Лгунья

НАЧАЛО

Когда я спустилась завтракать, в кухне никого не было. Я варила кофе, и тут появилась Франсуаза.

— Ты что, только встала? — спросила она.

— Плохо спала, — ответила я, взглянув на часы. Было начало одиннадцатого.

— Я уже в банк съездила, — она выгружала на стол покупки. — А про тебя там спрашивали.

— Про меня?

Она кивнула.

— В банке? Когда?

— Вчера, или сегодня утром. Не помню.

— Полиция?

Она подняла на меня взгляд, выражавший глуповатое удивление.

— С какой стати полицейским спрашивать о тебе в банке?

Что ж, не полиция, так Мэл, одно из двух.

— И что обо мне спрашивали?

Она пожала плечами.

— Кассир только сказал, что человек задавал о тебе вопросы. Высокий человек.

Значит, скорее всего, Пейрол. Хотя, может, и Мэл: он тоже высокий.

— В очках, — добавила она.

— В очках? — Высокий и в очках — кто бы это? — В темных очках, может?

— Он не уточнил. Просто в очках.

— И что он хотел знать, этот человек?

Она покрутила головой.

— Кассир сказал только, что о тебе спрашивали, и все.

Странно. Очень странно. Я приняла решение.

— Франсуаза, ты не знаешь, где твоя мама?

— А в комнате её нет?

— Да, может быть, — сказала я, хотя знала, что нет, потому что уже стучала. — Мне надо с ней поговорить.

Но это пришлось отложить. У дяди Ксавьера на одиннадцать было назначено заседание праздничного комитета. Если я не возражаю, сказал он, я могу немного подождать, и после этого мы отправимся обедать. Я не возражала. По шкале ценностей обед с дядей Ксавьером был намного важнее таких побочных обстоятельств, как затягивающаяся сеть полиции или загадочное соучастие в моих преступлениях Tante Матильды, важнее даже некоего неизвестного, интересовавшегося мною в банке. Все это могло подождать. В этот последний день дядя Ксавьер имел приоритет. Мне хотелось, чтобы сегодня ему было хорошо. Я залезла в машину и вытянула ноги под приборной доской.

— Не передумала? — спросил он, закладывая такой крутой вираж прямо перед утесом, что я зажмурилась. — Твое намерение завтра уезжать все ещё в силе?

— Это необходимо, — сказала я.

Он покачал головой. Дорога шла под откос.

— Чего хотели полицейские? — спросил он.

— Разве Tante Матильда не объяснила? — полюбопытствовала я.

— Сказала, что тебе вернули паспорт.

— Ну да, — мне было интересно услышать её версию события — что она ему рассказала, о чем умолчала. — Вернули.

Его насмешила моя глупая непрактичность.

— Ну, хорошо, тогда объясни мне, каким образом ты собиралась добираться до Англии без паспорта?

— Ай, — беспечно бросила я, — заехала бы по пути да забрала его. Они мне просто время сэкономили.

— И чего им приспичило так спешить, — проворчал он. Впереди на дороге показался трактор. Дядя Ксавьер резко затормозил и придержал меня рукой, чтобы я не врезалась в стекло. По некоторым причинам я бы предпочла, чтобы он обе руки держал на руле. И отвернулась, глядя в окно, на скалы вдоль дороги, чтобы он не видел моего лица.

Городок был увешен флагами. Для них через улицы были протянуты веревки — от водосточных труб к балконам. Деревья украшала иллюминация. Пока дядя Ксавьер заседал, я наблюдала за рабочими, сооружавшими танцплощадку на площади (в сквере?). Электрик подсоединял усилитель к сети и проверял уровень звука. Начали прибывать машины с прикрепленными на крышах гоночными велосипедами. Когда дядя Ксавьер и остальные члены комитета покинули сумрачную комнатушку позади кафе, — там проходило их заседание с выпивкой и закусками, — обсуждение вопроса, где хранить фейерверки, приготовленные для праздника, было в самом разгаре. Дядя Ксавьер подхватил меня под локоть и потащил через площадь.

— Пусть сами решают, — сказал он. — С меня довольно.

Мы снова направились к Отелю(ь) де Фалэс и сели за тот же столик. Может, дядя Ксавьер испытывал какую-то сентиментальную привязанность именно к этому месту, а может, просто всегда здесь сидел.

Так о чем же мы беседовали во время нашего последнего обеда? Не помню. Меня мучило только одно: что начиная с завтрашнего дня я больше его не увижу.

Помню, он много смеялся, как будто я говорила что-то невероятно смешное или умное, чего в принципе быть не могло, я никогда не была в этом сильна, хотя мне нравилось, что он всем своим видом пытался уверить меня в обратном. Он заставил меня съесть десерт.

— Давай, давай, — настаивал он. — Тебе же нравится сладкое. Выбирай. Ну, что ты будешь?

В конце концов, я сдалась и взяла mousse aux prunes[98], потому что не хотела, чтобы этот обед закончился. Я ела его очень медленно. Отламывала по чуть-чуть и долго держала на кончике ложки, ощущая, как тают последние минуты моего бытия в роли его обожаемой Мари-Крестин, которую так неразумно балует дядюшка. Завтра он будет меня презирать. Завтра он узнает, как незаслуженно я пользовалась его любовью. Завтра я начну все с начала, как чистый лист бумаги, не ведающий пока, какую историю в него впишут.

Он заказал кофе. По негласному взаимному договору мы оба дожидались, пока он остынет, а потом пили потихоньку, словно он ещё слишком горячий.

— Может, ещё по чашечке? — спросила я в отчаянии, но нам так и не удалось его заказать. Член комитета поспешно вошел в зал с мегафоном в руке. Им срочно понадобился дядя Ксавьер. Вот-вот начнется велогонка.

Народу на площади было видимо-невидимо. Дети облепили центральный фонтан и ограды. Велосипедисты в изящных красно-зеленых костюмах заполонили площадь, как стая птиц. Человек с мегафоном сунул мне стартовый пистолет.

— Мне? — пораженно сказала я.

— Конечно, тебе, — сказал дядя Ксавьер. — Кому ж ещё объявлять старт? — Он выхватил мегафон из рук молодого человека и провозгласил на весь город: — Моя племянница Мари-Кристин. — Раздались одобряющие аплодисменты. Я помахала рукой и улыбнулась, словно всю жизнь только и делала, что давала залп из стартового пистолета. Я нацелила его в небо и выстрелила. Велосипедисты сорвались с места, как стайка испуганных скворцов.

К вечеру, после того, как я вручила награды победителям гонки, и уже вовсю шло соревнование по игре в боулинг, и толпа так заполонила городок, что негде было яблоку упасть, Франсуаза тронула меня за рукав.

— Мы едем на часок домой. Переодеться, — сказала она.

Я и не знала, что она тоже здесь. Весь день мы не виделись.

— Во что переодеться? — не поняла я.

— Для танцев.

— А джинсы не подойдут?

— Нельзя же на танцы идти в джинсах.

Мне не хотелось бросать дядю Ксавьера, но напоследок нужно было уделить внимание Франсуазе.

Ксавьер стоял у края площадки, где разыгрывался финал в боулинг болел, подбадривал и давал советы. Прямо слезы на глаза наворачивались, когда я на него смотрела.

— Я съезжу домой вместе со всеми, — сказала я, — переодеться.

— Зачем тебе переодеваться?

— Чтобы быть красивой.

Он расхохотался.

— Но чтоб одна нога здесь, другая там, — велел он.

Я сидела позади Селесты, которая вела «Ситроен». Tante Матильда расположилась на переднем сиденье. Я рассчитывала, как только попадем домой, выкроить минутку, чтобы поговорить с ней наедине, но Селеста, которой наскучили провинциальные развлечения, раздраженно ворчала.

— Не понимаю, почему бы не продать поместье, — жаловалась она. Покупателей-то хоть отбавляй. Купили бы небольшую виллу с бассейном неподалеку от Парижа.

— Если хочешь в Париж, Селеста, — сказала Tante Матильда, — то тебя ведь никто не держит силком, поступай как душе угодно.

— И на что мне жить? — взорвалась Селеста. — Какую работу я найду, когда у меня на руках трое детей?

Я прикусила язычок.

— Меня уже от всего тошнит, — ныла она. — Даже не представляете, как мне это надоело. Мари-Кристин — единственная из вас, кто знает, что значит быть заживо похороненной в этой конюшне, когда привык к большим городам, к столичной жизни.

Я сильно сомневалась, что жизнь в Бирчвуд-роуд в Хэнли можно сравнить со столичной, посему промолчала.

— А мне показалось, Мари-Кристин было сегодня весело, — возразила Tante Матильда.

— Точно, — сказала я.

— Да, но только потому, что она у нас была звездой, — бормотала Селеста, будто меня здесь не было. — Вечно она в центре внимания. Дядя Ксавьер хвастается ею направо и налево. Она-то всегда поступает правильно, так ведь? — она повысила голос. — Не обижайся, Мари-Кристин, но это правда.

— Да я не обижаюсь, что ты, — меня удивило, как, оказывается, сильно её это задевало. — Только тебе все это кажется. Просто мне… мне, наверное, просто нравятся провинциальные городки.

Она фыркнула.

— Козье дерьмо и свинопасы, — с горечью сказала она. — Да ты шутишь! А мне это до смерти надоело. Торчишь тут, дохнешь от безделья, поговорить не с кем, да и не о чем. Как в могиле.

Она хныкала всю дорогу, а когда доехали до дому, потащилась за Tante Матильдой в её комнату, и продолжала уже там. Суть её жалоб сводилась к тому, что жизнь её утекает сквозь пальцы, так почему же никто ничего по этому поводу не делает? Почему никто не спешит её спасать? Мы с Франсуазой молча отправились ко мне в комнату. В порыве великодушия я предложила ей взять вещи Крис, которые не брала с собой.

— Можешь оставить их себе, — сказала я так, будто для меня было привычным делом ни с того ни с сего бросать одежду и обновлять весь гардероб. — И вот это попробуй, — я достала из ящика обувь Крис. Все оказалось ей точнехонько по ноге. Франсуаза прыгала и щебетала от радости, прижимая к груди юбки и скидывая одну пару туфель, чтобы примерить другую.

Я надела зеленое платье с разрезами по бокам. Ничего другого у меня не осталось. Селеста мрачно ждала нас в холле. У Tante Матильды, сказала она, разболелась голова, и она решила не ходить на танцы и остаться дома с детьми. Видно, нытье Селесты её добило.

— А ты, я вижу, идешь, — сказала я.

— Ну, танцы-то все-таки будут повеселей велогонки и соревнований в боулинг, — огрызнулась она. — И уж куда интереснее, чем здесь торчать.

Когда мы вернулись в город, солнце уже немного поумерило свой пыл. Заиграли музыканты. Три-четыре маленьких девочки прыгали на помосте. Люди сидели в кафе, вокруг фонтана, и просто вдоль стен, как будто не могли начать без сигнала. На площадь с помпой въехали несколько велосипедистов и поставили под деревья свои черные, по форме напоминающие осу, велосипеды. С их появлением публика немного оживилась. Я отправилась на поиски дяди Ксавьера. Он сидел со стаканом на улице: из кафе отеля вынесли стулья. И поймал меня за руку.

— Потанцуешь со мной? — спросил он.

— Конечно. Когда танцы начнутся.

Он налил мне вина, и мы задумались каждый о своем.

Когда солнце село, и наступили сумерки, я вспомнила зимние закаты в Англии, голые черные деревьях на фоне оранжевого неба.

— О чем думаешь? — спросил дядя Ксавьер.

Но в этот момент включили праздничные огни, и мир сузился до освещенной фонарями площадки. За деревьями, сверкающими иллюминацией, за нежным свечением окон верхних этажей окружавших площадь домов стеной стояла непроницаемая тьма.

Этот свет, наверное, и был тем знаком, которого все ждали. К танцплощадке потянулись пары. Певец с аккордеоном на груди произнес несколько слов приветствия, прижав губы к микрофону. Никто не понял, что он там говорил. Искаженный голос с треском вырывался из динамиков, подвешенных на стенах вокруг площади. Велосипедисты и парни с окрестных ферм окружили помост, как ярмарочный фургон с товарами.

— Пошли, — сказал дядя Ксавьер. — Мы должны показать им, как это делается.

Он взял меня под локоть и вытащил на танцплощадку.

— Должна вас предупредить, — сказала я, — что танцевать я не умею.

— Я тебя научу, — ответил он, но вдруг подмостки затопила такая плотная толпа, что мы едва могли шевельнуться. Дядя Ксавьер так крепко держал меня, словно боялся, что иначе я развалюсь на кусочки. Я была на полголовы выше него, но от него веяло такой надежностью, он так крепко обнимал меня, что я чувствовала себя в полной безопасности.

— Вот бы это длилось целую вечность, — по-детски шепнула я ему на ухо. Я чуяла запах его кожи и резкий дух животных, исходящий от его волос.

— Что? — переспросил он. Но грохот из динамиков свел на нет наши попытки поговорить. Франсуаза танцевала с парнем из Мас Пикота, с овечьей фермы. За ней мой взгляд выхватил ещё одну знакомую фигуру, стоявшую среди велосипедистов и зрителей вокруг площадки. Дядя Ксавьер его тоже заметил. Я почувствовала, как напряглась его рука, лежащая у меня на пояснице.

— Этот твой знакомый ещё здесь. Чего он хочет?

— Не знаю, — солгала я.

Дядя Ксавьер зашептал мне в ухо:

— Это правда, что тебя в Англии ждут дела, или ты снова от него бежишь?

— Да мне до него дела нет.

— Тогда почему он все время на тебя глазеет?

Музыка прекратилась. Дядя Ксавьер взял меня за руку и попытался протиснуться к другому краю площадки. Певец поднял аккордеон и заиграл какую-то сентиментальную французскую песенку. Я старалась не прислушиваться к словам. Боялась зареветь.

Справа раздался победный клич:

— Гляди, кого я нашла! — у Селесты волшебным образом исправилось настроение. Обе руки её томно покоились на плечах Мэла. Дядя Ксавьер сильнее сжал мне локоть.

— Прекрасно выглядишь, Крис, — сказал Мэл.

Танцуя, Селеста практиковала на нем свой фокус с прищуренным взглядом.

— Мэл мне рассказывает про тебя такие интересные вещи, Мари-Кристин, сказала она.

Дядя Ксавьер ринулся к другому краю площадки, толкая меня перед собой и предоставив мне получать тычки и возмущенные взгляды потревоженных нами парочек.

— Я принесу тебе выпить, — мрачно сказал он. — Как ты только умудрилась связаться с таким мужиком! Неужели у тебя совсем нет вкуса?

— Да ерунда это, — сказала я. — Не волнуйтесь. Я на него не обращаю внимания.

— Тогда почему ты от него бежишь?

— Раньше обращала, — сказала я. — А теперь нет. Все.

Он фыркнул.

— Тебе нравятся красавчики? Нравятся слабые, красивые мальчишки с алчным взглядом? Посмотри на Селесту. — Он был в ярости, не мог выбросить его из головы. Мы наблюдали, как Селеста применяет к нему технику утонченного соблазнения. — Только погляди, что творит, — с отвращением говорил дядя Ксавьер. — Зачем это ей?

— Она думает, что в один прекрасный миг он обернется принцем, объяснила я.

— Принцем! — он поперхнулся пивом. — Она что, слепая? Он же мерзкий червяк!

Потом дядю Ксавьера призвали исполнить свой долг: как член праздничного комитета и proprietaire[99] Фижеака он должен был танцевать с самыми досточтимыми леди городка. Я стояла у танцплощадки, потягивая пиво, и вдруг чья-то рука фамильярно скользнула по моей ягодице и бедру. Я отпрянула, толкнув велосипедиста в кожаной куртке.

— Какого черта…? — возмутилась я.

— Да брось, Крис, — сказал Мэл. — Давай без глупостей. Мы же с тобой столько лет были любовниками, — у меня было такое неописуемое выражение лица, что он расхохотался. — Я как раз поведал о наших отношениях твоей мерзкой кузине. — Рука его снова оказалась у меня на ягодице. — Так пусть это выглядит правдоподобно.

Я попыталась его оттолкнуть, но он был настроен решительно и обнял меня за талию.

— Потанцуем?

— Нет, спасибо.

Он сжал меня крепче.

— Один танец, — сказал он. — Давай, не упрямься. Как в старые времена. Или мне придется рассказать кое-какую правду твоему одурманенному козопасу.

Я позволила ему затащить меня на помост.

— Оставь меня в покое, Мэл, — сказала я. — Нас ничто не связывает.

— Ну, это зависит от того, кто ты такая, правда? Если хочешь быть Крис, ты не можешь просто уйти от меня после восьми лет и ожидать, что я не стану как-то сопротивляться. С другой стороны, если хочешь быть маленькой домохозяйкой где-нибудь на севере, то ради бога. Только в этом случае ты затеяла очень умную игру, и я хочу в ней поучаствовать.

Я спиной чувствовала взгляд дяди Ксавьера.

— Для начала, — говорил Мэл, — можешь сказать, что у вас вчера делали копы.

— Откуда тебе это известно? — я была поражена.

— Я с тебя глаз не спускаю, Крис. В курсе всего, что касается твоей особы.

— Что ж, в таком случае тебе должно быть известно, зачем они приезжали, правда? — холодно заметила я. Музыка кончилась. Отличный шанс сбежать отсюда. — Извини.

Он поймал меня за руку и сжал так, что кость пронзила боль. Меня мгновенно приковало к месту.

— Не играй со мной в игры, — сказал он.

— Ладно, они приезжали, чтобы вернуть паспорт, — сказала я. — Паспорт Крис. Вот и все. И, между прочим, тобой интересовались.

Он напрягся.

— Что они сказали?

— Спрашивали, знаю ли я тебя. Я сказала — да.

Он что-то буркнул, но группа заиграла громкую, прыгучую песенку в стиле рока, и я его не расслышала. Руку он так и не отпустил.

— Пошли, — крикнул он сквозь грохот. — Пойдем куда-нибудь, где потише.

Я пыталась вырваться.

— Не хочу я никуда уходить. Мне нечего тебе сказать.

Игнорируя мои возражения, он потащил меня прочь от танцплощадки.

Под деревьями возле фонтана, рядом с группкой шумных подростков, я вдруг мельком заметила человека, высокого человека в очках, чье лицо показалось мне ужасно знакомым, настолько знакомым, что от неожиданности я даже не сразу сообразила, где я его видела. Нет, я ошиблась. Это не он. Это все иллюминация, игра света. Сердце ухнуло вниз. Он смотрел на танцплощадку, этот человек. Он меня не видел.

— Пошли, — сказала я Мэлу. — Быстро. Где твоя машина?

Мы резко поменялись ролями. Он все ещё сжимал мне руку, но теперь тянула его я.

— Ну куда ты? — заныл он, проталкиваясь за мной сквозь толпу.

— Где твоя машина?

— Вон там, — он кивнул на гостиницу.

Я побежала, таща его на буксире. Дядя Ксавьер наверняка все это видел. Селеста точно видела. Мы проскочили мимо нее, и она обиженно поджала губы.

— Давай! — рявкнула я. — Живей.

Он отпер машину биппером сигнализации. Я рухнула на переднее сиденье.

— Поезжай, — сказала я.

— Куда?

— Куда угодно.

Народу было море, мы с трудом выехали из города. Я скорчилась на сиденье под приборной доской.

— Это что, новая игра? Какого черта? — спросил он.

— Там кое-кто, кого я не хочу видеть. Быстрее.

Он рассмеялся.

— Ну ты прямо хлопушка с сюрпризом, — сказал он. — Кое-кто это кто?

Меня трясло.

— Не твое дело, — сказала я.

Я велела себе успокоиться. Успокойся, сказала я. Напомнила себе, что меня теперь не так-то легко узнать с первого взгляда, тем более в толчее, да при таком освещении, да в тени. Я теперь худая, говорила я, худая, в шрамах и очень загорелая, и волосы у меня длинные, выгоревшие на солнце, и совсем другая прическа, и платье с тугим поясом и разрезами. Если держаться подальше от площади, сказала я себе, пока не придет время ехать домой, то все будет в порядке. Завтра я уеду. С завтрашнего дня проследить за мной будет невозможно.

Я сделала глубокий вдох и выдох. Дрожь почти унялась. Я села нормально. Когда мы отъехали от города, нас накрыла тьма. Бедный старина Тони, подумала я, следит за человеком, которого больше не существует. Я не представляла, как он меня выследил. И ещё более необъяснимо — почему он вообще это сделал. У меня вырвался саркастический смешок. Сеть почти сомкнулась над моей головой. Мэл следит за Крис, Тони — за Маргарет, полиция пока не знает, за кем следит, но чтобы это выяснить, много времени им не потребуется.

— Что смешного? — спросил Мэл.

Ничего. Ничего смешного. Мэл и высокий человек в тени, немного похожий на Тони, загубили мне последний вечер с дядей Ксавьером.

Минут двадцать мы ехали в молчании, пока не приблизились к Кусу. Мэл свернул в лес. Нас обступили деревья, тонкие и янтарные в свете фар.

— Так, — сказал он, останавливая машину. — Давай поговорим о полиции. Чего они хотели?

— Я тебе уже рассказала.

— Да, рассказала, как же, только я тебе почему-то не верю. Думаю, дело не только в паспорте.

Я сжала губы и ничего не ответила.

— Так что, если у тебя есть какие-то планы, — сказал он, — например, если ты в ближайшем будущем собираешься снова драпануть, то забудь об этом. Потому что я буду следовать за тобой по пятам, леди. Ты от меня никогда не избавишься.

Он выключил фары. Небо впереди все равно излучало странное янтарное свечение. Я думала, это огни города, но потом поняла, что город-то остался позади. Впрочем, с чего это я взяла. У меня же топографический кретинизм.

— Не понимаю, что Крис в тебе нашла, — сказала я. Грустно было думать, что я в ней так ошибалась. Может, она его боялась? Что ж, немудрено. Надеюсь, где бы она сейчас ни была, она не знает, как мало тебя расстроила её смерть.

Я задела его за живое. Он взорвался.

— Откуда ты знаешь, что меня расстроило, а что нет? Ты вообще ничего не знаешь о нас с Крис.

Я немного испугалась. Мне казалось, что я его приперла к стенке, но не тут-то было. Я заметила, как в уголке глаза у него сверкнула слеза. А может, это был просто отблеск странного свечения на глазном яблоке.

— Извини, — пробормотала я.

Последовала долгая пауза.

— Слушай, — сказала я наконец, — я ведь говорю тебе чистую правду. У меня и без тебя проблем хватает. Так что я и в самом деле уезжаю. Завтра. Но без всяких денег. Клянусь.

Он обдумал мои слова. Возможно, он решил, что самое время испытать другой подход. Он предложил мне сигарету.

— Нет, спасибо.

— Не возражаешь, я закурю? — и прикурил, не дожидаясь моего ответа. Так ты, значит, секретарша, верно?

Я кивнула.

— Ну да. Это во всех газетах было. Домохозяйка и секретарша из Сток-он-Трент. Тела так и не нашли. Это ведь ты, правильно?

— Да, — сказала я.

Он выдохнул дым.

— Забавно. Крис тоже была секретаршей.

— Я знаю.

— Ну, разумеется, знаешь. Мы с ней наладили славный бизнес. Поставляли информацию. На информацию всегда огромный спрос.

— Информацию какого рода?

Он пожал плечами.

— Любую. Какую угодно.

— Промышленный шпионаж?

— Иногда. Информации-то море. Мы много сотрудничали с иностранными кампаниями. Ничем не гнушались. Будь то шифр сейфа, или расположение сигнализации. Или какая-нибудь внутренняя информация о рынке. Или кому-то могла понадобиться копия с диска. Это очень распространенная просьба. На диске может храниться уйма данных. Информация — это живые деньги, и мы делали их в больших количествах, когда нам везло. Это было весело. Жаль, что все кончилось.

— И как это вам удавалось? — спросила я.

— Смотря о чем шла речь. Я находил клиентов, договаривался о денежной стороне дела. Крис выполняла внутреннюю работу. Иногда клиенты платили нам определенную сумму. Но чаще мы делали по-другому: Крис нанималась на работу, потом несколько месяцев изучала дела кампании, а потом я шел и находил клиентов, заинтересованных в том, что она могла продать. А потом ещё через пару месяцев она увольнялась, мол, замуж собралась или беременна, ну и тому подобное. Это зависело от того, под каким именем она работала. Иногда она была Кристин Масбу. Иногда Мэри Хейвард. У неё было четыре или пять имен.

— И ни разу она не попадалась?

— По существу, нет. Пару раз приходилось ложиться на дно. С год назад примерно был огромный бум: украли всю заработную плату там, где она работала. Было очевидно, что вора нужно искать под носом. И какой-то умник при помощи компьютера обнаружил, что имя Мэри Хейвард фигурировало в похожем инциденте в Харроу лет пять назад. Так что на время пришлось уехать из Лондона. Она устроилась на временную работу в Питерборо. Все по закону, чин чином. Под настоящим именем. И мы устроили пару очень выгодных сделок, пока она там работала.

— Значит, вы продавали информацию преступникам? — спросила я.

Он улыбнулся.

— Это смотря кого ты называешь преступниками. Вообще-то, преступникам редко. В основном — бизнесменам. Но мы не слишком пристально изучали мотивацию наших клиентов. Продавали всякому, кто предлагал рыночную цену.

В машине витал сильный запах табачного дыма. Я приоткрыла окно, чтобы проветрить, но снаружи пахло ещё сильнее: горький, кислый запах.

— Ты говорил, что вам было весело, — полюбопытствовала я. — Крис тоже?

— Ну, Крис, очевидно, все меньше радости находила в наших занятиях. Он сморщил нос. — Странный запах, — он прикурил вторую сигарету. — Я тебе вот что скажу, — продолжал он. — Как ты смотришь на то, чтобы занять её место?

— Какое место? — тупо спросила я.

— Место Крис. Ты секретарша. Ты умна. У тебя есть для этого все данные. Ты лучшая лгунья из всех, кого я встречал. — Его правая рука поглаживала спинку моего сиденья. — Ты по-настоящему можешь занять её место в жизни, если захочешь. Я не возражаю. — Он глядел на меня сквозь облако дыма. — Ничуть не возражаю. — Левая рука потянулась к моему колену. — У тебя отличная задница, — сказал он. — Красивые ноги. Мы можем стать партнерами, ты и я.

Я столкнула его руку с колена.

— Прекрати, — сказала я.

— Хотя, если честно, у тебя не такой уж большой выбор, верно? — Я чувствовала его никотиновое дыхание. — И у тебя настоящий талант к такой работе. Из нас получилась бы славная команда. Подумай.

Небо над деревьями было тяжелым, огненно-рыжим.

— Что там такое? — тревожно спросила я. — Не пожар ли?

Он вышел из машины посмотреть.

— Господи Иисусе, — сказал он. — Подожди-ка.

Он дошел до поворота тропы в сотне ярдах впереди, бегом вернулся, вскочил на место водителя, захлопнул дверь и завел двигатель. Круто развернулся, и машина, взвизгнув тормозами, подскакивая на корнях, помчалась обратно к дороге. Чем дальше, тем хуже. До нас доносился треск горящего леса. Воздух был густым и кроваво-красным. Дым резал глаза, забивал горло, легкие. Я закашлялась.

— Господи, да мы же едем прямо на него, — сказала я. — Поворачивай.

Из-за поворота выскочила полицейская машина, обогнала нас и, развернувшись, перекрыла дорогу. Мэл резко затормозил. В глазах его стоял страх. По-видимому — в силу привычки — он решил, что полиция гонится за ним.

— Все в порядке, — сказала я. — Наверное, они просто хотят перекрыть дорогу.

Так и было. Полицейский в форме вышел из машины и направился к нам. Он был один.

— Вам придется развернуться, — сказал он. — Я вынужден заблокировать дорогу.

Ветер доносил до нас раскаленный добела пепел с искрами. Вдалеке завывали пожарные сирены.

— Он идет из Бреслоу, — полицейский тщетно старался скрыть возбуждение. — Вызвали вертолеты. Три фермы в опасности.

— Насколько он продвинулся? — спросила я, волнуясь за Ружеарк.

Он не знал. Ситуация менялась каждую минуту, но по последним сведениям, огонь полностью отрезал город от реки с северной стороны. Какие-то ребята на велосипедах, скорее всего, сказал он, туристы — местные не такие идиоты — украли коробку с фейерверками и повезли запускать в горы. Какое безрассудство. Пожар распространялся так быстро, что вызвали пожарников из Фижеака.

— Как нам попасть обратно в город? — спросил Мэл.

Пришлось много миль ехать через Кус, потом свернуть к реке в девяти милях от Сен-Жульен. Когда мы добрались до места, была почти полночь. Праздник провалился. Стояла удручающая тишина. Ошметки белого пепла сыпались сверху, как клочья порванной салфетки, оседая на плечах, волосах, на бровях. Между деревьями уныло свисали гирлянды лампочек. Музыкальная группа складывала инструменты. Аккордеонист в одиночестве сидел на краю танцплощадки, тихонько наигрывая грустную мелодию. Несколько человек никак не расходились, бродили по площади и переговаривались шепотом, словно не решаясь нарушить тишину.

Мэл остановил машину поближе к отелю.

— А теперь что? — спросил он.

— Я — домой, а ты — спать.

— А потом?

— Ты вернешься в Англию, а я исчезну.

Мэл поглядел на меня с сожалением и улыбнулся.

— Вся проблема в том, — сказал он, — что я слишком много о тебе знаю. Это мой бизнес — информация. А в чем я действительно преуспел — сфера, в которой я, можно сказать, спец, — это узнавать, кого это может заинтересовать и по какой цене. Например, твоего муженька. Твоего так называемого дядюшку. Какую цену ты готова мне предложить за молчание?

— Не пытайся меня запугать, — сказала я храбро. — Я тебе не Крис.

Я вылезла из машины и злобно, изо всех сил, хлопнула дверцей. А что мне, собственно, оставалось? Я бы предпочла, конечно, страшное возмездие, какую-нибудь ответную угрозу, которая отбила бы у его охоту меня преследовать, но ничего не придумывалось, ничего такого, что он не высмеял бы или не обратил себе же на пользу. Так что максимум, что я могла — это злобно хлопнуть дверцей.

Я обогнула площадь, стараясь держаться в тени: шла, опустив голову, на случай, если человек, похожий на Тони, все ещё здесь. Делая вид, что меня здесь нет, я пробиралась между стоящих машин, и вдруг на меня наскочила Селеста.

— Да где тебя черти носят? — зашипела она. — Мы с ног сбились тебя искать.

Она крепко взяла меня за руку и потащила на свет.

— Куда мы? — вяло спросила я, пряча лицо у неё за плечом.

— Домой, — рявкнула она.

— Езжайте без меня, я подожду дядю Ксавьера.

— Не болтай глупости. Он уехал с пожарниками.

Она поволокла меня к «Ситроену», где уже ждала Франсуаза. Я села на переднее сиденье.

— Надо ехать вдоль реки до Монтружа, потом повернуть назад по шоссе Д-311, - сказала я Селесте, сидящей за рулем. — Остальные дороги закрыты.

Она кинула на меня сердитый взгляд. Она вела машину молча, губы её были плотно сжаты.

Наконец Франсуаза застенчиво спросила, понравился ли мне вечер.

— И да, и нет, — ответила я.

Селеста ехидно фыркнула.

— И что это значит? — спросила я её.

Она скривила губу.

— Не понимаю, почему ты вечно всех монополизируешь, — пробормотала она.

— Кого, например? Ты про Мэла, да? Да потому что, поверь мне, он не такой хороший человек, как тебе кажется. Он тебе не понравится.

— Чего ж ты в таком случае украла его на весь вечер? — спросила она, и это замечание было не лишено логики. Голос её сорвался на визг. Совладав с ним, она буркнула: — Я бы не возражала, чтобы мне дали шанс самой в этом убедиться. — И горько добавила: — Это нечестно. У тебя все есть. Тебе все само падает в руки. Можешь делать, что захочешь. Так уж позволила бы остальным, по крайней мере, подбирать твои объедки.

В лесу вокруг Ружеарка было темно и тихо. Кроме слабого горьковатого запаха дыма не было никакого намека на то, что в пяти километрах отсюда орудует взбесившееся пламя. Мы въехали в ворота почти в час ночи.

— Ну и вечерок выдался, кошмар, — сказала Селеста, захлопывая дверь. Не знаю, что она имела в виду — неудачу на любовном фронте или пожар. Пойду проведаю Маман, — сказала она.

Франсуаза тихо сказала:

— Не обращай внимания на Селесту.

— А я и не обращаю, — ответила я. И это была правда.

Франсуаза поправила очки и потерла нос.

— Я бы и сама рада не обращать на неё внимания, но она всегда умудряется найти уязвимое место.

Спустя десять минут, когда Франсуаза сказала «спокойной ночи» и поднялась к себе, вошла Селеста и ледяным тоном объявила, что её мать хочет меня видеть.

Я взбиралась по лестнице — медленно, словно у меня до сих пор болели ноги. Они не болели. Мне просто требовалось время подготовиться. План мой был таков: взять инициативу в свои руки, удивить её тем, что я знаю, что она знает.

Я постучала.

— Входи, — крикнула она. Она была полностью одета и сидела за столом.

— Селеста рассказала о пожаре, — сказала она.

— Скорее всего, это какие-то мальчишки устроили, — ответила я, стоя перед ней, как провинившаяся ученица под взглядом учительницы.

Она неодобрительно цокнула языком.

— И так каждый раз: как засуха, так пожар. Такая неосмотрительность, жестом она пригласила меня сесть. Я села. Руки её были сложены на столе. И Ксавьер, разумеется, с пожарниками? — она взволнованно сжала губы. — Не надо было его отпускать. Почему ты его не остановила?

— Я не знала, что он поехал, — сказала я.

— Он жутко устанет, — она нервно сплетала пальцы. — Нужно было его остановить.

— Думаю, никто не смог бы его остановить, если он что-то задумал, сказала я.

— Ну, раз уж ты не смогла, то никто не смог бы, — раздраженно заметила она. Потом выдвинула второй ящик стола. Я догадалась, она собралась выложить передо мной фотографию с вырезкой. Боясь, что она возьмет инициативу в свои руки, я поспешно выпалила:

— Я знаю, что там. Знаю, что вы хотите сказать.

— В самом деле? — удивилась она. — Откуда? — Она держала небольшую шкатулку. И протянула её мне. — Я только хотела тебе отдать это до отъезда. Я ещё вчера собиралась, но нас прервали.

Это была старомодная шкатулка, голубая, выцветшая, на ней стояло имя французского ювелира.

— Открой.

Я была уверена: она задумала подшутить надо мной. Вырезка, должно быть, лежит внутри.

— Открой, — повторила она.

Я знала, что в этой шкатулке; была настолько готова к этому, что увиденное повергло меня в шок. На мятом синем бархате лежало кольцо, старинное золотое кольцо с четырьмя бриллиантами и одним гранатом.

Я онемела. Что все это значит?

— Примерь. Я хочу, чтобы оно было твоим.

Я посмотрела ей прямо в лицо.

— Вы знаете, что я не могу его принять.

— Это всего лишь маленькая благодарность, — сказала она, берясь за свое вышивание. — За хорошее отношение к Франсуазе. И за то, что ты была так добра к Ксавьеру.

— Я была совсем не добра к Ксавьеру, — возразила я, оскорбленная этой мыслью. — Он не нуждается в моей доброте, — я положила кольцо обратно в шкатулку. — Простите. Я не могу его взять. Вы знаете, что не могу.

— Тогда ты меня глубоко обидишь. Его дала мне моя мама, когда я выходила замуж. Оно принадлежит нашей семье со времен революции. Я очень хочу, чтобы оно осталось в семье.

Она обладала удивительной способностью сбивать меня с толку, эта женщина. О чем она говорит? Она прекрасно знает, что я вовсе не из этой семьи.

— Тогда вам следует отдать его Франсуазе, — сказала я. — Или Селесте. Но не мне.

Она сурово подвинула ко мне шкатулку.

— Нет, — сказала она, глядя мне прямо в глаза, словно передавала какое-то кодированное послание и хотела, чтобы я разгадала код. — Нет, я отдаю его тебе, Мари-Кристин.

И я приняла подарок.

— Спасибо, — буркнула я.

— А теперь, — быстро проговорила она, — если ты не слишком устала, будь любезна, приготовь мне отвар. На подоконнике в кухне растет шалфей. А потом ложись спать.

— Нет, я подожду дядю Ксавьера, — и, запинаясь, пробормотала какую-то глупость насчет кольца, что-то вроде: «Даже не знаю, что сказать».

Она подняла на меня глаза и улыбнулась.

— Тогда давай и не будем ничего говорить, ладно?

На кухне я налила в кастрюлю воды и стала ждать, пока закипит. Вынула кольцо из шкатулки. Подержала в руке. Надела на палец. Это было очень красивое, очень тонкое творение мастера ювелирных дел. Срывая листья шалфея и размышляя над совершенно неуместной фразой «чтобы оно осталось в семье», я вдруг поняла содержание кодированного послания: хоть она и знала, что я не Мари-Кристин, она не хотела попасть в такое положение, когда ей придется в этом признаться. Более того, она не хотела, чтобы об этом узнал Ксавьер. Она хотела, чтобы я уехала тихо, ничего ему не объясняя. Она защищала его от разочарования. На самом деле, это кольцо было платой. Она мне платила за услуги: за хорошее отношение к Франсуазе, за «доброту» к Ксавьеру, и, наконец, за молчание. Я сняла кольцо и положила его назад, в шкатулку.

Кухня наполнилась запахом заварившегося шалфея. Меня жгла обида. Я зло отодвинула листья на край кастрюли. Заткнись и убирайся, гласило послание. За что со мной и расплатились, изящно расплатились. Заблаговременно.

Он вернулся уже после четырех. Я услышала хруст колес по гравию. Tante Матильда спустилась встретить его. Лицо у него было серым от усталости. Он удивился, обнаружив, что мы обе его ждем, без конца повторял:

— Что такое? Почему вы не спите?

Щеки у него были грязными от копоти и пыли. То и дело он устало тер ладонями лицо. Tante Матильда предложила ему отвара, но он хотел чего-нибудь покрепче. И все говорил, говорил, никак не мог остановиться. Сидел, тяжело навалившись на стол, пил мелкими глотками коньяк и рассказывал о пожаре, снова и снова, по кругу, путая себя и нас. Его, казалось, смертельно ранило, что огонь пожрал столько гектаров лесных угодий. То и дело он повторял предположительные цифры нанесенного урона.

— Погибшая земля, — горевал он. — Пыль и зола.

Никогда, сказал он, никогда ещё на его веку и при жизни его родителей не было таких опустошительных разрушений.

Мне хотелось обнять его. Я не могла вынести его боль. Мне было необходимо его утешить. А вместо этого я сидела, сжав руки на коленях, и слушала. Щеки у меня горели от утомления. Он бормотал одно и то же, нанизывал друг на друга одни и те же фразы, пока они не потеряли всякий смысл. Его мучило то, что потеряно столько жизни. Чем больше он расстраивался, тем меньше смысла оставалось в его словах.

Tante Матильда кинула на меня взгляд. Я понимала: она хотела, чтобы я помогла его уложить. Она бормотала бессмысленные слова, чтобы хоть как-то его успокоить. Пожар, говорила она, это обычное дело, таким образом старое уступает место новому, расчищает ему путь для роста. Это в порядке вещей, естественная череда смертей и рождений, разрушений и созиданий. Ты же сам понимаешь, говорила она. Он кивал, но не слушал её.

— Все эти мыши, — бормотал он, закрывая лицо руками, — птицы. Я прямо чуял их запах. Какая утрата. — Слезы бежали у него по щекам, застревая в морщинах.

Tante Матильда все пыталась подать мне знак, но я не могла шевельнуться. Меня привело в ужас совершенно белое лицо дяди Ксавьера, эти слезы. Он тяжко вздохнул и встал, чтобы налить себе ещё коньяка.

— Давай я за тобой поухаживаю, — сказала Tante Матильда, но он покачал головой. Я не могла этого вынести, не могла видеть его в таком отчаянии.

Он обернулся и поглядел прямо на меня. В одной руке он держал бутылку, в другой стакан.

— Куда ты тогда исчезла с этим своим слабаком? Я тебя весь вечер не видел. Он что, до сих пор тебя преследует?

Я кивнула.

Он улыбнулся мне: это была усталая, обреченная улыбка, но все же улыбка. Он открыл рот, чтобы заговорить, но вновь закрыл его. В лице вдруг появилось выражение полного изумления. Рот снова открылся. А потом он вдруг странно взмахнул руками, словно собираясь взлететь. И смешно хрюкнул. Бутылка выскользнула на пол и разбилась. Он посмотрел на неё в изумлении, прищурившись, словно пол так далеко от него, что он силится разглядеть, что там, внизу, и не может. Потом раздался страшный, дикий звук, влажный, тонкий свист.

Я услышала, как Tante Матильда вскрикнула: «Боже мой!», а дядя Ксавьер дергался и подпрыгивал, будто его бьет током.

Свистящий звук прекратился так же страшно и внезапно, как начался.

— Ради бога, Мари-Кристин, — закричала Tante Матильда, — звони врачу. Быстрее!

Дядя Ксавьер лежал на полу все с тем же выражением полнейшего изумления в широко распахнутых глазах. Мышцы лица судорожно дергались. Я не могла двинуться с места. Я не понимала, что происходит. Помню, как он лежал в луже лунного света, но это фальшивое воспоминание, потому что на кухне горел свет. Помню, пол качался, так что мне пришлось опуститься на колени рядом с ним, хотя я не помню, как встала со стула. Мне казалось, меня пригвоздило к месту, как скалу, вмерзшую в лед посреди озера. Помню, я говорила: «Все в порядке. Он ещё жив». По-моему, именно я это сказала. Кто-то же сказал, а поскольку рядом больше никого не было, значит, это, скорее всего, была я.

Его увезли на скорой. Tante Матильда поехала с ним. Я должна была подъехать позже, когда соберу ему кое-какие вещи: умывальные принадлежности, полотенце, все, что может ему понадобиться, но я была ужасно рассеяна, никак не могла собраться с мыслями. Не знала, где что лежит. Бегала вверх-вниз по лестнице, бормоча себе под нос. Вытащила из комода пять полотенец, пока до меня дошло, что это такое. То и дело роняла на пол вещи, словно позабыла, как пользоваться собственными руками. Не могла найти ключи от машины. Наконец заплакала от полнейшей своей беспомощности. Выехала за ворота и только у самого шоссе вспомнила, что не включила фары. И все это время я молилась, яростно молилась, поскуливая, фанатично молилась Богу, который существовал только оттого, что я нуждалась в каком-нибудь боге, который был и остается последней надеждой отчаявшихся, потому что если ты живешь в мире, где бесконечная и прекрасная череда смертей и рождений не берет в расчет личность, даже такую сильную личность, как дядя Ксавьер, то наступает время, когда тебе настолько нужен твой собственный, личный Бог, что ты пойдешь на все, даже на то, чтобы самой его выдумать. Когда необходимо возложить на кого-то вину. За кого-то держаться, на кого-то рассчитывать.

Его положили в бокс с бледно-голубыми занавесками и с репродукцией цирка Дега на стене.

Я бежала по коридору, саквояж хлопал меня по ноге. Вышла медсестра и приложила палец к губам, чтобы я вела себя потише, но мне было плевать, кого я там побеспокою. Я все равно бежала. Лицо его на белой, накрахмаленной подушке было серым. Tante Матильда сидела на стуле у кровати. Волосы выбились из-под заколок, а ведь раньше я ни разу не видела, чтобы хоть одна прядь была у неё не на месте. Сестра принесла ещё один стул, чтобы мы сидели по обе стороны от кровати. Говорили, что он без сознания, но мне казалось, он просто спит и похрапывает во сне. Мы сидели, пока не пришли врачи, и нас попросили перейти в другую комнату, где стояли бежевые пластиковые стулья. Небо за окнами начало светлеть. В комнате горел нестерпимо яркий свет. От него все вокруг казалось пластмассовым, даже наша кожа. Я его выключила.

Tante Матильда сидела очень прямо, около шеи подрагивала прядь волос.

— Лучше бы он умер. Не хочу, чтобы он жил беспомощным, — вдруг проговорила она высоким, гневным голосом, словно споря с кем-то.

Вошел врач и увел её, чтобы поговорить без свидетелей. Я стояла у окна, тупо уставясь на крыши, над которыми вставало солнце. Наступал ещё один красивый, солнечный день. Какая жестокая ирония. Небу положено источать слезы. Должен лить проливной дождь. А вместо этого крыши заливало золотом. Запах утреннего тепла поднимался над улицами. В церквях звонили колокола. Из гаража выехала задом машина и ткнулась капотом в мусорный бак.

Потом пришла медсестра и сказала, что я могу ненадолго пойти в комнату дяди Ксавьера.

— День будет жарким, — приветливо сказала она. Я чувствовала запах её духов. Свежий запах чистой кожи.

Тянулись часы. Мы сидели и ждали, чтобы что-нибудь произошло. Сидели то в комнате с пластиковыми стульями, то с дядей Ксавьером. Приехали Франсуаза с Селестой. Увели Tante Матильду попить кофе. Это я настояла. Мне хотелось ненадолго остаться с дядей Ксавьером наедине. Говорили, что он все ещё без сознания, но я не очень-то понимала, что это значит. Взяла его за руку: она была квадратная, грубая, в царапинах. Я её целовала. Не могла остановиться. Перецеловала каждый палец, один за другим, каждый ноготь, каждую складку, и между пальцами целовала. Каким-то образом мои волосы, мои слезы, губы настолько слились одно с другим и с его руками, что я бросила попытки их разделить. Я приникла к нему, моя голова лежала рядом с его головой на подушке, а волосы попадали ему в лицо. Его ладони были прижаты к моему лицу, как маска. У меня не было возможности сказать ему, как сильно я его люблю. Даже если бы он меня слышал, если бы находился в сознании, я не смогла бы этого сделать. Все было малo для этого. Даже близко не подходило, чтобы выразить силу моей любви. Не было на свете ничего настолько громкого, настолько мощного, бесконечного, чтобы хоть вполовину выразить чувство, которое я к нему испытывала. Мне хотелось влезть внутрь него. Хотелось, чтобы он обнял меня так сильно, чтобы я впиталась в него без остатка, или он впитался в меня, чтобы он понял, чтобы мне не было необходимости озвучивать это словами.

В эти минуты где-то на задворках моего разума вялый, безгранично холодный и испуганный человечек, который до сих пор жил там — и который навсегда останется там жить, потому что так сильно человек измениться не может — с некоторым удивлением подумал, что, возможно, я все-таки знала о любви больше, чем мне казалось. Я дотронулась до его грязной щеки. На ней появилась щетина, надо бы побрить. Я поцеловала эту колючую щеку. Я хотела забраться к нему в кровать и обнять, хотела согреть его. Вернуть ему энергию. Но застеснялась: вдруг войдет сестра или Tante Матильда и обнаружит меня. И я осталась наполовину сидеть, наполовину лежать, прижавшись щекой к его щеке, умоляя его не уходить. Прислушивалась к его дыханию и думала, что это был единственный человек, которого я по-настоящему любила. Он ничего от меня не требовал, ничего не навязывал. Я нравилась ему такой, какая я есть. Я любила его за то, что он безоговорочно позволял мне быть собой. Я подумала обо всех остальных: о моем отце, который прожил достаточно, чтобы оставить после себя неприятное чувство своего превосходства; об отце приемном, который был хорошим человеком и делал намного больше того, что требовал от него долг, но который, совершенно не по своей вине, всегда был отцом и потому (не без резонности) был уверен, что я должна отвечать ему дочерней привязанностью; о Тони, не имевшем не малейшего понятия, на ком он женился, в основном, наверное, потому что я не позволяла ему этого узнать. Да разве я могла ему это позволить? Даже Гастон, которого я бесстыдно использовала в своих интересах, видел во мне воплощение его собственных тайных фантазий, точно так же, как и для меня он был воплощением моих. Но Ксавьер полюбил меня с первого же взгляда, даже со всеми моими шрамами на лице и моим новоприобретенным острым язычком, и продолжал любить без усилий, обид и скрытых видов на меня, и с этим я никогда ничего не смогу поделать.

— Если тебе станет лучше… — шептала я ему в ухо. Я хотела заключить с ним сделку. Приманить его каким-то невероятных размеров подарком, предложить взятку, чтобы он не умирал. Но я ничего не могла ему дать. Даже если он поправится, ничего не изменится. Мы разминулись друг с другом, я и он. — Ох, дядя Ксавьер, — шепнула я прямо ему в губы.

В коридоре зашаркали шаги. Я поспешно выпрямилась на стуле. Если они и были удивлены, обнаружив его щеки влажными от слез, а запыленные, с въевшейся копотью пальцы чистыми, если и заметили, как спутались мои волосы, как пламенеют и лоснятся мои щеки, то ничего не сказали.

Позже Франсуаза и Селеста уехали — из-за детей. Я отказалась. День тянулся медленно.

— Ты должна что-нибудь поесть, — сказала Tante Матильда.

Я забыла о еде. Во рту было гадко, а желудок то и дело пронзала резкая боль, но я считала, что это от горя, а не от голода. Я пошла, купила сэндвич, и скормила его птицам. Ни куска не смогла проглотить.

Когда же вернулась в комнату с репродукцией Дега, там было полно народа. Они окружили кровать. Я так испугалась, думала, сейчас сердце выскочит из груди. На меня никто не обратил внимания. Сестра тронула Tante Матильду за плечо. Нас попросили на минуту выйти. Хотели проявить тактичность, отключая его от аппаратов и капельниц.

По замкнутому, отчаявшемуся лицу Tante Матильды я поняла, что все кончено: он умер. Я подумала: не плачь, не плачь. Стоит только начать — и ты не сможешь остановиться, никогда. Но сквозь слезы я даже не видела, куда иду, где дверь, и наткнулась на стену.

— Только поглядите на это нелепое создание, — слышала я его голос. Я слышала, как он фыркает от гордости за очередное проявление моей невероятной оригинальности (которую все остальные называли неуклюжестью). Да, вот это самое создание, оно уверено, что может ходить сквозь стены.

Ох, дядя Ксавьер, где ты?

Позже, днем, мы в молчании ехали в Ружеарк, я и Tante Матильда. Она сидела, глядя прямо перед собой, и лицо её было совершенно непроницаемым. Я вела машину.

Я боялась возвращения. Не знала, как вынесу пустоту Ружеарка, Ружеарка без дяди Ксавьера, но едва мы въехали в ворота, навалилась такая тьма тьмущая дел, что просто не было времени исследовать, где проходят границы боли. Нужно было доить коз. Решать какие-то бытовые, повседневные вопросы, связанные с фермой. Tante Матильда постоянно говорила по телефону. Она вцепилась в него, как в спасательный круг, и разговаривала резким, монотонным голосом. Предстояло известить власти, людей, обо всем договориться. Она постоянно обращалась ко мне за консультацией. Мне стало неловко.

— Вам следует спросить об этом Франсуазу. Или Селесту, — сказала я.

Она взглянула на меня растерянно и смущенно и провела карандашом по волосам.

— Да, разумеется, — сказала она. — Спрошу.

Мне нестерпимо хотелось с ней поговорить, понять, на каком я свете, но никак не удавалось поймать подходящий момент. Она не слезала с телефона, и пришлось мне тащиться в маслобойню и принимать множество непрофессиональных и, возможно, губительных решений просто потому, что решения должны быть приняты, а все, казалось, считали меня единственным человеком, который мог это сделать. Все шло по заведенному порядку. Время, как и положено, бежало вперед. Били часы. Солнце катилось по небу с востока на запад. Когда начало темнеть, Франсуаза приготовила поесть, и мы сели за стол. Я заплакала. Меня добил пустой стул. Слезы капали мне в ложку. Дети смотрели на меня испуганно и озадаченно.

Мы помыли посуду. Мне хотелось, чтобы Франсуаза и Селеста поднялись наверх, хотелось остаться вдвоем с Tante Матильдой, но когда посуда была перемыта, все вернулись за стол и молча сидели в унынии и отчаянии.

— Пойду, наверное, спать, — сказала я.

План мой был таков: дождаться, пока Tante Матильда поднимется к себе, потом зайти к ней в комнату и поговорить по душам, без всяких недоговоренностей, но он совершенно не сработал, мой план. Помню, как я села на кровать и скинула обувь, и все. Следующее, что я помню — это сильный рывок: я вздрогнула в темноте, проснувшись от страха, вся в поту. Боль была такой невыносимой, что я не знала, как стерпеть её. Хотелось выть в голос. Рвать одежды, визжать, излить всю свою ярость от этой непостижимой и безвозвратной потери. Как он посмел не быть здесь? Как посмел не быть? С этим невозможно смириться.

Я спустилась вниз. Если двигаться, думала я, боль утихнет. Может, с помощью движения можно её обмануть. Глаза мои заплыли, превратились в узенькие щелочки. В кухне горел свет.

— Не спится, — извиняясь, пробормотала я.

Она подняла голову. Неприбранные, мучительно седые волосы падали на плечи. Мне было стыдно за то, что я стала свидетелем пугающей беззащитности её распущенных волос.

— Отвара? — спросила она.

Я покачала головой.

Она включила маленькую настольную лампу. Мы сидели по разные стороны стола, в круге света, отделенные этим кругом от остального пространства. На лице её были видны следы слез — ещё одно проявление пугающей беззащитности.

— Что ты теперь будешь делать? — спросила она.

— Об этом я и хотела с вами поговорить.

— Мне удалось связаться с Гастоном, — сказала она. — Он прилетит к похоронам. — Она высморкалась. — Прежде чем принять какое-то решение, Мари-Кристин…

— Перестаньте называть меня Мари-Кристин, — оборвала я её.

— …прежде чем скажешь что-нибудь еще, — продолжала она, носовой платок немного приглушал её голос, — думаю, тебе следует принять во внимание один фактор.

Я ждала. Она спрятала платок.

— Ружеарк теперь твой, — сказала она.

— Что, простите? — тупо проговорила я, хотя прекрасно её расслышала.

— Да, контрольный пакет акций. У меня остается одна пятая часть, но остальное — твое.

Мозг у меня был как мокрая губка. Рот открылся.

— Но этого не может быть, — сказала я. — Сами знаете. Знаете, что я не Мари-Кристин.

— Я знаю, что ты — тот человек, которому Ксавьер хотел передать контрольный пакет.

— Нет, — сказала я.

— Разумеется, пятая часть всегда принадлежала тебе. Ты этого не знала?

— Конечно, не знала.

— Твой отец завещал её тебе перед смертью. У меня одна пятая; Ксавьер, как сын, оставшийся на хозяйстве, владел двумя пятыми и потом выкупил долю у Гастона. Так что четыре пятых Ружеарка теперь принадлежат тебе.

Я тупо смотрела на нее.

— Ксавьер говорил с адвокатом на следующий день после обследования в больнице, — продолжала она. — Он настоял на том, чтобы в завещание не вносилось больше никаких крупных поправок. Я спорила, что, возможно, ты не захочешь такой ответственности: ведь у тебя своя жизнь в Англии. Чепуха, сказал он, все должно перейти Мари-Кристин.

— Да, Мари-Кристин, — прервала я её. — Но не мне.

Она покачала головой.

— Нет. Именно тебе. Давай не путать. Он говорил о тебе.

— Да, но какая разница-то? Я не Крис. Крис умерла. И принять это все… принять в подарок Ружеарк — это же криминальное преступление, мошенничество.

— А притворяться другим человеком в течение четырех недель — не мошенничество?

— Ну, это не одно и то же, так ведь? — Я потерла распухшие веки, но тщетно, ясности в голове не прибавилось. — Не понимаю, — промямлила я, почему вы позволили мне морочить вам голову.

Она хмыкнула, будто не веря, что можно не понимать таких элементарных вещей.

— Сама знаешь, почему, — сказала она. — Разве можно было лишать его иллюзий? Он был так счастлив. Я видела его лицо, когда вы приехали. Как я могла сказать ему, что женщина в машине — не Мари-Кристин? Конечно, надо было выяснить, кто ты. Я сделала запрос в больнице, и пришла к заключению, что ты, возможно, та самая англичанка, которая исчезла именно в то время и которую так и не нашли. Я поняла, что ты просто не желаешь «находиться» и считаешь Ружеарк подходящим местечком, чтобы спрятаться.

— Я не хотела, чтобы все так случилось, — жалко сказала я. Извиняться все равно было поздно.

— Да, но ты и не пыталась прекратить это, правда? Ты нашла себе убежище, сделала свой выбор, и теперь должна нести ответственность за последствия.

Я закрыла руками лицо.

Она потянулась через стол и тронула меня за локоть.

— Не думай, что я тебя осуждаю, Мари-Кристин. Все получилось как нельзя лучше, для всех нас. Я много лет не видела Ксавьера таким счастливым. Франсуаза расцвела на глазах. Селесте наконец щелкнули по носу, а это совсем неплохо. Что же касается Гастона… — она пожала плечами и убрала руку, — с того момента, когда он сделал вид, что узнал тебя — тогда, в кухне… — вместо того, чтобы закончить фразу, она мягко, понимающе усмехнулась.

— Но я не Мари-Кристин, — процедила я сквозь сжатые зубы.

Она улыбнулась.

— Ой, не глупи. Все знают, что ты Мари-Кристин. В больнице, в городе, в банке, твои кузины — все. Они могли бы поклясться в этом. И я поклянусь. И Гастон. — Ситуация перевернулась с ног на голову. Теперь, когда я, наконец, пытаюсь признаться, что я не та, за кого меня принимали, это никому не нужно. — И, в заключение нашей маленькой беседы, скажу, что даже полиция, думаю, могла бы в этом поклясться. Мы без проблем найдем необходимых свидетелей.

— Свидетелей чего?

— Того, что ты — это ты. Так положено по закону. Прежде, чем ты сможешь вступить в права наследства.

— Но я не могу вступить в права наследства, — возмутилась я так громко, что она приложила палец к губам. Послушно понизив голос, я сказала: — Зачем вы стали убеждать полицию, что я — Мари-Кристин, когда прекрасно знали, что это неправда?

— Ты бы предпочла, чтобы я сказала: «Нет, это английская домохозяйка, удравшая от мужа?» Я сделала это, потому что Ксавьеру ты нужна была именно как Мари-Кристин. И не думай, что ты сыграла главную роль в этом спектакле, ничего подобного. Ты просто вовремя подвернулась под руку, когда в этом возникла нужда, и все.

Я поднялась.

— Мне нужно уезжать.

Она приподняла бровь.

— Сейчас? Глупости. У тебя, по крайней мере, хватит храбрости остаться на похороны. Иначе это будет выглядеть очень странно.

— Да, конечно, — пробормотала я. — Простите, — и села.

Потом она прервала молчание, заговорив более мягким, почти уговаривающим тоном:

— Давай взглянем на это логически. Как это может быть мошенничеством, когда никто не пытается оспаривать завещание? И не станет пытаться. Ни за что. Мы рассказали всему миру, что ты Мари-Кристин, и вряд ли теперь пойдем на попятную и начнем это отрицать. Кроме того, — продолжала она, — как это, интересно, возможно — обвинять кого-то в том, что он с помощью обмана взваливает себе на плечи чужие долги? Потому что именно это ты и унаследуешь — долги. Поместье на грани банкротства. Если ты попытаешься продать свою долю, ты ничего не выиграешь. Такие дела. Знаешь, что ты получаешь в наследство? Камень на шею, пожирающий время и деньги. Это все, что у нас есть, но Ксавьер любил Ружеарк.

— Я тоже люблю, — промычала я сквозь прижатые к лицу ладони.

— Знаю, что любишь, — сказала она.

— А как же Гастон?

— Гастон? Ой, да Гастону меньше всего на свете нужно такое бремя. Он много лет назад продал свою долю Ксавьеру. Ему нужны были деньги, чтобы помочь Сандрине начать собственное дело. Нет, его жизнь — море; он ни на что его не променяет. Селеста только и ждет, чтобы уехать в Париж. Побежит за первым встречным. А Франсуаза… Она славная девушка, но… — она пожала плечами. — Он был весьма практичным человеком, наш Ксавьер. Он знал толк в подобных вещах, и хотел, чтобы Ружеарк достался тебе. И никому другому. Он его тебе доверил. Помни это.

— Благодарю, — прошептала я. Я боялась поднять на неё глаза — боялась, что снова начну реветь, но ей было не до сантиментов. Дело — прежде всего. Она дала мне ясно понять, что я меньше всех имею право на псевдоморальные увертки.

Она сказала, что не находит ни малейших причин, почему, ради общего блага, я не могу продолжать играть роль Мари-Кристин.

— Я вам объясню, почему, — сказала я. — Потому что Крис тоже была в бегах, и прошлое быстро её догоняет. Думаю, в течение двух-трех дней меня могут арестовать.

Поразительно, как стойко она перенесла шок. Но, возможно, я ошиблась, и никакого шока у неё вообще не было. Возможно, она намного лучше меня представляла, чем занималась Крис.

— Понятно, — сказала она.

— И в этом случае, — продолжала я, — у меня не останется выбора. Придется признаться полиции, кто я.

Она кивнула. Видно было, как она напряженно думает.

— Но и здесь не все так просто, — объясняла я. — Потому что прошлое Маргарет Дэвисон тоже настигает её.

И тут она снова меня удивила. Она рассмеялась.

— Так что я совсем запуталась, — сказала я и встала. — На похороны я останусь…

— Да, — рассеянно сказала она, погруженная в свои мысли. — Да, полиция вряд ли предпримет какие-либо действия до похорон.

— …но потом мне придется уехать. Простите. Мне бы так хотелось остаться. И стать хозяйкой Ружеарка.

С этими словами я вдруг ощутила, что ухаживать за поместьем вместо дяди Ксавьера — это почти так же хорошо, как если бы он сам был здесь, почти то же самое, и от этой двойной потери мне стала ещё горше.

Tante Матильда тоже поднялась — и расцеловала меня в обе щеки.

— Он доверял тебе, верил, что ты все сделаешь правильно. — И добавила так, словно эта мысль приятно её удивила: — В конце концов, что такое имя? Ничто.

Настало прекрасное утро, прохладное и освежающее. Худосочная трава на лужайке была влажной от росы. Капли воды стекали в гортани измученных жаждой цветов. Солнце сверкало в окнах. Босая, я бродила по влажной траве, полами халата задевая крапиву и ярко-голубые копья воловика. Мне хотелось обойти границы владений, прежде чем кто-то другой заявит на них права. Я щурилась на серебристые башни. Он все это отдал мне. Камни, деревья, кусты, травы, — все, начиная с просторных помещений замка и кончая гравием на дорожках размером с горошину, — все было моим. Все, что попадало в поле зрения. Скалы, лес, каменный бассейн, поля, мельчайшие создания, самые крошечные растения, все, что живет и дышит, козы, куры, бабочки, цикады, даже муравьи, даже червяки, — он всех их подарил мне. Они были моими. Я унаследовала его королевство. И хотя я ничего не могла с этим поделать, оно все равно было моим.

Следующие несколько дней, пока не прошли похороны, замок был закрыт для посетителей. Мне пришлось посвятить большую часть времени ферме. Я или сидела в кабинете, или удирала куда-нибудь с глаз долой — в поля или на сыроварню. Tante Матильда оказалась права: полицейские из уважения вряд ли начнут дальнейшие расспросы до конца похорон, но один Бог ведает, что может сделать Тони, если это вообще был Тони. Я-то не сомневалась, но ведь я легко могла ошибиться. Он стоял в тени, тот человек, позади толпы, а я в тот момент была сама не своя, так нервничала. Вполне могла ошибиться. И человек, задававший обо мне вопросы в банке, тоже совсем не обязательно был Тони. Зачем ему это? Зачем Тони станет расспрашивать о Мари-Кристин Масбу во французском банке? Скорее уж это был кто-нибудь из коллег Пейрола.

Меня раздражало, что приходится столько ломать голову над этой чепухой: все это теперь не имело ко мне отношения. Беспокоиться нужно было о вещах гораздо более важных: например, как запросто земля продолжает крутиться без дяди Ксавьера, словно не заметив этой утраты, словно его здесь и не было. Козы должны были зачахнуть и отказаться от еды. Оглушенные горем птицы должны были замертво падать с деревьев. Река должна была прекратить свой бег по руслу. Но этого не случилось. Им было все равно. Эгоизм природы, её равнодушное, упорное, непрерывное стремление вперед, её неспособность понять всю огромность постигшей её утраты приводила меня в ярость. Я слышала, как он ворчит у меня в голове:

— Ну что с тобой такое, а? Зачем ты зря тратишь силы, зачем терзаешь себя и печалишься?

И там, в голове, я отвечала ему, что печалюсь оттого, что все кончается. А он смеется и говорит, что для такой умной женщины я на удивление глупа.

— Ну что, что кончается-то? — говорит он. — Ничего. Ничего не кончается. Нет на свете такой штуки, как конец.

Или, может, я сама это говорю. Трудно сказать. Потом он говорит — и уж это точно он, дядя Ксавьер:

— Я знаю, что с тобой. Ты не ешь. Сейчас же иди и съешь что-нибудь.

Утром в день похорон из Парижа прибыла жена Гастона, Сандрина. Я удивилась, увидев её. Это была маленькая, худенькая женщина с большими глазами. Одевалась она изящно и со вкусом, во все черное. Она поцеловала нас всех, критически оглядев меня с ног до головы и сказала, что рада со мной наконец познакомиться. Она мне понравилась, и это меня смутило. Трудно было представить её женой Гастона. Приехали они порознь. Я его избегала. Боялась поднять на него глаза.

После панихиды мы шли за гробом к кладбищу на краю города. К нам присоединилась половина жителей Куса. Жаль, что это не Ксавьер организовал, нет, правда. Tante Матильда возглавляла процессию, рядом с ней шли священник и Гастон. Я не поднимала головы и сконцентрировала все внимание на диких цветах, растущих по краю: вербена, душица, мыльнянка, василек обыкновенный. Впереди нас шесть подвыпивших фермеров в отутюженных, начищенных темно-синих костюмах с почтением несли на плечах гроб. За нами шествовали их жены в лучших летних платьях. Пухлыми, рыхлыми руками они поддерживали своих престарелых матерей, одетых в черное, знавших Ксавьера мальчонкой, их полные достоинства лица прорезали страдальческие морщины, словно они годами выстраивали непроницаемую защиту против возраста, боли и потерь. Собаки и дети на велосипедах замыкали процессию. Смотрите, сколько народу, и все они вас любили, сказала я Ксавьеру.

Края предметов туманились и расплывались. Я сосредоточилась на яме, беспощадно закусив нижнюю губу. Изучала мельчайшие детали и отказывалась думать о том, что гроб немного кособоко опускают в эту бесстыдную, пахнущую землей дыру. Я наотрез отказывалась думать о том, что там, в гробу, внутри. Люди вокруг меня плакали и промокали платками глаза. Я мигала и смотрела вверх, на грачей, рассевшихся по веткам, и думала о том, как ветер переворачивает листья, подставляя солнышку их бледную изнанку. Однажды я случайно поймала взгляд Гастона, стоявшего по другую сторону от могилы. И поспешно отвела глаза.

Потом, в Ружеарке, мы пили миндальный ликер и портвейн и заедали маленькими миндальными печеньями. Когда я спустилась в подвал за очередной бутылкой, Гастон пошел следом.

— Я не могу с тобой говорить, — сказала я. — Не сейчас.

Меня бесило, что он так похож на Ксавьера, и телом, и душой, и вместе с тем — не Ксавьер.

— Если все получится, — сказала я, — то через пару дней я буду в Марселе.

Но даже произнося эти слова, я знала, что не буду ни в каком Марселе через пару дней. Все слишком далеко зашло. Мы трое, Крис, Маргарет и я, всю жизнь убегали. Пора остановиться.

Он глядел на меня удивленно, будто тоже не верил, что я поеду в Марсель.

— А как же поместье? — спросил он с внезапным проблеском паники в глазах. Я понимала, что он боится: если я откажусь, то все станут ждать, что он взвалит ответственность на свои плечи.

— Не могу, — сказала я. — У меня нет на это прав.

Я не сказала ему о том, что Tante Матильда с самого начала знала, что я не Мари-Кристин. Я ни о чем ему не сказала. Мне вообще больно было с ним разговаривать.

Дверь подвала открылась.

— Мари-Кристин, — крикнула Франсуаза. — Ты там? Нам нужна миндальная наливка и коньяк.

После этого у нас не было шанса остаться вдвоем. И слава богу, нет, правда, потому что меня смущало присутствие Гастона. Уезжая, он поцеловал меня как дядюшка племянницу.

— Позвони, — шепнул он мне в ухо.

У меня перехватило дыхание, словно что-то застряло в горле. Я подумала: может, и позвоню, ведь он был той связью с Ксавьером, которую не стоит терять, и нам хорошо было вместе. Мы могли бы и дальше оживлять фантазии друг друга. Я стояла рядом с другими и слепо улыбалась, пока машина не скрылась за воротами. Он не оглянулся, не помахал. Я понимала, как его все это убивало, как и меня, и с тем же результатом — с инстинктивным желанием бежать. Его никогда не поймают. На самом деле, он был совсем не похож на Ксавьера. Он всегда уходил заранее, никогда не оглядывался, потому что тут же забывал о том, что оставил позади, и спешил к морю, к бескрайним, вечно убегающим горизонтам, где он чувствовал себя в безопасности, где его не ограничивали жесткие рамки реальности. Может быть, это и было то самое, что мы узнали друг в друге прежде всего инстинктивное желание бежать. Правда, мы заблуждались. Его непостоянство было свойством его натуры. Мое же — коленным рефлексом, реакцией на страх.

На следующее утро после похорон Tante Матильда пришла ко мне в кабинет. Я уже ловила себя на том, что иногда безотчетно называю его «своим» кабинетом, и сидела, задрав ноги на стол и листая интригующего вида книги о болезнях овец.

— Нам с тобой нужно проглядеть финансовые отчеты о состоянии поместья, прежде чем мы увидимся с адвокатом, — сказала она.

И села на стул напротив меня, мол, ты теперь у нас начальник.

— Мне нужен твой совет, — сказала она. — Ты в этих делах разбираешься.

— Нет, — терпеливо объяснила я. — Я не Мари-Кристин. Да это и не помогло бы. Она была обыкновенной секретаршей. Как и я. Остальное все сказки. Мы обе далеко не эксперты в области финансовых отчетов.

— Секретаршей? — последовала долгая пауза, пока она переваривала услышанное. — И за это теперь сажают в тюрьму? Кем она ещё была?

— А вы уверены, что хотите знать?

По губам её пробежала мимолетная, напряженная улыбка.

— На данный момент меня больше интересуешь ты. Если ты так держишься за то, что называешь правдой, то придется уведомить об этом адвоката. — Она вздохнула и встала. — И это повлечет за собой целую кучу проблем, пожаловалась она. — Конечно, — заметила она уже в дверях, — есть твоя правда, и есть правда Ксавьера.

— Нет, — сказала я. — Правда только одна.

— Ты уверена? — И прежде, чем я успела ответить, она добавила: Немного высокомерно — утверждать, что твоя правда — единственно верная, не так ли? И навязывать её всем остальным только ради того, чтобы почувствовать себя чище, невиннее? Не стоило начинать то, что не можешь закончить. — Она медлила в дверях. — Во всяком случае, — сказала она официальным тоном, — доложи мне о своем решении как можно скорее.

Я размышляла. Насколько дорог мне Ружеарк? Стоит ли он страданий и стыда тюремного заключения и всего, что последует за моим решением в пользу Ружеарка? Конечно, стоит, без вопросов. Я бы приняла лишения с радостью, если бы дело было только в этом. Но все не так просто. И чего я никак не могла сделать — ни ради Ружеарка, ни даже ради Ксавьера, особенно ради Ксавьера — это остаться Крис Масбу. Мне казалось, что мой самый главный долг перед Ксавьером — набраться смелости скинуть маски, выбросить за борт все присвоенные имена и начать с начала.

Итак, я сидела в своем кабинете, положив ноги на свой стол, и долго размышляла, пока не приняла решение.

Однако есть в принятии решений другая проблема. И заключается она в том, что люди ведут себя совсем не так, как ты ожидала. Они выбивают почву у тебя из-под ног, беря инициативу в свои руки.

Я вошла в кухню.

— Кому-нибудь нужен «Рено»? — спросила я.

Никому.

— Хорошо, а то мне нужно в Фижеак, — сказала я. — В банк. Я ненадолго.

— Осторожней там, — сказала Tante Матильда. Она имела в виду нечто большее, чем мы обычно подразумеваем под этим напутствием.

Я была осторожна. Даже более чем. Но возле банка никто не поджидал Крис в засаде, чтобы арестовать. И никого хоть немного похожего на Тони рядом тоже не оказалось. Я сделала необходимые дела и была дома до обеда, как раз вовремя, чтобы переговорить с сомнительной личностью, которая доставляла упаковочный материал для сыров, и обсудить, как накладывать шведскую смолу на ногу овце.

В этот день замок открылся для посетителей. Была среда, и дел у всех было навалом. Селеста повезла детей в город на урок музыки; Tante Матильда отправилась к будке у ворот с кассовой коробкой и рулоном билетов; Франсуаза была сегодня гидом. Я планировала сходить на ферму, но, выйдя на солнце, увидела толпу туристов, группками слоняющихся по двору в ожидании двухчасовой экскурсии. На резной каменной вазе, положив ногу на ногу, восседал Мэл.

— Привет, — сказал он, когда я поравнялась с ним. — Как жизнь? Слышал о твоем дядюшке и сочувствую.

Я страшно злилась: это я собиралась поймать его впросак, а не наоборот.

— Я же предупреждал, что явлюсь как-нибудь на экскурсию, правда? приветливо сказал он. — А нынче утром проснулся и подумал: почему бы и нет?

Я слышала, как Франсуаза собирает народ.

— Герани-то совсем сдохли, — заметил он. — Надо было поливать. — Он вынул из кармана блокнот и поддернул рукава модного мешковатого пиджака. Вот что я захватил с собой. Чтобы набросать списочек вещей, на которые у меня есть потенциальные покупатели.

Я его ненавидела. Ненавидела его напускное равнодушие, его бесцветность, его обаяние, уверенность в том, что я его испугалась, его бежевые брюки, легкий, изящный загар на отвратительно гладких руках, ненавидела, как падают на лоб его волосы, и его неизменно модные темные очки. Он был мне до того противен, что меня подташнивало. И я презирала Крис за то, что она поддалась на его обман, или того хуже — не поддалась, и тем не менее якшалась с ним так долго.

— Ничего не продается, — холодно сказала я.

— Неужели? — улыбнулся он с мальчишеским удивлением. Мальчишеское удивление он изобразил весьма удачно. Потом заговорил, понизив голос. Если бы меня не снедало отвращение, я бы приятно удивилась такому разнообразию методов.

— Какая жалость, — капризно шептал он, — а ведь вы задолжали мне, леди. Двадцать косых задолжали. И учитывая сложившиеся обстоятельства, ты теперь можешь себе это позволить. Какая умная девочка, а! У меня просто слов нет, чтобы выразить свое восхищение.

— Возьми и сам наведи справки, узнай, могу ли я себе это позволить, сказала я.

— Навел, навел, — мурлыкнул он. — Ты, похоже, сидишь на парочке миллионов фунтов — весь этот антиквариат и картины, и все прочее стоят не меньше. Так что двадцать тысяч для тебя небольшая потеря, так ведь?

— Я же сказала. Ничего не продается.

Его гладкое, почти бесцветное лицо стало жестким, будто покрытым эмалью.

— Думаю, мы друг друга неправильно поняли. Тогда по-другому тебе скажу…

К нам нерешительно подошла Франсуаза. Я была так ей благодарна за то, что она прервала нашу милую беседу, что поприветствовала её с излишней пылкостью, чем неимоверно смутила. Она отшатнулась и нервно поправила очки.

— Я просто… этот джентльмен собирается на экскурсию? — спросила она. — А то мы сейчас начинаем.

— Нет, — ответила я. — Он уходит.

— Кто сказал, что я ухожу? — Мэл обратил всю силу своего обаяния на бедную Франсуазу. — Я ни за что не пропущу такого зрелища. У меня и билет есть. Глядите. Нет, я с вами.. — Он спрыгнул с каменной вазы. На полпути он обернулся, помахал мне блокнотом и подмигнул.

Не знаю, была это угроза, или он таким образом предупредил, что берет дело в свои руки. У него в пиджаке было полно места для парочки маленьких, ценных предметов, которые легко украсть. Я подождала, пока группа уйдет, а потом незаметно пошла следом. Они осматривали банкетный зал. Я спряталась за портьерой, укрывающей вход, и слушала, как Франсуаза рассказывает. Мэл очень заинтересовался картинами. Я заменила, что особый интерес он проявляет к четырем миниатюрам шестнадцатого века. Он запросто мог сунуть их в карман. Я наблюдала за ним, пока не убедилась, что он вышел из зала вслед за остальными экскурсантами. Может, стоило предупредить Франсуазу.

Она договорила французский текст и перешла к английскому. Англичане и датчане вежливо слушали. Вдруг мое внимание привлек человек, слушавший Франсуазу с чуть наклоненной головой — эта поза была мне страшно знакома. Знакома до боли. Этого я не ожидала. Отчасти убедив себя, что ошиблась тогда, во время праздника, но в основном потому, что в следующий раз я планировала увидеть его исключительно по собственной инициативе, на моих условиях и когда я того пожелаю. Из своего укрытия я смотрела, как он поднял взгляд к росписи на потолке, следуя за повествованием Франсуазы. Меня немного испугало его лицо. Он совершенно изменился. На первый взгляд, он похудел, сильно похудел, и черты лица стали другими, но это не все. Дело было в другом, а в чем — оставалось для меня загадкой. Я не могла понять. Подошла чуть ближе, чтобы разглядеть получше, и спряталась за спиной полной датчанки, стоявшей в стороне от группы.

— Предполагают, что это портрет Дайаны де Пойтьерс, — говорила Франсуаза. — А вот там — портрет нашего пра-пра-пра-прадедушки, Жана Ив Масбу.

Это было ошибкой — заявиться в зал. Франсуаза увидела меня и со свойственной ей щедростью включила в ряды правнучек. Экскурсанты обернулись и уставились на меня.

— А теперь пройдемте, пожалуйста, со мной, — продолжала она, — в библиотеку. — Она повысила голос, чтобы привлечь внимание французов. Mesdames, Messieurs, voulez-vous me suivre…[100]

Болтая между собой, народ потянулся в резные двери.

У Тони был шок. Он ужасно побледнел. Не мог шагу ступить. Стоял, едва дыша, и куда подевалась вся его хваленая уверенность. Я молча ждала, пока он немного придет в себя. Зал опустел; Мэл удалился вместе с остальными. До меня доносился голос Франсуазы, монотонно гудящей о des manuscripts enlumines[101].

— Мэггс? — робко произнес Тони. Как мне знаком этот голос. Я была тронута.

— Мэггс? — повторил он. Губы его дрогнули. — Не понимаю. Кто ты? — Он казался больным.

Я была к этому не готова, но что поделать.

— Это мой дом, — уклончиво ответила я.

Он потряс головой, чтобы в мозгу прояснилось.

— Я тебя повсюду искал, — руки его крутили и мяли невидимую ткань. Воротник рубашки был грязным. — Повсюду. Всю Францию облазил. Всю.

Мы долго смотрели друг на друга. Он стал другим. Я его не узнавала. Это был уже не тот Тони, от которого я пыталась сбежать в течение шестнадцати с половиной лет. Это был худой, застенчивый человек с грустными глазами.

— Ничего не понимаю, — беспомощно сказал он. — Ничегошеньки. Какое ты имеешь отношение к семье Масбу?

— Это мой дом, — мягко повторила я. — Я здесь живу.

Лицо его жалобно сморщилось. Он прикрыл его ладонями. Когда он отнял руки, он уже совладал с собою. Я старалась не отводить глаза, не избегать его взгляда.

— Ты изменилась, — сказал он.

Я улыбнулась.

— Ну да. Конечно, изменилась. Я теперь другой человек.

— Ой, брось эти глупые игры, Мэггс, — взорвался он, и я увидела, что это все тот же Тони, человек, которого я оставила на улице Франсуа Премьер.

— Зачем ты меня искал? — меня разбирало любопытство. Я не понимала, что заставляет его думать, что он хочет меня найти.

— Зачем? — вопрос ему явно пришелся не по душе. — Потому что не верил, что ты погибла, — сказал он. — Тела не нашли. А я бы ни за что не поверил, пока своими глазами не увижу тело.

Я улыбнулась. Все тот же педант.

— Да, но человек, которого ты ищешь, мертв. Она вышла из туалета в кафе и просто пошла себе дальше.

Он отказывался принять это объяснение. Это был пример той самой туманной фразеологии, которая его больше всего бесила. Эта моя привычка всегда его раздражала.

— Значит, ты просто пошла дальше.

— Вот именно, я просто пошла дальше.

— И что потом?

Я покачала головой. Я не собиралась больше ничего рассказывать. Остальная часть этой истории принадлежала лично мне, и я не хотела, чтобы он расковыривал её и интерпретировал по-своему, подгоняя под собственный взгляд на мир. Стоит ему начать в ней копаться, и я, глядишь, сама перестану во все это верить. Так что я сменила тему.

— Это ты на днях расспрашивал обо мне в банке?

— Да, — сказал он. — Впрочем, нет. Я спрашивал о Мари-Кристин Масбу.

— Почему?

— Потому что не мог найти никакой зацепки. На прошлой неделе я был в Лиможе, копался в подшивках газет, надеясь что-то найти, хоть какой-то намек, и вдруг наткнулся на заметку о женщине, погибшей в результате несчастного случая на шоссе № 20, об англичанке, ловившей попутку. Она была датирована двумя днями позже твоего исчезновения. Все это, конечно, было вилами по воде писано, имя другое, но я решил, что попытаться стоит. В больнице мне не помогли, и я попытался найти водителя, Мари-Кристин Масбу.

Было так странно слышать это.

— А почему в банке?

Он пожал плечами.

— Ну, я же не знал наверняка. Приехал в Фижеак, зашел в банк разменять дорожные чеки, и заодно спросил кассира, не знаком ли он с семьей Масбу.

— Да, это наш банк, — сказала я.

Он посмотрел на меня с хорошо знакомым мне раздражением. Он всегда раздражался, когда я настаивала на своем видении мира, если мой взгляд отличался от его.

— Что ты ещё спрашивал?

— Только о семье. И все. Я хотел днем увидеться с мадмуазель Масбу, но кассир сказал, что из-за праздника никого там не будет. А потом я услышал, что умер её дядя, и решил подождать до конца похорон.

— И вот ты здесь.

Он, кажется, немного смутился.

— Вообще-то, женщина у ворот не пропускала меня, пока я не купил билет, ну, думаю, после тура спрошу экскурсовода, погляжу, удобно ли будет побеседовать с мадмуазель Масбу.

— Ты говоришь с ней, — сказала я.

Лицо его стало пунцовым.

— Прекрати. Прекрати!

— Возвращайся в Англию, Тони.

От отчаянно затряс головой.

— Не могу. Теперь, когда я знаю, где ты, не могу.

Я усадила его на стул.

— Ты ничего не знаешь, — сказала я, садясь рядом с ним за столик. — И, кроме того, человек, которого ты ищешь, погиб в автокатастрофе.

Он меня не слушал. Не хотел слышать. Жаль, потому что я говорила ему правду. В кои-то веки, впервые в жизни, я говорила ему настоящую правду о себе. Он заслонил лицо. Я подумала: может, он плачет. Подождала. Положила руку ему на плечо.

— Езжай домой, — сказала я.

Мы столько просидели в банкетном зале, что экскурсия успела закончиться. Франсуаза вернулась посмотреть, что стряслось.

— Прости, — сказала я Тони. — Из-за меня ты пропустил рассказ. Это Тони, — объяснила я Франсуазе. — Мы встречались в Англии. У нас были общие знакомые.

У него был такой вид, будто его ударили. Мне было жаль его, но я ничего не могла поделать. Франсуаза протянула ему руку. Он автоматически пожал её. Я подумала: как жаль, что он не может забрать с собой Франсуазу. Они так подходят друг другу. Он хороший человек.

Она смотрела на него с неуверенностью.

— Хотите присоединиться к следующей экскурсии? — спросила она.

— Нет, — твердо ответила я за него. — Не думаю. Ты же не хочешь, Тони?

Я поцеловала его в щеку. У него был незнакомый запах. Кожа его была холодной, наверное, от волнения.

— До свидания, — сказала я. — Лучше не возвращайся. Здесь ничего для тебя нет. Ничего хорошего.

Он послушно вышел. Когда он скрылся из виду, я рухнула на деревянный сундук и стала ждать, когда меня перестанет трясти. Больше всего меня тронуло и огорчило его упорство, его решимость во что бы то ни стало меня разыскать. Он пробивался через дебри бюрократии и равнодушия. Разве это могло не тронуть? Но что делать. Я ничем не могла облегчить его страдания. Его боль уже не была моей болью. Он взрослый мужчина. Должен сам справиться. У меня другие обязательства. Он должен как-то найти способ чувствовать себя цельным человеком, а не так, будто от него отрезали кусок.

Я сидела у входа, когда подошла Франсуаза со следующей экскурсией.

Она тронула меня за плечо.

— С тобой все в порядке? — шепнула она.

— Да.

— Твой друг был ужасно расстроен, — она старалась, чтобы в голосе не прозвучало любопытство.

— Я знаю.

— Он ещё придет?

— Нет, не думаю.

Я имела в виду, что если и придет, это ничего не изменит.

Я совершенно забыла про Мэла. Зашла в кухню, чтобы попить, и взяла стакан в сад. Он сидел в шезлонге, закинув руки за голову.

— Это частная территория, — холодно сказала я.

— Правда? — Он открыл глаза и ухмыльнулся. — Ну и отлично, потому что это частный визит. Мы так и не закончили нашу беседу, вот я и подумал, что ты не станешь возражать, если я подождать тебя в саду — как друг, как бывший друг. — Он кивнул на стакан апельсинового сока. — Вкусно, наверное, — сказал он. Я проигнорировала намек.

— Лучше иди в мой кабинет, — сказала я.

Он хмыкнул.

— Твой кабинет, — передразнил он, плетясь за мной по коридору. — Вот где ты совершаешь тайные сделки, да?

Я вела его длинными коридорами, и наконец открыла дверь кабинета.

— Садись, — бросила я.

Он сел, вытянув ноги и не вынимая рук из карманов.

— Мне придется тебя обыскать, — сказала я.

Он расхохотался.

— Вообще-то я тут набросал списочек вещей, которые запросто могли бы бесследно пропасть. Хочешь взглянуть?

— Только тронь что-нибудь, и полиция схватит тебя быстрее, чем ты сосчитаешь до одного.

Он прищурился, скрывая удивление.

— Погоди-ка минутку, — сказал он. — По-моему, ты не в том положении, чтобы мне угрожать. По-моему, это у меня на руках все козыри, значит, мне и условия ставить. Потому что если ты не в настроении поделиться своим грандиозным наследством с партнером по бизнесу, то я расскажу этой милой семейке, которую ты обманным путем лишила прекрасного поместья, что ты стареющая домохозяйка из Сток-он-Трент.

— Ну и пожалуйста, — сказала я. — Только, увы, тебе от этого никакой пользы не будет, потому что они и так знают.

Последовала пауза. Я наблюдала, как менялось его лицо.

— Боже правый, да ты просто талант, — наконец, произнес он. Поразительный талант, мать твою. Я на минуту даже поверил.

— Советую верить и дальше, — сказала я, — ибо это чистая правда. А скоро и полиция узнает. Я собираюсь им все рассказать. И о ваших с Крис делишках, и откуда эти деньги.

Я наблюдала за его реакцией. Лицо ничего не отражало: злобная, жесткая маска. Меня огорчало, что Крис, наверное, даже не предполагала, как легко и безболезненно можно было от него избавиться. Но, может, она его любила; или их связывали противоречивые, болезненно переплетенные нити — наподобие тех, что опутывали меня и Тони.

— На твоем месте я бы ретировалась, — сказала я. — Гнала бы машину день и ночь. Чтобы оказаться как можно дальше отсюда.

Я ждала, какой будет реакция. Вряд ли он применил бы силу, но я все ещё считала, что он умнее меня. Я думала, он найдет достойный ответ, думала, у него припрятано в рукаве последнее слово. Но у него ничего не было.

— Ты блефуешь, — устало проговорил он. — Лгунья ты.

Я сидела, сложив руки на коленях, и ждала.

— Господи, — сказал он, — да ты лучше всех. Несомненно. Мы бы с тобой горы своротили, ты и я. Прославились бы на весь свет.

Я улыбалась и продолжала ждать.

— Ты ведь лжешь, да? — сказал он уже гораздо менее уверенно.

Я открыла ящик стола.

— Что ты делаешь? — нервно спросил он.

Я достала конверт. Протянула ему.

— Что это?

— Семьдесят тысяч семьсот сорок пять франков, — ответила я. — Все, что оставалось у Крис. Я закрыла счет сегодня утром. Возьми их. Пусть это будет компенсация.

Он робко взял конверт и открыл.

— Ой, ради бога, — сказала я, — не стоит пересчитывать. Просто бери их и катись отсюда.

Он с сомнением смотрел на деньги.

— Ты блефуешь насчет полиции, да?

— Нет.

— То есть ты все обдумала как следует и решила со всем этим покончить? — Он поверить не мог. Качал головой. — Да какого черта-то? Я думал, ты умнее.

— Я не со всем покончу. Я перестану быть Крис.

— Так это одно и то же.

— Боюсь, что так, — сказала я.

Он был очень напуган, но успешно скрывал это. Смотрел, как будто вдруг потерял ко мне всякий интерес, словно я уже не достойна его внимания.

— Ну что ж, — сказал он, сгребая банкноты. — С чем тебя и поздравляю. Это немного не то, на что я надеялся, но принимая во внимание сложившиеся обстоятельства, это лучше, чем ничего. Увидимся как-нибудь.

Остаток дня я приводила в порядок дела. В половине седьмого, когда коз пригнали с пастбища, птице задали корм, овец напоили, и рабочие сыроварни засобирались по домам, я неспешно вернулась в замок, отыскала номер, который оставил мне Пейрол, и позвонила. Потом пошла на кухню. В воздухе витал густой аромат чеснока. За окном ребятишки резвились в лучах уходящего солнца. Селеста лежала в шезлонге, курила. Tante Матильда резала на салат помидоры. Франсуаза мыла фасоль в дуршлаге под краном. Это моя семья, подумала я. Открыла рот, чтобы заговорить, и не смогла. Не доверяла своему голосу.

Tante Матильда подняла глаза. Я покачала головой. Она деликатно отвела взгляд и продолжала резать. Для устойчивости я оперлась плечом о косяк двери.

— Я ненадолго отлучусь к себе в комнату, — проговорила я наконец. — Я позвонила в полицию. Когда они объявятся, проводите их в мой кабинет.

Она кивнула.

Я сняла футболку, в которой проходила весь день, и юбку, которую мне пришлось взять назад у Франсуазы, и как следует вымылась, словно готовясь к какой-то важной церемонии. Я хотела быть чистой и полностью готовой, изнутри и снаружи. Это был странный день, безымянный. Технически, я была никем. Я сбросила все прежние имена. Очутившись снова в прохладной, сумрачной комнате с полуопущенными шторами, с кочанами роз на стенах, я села перед трюмо и в последний раз обратила взгляд на женщину по ту сторону зеркала.

— Марина Джеймс, — представилась я.

Она серьезно смотрела на меня и хотела услышать что-нибудь еще. Тогда я повторила:

— Марина Джеймс.

В глазах её не промелькнуло ни единой искры недоверия, ни скептического изумления, ничего такого, что лишило бы меня уверенности, заставило бы нерешительно мямлить и запинаться.

— Пусть все будет официально, — сказала я женщине с той стороны зеркала, расчесывавшей волосы. Похоже, она думала, что это неплохая идея.

В дверь громко постучали. Я глубоко втянула воздух.

— Войдите, — сказала я. Мне пришлось подкрасить губы и подвести серым карандашом глаза.

— Они здесь, — сказала Tante Матильда. Она вошла в комнату и закрыла за собой дверь. — Ты ведь знаешь, что я не считаю это необходимым, верно?

— Да, знаю, — сказала я.

— У нас возникнет уйма проблем, без которых вполне можно было обойтись, — у тебя, у меня, у Ружеарка. Если бы Ксавьер мог с тобой сейчас говорить, он сказал бы то же самое.

Услышав его имя, я вздрогнула. Незачем было объяснять ей, что я делаю это ради него, из-за него.

Она подошла и встала у меня за спиной. Она обхватила мою голову и повернула её так, чтобы я смотрела прямо перед собой, в центральное зеркало.

— Кто это? — спросила она.

Женщина с той стороны стекла улыбнулась и тихонько произнесла свое новое имя.

— Это ты, — сказала Tante Матильда. — Ты. И никто другой. Ты. Можешь называть себя Мари-Кристин, или Маргарет, или Фру-Фру, или Наполеоном, кем угодно. Это не изменит того, кто там отражается.

— Я знаю. Но я — не те, кого вы перечислили.

Она вздохнула.

— Ты жутко упряма, хуже твоего дядюшки, — пожаловалась она. Я засмеялась. — Ну ладно, — сказала она, садясь на край кровати, где я укладывала те немногие вещи, которые собиралась взять с собой. — Ладно, давай подойдем к делу с практической стороны.

Я пересела на кровать, к ней поближе. Мне нравилась эта её несентиментальная практичность, её бесконечная гибкость.

— И что, по твоему, они предпримут, — сказала она, — эти полицейские?

Я понятия не имела. Наверно, заберут меня, допросят и осудят за мошенничество.

Она покачала головой.

— За что тебя судить, если мы откажемся подавать заявление?

— За подделку подписи Крис ради собственной выгоды. Я пользовалась её деньгами. А еще, возможно, за то, что я водила за нос полицию, транжирила их время и средства. Они столько сил потратили впустую, выясняя, кто я и что я.

Она фыркнула и отмахнулась.

— Чепуха, — сказала она. — Мы, французы, ждем от полиции благоразумных действий, а не глупых поисков несуществующего тела. Если они тратили время, то по собственной глупости.

— Ну, я ничего не знаю о французских законах, — сказала я. — Но подозреваю, что мошенничество здесь так же наказуемо, как и в любой другой части света.

— Я буду ждать твоего возвращения, — сердито сказала она. — Я не могу ещё и за фермой приглядывать, у меня и без того дел выше крыши.

Наймите управляющего, предложила я ей.

— Глупости. Ксавьер оставил тебе ферму не для того, чтобы я нанимала управляющего. Кроме того, — добавила она с присущим ей практицизмом, — я не могу себе этого позволить.

Я надела на палец кольцо, которое она мне подарила, и поднялась.

— Я нормально выгляжу? — спросила я.

— Выглядишь-то ты отлично, — проворчала она. Потом добавила: — Когда надумаешь вернуться, дай мне знать. Комната тебя ждет.

— Если я вернусь, то имя у меня будет другое, — предупредила я.

— Не пойму, что с тобой такое, — буркнула она. — Дались тебе эти имена. Он тебя любил, тебя, а не кого-то другого. И твое имя тут совершенно ни при чем.

— Нет, я хотела сказать, что если и вернусь, то вернусь в качестве самой себя.

Я расцеловала её в обе щеки. Обнять её у меня не хватило смелости. И сказать «прощайте» — тоже.

Я медленно спускалась по лестнице, репетируя то, что собиралась сказать. «Месье… — это была сокращенная версия. — Однажды давным-давно, месье, жили-были три сестры. Многие годы я обманывала себя, думая, что сестер было всего две, но, оказывается, существовала и третья, самая младшая. Видите, теперь все в порядке: история может закончиться правильно». Вряд ли они поймут хоть слово из моего рассказа. В конце концов, они не отличались большим умом, иначе сами давно бы до этого додумались.

Они ждали в кабинете.

— Добрый вечер, месье, — сказала я и указала на стулья, но они покачали головами. Они предпочитали стоять.

Я уселась за стол. Я не спешила. Я была очень спокойна.

— Простите, что настаиваю, — улыбнулась я им, — но вам лучше все же присесть. Боюсь, мне придется рассказать длинную и довольно запутанную историю.

Они обменялись взглядами и сели.

— Итак, слушайте, — сказала я.