Левый полусладкий

Меценаты

Левый крайний Жора Цыбуревкин всегда выбегал на поле первым под одобрительные крики фанатов. Маленький бутузик такой, стриженный под ежик. Пока он разминался со всеми, то несколько раз сотрясал штанги ворот ударами с левой, благо на разминке никто не мешает. «Штанга опасней, чем гол, Жора, — кричали фаны. — Дави их, гадов», — и он, самодовольно поглядывая на трибуны, улыбался. Начинался матч, и он начинал давить, играя нехитро. Шел с мячом прямо на защитника, стараясь пропереть его с ходу. Но защитник быстро разгадывал его: Жора не обладал хорошим рывком, он просто пер, и все. Поэтому останавливали его очень просто: в момент, когда Жора отпускал мяч, защитник, не нарушая правил, вместе с мячом отправлял его на гаревую дорожку, окружавшую тогда футбольное поле. Стадион дико возмущался. Жора тоже вставал, отряхиваясь от гаревой пыли и потирая содранную до крови кожу бедер, звал врача со скамейки. Тот выбегал с бинтами и зеленкой, и вот Жора опять под аплодисменты фанов возвращался на свое место и, если мяч снова попадал к нему, таким же образом шел на защитника. Иногда он проскакивал, и это оправдывало его — тренеры в перерыве и на разборах игры ставили его в пример: «Все опустили руки, не двигаетесь, один Георгий прет, как танк…» Жора тихо улыбался, ребята относились к нему иронично, но без злобы: «Жора, да ты хоть в стенку обыграйся, ведь убьют же». Но он не изменял своему стилю, да и не мог этого сделать, ибо не обладал ничем, кроме умения переть, как говорят, рогом на буфет. Я даже не знаю, был ли он футболистом, но бойцом или борцом — это точно. Почти после каждой игры он выходил с поля под одобрительный ор фанатов то с перебинтованной головой, то с подвязанной рукой, с обязательной зеленкой на лице и на ладонях. Прихрамывая, он садился в автобус и на заднем сиденье тайком затягивался «Беломорканалом» с наполовину оторванной белой пустышкой. Курил он уникально, ибо, когда кто-то из тренеров оглядывался назад, он мгновенно делал немыслимый трюк — беломорина исчезала у него во рту, приклеенная к языку, и он улыбался как ни в чем не бывало, и, как только тренеры устремляли свои головы вперед на дорогу, Жора таким же движением языка доставал папироску изо рта и, подхватывая губами, продолжал потихоньку пыжить. Он даже в море так плавал, не выпуская из зубов беломорину, и когда нырял, то проглатывал ее. К середине первого круга всем стало ясно, что от бойцовских качеств мало толку, и даже на поле полузащитники старались не давать ему мяч, только в крайнем случае. Однако пару штрафных у ворот противника его одержимость зарабатывала частенько, и после удачно пробитых мячей, особенно если забивался гол, Жора возвращался к центру поля с высоко поднятой головой, как соавтор. Так оно, вероятно, и было, но дело не в этом. КПД его был мал, и он все чаще попадал на скамейку запасных, и тренеры за это получали гневные отклики болельщиков и требования выпустить Жору на поле. Жора был покладистым и никогда не обижался. Он был настоящим фанатом футбола, таким же, как и большинство сидящих на трибуне, только не допущенных в священные конюшни раздевалок. Даже его лучший друг по команде, левый защитник, игравший с ним на одной линии левого края поля, отобрав мяч, теперь сам шел в атаку по Жориному коронному месту, и тот, если был на поле, не знал, что делать, — защитник шел прям на него с мячом и орал: «Уйди, уйди». Но куда — в центре все забито, и Жора отвечал ему тоже на крике: «Куда, на беговую дорожку?» Однажды, когда ситуация повторилась и защитничек потащил мяч прямо на Жору, он заорал: «Да отдай же мне в ноги или за спину». Юра, так звали левого защитника, метров с пятнадцати отдал ему пас, но не так, как он просил, а ударом, и попал прямо ему в грудь, забив дыхание. Жора, едва отдышавшись, небрежно бросил ему: «Спасибо, Юрчик, отличный пас, только помягче чуть-чуть»… Жора жил один, без жены, и после игры исчезал на сутки или полтора бесследно. К алкоголю относился вроде спокойно, вот только покуривал, но пока все было в порядке и всем нравились его битвы с мячом, и эта мелочь прощалась. И тренеры ставили его фанатизм в пример всем: «Вот если бы ты, распиздяй, относился так к футболу, как Цыбуревкин, то давно играл бы в сборной, — говорили они звездным игрочкам, вальяжным и с ленцой, втайне любя их: — Ты посмотри, бутсы нечищеные, грязь еще с прошлой игры между шипами… Вон посмотри на Жору». Для всех была загадкой Жоркина жизнь вне футбола, поскольку он никогда не был замечен в пьянстве ни с болельщиками, ни с футболерами, даже с девочками его не встречали. Да потом и вообще перестали интересоваться. Наконец наш доктор раскрыл его тайну. Однажды Жора пропал не на сутки, а на двое, и все заволновались. Доктор поднялся на пятый этаж гостиницы, где жил в одиночестве Жора, и долго стучался в его комнату. Пришлось открывать запасным ключом. Когда отворилась дверь, то он увидел спящего на коленях в обнимку со стулом Жору и несколько пустых бутылок из-под водки. А на постели лежала тоже не вязавшая лыка самая сбомжевавшаяся тварь с привокзального пятачка. Жора оказался тихарем, был запойным и с комплексами, поэтому и водил к себе только таких баб, которым деваться было некуда. Но никто этого не просек. Так он, вероятно, заливал свои пожары славы и геройства стадионов и моменты падения от понимания несоответствия его фанатизма в этой великой игре и требованиями действительности. В конце сезона он был отчислен из «Таврии» и бесследно исчез, смывшись в свой родной не то Могилев, не то Гомель…

Как странно — одному Бог отвешивает талант и одновременно неспособность справиться с ним, другому — только любовь к футболу и ни грамма таланта, и вот рождение трагедии. Один, сверкнув на две-три игры и запомнившись, навсегда исчезает. Другой, потолкавшись даже несколько лет в разных командах, даже и запомнившись, исчезает тоже. Нельзя без таланта и нельзя без фанатизма. Фанатизма конечно же в самом лучшем понимании этого слова. Я не люблю нынешних фанатиков футбола. Они любят не футбол и футболистов — они любят себя в этом процессе, самовыражаясь в противостоянии, в хамстве и драках. Их фанатизм сродни фашизму, он сметает на своем пути все ДРУГОЕ. Других болельщиков, других игроков, другие команды. Фанатизм моего поколения выражался даже в том, что мы, болея за одну команду, знали фамилии игроков основных и дублирующих составов и других команд, и часто на коленях под партой у мальчишек можно было увидеть не учебник, а календарь игр чемпионата с фамилиями игроков. Мы любили футбол в целом, а не прицельно. Попробуй спроси фана спартачей что-то об игроке из «Динамо». Возможно, получишь в морду. Вообще футбол как игра зародился для самих играющих, но как только возле поля остановился прохожий, а затем второй, третий и так далее и стали свидетельствовать тому, что происходит между командами, феномен футбола перестал принадлежать только участникам игры. Единое чувство схватило их, они нерасторжимы до сих пор. Все играют, только одни на поле, а другие на трибуне: «Эх, я бы пробил не так, эх, я бы отдал другому». Но посвященные признают мнение только посвященных. Хотя это в корне неверно. Это как в искусстве. Есть кое-что только для избранных, но вот есть и такое, что пробивает всех насквозь. Вы спросите любого модерниста, любит ли он Есенина, и только сноб ответит «нет». Футбол — это Сергей Есенин — насквозь и для всех — каждый найдет что-то только для себя и все о каждом…

Я часто видел это крупное мужское лицо на трибуне стадиона, когда выходил на поле. Он был фанатом. Серьезным, молчаливым, всегда сидящим на одном и том же месте. Потом все исчезло — я перестал играть и забыл этого человека. Когда я выпускал свою первую книгу стихотворений, мой редактор как-то сказал: «Ну а теперь тебе пора познакомиться с нашим главным редактором». Мы вошли вместе в большой кабинет, и вдруг увидел, что за столом сидел тот человек, которого я видел на стадионе, того фаната. Меня познакомили с ним. Он был непроницаем. Забыл, наверное, подумал я, хотя потом узнал, что он до сих пор ходит на все матчи «Таврии». Так вот, когда началась работа над версткой, и он сделал свои замечания, я пришел в ужас: они не устраивали меня. Он все время выворачивал мне руки, а я все время думал: ну когда же ты вспомнишь, что я играл, и ты смотрел на меня, и болел за меня, ведь в чем-то мы родственные души — оба фанаты футбола. Но он был серьезен в работе, не допускал фамильярности и сказал: «Ну вот последний этап — цензура». Я не спал неделю. В очередной понедельник меня позвали в кабинет главного. Он сказал: «Что будем делать, Александр, сорок пять замечаний и три стихотворения снято. Это ЧП для нашего издательства». Мы начали вместе листать и работать над замечаниями. Снятое восстановить не удалось. Каждое замечание я доказывал ему, ловча, хитря и обманывая его. Это была настоящая игра, но я думал только об одном — когда же он сломается, сука… и даст мне возможность сделать то, что я хочу. В итоге мне удалось многое отыграть у него, хотя нервы мы потрепали друг другу основательно. «Ладно, приходи завтра, что скажет цензура сейчас». С самого утра я был у его кабинета. Он вызвал меня и сказал: «Поздравляю, цензура поставила печать, а я подписываю на ваших глазах книгу в свет, не зря работали. Все, можете идти».

Я, ошарашенный, тихо уходил по длинному кабинету и думал мельком: «Неужели он так и не вспомнил меня…» И вдруг я услышал за спиной: «Саша, а я ведь помню, как ты играл, как начинал? и знаю всю твою футбольную биографию». «Спасибо, что помните», — ответил я. «Приходи завтра часика в два, если я буду посвободнее, поговорим с тобой о футболе…» Да, он был настоящим фанатом. Но он был еще и крупным партийным игроком, поскольку быть главным редактором издательства в ту пору не всякому было дано. И он со мной играл свою игру, показывая, что футбольные игры — это пустячок, а вот здесь попробуй сыграть. К чести его надо сказать, он оказался настоящим мужиком, хотя из противной мне команды. Он ни разу не обманул меня, как, впрочем, и я его — в политике. Он знал, что я хочу играть свободно, а он был не вольным для этой игры. В результате такой разницы выигрывал я, и он понимал это. И молча соглашался. Потом я понял, что именно то, что он сам вел мои книги, будучи главным редактором, и то, что он давал мне возможность приблизиться к нему и играть на одном поле с ним в открытую, это и была та поблажка, которую я так долго ждал от него, как от фаната футбола.

Вообще настоящий фанат футбола — это тот, кто понимает, что такое футболист, какая мясорубка футбольной жизни прокручивает его и продолжает любить его вне зависимости от того, играет ли он до сих пор или бросил, знает его ценность не сиюминутную, а в пространстве и во времени. Когда я уже пару лет проработал тренером заводской команды и выпустил первую книгу стихов, то понял, что мне нужно завести еще и дипломчик Института физкультуры. Такой маленький дипломчик, чтобы не было комплексов, что у меня нет «вышки» в спортивных играх. Мне нужно было доедать только спортивные дисциплины, ибо все общие предметы мне зачли автоматом — до этого я уже один раз закончил университет. И вот прихожу на экзамен по легкой атлетике. В числе других видов королевы спорта мне предстояло пробежать кросс десять километров. Раньше для меня это было плевое дело. Но сейчас, после болезни, после двух лет расслабухи и поддач, я понял, что не пробегу никогда, тем более в соревновании с примерно сорока боксерами, штангистами, легкоатлетами на уровне мастеров спорта. Я подошел к принимающему экзамен замечательному человеку, Титу Федоровичу Корневу, и робко начал мямлить, что я же не пробегу, вы же знаете, что я сломался, и так далее. Тит, так его все звали, посмотрел поверх моей головы, благо ему это было нетрудно, он был очень высокого роста, рявкнул в рупор: «Всем на старт, время на пятерку такое-то, на тройку…» Я обмер, он забыл про меня, он уравнял меня со всеми, все, я сгорел, я же сдохну… Вдруг он подошел ко мне и сказал: «Выходите со всеми, как пройдете дистанцию, так и пройдете, спорт больных не любит…» И как-то лукаво подмигнул мне. Ну и шутник, подумал я и рванул со всей ватагой здоровяков из Николаева, Херсона, Одессы, Днепропетровска. Они обогнали меня сначала на один круг, затем на два, а я трусил и трусил свое по августовской жаре, и мне было стыдно. С трибун какие-то чайники орали: «Сходи, паря, тебе не в Институт физкультуры, а в музыкально-тракторный надо…» Наконец меня обогнали кругов на десять. Я прошкандыбал всего пять на морально-волевых. Начался бурный финиш на последнем круге. Я как раз подбегал к финишной черте, а сзади меня, чуть ли не сметая, гурьбой кончали на полной мощи качки, в общем-то хорошие ребята. Тит стоял с секундомером и отмерял время каждого. «Первый, — сказал он на первого, — второй, — сказал он на второго, — третий, — сказал он на меня, то есть на самого последнего, — четвертый…» Я получил свою подлую пятерку и понуро побрел со стадиона. Тит Федорович догнал меня. «Не мучайся совестью, я же знаю, что, если бы ты не был болен, ты их всех сделал… Приходи в норму». Как мне нужны были эти слова. И произнес их человек, который был прекрасным легкоатлетом, и, вопреки бытующему мнению, что легкоатлеты недолюбливают футболистов и футбол, был настоящим фанатом футбола, и всегда на играх стоял, выделяясь своим ростом, поближе к выходу, — он ждал финального свистка, чтобы быстро уйти и переехать на другой стадион к своим воспитанникам, ожидавшим его в легкой разминке.