Лик войны

РЕЛИГИЯ

В первые месяцы войны во Франции любили говорить о «возрождении религиозного чувства». В церквах появились молящиеся мужчины. Социалисты неодобрительно косились и шептали о «клерикальной опасности». Правые, предчувствуя грядущие выборы, радовались, видя в каждом коленопреклоненном гражданине избирательный бюллетень.

После победы при Марне в Нотр-Даме была назначена торжественная месса. Пришла шумливая любопытствующая толпа — та самая, которая приходит к тюрьме Сантэ взглянуть на казнь, глазеет на принца Монаккского и часами стоит у рождественских балаганов. Газеты волновались, спорили: должен ли явиться представитель правительства на мессу, и, если он явится, как истолковать сей важный акт?

В древнем соборе торжественно звучала латынь. Осенние лучи, сияя сквозь «розу», медвяным в сиреневым светом заливали молящихся. А толпа, расходясь, кричала:

— Vive Dieu! Vive Joffre!

Теплый октябрьский полдень. На просторной площади перед Версальским дворцом, рыжей от павших листьев, выстроен баталион запасных. Это — парижане, большей частью рабочие. После долгих дипломатических объяснений аббат получил разрешение сказать напутственное слово. Солдаты греются на солнце, крутят папиросы и, слушая о духе, святом, лукаво посмеиваются. Вместе с аббатом приехали две дамы-патронессы. Проповедь кончена. Дамы вынимают мешочки.

— Кто хочет получить образок с изображением богоматери Лурдской?

Одни подходят сразу, другие неуверенно, колеблясь. Рядом со мной два солдата советуются: брать — не брать? Одного я знаю: это — слесарь, по убеждению крайний анархист и «вольнодумец». Он ворчит:

— На кой чорт? Знаем все эти чудеса!..

Товарищ уговаривает:

— А как знать?.. Угольщика на улице Беллони знаешь?.. Ну вот, пуля попала у самого сердца в образок и не пробила его… И все говорят, что это помогает… Как знать?

— Ну, на всякий случай возьму, — бурчит анархист. Со смущенной улыбкой берет образок и прячет его тщательно во внутреннее отделение кошелька.

Вчера в радикальной газете было требование запретить раздачу религиозных изображений. Завтра в клерикальной газете будет описание проводов в Версале и высокие слова о том, что Франция вернулась к богу. А я гляжу на этих людей, которые поют непристойные песни о святой деве и которые ни за что не расстанутся теперь с крохотными образками, гляжу и думающие о «религиозном возрождении». Нет, я вспоминал Али-Ша, доброго сенегальца, который подарил мне «гри-гри» — три немецких зуба в оправе:

— Это от пули. Носи на сердце, и пуля не тронет,

У англичан все устроено комфортабельно и практично. «Общество молодых христиан» соорудило на фронте сотни передвижных бараков. В воскресенье утром барак — церковь, и солдаты молятся. Вечером в нем кинематограф, и, вместо пастора, солдат веселит неутомимый Макс Линдер. На стенах — плакаты, сочетающие религиозный дух с воинским уставом и житейской мудростью:

«Возлюби господа и слушайся своих начальников».

«Господь смотрит на тебя — будь умерен в употреблении спиртных напитков».

«Помни о твоей жене или невесте и остерегайся дурных заболеваний».

Католики ведут усиленную пропаганду — кроме образков раздают картинки, духовные брошюры, молитвенники. Особое внимание они уделяют больным и раненым. Недавно я был в госпитале X, на собрании, устроенном католическим обществом. Солдаты предпочитают играть в карты, поэтому нужны чрезвычайные меры, чтобы завлечь их. Длинные столы убраны цветами, каждый солдат получает кофе, бисквиты и еще пачку папирос. Сначала аббат, с хитрым бабьим лицом, говорит проповедь. Она коротка, чтобы не утомить слушателей, и достаточно приправлена политикой: война — наказание Франции, погрязшей в вольнодумстве, и проч. Потом — музыка. Какой-то солдат поет непристойную песенку о Зизи, потерявшей корсет. Припев все подхватывают. Отдых, фрукты, вино. Наконец устроители виновато и робко просят присутствующих спеть хором молитву. Текст с картинкой раздается всем. Молитву поют на мотив известных куплетов «о бедной красотке Нана», обращена она к «покровительнице Франции пресвятой Марии». Солдаты охотно поют о деве Марии — так же, как полчаса тому назад пели о Зизи. Молитва кончена. Танцы с пришедшими из города барышнями.

Сочельник. Разрушенная деревня близ Вердена. Немецкие батареи замолкли, и солдаты вылезли из погребов. Капитан разрешил служить рождественскую мессу в большом амбаре, почти не пострадавшем от обстрела. Только в одной стене брешь, и на земле валяется осколок большого снаряда. Уж поздно. На дворе необычайно тихо, ясно, морозно. Вызвездило. Солдаты — в покрытых бурой глиной шинелях. Они всего час тому назад пришли с позиций и не успели почиститься. Зато успели разыскать кабатчика и опрокинуть по литру вина. Они веселы и шумят. Это все бургиньонцы — виноделы и пастухи.

Рядом со мной здоровый краснолицый капрал рассказывает артиллеристам о вчерашней атаке у Морт-Ома:

— Ну и поработали!.. Жалко, винтовку свою пришлось оставить… Воткнул я в «боша» штык, высоко хватил. А назад не лезет. Я на живот ногой встал, тащу — не идет… Так и пришлось бросить…

От «рождественского рассказа» мне несколько не по себе. Спрашиваю: почему не начинают мессу? Где же священник? Капрал поворачивается ко мне и, приветливо улыбаясь, представляется:

— Я исполняю обязанности военного священника. До войны я был кюре в Монбаре, департамент Кот-Д’ор. Мы ждали капитана, но он пришел. Теперь можно начать.

Капрал-аббат напяливает поверх шинели сутану, покрывает кружевной накидкой ящик из-под снаряда, теперь — алтарь. Уста, только что твердившие о распоротом животе, возглашают:

— Pax in terra!

Солдаты пьяненькими голосами, не в лад, поют.

Вдруг — грохот разорвавшегося где-то недалеко снаряда. Ветер врывается сквозь дыру и гасит восковые свечи. Месса кончена.