Левый полусладкий

«Беломор» на Брайтон-Бич не популярен

Как-то я улетал из Нью-Йорка в Москву, и две ночи перед вылетом мне предстояло переночевать у моего друга профессора Колумбийского университета Франка Миллера. Франк, знаменитый славист в Америке, изъясняющийся на русском получше многих русских, любил и знал, чем помочь «совкам», попадавшим в невероятные ситуации в непривычной стране. Франк меня предупредил: «Только, знаешь, одну ночь тебе придется ночевать с Шурой. Она летит из штата Юта домой, в Мурманск, от родственников…»

Утром познакомился с Шурой. Это была типичная русская тетка в сопровождении примерно двух десятков сумок, чемоданов, свертков различной величины. На голове у нее красовалась лихая ковбойская шляпа. Представились. Франк трогательно сказал, что теперь нам, русским, будет легче вдвоем. Я, несколько зная натуру соотечественников, только усмехнулся про себя, но промолчал.

Франк сказал, что пора ехать, потому что у него лекция в два и он не успеет вернуться в университет. Шура начала одеваться, натянув на себя три шубы, и принялась нанизывать на себя все «картонки, коробки» и прочий багаж. Франк поторапливал ее, а меня просил: «Саша, ты уж помоги Шуре, если что там…» Я кивал, но в голове уже возникла картина того вселенского бардака, который творится при посадке на московский рейс.

Наконец мы впихнулись в «вольво» Франка и двинулись сквозь заторы в сторону аэропорта. Вдруг Шура забормотала: «Франк, заедем на Брайтон-Бич». «Шура, у нас нет времени», — деликатно отвечал Франк. Она заныла: «Мне нужно купить еще гречку да тараньку для пива, муж не простит, если я ему не привезу тараньку…»

Мы не сдавались, и тут Шура выложила главную причину страстного стремления посетить Брайтон-Бич: она привезла с собой и возила по всей Америке двести пачек «Беломорканала». «Мне в Мурманске говорили, что на Брайтоне сидят грустные евреи и мечтают „Беломор“ покурить», — объяснила Шура. «Чтобы, затянувшись, почувствовать еще глубже Россию», — мрачно объяснил я влечение грустных евреев к «Беломор-каналу», но вслух, однако, этого не высказал.

Франк сдался: «Ладно, заедем. Но не больше чем на пятнадцать минут». И вот Брайтон. Шура вышла из машины, встала с авоськой, набитой пачками «Беломора», на одном углу, постояла на другом — никто не тосковал по «Беломору», не кидался на запах печально знаменитого табачка. Растерянная Шура вернулась в машину. Когда мы проезжали на виду океана, Шура потребовала остановить машину. Вышла с сеткой, набитой папиросами, взобралась на какое-то возвышение и, раскрутив сетку над головой, бросила ее в Атлантический океан с напутствием: «Будь проклята, траханая Америка!»

До самого аэропорта Кеннеди мы Шуру не слышали. В аэропорту Франк попрощался, напомнив мне еще раз: «Саша, если что, помоги женщине». «Хорошо, хорошо», — сказал я, уже втягиваясь в хвост предотлетных событий рейса Нью-Йорк — Москва… Я еще не знал, что главное, для меня по крайней мере, начнется именно сейчас.

На таможенном контроле Шура вдруг стала лихорадочно ощупывать себя, потом тихо заявила: «Саша, я потеряла билет». Вокруг собралась толпа, и каждый советовал ей, где искать. Билет не находился. Я не знал, что делать. И вдруг вспомнил о представителе Аэрофлота: вот кто поможет! Представитель стоял неподалеку, в кольце агрессивных людей. Боже, чего только не неслось в его адрес, но чаще слышались угрозы примерно такого рода: «Да ты, бля, знаешь, кто мой отец в Москве? Он тебя так уконтрапупит, что будешь махать метлой на Курском всю жизнь… Отправь мой лишний груз!» и так далее. Ему пихали в нос какие-то удостоверения, деньги, но он стоял, как монумент, с уоки-токи на груди и не отвечал никому. Дошла очередь до меня, и я скомканно изложил ему ситуацию с Шурой, он сквозь зубы дал совет: «Обыщите ее». «Как это?» — чуть не упал я. «Просто. Заведите в туалет и обыщите».

Я отвалился от него и побрел к Шуре, понимая, что мне придется это сделать, ибо она действительно могла в целях безопасности засунуть билет куда угодно. Я привел Шуру в женский туалет, подвел двух сострадавших русских женщин и приказал ей: «Раздевайся». Отвернулся, и она была обыскана соотечественницами, но проклятый билет не нашелся. Посадка тем временем закончилась. Что делать? Подвел Шуру к стойке регистрации и сказал по-английски американцам о проблемах с билетом. Они ответили весело на ломаном русском: «Она потеряла билет? О'кей, мы ее отправим, пусть доплатит пятьсот долларов — и нет проблем». Шура, услышав про сумму, качнулась и повалилась. Кошмар! Спасибо, Франк, за такой несказанный подарок.

И вдруг меня осенило: если известна фамилия Шуры, то она есть в компьютере и, следовательно, можно выбить дубликат. Американцы рассмеялись, видимо обрадовавшись моей сообразительности, взглянули в Шурин паспорт — через секунду мы имели дубликат билета. Шура была восстановлена в правах пассажира, напоена валидолом, корвалолом — шубный домик двинулся в сторону неба.

Когда подлетали к Европе, я прогуливался по «Боингу». На одном из первых сидений я увидел Шуру, обложенную сеточками и пакетиками. Она сияла почище кремлевских звезд: «Саша, ты спас меня, спасибо. Но я нашла билет!» «Да? И где же он был?» — поинтересовался я. «Он был здесь, в моей сберегательной книжке, они так похожи по цвету…»

Кто может мне ответить на вопрос: зачем русская женщина Шура, летавшая к родственникам в штат Юта из Мурманска, брала с собой сберегательную книжку?

Историй о приключениях в Америке соотечественников, подобных этой, я могу рассказать не один десяток. И каждая закончится одним и тем же вопросом; ну почему мы такие?! Почему, не стесняясь окружающих, вываливаем наружу все наше хамство, нашу жадность, наше бескультурье, нашу лапотную простоту? Русского человека за рубежом чаще всего жалко, но и горько от его поведения. Я не люблю слово «совок», но именно им хочется обозначить своих сограждан, когда они попадают в ситуации, в которых цивилизованный человек никогда не окажется.

Не выветрились из памяти времена, когда русские, точнее, советские граждане за рубежом ходили не иначе как парами, а чаще — группами, чтобы, во-первых, как их запугивали перед поездкой, «не нарваться на провокации», а во-вторых, не поддаться тлетворному влиянию. Инструкция «Интуриста» советовала: «Не делайте скороспелых выводов».

Тогда мы для свободного мира представали в образе агрессивных, напуганных, подозрительных чудищ. «Империя зла» — это не случайный образ. После 1985 года страна наша постепенно стала открываться, мы стали больше ездить по миру и даже научились там улыбаться и не бояться каждого встречного. Принимали нас с распростертыми объятиями, мы были для западников людьми, вырвавшимися из железных лап тоталитаризма, которых нужно пожалеть, обогреть и накормить, которым нужно сочувствовать.

Но потом постепенно отношение к нам менялось, и от радости встреч ничего не осталось. И сегодня вновь настороженное отношение к нам. В нас опять видят нечто путающее, непонятное, непредсказуемое. (Я не говорю о том, как работает на имидж русских «русская мафия», это тема особого разговора.) И виноваты в этом, прежде всего, мы сами. Не наши правители, не наши дипломаты и даже не Жириновский с Лебедем и Грачевым, а каждый из нас, кто демонстрирует миру, каковы мы на самом деле.

«Утром проснулся и смотрю из окна вагона. Дождик идет, на пашне слякоть, чахлые кусты, и по полю трусит на кляче, с ружьем за плечами, одинокий стражник. Я ослепительно почувствовал, где я: это она — несчастная моя Россия, заплеванная чиновниками, грязная, забитая, слюнявая, всемирное посмешище. Здравствуй, матушка!» Эти строки Александра Блока вспомнились, когда я ехал из Шереметьева в Москву. Здравствуй, матушка! Здесь Шуре хорошо.