Лгунья

СЕРЕДИНА

Когда дядя Ксавьер ушел, я легла поперек кровати, свесив ноги, и долго пялилась на голубые кочаны роз. Меня слишком вымотало путешествие, чтобы думать о вещах более существенных, чем частота повторения рисунка на обоях, и точно ли он подогнан в углах. В голове было пусто. Перед глазами проплывали странные слова и фрагменты бессмысленных картин. Веки защипало, и вскоре бессмыслица начала подчиняться собственной скользкой логике, и я поддалась ей, и позволила глазам закрыться. Бездумие — такой простой, такой соблазнительно легкий путь! Мне это замечательно удается.

Разбудил меня шум детских голосов. Маленькие часы на каминной полке показывали без двадцати пяти семь. Я не представляла, правильно они ли идут. Было жарко, одежда помялась. Во рту пересохло. Мои неудобные парусиновые туфли — парусиновые туфли Крис — валялись на полу, резинка для волос куда-то запропастилась. Я перерыла всю кровать, но она бесследно исчезла. Снаружи, из сада, женский голос раздраженно крикнул: «T'arretes-toi[68], Бригам».

Бригам? Какое необычное имя. Я подумала, может, она разговаривает с животным, с собакой, и встала посмотреть. Спряталась за занавеской и поглядела вниз. На выгоревшей траве, в шезлонгах, лежали две девушки. У той, сердитой, были волосы с бронзовым отливом и темные очки.

— Бригам! — недовольно крикнула она, оторвав взгляд от журнала. В двух футах от неё на посыпанной гравием тропинке маленький мальчик подкидывал камни пластмассовой лопаткой. Он ненадолго прервался и посмотрел на неё с высокомерным любопытством, пытаясь угадать, на что она пойдет, чтобы его остановить.

— Je t'ai dit: t'arretes![69]

Она произносила его имя на английский манер, с ударением на первом слоге.

В саду было ещё двое детей: мальчик лет семи, носившийся кругами по лужайке, и девочка поменьше с мокрыми волосами, на которой не было ничего кроме штанишек до колен, — она флегматично ездила за ним на пластмассовом трехколесном велосипеде.

Другая девушка лежала спиной ко мне и ладонью загораживала от солнца лицо. Я постояла у окна, наблюдая за ними. Бригам вернулся к прерванному занятию и снова стал подбрасывать гравий. После нескольких бесцельных ударов ему стало скучно. Он набрал горсть камушков и швырнул в направлении лужайки. Один из них попал в щеку флегматичной девочке. Она взвизгнула и бросилась лицом в траву. Бронзоволосая отшвырнула журнал, ухватила Бригама за руку и смачно шлепнула по попе.

Я опустила занавеску и отошла от окна. Что же теперь делать? Идей не было. Чтобы убить время, я попила минералки, которую кто-то оставил на столике у кровати, пока я спала, и спросила себя, стоит ли распаковывать чемоданы. В раскладывании вещей было что-то непоправимо конечное: это означало намерение остаться. До сих пор я нарочно ничего не задумывала наперед, вернее, вообще старалась не думать, если такое возможно. Поэтому я вытряхнула на кровать содержимое меньшего из двух чемоданов и немного повозилась с вещами, разворачивая их и встряхивая. Затем, особо не размышляя, начала вешать одежду в шкаф. Ты же не ждешь, в самом деле, что тебе это безнаказанно сойдет с рук, говорила я себе. Но пока-то сходило. До этого момента. Люди просто из кожи вон лезли, чтобы объяснить мне, кто я такая. И вообще, уклончиво говорила я себе, надолго я тут не останусь; может, на денек-другой; пока не наберусь сил, чтобы снова взвалить на себя груз Маргарет Дэвисон.

Я поглядывала на свое отражение в трюмо, смотрела, как хожу от кровати к шкафу, туда-сюда по дощатому, в пятнах, полу, по колена утопая в тени: худощавая, узколицая женщина, встряхивающая футболки, принадлежавшие Крис Масбу, расставляющая обувь в резной ящик под отделением с вешалками, обувь, которая ей не подходит и никогда не подойдет. Смотрела, как эта женщина натянула кремовый шелковый халатик с дыркой подмышкой и пятном на животе. Смотрела, как она берет бледно-зеленый непромокаемый мешочек для губки и мыла. Выйдя за пределы зеркального пространства, я вновь соединилась с собою. Я стояла, держась за ручку двери, и умирала от страха: вдруг я кого-нибудь встречу по пути из спальни в ванную комнату! Нет, никого не встретила. Не считая серой кошки, приветствовавшей меня со всей неразборчивой любвеобильностью, свойственной эгоистам, коридор был пуст.

Кошка последовала за мной в ванную, проскользнув между ногами. Я села на унитаз — древняя штуковина со стульчаком из красного дерева и цветочками по краю, — и мы уставились друг на друга, кошка и я. Смотрели долго, словно подозревая, что давным-давно знакомы. Потом, пока я мылась, она сидела на краю ванны, вероятно, не меньше меня самой заинтригованная моим тощим, как селедочный скелет, телом. Груди тряпично свисали с ребер — два пустых треугольных мешочка. Бедренные кости торчали, словно вот-вот прорвут кожу. Впервые в жизни живот у меня был впалым, и освободившаяся кожа, вся в желтых и пурпурных кровоподтеках, мягкими, морщинистыми складками собралась над треугольником волос. И все равно, даже такое уродливое, — а оно было весьма и весьма уродливо, — мое тело мне нравилось. Мне нравилось быть очищенной до костей. Кошка мурлыкала, вероятно, принимая меня — оно и понятно — за недоеденную рыбу. Я думала, она пойдет за мной в спальню. Я не возражала, даже наоборот. Но она потеряла ко мне интерес. Осталась сидеть на краю ванны, не сводя остановившегося взгляда с того места, где я только что стояла, как будто все это время смотрела не на меня, а на что-то другое, намного более интересное и интригующе бесплотное.

Я надела наименее мятую юбку Крис и белую футболку. Проблема с обувью частично разрешилась, когда я обнаружила пару индийских сандалий без задников: подошва держалась на переплетенных крест-накрест ремешках. Пятки у меня свешивались, но если не считать жуткого стука, когда спускаешься по лестнице, обувка была вполне подходящая.

Внизу никого не оказалось, холл был залит лучами предвечернего солнца. Я долго слонялась по нему, не зная, куда податься. Пролистала стопку брошюр на столе. «Le Chateau de Rougearc, — прочла я, — est situe sur le D21, au bas d'une falaise»[70]. Бегло просмотрела длинное сообщение об истории le chateau, и потом от нечего делать углубилась в изучение параграфа, который начинался так: «Apres ce bref expose de l'histoire de Rougearc, il nous reste encore a penetrer a l'interieur du chateau qui presente aussi beaucoup d'interet»[71]. Но что именно представляло интерес, я не поняла, поскольку там употреблялись слова, далеко выходящие за рамки моих детских познаний в языке. Так что я бросила брошюру и стала просматривать обитую кожей книгу для посетителей, будто ничего увлекательнее в жизни не видела. Удивительно, сколько здесь побывало англичан. Род и Джеки Вудвард из Кройдона. Семья Линчей из Эшфорда, графство Мидлсекс: «Очень познавательная и веселая экскурсия. Большое спасибо». Боб и Перл Свифт из Кливленда. «Приятно подлечить здесь натертые седлом места», — написал Боб — или Перл в колонке отзывов. Кого, по их мнению, могут заинтересовать их натертые места? Поразительно, чего только люди ни понапишут! Вскоре меня так поглотило чтение дурацких и бессмысленных замечаний Эйлин и Хью Роттер из Карлисла, Тоби и Дженни Плит из Беркса — «Чудесный готический свод. Наслаждение» — что я оказалась за многие мили отсюда, хихикая про себя. И ничего не слышала.

— Заблудилась? — спросила Tante Матильда. Она беззвучно возникла из тени. Я подпрыгнула. Чувствовала себя так, словно меня застукали за чтением её личных писем. Она несла две запыленных бутылки вина: наверное, поднималась из подвала.

— Я тут смотрю книгу отзывов.

Она кивнула.

— Да, здесь масса интересного. У нас много иностранных туристов побывало. Твои кузины в саду, — сказала она. — Venez[72].

Она повела меня через огромную столовую, полную старинной мебели и серебра. Все, кроме узкого прохода, было огорожено веревкой. Явно часть экспозиции. В дальнем конце, между двумя потертыми гобеленами находилась дверь с надписью «Prive»[73]. Я проследовала за Tante Матильдой в коридор. На беленой каменной стене висели пальто. Стеллажи прогибались под весом цветочных ваз и вещей, которым не нашлось другого места. На полу лежали два Butagaz барабана, куча обуви, игрушки и старые журналы. Коридор был затоплен солнцем.

— Кузин ты, разумеется, тоже не помнишь, — сказала Tante Матильда.

Дверь в конце коридора вела во внутренний дворик. Девушка в темных очках так и лежала, растянувшись на шезлонге, но вторая теперь стояла на коленях в траве, пытаясь приладить колесо на трехколесный велосипед. Обе подняли головы.

— Позвольте вас представить, — сказала Tante Матильда. — Мари-Кристин, твоя кузина, Франсуаза.

Девушка, стоявшая на коленях, — она была к нам ближе, — встала. Ее волосы серого мышиного цвета были забраны назад заколкой. Она носила очки в светлой оправе, казавшиеся на её лице огромными.

— Ma cousine[74], - сказала она и расцеловала меня в обе щеки. Я нервничала по поводу её очков: боялась сбить. Она тоже. Без конца их поправляла. От неё пахло чем-то чистым, детским. Она застенчиво улыбалась. Обе мы не знали, что сказать.

Бронзоволосая девушка с элегантной стрижкой поднялась с шезлонга.

— Мари-Кристин, — сказала она.

И тут я насторожилась: чем ближе она подходила, тем больше я видела в ней сходства с Крис, — то же телосложение, тонкая кость, тот же овал лица, тот же нос, линия подбородка, те же короткие волосы и длинная шея. Эта похожесть нервировала меня, но недолго. Сходство было только поверхностным, физическим. Та внутренняя сила, которая проявлялась в Крис в таких качествах, как мужественность и беспечная самоуверенность, дала бронзоволосой лишь самомнение и чисто женскую элегантность.

— Ужасная авария, — сказала она, осторожно поцеловав меня, — слегка коснулась щекой, будто душистая бабочка пролетела рядом. Она оглядела мое лицо в шрамах и повторила: — Ужасная авария. — Она говорила по-английски с американским акцентом.

— Моя младшая дочь, Селеста, — говорила Tante Матильда. — А это мои внуки…

Дети, как осторожные зверушки, подошли на меня поглазеть.

Селеста представила их. Ричард, Зоя и бросатель гравия Бригам. Они таращились на меня с тем же внимательным и поддельным интересом, что и кошка. Я не знала, целовать их или пожать руки.

— Поцелуйте свою кузину, — сказала Tante Матильда по-французски. Никто из них не жаждал моих поцелуев: они морщились и отворачивались. Когда процедура была позади, они унеслись прочь, к своим велосипедам и уединенным играм с камнями.

— Attention[75], Зоя, — машинально сказала Селеста.

— Вы трое, — сказала Tante Матильда, — когда-то вместе играли.

— Боюсь, у меня ужасная память, — нервно пробормотала я. — Ничего не помню.

Три женщины стояли, как три стороны света на компасе, наблюдая за четвертой. Я видела: каждая из них пытается связать меня нынешнюю со своими воспоминаниями о восьмилетней девочке, игравшей с ними на лужайке. Tante Матильда слегка покачивала головой, словно результат её не радовал. Селеста смотрела на мою мятую юбку и негодные по размеру сандалии. Интересно, что мне делать, если одна из них скажет: «Погоди-ка, да ведь ты не Мари-Кристин. Ты совсем на неё не похожа». Я ждала, что это произойдет с минуты на минуту. Наверное, так или иначе я всегда ждала этого, и честно говоря, было бы менее тяжело и страшно, если бы с меня сорвали маску именно сейчас, когда под этой маской до сих пор спрятана ещё одна. Лучше сейчас, чем когда вообще никакой не будет. Итак, я ждала, бессмысленно глядя на сухие стрелки травы под ногами, но ни одна из них троих ничего не сказала. Я тоже молчала. Я уже открыла для себя, что больше не переживаю из-за вечной необходимости всем нравиться. Зачем? Ведь оценивают не меня. Так что затянувшееся молчание меня не смущало. Наконец Франсуаза прервала его, задав нервный и вежливый вопрос о том, как я доехала.

— Maman, j'ai faim,[76] — крикнул старший мальчик, выписывая вокруг нас круги.

— Веди детей в дом, Франсуаза, и вымой им руки, — сказала Tante Матильда.

Мы поели, не в шикарном обеденном зале, а на кухне, — прохладной, сводчатой комнате с каменными стенами, оставшихся, видно, ещё от старинной постройки. Мы уже наполовину расправились с салатом из сырых овощей, когда появился дядя Ксавьер, принеся с собой запах животных и горячей травы. Усевшись, он дотянулся до моей руки, сжал её и улыбнулся, его усталое лицо сияло от радости. Зубы у него были крепкие и очень ровные. Он сразу углубился в долгую беседу с Tante Матильдой, сидевшей на другом конце дощатого стола. Говорили они то ли об оленях, то ли о козах: я не могла понять, потому что забыла, что значит chevre, но, поразмыслив хорошенько и принюхавшись к слабому запаху, исходящему от дяди Ксавьера, решила, что разговор шел все же о козах.

— Вы держите коз? — спросила я.

— Держим, — сказал он, переходя ради меня на английский. — Коз. Овец. Кур. Пчел. Гусей. Мы делаем сыр, мед, паштет…

— У твоего дяди ферма, — сказала Tante Матильда, — а мы организуем экскурсии.

Селеста зевнула. И прижала ко рту кончики пальцев с лиловыми ногтями.

— Не понимаю, почему нельзя, чтобы люди сами ходили и смотрели, пожаловалась она. — В Англии так и поступают.

— В Англии, — фыркнула Tante Матильда. — В Англии чего только не творят. — Вдруг она перешла на французский. — Их не интересует искусство, этих англичан. Архитектура не интересует. Как и история. Их занимает только футбол и политика. Кроме того, стоит позволить людям без надзора слоняться по замку, и они начнут воровать. — Но в её устах это прозвучало скорее как похвала французам, мол, французов вкус не подводит, они знают, что стоит воровать.

Я сделала вид, что не понимаю.

Дядя Ксавьер взял свой бокал.

— Предлагаю тост, — сказал он. — За Мари-Кристин. За её выздоровление.

Бокалы поднялись в воздух. Я всех одарила улыбкой. Внезапно вспомнилась картина: мы с Крис сидим в ресторанчике за бутылкой вина и улыбаемся друг другу, как заговорщики.

— Погляди на меня теперь, Крис. Разве это не странно? — сказала я про себя.

Селеста положила на стол вилку.

— А долго ты собираешься у нас пробыть? — спросила она.

— Сколько захочет, столько и побудет, — сказал дядя Ксавьер. — Это её дом.

Селеста поджала губы. Ее искусно подкрашенные коричневыми и золотыми тенями веки опустились, как заслонки. Она отставила тарелку.

— Пару дней, — сказала я. И к своему удивлению добавила: — Может, с неделю.

— Нет, нет и нет, — сказал дядя Ксавьер. — Дольше. Тебе нужно как следует поправиться.

Бригам поднял шум, стараясь при помощи ножа и вилки справиться с тертой морковью.

— Tais-toi[77], Бригам, — раздраженно сказала Селеста.

Франсуаза наклонилась и помогла ему.

— Бригам, — сказала я. — Какое необычное имя.

Все подняли глаза от тарелок. Селеста посмотрела на меня.

— Американское. Мой муж — американец. В армии служит.

— Правда? — вежливо сказала я. — Их расположение где-то рядом?

— Он в Штатах, — сказала Селеста. Она подавила ещё один зевок, давая понять, что эта тема ей бесконечна скучна, и добавила: — Мы живем раздельно.

— А-а, — сказала я. — Понятно.

Tante Матильда постукала себя по верхней губе и сказала:

— Франсуаза, у тебя что-то прилипло. Кусочек салата.

Франсуаза вспыхнула и вытерла рот салфеткой.

— Так-то лучше, — сказала Tante Матильда.

— Ты хорошо знакома с Америкой? — спросила Селеста.

— Никогда там не бывала, — ляпнула я.

Непростительная ошибка.

Глаза её расширились от удивления.

— Никогда не бывала? А я думала…

Я готова была себя укусить. Коммерсанты летают в Штаты чаще, чем я захожу в продуктовый магазин.

— М-м, ну да, страна как страна, ничего особенного, да, — быстро проговорила я. — Нью Йорк и… гм… — Что там еще-то? — Лос-Анджелес. Но кроме этого…

— Я когда-то жила в Нью-Йорке, — сказала она. — У нас была квартира на Верхней Сорок Четвертой. Знаешь это место?

— Смутно, — сказала я. Хоть бы кто-нибудь сменил тему.

— Знаешь магазинчик на углу Сорок Четвертой и…?

— Я помогу, — сказала я Франсуазе, собиравшей тарелки, но дядя Ксавьер поймал меня за руку и потянул вниз.

— Сидеть, — приказал он мне, как собачонке. Я села. Он одарил меня лучезарной улыбкой. — Ты в отпуске, — сказал он. — Пусть этим займется Франсуаза, — он сжал мне руку. — Ты не работаешь. Ты отдыхаешь. А мы проследим.

Селеста разглагольствовала о том, до чего вкусны мясные закуски в этом Нью-йоркском магазинчике, который я должна была знать. Я обрадовалась, когда Франсуаза вернулась с блюдом ароматной свинины. Мне она передала блюдо первой.

— Ну а ты что же? — спросила я, кладя себе кусок.

— Я? — На её нижней губе было два маленьких пятнышка там, где зубы то и дело покусывали кожу.

— Чем ты занимаешься?

— Ничем, — она нервно поправила очки. — Ну, готовлю. Провожу экскурсии. Хочешь, завтра покажу тебе все? Ты, наверное, забыла.

— Она все забыла, — сказал дядя Ксавьер. — Напрочь. Голова как решето. — Он засмеялся и наполнил мой бокал. Моя память стала для него предметом постоянных шуток. Если бы она внезапно пробудилась, — чего, разумеется, не случится, так что он может быть спокоен, — думаю, его ждало бы разочарование.

— Как это «ничего»? — сказала Селеста. — Весь день, без передышки одно и то же, скука смертная. — Кривляясь, она пробубнила: «Remarquez aussi des meubles Renaissance…»[78]

— Нет, я имела в виду — по сравнению с Мари-Кристин, — сказала Франсуаза. — Ничего похожего на её работу.

— Да, но Мари-Кристин всегда была умницей, — сказал дядя Ксавьер. Вечно пропадала с книжкой.

— Вечно попадала в неприятности, — сказала Tante Матильда. Дядя Ксавьер издал протестующий звук. Она не обратила на него внимания. — Оно и понятно, в Англии дети растут без присмотра, как сорная трава.

— В Америке ещё хуже, — сказала Селеста, с неприязнью взглянув на собственных детей, хотя во время обеда их было почти не слышно. — В Англии их просто игнорируют, в Америке же балуют донельзя. — Я подумала, что если говорить об игнорировании детей, то она с этим отлично справляется. Она курила, пока Франсуаза резала Зое мясо.

— Конечно, Херве всегда был умнее нас, — сказал дядя Ксавьер. — Ты унаследовала его мозги, Мари-Кристин. А я был тупицей. Тупым фермерским мальчишкой. — Он постучал себя по седеющей голове. — Пусто, — сказал он и рассмеялся.

Это была интересная и полезная информация — выходит, отца Крис звали Херве.

— Еще фасоли, Мари-Кристин? — спросила Франсуаза.

— Крис, — сказала я. Для меня произнести «Мари-Кристин» — все равно что пытаться говорить с набитым ртом. — Зовите меня Крис.

— Только не здесь, — сказала Tante Матильда. — Здесь ты Мари-Кристин. — Не допуская возражений, она повернулась к Селесте, и они заговорили по-французски, для меня слишком быстро и сложно — речь шла о каких-то брошюрах, которые Франсуаза забрала из типографии. Я почувствовала усталость. И перестала вслушиваться.

Мы пили кофе на кухне, детей отправили спать. За окнами незаметно стемнело. Разговор о брошюрах давно исчерпал себя. Повисла неуютная тишина. Селеста время от времени деликатно зевала и курила, гася сигареты с испачканным помадой фильтром задолго до того, как они кончались. Франсуаза беспокойно мяла кусок хлеба и застенчиво мне улыбалась. Tante Матильда мелкими глотками отпивала кофе из маленькой чашки, которую держала в ладони, сложенной ковшиком. Дядя Ксавьер периодически дотрагивался до моей руки, словно желая удостовериться, что я и в самом деле физически существую, — собственно, только этим я и могла похвастаться — физическим существованием. Тоненький голосок у меня в голове — далекий-далекий, на грани слышимости — шептал: «Ты обязана сказать им. Они имеют право знать, что Мари-Кристин мертва». Но голос более близкий, утешительный, согретый вином, мудрый голос говорил: «Не будь дурой. К чему без надобности травмировать людей?» — и я послушалась этого голоса, потому что он казался более благоразумным, чем тот, другой. Достаточно взглянуть на дядю Ксавьера, чтобы увидеть, как ему радостно, оттого что рядом сидит его племянница; а племянница из меня получилась довольно сносная: я видела, что нравлюсь ему. Настоящая, может, и вполовину бы так ему не понравилась. Я посмотрела на него с нежностью.

— Ты устала, — сказал он, окинув меня пристальным взглядом.

— Да, — сказала я. Меня охватывало какое-то глупое счастье, когда он посвящал меня в эти милые интимные подробности моей жизни.

Я лежала в темноте на кровати. Оба окна были распахнуты. Небо ломилось от звезд, мириады светил мягко мерцали сквозь легкую дымку. Мое длинное, бледное тело вытянулось на покрывале. Я слишком вымоталась, чтобы уснуть. В голове гудело. Чтобы заглушить это гул, я проглотила две обезболивающие таблетки из тех, что дал мне с собой доктор Вердокс, но они не помогли. Я не могла оторваться от фотографии Тони, которую вырезала из газеты Сан, где он стоял с опущенными плечами и закрывал руками лицо — осиротевший, горюющий муж. Горевал ли он по-настоящему? Он часто повторял, что без меня пропал бы, но я принимала это за ненавязчивый шантаж, нечто вроде предупреждения. Иногда я спрашивала, любит ли он меня.

— Ты меня любишь? — спрашивала я. Меня интересовало, что именно, кроме привычки с его стороны и страха с моей, удерживает нас вместе в этом доме на две семьи на Бирчвуд-роуд.

— Ну, конечно, люблю, — отвечал он.

Мне было необходимо постоянное подтверждение. Если он и в самом деле любит меня, рассуждала я, тогда это объясняет, что я здесь делаю. Вероятно, это было достаточным оправданием, так как означало, что на мне лежит огромная ответственность, а следовательно, я должна остаться с ним и продолжать пылесосить ковры и готовить пищу. Так что его ответ служил мне чем-то вроде булавки, которая пригвоздит меня к месту. И за это я была очень ему благодарна. Мне приходилось так часто задавать ему этот вопрос, что иногда он терял терпение. Оно и понятно.

— Ради всего святого, — говорил он, — ты же знаешь, что люблю. Я постоянно об этом твержу.

Что правда, то правда. Он иногда говорил об этом и без подсказок, просто так. Но мне это было очень нужно. Очень нужно, чтобы меня пригвоздили к месту и придали моей жизни какой-то смысл.

Плакал ли он, узнав о моей «смерти»? Что это за мужчина, которого легко довести до слез? Я всего дважды заставала его за этим занятием, и оба раза по моей вине, ему тогда было шестнадцать. Дважды на моих глазах он разразился неудержимыми, безыскусными слезами. Я не на шутку перепугалась. Глубина его чувств приводила меня в такое смятение, что мне делалось дурно. Я пыталась дотронуться до него, хотя бы к плечу прикоснуться, но он уклонялся. Я не знала, чем его успокоить. Не понимала, как можно так самозабвенно рыдать, и вместе с тем отвергать единственный источник утешения. Наверное, он считал, что раз я сама причинила ему боль, то вряд ли смогу помочь. Но мне, по той же самой причине, казалось, что кроме меня ему ничто не поможет. Так что мне ничего другого не оставалось, как совершать привычную церемонию: умолять о прощении и терпеливо сносить последующее за этим мягкое наказание. Бедный Тони: его чувства настолько сложнее моих! Мои-то намного проще. Порой мне кажется, что у меня вообще только одно. Да, иногда мне приходит в голову, что единственное чувство, которое я когда-либо испытывала — это страх. Это, конечно, чувство с довольно широким диапазоном: сюда входят любые твои ощущения от легкой тревоги до леденящего ужаса. Даже счастье — всего лишь временная передышка от страха.

Плохо другое: я не могла представить его без себя. У меня до сих пор было подозрение, что на самом деле я лежу сейчас на нашей двойной кровати в комнате на Бирчвуд-роуд и жду, когда он выйдет из ванной. Это, по крайней мере, казалось более вероятным, чем то, что я устроила маскарад в замке с башенками во Франции, присвоила имя другого человека и жду, когда жестокий тиран сознания ослабит хватку.

Однажды давным-давно, — я намеренно употребляю милые сердцу слова, которыми начинаются сказки, ибо это и есть сказка, — однажды давным-давно по поручению Тони я посетила компьютерный магазин в Стоке: ему понадобилась какая-то программа. Был невозможно жаркий день, один из тех, когда собственная кожа тебе не по размеру, когда плоть твоя кажется бледной, влажной и отталкивающей, когда из-за любой ерунды ты готова скрежетать зубами. Я чувствовала: ещё немного — и я просто умру. Я шла уже целую вечность, пытаясь отыскать этот чертов магазин. Тротуары были запружены фалангами медлительных девушек с распухшими ногами и влажными пятнами подмышками, и толпами молодых людей в рубашках с коротким рукавом, которые жевали чипсы и жадно пили баночное пиво.

Когда я наконец дотащилась до этого компьютерного магазина, парнишка, худой и белый, как лишенное хлорофилла растение, сообщил, что диска с нужной мне программой уже нет. Была, сказал он ломающимся голосом, но вчера продали последнюю. Вид у него был немного испуганный. Не знаю, что уж он обо мне подумал. Что я могла ему сделать-то? У меня не было сил даже шевельнуться. Даже слово сказать. Я чуть не сдохла от досады. Бледный, лишенный хлорофилла мальчик нервно поглядывал на меня. Я стояла столбом посреди магазина, неожиданно — и весьма обременительно — подавленная осознанием чудовищного, жестокого факта собственного существования. Должно быть, со стороны это странно — чтобы человек испытал такое посреди компьютерного магазина в Стоке, но, хоть и звучит это неправдоподобно, где-то же должно было настичь меня столь оригинальное открытие. И вот стою я на затоптанном ковре и думаю обо всех миллионах лет, когда меня не было на свете, и о том, как это замечательно — быть, и о тех грядущих миллионах лет, когда меня снова не будет, и едва не теряю сознание от ужаса, — ужаса оттого, что меня без моего согласия вытолкнули — вот он, результат бессмысленной катастрофы осознания — в жизнь, в непрерывную череду дурных предчувствий, непрерывный поток физических и эмоциональных ощущений, бесконечный поток изнурительных, бесформенных размышлений.

— Это невыносимо, — сказала я. — Совершенно невыносимо.

Должно быть, я произнесла это вслух, поскольку все, кто был в магазине, обернулись ко мне, а глаза лишенного хлорофилла растения в панике заметались.

И тут ко мне вышел мужчина в отутюженном костюме, сказал, что он менеджер, и спросил: у вас есть жалобы, мадам?

— Да, — сказала я. — Есть. У меня есть жалобы.

Он ужасно извинялся, — хотя катастрофа осознания вряд ли произошла по его вине, — и нес какую-то бессмысленную чушь о трудностях с поставками, о том, что он позвонит, как только они получат эту программу, а я только повторяла: «Это невыносимо. Это совершенно чудовищно», потому что ни о чем другом не могла думать.

Менеджер все больше огорчался.

— Простите, мадам, я все понимаю, но и вы должны нас понять, обидчиво сказал он, шея его пошла красными пятнами. Он обвинял меня в непонимании.

— Я понимаю, — сказала я. И вышла из магазина — в зной, в запах жареной картошки, бензиновых испарений и соуса карри. Внезапно мне дико захотелось пить. Вот вечная проблема. Как только начинаешь думать, пытаешься серьезно разобраться во всем, тут же на пути встает жестокий тиран — физические ощущения. В конце концов, гудящие ноги и жажда всегда имеют приоритет. Декарт ошибался. Причина, по которой ты осознаешь, что существуешь — это невыносимая боль в животе, или мочевой пузырь, готовый лопнуть, или ты ударился локтем, или испытываешь элементарную жажду.

Это был как раз мой случай. Мне до того хотелось пить, что я не могла сделать глотательное движение и зашла в первое попавшееся кафе. Села за столик и заказала минеральной воды со льдом. Хозяевами в этом кафе были греки. На стене висела потрескавшаяся, тусклая картина — изображение Акрополя. Чуть погодя в кафе набежала толпа. На моем столе была лужа разлитого кофе, и я макала в неё стакан и тупо чертила на пластиковой поверхности набегающие друг на друга мокрые круги. Подошел мужчина и сел напротив меня. Он взял кофе и какую-то сдобу. Похож на иностранца. Сказал, что его зовут Элефтерис. Он был очень загорелый. В клетчатой рубашке с закатанными рукавами.

— А тебя как зовут? — спросил он.

— Марина Джеймс, — сказала я.

Нет, хватит. Тут и сказке конец. Продолжения не последует. Я редко её рассказываю, только чтобы напомнить себе, когда произошло это открытие, и как жадно с тех пор я ищу забвения.

Меня разбудило солнце. Наверное, я проспала целую вечность — пустой, бессодержательный сон. Проснулась я на удивление чистой, без того мутного, беспокойного осадка, который по обыкновению остается после моих сновидений. Обнаженная, я лежала в озере солнечного света. Никогда раньше не случалось у меня ночей без сновидений. Изумительное ощущение. Солнце обжигало мою бледную, истерзанную плоть. Я подняла ноги и долго изучала испещренное стежками шрамов рукоделие доктора Вердокса. Потом встала. Нет, не встала. Я вскочила на ноги. Подпрыгнула. Вылетела из кровати. Я и не знала, что такое бывает. Я частенько прыгала в кровать, но не из кровати. Энергия с жужжанием и гудением вырывалась изо всех пор. Еще одно совершенно не знакомое мне ощущение. Может, это было связано с тем, что мне ничего не снилось. Обычно сны оставляют меня без сил, полную дурных предчувствий. И потом приходится с добрых полчаса лежать в постели, пытаясь одолеть подавленность и страх, осторожно водворяя на прежнее место свои маски и отражения, прежде чем я смогу начать день.

Когда я была Маргарет Дэвисон, я ненавидела одну вещь: оставаться с незнакомыми людьми. Мучительно собиралась с духом сойти вниз задолго до того, как проснутся остальные, или наоборот, когда все уже улягутся. В панике слонялась из угла в угол, выбирая подходящий момент, чтобы спуститься. Тони никогда об этом не беспокоился.

— Какая разница? — говорил он.

Ну, для меня разница была, потому что если я даже в этом допущу ошибку, то это будет свидетельствовать о целом ряде вещей, которые я всегда неправильно понимала, и впредь буду понимать неправильно. Даже простейшие действия, о которых люди никогда не задумываются, у меня вызывали дикие затруднения.

— Да ведь это проще простого, — говорил он, и губы его делались тонкими от ласкового раздражения. Его любимая фраза. Неважно, что обсуждалось: как пользоваться шомполом в микроволновке, как переводить километры в мили или как не испачкать краской ковер. — От тебя требуется всего лишь выполнять несколько элементарных правил. Тут невозможно ошибиться.

Очень даже возможно. Дело в том, что я никогда до конца не понимала этих его элементарных правил.

Цокая вниз по лестнице (мои шестого размера ступни торчали из сандалий пятого размера), я обнаружила, что постепенно начинаю понимать Тони. Он-таки был прав. (Ну, разумеется, прав. А когда он бывал не прав?) Какая, к черту, разница? Наверное, я сводила его с ума.

Я чуть ли не вприпрыжку сбежала по ступеням. Я напевала под нос. Я засунула кончики пальцев в карманы джинсов Крис и шествовала прямо-таки развязной походочкой. Через холл, в кухню, — мои новые ноги шагали шире, чем отваживались ступать несмелые ноги Маргарет Дэвисон, — я топала по пыльным коридорам так, словно имела полное право здесь находиться.

Франсуаза сидела в одиночестве на кухне, пила кофе из большой чашки. Очки её лежали на столе. У неё был детский, настороженно обнаженный взгляд, какой бывает у людей, привыкших носить очки, когда они смотрят на мир без них. Она щурилась, как будто у неё резало глаза.

— Доброе утро, — сказала я. Она подскочила от неожиданности. — Все уже встали?

— Дети проснулись, — сказала она. — Я отвезла их в школу. А дядя Ксавьер уже давно на ногах. — Ее английский был не такой уверенный и беглый, как у Селесты, и не такой педантичный, как у Tante Матильды, но на несколько голов опережал мой французский. Мы автоматически заговорили по-английски, — следствие моего невежества и её инстинктивной учтивости. Хочешь кофе? — спросила она.

Я налила себе чашку кофе и взяла кусок хлеба. Франсуаза протерла очки юбкой и снова надела. Я увидела в линзах свое двойное отражение.

— Ты совсем не такая, какой я тебя представляла, — сказала она. — Я думала, ты окажешься очень стильной и недосягаемой. — Она застенчиво улыбнулась, словно сделала мне комплемент. А мне стало обидно. Плюс-минус парочка шрамов и кривоватая стрижка, но я считала, что мои новые ноги, джинсы и одолженное имя дают мне право претендовать на хотя бы слабое подобие стиля Крис.

— Правда? — сказала я, смущенная тем, что так заблуждалась.

Она положила на тарелку кусочек масла.

— А я тебя немного помню, — сказала она. — Помню, как мы однажды ходили купаться. И на пикник.

Я страдала. Хоть и непреднамеренно, но она меня оскорбила. Необходимо было срочно посмотреться в зеркало. Проверить, неужели настолько очевидно, что Маргарет Дэвисон до сих пор здесь.

— Пойду отнесу это Maman, — сказала она, поднимая поднос. Я встала открыть дверь. Это движение её напугало. Она уже стояла на одной ноге, чтобы, поставив поднос на колено другой, взяться за ручку двери. Тарелка с маслом соскользнула на пол и разбилась. Кофе разлился по подносу.

— Ой, прости, пожалуйста, — сказала я. — Все из-за меня.

— Нет, я сама виновата, — возразила она.

Я подняла масло, убрала с него пару осколков фарфора, сняла несколько пятнышек грязи, подула и положила на другое блюдце.

— Так нельзя, — сказала она, испуганно распахнув глаза.

— Почему?

— Оно же с пола, — от ужаса она открыла рот, получилась влажная, розовая, круглая буква «о».

— Ты знаешь об этом, — сказала я, — и я знаю, но кроме нас никто не знает.

Она поджала губы, чтобы не расхохотаться. За стеклами очков расползлись веселые морщинки.

Я дерзко добавила:

— Люди видят только то, что ожидают увидеть. — И вилкой нарисовала узор на масле. — Вот, держи.

Она замешкалась в дверях и сказала:

— Мари-Кристин… Не знаю, заинтересует ли это тебя… но чуть позже я еду в город, Maman просила.

— Ой, отлично, — сказала я. — Мне как раз нужно купить какую-нибудь обувь.

Она чуть не подпрыгнула от радости.

— Тогда через полчасика? — спросила она.

Когда она ушла, я съела ещё кусок хлеба. Я оглядывала кухню, изучая, что где лежит. И только собралась помыть посуду, как появилась Селеста, одетая в кимоно. Лицо у неё было того бледно-желтого оттенка, который обычно появляется у очень загорелых людей после бессонной ночи.

— О господи, — сказала она, зевая. И села за стол.

— Доброе утро, — сказала я.

— Кофе горячий?

Осталось на донышке. О чем ей и было доложено.

— Я и сама не отказалась бы выпить ещё чашечку, — сказала я. Вообще-то мне не хотелось, но было интересно, кто из нас сдастся первый и возьмет на себя этот труд. Первой сдалась она.

— Хорошо спала? — вежливо спросила она, наполняя кофеварку.

— Великолепно. Да. А ты?

Она зевнула и провела рукой по волосам, давая понять, что почти не сомкнула глаз.

— Франсуаза отнесла Maman поднос? — спросила она.

Я сказала, что да, отнесла. А еще, сказала я, отвезла детей в школу. Селеста подняла бровь. О, как я жаждала овладеть этим искусством. Бровями можно выразить намного больше, чем другими частями тела.

— Очень умно, — сказала я. — Как тебе это удается?

— Это что, критика? — сказала она. — Ты думаешь: почему бы ей самой не возить детей в школу? Почему она взваливает эту обязанность на сестру? — она закурила сигарету и холодно спросила: — У тебя ведь нет детей, не так ли?

— Нет, — сказала я. Иногда мы с Тони об этом заговаривали. Иногда думали, что надо бы обратиться к специалисту, но ничего не предпринимали. Не знаю, почему.

— Тогда, думаю, ты не в том положении, чтобы меня критиковать, сказала она.

Пока кофе капал в кувшин, Селеста рассказала мне гораздо больше, чем я хотела знать о её муже-солдате, который, по-видимому, был равнодушным, грубым человеком с ограниченным интеллектом и неуклюжими руками. Он жевал жвачку и совершенно не понимал её. Хуже всего то, что он отказывал ей в деньгах: её финансовое положение было отчаянным. А в таком случае что за радость ей была сидеть в этом болоте? Разумеется, она воспользовалась первой же возможностью и пулей вылетела обратно в Париж.

Мне было скучно.

— Хочешь хлеба? — спросила я в надежде хоть чем-то заткнуть ей рот, но она с отсутствующим видом закурила новую сигарету.

— Найти бы работу, — зевнула она.

Это должна быть, подумала я, очень хорошая работа, чтобы обеспечить деньгами не только саму Селесту и её детей, но и её пристрастие к никотину.

— А чем ты вообще занимаешься? — спросила я.

— Таскаюсь по замку, показывая одно и то же тупым туристам по шесть раз на дню.

— Нет, я имею в виду, где бы ты хотела работать?

— Ах, в этом смысле… — она отхлебнула кофе, зажмурив глаза, словно первый глоток принес ей несказанное наслаждение. — Пфф… Да где угодно. В каком-нибудь магазине одежды, например. Или в цветочном. Не знаю. — Она открыла глаза и уставилась на меня, ожидая, вероятно, каких-либо комментариев, но я думала о своем. Потом она сказала с неподдельным ужасом: — И как только ты выносишь все эти шрамы? Я бы, наверно, с ума сошла. Они что, так навсегда и останутся?

До чего трогательная прямолинейность.

— Не знаю, — сказала я. Меня это вообще не волновало. Чем больше шрамов, тем меньше у меня шансов увидеть в зеркале одну мою знакомую.

— А тебе не страшно? — спросила она, пялясь на меня с поразительным обаянием.

— Нет, не очень.

Она поспешно встала, как будто даже находиться в одной комнате со столь обезображенным существом было для неё оскорбительно, и с грохотом поставила свою чашку в сушилку.

— Ну что ж, — сказала она: небольшая шутка между двумя космополитами, — приятно тебе провести день.

Приятно — не то слово. С начала до конца это был день сплошного счастья.

Помню, как-то в школе нам задали сочинение на тему «Мой счастливый день», и я не знала, что писать, потому что уже лет с десяти до меня начало доходить, что счастье — состояние временное. Оно редко могло продержаться в течение дня, и всегда отступало перед малейшими физическими неудобствами, так что посреди чистейшего счастья вдруг начинал болеть зуб, или зудеть комариный укус. Я с легкостью справилась бы с описанием счастливых моментов. Со счастливыми часами было уже труднее, но при желании можно вспомнить. Но счастливые дни… нет, это уже выходило за пределы моих возможностей. Я сидела, уставясь в лист бумаги, парализованная невыполнимостью задания. Все равно что просить меня спрясть золотую нить из соломинки. Но теперь я запросто написала бы такое сочинение, потому что однажды давным-давно у меня был целый день настоящего счастья, с начала и до конца.

Чем я занималась в этот счастливый день? Ну, во-первых, мы с Франсуазой ездили в Фижеак. Было ещё рано: прямые линии и углы, которые в полдень, острые, как бритва, резали глаза, в тот час были ещё мягкими, сглаженными. Дорога петляла между серыми и оранжевыми скалами. Я не могла понять, почему вчера этот ландшафт показался мне таким враждебным.

В Фижеаке было полно машин и людей. Я ждала возле банка, пока Франсуаза положит в банк выручку за субботу-воскресенье, а потом мы зашли купить рыбы. В магазине встретили нескольких знакомых Франсуазы, которым я была представлена как её кузина, Мари-Кристин из Лондона. Мне целовали щеки и жали руку.

— Теперь это станет достоянием всего города, — сказала Франсуаза, когда мы зашли в придорожное кафе, потому что у меня разболелись ноги. Все пожелают с тобой познакомиться.

Я сидела в пластиковом кресле и, вытянув перед собой ноги, разглядывала прохожих. Было ощущение первого дня отпуска, только лучше, потому что первый день отпуска всегда омрачали привычные тревоги: обязанность веселиться и беспокойство, что Тони совсем не весело. Я ещё дальше протянула ноги на тротуар и выпила стакан пива. Я чувствовала, что Крис непременно заказала бы пиво.

Потом мы отправились в обувной магазин, где мною внезапно овладело безрассудство. Я примеряла одну пару за другой: сандалии, выходные туфли-лодочки, туфли без каблуков, — все подряд. Пол вокруг меня был уставлен обувью. В конце концов я купила четыре пары, включая красные туфли на высоком каблуке для Франсуазы, которая никак не могла успокоиться, повторяя, что не надо, не стоит, она никогда не осмелится их надеть, и что скажет Maman, и вообще она не может принять такой дорогой подарок!

— Ой, да у меня куча денег, — поспешно сказала я. Я уже потратила больше тысячи франков из своих восьми.

Ее благодарность была чрезмерна. Так я ей и сказала, да только хуже сделала. И мне вдруг вспомнилось: Крис настаивает на том, чтобы оплатить счет в ресторане с той же легкой раздраженностью, с какой я теперь отмахивалась от протестов Франсуазы.

Потом мы поехали обратно. Когда мы миновали ферму с грецким орехом и навозной кучей перед задней дверью, я сказала:

— Почти дома.

Когда же повернули за угол, и показались башенки на фоне скал, я испытала удовольствие, острое, как соль на языке.

К тому времени я ужасно проголодалась. На обед Франсуаза приготовила рыбу, купленную в Фижеаке. Селеста сунула нос в кухню, принюхалась и сказала:

— О, нет, только не рыба!

На ней было светло-зеленое платье с «бронзовым» поясом, под цвет волос. Она сидела, гоняя куски по тарелке, и ничего не съела, кроме нескольких листьев салата. Похоже, на неё напала хандра, но когда я спросила, не случилось ли чего, она удивилась и ответила, что нет, просто ей скучно.

— У тебя отменный аппетит, Мари-Кристин, — заметила Tante Матильда, когда я взяла добавку картошки. Прозвучало это скорее как критика, а не комплемент.

— А я люблю поесть, — сказала я.

— Правда? Раньше за тобой такого не водилось, — она впилась мне в лицо внимательным ястребиным взглядом. — В детстве тебя было не заставить. Меня всегда удивляло, с каким спокойствием к этому относится твоя мать. Но она вообще понятия не имела, как воспитывать ребенка. Я ей говорила, что надо бы проконсультироваться с врачом. Ты от всего отказывалась, — мясо, овощи, сыр — ничего не ела. А теперь, смотри-ка — у тебя отменный аппетит, а Селеста, которая была такая красивой, толстенькой девчушкой, ковыряется в тарелке, будто её отравой кормят.

— Я не голодна, — мрачно сказала Селеста. — Не делай из мухи слона.

— А я проголодалась, — сказала я, подцепив на вилку ещё кусок рыбного филе. — Как волк.

После обеда Tante Матильда отправилась к будке у ворот с небольшой жестяной коробкой для денег. Машины уже ютились в скупой тени стен, посетители доедали свои бутерброды под зонтиками на автостоянке.

— Хочешь поглядеть замок? — спросила Франсуаза. — Тебе не будет слишком утомительно пройтись с экскурсией? По всем этим бесконечным лестницам?

По дорожке к нам приближалась шумная компания туристов. Большинство из них были в шортах. У мужчин на шеях висели фотоаппараты. Над ними витал крепкий запах масла от загара.

— Mesdames, messieurs, bonjour,[79] — сказала Франсуаза, проверив билеты и собрав группу вокруг себя. — Есть среди вас англичане? — спросила она.

Англичане были: две пожилые женщины, которых я немедленно окрестила про себя училками, и молодая светловолосая пара с маленьким ребенком, недавно научившимся ходить. Еще был один канадец, смуглый парнишка с рюкзаком. А немцы есть? спросила Франсуаза. Немцев не было.

— А датчане?

Да она просто молодчина, наша Франсуаза. На удивление. В её подходе не было никакой театральщины: тихим, ненавязчивым голосом она просила зрителей обратить внимание на ту или иную деталь, отвечала на вопросы со сдержанной учтивостью, на французском и английском, давала время оглядеться, если видела, что люди чем-то заинтересовались, перемежала сухую информацию с историями, которые она так плохо рассказывала, краснея и беспрестанно поправляя очки, что ей инстинктивно сочувствовали и отзывчиво улыбались, замечая скрытую шутку. Она поведала нам о том, что первоначально замок был построен для защиты Коса от мародерствующих англичан. Англичане из группы при этих словах засмеялись. Она сказала, что более позднее крыло появилось во времена царствования Франсуа Первого[80] (или назвать улицу в Париже улицей Франсуа Первого, а не Франсуа Премьер). Теперь засмеялась я.

— Извините, — сказала я, когда вся компания обернулась ко мне с непонимающим, озадаченным выражением на лицах. — Меня насмешила одна мысль.

— А-а, так вы из Англии, — сказала одна из пожилых «училок». — Эйлин, гляди-ка, англичанка. Как мило. Вы здесь работаете, или в отпуске, или что?

— Да, — ответила я, предоставив им гадать.

Нас пригласили осмотреть образчики «style gothique»[81] и насладиться красотой сводов. Я шла в хвосте группы, больше прислушиваясь к собственным впечатлениям, чем к словам Франсуазы. Мне предстояла нелегкая работа: выдумать двадцать четыре года жизни, подтвердить свое сходство с тем ребенком, которого они когда-то знали. Винтовая лестница, ведущая вверх, к круглым комнатам башни, где принцессы некогда пряли свои золотые нити и ждали принцев, были стерты почти до прозрачного состояния. Гобелены побиты временем и тронуты плесенью. Пыльная обивка изъедена молью. Позолота отслаивалась. Но именно так все и должно быть. Я прикасалась, вдыхала, впитывала запахи и ощущения.

Экскурсия заканчивалась в кухне старинного средневекового замка. Франсуаза уже поглядывала на часы и пыталась согнать народ в самую маленькую кухню, откуда попасть обратно во внутренний двор можно было лишь пройдя мимо двух столов, где были разложены вещи для продажи: открытки, кувшинчики с медом, медовые соты, козий сыр, свежие яйца, баночки с confits[82].

— Ты, наверное, не захочешь снова обходить все по кругу, правда? спросила Франсуаза, когда последних отставших членов экскурсии проводили наружу, а с другой стороны двора своей очереди ожидала следующая группа.

Да я бы и не возражала. Вот что такое счастье.

— Может, немного понежишься на солнышке, а? — предложила она. — Тебе нужно отдохнуть.

Я поступила, как мне велели. Легла на шезлонг в саду, чтобы тепло проникло в кожу, растворило боль в ногах и спине. Слишком много ступеней я одолела, находилась. Я понимала, что необходимо отдохнуть, но это быстро наскучило. Во мне бурлила энергия, не хотелось просто лежать и бездельничать. Я перевернулась на живот и принялась спасать красного жучка, который беспомощно барахтался на спине, но почему-то не желал принять от меня помощь. Каждый раз, как я его переворачивала, он снова падал на спину. Казалось, энергия выбивается у меня из пальцев, как струя шампанского. Наверное, избыток этой энергии и сбивал все время с ног красного жука. Ноги были готовы пуститься в пляс. Пальцы выстукивали чечетку и дрожали. Я не желала лежать на солнце. Я желала действовать. Ходить. Почему бы и нет? Я ведь могу пойти куда захочу. Я совершенно свободна. Я никогда не испытывала большей свободы. И я встала, и прошла через весь дом, через холл, и вышла во внутренний двор замка. Последние экскурсанты тянулись к автостоянке. Я последовала за ними. Прошла мимо будки у ворот, где под зонтом за столиком сидела Tante Матильда.

— Пойду прогуляюсь, — сказала я.

Я подумала, что она меня остановит, но она только равнодушно кивнула и сказала, что это неплохая идея, места здесь для прогулок красивые, только аккуратнее, не перестарайся.

С минуту я стояла, решая, куда пойти, а потом направилась в сторону, противоположную туристам, которые возвращались к своим машинам, к дороге. Под стенами замка вилась каменистая тропа. Мои новые сандалии скользили по камням. Колючки чертополоха царапали лодыжки. Но я все шла и шла, пока она не сделалась совсем узкой, а замок не остался далеко позади. С одной стороны над тропой нависал каменный утес, с другой тянулись заросли низкорослых деревьев, изо всех сил цепляющихся за скудную почву. Передо мной порхали яркие желтые бабочки. Все живое убегало. Ящерицы юркали в норы. Птицы в панике взмывали из кустов высоко в скалах и камнем падали вниз, и летели впереди меня на бреющем полете, шоркая брюшками по лезвиям высохшей травы. Белые треугольные бабочки вились у меня над головой, как обрывки бумаги, подхваченные ветерком, а маленькие голубые мотыльки перелетали с одного цветка чертополоха на другой. Куда бы я ни ступила, насекомые прыскали во все стороны у меня из-под ног, как шутихи: сверчки, кузнечики, неопознанные прозрачные создания, дрожащие на кончиках листьев, жужжащие жучки. В кустах, как безумные птицы, скрипуче хохотали цикады. Здесь кипела и клокотала жизнь.

Немного погодя трава начала густеть, становилась все зеленее, пока не затопила ярким ковром все пространство между камнями; стены скал слева от меня потемнели от влаги. Из рыжих расщелин высовывались мокрые папоротники. Впереди послышался шум бегущей воды. За следующим поворотом тропа внезапно оборвалась. Над ней навис вертикальный утес высотой в сто футов или около того, откуда-то с вершины, из вороха яркой травы, выбивалась тонкая серебристая нить воды и падала к подножию утеса, в глубокий каменный бассейн. Я остановилась у большого валуна на краю водоема, скинула сандалии и погрузила в него ноги. Вода оказалась холодной, как лед, и поразительно чистой. Камни и голыши на мелководье были кремово-желтые, оранжевые и голубые — любопытная, очень красивая цветовая комбинация. Я встала на колени и выудила из воды один голубой камушек. Он быстро высох на солнце. У меня в руке он утратил всю свою голубизну, теперь он был крапчатым, серо-коричневого оттенка. Но стоило бросить его обратно, и он вновь стал ярко-голубым, как яйцо лесной птицы. Так какой из этих цветов — иллюзия, интересно знать? Может, это зависит от того, какая среда более естественна для камня — воздух или вода? Рыжие голыши имели то же свойство: в одной реальности это были тусклые, скучные камни с какими-то минеральными прожилками цвета ржавчины, в другой — сверкали, как золото. Я подержала в воде руку, чтобы посмотреть, не обладает ли она тем же эффектом. Так и есть. На ней преломлялись солнечные лучи, кожа приобрела медовый оттенок, пальцы струились и колыхались, как мягкие подводные травы. Я подумала: вода — вот моя естественная среда, зеркало, сквозь которое можно проходить, зеркало, которое не отражает и не бьется. Сопротивляться было бесполезно. Я скинула всю одежду и вошла в бассейн. На секунду-другую от холода перехватило дыхание. В середине было глубоко, между громадными кремовыми валунами вода доходила мне почти до подмышек. Над водой кожа у меня была красная от солнечного ожога, в кровоподтеках и синяках; под водой она была цвета меда. Я сделала пару гребков, но места, чтобы поплавать, было маловато, и я просто легла на спину и качалась на волнах, предоставив одну половину себя ледяной воде, а другую — теплому солнцу. Я глядела в сияющее, темно-синее небо. Надо мной парила хищная птица, — ястреб, но тогда я этого не знала. Я была страшно невежественна в подобных вещах: в Хенли водится не много хищных птиц, — надо мной парила хищная птица, издавая странные, назойливые, тревожные звуки.

Я могла бы провести в таком положении много часов. Может, и провела. За временем я не следила. Вылезла из воды только потому, что услышала звон козьих колокольчиков и подумала, что, наверное, цивилизация все-таки ближе, чем кажется. Я встряхнулась, как собака, и оделась, одежда намокла там, где на коже осталась влага. Из моего бассейна вода переливалась через край и просачивалась вниз между небольшими булыжниками, сквозь заросли молодых дубков. Кто-то протоптал узкую, рискованную тропку по краю ручья. Я пошла по ней, хватаясь за тонкие деревца, чтобы удержать равновесие, то и дело поскальзываясь и с трудом находя опору. Один раз упала и проехала несколько футов на пятой точке. Один раз тропинка и вовсе скрылась из виду, и мне пришлось карабкаться по почти вертикальному руслу ручья. У подножия утеса деревья поредели. Я попала на поляну, по которой гуляли худые овцы, больше напоминавшие коз, и там, на другой её стороне, был дядя Ксавьер. Он заметил меня и помахал рукой.

— Ты откуда? — крикнул он.

Я показала:

— Оттуда.

Он рот открыл от удивления. Подошел.

— Вон оттуда? — спросил он. Покачал головой. — Это слишком опасно. Ноги переломаешь. Ты от одного-то несчастного случая ещё не оправилась. Погляди на себя. Вся исцарапалась. — Он протянул руку и снял у меня с головы обломки сухих листьев и веток. — А почему у тебя волосы мокрые?

— Купалась, — ответила я.

— Там, наверху?

Я кивнула.

— Врушка ты, вот что, — сказал он, расхохотавшись.

— Я купалась, — с негодованием сказала я. — Честно!

— Ну да. Да. Купаться-то ты купалась. А все эти враки насчет того, что ты все забыла? Ничего ты не забыла, верно ведь? Прямиком к бассейну. — Он выудил из кармана кусок мятой тряпки и вытер кровь с моей расцарапанной ладони. — Я постоянно твержу Селесте: «Почему ты не позволяешь детям купаться в каменном бассейне? Мари-Кристин в их возрасте из него не вылезала». Но она всегда водит их на реку. — Он поплевал на тряпку и стер грязь с царапин. — А теперь куда ты направляешься?

— Никуда.

— Хочешь посмотреть ферму?

Я пошла за ним через поле. Мы закрыли ворота овечьего пастбища и шли по полям, пока не дошли до грязного пруда и группы фермерских построек. Там было два каменных амбара, по стенам которых вились и переплетались виноградные лозы, но дядя Ксавьер больше гордился новой сыроварней заводской сборки с цементным полом, где изготовляли сыры. В ней стоял густой, острый запах. Я закашлялась.

Дядя Ксавьер рассмеялся.

— Не нравится? Отличный, крепкий дух, да? Запах коз.

Мы с восторгом понаблюдали за новой технологией. Мы попробовали несколько сыров: на вкус они были точно такими же, как на запах. Потом снова вышли в сияние дня. Лесные голуби сонно ворковали в ветвях деревьев. Зной опалил мне кожу. Все вокруг двигалось медленно, будто обессилело под тяжестью знойного дня. Утки тихо качались на воде. Погруженные в собственные мысли цыплята с отрешенным видом рылись в пыли.

— Ну что, идем смотреть пчел? — спросил дядя Ксавьер, шикая на любопытных гусей.

Мы снова пересекали бесконечные поля, пока не пришли к небольшому яблоневому саду. Между рядами деревьев стояли ульи.

Дядя Ксавьер снял переднюю заслонку улья. Внутри клубился водоворот жизни. Пчелы цеплялись за заслонку, ползали в слепой панике, ослепленные внезапной вспышкой жесткого света. Дядя Ксавьер ласково смахивал пчел с руки.

— Видишь, — сказал он. — Они меня знают, эти пчелы. Слушаются. Потому что понимают, что им без этого — никуда, — он ущипнул тугую коричневую кожу на своей руке. — Все ещё любишь соты? — спросил он, ставя на место заслонку.

— Обожаю, — сказала я, потому что хотела оправдать все его ожидания. Хотела быть хорошей племянницей этому человеку, чья доброта согревала меня так сильно, словно он сам был маленьким блестящим кусочком солнца.

— Гадкая девчонка, воровала у меня мед, — он зашелся от смеха. Размахивая руками, чтобы отогнать от моего лица нескольких пчел, он сказал: — Ну так что, скажи-ка по правде, ты так и осталась гадкой девчонкой?

Поди угадай, как отвечать на такой вопрос.

— Ужасной гадкой, — сказала я.

Он широко улыбнулся.

— Так я и думал. Но в малых дозах грех душе полезен. Человек не должен обременять себя излишком здравого смысла.

— Да, — сказала я. — Здравый смысл — это не самая сильная моя сторона.

Он засмеялся. Он закрывал ворота и стоял спиной ко мне, чтобы из соображений деликатности не смотреть на меня, когда будет задавать следующий вопрос:

— У тебя неприятности, Мари-Кристин?

Внезапно у меня похолодело в животе. Я вся покрылась мурашками, хотя день был разгаре — самое пекло. Одна реальность подло подмяла под себя другую. Весь день я была Мари-Кристин Масбу, и она оказалась мне впору точно так же, как и её одежда. Весь день мне было настолько удобно внутри собственной кожи, что впервые в жизни я ощутила, что она принадлежит лично мне. Но что это было, вот это все? Всего лишь обманка, подлог. В другой реальности, в реальности, где властвуют абсолютные истины, я не была Крис Масбу и ничего о ней не знала. Первый раз я всем нутром, а не только мозгами, поняла, что, конечно, у неё были неприятности. И это могли быть неприятности весьма и весьма серьезные, с какими мне никогда не приходилось сталкиваться и вряд ли когда-то придется. Иначе зачем бы ей понадобилось два паспорта и багажник, набитый деньгами?

— Не будем об этом, — сказала я.

Он обернулся, чтобы взглянуть мне в лицо, — он хмурился, как нежный, встревоженный лев.

— Мужчина? — спросил он.

Согласиться с этим было безопаснее всего, и я кивнула.

Он вздохнул.

— Тебе надо замуж, — сказал он. Тебе тридцать два, а за душой ни мужа, ни дома, ни детей.

— Есть и другие радости в жизни, — сказала я.

— Есть, да. Но вместе с этим, а не вместо этого.

— У меня есть работа, — сказала я.

— Работа — это хорошо, — сказал дядя Ксавьер. — Но этого не достаточно. Женщине ещё кое-что нужно.

— Мужчина.

Он засмеялся.

— Вот именно. Мужчина. Мужчина — это как раз то самое «кое-что». Я хочу, чтобы ты была счастлива, Мари-Кристин.

Это прозвучало очень банально, но сказано было так просто, с таким чувством, что у меня слезы навернулись на глаза. Непонятно, почему он вообще обо мне заботится. Он меня с восьми лет не видел.

— Больше всего я счастлива, когда одна, — честно сказала я.

— Ой, да это потому, что ты ещё не встретила подходящего человека, сказал дядя Ксавьер. Он покачал головой и вздохнул. — Тридцать два. У тебя, наверное, отбоя нет от них.

— Я бы не сказала.

— Да брось ты. Взять хотя бы того рыжеволосого парнишку в больнице. Этого доктора. Он уже успел в тебя втюриться.

— Доктор Вердокс? — я была поражена.

— Ну да, — сказал он. — Это невооруженным глазом было заметно.

— Влюбился — в меня?

— Слава богу, я тебя вовремя увез. Он явно тебе не подходит.

Мы шли по полям в молчании, пока я переваривала эту мысль и в замешательстве пересматривала под новым углом наши разговоры с доктором Вердоксом.

— Как бы то ни было, я не верю в любовь, — в конце концов, изрекла я. Скорее всего, мы обе пришли к такому заключению — Крис Масбу и Маргарет Дэвисон. — По крайней мере, в такую любовь.

Дядя Ксавьер остановился и вытаращился на меня в крайнем изумлении.

— Ты никогда не влюблялась? — спросил он. — Ни разу? Ни единого разочка?

Я тщательно поразмыслила над его вопросом.

— Нет, — наконец честно призналась я. — Ни единого.

Неодобрительно качая и потряхивая головой, он отправился к дальнему концу поля, где бродили несколько коз. Подобрал палку и с её помощью согнал их в стадо.

— Ты, надеюсь, коз-то не боишься? — спросил он, потому что я немного отпрянула, занятая своими мыслями. — Нет-нет. Моя Мари-Кристин ничего не боится, правда? Ни пчел, ни коз, ни каменных бассейнов, — ничегошеньки. Моя Мари-Кристин не боится ровным счетом ничего, — кроме, разве что, любви.

— Я не говорила, что боюсь влюбиться, — я тоже подобрала палку. — Я сказала только, что не верю в нее.

Козы прыгали впереди, звеня колокольчиками и издавая надменное блеяние, когда натыкались друг на друга. Мы гнали их по тропинке к фермерским постройкам, хотя они явно знали дорогу лучше меня.

— По-моему, это все мужчины выдумали, — сказала я. Хотя вовсе этого не думала: вернее, эта идея только что пришла мне в голову, и я её проверяла.

— Мужчины! — воскликнул дядя Ксавьер, будто я каким-то образом задела его честь. — Как так — мужчины? К мужчинам это не имеет никакого отношения. Это все женщины.

Я засмеялась.

— Значит, вы тоже в неё не верите.

Он покачал головой и пожаловался, что я его запутала. Эдак можно до чего угодно договориться, сказал он. Пустые разговоры.

Во дворе замка мы разделились. Он сказал, что пойдет принимать душ. Я вымыла голову, улеглась в прохладную ванну и стала отдирать корки со швов на ногах. Кожа под ними была розовая и неестественно гладкая. Потом я спустилась в сад и поболтала с Селестой — на довольно опасную тему Лондона, города, где я бывала всего дважды. Она хотела поговорить о магазинах.

— Нет, ты должна знать, — настаивала Селеста. — Это совсем рядом с Бонд-стрит. Ты же работаешь где-то там, поблизости. Ты должна знать, как он называется.

— Все так быстро меняется, — туманно ответила я.

— Так где ты покупаешь одежду? — спросила она. — Мне нравится покрой твоей юбки.

Я пыталась вспомнить, что написано на этикетке. Хотя это мне ничего не говорило.

— То там, то сям, — промямлила я.

— В Америке? — глаза её загорелись от восхищения и зависти. — Тебе нравится «Ральф Лорен»?

Я двусмысленно повела плечом, мол, мне все равно. Далее последовал длинный список дизайнеров — по крайней мере, я так поняла, что это дизайнеры — в основном, их имена ничего для меня не значили. Я изобрела систему. Решила восторженно реагировать на тех, чьи имена звучали по-итальянски.

— Знаешь, ты права, — сказала Селеста. — У итальянцев — стиль.

Я пожала плечами, чтобы не зевнуть. Утомили меня все эти прогулки. Я была рада, когда подошло время ужина. Солнце спускалось все ниже. Прожаренная земля остывала. Предвечерние запахи томимых жаждой цветов и грусти вливались в открытые окна. Стало темно и прохладно. Но дядя Ксавьер до сих пор излучал тепло. Он наполнял наши бокалы. Он говорил, смеялся, он с важным видом расхаживал по комнате, проигрывая в лицах победную схватку со своим старинным врагом, с которым встретился нынче утром. Когда мы закончили есть и сидели, переполненные вином и солнцем, слишком уставшие от тяжелой работы (а в моем случае — от счастья), чтобы шевелиться, он принес откуда-то два огромных фолианта в кожаных переплетах, которые положил рядом со мной.

— Фотографии, — сказал он. — Смотри.

Я стала смотреть. Протянула руку, чтобы открыть первый альбом, но дядя Ксавьер не утерпел, так ему хотелось самому все мне показать. Он переворачивал страницы, нетерпеливо пролистывая те, что, по его мнению, не представляли интереса.

— Voila, — сказал он, поймав на лету соскользнувший студийный портрет. — Гляди. Это мы в детстве. Трое старших. Еще до того, как родился Гастон.

Я уставилась на подкрашенный сепией снимок с волнистыми краями. На меня в ответ глядели трое маленьких детей.

— Это твой отец, — сказал дядя Ксавьер, указав на мальчика с самодовольным лицом, стоявшего посередине.

Я перевернула снимок. На обратной стороне была надпись: «Матильда 8, Херве 6, Ксавьер 3».

— А вот здесь, — сказал он, тыкая пальцем в альбом, — здесь твой отец немного постарше.

Это была фотография школьника в штанах, доходивших чуть ли не до подмышек, который, в стиле тех времен, выглядел так, будто он толкает сорокатонную яхту. У него было закрытое, светское лицо. Оно для меня ничего не значило. Надпись внизу гласила: «Херве — 1949». Это было малоинтересно. Мне больше понравилась фотография на противоположной странице.

— Это вы? — спросила я. Я знала, что он, потому что там внизу было сказано: «Ксавьер — juin[83] 1958». Но, очевидно, целью сего предприятия не являлся показ фотографий дяди Ксавьера.

— Нет, нет, не смотри сюда, — сварливо сказал он, перелистывая страницу.

Жалко. Я бы хотела разглядеть его поподробней.

— Вы были очень красивым мальчиком, — сказала я. — Намного красивей моего отца.

Это было правдой в обеих реальностях.

Я прямо чувствовала, как он обрадовался. Как гордится собою.

— А вот, глянь-ка, — сказал он. — Это твоя мать. Видела этот снимок? Тут они как раз только обручились.

Я увидела красивую, испуганную женщину с бледными, взъерошенными волосами в шерстяном костюме моды пятидесятых. Выглядела она совершенно растерянной, как человек, потерявший власть над происходящим. Рядом с ней стоял повзрослевший Херве, засунув руки в карманы и спокойно улыбаясь.

— Он совсем не похож на вас, — сказала я.

— Нет, Херве от всех нас отличался, — сказала Tante Матильда. — Гастон и Ксавьер — одно лицо, а вот Херве был совсем другой. Выше. Тоньше в кости.

Я вспомнила имя Гастон. Крис упоминала своего дядю, с которым она время от времени виделась. Он, возможно, был единственным человеком, который мгновенно раскусил бы, что я — фальшивка. Важно было выяснить, где он сейчас.

— Дядя Гастон…? — начала я. — Он в…? Где он сейчас?

— В море, — сказал дядя Ксавьер.

— В море? — я постаралась, чтобы в голосе не прозвучало удивление. И явное облегчение.

— А вот снова твоя мама, — дядя Ксавьер перевернул следующую страницу. — Это она в Англии.

Это была свадебная фотография.

— Сколько ей тут лет? — спросила я.

— Очень молодая, — ответил дядя Ксавьер.

— Девятнадцать, — сказала Tante Матильда. — Слишком молодая. Совсем ребенок.

— Мне было девятнадцать, когда я вышла замуж, — сказала Селеста, защищая мою мать.

— Ты — другое дело, — сказала Tante Матильда.

А затем следовал мой первый снимок: ребенок на руках женщины с пышными волосами. Женщина улыбалась, но натянуто: губы её немного кривились, как будто она испытывала боль. Затем пошли фотографии «Мари-Кристин 2 ans[84]» (толстый карапуз, глупо улыбающийся в камеру и протягивающий к ней руки); «Мари-Кристин 3 ans» (ноги подлиннее, светлые кудряшки и непослушное выражение лица); «Мари-Кристин 5 ans» (волосы прямее, неопределенного цвета, переднего зуба не хватает); «Мари-Кристин 7 ans» (широкая щербатая улыбка, шорты, поцарапанные коленки); «Мари-Кристин 8 ans» (волосы длиннее и темнее, почти того же цвета, что и теперь, улыбка почему-то смущенная, руки за спиной). Последнее лето во Франции.

— Какой я была страшненькой, — сказала я, приходя в опасное возбуждение. — Только поглядите, — я требовала, чтобы они убедились, что это была совсем не я.

Дядя Ксавьер попытался перевернуть страницу, но я не позволила. Здесь была ещё одна фотография, которую я хотела рассмотреть. В ней было еле уловимое сходство с «Dejeuner sur l'Herbe»[85]. На переднем плане, на коврике перед открытой корзинкой сидела Tante Матильда, как две капли воды похожая на себя нынешнюю. Рядом сидела ещё одна женщина с печальным, землистого цвета, лицом, с красивыми глазами, глядящими прямо в камеру.

— Кто это? — спросила я.

— Моя жена, — сказал дядя Ксавьер. — Твоя тетя Женевьева. Помнишь ее?

— Нет, — ответила я.

— Она долго болела.

— Рак, — сказала Tante Матильда. — Умерла три года назад.

Две толстенькие девчушки в одинаковых платьях с бантами в волосах сидели рядом с ней, с вытянутыми прямо перед собой ногами и скучными лицами.

— Селеста с Франсуазой? — спросила я Tante Матильду.

Она кивнула.

Перед ними в траве лежал на животе молодой человек, юноша. Рядом валялась его смятая рубашка. Верхом на нем восседала девочка, которую я теперь называла местоимением «я». А на заднем плане, не подозревая, что фотограф делает снимок, — никто кроме печальной жены дяди Ксавьера не обращал на это внимания, — сидел дядя Ксавьер с моей матерью. Все его внимание было сосредоточено на ней, словно она говорила ему что-то столь личное, столь интимное, что он боялся пропустить хотя бы слово. Она сидела, обняв колени, голова наклонена к плечу, волосы (пышная завивка опала) мягкими, светлыми кольцами падали на глаза.

Я подняла на него удивленный взгляд. Он встретился со мной глазами и быстро перевернул страницу.

— Ой, посмотри, — поспешно сказал он. — Снова Херве.

Херве и Ксавьер стояли около низкой спортивной машины. Рука Херве лежала на багажнике, как будто он похлопывал по нему.

Tante Матильда подошла и встала рядом со мной. Она надела очки.

— Это фото было сделано за пару недель до автокатастрофы, — сказала они.

Какой катастрофы?

На следующей странице я углядела фотографию молодого дяди Ксавьера. С бородой, в белой футболке, открывающей шею, он небрежно держал сигарету. Внизу подпись: «Гастон — каникулы 1967».

— Дядя Гастон, — сказала я, словно узнав его.

— Еще кадет, — сказала Tante Матильда. — Он всегда хотел стать моряком. С малых лет.

— Ой, я тоже, — сказала я. — Именно этого я и хотела.

Селеста, которая, зевая, потягивала вино, удивленно подняла бровь. Франсуаза приоткрыла рот, нитка слюны тянулась от верхних зубов к нижней губе. Дядя Ксавьер рассмеялся.

— Стать моряком? — переспросила Tante Матильда таким тоном, будто я призналась на людях, что мои жизненные амбиции не шли дальше карьеры уличной проститутки — «четыре позы за один час».

— Видишь, — сказал дядя Ксавьер. — Это семейное. — Но три женщины смотрели на меня как на человека, отпустившего непристойную и безвкусную шутку.

Позже, когда все потянулись спать, Tante Матильда проводила меня наверх.

— У тебя есть все необходимое? — спросила она.

— Да, благодарю. Все.

Она немного помедлила около моей двери.

— Спокойной ночи, — сказала я.

Она была самым совершенным и безупречным человеком: все в ней было на месте, ни складочки, ни выбившейся пряди волос, ни лишнего движения. Место, занимаемое ею в пространстве, напоминала маленькую квадратную крепость. Ни на дюйм она не выходила за пределы этой крепости. То, что она называла словом «я», содержалось в строжайших рамках.

— Ты, конечно, понимаешь, — сказала она, — что твой дядя Ксавьер испытывал… — она пожала плечами, подбирая подходящее слово, — …как бы это выразиться?.. сентиментальную привязанность к твоей матери.

— Да, — сказала я. — Это я поняла.

— Но не более того, — твердо сказала она, словно ожидая, что я стану ей перечить. — Ничего другого. Une amitie sentimentale. Только и всего.

— Да, — сказала я. Последовала длинная пауза. Считая разговор законченным, я снова сказала «спокойной ночи».

— Во всяком случае, с его стороны, — продолжала она. — С её же… она снова пожала плечами. — Он хороший человек, мой брат, но не слишком умный. Его всегда тянуло к красивым женщинам. Он так и не понял, что за человек она была.

— А что за человек она была? — спросила я.

Tante Матильда странно улыбнулась, одними губами.

— Дорогая моя, — сказала она, — ты прожила с ней больше двадцати лет. Ты сама должна знать, какой она была. — Она покачала головой. — Бедный Ксавьер. Он так тебя любит.

— Я тоже его люблю, — сказала я. У меня было такое ощущение, словно я иду по тонкому льду: одно непродуманное или поспешное движение, и я камнем уйду под воду.

— Верится с трудом, — холодно заметила она. — Если ты так его любишь, то почему же ни разу не заехала к нам в гости?

На это у меня ответа не было. Почему я их не навещала? Я не знала.

— Это ещё можно было понять, пока была жива твоя мама — она, ясное дело, не хотела, чтобы ты к нам ездила. Но после её смерти… — В этой недоговоренности слышался красноречивый презрительный упрек.

Я подумала, не приплести ли сюда загруженность работой, но решила: не стоит. Слишком слабое оправдание. С другой стороны, какие тут могли быть другие объяснения? Мне было не понятно, почему Крис никогда не навещала семью своего отца. Еще более непостижимо было то, что, проведя в детстве столько летних каникул в Ружеарке, она не хотела сюда возвращаться после смерти отца. Я не знала, что и сказать, кроме как извиниться, что и сделала.

— Простите, — сказала я.

Tante Матильда поймала мой взгляд и не отпускала его так долго, что я занервничала. Как будто меня поймали на крючок. Я была вынуждена отвернуться.

— Потребовался несчастный случай, чтобы ты приняла наше гостеприимство?

Я пробормотала очередное извинение.

— Так куда же ты ехала? — спросила она. Я видела, что сама мысль о том, что я ехала во Францию и не дала им знать, была для неё оскорбительна. Я была с ней согласна. Может, подумала я, соврать, как соврала мне Крис, и сказать, что как раз ехала к ним, но теперь это выглядело бы слишком неправдоподобно.

— По делам, — сказала я, пряча глаза.

Она кивнула.

— Что ж, по крайней мере, мы обе знаем, как себя вести.

— Да, — сказала я, глядя, как она уходит в тень плохо освещенной лестницы. Совершенно бессмысленный ответ: я понятия не имела, как себя вести.

Но ничто, даже этот неприятный разговор на лестнице, не могло помешать мне наслаждаться безупречным счастьем этого дня. Я вошла в свою комнату свою комнату — и долго смотрела в окно, слушая ритмичный стрекот кузнечиков, вдыхая мягкую тьму и густые, тяжелые запахи, исходящие из томящихся по влаге гортаней цветов. Я хотела, чтобы день не кончался. Никогда. Хотела, чтобы он длился и длился. Но он, разумеется, кончился, потому что дни всегда подходят к концу. Даже самые счастливые. Все кончается.

Я слишком часто использую слово «я», и это странно, потому что значение этого слова — абсолютная загадка для меня. Нет, вообще-то неправда. Я знаю, что оно значит: это застенографированное описание этого тела, покрытого шрамами, и того, что сидит внутри него, как в ловушке. Но здесь-то и начинаются трудности. Вот это вот самое, что сидит внутри него, как в ловушке, — что это?

Раньше я воспринимала это «я» как пожизненное заключение. Изнывала под тяжестью его бремени. Зверь, попавший в западню, всегда кажется слишком хрупким, чтобы такое выдержать. Поэтому я убегала. Бежала по длинным тоннелям, проложенным в собственной голове, бежала, пока не оказывалась так далеко, где меня никто не сможет поймать. Я испробовала все методы, которые только знала: лгала, готовила, пылесосила, выдумывала разные небылицы, чтобы себя успокоить. Выдумывала небылицы, чтобы придать смысл моему существованию. Но ничего не помогало. Я все равно была «я». Я всегда была «я», — той, кого мучают ночные кошмары, той, чей запорошенный песком глаз однажды открылся на миг в компьютерном магазине, и с тех пор так и не смог закрыться. «Я» — это жаркие, пропахшие жареной картошкой улицы Стока и ветряные окраины Парижа, убогая комната в отеле, непристойные надписи на стенах и опасность в глазах мужчины с золотым медальоном, предлагавшим мне деньги. Все это — «я».

А теперь я — вот она, свободная от бремени. «Я» было мертво. Я больше не «я». Я уже другое «я», веселая незнакомка с легким сердцем, чье прошлое — не более чем сказка, чью боль мне нет нужды терпеть. Я чиста, как стеклышко. Мне теперь ничто не причинит вреда. Даже прежнее «я». Я смотрела на нее, прежнюю, бесстрастным взглядом. Я воспринимала её как маленькую, мягкую, отвратительную вещицу, вроде слизняка. Меня удивляла её уязвимость: я наблюдала, как она вздрагивает, словно её посыпают солью. Я хладнокровно думала: надо же, бояться такой ерунды!

Вот, наверное, почему я была так счастлива: на целый день я забыла о страхе.

Когда я проснулась, шел дождь. Я его слышала: тяжелые капли. Влажная дымка укрыла скалы, окрасила серым деревья. Но в целом, ещё один день все-таки наступил.

В холле на столе кто-то оставил почту. Я остановилась по пути на кухню, чтобы исследовать её. В обеих реальностях я проявляла бесстыдное любопытство. Дяде Ксавьеру пришло четыре письма, на вид официальные. Селесте — два. Я взяла в руки конверт, лежащий отдельно. Он был адресован Мисс К. Масбу.

Я долго стояла, глядя на него. В животе похолодело. Не знаю, почему я сразу его не выбросила. Оно не имело ко мне никакого отношения. Никакого. Я не хотела взваливать на себя бремя обрывков реальности из другого прошлого. Я не собиралась надолго оставаться в этой реальности.

По лестнице спускалась Tante Матильда.

— Нашла свое письмо? — спросила она.

Нашла, это было очевидно. Я стояла и держала его в руке с таким видом, будто конверт пропитан ядом.

— Доставлено не по почте, — сказала она.

Я пригляделась к конверту. Ни марки, ни штампа.

— От друга? — с любопытством предположила она.

— Наверное. — Больше надеясь, чем веря в это, я добавила: — Может, от доктора Вердокса.

— Ах, от этого доктора, — сказала она, словно все про него знала. — Ну да, конечно. — Немного погодя она добавила: — Ты что же, не собираешься открыть?

Я не придумала подходящего оправдания. Лучше бы она ушла, чтобы я могла сделать это в одиночестве, но она увлеченно собирала на столе упавшие с цветов лепестки. Я принялась разрывать конверт, и делала это так неуклюже, что порвала само письмо внутри. Там был всего один листок, впопыхах выдранный из блокнота.

— Это от твоего друга-доктора? — спросила она. — Если захочешь как-нибудь пригласить его на обед… — глаза её остановились на обрывке бумаги. Письмо было явно не от врача.

— Нет, — сказала я.

Она вежливо ждала, что я договорю.

— Подруга из Англии, — сказала я наобум. — Она в отпуске. Здесь, неподалеку.

— Как мило, — она вытащила люпин, оторвала снизу засохшие бутоны. Я не знала, верит она мне или нет.

— Да, — сказала я. — Подруга.

— Если тебе понадобится машина, можешь взять, какая-нибудь из них днем всегда свободна. «Рено» или «Ситроен». У «Рено» могут быть небольшие трудности с передачей. Очень темпераментная машина. Селеста предпочитает «Ситроен»…

— Спасибо, — сказала я.

Она наклонила голову.

— Ты завтракала?

— Нет, — сказала я, сунув листок в карман.

Потом, в одиночестве в своей комнате, я разгладила записку и прочитала ещё раз. Она была нацарапана карандашом. Там было написано вот что: «Крис, в 3 ч., Кафе де ла Плас, Биллак. Приезжай. Ты мне должна. Мэл». Я порвала её на мелкие клочки и спустила в туалет.

Дождь лил все утро: мягкий, торопливый, бессвязный звук. Я слонялась по коридорам, не находя себе места. Я входила и выходила из незнакомых комнат, брала и клала на место предметы, передвигала шахматные фигуры, разглядывала книги, убивала время. Куда бы я ни пришла, меня преследовал звук, нежный, густой звук летнего дождя. Я путала его с тем, что происходило у меня в голове. Я убедила себя, что барабанящий дождь и неослабевающая паника в голове — это одно и то же.

Думай, говорила я себе. Думай.

Единственное, до чего я додумалась, это что настала пора снова бежать.

Но я не хотела бежать. Только не теперь. Я хотела, чтобы снова наступило вчера. Я хотела ещё немного незамутненного счастья. Хотела быть вчерашней Мари-Кристин Масбу, которую так любит её дядя Ксавьер, чье прошлое безболезненно существует в воспоминаниях и фотографиях, чье сознание легко плывет в эфире, как в воде. Я хотела остаться здесь, в этом замке с башенками-солонками.

Думай, говорила я себе, стоя у окна и глядя на шепчущий гравий. Кажется, у меня было только две альтернативы. Первая: забыть о записке. Я уговаривала себя пойти на эту уловку. Но она вся трещала по швам. Если я не приду на встречу, то этот самый Мэл или снова напишет, или, того хуже, заявится сюда узнать, что стряслось. Вторая альтернатива (что совершенно исключено): пойти. Но об этом и говорить нечего.

В залитом дождем окне я заметила расплывчатое, неясное отражение женского лица. Она плыла мне навстречу, лицо её струилось и искажалось. Она улыбалась, эта утонувшая женщина. Она думала: до чего же она глупа. Или, может, до чего я глупа. Я улыбнулась ей в ответ, стала наклоняться к стеклу все ближе, ближе, пока наши губы не соприкоснулись, а потом она исчезла за туманом дыхания. Я засмеялась вслух, так это оказалось просто. Это будет проще простого — пойти на встречу. Человек, написавший записку, человек, который ожидает увидеть Крис Масбу, не знал меня, так что я спокойно могу зайти в это кафе в Биллаке, ничего не опасаясь. Могу сказать: «Извините, это не вы ли ждете Мари-Кристин Масбу?» И когда он ответит: «Да», я могу сказать: «Знаете, я её подруга. Она просила меня сказать вам, что она просит прощения, но у неё не получается приехать, потому что ещё не оправилась после аварии. И никого не хочет видеть». Или ещё лучше, скажу, что она уехала в Марсель. И, может, мы немного поболтаем, чтобы я могла точно выяснить, кто такой этот Мэл, и если возникнет малейшая опасность, хотя бы слабый намек на нее, тогда мне ничего не останется, как вернуться к прежнему, странному и нереальному, плану — поехать куда-нибудь к морю и ждать, пока все само образуется.

За обедом я спросила, где Биллак. Tante Матильда нарисовала мне план.

— А зачем, скажи на милость, тебе понадобилось в Биллак? — спросила Селеста. — Там скука смертная. Одна церковь, одно кафе и pissoir[86]. Съезди в Сен Жульен. Это ближе. Он стоит на реке. Там пляж и стоянка для фургонов.

— У меня встреча с другом, — сказала я. — Кому-нибудь сегодня днем может понадобится «Рено»?

Никому он не был нужен. Селеста была не в духе. Сегодня была её очередь проводить экскурсии.

— Я бы сама не прочь встретиться сегодня с другом, — сказала она. — Он симпатичный?

— Это она, — соврала я.

План, нарисованный Tante Матильдой, лежал рядом на сиденье. Я вела машину очень медленно.

Дождь перестал. Небольшие, возникшие экспромтом ручьи пересекали дорогу. Солнце, гигантский красный глаз, появилось из ниоткуда и стало быстро накаляться. На перекрестке я затормозила. Поглядела на себя в зеркальце и надела солнечные очки Крис. Отрепетировала свою речь. Сказала себе: ты не волнуешься. Напомнила, что все это не имеет значения. В конце концов, говорила я с сомнительной логикой, что может иметь значения, если ты уже мертв? Потом я снова поехала по дороге, свернув на указателе в Биллак.

На грязной площади перед церковью несколько пожилых мужчин затеяли игру в кегли. Я поставила «Рено» в тень под деревьями, подальше от них. На другой стороне дороги было Кафе де ла Плас. Двое шишковатых, мшистых старичка сидели за столиком снаружи и пили пива. Я села за соседний стол.

— Messieurs[87], - вежливо сказала я. Они кивнули. Я развернула стул так, чтобы удобнее было смотреть в окно. Кроме женщины за стойкой, читающей газету, и большой собаки, растянувшейся на полу, внутри никого не было. Я глянула на часы. Без десяти три. Немного погодя женщина, шаркая, направилась ко мне принять заказ. Собака поплелась за ней и тяжело плюхнулась на асфальт у моих ног. Я противно нервничала. Гладила собаку, пила апельсиновый сок и ждала. Подкатил потрепанный грузовик, шумно исторг выхлопные газы, из опущенного окна на всю площадь орала американская музыка в стиле «кантри». Три престарелых французских ковбоя в кожаных куртках и подкованных сапогах вперевалку направились через дорогу к кафе, потом двое из них затеяли оживленную беседу с женщиной за стойкой, а третий скармливал мелочь игорному аппарату.

Я допила апельсиновый сок. Без двух минут три. Жалко, что я не захватила никакого чтива. Или не растянула сок на подольше. Я ерзала на стуле. Двое старичков, сидевших по соседству, встали, пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны. Нет, наверное, места более пустынного, чем маленький французский городок в разгаре дня. Никто не шел мимо. Никто не проезжал. Наконец престарелые ковбои вернулись к своему грузовику и уехали так же шумно, как приехали. Взревел дрянной мотор, — и Старина Опри растаял в облаке пыли и тишины, как в кино. Само это предприятие было пропитано атмосферой киношной нереальности: женщина в шрамах ждет незнакомца знойным днем в чужом пустынном городишке. Хозяйка кафе вышла на улицу протереть столы. Я заказала ещё один апельсиновый сок. Было десять минут четвертого. На сей раз буду пить не торопясь, подумала я и сделала маленький глоток. И тут на площадь вырулила машина с английскими номерами и остановилась под деревьями рядом с «Рено». Я постаралась придать себе нормальный, неприметный вид. Нагнулась погладить собаку, чтобы спрятать лицо. Из машины вывалилась молодая семья и направилась в мою сторону. Непохоже, чтобы они имели что-нибудь общее с Крис. Им было жарко, они устали и ныли. Облегчение у меня быстро сменилось паникой: а вдруг они узнают меня по фотографиям в английских газетах! Я не поднимала головы, пока они не вышли из кафе и не перешли через улицу к своей машине. Уголком глаза я смотрела, как они отъезжают.

Вдруг за дорогой, на пыльной площади я уловила какое-то движение, не имеющее отношения к игре в кегли. Человек укрывался в тени дерева. Я поняла, что это он, поняла мгновенно. Наверное, он ждал в одной из припаркованных машин. Должно быть, он был там ещё до того, как я подъехала. Он был молод, около тридцати, длинные, светлые волосы, белая рубашка и льняные брюки. Он не шевелился, просто стоял там, под деревом, и наблюдал за кафе. Я притворилась, что от нечего делать смотрю на перекресток, а сама все время следила за ним. Он начинал злиться. Еще минута, и он сдастся, подумала я. Он посмотрел на часы. Я тайком бросила взгляд на свои: три двадцать пять. Он подождет до половины, решила я, а затем уйдет. И оказалась права. Он стоял, сунув руки в карманы, поддевая носком пыль, и вдруг пнул ногой дерево и пошел в густую тень, к машине, поставленной у стены церкви.

Уф, я вздохнула с облегчением. Но это мое облегчение было ложным и очень недолгим, потому что проблема была не разрешена, а только отложена на время. Я оставила на столике 20 франков и побежала через дорогу. Видимо, хотела остановить его, не дать сесть в машину и уехать, но опоздала. Он уже выруливал на улицу. Я, наверное, могла бы ещё остановить его, да смелости не хватило. Я стояла и беспомощно смотрела, как он едет в сторону указателя на Сен Жульен. Вполне можно было догнать его, но это же смех, да и только. Так разве что в кино поступают. С другой стороны, если я не поговорю с ним, то, скорее всего, он объявится в замке в поисках Крис.

Я помчалась к «Рено», завела двигатель и поехала через площадь. Разболелась голова. В воздухе витала тревога. Я опустела все стекла, чтобы устроить сквозняк, но прохладный ветер не попадал в машину, и я сидела в безвоздушном вакууме, как будто на голову надели стальной обруч. За городом на перекрестке я заметила его голубой «БМВ». Я решила, что это он, хотя мне не хватило ума обратить внимание на его номер. После перекрестка дорога петляла зигзагами, спускаясь к реке, и хотя я здорово отстала, на ленте асфальта впереди время от времени мелькала между деревьями голубая машина. Я почти догнала его, когда мы добрались до главного шоссе на Сен Жульен. И вдруг я глупо потеряла его из виду. Он обогнал фуру. Когда и мне наконец это удалось, между нами уже было две грузовых машины, несколько легковых и трактор. Я обогнала трактор и один из грузовиков, но слишком поздно: он был уже далеко впереди. Он мог оказаться на полпути к Фижеаку, пока я доползла до Сен Жульен. Медленно объехала площадь, разглядывая голубые машины в надежде, что он надумал здесь остановиться, но день был рыночный, и голубых машины было хоть пруд пруди: они стояли на улицах бампер к бамперу, они заполонили всю округу. Голова у меня уже раскалывалась от боли. Сквозь окно в крыше машины солнце било прямо мне в затылок, и я была вся мокрая от жары и волнений. Хотелось что-нибудь разбить. Не считая этого, я не знала, что делать. А что, собственно, можно было поделать? Ничего.

И я поехала домой.

Франсуаза несла вахту на воротах.

— Хорошо провела день? — крикнула она, когда я подъехала.

— Нормально.

— Твоя подруга надолго сюда приехала?

— Не знаю. Прости, у меня голова болит.

Она изо всех сил проявляла заботу. Настояла на том, чтобы позвать Tante Матильду, которая откинула мне волосы, чтобы пощупать лоб.

— Перегрелась, — сказала она. — Тебе нужно отдохнуть.

Они вдвоем помогли мне добраться до моей комнаты и согнали с кровати кошку. Откинули покрывало и закрыли занавески. Скорей бы они ушли. Отвалите, отставьте меня в покое, дайте подумать. Я стиснула зубы, чтобы эти слова случайно не выскочили из меня. Я проглотила их целиком, как змея глотает яйцо. Tante Матильда нашла мои обезболивающие таблетки и принесла минералки. Может, послать за врачом? спросила она. Тебя не тошнит? Нет. Просто оставьте меня в покое. Отстаньте.

Наконец, когда мои нервы были уже на пределе и вибрировали, готовые лопнуть, они решили, что могут уйти. Они страшно медленно и беззвучно ступали на цыпочках по дощатому полу. Полжизни потребовалось им, чтобы закрыть дверь. Мой единственный счастливый день казался теперь детской сказкой, одной из тех сказочек, которые призваны убедить малых деток, что несмотря на свидетельские показание очевидцев, жизнь полностью лишена опасностей. Вот тебе милая, простенькая штучка, говорит сказка, она поможет тебе попадать из одного дня в другой. Мы называем её реальностью. Смотри прямо на нее, не отрываясь, не задавая вопросов, и у тебя будет все в порядке.

Однажды давным-давно — это уже другая сказка, и я снова начинаю её своими любимыми словами — однажды давным-давно жили-были три сестры. И что дальше? А не знаю. Одна из них умерла, вот и все, что мне известно. Вторая лежала на кровати с пульсирующей болью в голове, и раздумывала, что делать, потому что в результате её пассивности, вызванной страхом, человек по имени Мэл мог в любую минуту сорвать с неё маску. А где третья сестра? Нельзя же рассказывать сказку без нее. Так не годится. Разве может сказка хорошо кончиться без третьей сестры?

Несмотря на головную боль, я честно пыталась найти решение. Нет, правда, пыталась. И пришла к выводу, что самый простой и логичный выход это перестать быть Крис Масбу, сразу и бесповоротно. В конце концов, меня же никто не заставляет быть ею, у меня нет никаких обязательств. Мне так было удобно, на день-два, но теперь становилось ясно, что все это шито белыми нитками: быть Крис уже не безопасно. Я не обязана быть Крис. И не обязана быть Маргарет Дэвисон. По крайней мене, мне так казалось. Я могла быть кем захочу. Хоть человеком без имени, если угодно. Имя выделяет человека. А я принципиально не хочу выделяться.

Посему я встала и выбрала из двух чемоданов тот, что покрепче. Все, что мне нужно — это смена одежды и умывальные принадлежности. Путешествуем налегке, сказала я себе. Все лишнее — за борт. В этом весь секрет. В этом суть моего единственного счастливого дня: двадцать четыре часа без всякого багажа. Только так и можно жить — как белый лист бумаги, без имени, без прошлого, без связующих нитей с кем бы то ни было. Это будет довольно просто, думала я, раздобыть временную, нелегальную работу где-нибудь в прибрежном отеле. Я могу заправлять кровати. Могу подметать полы. Жить в дешевой комнатке с облезлыми ставнями, смотреть на море, и ни одна живая душа (включая меня саму) не будет знать, кто я такая.

Я закрыла чемодан и крепко затянула веревку. Подумала, может, написать записку, но ручка, которую я нашла в сумке Крис, не писала. Я как раз трясла её, когда в дверь постучали.

— Мари-Кристин, — это был дядя Ксавьер.

— Входите, — автоматически сказала я.

Он стоял в дверях в рваном синем комбинезоне и полосатой рубашке.

— Тебе звонят.

Я сначала не поняла. Страшно растерялась. Идиотка, подумала, что это Тони. А кто еще? Мне никогда не приходило в голову, что Крис могут позвонить по телефону. Почему-то я посчитала, что она живет в эдаком удобном вакууме. И что внутри этих стен — очередное заблуждение — я волшебным образом оказалась недосягаема для реального мира.

— Какой-то Мэл, — сказал дядя Ксавьер.

— Мэл? — переспросила я. У меня пересохло во тру.

— Говорит, что он твой друг.

— Да, — сказала я. — Да. Скажите ему… — голова у меня работала быстро, — скажите, что я больна. Скажите, что не могу ни с кем говорить.

Дядя Ксавьер смотрел на меня очень пристально.

— Это от него ты убегаешь? — спросил он. — Это то самый человек, о котором ты говорила?

— Да, — я вцепилась в это объяснение, так кстати подвернувшееся. — И я совершенно не хочу с ним разговаривать. Ну, пожалуйста!

Дядя Ксавьер нахмурился.

— Я с ним разберусь, — сказал он.

Я ходила из угла в угол, грызя ногти. Спустя десять минут он вернулся.

— Он тебе не подходит, — провозгласил он. — У него водянистый голос. Кто он такой? Мне не понравилось, как он разговаривал. И что ты делаешь с чемоданом?

— Ничего, — поспешно сказала я.

— Ты должна лежать. Как голова, болит?

— Нет, — сказала я. — Мне уже лучше.

— Хорошо, — сказал он, — потому что я хочу пригласить тебя куда-нибудь поужинать. Но если у тебя нет настроения…

Я сразу сказала «да», не дав ему закончить. Да, сказала я, у меня очень даже есть настроение. Голова совсем прошла, сказала я. Она и вправду прошла. Прошла, как только дядя Ксавьер избавил меня от проблемы с Мэлом. Да, сказала я, ужин, прекрасная идея. В конце концов, говорила я себе, не столь важно, сейчас я уйду или утром, правда? Подумаешь, ещё одна ночь. А может, и убегать не стоит, раз дядя Ксавьер убедил Мэла, что я недостаточно здорова, чтобы с ним увидеться. В любом случае, нет необходимости выносить решение немедленно. Сейчас главное — решить, что надеть вечером. На это я потратила дикое количество времени. Примерила изумрудно-зеленое платье Крис. На нем оказались разрезы по бокам. Не слишком ли оно молодежное для тридцатишестилетней женщины, которая всегда была толстушкой? Вдруг я буду смешно в нем смотреться… В конце концов, я себе сказала: ну и пусть смешно, какого черта. Вполне подходящий наряд для стройной девушки тридцати двух лет. На нем я и остановила свой выбор. Косметикой пользоваться я до сих пор не решалась, зато вымыла голову и сделала прическу, и щедро побрызгалась духами Крис.

— Да ты просто красавица, — сказал дядя Ксавьер, когда я спустилась в холл.

Я расхохоталась.

Он оскорбился:

— Зачем смеешься? Не любишь комплементов? Ты что же, из тех женщин, которые не умеют принимать комплементы?

— Предпочитаю правду, — сказала я.

Он дулся всю дорогу, пока мы шли к машине. Но его обиженное молчание совсем не напоминало молчание Тони, которое всегда приводило меня в ужас, дядя Ксавьер обижался не страшно. В этом молчании не было обиды ребенка, который полностью от тебя зависит, это был шутливый, мимолетный гнев, который легко вспыхнет и так же легко пройдет, как только ему захочется сказать мне что-нибудь еще. Я поняла, что в его глазах, по причинам, не имеющим ничего общего с абсолютной правдой, зато имеющим много общего с тем фактом, что когда-то он любил маму Крис, я действительно была красавицей, и спорить с этим было бессмысленно.

— Куда мы едем? — спросила я.

В Отель де Фалэс в Сен Жульен, сказал он, там отлично кормят. Никаких тебе вычурных парижских выкрутас, сказал он. Настоящая еда.

Мы сели за столик у окна с видом на рыночную площадь. В одном конце полутемного, старомодного обеденного зала стоял тяжелый дубовый стол, уставленный бутылками с вином. По стенам были развешаны охотничьи трофеи. С моего места открывался вид из окна на столики, выставленные на тротуар, на площадь, утопающую в тени деревьев, и за ней огни автобусной станции.

— Итак, — сказал дядя Ксавьер, надевая очки со стеклами в форме полумесяцев, чтобы прочитать меню, — скажи мне, кто ты есть на самом деле.

В тревоге я подняла на него глаза. Думала, он смотрит на меня осуждающе поверх очков, но он водил пальцем по списку основных блюд. Это явно было для него главнее, чем его специфический вопрос.

Я пожала плечами:

— Не знаю.

— Эта твоя работа, которая так важна для тебя… В чем она заключается? — спросил он и сам же ответил: — А ни в чем. Перекачивание гипотетических денег из одной страны в другую и обратно. Играть с деньгами чужих людей. Она тебя устраивает, эта работа? Она приносит тебе богатство? Или счастье?

Пока я раздумывала над ответом, дядя Ксавьер снова спас меня из трудного положения, ответив за меня:

— Нет, — сказал он. — Нет, не думаю. Этот образ жизни не для тебя. Ты же совсем не такая.

Меня поразила его проницательность.

— Нет, такая, — сказала я.

— Нет, не такая, — возразил он. — Не такая.

Он не дал мне возможности поспорить, спросив, что мы будем есть.

— Ты мидии любишь? Серж! — позвал он хозяина ресторана. — Серж, это моя племянница Мари-Кристин. — Он с таким непосредственным восторгом представлял меня своему другу Сержу (а потом и жене Сержа, и матери жены, и официантке, и помощнику шеф-повара), что я начала понимать, почему мать Крис полюбила его. Женщины, должно быть, постоянно в него влюблялись. Искусственный свет придавал его седоватым волосам бронзовый отлив. Суровое барсучье лицо лучилось от нескрываемого удовольствия. В своей лучшей белой рубашке и вельветовых брюках он напоминал стареющего греческого героя, который ошибся веком, или какого-нибудь «морского волка», который как раз веком не ошибся.

— Вообще-то говоря, — сказал он, когда Серж (его жена, официантка, помощник шеф-повара и мать жены) приняли у нас заказ, и мы обменялись всеми необходимыми для такого события фразами, — поскольку уж мы заговорили о твоей работе, я буду чрезвычайно признателен, если ты кинешь профессиональный взгляд на некоторые наши вложения. Закладные, доверительная собственность… и тому подобное.

Я промолчала.

— Я не могу обсуждать это с Матильдой. Она имеет дело с повседневными счетами, и здесь ей нет равных, но она слишком проницательна. Не хочу, чтобы она знала, насколько плохи наши дела.

— А дела плохи? — спросила я.

— Я же фермер, Мари-Кристин. Вот и все, что я знаю. Ферма. Скот. Я не эксперт по финансам, как ты.

Я слабо улыбнулась и поерзала на сиденье.

— Тебе неудобно? — заботливо спросил он.

— Нормально, — увильнула я.

Крайне неубедительно и, скорее всего, в неверных выражениях, я объяснила ему, что работаю в очень специфической и абстрактной области товаров широкого потребления. Я совсем не тот, кто мог бы посоветовать что-то дельное, сказала я. Он терпеливо улыбался. И явно считал, что я излишне скромничаю.

— Деньги есть деньги, — сказал он. И был прав, хотя я считала, что мой ограниченный бухгалтерский опыт вряд ли сильно ему пригодится. К счастью, подали еду, и дядя Ксавьер забыл о вложениях.

— Люблю смотреть, как женщина ест, — сказал он, наблюдая, как я вгрызаюсь в половинку дыни. И налил мне вина. — Ты слишком худенькая. Забудь о работе. И об этом слабаке, от которого ты бежишь. Ни то, ни другое не принесет тебе счастья. Ты должна остаться здесь. Это твой дом.

Я покачала головой.

— Не мой, — мягко сказала я. — К сожалению, не мой. Я должна буду скоро уехать.

— Зачем? — спросил он. — Куда? К чему такая спешка? Надо хотя бы поправиться, окрепнуть. — И тут его поразила догадка. — У тебя была назначена какая-то встреча? Куда ты ехала, когда случилась авария?

Я сделала вид, что у меня полный рот, чтобы дать себе время подумать. Я жевала этот воображаемый кусок дыни с такой энергией, словно это жесткий хрящ.

— Не знаю, — честно сказала я. — Просто убегала.

— От этого мужика?

— Да.

— А почему не поехала сразу к нам? — спросил он.

Подумав немного, я сказала:

— Ну я же не могла, правильно? Я не была уверена… Была не до конца уверена, что меня встретят с распростертыми объятиями.

Он страшно удивился.

— Ты в этом сомневалась? Как ты могла?

— Ну… — запинаясь, промямлила я, — после всех этих лет…

Повисла долгая тишина. Дядя Ксавьер увлеченно читал этикетку на бутылке вина. Наконец он сказал:

— После смерти твоего отца… был большой скандал, — он поднял на меня глаза. — Понимаешь? Большой семейный скандал. Когда твой отец узнал… голос его прервался. — Он великолепно водил машину, твой отец. На дороге не было других машин. Понимаешь, о чем я? Это не был несчастный случай. — Он налил мне ещё бокал вина. — Твоей маме было очень горько, очень больно. Она вернулась в Англию. Это я был во всем виноват. Она ожидала от меня большего, чем я мог дать ей. У меня уже была жена. Хорошая жена. Но прошлое, Мари-Кристин, вся эта путаница, которую мы сделали из своего прошлого… не имеет к тебе никакого отношения. Ты тут ни при чем.

Я усердно пережевывала ещё один воображаемый кусок дыни, потому что боялась заговорить: не доверяла своему голосу.

— Расскажите мне о ферме, — попросила я, когда, наконец, сочла безопасным «проглотить» его. Не правда ли, удачный ложный маневр, позволяющий нам держаться подальше от опасных топей и зыбучих песков? Кроме того, меня эта тема и в самом деле интересовала. Как и дядю Ксавьера. Он долго и увлеченно говорил, а я слушала. Мне нравились истории, которые он рассказывал о соседских фермах и ссорах из-за земли. Я не чувствовала за него никакой ответственности. От меня не требовалось ни развлекать его, ни ублажать его «эго». Мне не было нужды ни оправдывать его доверие, ни утешать, ни сносить его упреки, — ничего из всей этой тысячи и одной едва заметных мелочей, которые я когда-то брала на себя. Даже вспоминать противно. И почему я всегда чувствовала себя обязанной оказывать эти услуги? Как так случилось, что мы с Тони пришли к негласному и обоюдному решению, что между нами будут именно такие отношения? Так сложилось изначально — и на веки вечные, и ни он, ни я не могли — или не хотели разрушить эту конструкцию. А дядя Ксавьер ничего от меня не требовал, ничего, кроме одного: чтобы я ела, наслаждалась вином и была счастлива. Трудное задание, правда?

Мы болтали о козах и гусях, о диких кабанах и спорах по поводу границы владений, пока поглощали основное блюдо и последовавший за ним сыр. На улице стемнело, и для освещения стоявших снаружи столов зажгли мерцающие масляные лампы.

— Красиво, — сказала я.

На освещенной фонарями площади остановилась машина, из неё вышел человек. Где-то я его уже видела. Он направился к отелю и сел за стол по другую сторону окна, возле которого мы сидели. Теперь я его разглядела. На нем была белая рубашка и свободные льняные брюки. Я на девяносто пять процентов была уверена, что это тот же мужчина.

— Не нравится сыр? — спросил дядя Ксавьер, пятым чувством уловив мое беспокойство.

— Очень вкусный, — сказала я.

— Хорошо. Потому что это… — он указал на ломтик, который я ела, — это сыр из Ружеарка. От наших коз.

Обсуждая с дядей Ксавьером сыр, я краем глаза поглядывала на мужчину. Он был совсем близко, как будто рядом со мной сидел. Впрочем, так и было: нас разделяло только стекло. Значит, это и есть Мэл. Я смотрела, как он заказывает вино. Он был совсем не из тех людей, с которыми, по моим понятиям, стала бы водить знакомство Крис. Слишком женственный. Длинные волосы, которые он то и дело откидывал назад. Довольно привлекательное лицо, судя по профилю, с тонкими чертами.

Мы перешли к десерту. Дядя Ксавьер почему-то выбрал его сам, полагая, что я сладкоежка. Я пыталась отнекиваться, но он настоял на том, чтобы взять мне обильно политое шоколадом bavarois[88], ничего подобного я никогда не употребляла, опасаясь за свою талию.

— Пробуй, — скомандовал он, — не глупи, — и отмахнулся от моих возражений. — Не спорь. Тебе понравится.

Он оказался прав. Мне понравилась. Я отламывала темные, тающие во рту кусочки, и раздумывала, что же делать с человеком по ту сторону окна.

Один раз он скользнул взглядом по обеденному залу. Я отвела глаза. Когда же снова посмотрела, он глядел прямо на меня в легком недоумении. На этот раз глаза отвел он. И встал. Я боялась, что он пойдет обратно к машине, но он направился к главному входу гостиницы. То ли искал, с кем расплатиться, то ли в туалет. Или — третий вариант — он здесь жил.

Я извинилась.

— Отойду на минутку. В туалет, — пробормотала я.

Бросила салфетку на стол и поспешила к стеклянным дверям, ведущим в холл гостиницы. Человек с длинными волосами и в белой рубашке снимал с доски ключ.

— Мэл? — спросила я.

Он обернулся. В фас он был менее симпатичным, чем в профиль. Он смотрел на меня бледными, холодными, пустыми глазами. Потом что-то щелкнуло: он хрустнул пальцами.

— Я так и подумал, что видел вас раньше, — сказал он. — Это вы были в кафе, да? Сегодня днем. В Биллаке.

Я кивнула.

— Я и смотрю — что лицо знакомое. — Но после того как прошло ощущение победы оттого, что он не ошибся, в глазах у него снова появилось подозрительное выражение.

— Где вы взяли это платье? — вдруг спросил он. И затем, ещё более подозрительно: — Что вообще происходит? Откуда вам известно, как меня зовут?

Не к чему было ходить вокруг да около.

— Простите, все это довольно сложно, — сказала я, стараясь говорить потише, чтобы никто не услышал. — Произошла авария. На шоссе № 20. Месяца два назад. Крис Масбу погибла.

Он был очень напряжен. Весть о смерти Крис он воспринял, почти не изменившись в лице, как будто это была ничего не значащая, второстепенная деталь.

— А вы кто такая? — спросил он.

— Трудно объяснить.

— Но имя-то у вас должно быть, — настаивал он.

— Да, — сказала я, — но после несчастного случая… Я была вместе с ней в машине, и все приняли меня за Крис. И я… в общем, когда я пришла в сознание, я просто не стала их разубеждать.

Он был — и поделом ему! — совершенно сбит с толку.

— Это только на время, — торопливо сказала я. Бесполезно было пытаться растолковать это за те несколько минут, что необходимы для похода в туалет. — Может, встретимся завтра? Я тогда все объясню.

Он смотрел на меня с беспокойством, словно опасаясь, что я ему подстрою какую-то ловушку.

— Так кто вы все-таки? — спросил он.

— Никто. Ей-богу, никто. Я просто ловила попутку, и Крис меня подвезла.

И тут он спросил:

— Что случилось с деньгами?

Хотелось притвориться, что я ничего не понимаю, и спросить, какие такие деньги, но все уже и без того было слишком запутано.

— Их забрала полиция, — сказала я.

— Черт! — он стукнул себя ладонью по лбу. — Вот дьявол!

— Послушайте, меня ждут. Мы можем увидеться завтра?

— В десять, — холодно ответил он. — Здесь. Буду вас ждать.

Обещание подождать сопровождалось красноречивым нервным и злобным жестом.

Когда я вернулась к столу, дядя Ксавьер заказал кофе и две рюмки коньяка.

— Ты такое пьешь? — спросил он.

Я не пила. Вернее, Маргарет Дэвисон не пила коньяк. Но я была ему очень благодарна. Я держала бокал обеими ладонями, чтобы руки меньше дрожали. К тому времени, когда я могла выпить кофе, не расплескав его при этом, он уже остыл.

Мы возвращались домой в молчании. Мне было грустно. Я сидела рядом с дядей Ксавьером и гадала, что же делать дальше. В десять я встречусь с Мэлом, и после этого у меня не останется ни единого шанса: после этого мне придется сесть в автобус до Фижеака и отправиться на поезде к югу. Волновала меня записка. Я непременно должна буду оставить записку. Нельзя же просто исчезнуть без всякого объяснения. Я пробовала всевозможные версии: «Дорогой дядя Ксавьер» — но я не имела права так называть его. «Дорогой месье Масбу, ваша племянница погибла, а я — самозванка. Благодарю вас за гостеприимство. Простите меня. Маргарет Дэвисон».

Видите, как трудно?

— О чем задумалась? — спросил дядя Ксавьер, свернул от реки вверх, к холмам.

— Ни о чем, — сказал я.

Вообще-то я думала: то, как я с ним поступила, непростительно. Проблема в том, что если я все это изложу как есть, это будет ещё более непростительно.

— Спасибо за прекрасный вечер, — сказала я, когда мы въехали в ворота. В холле я не удержалась и поцеловала его в щеку.

— Спасибо, — повторила я.

Я долго сидела, глядя в конопатое зеркало трюмо и поворачивая створки, чтобы видеть, как мои размноженные отражения исчезают в бесконечности по обеим его сторонам. Оказывается, бывает трудно смотреть в глаза самой себе, вот ведь как.

Когда я на следующее утро спустилась вниз, дядя Ксавьер уже два часа как ушел. Ну и хорошо. Я струсила, не стала писать записку. Убедила себя, что будет лучше послать открытку из города. Выпила кофе и отыскала хозяйственную сумку, куда запихала смену белья и кое-какие вещи. Сказала Селесте, что иду погулять.

— Вернешься к обеду? — спросила она, но я сделала вид, что не услышала.

До города было намного дальше, чем мне казалось, и нестерпимо жарко. Было глупо думать, что я уже настолько поправилась, чтобы предпринимать такие долгие пешие прогулки. Когда я дотащилась до гостиницы, было почти одиннадцать. У меня все плыло перед глазами, голова кружилась. А ноги представляли из себя два студенистых комка боли.

Он ждал меня за одним из столов, выставленных на тротуар. Когда я, прихрамывая, перешла улицу, он вежливо поднялся.

— Боже правый, — сказал он. — Вы что, нездоровы? Ну и вид у вас.

Он, кажется, всерьез встревожился. Заказал мне бренди и графин воды на французском с ужасающим южно-лондонским акцентом. Предложил мне положить ноги на свободный стул. Он был совсем не похож на человека, которого я видела вчера. Он усердно старался очаровать меня. Изобразил участие по поводу несчастного случая на дороге и неподдельно огорчался из-за смерти Крис.

— Погибла? — то и дело повторял он и в замешательстве качал головой. Извинился на случай, если показался мне вчера хладнокровным. — До меня просто не сразу дошло, — сказал он. — Это был шок. Бедняга Крис.

— Вы хорошо её знали? — спросила я. Он был для меня загадкой. Загадкой была его немногословная записка, которую он послал, и то, как он прятался, желая убедиться, что Крис придет на встречу. Я не могла понять, в каких они были отношениях. А ещё он знал о деньгах. Вдруг мне пришло в голову — как гром среди ясного неба — что Крис, возможно, убегала от этого человека. Проблема только в том, что я не могла представить, чтобы Крис от кого бы то ни было убегала, тем более от такого бесцветного модника, как Мэл.

— Ну да, — сказал он. — Довольно хорошо. Слушайте, я не могу болтать с вами, когда даже имени вашего не знаю.

— Марина Джеймс, — солгала я. Прозвучало это как всегда неестественно.

— Славное имя — Марина. Необычное. А этот акцент? Что это? Бирмингемский? Что-то вроде того?

Меня это слегка задело. Вот уж не думала, что у меня какой-то акцент. А ещё встревожило. Даже в темных очках и со шрамами меня можно было узнать. Не хотелось, чтобы он припер меня к стене, услышав о Стоке.

— Да, — солгала я. — Бирмингем.

Я сказала ему, что ехала в Тулузу, когда встретила Крис и попросила меня подвезти. Объяснила вкратце, как случилась авария и как я превратилась в Крис Масбу. На тот момент меня устраивал такой поворот, объяснила я, мне было удобно поддакивать всему, что говорили власти. С некоторыми поправками и оговорками, которые, я надеялась, не позволят ему провести параллели с историей о «загадочно исчезнувшей секретарше из Сток-он-Трент», мелькавшей в английских газетах пару месяцев назад, я рассказала ему практически все.

Я ждала его реакции, ждала ужасного осуждения. Я закрыла глаза. Он помолчал, потом говорит:

— Потрясающе. Чертовски здорово. Крис бы понравилось, — он засмеялся и хлопнул ладонью по столу. И откинулся на спинку стула. — Слушай, — сказал он. — Дай-ка я тебе кое-что растолкую. Те деньги в машине — понимаешь, мы с Крис были партнерами. По бизнесу. Финансовые операции, сечешь? Покупка. Продажа. Понимаешь, о чем я?

— Я думала, она была товарным брокером.

— А-а, ну да. Да, в общем. Верно. Дело в том, что если говорить прямо, то она на меня работала.

— Мне показалось, вы сказали, что были партнерами.

— Ну, как бы да, были. В каком-то роде. Но дело в том, что работала она на меня. Это мой бизнес. И деньги, которые она прикарманила, — мои.

В тени зонтика я пила воду маленькими глотками, боль в ногах постепенно проходила. Было трудно сосредоточиться на том, что говорил Мэл, но суть я ухватила.

— Дело в том, — он совал это выражение к месту и не к месту, — дело в том, что мы с Крис слегка поцапались. Разница во взглядах. Ну, знаешь, бывает. И все пошло наперекосяк. Она вдруг берет и исчезает с двадцатью тысячами фунтов стерлингов — с моими двадцатью тысячами. А это, между прочим, называется воровством, кого ни спроси, так ведь?

Наверное, так, сказала я.

— Я собирался заявить в полицию, но потом подумал — нет, не спеши, может, все-таки удастся как-нибудь самим разобраться. И произведя небольшое детективное расследование, я её выследил. Вернее, выследил тебя. А это более-менее одно и то же, — он засмеялся.

— Я здесь не останусь, — сказала я. — Я еду на юг. Сегодня. Сейчас же.

— Какая жалость, — улыбнулся он. — Потому что когда полиция закончит проверку, они ведь отдадут тебе деньги, верно?

— Нет, — сказала я. — Не отдадут. Я им сказала, что это не мои деньги.

Во взгляде у него читалось недоверие.

— Так и сказала? Вот дьявол! — он пнул в сердцах ножку стола. — Зачем?

— Да потому что они действительно не мои, — сказала я.

Очарование с него как ветром сдуло, осталось только раздражение и озабоченность.

— Черт, — процедил он.

— В общем, ладно, — запинаясь, промямлила я. — Теперь вы все знаете. Я встала. — Простите, что причинила вам беспокойство. Я имею в виду деньги. И примите мои соболезнования насчет Крис.

Он что-то буркнул в ответ. Я не расслышала.

— Вы в любой момент можете пойти в полицию и сказать, что они ваши, предложила я. — Только я буду вам благодарна, если вы подождете до завтра. Если дадите мне время уехать.

Он быстро глянул на меня и отвел взгляд.

— Да, — сказал он. — Да, так я и сделаю. — Но по его глазам я видела, что не сделает. Я видела, что он врет.

Я перешла площадь и села на ступени церкви. Здесь, в густой тени крыш, было прохладно, намного прохладнее, чем на остановке перед автобусной станцией. Я сидела, прислонясь щекой к холодному камню, и думала о Крис. Мне надо было найти для неё новое место в голове, навести там порядок. Она явно была не тем человеком, за которого я её принимала. У меня как будто выбили почву из-под ног. Я поверила Мэлу лишь наполовину: его история, похоже, была столь же тщательно отредактирована, как и моя собственная, предназначавшаяся для его ушей. Одно мне было ясно: я определенно не могла сейчас вернуться в Ружеарк. Если я останусь, мне придется вместе с именем Крис взять на себя ответственность за все их с Мэлом делишки, за весь этот так называемый «бизнес». Мне придется столкнуться с чем-то далеко выходящим за пределы провинциальных устоев унылой и законопослушной жизни Маргарет Дэвисон.

Я снова лгу. Могли бы вы подумать? Или, если не лгу, так уж точно не говорю всей правды. Никто, и я меньше всех, не собирается отрицать, что жизнь Маргарет Дэвисон была унылой и законопослушной, но вопрос в другом: почему она была именно такой, эта жизнь? И вот вам ответ: она была такой, потому что таков был выбор Маргарет Дэвисон. Она сама выбрала провинциальное, законопослушное уныние. Она вовсе не такая пассивная, какой хочет казаться. Она знала, что делала, когда выходила замуж за Тони. Бедная, напуганная Маргарет Дэвисон. Она вышла за него, потому что боялась: без якоря его неоспоримой уверенности она может выйти из-под контроля. Она добровольно бросила себя на колени, чтобы удержаться от поступков, тягу к которым всегда в себе подозревала: нескладных, невообразимо опасных поступков, которые маячили на краю сновидений, и к которым было соблазнительно легко скатиться без ограничений, наложенных на неё присутствием в жизни Тони.

Однажды дваным-давно — вы уже знаете начало истории. Эта история начинается в жалкий, тягостный день в компьютерном магазине в Стоке и кончается в кафе с видом Акрополя с потрескавшейся картиной на стене и с человеком, который сказал, что его зовут Элефтерис.

Помните? Давайте расскажу, что было дальше.

Человек по имени Элефтерис немного посетовал на жару, а потом перегнулся через стол и сказал странным голосом:

— Красивое имя — Марина. Вам идет.

Никто мне раньше не говорил ничего подобного.

— Красивое имя, — добавил он, — для красивой женщины.

Я засмеялась. Какой безыскусный и абсурдный оборот речи.

— Что вы хотите этим сказать? — сказала я.

Он отмел мою попытку говорить начистоту, мол, это всего лишь ложная женская скромность. Он взял меня за руку. Крикнул что-то по-гречески людям за стойкой. Они рассмеялись. Один из них кивнул и указал на ведущие на второй этаж ступени.

— Пойдемте со мной наверх, — сказал он. — Прошу вас. Пойдете?

Сначала я не поняла. Наверное, он подумал, что я невообразимо глупа.

— Наверх, — сказал он.

Это было такое омерзительное, такое невероятное предложение, что я подумала: поделом мне, это, должно быть, наказание за сегодняшний день. Поэтому я пожала плечами, встала и последовала за ним по разноцветным полоскам линолеума, потом по какой-то голой лестнице, мимо пластиковых бутылей с побелкой и ящиков с банками маслин, загромождающими проход. Наверху была узкая лестничная площадка. Элефтерис открыл дверь, и я вошла следом за ним в маленькую подсобку, где громоздилась битая мебель. К стене прислонился полуразобранный велосипед. Там было несколько мешков с картошкой и жестяное ведро с торчащей из него шваброй. Потрескавшиеся стекла на окнах. В одном углу матрас, покрытый влажными пятнами. Я села на край матраса. Он был комковатый на ощупь, будто набитый соломой. Он был у самого пола: скорее падаешь на него, а не садишься.

Наверное, он удивился, что удалось меня так легко затащить сюда. Он стянул через голову рубашку, не расстегнув ни единой пуговицы. Грудь у него была очень загорелая и гладкая. В комнатушке стоял отвратительный запах, запах гнили и старой одежды. Помню этот запах.

Он встал на колени и снял с меня туфли, сначала одну, потом другую, очень осторожно, и поцеловал мои ступни, сначала левую, потом правую, странно и с невероятной нежностью. Я была в ужасе. В ужасе от его нежности, я этого не ожидала. Нежности не было места в моей теории наказания, в моем инстинкте подчиняться жестокости осознания при помощи акта ритуального унижения. Эта его нежность к моим бледным, потным, вонючим ногам меня испугала. Я хотела самоуничтожения, а он предлагал мне нечто совсем противоположное. Он прижался лицом к моим коленям. Я смотрела сверху на его голову и умирала от страха. Я не понимала, что делаю в этой комнате. Не понимала, кто этот человек и что мне от него нужно. Я лежала на матрасе, испытывая к себе такую острую гадливость, что не могла шевельнуться. А потом запаниковала. Не помню, на каком этапе это случилось. Не хочу вспоминать. Я рванулась и выскользнула из-под него. Я боролась с его попытками вернуть мое тело в прежнее положение. Я побежала. Помню, как грохотала по деревянным ступеням, ощущая во рту этот мерзкий запах гниения, как опрокинула банку маслин, и она покатилась вниз и ударила меня по ноге. Я споткнулась об неё и несколько последних ступеней одолела, прихрамывая. Туфель слетел с меня и приземлился в коридоре, в нескольких футах впереди, но я не осмелилась остановиться, чтобы его подобрать. Другого выхода из кафе, кроме как через внезапно умолкший зал, не было. Я проковыляла мимо стойки и выскочила на улицу. На меня смотрели бесчисленные холодные глаза. Я долго бежала сквозь жару и толпу, пока паника и ужас не начали постепенно угасать.

Ну и что из этого — правда? Иногда мне кажется, что ничего. Это всего лишь сказка, которую я выдумала для себя, чтобы все объяснить. Поднималась ли я когда-нибудь по лестнице в грязную комнату над кафе «Акрополис» следом за человеком по имени Элефтерис? Да нет, конечно. Это невозможно. Мне бы и в голову не пришло совершать такие опасные поступки. Но сами видите, это явная ложь, потому что мне-то как раз пришло это в голову. И если бы этого на самом деле не произошло, где бы я откопала такие подробности, как банки маслин на ступенях? Нет, это сказка. Реальность кончается на том, что человек с чашкой кофе подошел, сел за мой столик и попытался меня «снять». Остальное я нарочно навыдумывала. Вот, говорила я себе, вот что могло бы случиться, если бы не мое непреклонное намерение оставаться Маргарет Дэвисон. Вот почему я позволила себе и дальше оставаться ею, вот почему так долго пряталась за её застенчивой скованностью. Есть и вторая причина, позволяющая мне думать, что это всего-навсего сказка. Хотя все это произошло в Стоке, некоторые детали кажутся мне подозрительно загадочными. Возьмите, к примеру, историю с потерянной туфлей — это уж явный плагиат. Нет, я все придумала. Ну, разумеется, придумала. Да, должно быть, придумала.

Целую вечность просидела я на каменных ступенях церкви. Мне о многом нужно было подумать, навести порядок в голове. Когда я наконец вспомнила об автобусе, было слишком поздно: он уже ушел. По словам женщины с автостанции, здесь ходит всего два автобуса в день, и последний отошел как назло вовремя, десять минут назад. Так что я побрела вниз, к реке, гадая, что же делать дальше. Дешевле всего, решила я, переночевать в отеле — не в Отель де Фалэс, где остановился Мэл, а в другом, на краю города, с глухими окнами, а утром сесть на первый же автобус до Фижеака. Я сидела на скамейке, глядя, как плещутся в воде туристы из лагеря на том берегу. Я очень устала. Глаза закрывались. Я растянулась на траве и погрузилась в странную дремоту, полную то ли снов, то ли галлюцинаций.

Что-то коснулось моей щеки. Я проснулась. Дядя Ксавьер сидел рядом со мной, держа травинку.

— Ну вот, — сказал он. — Наконец-то. Пора домой.

Я так смутилась, обнаружив себя лежащей на травке у реки, и мне было так приятно его видеть, так радостно от мысли, что можно пойти домой, что я на время позабыла о своем намерении бежать, и позволила ему помочь мне сесть.

— Как ты добралась до Сен Жульена? — сварливо спросил он. — Неужто так и шла всю дорогу?

Я кивнула.

— Зачем? Ты же могла взять одну из машин. Ты меня так больше не пугай, ладно? И на обед не явилась — да не позвонила — ты же могла умереть! Больше никогда так со мной не поступай.

Я слабо улыбнулась и послушно побрела за ним к площади, хотя краткий миг забвения давно прошел.

— Откуда вы знали, где меня искать? — спросила я.

Он пожал плечами.

— Думаешь, я совсем болван? Думаешь, я тебя не видел вчера вечером? Видел. Ты разговаривала с этим парнем. И я подумал: так вот он какой. Значит, это и есть тот, с водянистым голосом, который звонил и от которого ты убегаешь.

— Мне нужно было с ним встретиться, — сказала я.

Он кинул взгляд на мою хозяйственную сумку, но промолчал.

Предвечернее солнце слепило, когда мы ехали домой. Я закрыла глаза, непроизвольно расслабив все мышцы. Я почувствовала, что сдаюсь. Ни к чему пытаться убежать отсюда, сказала я себе. Ведь это здесь меня бросились искать, когда я не появилась вовремя. Еще хотя бы пару дней — не больше, я не жадная. Каких-то два дня, подумаешь.

Два дня плавно превратились в три, три — в пять, пять — в семь. Ничего не случилось. Никаких вестей ни от Мэла, ни от полиции. Я снова почувствовала себя в безопасности. Начала забывать, что я делаю. Это уже не казалось мне чудовищным преступлением. Я машинально откликалась на имя Мари-Кристин. Становилось все труднее вспомнить, кто такая Маргарет Дэвисон. Кое-что о ней я начисто позабыла. Не могла вспомнить, какое у неё было тело. Теперь у меня было совершенно новое. Последние корки шрамов стали мягкими от ванн и облупились. Под ними были удивительно розовые и гладкие пятна, как у змеи, сменившей кожу. Мне нравилось новое тело. Маргарет Дэвисон никогда не любила свое. Предпочитала выключать свет, чтобы его не видеть. Избегала смотреть в зеркало. Это мое новое тело было ещё худым, но уже не таким пугающе изможденным. На кости наросло немного плоти. Мне нравилось, как торчат кости бедер. Нравилось, как ещё слабые груди несимметрично лепятся к ребрам. Нравились лихие рубцы шрамов. Мне было комфортно в этом теле. Честно говоря, я постоянно ощущала комфорт. Я хорошо спала. Ела. Плавала в бассейне под водопадом. Становилось все жарче. День за днем солнце выкатывалось спозаранку на небо, и к полудню раскалялось, как печь. Земля покрывалась трещинами. Цветущие фруктовые деревья не давали плодов. Цветы вяли и валились друг на друга.

В Ружеарке не осталось ни единого не изведанного мною уголка. Я досконально знала каждый мокрый камень, каждую бойницу, каждый портрет, каждую комнату в башнях с видом на реку, извивающуюся в сотнях футов внизу, в долине. Знала все постройки и флигеля. Знала кур. Знала оранжерею, где хранились брошенные части старого фермерского оборудования и сломанная карета. Еще там был гигантский стеклянный короб, выставочная витрина, похожая на кусок льда, в котором вморожен момент смерти. Чучело sanglier[89] с открытым от ужаса ртом вырывалось из искусственного леса. На его шее висела худая, страшная фигура — чучело гончего пса. Обнаженные желтые клыки вцепились в кабана безжалостной, смертельной хваткой. Меня это беспокоило. Я думала: как странно, ведь когда-то давно этот свирепый, жестокий пес был жив. Кровь бежала по его венам. Он принюхивался, втягивая воздух. Откликался на свое имя. Он делал то, чему его обучили. У кабана же не было никакого имени. Он не отзывался ни на что кроме своих кабаньих инстинктов. Даже не знал, что он кабан. Он просто был. А теперь его нет, и нет давно, лет сто. Безымянный кабан и гончий пес, чье имя давно позабыто, оба мертвы, и кого это волнует? Их самих? Меня? Иногда, если мне было нечем заняться, я сидела в кособокой карете и тревожно размышляла обо всех этих глупостях с именами, и о том, что же они, собственно, означают.

Пару раз я ездила с Франсуазой в Фижеак. Я знала, что это опасно, поскольку какой-нибудь английский турист мог случайно меня опознать, но один день перетекал в другой, я все прочнее ощущала себя Мари-Кристин, и все больше забывала о возможной опасности. Все, кто был знаком с семьей, сразу принимали меня за Мари-Кристин. У них не было причин сомневаться.

Однажды утром на столе в холле появилось ещё два письма для меня. Одно было из лондонского банка. Они сообщали, что по моей просьбе от 24 числа сего месяца все мои сбережения, составляющие в сумме 9327 фунтов стерлингов и 95 центов, переведены в Банк Националь, который, в свою очередь, должен вскоре со мной связаться. Что ж, весьма полезная и интересная информация.

Второе письмо было от человека по имени Алек Фегрусон. Дорогая мисс Масбу, писал он. Это было очень краткое письмо на обычной писчей бумаге с обратным штемпелем Питерборо[90]. Он писал, что дал этот адрес человеку, назвавшемуся родственником Крис. Правильно ли он сделал? Теперь он немного беспокоился, не допустил ли он ошибки, но это был очень приятный молодой человек.

Понятное дело, этот приятный молодой человек — наверняка Мэл. Письмо я смяла и выбросила.

Деньги в банке немного вывели меня из равновесия. По случайному совпадению — а может, и не случайному, — Банк Националь в Фижеаке был тем самым банком, которым пользовалась вся семья. Им требовался образец подписи. Из документов Крис у меня остались только её водительские права и английская кредитная карточка. Подпись на них имела очень мало сходства с той, что я предоставила в банк, но никто, кажется, этого не заметил. В банке и так все знали, кто я такая. Они знали Франсуазу, знали, что я её кузина, она им сама сказала. Менеджер банка был личным другом дяди Ксавьера. Так что моя личность никогда не ставилась под сомнение. Если они и заметили, как мало одна подпись похожа на другие, то, скорее всего, приняли это за последствие несчастного случая. Менеджер заставил меня заполнить бланк заявления для новой кредитной карточки. Я немного волновалась, так как была не уверена, что правильно запомнила дату рождения Крис из её паспорта, но, наверное, я не ошиблась, поскольку на это тоже никто не обратил внимания.

Как-то вечером мы сидели на кухне, ужинали, и тут раздался телефонный звонок. Я ела артишок. Кожа у меня горела от свежего загара, мною овладели покой и сонливость. Дядя Ксавьер подошел к телефону.

— Это тебя, — сказал он.

— Меня?

Какую из них? Кого?

Он протянул мне трубку.

— Межгород, Англия.

Я очень медленно встала, я тянула время. Взяла трубку.

— Алло, — осторожно сказала я.

Молчание.

— Алло? — сказал женский голос на том конце провода.

Я откашлялась.

— Алло? — повторила я.

— Это Крис?

Не к чему было притворяться, что она ошиблась номером или что это не Крис. За столом смолкли все разговоры, даже дети прислушивались.

— Подождите, я подойду к другому аппарату, — сказала я.

— Нет, нет, слушай, — заторопилась женщина. — Это Сью. У меня только одна минута. Это ты?

— Да, — сказала я.

— Странный какой-то звук.

— Телефон плохой.

— Нет, я имею в виду, что голос твой странно звучит. Ты что, простудилась, или ещё чего?

— Да, — сказала я.

— Совсем ты на себя не похожа.

На это мне нечего было ответить. Я поймала на себе взгляд дяди Ксавьера. Он мне улыбнулся.

— Слушай, — сказала она, эта самая Сью, — этот адрес дал мне хозяин твоей бывшей квартиры… — Мистер Алек Фергусон из Питерборо, полагаю, который как-то уж слишком вольно обращается с моим адресом. — …и я позвонила в международную справочную. Ты как там?

— Хорошо, — я старалась ограничиться односложными ответами.

— Если не считать простуды, — засмеялась она. — Развезло тебя, однако. Бедняга. У тебя голос из-за этого такой странный, ужас. В общем, слушай, я тут тебя сегодня вспоминала, потому что мы с Дениз говорили о тебе за обедом, а Дениз и говорит: «Позвони ей. Расскажи, что она пропустила». У нас тут разразился нешуточный скандал. Ты даже не представляешь! Видно, в администрации произошла утечка, кто-то дал сведения в прессу об условиях приобретения контрольного пакета акций Мосонов. Вернее, продал, сказал сегодня мистер Тейлор. Кто-то на этом здорово нагрел руки, сказал он. Он злой, как черт. Тут повсюду полиция и все такое. Ты все веселье пропустила.

— Боже правый, — пробормотала я.

— Ой, такое представление! Ну ладно, слушай, как там твой отпуск? Если это все ещё отпуск.

— Хорошо.

— И что это за замок, где ты живешь? Звучит отпадно. Это что, отель, или туристический лагерь, или что?

— Лагерь.

— Ты, небось, загорела, как негритос. Когда возвращаться-то думаешь? Когда деньги кончатся, что ли?

— Да.

— Везуха тебе. Вообще-то, Крис, если честно, я тебе потому и звоню. нас с Дениз турнули от Мидлмаса и Дана. Ну, а заодно и из Питерборо. Так вот, мы подумали, почему бы не сделать так же, как Крис, не поработать в должности временной секретарши. Может, ты дашь нам знать, когда вернешься, пообедаем где-нибудь. Поболтаем на эту тему. Мы думали, не попытать ли счастья в Лондоне. Только Дениз беспокоится о своей пенсии, о всяких там печатях и тому подобном. Ах, да… — она явно не собиралась заканчивать разговор. Я переменила позу. — Знаешь что еще. У меня ведь до сих пор эта потрясная вещица, которую ты мне одолжила для свадьбы сестры. Ничего, если она немного у меня побудет, или как?

— Да, — сказала я.

— А не возражаешь, если я иногда буду её надевать, а? Хотя бы вечером по субботам?

— Ладно, — сказала я.

— Я её почищу, — поспешно заверила она. Потом засмеялась. — Ну и странный же у тебя голос. Как будто придуриваешься. Винишком, небось, балуешься, поэтому. Ну ладно, Крис, приятно было тебя слышать.

— И мне тебя, — вежливо сказала я.

— Поболтаем еще, как объявишься. Не забудь позвонить, ага?

Она ещё несколько раз сказала «пока» и «смотри там». Я вернулась к столу и тяжело плюхнулась на стул.

— Подруга? — спросил дядя Ксавьер.

— Да, — сказала я. И нагло добавила: — Моя секретарша.

Я боялась, что они заметили, каким односложным и неприветливым с моей стороны был разговор, но они вели негромкую беседу о чем-то своем, по-французски. Что-то о поездке в больницу. Я была им очень благодарна за то, что они дали мне время передохнуть и поразмыслить.

Сколько же личин было у Крис, скажите на милость? Крис — независимый, живущий вольной жизнью брокер товарной фирмы? Крис — партнер Мэла, которого она надувает и исчезает с его деньгами, если верить его словам? Крис вместе со своими подругами Сью и Дениз — временная секретарша у каких-то Мидлмасса и Дана из Питерборо? Никак это у меня в голове не укладывалось. Нужно опять быстренько навести порядок в мыслях. Та Крис, характер которой я, по моим понятиям, так хорошо изучила, Крис, которой так хотела стать, постоянно менялась. А на деле-то, по крайней мере судя по последнему событию, она оказалась самой что ни на есть обыкновенной секретаршей. Как я.

Трудно было с этим смириться. Очень трудно. Я не хотела, чтобы она была похожа на меня. Хотела, чтобы она была сильной, волевой, все знала. Такой, какой я её себе представляла с самого начала.

За столом шел возбужденный разговор по-французски.

— Нет, пойдешь, — твердо говорила Tante Матильда. — Пойдешь, я тебя отвезу. Хочу сама побеседовать с врачом. Я тебе не доверяю.

На миг мне показалось, что это они обо мне: из-за слов «больница», «врач». Может, они имеют в виду доктора Вердокса. Но, похоже, речь шла о другой больнице. И о дяде Ксавьере.

— Это пустая трата времени, — сказал он.

— Зачем вам в больницу? — вдруг заволновалась я, отвлекшись, наконец, от собственных проблем.

Он пожал плечами.

— Да ни зачем. Обычная проверка.

Tante Матильда что-то сказала по-французски, я не поняла, что именно, что-то сердитое.

— Не делай из мухи слона, — сказал дядя Ксавьер. — Хватит уже опекать меня! Надоела ваша бесконечная бабская суета. Поглядите на меня! Я что, похож на больного?

Он отказался продолжать разговор об этом и сменил тему.

Позже, одолеваемая дурными предчувствиями, я спросила Франсуазу, в чем дело. Он что, болен? — спросила я, боясь услышать ответ.

Коронарный тромбоз, сказала она. Это случилось в феврале прошлого года. Он вдруг упал, держась за грудь. По моим глазам она поняла, что необходимо меня успокоить. Нет, на самом деле, мне не о чем волноваться, поспешно добавила она. Он очень быстро встал на ноги: он ведь такой крепкий. Нужно просто провериться, так положено.

Как обухом по голове. Я не могла этого вынести. Удрала наверх, чтобы ни с кем не разговаривать, пока не свыкнусь с этой мыслью. Легла в горячую ванну, пытаясь согреться: меня колотило от страха. Не думай об этом, велела я себе. Прекрати. Смотри, как он отлично себя чувствует: энергия так и бьет из него ключом. Эта энергия была такой щедрой, такой мощной, что излишки её, как солнечные лучи, излечивали мои раны, наделяли меня силой, прогревали ноющие кости. Разве возможно, чтобы он был болен? Здесь какая-то ошибка. Это непостижимо. Я этого не позволю.

Утром Франсуаза отвезла дядю Ксавьера и Tante Матильду в больницу. Дядя Ксавьер надел рубашку с коротким рукавом и галстук. И все пытался ослабить тугой воротник. Tante Матильда со стянутыми в пучок волосами вышла в темно-синем платье в мелкий белый горошек. Впервые я видела её не в черном. Она полагала — и небезосновательно — что если не убедиться, что дядя Ксавьер вошел в кабинет врача, то он потратит утро в кафе, дегустируя вино последнего урожая.

Побелевшее полуденное солнце бесновалось, отбирая влагу у всего, что не способно её удержать. Я взяла в сад несколько книг, которые мне нашел дядя Ксавьер, английских книг, и легла под зонтик, пытаясь читать. Все это были американские триллеры. Двое мужиков, которых звали Чак и Тодд разговаривали на непонятном сленге и гонялись друг за другом на машинах. Через определенные промежутки времени они палили из автоматического оружия, а потом уныло занимались сексом в комнате отеля то ли с куклой, то ли с курицей — с неким объектом, очень слабо напоминавшим человеческое существо. Понимала я примерно одно слово из трех. Я листала произведение под названием «Резня на шоссе», или что-то вроде этого, когда Селеста крикнула из окна кухни:

— Мари-Кристин, тут к тебе пришли.

Я забыла, что я не Мари-Кристин. Отбросила книги и сложила шезлонг. И только открыв дверь кухни, вспомнила, какую опасную игру я затеяла.

Это был Мэл. Он стоял, облокотясь на буфет, надменно и развязно.

— Привет, — сказал он, когда я вошла. — А я как раз представлялся твоей кузине. Она тут за мной ухаживает.

Оно и видно. Уже налила ему выпить. Она сидела за столом и курила с жеманной элегантностью. Периодически она неторопливо проводила рукой по волосам с тем расчетом, чтобы они упали на прежнее место, оставив в воздухе легкий аромат духов. Она смотрела на него, сузив глаза, словно речи его были настолько обворожительны, что легко могли соблазнить её одним только остроумием.

— А я как раз объяснял Селесте, что мы с тобой вместе работаем, сказал Мэл.

Я слабо улыбнулась. И предложила ему посмотреть замок.

— Ладно, — сказал он. — Почему бы и нет. Отлично.

Селеста встала:

— Не знала, что тебе интересно, не то бы давно предложила.

— Вообще-то, Селеста, — сказала я, — нам с Мэлом нужно кое-что обсудить.

— Дела, — улыбнулся ей Мэл. Он был очень умен. Умудрялся очаровывать Селесту и в то же время демонстрировать мне бесцеремонную самонадеянность. — Сама понимаешь.

Селеста выпустила клуб дыма, показывая свое разочарование.

— Тогда возвращайся выпить, когда вы закончите, — предложила она.

— Вот это да, — вздохнул Мэл, когда мы вышли во двор. — Она прямо точная копия Крис, правда?

— Что ты здесь делаешь? — грубо спросила я. Он не имел права соваться в эту реальность. Он принадлежал другой.

— А ты что здесь делаешь? — задал он встречный вопрос. Он был возмутительно хорошо одет. Сунул руки в карманы. Он наслаждался ситуацией. — Ты же сказала, что собираешься уехать.

— Я передумала.

— Ну, понятное дело.

— Это ненадолго, — сказала я. — Я просто отложила отъезд на несколько дней. Скоро уеду.

— Какая жалость. На будущей неделе в субботу в городе намечается грандиозный праздник. Фейерверки, как сказано в афишах. Танцы на площади. Оркестр. Все что душе угодно.

— Да, знаю, — сказала я. Я и вправду знала. Дядя Ксавьер был членом праздничного комитета.

— Жаль, если пропустишь, — заметил он, как будто мы просто шли и болтали о пустяках.

— Чего ты хочешь? — резко спросила я.

— Ну, например, осмотреть достопримечательности, раз уж я здесь, сказал он.

Я повела его в главный зал для банкетов. Он слонялся, разглядывая китайский фарфор и лакированные шкатулки.

— Очень мило, — бормотал он. — Очень и очень мило.

Я не попалась на эту удочку.

— Мне вчера позвонили, — сказала я. — Некая Сью, которая сказала, что работала с Крис.

— Сью? — протянул Мэл. — А там что такое? — Он зашел в библиотеку. Ух ты! — присвистнул он, разглядывая расписанный потолок. — Здорово.

— Крис ведь была секретаршей, верно? — гнула я свою линию. — Она вовсе не на тебя работала.

— А вот и нет, — сказал он. — На меня. Скажем так: она использовала свой талант — свой секретарский талант — в наших общих интересах. — Он снял с полки книгу. — Боже правый, — воскликнул он. — А ты недурное местечко выбрала, чтобы приземлиться. Я и понятия не имел, что Крис имела отношение ко всей этой роскоши. Она никогда не рассказывала об этом.

— Может, не хотела, чтобы ты знал, — холодно сказала я.

Он рассмеялся.

— Да тут на полках — целое состояние, — сказал он. — Я тебе вот что скажу. Я могу связаться с экспертом по антиквариату, выясню, что стоит пустить в оборот, а ты время от времени будешь приносить мне по парочке книг. Никто не заметит.

Я промолчала. Он положил книгу на место.

— Ну что ж, ладно, давай перейдем к делу, — сказал он. — Так кто ты есть на самом деле?

— А ты кто на самом деле?

Он засмеялся.

— Марина Джеймс, значит? — Он прислонился к полке и уставился прямо на меня. Взгляд был неприятным. Я отвернулась. — Забавно, — сказал он. — Я уверен, что где-то тебя видел. Чем-то мне знакомо твое лицо.

Я похолодела.

Он улыбнулся — доброй такой улыбкой.

— Ну ладно, — сказал он, — не будем об этом, правда? Это все детали. Пока, по крайней мере. Так что ты мне ещё хотела показать?

Я повела его в следующую комнату — приемную с обшарпанными застекленными витринами, где хранилась коллекция огнестрельного и антикварного оружия.

— М-м, весьма интересно, — сказал он. — Такое мы любим. Вот за эти штучки, например, — он указал на два пистолета с серебренными пластинами на рукоятках, — можно срубить пару косых. Не меньше. — Он присел на корточки, разглядывая револьвер девятнадцатого века. — Ну так скажи мне, Марина, сказал он, — полиция уже объявлялась? Насчет денег-то?

— Нет, — ответила я.

— Жалость какая, — он поднялся. — Заметь, говоря «нет», ты ведь вполне могла мне солгать, верно? Мне надо постоянно держать в уме, что ты очень искусная лгунья. Ну, разумеется, тут хочешь — не хочешь, а приходится проявлять максимум умения, как же иначе справиться с таким делом, верно? Я тобой просто восхищаюсь. Нет, честно. Восхищаюсь. Проблема в том, что от такого квалифицированного и талантливого враля не знаешь, чего ждать. Ты ведь можешь сказать мне что угодно, откуда мне знать, что из этого правда? Одно я знаю наверняка — что полиция могла ещё вчера вернуть тебе деньги.

— Не было их вчера.

— Ну, значит, позавчера. «Вот, пожалуйста, мисс Масбу». Могу поспорить, именно так они и сказали. Не очень-то они умные, полицейские-то. Не видят, что у них под носом творится. «Вот, мисс Масбу, пожалуйста. Вот вам ваши денежки. Вам бы лучше их сразу в банк положить, да-да».

Он пошел из приемной в комнату без мебели с огромным камином, где Франсуаза всегда останавливала группы полюбоваться сводчатыми потолками. Я поспешила следом.

— Н-дааа, — протянул он, заглядывая в дымоход камина. — Я бы так и поступил. Положил бы их прямиком в банк. На только что открытый счет. Думаю, как раз для этой цели ты его и открыла, так ведь?

Смутная, едва уловимая угроза витала в воздухе, как дымок от сигареты.

— Откуда ты знаешь, что я открыла счет? — спросила я, поднимаясь за ним по каменной лестнице.

— Знаешь, очень интересное местечко, — сказал он. — Нужно как-нибудь заехать сюда на экскурсию. Ты должна была рассказать мне все целиком, как положено, а то я чувствую себя обделенным.

— Откуда ты знаешь? — повторила я.

— Откуда я что знаю?

Он начинал действовать мне на нервы.

— Слушай, — сказала я. — Повторяю: полиции здесь не было. Они не возвращали мне деньги. И не вернут, потому что я сказала им, что это не мой чемодан. Они считают, что деньги принадлежали женщине по имени Кэтрин Хьюис. Это имя из второго паспорта Крис.

— Ага, но это ты так говоришь, — сказал он, останавливаясь на узкой застекленной площадке витой лестницы. — А я почему-то в это не верю. Не верю, что ты им сказала, будто деньги не твои. Зачем было это делать такой квалифицированной мошеннице, как ты? Ты только погляди, — он смотрел вниз, во двор замка. Отсюда была видна защитная стена с хохолками башенок, будка привратника, кусок крыла эпохи Ренессанса, лес, утесы, фермерские угодья, спускающиеся в долину. — Ты только взгляни на все это, — сказал он. — Это же гениально, черт возьми. Гениальное, если не лучшее в мире, мошенничество. — Он захохотал, будто радуясь за меня. — Да по сравнению с этим все мои авантюры — любительские забавы, мать их растак. — Он отошел от перил. — Ладно, — сказал он. — Хватит с меня на сегодня, насмотрелся. Передай привет этой несчастной, скучающей, изголодавшейся по сексу женщине, которая считает тебя своей кузиной.

Он пошел вниз по лестнице. Я за ним. Во дворе он дружелюбно сказал мне:

— Знаешь, Марина, мне и впрямь понравилось. Думаю, что обязательно наведаюсь сюда ещё разок.

— Меня здесь уже не будет, — сказала я.

— Ну-ну, что-то похожее я уже слышал. Но на самом деле ты никуда не собираешься, правда? По крайней мере, пока не дождешься того, что ждешь.

— Если ты имеешь в виду деньги, — сказала я, — то я здесь вовсе не ради них. И если они тебе так нужны, пойди в полицию и скажи, что они твои.

— Ой, да, знаешь, так и сделаю. «Простите, сержант, у вас тут не завалялись двадцать косых, которые у меня стибрила моя бывшая любовница, но, к сожалению, я не могу доказать, что они принадлежат мне, потому как для этого мне пришлось бы по уши влезть в дерьмо». — Мэл пожал плечами. Не слишком хорошая мысль. Так что… я это оставляю на тебя, вот что. В конце концов, они тебе их вернут. А я буду за тобой следить в оба, Марина Джеймс. — Он засмеялся. — Нет, пардон, не Марина. Совсем не то. Скорее, тебе подошло бы нечто более убедительное. Ну, скажем… — он сделал вид, что ищет подходящее имя… — Скажем, Маргарет. — Он улыбнулся открытой, подкупающей улыбкой. — Так смотри, не забудь, — двадцать косых. И никаких фокусов.

Я смотрела ему вслед. Ноги дрожали. Когда он скрылся за воротами, я побежала к дому. Селеста слонялась в холле.

— О боже, — сказала она. — Потрясающий мужчина. Кто он? Расскажи. Ты должна пригласить его на обед.

— Он — потрясающее дерьмо, — сказала я, взбегая по лестнице.

— Я думала, это твой приятель. Будешь обедать? — крикнула она мне вслед.

— Нет, — рявкнула я в ответ.

Я хлопнула дверью спальни и кинулась на кровать. Ну и мерзкий тип! Он все мне портил. Мне надоело копаться в прошлом Крис и пытаться разобраться. Оба они вруны, что Крис, что Мэл. Вруны и негодяи, оба! И он понял, кто я. Наверняка. Не случайно же он обронил имя Маргарет. Я мечтала убить его, только так от него можно избавиться. Да, я просто мастер по убийственным фантазиям. Частенько я к ним прибегала. И потратила незабываемых полчаса, уничтожая Мэла. Видели бы вы, как ловко я с ним расправилась — молотком по башке, а тело столкнула в реку. Ну вот, теперь мне намного лучше.

На улице дул обжигающий ветер. Он тряс тощие деревья и швырял в окна маленькие смерчи из пыли и сухой листвы. День становился все жарче. Мне хотелось прохлады. Хотелось смыть с себя все. Хотелось оказаться в холодном, чистом месте, где можно было бы принять холодное, чистое решение. Я соскочила с кровати и выскользнула из дому. Селеста в холле разговаривала с женщиной из города, которая пришла за дневной выручкой.

— Пойду поплаваю, — сказала я.

Я широко шагала, волосы трепал ветер. Птицы на ветках вдоль каменной тропы были молчаливы и неподвижны, словно их придавило зноем. Цикады молчали. Пара куцых, полумертвых от жажды бабочек утомленно цеплялись за цветки чертополоха.

Потом я услышала всплеск. Кто-то насвистывал. Я подумала, может, дядя Ксавьер вернулся из больницы и пришел окунуться в каменный бассейн, и завернув за угол, на какой-то момент я действительно подумала, что человек, которого я вижу, человек, стоявший на валуне спиной ко мне, совершенно голый, это дядя Ксавьер. Его короткие, мускулистые ноги густо поросли волосами, и стоя в моем бассейне, он больше всего напоминал сатира получеловека, полузверя. Но это был отнюдь не дядя Ксавьер. Это был кто-то другой. Он набирал воду в ладони и лил на голову. Она шлепалась ему на плечи. Он был очень загорелым. Он запрокидывал голову и тряс ею, как седеющий лев, пришедший к водопою в знойный полдень.

Я стояла над нависшим утесом и наблюдала за нарушителем, вторгшимся в мои владения. Он оглянулся. Я застала его врасплох. Мы стояли и пялились друг на друга. Он не прикрылся. Просто стоял. Я ударилась в панику. Повернулась и помчалась прочь, глаза мне застилал гнев. Да как он осмелился! Кто он? Дядя Ксавьер, дядя Ксавьер, где вы? На нашу территорию вторгся посторонний, посторонний в моем каменном бассейне! Сделайте что-нибудь! Избавьтесь от него. Прогоните. Но пока я добежала до конца тропы, спотыкаясь о камни, я вспомнила, что дяди Ксавьера сейчас нет. И мне нестерпимо захотелось снова увидеть этого человека, убедиться, что он мне не привиделся.

— Что за спешка? — спросила Селеста, когда я влетела во двор замка. Ты куда? — Но даже если бы у меня был ответ, я не смогла бы ответить: сбилось дыхание.

Я бегом пересекла лужайку. За стеной кухни была протоптана узкая тропинка, ведущая вверх, к самой вершине утеса, где росла ежевика, ракитник и можжевельник. Я карабкалась, скользя по камням. Пока добралась доверху, выдохлась, кололо в боку, вернулась привычная боль в ногах, но я лезла и лезла, боясь, что если не поспешу, человек уйдет. Ветки хлестали меня по лицу и рукам. Царапины на ногах кровоточили, но я упорно лезла дальше. В самом конце, где утес нависает над ручьем, где крошится известняк, я бросилась на живот и свесилась, глядя вниз.

Он был ещё там. Не знаю, какое я чувство испытала, облегчение или ещё больший гнев. Он стоял на большом валуне, глядя на свое отражение в воде. Потом потянулся, хрюкнув от удовольствия. Темные волосы на груди сужались к животу, образуя влажную букву «V», потом снова расширялись, переходя в более бледный, бронзовый кустик волос на лобке. Он согнул колени и сел в воду, там, где поглубже. Над ним вспыхнула радуга брызг, и вдруг до меня дошло, что за чувство во мне пробудилось. Нет, не гнев. Вожделение. Я легла на спину в заросли порыжевшей травы, закрыла глаза, и позволила фантазиям завладеть моим воображением. В этих фантазиях присутствовали нежные пальцы и влажные губы. И такое мы вытворяли с этим человеком, который пришел к моему водопаду, что в конце концов солнце взорвалось у меня в голове и пронзило насквозь тело, которое корчилось и вздрагивало в одиночестве на вершине утеса. Но это слишком личное. Это только между ним и мною. Я не желаю писать об этом.

Однажды давным-давно — я, пожалуй, начну ещё разок — однажды давным-давно жили-были две сестры. Их, конечно, должно было быть три, но было только две. А почему — не скажу, не знаю. И были они удивительно похожи, эти сестры. Обе служили секретаршами и обе убегали. Одна сестра постоянно удивляла, а вторая удивлялась. Жили они в густом, дремучем лесу, как это обычно бывает с сестрами. Если кто-то пытался приблизиться к ним, найти тропу среди зарослей, они пускали в ход свои убийственные мечты.

Но дело в том, что во всех известных мне сказках кто-нибудь находил-таки эту тропу, так или иначе. И какое бы обличие он ни принимал в начале, в конце он непременно оборачивался принцем. Не знаю, есть ли способ от него укрыться. Все сказки обязательно кончаются именно этим. Так должно случиться.

Когда я открыла глаза и снова перевернулась на живот, золотистый человек исчез. Я не удивилась. Я уже начала подозревать, что он просто пригрезился мне, — перегрелась на солнышке.

Селеста лежала в шезлонге, когда я спустилась по тропинке с утеса.

— Где ты все бродишь? — спросила она. — Посиди, поболтай со мной минут десять, пока не началась экскурсия. Мне скучно.

— Прости. Я иду поплавать, — сказала я.

— Как, опять? — в голосе у неё слышалось легкое недоверие.

— Мне надо остыть, — объяснила я.

Было уже довольно поздно, когда я добрела до дому. Волосы у меня высохли на ветру и напоминали клок сена, лицо и руки — малиновые от солнечного ожога.

— Ah, mon Dieu![91] — воскликнула Селеста, пришедшая забрать выручку к будке у ворот. — Что ты с собой сделала? — она с неодобрением разглядывала длинные царапины у меня на ногах. — Первый раз вижу такую беспечность. Тебе что, совсем плевать на то, как ты выглядишь?

— У меня отпуск, — резко ответила я. Но, честно говоря, меня поразила её проницательность. Я и в самом деле была беспечной по отношению к себе. Да, за мной всегда такое водилось.

Наверху в своей комнате я критически изучила себя в крапчатом зеркале, где всплывали и тонули мои многочисленные отражения. Я увидела загорелую молодую женщину. Ее тугая, покрытая шрамами кожа была усеяна веснушками, а может, это были отслоившиеся чешуйки серебра в зеркале. Бедная, старая, толстая, глупая, инертная Маргарет Дэвисон пряталась где-то там, я и теперь, если хорошенько постараться, могла заставить её образ всплыть на поверхность, но удержать её надолго было трудно. Она была слишком нереальна, эта раздувшаяся утопленница, которую я поднимала со дна, её слишком тянуло обратно, в гущу водорослей. Как только она исчезала, женщина со шрамами снова появлялась в зеркале. Я начинала её узнавать. Я все лучше и лучше её узнавала.

Я вымыла голову и приняла ванну. Почистила вечно грязные ногти. Высушила волосы феном Крис и заколола их на затылке, несколько прядей сразу выбились и упали на плечи. Пора было прекращать наказывать свое тело за то, что оно пробудило к жизни Маргарет Дэвисон, потому что её больше нет. Все. Проблема только в том, что многолетние привычки сидят в нас слишком крепко, их трудно ломать. Уже на третьем ногте мне наскучил утомительный и неприятный процесс маникюра. С какой стороны ни взгляни, мало что может сравниться с ним по скуке.

Я надела шелковое платье Крис, короткое, в котором ноги почти полностью открыты, и туфли на каблуке. Надушилась какими-то страшно дорогими духами, которые, наряду с уймой других экстравагантных вещей, купила при помощи своей новой кредитной карточки. Даже подумала, не воспользоваться ли косметикой.

— Погляди на меня! — сказала я. Странное дело, но, по-моему, я обращалась к Тони. Хотела, чтобы он меня увидел в элегантном платье, с худощавым, покрытым шрамами лицом и тремя наманикюренными ногтями. Хотела, чтобы он увидел меня в этой просторной комнате с её обветшалой красотой в крыле эпохи Ренессанса средневекового французского замка. — Вот видишь! победоносно сказала я, словно мне наконец удалось что-то ему доказать.

Миновало несколько веков с тех пор, как я последний раз надевала туфли на каблуках. Я споткнулась о складку ковра за дверью моей комнаты. Мне пришлось спускаться по лестнице осторожно и вдумчиво, цепляясь за перила. Первой увидела меня Селеста.

— Боже мой, — сказала она. — Что ты с собой сделала?

Я холодно ей улыбнулась и прошествовала в кухню. Дядя Ксавьер открывал бутылку вина. Tante Матильда выкладывала на стол хлеб. Франсуаза что-то помешивала у плиты. И кроме детей, там был ещё один человек: человек, которого издалека, в первый момент, легко было по ошибке принять за дядю Ксавьера; человек, чье короткое, квадратное тело стало причиной моих столь могучих эротических фантазий в сводящей с ума жаре полудня, что при виде него определенные мускулы у меня вздрогнули, откликаясь.

— Мари-Кристин, — восторженно завопил дядя Ксавьер, и лицо его вспыхнуло от радости при виде меня. — Смотри-ка! — он излучал веселое волнение. — Смотри, кто здесь!

Что было делать? Я почувствовала, как яркий румянец заливает мне лицо и шею. Ладони стали влажными, а в горле пересохло.

Странно усмехнувшись, Tante Матильда сказала:

— Ты что, не узнаешь его?

Конечно, я его узнала. Узнала мгновенно. Всем телом узнала.

Дядя Ксавьер засмеялся над столь абсурдной мыслью:

— Как так не узнает? Собственного дядю? Разумеется, она его узнала.

Собственного дядю? Это было одно из тех мгновений, которые тянутся так долго, что начинаешь удивляться, почему остальные не замечают столь неестественного поведения времени. Ну да, конечно, это мой дядя. Кто же еще? Он был лет на десять моложе дяди Ксавьера, но сходство было несомненным. Мгновение тянулось и тянулось. У меня было в запасе целое столетие, чтобы рассмотреть все возможные варианты дальнейшего поведения и отвергнуть их один за другим. У меня было время понять, что я оказалась до смешного не подготовлена к одной единственной вещи, к которой готовилась, казалось, всю жизнь. Теперь в любую секунду кто-нибудь обязательно это скажет. Заглянет, наконец, мне в глаза и скажет это. Я вдруг задрожала от возбуждения. Я хотела, чтобы это произошло. Я была готова. Я ждала: нервы напряжены, поза как у бегуна на старте. Но ничего не происходило. Время тянулось. В конце концов, этот человек — дядя Гастон — протянул ко мне руку. Я автоматически пожала её. Потом его лицо приблизилось, принимая угрожающие размеры, пока мы целовались: правая щека, левая щека, правая щека.

— А мы уже виделись, — сказал он, беря меня за плечи и немного отодвигая, чтобы рассмотреть. Он был ниже меня примерно на дюйм, но я-то на каблуках.

— Я думала, вы в море, — сказала я смешным, визгливым голосом. Я спиной ощущала, как за нами наблюдает Tante Матильда.

— Мы вошли в док в понедельник, — сказал он.

Я не могла вспомнить, как надо двигаться, как дышать, как вообще что-то делать. Я ничего не понимала. Он явно был единственным человеком, который знал наверняка, что я не Мари-Кристин. Почему он этого не объявляет?

Мы расселись. За разговором, центром которого был дядя Гастон — его плавание, политическая ситуация в Северной Африке, проблемы с алжирским экипажем — я сидела, гоняя по тарелке салат из помидоров. Под ребрами болезненными, неровными толчками работали легкие.

Tante Матильда не сводила с меня глаз.

— Что, потеряла аппетит? — спросила она.

Я быстро проглотила кусок помидора. Он камнем застрял у меня в пищеводе.

Дядя Ксавьер тревожно посмотрел на меня.

— Что с тобой? Заболела? — спросил он.

Я покачала головой.

— Перегрелась.

— Нужно носить шляпу, — сказала Tante Матильда.

— Я ей говорила, — сказала Селеста. — Она себе внешность портит.

— Какую внешность? — я изо всех сил старалась вести себя естественно. — Портить уже нечего.

Дядя Ксавьер потянулся ко мне и взял за руку.

— Нет, вы только полюбуйтесь, — неодобрительно проворчал он. И протянул мою руку через стол, чтобы Гастон полюбовался кровоточащими царапинами. — Шрамы, порезы, царапины, синяки.

А он опять ничего не сказал, мой дядя Гастон. На нем была голубая рубашка с расстегнутой верхней пуговицей. Я поймала себя на том, что пялюсь на треугольник волос с медно-красным отливом, начинающийся как раз под ключицами.

— Как поживает Сандрина? — спросила Tante Матильда.

— Замечательно, — ответил дядя Гастон. — Вся в делах. Она сейчас в Риме.

Не представляю, как я высидела до конца обеда. Он длился бесконечно, одно блюдо следовало за другим, и чем дольше он тянулся, тем слабее я понимала, что происходит. Они вели нескончаемые разговоры о ферме, о субсидиях и паразитах, вызывающих заболевания у скота. Они обсуждали деревенские сплетни. Жаловались на засуху. Задавали вежливые вопросы о жене дяди Гастона, у которой было какое-то собственное дело. Я молчала.

— Ты сегодня какая-то тихая, Мари-Кристин, — сказал дядя Ксавьер, сжимая мне руку.

— Как вы съездили в больницу? — спросила я. Ответа на этот вопрос я больше всего ждала и боялась.

Он презрительно фыркнул.

— Пустая трата времени. Я что, похож на больного? — Он широко раскинул руки, предлагая сидящим за столом самим оценить его цветущий вид. — Похоже, что меня надо срочно класть в больницу? Дураки они все, эти врачи. Ни черта не смыслят.

Гастон — у меня язык не поворачивался называть его «дядя Гастон» после всех этих глубоко интимных и изысканных вещей, которые я с ним проделывала в высокой траве утеса — Гастон посмотрел мне прямо в глаза.

— Рад тебя снова видеть, Крис, — сказал он. Его английский был таким же беглым, как у Селесты. — Давненько мы не встречались. С год, наверное.

Я подняла на него остекленевший взгляд. Реальность стремительно теряла всякий смысл. Что теперь происходит?

— Я не помню, — услышала я свой голос.

— Ты тогда как раз вернулась из очередной поездки.

— Правда? — равнодушно сказала я. — Не припоминаю.

— И мы с тобой обедали в том итальянском ресторанчике. Как он назывался-то?

Мне стало ясно, что он задумал. Он намеренно кидает мне мяч, надеясь, что я потеряю равновесие. Он втянул щеки и застучал пальцами по столу, делая вид, что старается вспомнить. Но я не позволю мужчине, даже такому, от которого у меня слабеют коленки, играть со мной в такие игры.

— «Россини», — сказала я. Первое итальянское имя, пришедшее на ум.

Он громко расхохотался.

— «Россини», ну конечно же, «Россини».

— На Эдвард-роуд, — ледяным тоном импровизировала я.

— В «Россини» отменно готовят рыбу, — сказал он. — Ну ладно, расскажи мне, какие перспективы в мире кофейного бизнеса, Крис?

— Да все такие же, — сказала я. Хочешь в игры играть — ради бога. Я тоже недурно играю.

— Ты отлично выглядишь, небось, оттого что преуспеваешь?

— Глупости, — сказал дядя Ксавьер. — Это все солнце, питание и отдых. Поэтому у неё такой здоровый вид.

— Ксавьер сказал, тебе повезло, едва на тот свет не отправилась, сказал Гастон.

— Мы её даже не узнали, когда она приехала, — сказала Селеста.

— Я узнала, — возразила преданная Франсуаза.

Дядя Ксавьер рассмеялся.

— Узнали, узнали. Не говори ерунды.

Селеста шлепнула Бригама по руке.

— Хочешь хлеба — попроси, — рявкнула она. Он заплакал. Дети ужасно устали. Зоя клевала носом, уткнувшись в плечо Франсуазы.

— Отведи детей наверх, Селеста, — сказала Tante Матильда.

Франсуаза сделала движение встать.

— Я отведу, — сказала она.

Не успев подумать, я сказала:

— Сядь. Ты не доела.

— Да нет, почему, — вспыхнув, упрямо сказала Франсуаза. — Я с удовольствием. Правда.

— Сядь и доешь сыр.

Селеста сказала:

— Зря ты вмешиваешься, Мари-Кристин.

— Это твои дети, — гнула я свое. — Сама их и укладывай.

Дядя Ксавьер даже закашлялся от смеха. Я слишком далеко зашла, подумала я. Меня переполняло чувство опасной самоуверенности. Хмурая Селеста с побагровевшей шеей рывком отодвинула стул.

— Давайте быстрей и поцелуйте на ночь Grandmaman[92], - сказала она.

Двое мальчиков послушно подставили щеки для поцелуя и вышли из кухни. Я взяла на руки уснувшую Зою и вручила её Селесте. Мы избегали смотреть друг другу в глаза.

Когда они ушли, Франсуаза сказала полушепотом:

— Да я же и вправду не возражаю. Мне нравится их укладывать.

— Чушь, — сказала Tante Матильда. — Мари-Кристин абсолютно права. Она произносила мое имя, странно запинаясь, как будто в середине стояла запятая. — Доедай сыр.

Франсуаза села.

Дядя Ксавьер прямо задыхался от хохота.

— Вот видишь, — сказал он Гастону. — У неё язычок острый, как бритва.

Потом, когда мы убирали со стола, Tante Матильда спросила Гастона, надолго ли он приехал.

— Ну, — сказал он, — у меня увольнение до вечера четверга. Я не вижу смысла тащиться в такую даль, в Париж, на пять с половиной дней, так что…

— Жаль, — сказала я. Я до сих пор не имела представления, что происходит, однако шла по проволоке с переполняющей меня уверенностью, как пьяная. — Очень жаль. Значит, мы оба пропустим праздник в следующую субботу.

— О чем это ты? — грозно спросил дядя Ксавьер. — Даже не думай. Ты никуда не поедешь, пока полностью не поправишься.

Гастон поймал мой взгляд. Потянувшись через стол за доской для сыра, я случайно задела его. Наши обнаженные руки коснулись друг друга. Я отпрыгнула, как будто меня ударило током.

Мне стыдно писать о любви. Я очень мало о ней знаю, я в этом деле новичок. Честно говоря, я вообще понятия не имею, что это такое, как это бывает, то ли это плод воображения каждого человека, то ли всеобщее заблуждение, основанное на мечте человечества. Я не знаю о ней самых элементарных вещей.

У меня, конечно, с самого начала наблюдались все классические симптомы. Я не могла есть. Не могла спать. Лежала с раскрытыми глазами, ворочалась и ерзала, словно у меня горошина под периной. Я задыхалась от жары, хотя раньше засыпала и в худших условиях. А ведь до этого прекрасно спала. Ночи без сновидений были легкими, освежающими. Просыпалась каждое утро со светлой головой, бодрая и энергичная.

Как же так, скажете вы, да ведь этот человек в любой момент мог тебя заложить. Ваша правда. Не понимаю, почему он до сих пор этого не сделал. Но физические симптомы, которые я первоначально приняла за признаки паники дрожание под ребрами, влажные ладони, сухость в горле — могли запросто быть симптомами чего-то иного, и это более вероятно.

Я пыталась вспомнить, испытывала ли я нечто подобное к Тони. Лежала ли часами без сна, когда голова, глаза, кожа, желудок — все было настолько переполнено им, что ни на что другое не хватало места? Но это — то, что я сейчас описываю — это, конечно, вожделение. Оно не имеет ничего общего с любовью. Требуется время, чтобы взрастить любовь. Нельзя любить не знакомого тебе человека.

Да, но ведь я его знала. Я его всю жизнь ждала. Лесные чащобы, пятна крови, потерянные туфли, долгая спячка, заклинания, колдовство, страстное желание найти верное имя — все это мне было уже знакомо. Не хватало только прекрасного принца в том или ином образе. Наверное, я решила, что если он когда-нибудь и объявится, чего, разумеется, не случится, то я его узнаю в любом образе — лягушонка ли, дровосека, — в общем, чего-нибудь заметного. Но как мне было распознать его под маской дядюшки?!

Было время, когда я довольно долго себя обманывала, что он явится в облике юного коммивояжера из Ковентри. Принцу, убеждала я себя, очень легко принять обличие коммивояжера, не труднее, чем лягушки. И все вокруг, похоже, были того же мнения. Все мне твердили, какой Тони красавчик, да как он обаятелен, так что вряд ли стоит удивляться, что я легко позволила запудрить себе мозги. Даже после свадьбы я тешила себя надеждой, что стоит мне захотеть, и я разрушу заклятие, и он в конце концов превратится в Принца. Не превратился. Он так и остался коммивояжером с неизлечимой страстью к машинам. А все я виновата. Он тут не при чем. Или никакого заклятия не было, или я была недостаточно умна или благородна, чтобы его разрушить. Так и пошло. Настала новая реальность — терпение, паутина лжи, которой мы себя окружали, чтобы согреться, болячка, которую я расчесывала и расчесывала, никак не могла остановиться. И если все это не является дополнением к любви, настоящей любви, тогда что же такое любовь? Я не знаю. Меня не спрашивайте. Я ничего о ней не знаю.

Я много часов пролежала без сна, перебирая в уме обрывки мыслей, пока не рассеялась тьма, и небо не окрасилось в холодный, усталый серый цвет. По полу разлились лужицы света. Я свесилась с кровати и смотрела, как они растекаются. Вдалеке открылась дверь, спустили воду в туалете, скрипнули половицы. Я лежала и слушала. Шаги мимо моей двери. Я знала, кто это. Я ждала, лежа на спине, глядя на часы. Спустя десять минут я встала и пошла следом.

Он стоял возле бассейна на одной ноге, стаскивая ботинок. Аккуратно поставил его на пятачок травы, рядом со вторым ботинком. Начал расстегивать рубашку. Я стояла и смотрела. Он знал, что я здесь. Снял часы и положил их в правый ботинок. Я подумала: какой аккуратный, вот что значит морская выучка. Он поднял глаза и зажмурился, свет бил в глаза. Я скинула сандалии. Стянула рывком футболку. Он расстегнул ремень, и один из нас, не помню, кто, быстро справился с пуговицей и молнией. Один из нас неуклюже боролся с застежкой на моей юбке. Я увидела: он весь был бронзово-медный. Помню, меня ослепило. Он не был красавцем: слишком тяжелый подбородок, слишком маленькие глаза, слишком густые брови и нос расплющенный, как у боксера, но тело у него было красивое. Мне казалось — до боли красивое. Приходилось заслонять глаза, чтобы смотреть на него.

То, что случилось дальше, было настолько неизбежно, что мне даже не пришло в голову сопротивляться. Медленно, с бесконечной изобретательностью, мы воплотили в жизнь мои эротические фантазии вчерашнего дня. Единственное могу сказать: это очень смахивало на любовь. На тот момент. Нет, серьезно.

Много часов спустя — солнце уже поднялось так высоко, что жгло нам плечи — он небрежно спросил:

— Так кто ты такая-то?

Устроившись ложбинка к ложбинке, мы лежали на его полотенце, и я рассказала ему все с самого начала: про улицу Франсуа Премьер, про отель с аденоидным ребенком, про то, как мы ехали с Крис, о проститутке в туалете, об аварии на шоссе № 20 к северу от Cahors. Объяснила, что я просто не стала спорить с мнением большинства. В этом нет ничего необычного. Люди годами убеждали меня, что я Маргарет Дэвисон.

— А ты ею была? — спросил он.

— Нет, не думаю, — сказала я. — Никогда. Меня всегда одолевали сомнения.

И я рассказала о бедной, запуганной Маргарет Дэвисон, которой больше всего на свете хотелось стать невесомой, плыть без усилий среди водорослей, и о том, что Крис Масбу оказалась намного более сложной натурой, чем я ожидала, и теперь я не знаю, как мне перестать быть Крис, потому что дядя Ксавьер этого не переживет.

Он долго молчал. Я чувствовала себя препаршиво. Чувствовала потребность извиниться перед ним за то, о чем даже не задумывалась раньше. Я украла у Крис право на смерть. Право на похороны, право быть оплаканной. Украла у неё и смерть, и жизнь.

От неловкости мы поменяли позу. Я прервала долгое молчание, задав вопрос, на который давно хотела получить ответ:

— Чего я совершенно не понимаю, — сказала я, один за другим покусывая его короткие, крепкие пальцы, — так это почему ты ничего не сказал вчера вечером. Почему сразу не объявил, что я не Крис?

— Ты меня насмешила, вот почему, — сказал он. — Я был ужасно заинтригован. Мне понравился этот разъяренный взгляд собственника, когда ты увидела меня у бассейна.

— Я действительно была в ярости. Это мой бассейн.

— Нет, не твой, — сказал он. — А мой. — Он удержал мою голову на своей груди. — А потом, когда тебя представили на кухне… — Он засмеялся. — Ой, не могу. Фарс какой-то. Ты ничуть не похожа на Крис. С чего ты вообще взяла, что вы похожи?

— Да я так и не думала. Я вообще ничего такого не планировала. Я просто убегала.

— И тебе показалось, что можно вот так вот удрать в чужую жизнь?

Я кивнула.

— Ну, честно говоря, не слишком хороший выбор, — сказал он. — Что ты вообще о ней знаешь?

— Что ни день, узнаю что-нибудь новенькое. Она была секретаршей, это я знаю. По крайней мере, так мне кажется. И ещё знаю Мэла.

— Мэла? Его-то откуда ты знаешь?

— Он объявился. Искал Крис. Говорит, она у него украла двадцать тысяч фунтов.

Похоже, Гастона это не удивило.

— Она говорила, что собирается с ним порвать, когда мы последний раз виделись.

— В «Россини»? — напомнила я.

Он засмеялся.

— Вообще-то ресторан назывался «У Салино». Мы иногда встречались с ней, когда я заезжал в Лондон. Я её жалел.

— Жалел Крис? — очередная информация, сразившая меня наповал.

— Ну да. Ей досталось в жизни. Она долго жила вдвоем с матерью. Они были очень близки. Странная это была женщина, мать Крис. Очень привязчивая (цепкая, верная?). Очень ожесточенная. Она так и не поняла, почему Ксавьер не развелся со своей женой и не женился на ней. Она ненавидела Матильду. Я единственный из всей семьи приехал на её похороны, потому что единственный не преследовал корыстных целей (with no axe to grind) (не точил на неё зуб, не держал на неё зла). И после этого я старался по возможности чаще видеться с Крис. У неё в Англии никого не было, она была очень одинока. Я в то время работал на переправе через Ла-Манш. Это моя жена такое придумала. Так что в течение нескольких лет мы с Крис вместе обедали примерно раз в месяц.

— А почему Крис никогда сюда не ездила? — спросила я.

— Потому что, скорее всего, унаследовала обиду своей матери. И наверняка придерживалась её версии событий. А еще, думаю, она слишком часто лгала. И хотела, чтобы семья ей поверила. Хотела, чтобы они считали, будто ей и одной прекрасно живется, будто у неё отлично идут дела.

— А разве нет? — спросила я.

— Иногда хорошо шли, иногда нет. То, вроде, смотришь — она на вершине мира, а в другой раз приходилось давать ей в долг.

— Значит, она была далеко не той всесильной деловой женщиной, роль которой играла на людях? — полюбопытствовала я.

— Не знаю, — сказал он. — Не знаю, какой она была. Ее было не так легко раскусить. Пару раз её не оказывалось по тому адресу, какой она мне оставляла. Говорила, что пришлось в спешке уезжать. Однажды я поймал её на том, что она пользуется фальшивой фамилией. Она ловко оправдалась. Рассказала очень правдоподобную историю, почему ей приходится жить под чужим именем. Я не задавал лишних вопросов. Пусть живет как хочет, это её дело. Я только наведывался время от времени, чтобы убедиться, что у неё все нормально.

— А Мэл?

Он пожал плечами.

— Они долго были вместе.

— И она целый год решалась на то, чтобы от него уйти?

— А ты сколько решалась?

— Я вообще ничего не решала, — сказала я. — Все получилось само собой.

Но, произнеся эти слова, я поняла, что говорю неправду. Я решалась на это в течение многих лет.

— У них были странные отношения, — сказал Гастон. — Крис делала все, что велит Мэл. Я никогда не мог понять, что она в нем нашла.

— Он сейчас в городе, я с ним разговаривала.

— А он знает, кто ты? — спросил Гастон.

— Думаю, да, знает. Он на это намекнул.

Я рассказала о нашей последней встрече с Мэлом.

— Ты поаккуратней, — сказал Гастон. — Не доверяй ему. — Он снял у меня с живота сухой листок. — Если он сможет в своих интересах воспользоваться тем, что о тебе знает, он обязательно это сделает.

Вдруг я почувствовала, что голос перестал меня слушаться. Только я начала говорить, как тут же разревелась.

— Я совсем запуталась, — прогундосила я.

Он обнял меня за плечи и стал качать и баюкать, пока не прошел страх.

Вернулись мы раздельно. Я пробралась через автостоянку к оранжерее и долго там сидела, а у меня за спиной безымянный пес замер навеки, вонзив клыки в горло кабану. Я поднесла к лицу руки: они до сих пор пахли Гастоном. Втянула запах. Прислонилась спиной к стеклу. Подумала: удивляет ли меня мой поступок?

Нет, не удивлял.

Я рассказала себе о кафе «Акрополис», в качестве теста, но сказка потеряла всю свою колдовскую силу. Она показалась тривиальной и устаревшей. Я знала, что делаю, и делала это со спокойной душой. Удивляло другое: я вдруг поняла, что потратила на Тони шестнадцать лет и ни разу не испытала ничего подобного. В голове у меня наконец-то закрылась дверь, которую, как мне казалось, навсегда заклинило в открытом положении. Закрылась легко и прочно, с финальным щелчком замка.

Когда я открыла глаза, на меня в окно смотрел дядя Ксавьер.

— Ты что тут делаешь? — заворчал он, стуча пальцем по стеклу, чтобы привлечь мое внимание. — Ты не заболела?

— Нет.

Он не поверил. Вошел и пощупал мне лоб.

— А что это у тебя с глазами? — спросил он с негодованием, обвиняя меня в том, что я плакала. — Посмотри на себя. Посмотри, что ты сотворила с лицом. Разве ты несчастна? Что стряслось? Тебе тут не нравится?

— Ну что вы, конечно, нравится.

— Так чего же ты плачешь, а? Дурные вести?

Я покачала головой.

— Значит, ты сидишь тут и плачешь без причины, а? Какая глупышка. Понапрасну тратишь хорошие слезы.

Я засмеялась.

— Так-то лучше. — Он сел рядом. — Ну, рассказывай. Опять тот парень?

— Нет, — сказала я. — Нет, просто мне стало грустно.

— Почему?

— Потому что все кончается.

— Что? Что кончается-то? Ничего не кончается.

Он сидел рядом и молчал за компанию.

— Все-таки что вам сказали в больнице? — спросила я.

— Ой, да что говорят в больницах, — фыркнул он. — Умеренность. Много не есть, не пить, не чувствовать. — Он зашелся от смеха. — Доктора! Да что они вообще понимают!

Без всякой видимой причины слезы опять побежали у меня по щекам. (Очередная ложь: я отлично знала причину).

— Простите, — сказала я. — Не знаю, что со мной такое.

— А я знаю. Знаю, что с тобой, — у него наготове было победоносно простое решение. — Ты ничего не ешь. Ты не завтракала. Если не есть, конечно, будешь плакать. У тебя понизился уровень сахара в крови. Я-то знаю. Уж в таких вещах я как-никак разбираюсь.

Он привел меня на кухню.

— Эта моя глупая племяшка ничего не ест, — сказал он и усадил меня на стул. — Сиди, — скомандовал он. — Ешь. Франсуаза, приготовь кузине кофе.

Я попыталась было сама, но он не пустил.

На другом конце стола Гастон чистил яблоко. Он поднял глаза. Наши взгляды скользнули мимо, едва коснувшись друг друга.

— Доброе утро, — вежливо поздоровался он.

Я сдержанно ответила тем же:

— Доброе утро.

Так начался новый обман.

У нас это отлично получалось, просто на удивление. По сравнению с ещё большим обманом вам, вероятно, вовсе не покажется столь удивительным, что я так умело вела эту игру, но меня это удивляло. Я и не подозревала в себе такие таланты. Это все-таки совсем другое. Это вам не уловки, не отговорки, не просто неумение определить, что есть правда, когда перед тобой нагромождается такое количество непреложных истин, что не знаешь, какую из них выбрать. Это сильно отличается от пассивного принятия истин других людей, чтобы не мучиться в поисках собственной. Это был прямой, кристально честный обман.

— Ну, какие у тебя на сегодня планы? — спросил дядя Ксавьер Гастона.

Гастон пожал плечами. Планов у него не было.

Зато у дяди Ксавьера были. Мари-Кристин расстроена, следовательно, её нужно немедленно развеселить.

— Тебе нужно проветриться, — сказал он. — Я бы сам тебя свозил куда-нибудь, да у меня на вечер намечено несколько деловых встреч. Банк, адвокаты, скучные люди.

Он сказал, что Гастон единственный из всех свободен, так что пусть он мною и займется.

— Да нет, зачем, — запротестовала я, прекрасно зная, что при малейшем сопротивлении дядя Ксавьер превратится в напористый торнадо.

— Не нет, а да, — бушевал он. — Не спорь. Все решено. Кто тебя вообще спрашивает? Гуляй весь день. Развлекайся. Хватит с меня твоих глупостей. Ешь побольше хлеба.

Так что я улыбнулась и хладнокровно сказала Гастону:

— Если у вас какие-то другие дела…

— Нет, — невозмутимо ответил он. — Никаких. Меня это устраивает.

Я обратилась к Франсуазе:

— А ты? Поедешь с нами? — Вопрос абсолютно безопасный. Я знала, что сегодня её черед водить экскурсии. Она покачала головой. — Как жаль, сказала я без капли жалости.

— Тогда через полчаса, да? — спросил Гастон, отодвигая стул.

— Хорошо.

Я даже не надеялась на такую удачу. Щеки у меня болели от сдерживаемого смеха. Всю дорогу до ворот, сидя рядом с ним в нанятой незадолго машине, я боролась со смехом.

Он был в джинсах и выгоревшей синей рубашке. Я помню каждую деталь. Рукава были закатаны. Я не могла отвести от него глаз: от его кистей, спокойно лежавших на руле, от его коротких, сильных рук, от его профиля. Он смущался. Я улыбалась, как идиотка, во всю широту щек, меня распирало от неудержимого счастья.

— Куда мы едем? — спросила я.

Отъехав на пару миль от городка, он свернул на лесную дорогу, и мы ехали, пока нас не скрыла густая тень дубов.

— Хочешь пройтись? — спросил он.

Мне было все равно, что делать, лишь бы с ним вместе. Мы уходили все дальше и дальше в чащу, и как-то довольно неестественно, смущаясь, перекидывались фразами, как будто до сих пор не знали, о чем говорить, да, в общем, так и было. А потом уже легче, естественнее, легли, обнявшись, в прохладную траву под деревьями. По большей части мы просто смотрели друг на друга, словно где-то на наших лицах или телах содержалось письменное объяснение того, что с нами происходит. Иногда ложились рядом на спины и глядели вверх, сквозь калейдоскоп многослойной листвы, и глупо улыбались. Иногда ложились лицом друг к другу и крепко обнимались, и тогда мир вокруг нас растворялся, дробился на мелкие осколки, словно и свет, и небо, и земля уходили за край сновидения, и единственной реальностью, единственной истиной был поток тепла между его ртом и моим.

Часы шли и шли. Жажда привела нас обратно к машине, и мы съездили в магазин, купили минералки и сока.

— Завтра, — сказал Гастон, — возьмем с собой питье и лед.

Его практичность привела меня в восторг. Не думала, что он может быть таким прагматиком. Я вообще не думала о нем объективно. Мне в голову не приходило, что он может быть наделен какими-то определенными чертами характера. Ведь он — плод моего воображения.

— Ну как, развеселилась? — спросил дядя Ксавьер, когда мы вернулись. Я вся сияла от солнца и счастья, и от всего остального. То, что я прекрасно провела время, вопиюще бросалось в глаза. Дядя Ксавьер победоносно произнес: — Видишь, что значит сменить обстановку. Я же тебе говорил.

— Мы подумываем завтра прогуляться до Горгеса, — небрежно бросила я.

Он кивнул.

— Хорошо. Очень хорошо. Просто отлично.

За обедом я сидела напротив Гастона, лишенная возможности прикоснуться к нему или поймать его взгляд, или сделать что-нибудь такое, что развеет чары. Один раз он под столом незаметно дотронулся до меня ногой, и изнутри меня затопил поток тепла, но внешне я была очень холодна. Внешне я продолжала обсуждать с Tante Матильдой, чем по вкусу отличается блюдо, которое в Англии называют французской фасолью, от того, что во Франции называют фасолью зеленой. До чего было приятно играть в эту бесстрастную, вежливую и опасную игру, тогда как под незыблемой с виду поверхностью каждый нерв до боли жаждал воссоединения. Обед кончился, потом мы пили кофе, мыли посуду, посидели немного в саду с дядей Ксавьером и Селестой, дразня друг друга, чтобы убить время.

— Ну ладно, — наконец, сказала я, зевая. — В постель.

— Так что, хороший у тебя выдался денек? — спросил дядя Ксавьер, когда я наклонилась, чтобы поцеловать его на ночь.

— Прекрасный.

— Ты стала немного счастливее?

Потом я спрашивала себя, не был ли это «самый счастливый день в моей жизни», но «счастливый» — это слишком слабо сказано. Он был настолько сложный, запутанный, что одним словом не выразить.

— В постель, — сказала я, сладко потягиваясь.

Позже, когда по трубам перестала бежать вода, и единственным звуком, нарушавшим тишину в доме, было тихое потрескивание остывающих балок, я встала и ощупью пробралась в его комнату. Он лежал на кровати и ждал меня.

Второй день был копией первого. Никто ничего не сказал. А что тут можно сказать? Почему бы дяде и племяннице не провести день вместе, обозревая окрестности, если они оба в отпуске? Мы снова поехали в лес. Ослепленные жарой и друг другом, мы только и делали что лежали, зато выбор ложа был бесконечно разнообразен: мягкая трава, сухая листва, влажный мох, папоротник. Мы без конца целовались, не могли оторваться друг от друга, словно пытаясь остановить какое-то кровотечение. Мы занимались любовью до полного изнеможения. Часами изучали друг друга, запоминая наизусть. Наконец мы смогли говорить. Я снова рассказала ему все с самого начала. Мое повествование обрело более четкую форму. С каждым повтором открывалось все больше смысла.

Ночью, в его комнате, он рассказывал мне про море. Мы фантазировали, и кровать превращалась в лодку, и мы садились в неё и тихо качались на волнах, и был штиль, но вдруг налетал ветер, и лодку уносило в открытое море, все дальше от берега, пока мы не терпели кораблекрушение; но это всегда заканчивалось любовью — вернее, любовь была частью повествования так что эта история никогда не кончалась. Я могла без устали слушать о море. Заставляла его рассказывать о ночных вахтах, о пьянках во время увольнительных в Агадире. Меня поражала мысль, что этот человек, чьи маленькие, нежные пальцы доставляли мне ни с чем не сравнимое наслаждение, умел провести судно через самые бурные, самые коварные моря. Мысль, что он всегда может найти дорогу, ослепляла меня. Это означало полный контроль над миром физического.

Нет, сказал он, нет, ничего подобного. Кораблем управляют компьютеры. Все моря нанесены на карту и поделены на квадраты.

Я улыбнулась и промолчала. Мы тихо качались в лодке-кровати и уплывали в бесконечность, во тьму, и я знала, что с ним я в безопасности, потому что он ориентируется по звездам, он понимает, как устроен мир, не только мир, изобретенный человеком, но настоящий мир, вращающийся в бессмысленном космосе; он знал, что делать, когда небо чернеет, и волны устремляются ему навстречу; и если лодка в конце концов перевернется, и мы начнем безнадежно тонуть, он знает, как выжить. Именно этого знания мне не хватало. Я жадно прислушивалась к каждому его слову.

Пробираясь к своей комнате в неясном, тусклом свете раннего утра, я встретила на лестнице Tante Матильду. Волосы у неё были забраны в сетку. На ней был зеленый халат. Она стояла там, слегка наклонив голову, будто к чему-то прислушивалась.

— А я из ванной, — сказала я. Мне показалось, что нужно объяснить свое присутствие на лестнице, но стоило мне открыть рот, как я поняла свою ошибку.

Она кивнула.

— К сожалению, — сказала она, из деликатности подчеркнуто понятно выговаривая французские слова, — у меня некрепкий сон.

Однажды после завтрака дядя Ксавьер повел меня в сад. Он решил полить герани, но это явно было всего лишь предлогом. Герани можно было уже не поливать. Они безжизненно лежали на потрескавшейся земле цвета запекшейся крови.

— Так куда ты сегодня собираешься? — раздраженным тоном спросил он, сражаясь с кольцами шланга. На меня он не смотрел.

— Не знаю, — сказала я. — Мы ещё не придумали.

— Мы? — спросил он. — Мы?

— Да, — я старалась заглянуть ему в глаза. — Вы не возражаете?

Он включил воду. Шланг развернулся и напрягся.

— А с чего бы мне возражать? Ты должна делать что хочешь.

— Тогда я не понимаю, о чем разговор. Вы обвиняете меня в том, что я монополизировала дядю Гастона?

— Я ни в чем тебя не обвиняю, — сказал он. — Чего ты колючки выставляешь?

Вода хлестала на спекшуюся землю и собиралась в бесполезные лужи, которые скоро испарятся.

— А вы чего такой колючий? — спросила я.

Он не ответил. Стоял и упрямо поливал гравий, не поворачивая ко мне головы.

— И вообще, — сказала я, — это была ваша идея.

— Ты должна отдыхать. Нечего тебе бегать по окрестностям и зря утомляться. Ты ещё не окрепла.

Наоборот, я становилась крепче с каждым днем.

Машина поднималась на холм на том берегу реки, мы проезжали Кос, направляясь к Авейрону. Это был наш пятый день, проведенный вместе. Пятый и последний.

— Что будем делать? — он имен в виду не сегодняшний день, а ситуацию в целом. Он повторил это несколько раз.

— Не знаю.

Он рассказывал о своей жене, Сандрине. Они познакомились в Марселе и поженились очень молодыми, а почему поженились, он уже не помнил. Кажется, она настаивала, а он посчитал, что, наверное, пришло время обзаводиться семьей. Любил ли он ее? Не то чтобы очень. Он тогда и не знал, что такое любовь. Она ему нравилась. Она приводила его в ярость. Они очень привязались друг к другу. Это был, говорил он, довольно заурядный брак. Они редко бывали вместе. Он с самого начала, несмотря на её настоятельные просьбы, отказался бросить море. Лишенная близости, о которой мечтала, она направила всю энергию на то, чтобы открыть собственное дело. Теперь у неё два небольших престижных магазинчика в Париже, где продаются отборные итальянские ткани, непомерно дорогие лампы и objects d'art[93]. Он считал её увлечение модой столь же непостижимым, каким она считала его увлечение звездами и океанским простором. Оба они оказались не такими, какими представлялись друг другу. Тем не менее, в редкие минуты близости они проявляли нежность и заботу. Общались по телефону почти каждый день, будто этими звонками залечивали раны, которые неумышленно нанесли друг другу. Они открыли для себя, говорил он, что доброта — это более чем равноценная замена любви, настолько равноценная, что ощущается практически как настоящая любовь. Иногда ему казалось, что доброе отношение даже лучше любви.

— А у нас — настоящая? — спросил он.

— Не знаю, — сказала я. Подобные вопросы я оставила на его усмотрение. Я считала, что человеку, который может вести корабль, ориентируясь по звездам, намного легче найти выход из любых обстоятельств, чем человеку, не обученному водить ровным счетом ничего.

Мы сидели в кафе, держась за руки, переплетя ноги, и строили страстные, ошеломляющие планы. Завтра четверг. Днем он должен ехать в Марсель, чтобы вернуться на свой корабль. Я останусь в городе до субботы, потому что Ксавьер хочет сводить меня на праздник и ещё потому что мне нужно остаться с ним наедине, чтобы выложить всю правду. Утром следующего дня я сяду в поезд, идущий на юг. И буду ждать Гастона в Марселе. Я представляла, как стою на берегу и жду, когда же на горизонте появится корабль. Представляла, как в одиночестве бреду к отелю по кривым, убогим улочкам, как лежу на кровати, глядя на ослепительно белое средиземноморское полуденное солнце. Но эти мечты всегда носили качество фантазий, видений. Рядом с морем ничего не кажется реальным. Эти фантазии всегда сопровождались ощущением непостоянства, зыбкости. Море — подходящее место для непостоянных людей, стремящихся к переменам, но не для меня. Теперь не для меня. В этом нашем плане было что-то раздражающе нереальное. Я его видела как будто не в фокусе.

— Нам нужно время, — сказал он.

— Да, — сказала я, — время. — Мы крепко сжали руки, словно чувствуя, что необходимо в чем-то друг друга убедить.

Гастон осушил свой стакан.

— Пошли, — решительно сказал он.

Мы ехали на машине, пока не нашли дорогу в лес, и там легли на клочок травы, выжженной мертвенным взором солнца. Потом Гастон задремал, а я лежала на боку, смотрела на него, спящего, и пыталась быть честной. Страсть, вот что происходило с нами последние пять дней. Это я понимала. Не понимала я вот чего: было ли в этом нечто большее? Но чем сильнее я думала, тем бесполезнее казался мне сам вопрос. А нужно ли что-то большее? И так хорошо. Я наклонилась и поцеловала его. Он захлопал глазами от удивления. Я наблюдала, как он спросонья не сразу сообразил, что я — не Сандрина. Он улыбнулся. Взял мое лицо в ладони.

— Я люблю тебя, — сказал он. Но не думаю, что оба мы на самом деле в это верили. И все равно отражение, которое я увидела в его глазах, придало мне смелости. В любом случае, я была ему благодарна за то, что он подарил мне столько новых, на удивление материальных образов моего естества.

На обед мы опоздали. Мы сидели за столом друг против друга и чинно обсуждали засуху. Меня смешила абсурдность этой темы. Два часа назад мы целовались как сумасшедшие. Теперь я жую тертую свеклу и слушаю его рассуждения на тему засухи.

— Ну и над чем ты смеешься? — спросил дядя Ксавьер.

— Ни над чем, — ответила я.

— Смеешься без повода. Плачешь тоже без повода. Голова у тебя как решето, — перечислял он факты, свидетельствующие о моем неадекватном поведении. Я дважды заметила, как он смотрит на меня немного смущенно, словно уже не верит, что я это я. Он был необыкновенно молчалив. Может быть, подумала я, в конце концов, не так уж и страшно сказать правду. Больше всего я боялась признаться дяде Ксавьеру, что Крис мертва. Это необходимо было сделать до отъезда, причем сделать самой, глядя ему в лицо. Это был мой долг перед ним, причем долг не единственный. Но как же мне этого не хотелось делать! Я представляла, какой болью наполнятся его глаза, когда он увидит всю громаду моего предательства.

Потом дядя Ксавьер взял бутылку коньяку и увел Гастона в комнату, где обычно решались дела, связанные с фермой.

— Надо потолковать, — сказал он. — Есть дело. Пошли выпьем.

Франсуаза мыла посуду, а я вытирала.

— Я тебя уже несколько дней не видела, — смущенно сказала она. — Тебя все время нет.

Она обиделась, что я про неё забыла. Я извинилась.

— Может, съездим завтра в Фижеак, — предложила она.

— Только не завтра, — ответила я.

— М-м, может, тогда на следующей неделе? — робко спросила она.

Ей так хотелось взять меня в Фижеак. Я и забыла, что играю роль её очаровательной, разъезжающей по всему свету, удачливой кузины. Забыла, что значила для неё Крис.

— Я бы с удовольствием, — сказала я, — но в воскресенье я уезжаю.

— Вот как, — она быстро поправила очки, чтобы спрятать лицо за поднятой рукой.

— В воскресенье? — переспросила Селеста, которая принесла со стола тарелки и уловила последние слова. — Ты слышала, maman? Мари-Кристин говорит, что уезжает в воскресенье.

Tante Матильда, которая наверху утихомиривала разбуянившихся Ричарда и Бригама, закрыла за собой дверь кухни.

— В воскресенье? Что ж, очень жаль.

— Мне тоже жаль, — ответила я по всем нормам вежливости. — Но пора на работу.

— Ну да, разумеется, — сказала она. — Ты им звонила?

— Кому? — я не поняла, кого она имеет в виду.

— На работу. В свою кампанию.

— А-а, — я смутилась, но быстро взяла себя в руки. — Да, звонила, из города.

— Странно, что у тебя нет мобильника, — сказала Селеста.

— Почему, есть, — сказала я. — В Англии. Даже две штуки.

Меня уже тошнило от всей этой скучной, бессмысленной лжи.

Назавтра Гастон разбудил меня рано утром.

— Последний день, — сказал он, пока я одевалась, чтобы незаметно проскользнуть в свою комнату. — Нет, не последний, — сам себе возразил он. — Будут и другие. Сотни других.

И все равно мы невольно думали об этом как об окончательном приговоре, и это было невыносимо. Утро выдалось грустное, суетливое и бесполезное. Мне никак не удавалось побыть с ним. Он был уже далеко, уже вдыхал запах соли и ветра. Мы не могли придумать, что ещё сказать друг другу. Он принялся повторять все заново — планы, обещания, как будто благодаря этим повторам они будут звучать более реалистично. На меня напало оцепенение, когда в полдень он направился к нанятой машине со своими двумя чемоданами.

Проводить его вышла вся семья. Я поцеловала его в щеку, отстраненно, будто он мало знакомый мне человек, с которым я давно потеряла связь. Дядя Ксавьер крепко прижал его к груди и долго не отпускал, потом стал ворчать, что он из-за нас опоздает. Мы махали на прощание машине, но он сделал небрежный жест рукой и ни разу не оглянулся.

День раскалился. Я вернулась в дом, двигаясь с чрезвычайной осторожностью, словно боясь что-нибудь сломать. Пошла к себе в комнату и легла на кровать, уставясь в потолок, который изучила уже до мельчайших деталей. До чего я равнодушна, подумала я. Вот уже и лица его не помню. Сколько ни пыталась я восстановить его в памяти — а я не оставляла попыток — перед глазами у меня все время всплывал дядя Ксавьер. Потом я приняла ванну — от нечего делать, чтобы отвлечься. На всем лежал отпечаток пустоты, нереальности. Ванна, казалось, парила в открытом космосе. Пять дней сплошного безумия, всепоглощающей страсти подействовали на меня как заклятие, со мной происходило что-то странное. Я словно выздоравливала от долгой, изматывающей болезни, как будто я так долго болела, что позабыла, как что выглядит. Ноги дрожали, а голова была легкой, как после высокой температуры, когда все вокруг кажется странным и удивительно красивым. Я целую вечность пролежала в воде, разглядывая кусок блестящего бирюзового мыла. Я терла губкой одну и ту же коленку, снова и снова, потому что она была такой приятной, моя мочалка. Меня захватили очень странные, новые чувства. Я заботливо вытерла и присыпала пудрой свое тело. Я обращалась с ним ужасно бережно, потому что оно было живым в этом странном мире.

Проснулась я после десяти. Оставшееся утро я потратила на то, чтобы проститься с замком. Ходила вокруг, трогая стены, запоминая каждый камень и цвет, заучивая, цветы, пустившие корни в расщелинах, норки, где прячутся ящерицы. Я сделала полный обход по внешнему периметру. Прошла по всем тропкам и полянам. Бродила по комнатам, мысленно фотографируя их, будто мои веки — затворы фотоаппарата.

— Что ты делаешь? — спросил дядя Ксавьер. Я подпрыгнула. В банкетном зале с его гигантскими столами и двумя сводчатыми каминами стояла такая густая тень, что я его не заметила.

— Прощаюсь.

В сумраке он был настолько похож на Гастона, что некоторые мускулы моего тела дали о себе знать. А может, Гастон был так похож на дядю Ксавьера, и все было как раз наоборот? Может, я все это сделала, чтобы заменить одного другим, и это была чистой воды мысленная проекция?

Он фыркнул.

— В каком смысле «прощаешься»?

— Я уезжаю в воскресенье.

— Ну да, так ты же вернешься, — он не спрашивал, а утверждал. Вернешься же. И очень скоро.

Я молчала.

— И зачем тебе вообще ехать? — спросил он. — Не понимаю.

— Работа, — солгала я. — Жить-то мне надо.

— Ну и что? Живи здесь. Ты же можешь здесь жить.

— Нет, не могу.

Он пожал плечами.

— Если дело в деньгах… так это не вопрос, это ерунда — деньги.

— Не в деньгах.

Он долго молчал, потом сказал:

— Мне надо подоить коз.

Мы вместе шли по лугам.

— Мне здесь так нравится, — вырвалось у меня, когда я потеряла бдительность.

Я сидела на краю пустой кормушки и смотрела, как он работает.

— Вчера я принял решение, — сказал он.

— Какое?

Он покачал головой и оттолкнул подоенную козу.

— Да так, — сказал он, — неважно какое. Завтра угощаю тебя обедом.

— Это и есть решение, которое вы приняли?

Я смотрела, как он доит другую козу, как его руки, успокаивая, похлопывают её по костлявому крестцу. И тут мне в голову пришла шальная мысль. Она настолько меня поразила — нет, неверное слово — настолько расстроила, что, пробормотав извинение, я побежала в дом.

За обедом дядя Ксавьер снова был самим собой. Он болтал, смеялся, то и дело подливал мне вина, пока я не потеряла счет выпитому, рассказывал непристойные и, скорее всего, вымышленные историйки о праздничном комитете, членом которого он был. У меня кружилась голова от вина, грусти и оттого, что я так много смеялась. От смеха у меня по щекам текли слезы, и вот-вот грозили перейти в нечто более отчаянное и неконтролируемое.

— Простите, — сказала я. — Я слишком много выпила.

Дядя Ксавьер взял мою руку, но тут же отпустил.

— Ты устала, — сказал он. — Тебе надо поспать.

Я извинилась и поднялась к себе, не дожидаясь, пока подадут сыр. Tante Матильда, должно быть, ушла за мной следом, потому что когда я выглянула из комнаты, собравшись в ванную, она стояла на лестничной площадке.

— Какая-то ты сегодня бледная, — сказала она. — У тебя ничего не болит?

Полагаю, она имела в виду последствия аварии.

— Немного ноги ноют, — сказала я.

— Ты что-нибудь принимала?

Я сказала, что в больнице мне дали обезболивающих таблеток, но я уже их все съела.

— Пойдем, заглянем ко мне на минутку, — сказала она. — У меня есть анальгин.

Я пошла за ней по коридору в её спальню, не потому что мне нужны были обезболивающие, а из чистого любопытства. Я почти не обращала на неё внимания с тех пор, как мы поговорили на лестнице в конце моего самого счастливого дня в жизни. Мне казалось, я должна избегать её, разговаривать с ней с уважительной сдержанностью. Честно говоря, я её слегка побаивалась. В ней не было ни капли того тепла, которое переполняло её младших братьев. Было одинаково легко бояться её и в то же время отталкивать, потому что она редко бывала поблизости. Из этой комнаты, где она проводила почти весь день, она вела не только домашние дела, но и практически весь туристический бизнес. Мне было очень интересно посмотреть, как там внутри. Я представляла себе толстую паутину, из центра которой она следит за всеми всевидящим оком. А оказалось, это светлая, бело-золотая комната с обитыми парчой креслами и огромным столом, а по соседству, за двойными дверями, спальня.

— Входи, — сказала она. — Садись.

Я села на маленький позолоченный стул. Очень неудобный.

— Полагаю, я должна перед тобой извиниться, — сказала она, роясь в ящике стола, видимо, в поисках анальгина. — Ты уезжаешь в воскресенье, а мы так толком и не поговорили.

— Боюсь, это я виновата, — вежливо ответила я. — Я нечасто бывала дома.

Она бросила поиски. Возможно, это был всего лишь предлог, и никакого анальгина у неё не водилось. Она уселась за стол, как будто это было официальное интервью.

— Итак? — спросила она.

Мне явно предлагалось сделать некое заявление, но я не поняла, какое, и улыбнулась.

— По-моему, ты сегодня немного расстроена? — напомнила она.

— Да нет, с чего бы, — соврала я.

Она разгладила воображаемые складки на черной юбке.

— Конечно, ты будешь скучать по Гастону. — Это что, критика? — Тебе ведь нравились ваши прогулки.

— Очень нравились, — сказала я.

— Мы тебя в последнее время почти не видели.

Все верно, критика.

— Я как-то не подумала, что отнимаю у него все время, — извинилась я.

— Ох, милая моя, ему наверняка было хорошо.

А это что ещё значит?

— А нынче утром, — говорила она, — я стояла у окна и видела, как ты ходишь тут повсюду, и думала: интересно, Мари-Кристин так беспокоится из-за отъезда Гастона, и ей просто скучновато здесь, или есть какая-то другая причина?

Я размышляла, что бы такого ответить, и главное, в чем, собственно, скрытый смысл этого вопроса, но тут в дверь постучали.

— Войдите, — сказала Tante Матильда.

Это была Франсуаза. Она извинилась и сказала, что внизу ждут полицейские, хотят поговорить с Мари-Кристин.

Tante Матильда внимательно посмотрела на меня.

— Ты как себя чувствуешь, в состоянии встречаться с полицией?

— А что им нужно? — спросила я.

Франсуаза покачала головой.

— Они не сказали.

Я обнаружила, что вытягиваю нитку из ручки парчового кресла.

— Скажи им, что Мари-Кристин очень устала, но скоро спустится, сказала Tante Матильда.

Я пыталась усмирить резкую боль в животе, из-за которой было трудно дышать. И тем не менее, мне хватило сил, чтобы восхититься выдержкой Tante Матильды. Вот как это делается, подумала я.

Франсуаза ушла.

— Полагаю, это имеет отношение к несчастному случаю, — сказала Tante Матильда, доставая из ящика стола пяльцы с вышиванием. — Надеюсь, тебя не обвинят в опасном вождении.

Только бы они все не испортили. Что бы ни случилось, мне необходимо самой сказать дяде Ксавьеру правду. Я не хотела, чтобы что-то омрачило завтрашний день, последний день его любви ко мне.

Он поднялся по лестнице вместе с ними, чтобы показать дорогу.

— Она не вполне здорова, — говорил он. — Не вздумайте её расстраивать.

Они отвечали вежливо, но с прохладцей. Я представила картину: он вертится у них вокруг ног, как разъяренный терьер, норовя цапнуть за лодыжку. Они закрыли дверь перед его носом.

Это снова был Пейрол и его миниатюрный дружок.

Tante Матильда продолжала тихо вышивать. Они с Пейролом обменялись несколькими быстрыми фразами по-французски. Ее племянницу мучают боли, сказала она, и если они не возражают, она хотела бы остаться в комнате на тот случай, если мне понадобится её помощь. Пейрол согласился. И извинился за то, что вынужден нас побеспокоить.

— Садитесь, месье, — Tante Матильда указала на пару твердых стульев у окна, но они отклонили предложение. Они не отнимут у нас много времени, сказали они, им нужно только вернуть мне паспорт.

— Спасибо, — сказала я, забирая паспорт. И бросила быстрый взгляд на Tante Матильду, пытаясь понять, уловила ли она важность происходящего. Ведь я собиралась ехать в Англию без паспорта. Она уловила.

— Вы очень вовремя, месье, — заметила она, считая стежки на вышивании. — Моя племянница собралась завтра уезжать.

— Меня ждет работа, — сказала я, оправдываясь, можно подумать, это требовало объяснений.

— Не могли бы вы вот здесь расписаться… — Пейрол протянул мне листок бумаги, похожий на какой-то рецепт. Я не стала его читать. Притворилась, что читаю, а сама лихорадочно соображала: какова же настоящая цель их визита. Было что-то не то в том, как они стояли, как смотрели на меня, мне это очень не нравилось. Может, возврат паспорта — всего лишь уловка, чтобы выманить у меня подпись. Или они хотели вынудить меня бежать, чтобы потом проследить за мной. В любом случае, я ничего не могла поделать. Я расписалась. Я рассчитывала, что к тому времени, как они сравнят мою подпись с образцом, явно полученным из Англии, и решат, что между ними нет ни малейшего сходства, я буду в Марселе, и дядя Ксавьер уже узнает правду. Если они протянут с этим ещё двадцать четыре часа, мне будет уже неважно, к какому заключению они придут.

— Спасибо, мадмуазель, — сказал Пейрол. Он даже не взглянул на подписанный листок. Он был слишком умен для этого. Сложил его и сунул в карман. — Да, и ещё одно, — небрежно добавил он. — Вы часто навещаете своих родственников во Франции?

— Нет, — сказала я.

— Когда вы были здесь в последний раз?

Не было смысла врать.

— Много лет назад. Мне тогда было восемь.

Я заметила мимолетное, почти неуловимое выражения удовлетворения в лице коротышки.

— Восемь лет, — произнес Пейрол. И обернулся к Tante Матильде. — Это очень давно. Ваша племянница, должно быть, сильно изменилась с тех пор.

Tante Матильда подняла глаза от вышивания и улыбнулась.

— До неузнаваемости, — сказала она.

Я ждала следующего вопроса. И старалась не выдать волнения.

— Впрочем, — добавила Tante Матильда, — были редкие визиты и с нашей стороны. — Пейрол заинтересовался. — Мой брат Гастон — боюсь, вы как раз с ним разминулись, он вчера уехал — мой брат Гастон довольно регулярно навещал Мари-Кристин. В Лондоне.

Пейрол и коротышка обменялись взглядами.

— А давно вы видели месье Масбу? — спросил меня Пейрол.

— Капитана Масбу, — поправила Tante Матильда.

— Вы имеете в виду, в Англии? — спросила я. — Примерно год назад.

Tante Матильда ловко продела иглу сквозь туго натянутую ткань. — Они вместе обедали. Забавно, на днях они как раз об этом вспоминали.

— И эти встречи были регулярными? — спросил Пейрол.

— Да, пока мой дядя работал водителем грузовика, — сказала я.

Последовала пауза. Коротышка смотрел под ноги. Пейрол пробежал по губам языком.

— Мадмуазель, — внезапно сказал он, — вы знаете человека по имени Мэлколм Хейвард?

Я как следует подумала, прежде чем ответить. Видимо, он имел в виду Мэла. Сеть быстро затягивалась. Кажется, у них было всего две версии. Или я Крис Масбу, и тогда меня следует арестовать за темные делишки, которые проворачивали Крис с Мэлом, — или я Маргарет Дэвисон, и в этом случае они меня арестуют за мошенничество: подделка подписи Крис в целях получить её деньги. Что ещё хуже, они свяжутся с Тони. Единственное, что было мне на руку — это что они пока колебались, по какому пути действовать. Я видела, что они приехали с подозрением, что я не Крис, но эта версия с грохотом провалилась благодаря уверениям Tante Матильды. Но мне-то было без разницы: в любом случае меня арестуют за то, что я выдаю себя за другого человека.

— Да, — сказала я. — Да, я его знаю.

— Спасибо, мадмуазель, — сказал Пейрол. Потом обернулся к Tante Матильде и спросил по-французски, нельзя ли с ней переговорить наедине.

Я поднялась, чтобы выйти, но Tante Матильда жестом велела мне остаться.

— Давайте я провожу вас до дверей, — сказала она. — А поговорить мы можем по дороге.

Они были очень вежливы. Пожелали мне спокойной ночи. Выразили надежду, что я скоро поправлюсь. Сказали, что свяжутся со мной. Пейрол записал для меня свой телефон «на случай, если я что-нибудь вспомню и захочу ему рассказать».

Когда они ушли, я принялась мерить шагами комнату, прокручивая в голове весь разговор. Чем больше я думала, тем больше осознавала, насколько тонко Tante Матильда отмела подозрения, что я не её племянница. Но сбило меня с толку другое: как быстро она поняла, что я не её племянница! Осознав это, я отважно села в её кресло. Взяла в руки её вышивание. Поглядела на стопки брошюр, накладных и счетов. Ящик, в котором она копалась, остался незапертым. В приступе любопытства я открыла его. Там было полно всяких скрепок для бумаги, конвертов и наклеек с адресами. В углу какие-то пакеты из фольги с таблетками от желудочного расстройства. Я закрыла этот ящик и потянула за ручку второй сверху, до отказа забитый пачками старых писем, перевязанных резинкой, с марками разных городов. На глаза мне попалась английская марка. На верхнем конверте довольно худосочной стопки — не более дюжины писем — было написано карандашом «Мари-Кристин». Уже не контролируя себя, я сняла резинку и открыла верхний конверт. Внутри был единственный листок, сложенный пополам. Почерк был крупный, по-детски кособокий. По-французски, на школьном уровне языка, Крис благодарила Tante Матильду за шарфик, полеченный в день рождения. Я быстро сунула записку обратно в конверт и открыла другой.

— Ma shere Tante,[94] — прочитала я. Почерк был уже взрослый. Она извинялась за невозможность принять приглашение и приехать этим летом в Фижеак из-за «загруженности работой», и т. д, и т. п. Написано было четыре года назад.

Я быстро проглядела остальные конверты, думала, может, найду более позднее письмо. В середине связки отдельно лежала фотография, прикрепленная скрепкой к газетной вырезке. Фотография Гастона и Крис. Они стояли на какой-то площади, вроде Трафальгарской, на заднем плане было полно народу и голубей. На обороте было написано: «Avec Oncle Gaston — le cirque touristique, 1990»[95]. Я снова перевернула её. И была поражена, насколько Ксавьер похож на Гастона. Но важно другое. Главное — Крис. Невысокая, худощавая, тонкокостная, она смотрела на меня, улыбаясь широкой улыбкой Масбу. Ее запросто можно было принять за Селесту. Запросто. Да они почти двойняшки! Но перепутать её со мной было невозможно.

Я поняла, что жестоко обманулась. Tante Матильда с самого начала знала, что я не Мари-Кристин. Доказательством служил этот снимок. И ещё более странным было то, с каким спокойствием она уверяла полицейских в обратном. Как зачарованная, я озадаченно смотрела на фотографию. Потом отцепила её от статьи из газеты. И увидела свое старое фото с паспорта, расплывчатое, плохо отпечатанное. Под ним по-французски было несколько кратких строк о Маргарет Дэвисон, «une femme Anglaise qui est disparue», «Presumee morte»[96], и т. д. Я торопливо скрепила фото и вырезку, надела на письма резинку и сунула их в ящик.

У себя в комнате я сидела за туалетным столиком, расчесывала волосы и глядела на бледное отражение, которое, возможно, было моим лицом. Я ждала, что с минуты на минуту войдет Tante Матильда и скажет что-нибудь разоблачительное. Я хотела подготовить для неё ответ, правдивый ответ.

Стемнело. По трубам побежала вода. Я услышала, как Tante Матильда крикнула кому-то «Bonne nuit»[97], но у меня она так и не появилась. Я твердила себе, что у неё нет никаких разумных причин приходить. Она не знает, что я видела фотографию и вырезку, так что каким бы не был мой статус-кво, — а он, оказывается, очень далек от того, что я навоображала, мое открытие ни в коей мере его не меняло.

Мне не спалось. Бросив безуспешные попытки, я встала и принялась собираться. Я не взяла ничего из вещей Крис кроме полюбившегося мне халата с пятнышком, джинсов, рубашки и (по причинам, носящим сентиментальный характер) зеленого шелкового платья, — все эти вещи я считала подарком Крис. Кроме них я забрала только то, что покупала сама. В Марселе я найду все, что мне понадобится, и недорого. Я упаковала и снова вынула эти несколько вещей. Потом снова упаковала. Потом вытащила, встряхнула их и снова уложила, потом переложила в другом порядке, и так без конца, лишь бы не думать, лишь бы заглушить тупую боль от необходимости окончательного и безвозвратного отъезда.