянии единой валюты и создаёт проблемы для финансового капитала и правящих кругов ЕС.

На этом фоне Украина с европейскими амбициями её господствующего класса и националистической интеллигенции оказалась, по сути, идеальным объектом для нового неолиберального эксперимента, идеальной зоной для «экспансии разрушения». С одной стороны, Украина давно стала частью неолиберальной мировой системы, вписалась в глобальное разделение труда и рынок. С другой стороны, реальная интеграция украинской экономики в структуры ЕС была весьма слаба, демократические институты не слишком развиты, а население не имело опыта гражданской самоорганизации (многочисленные Майданы, организовывавшиеся одной группой коррумпированных политиков для борьбы с другой такой же группой, были чем угодно, только не гражданской мобилизацией).

Соответственно осознание людьми своих непосредственных классовых интересов оставалось на крайне низком уровне, ниже даже, чем в России, переживший опыт массовых стихийных протестов 2005 года.

Всё это сделало Украину зависимой от Запада, но отнюдь не делает Запад симметрично зависимым от неё хотя бы в той форме, как это имеет место в случае Греции. Навязывая Украине кабальное соглашение об ассоциации, не только разрушающее остатки её промышленности, но, что принципиально важно, лишающее её возможности самостоятельного промышленного развития в ближайшем будущем, неолиберальные элиты Евросоюза диктовали стране переход от периферийного развития к колониальному.

Реальная проблема состоит не в том, что правящие круги Европейского Союза проводят такую политику по отношению к Украине и даже не в том, что значительная часть украинских элит с энтузиазмом поддержала её, хотя прекрасно понимала разрушительность последствий данного курса, о чём свидетельствует стремление новых властей Киева после февраля 2014 года отложить введение в жизнь экономических договорённостей. Куда важнее понять, почему на Украине, в отличие от Греции или Испании, курс на уничтожение национальной экономики смог получить поддержку значительной части общества при равнодушном безразличии другой части.

Многие аналитики совершенно справедливо подчёркивали, что развернувшаяся в 2014 году война между сторонниками «единой Украины» и донецкими повстанцами, равно как и националистическая истерия по поводу «российской агрессии» были нужна правительству Киева для того, чтобы провести в жизнь продиктованную ЕС программу жёсткой экономии. Однако именно изначальная поддержка значительной части населения Киева и жителями Западной Украины политики «евроинтеграции» сделали восстание и последующую войну неизбежными — для промышленных регионов Юго-Востока выполнение договорённостей об ассоциации с ЕС означало бы экономическую катастрофу таких масштабов, что перед ней меркнут любые ужасы войны.

Разумеется, политика ликвидации национальной промышленности и разрушения внутреннего рынка, прикрытая лозунгом «евроинтеграции», могла быть привлекательной для людей, плохо знакомых с опытом соседних европейских стран. Готовность киевской интеллигенции думать исключительно в культурных категориях, игнорируя грубую реальность хозяйственной практики хорошо известна. Но показательно, что этот лозунг поддержали именно националистически настроенные силы. Противоречие между логикой национального строительства и требованиями ассоциации с Евросоюзом более чем очевидны. Национальный проект не может быть всерьёз реализован иначе как основываясь на укреплении внутреннего рынка и развитии национальной промышленности (что, собственно, и составляло экономическую сущность европейского и американского национализма в XIX и XX веках). В условиях неолиберального рынка и неоколониальной экономики возможно процветание отдельных олигархов, но невозможно развитие национальной буржуазии. Иными словами, современный украинский национализм представляет собой идеологию, обеспечивающую политику, в рамках которой в принципе невозможно формирование и развитие буржуазной нации (и уж тем более нации социалистической). Иными словами, это принципиально неадекватная идеология, в чистом виде ложное сознание.

Разумеется, можно просто игнорировать экономические и социальные факты, как это делают идеологи Майдана и как это сделал левый российский писатель Захар Прилепин, объяснивший происходящее на Украине «пассионарным взрывом». Сравнивая настроения украинского и российского общества, Прилепин заявил: «Патриотический подъём на Украине по отношению к нашему (и даже к новоросскому) на десять баллов, на тысячу децибел и на две тысячи ватт мощней». По его мнению, «ополченцам нужна всего лишь свобода, а их противнику нужна месть за всю историю Украины сразу, за всю!»

По мнению Прилепина, украинский национализм лишь развернул против России её собственные культурные и традиции и патриотические эмоции: «Мы смотрим на своё же, вырвавшееся на волю и зажившее вольной, буйной жизнью зеркальное отражение»[2].

Однако Прилепин просто технически не прав. Пытаясь дистанцироваться от российской пропаганды, изображающей конфликт на Украине в упрощённом и карикатурном виде, он сам оказывается в плену иллюзий интеллигентского сознания, принимая националистическую истерию киевских интеллектуалов и блогеров за патриотический подъём народа. Да, истерия, тиражируемая интеллигенцией, охватила изрядную часть населения Украины. Но, во-первых, не всех, а во-вторых, ненадолго.

Причиной, породившей нынешнее противостояние, точно так же, как и культурные иллюзии киевской «интеллигентной публики», является объективный раскол Украины, раскол экономически и социально настолько глубокий, что одна часть населения просто не представляет себе образов жизни и мысли другой. При этом за рамками массового сознания остаётся и понимание взаимозависимости между регионами, особенно тот факт, что именно промышленный Юго-Восток с его шахтами, заводами и портами в значительной мере содержал остальные регионы страны. И если аграрный Запад, утративший даже ту небольшую промышленность, которая была создана во времена СССР, мог просто мечтать о безвизовом выезде в Европу как о единственно доступном «реальном» решении проблем, то киевская публика, вполне благополучно существовавшая за счёт перераспределения производимых на Юго-Востоке ресурсов, могла совершенно искренне надеяться, что и в условиях «евроинтеграции» она сможет сохранить и даже упрочить своё положение. Эти ожидания были изначально иллюзорными и обречены были бы рухнуть даже в том случае, если бы рабочее население Донецка безропотно смирилось со своей участью, но они коренились в предшествующем социальном и культурном опыте.

Этих иллюзий оказалось вполне достаточно, чтобы мобилизовать в Киеве достаточно массовую поддержку неолиберального проекта, упакованного в «национальные» цвета. Но при любом ходе событий поддержка эта, не может быть прочной. Как говорил Карл Маркс, идея, не опирающаяся на интерес, каждый раз оказывается посрамлённой.

С точки зрения психологии, истерия не может продолжаться долго, она неминуемо заканчивается депрессией. С точки зрения деловой логики, решения, принимаемые в состоянии истерии, неминуемо оказываются неадекватными, приводя к плачевным и катастрофическим последствиям. Представление о всемогуществе пропаганды, типичное для многих российских интеллектуалов, отражает лишь их слабую связь с реальностью и недостаточное знакомство с историей. Даже в нацистской Германии приступы массовой истерии тщательно дозировались и контролировались (что именно и предопределяло реальную эффективность пропагандистской машины Геббельса). Они были строго подчинены задачам мобилизации ресурсов и коллективной воли на решение очень конкретных, рационально сформулированных задач. В нацистской Германии была дисциплинированная и надёжно работавшая государственная бюрократия, эффективно организованная и сохранявшая даже определённую профессиональную автономию армия. Военно-политический аппарат Рейха работал как часы и начал разваливаться лишь в последние дни апреля 1945 года, когда до капитуляции оставалось менее двух недель!

Но главное, что отличало нацистскую Германию от сегодняшней Украины, это то, что экономическая политика нацистов на протяжении 1930-х годов, увы, действительно опиралась не только и не столько на массовую пропагандистскую обработку сознания немцев, но и формировала собственную социальную базу. Рабочие получили работу, выросли зарплаты, армия вернула себе уважение общества, были возвращены Рейнская область и расширены границы (и не надо забывать, что Германия после 1918 была жертвой вполне реальной, а не мнимой несправедливости со стороны союзников-победителей). Значительная часть немцев получала выгоды и от гонений на евреев, и от захвата земель на Востоке, от использования рабского труда «остарбайтеров».

К счастью, ничего подобного на Украине сегодня нет. Есть коррумпированная власть, есть несколько олигархических кланов, делящих страну. Есть истеричная интеллигенция. Есть чиновники, такие же жаднозлобные как у нас (с той лишь разницей, что в «большой» России ещё осталось на государственной службе некоторое количество профессионалов, тогда как на Украине последних «вычистили» после Майдана).

Происходящее на Украине — не война национализмов, а противостояние интересов и столкновение двух логик социально-экономического развития. Причём речь идёт не только и не столько о будущем самой Украины, но о будущем Европы в целом. Если неолиберальный проект потерпит здесь поражение, неминуема цепная реакция распада, которая развернёт вспять весь процесс последних лет, принуждая правящие круги Запада либо скорректировать свою политику или столкнуться с протестами и сопротивлением такого масштаба и силы, что им вряд ли удастся удержаться на плаву. Именно поэтому, несмотря на очевидную недееспособность новой власти в Киеве, несмотря на все провалы, очевидную военную неудачу в Донецке и растущее недовольство в других частях Украины, правящие круги Берлина, Парижа, Брюсселя и Лондона с отчаянным упорством продолжают поддерживать уже потерпевший крах проект Майдана. Это их последний проект, последняя ставка и последний шанс предотвратить большое восстание в самой Западной Европе, в самом «центре» капиталистической системы. Но именно поэтому и ополченцы Донбасса, независимо от своих идеологических и культурных предпочтений оказались сегодня на острие борьбы против неолиберального проекта в мировом масштабе.

И если эта борьба будет успешной, именно на Украине и в России будет, скорее всего, нанесено глобальному неолиберализму стратегическое поражение, обрушивающее всю его системную логику.