Лихие дни

Враг пришел

Утром сорока верещала у самого окна.

— Быть беде! — сказала бабушка. — Уж эта наверещит обязательно.

Утро было ясное, морозные окна искрились от солнца. Мать ушла в ригу молотить овес. Ганя пошел с ней — подавать снопы. Маринку бабушка усадила раздергивать шерсть для пряжи, а сама села за стан ткать половики.

Нераздерганная шерсть лежала плотными прядками, будто кучка рыжеватых сосулек. Маринка разбирала эти сосульки по волокнышку, выкидывала сор и репьи. И шерсть становилась легкой и пушистой, словно это было облачко, присевшее на край стола.

В оттаявший кусочек окна видно было синее небо, тонкие ветки липы и крышу сарая, горбатую от снега. Во дворе дедушка широкой лопатой разгребал сугробы. Два воробья сели на резной наличник и — тюк-тюк — застучали в стекло маленькими клювами. В окнах, между рамами, на белой вате лежали красные кисточки засохшей рябины. Воробьи увидели ее.

Маринка с жалостью смотрела на них.

— Крохотки, — прошептала она, — бедненькие!

Она вынула из стола кусок хлеба, раскрошила его, открыла форточку и бросила воробьям. Но воробьи испугались, вспорхнули вверх, а хлеб подхватили куры.

— У, противные! — крикнула Маринка. — Вы-то как будто голодные! Такие жадины!

— Ты что скандалишь там? — спросила бабушка. — С кем это?

— Бабушка, ты сама подумай! — сказала Маринка. — Ну чего воробьям поесть? Ведь они малюсенькие, а тут морозище, погреться им негде и поесть нечего. Как же им жить?

— Вот фашисты сожгут нашу избу, — вздохнула бабушка, — тогда неизвестно, как и нам-то жить будет.

Маринка примолкла. Она попробовала представить себе, что их дом сгорел и все дома сгорели, а кругом снега, вьюга и лютый мороз… И спрятаться некуда, и погреться негде… Нет, это так страшно, что даже и представить себе нельзя!

— А воробьев да синиц маленько выручить можно, — продолжала бабушка. — Надо попросить деда, пусть принесет из риги овсяной снопок да насадит на шест повыше. Вот-то у них пойдет пир горой!

— Правда! — обрадовалась Маринка. — Только поскорее надо! Я, пожалуй, сейчас сбегаю. — И схватилась за полушалок.

В дверь постучали. Бабушка вскочила.

— Кто там?

В избу вошли двое — старик и молодая женщина. У женщины на руках был грудной ребенок.

— Пустите погреться, бабушка, — сказала женщина, — замучились совсем, застыли!

— Проходите, — сказала бабушка.

Старик уселся у двери на лавку и понурил голову. Женщина стала развертывать ребенка. Вошел и дед со двора — ему хотелось узнать, что за люди завернули к ним в дом.

— Откуда идете-то? — спросил дед.

— Из Лоптова, — сказала молодуха. — На Подсолнечную с отцом пробираемся, к родным. Может, хоть у тех цело что-нибудь. У нас-то ничего не осталось.

— Немцы?

— А как же? Все пограбили да пожгли. Все дочиста. Ни кола, ни двора не оставили!

— Где деревня стояла, теперь чистое поле, — грустно сказал старик, — где наши дома были, теперь сугробы намело. Нету Лоптова больше… Так-то…

— А с народом-то как? — спросила бабушка. — Не мучают народ-то?

— Как же не мучают! — покачала головой молодуха. — У нас возле дороги на деревьях повешенные висят. Не по слухам говорю, своими глазами видела.

— Батюшки мои кровные! — вздохнула бабушка. — До чего мы дожили!

— И народ из деревень угоняют, — сказал старик. — Вот у нас собрали молодежь да и погнали куда-то… А сколько убитых на полях лежит! Смотреть страшно!

— А далеко они сейчас-то? — спросил дед.

— Что ты, дедушка, какое далеко! — воскликнула молодуха. — Да они уже в Нудоли теперь. По следу за нами идут. Не уйдешь от них никак, не уторопишься.

— В Нудоли! — ахнула бабушка. — Да ведь это они к вечеру у нас будут! Ох, кровные мои! Что делать?

Бабушка заплакала. Женщина, тоже плача, завернула ребенка, накормила его.

— Ну, пойдем, отец, — сказала она, — Спасибо, люди добрые, за привет!

— Бабка, ты бы им собрала щец похлебать, — сказал дед. — Люди в пути, как же быть-то?

Бабушка налила прохожим горячих щей, нарезала хлеба.

— Не думал я, что придется мне побираться на старости лет, — вздохнул старик. — Жили-то мы хорошо. Дом полная чаша был.

— Что ж ты сделаешь! — ответил дед. — Надо переживать как-нибудь тяжелое время. Да ничего, люди помогут! Разве же можно не помочь в беде друг другу! Чай, свои, русские, не какие-нибудь немцы явились…

Прохожие пообедали, поблагодарили хозяев и ушли. Грустно стало в избе, словно эти люди оставили здесь черную тень своего горя.

Маринка тихо отложила полушалок.

— На деревьях повешенные висят… — про себя повторяла она, — люди повешенные… Может, чей-нибудь отец или чей-нибудь дедушка… На деревьях висят…

Она забыла и про шерсть, которую надо раздергать, и про воробьев, которых надо кормить. В глазах ее снова появился страх и на душе стало тяжело.

Бабушка тоже больше не села за стан. Она ходила по избе, бралась то за одно, то за другое и ничего не могла делать.

— На стол, что ли, собирать, — сказала наконец бабушка, — чай, наши скоро обедать придут…

Но только она взялась за нож, чтоб нарезать хлеба, как вдруг распахнулась дверь и мать вбежала в избу:

— Мамаша, мамаша! Немцы уже в Отраду пришли!

Бабушка бросила нож.

— Батюшки, а мы и подушки еще не спрятали! И перину не вынесли! Аннушка, бери скорей перину, неси в овраг!

Сама она схватила охапку подушек и побежала на улицу. Но тут же и вернулась с плачем.

— Они уже здесь! Они уже в гору поднимаются!

Маринка вскочила, бросилась к матери. В испуганных глазах ее дрожали слезы.

— Ничего, ничего, дочка, — сказала мать, — давай с тобой не бояться. Ладно?

Мать вошла в горницу. И никаких подушек она не стала собирать, никаких перин не стала вытаскивать. Она только сняла со стены карточку мужа и спрятала у себя на груди.

— А чего бояться? — спокойно говорила мать. — Подумаешь, немцы! Твой отец теперь их из пулемета знаешь как бьет! Бояться их еще!

Маринка видела, что руки ее дрожат и какие-то необычные красные пятна появились на лице. Но она улыбалась, и Маринка никак не могла понять: то ли мать утешает ее, то ли вправду ничего не боится.

Дед оделся и пошел посмотреть, как идут враги. Маринка отправилась с ним, уцепившись за полу его полушубка.

У дворов стоял народ. Ребятишки толпились возле самой околицы. Ганя тоже был с ними. Маринка отцепилась от деда и подошла к девчонкам, стоявшим у дороги. И тут они увидели немцев.

Немцы шли из-под горы мимо деревни — чужие солдаты, по-чужому одетые. На снегу их шинели казались совсем зелеными.

Они ехали на конях, сдвинув пилотки на ухо. Они насмешливо и как-то снисходительно улыбались, поглядывая на безмолвных людей, стоявших у околицы, и крикливо переговаривались о чем-то. Странно было Маринке слышать здесь, в Зеленой Горке, такие непонятные картавые слова.

Офицер ехал на высоком коне. Он сидел, упершись рукой в бок, и ни на кого не глядел.

— Ишь ты, щеголи какие, вырядились! — вполголоса сказал дед. — Подождите, это еще морозов больших не было, а вот как прихватит хорошенько, пожалуй попляшете в своих холодных сапожках-то!

— Они еще, видно, русской зимы не пробовали! — подхватила соседка. — Ну, ничего! Они ее узнают, фашисты проклятые!

Конница прошла и скрылась за лесом, а немного погодя из-под горы показались мотоциклы. Мотоциклисты сидели, неподвижно пригнувшись к рулю. На них были темные серо-зеленые плащи и железные каски. Лиц почти не было видно. И казалось, что это не люди сидят, а какие-то неподвижные зловещие куклы.

Мотоциклы долго шумели по дороге. Они шли тяжело, зарывались в снегу и проходили мимо, туда, к железнодорожной линии, к Солнечногорску.

Мотоциклы прошли. Дорога затихла и опустела. День уже клонился к вечеру. Немцев больше не было.

— Вот, на наше счастье, мимо прошли! — обрадовались колхозники в Зеленой Горке. — К нам даже и не заглянули!

Но рано они обрадовались. Из-под горы с хриплым ревом показались огромные грузовые машины. Они были трехосные, с толстыми колесами и высоким крытым верхом, как фургоны. Гудя и хрипя, машины притормозили у околицы и медленно одна за другой повернули в деревню. Маринка в страхе бросилась домой.