Лимон

1

Поднимаю голову в звездное небо, наверху бесшумно носятся летучие мыши. Их самих не видно, однако на какие-то доли секунды гаснет свет то одной, то другой звезды, и тогда понимаешь, что это летают жуткие бестии.

Все вокруг спит. — Я стою на крыше, на почти прогнившей площадке для сушки белья. Отсюда можно окинуть взглядом весь внутренний дворик дома. Рядом словно бесчисленные суда в порту, тесно прижались друг к другу дома. Повсюду одинаковые подгнивающие площадки с развешанным бельем. Как-то раз мне на глаза попалась репродукция картины немецкого художника Пехштейна[80] «Христос скорбящий в городе». Коленопреклоненный Христос изображен словно бы на задворках огромного завода. И вдруг это развешанное повсюду белье вызвало у меня ассоциацию с Гефсиманским садом. Однако я не Христос. С наступлением ночи мое больное тело пылает жаром, а глаза видят так ясно. Я прибежал сюда с единственной надеждой — скрыться от навязчивой мысли о том, что меня отдают на корм животным. И теперь ядовитая ночная роса медленно проникает в мое тело.

Все дома вокруг погружены в сон. Время от времени доносится чей-то бессильный кашель. Днём я уже слышал этот кашель, поэтому теперь узнаю в нем торговца рыбой, живущего здесь. Наверное, и торговлю ему уже тяжело вести. А человек, снимающий комнату на втором этаже! Сколько уже раз говорил ему обратиться к врачу, а он ничего и слышать не хочет. Говорит, это совсем не тот кашель, и продолжает скрывать. И этот человек со второго этажа разносит свой кашель по окрестностям. — Аренду и без того мало где платят, что уж говорить про оплату услуг доктора. В нашем районе туберкулез — это борьба мрачного терпения. Внезапно проезжает катафалк. В пока еще свежих воспоминаниях возникает образ человека, еще недавно работавшего здесь, а теперь говорят, он умер. Как сляжет кто в постель, там уж совсем немного остается. От такой жизни кто угодно отчается и умрет.

Торговец рыбой все кашляет. Бедняга. Я кашлянул и прислушался, похож ли мой кашель на его.

По дороге взад-вперед бродит что-то белое. И не только на этой дороге. То же самое и на центральных улицах, как только опустится ночь. Это кошки. Я думал, почему кошки в этом городе бродят по улицам настолько нагло. И пришел к выводу, что здесь почти нет собак. Чтобы держать собаку, нужен хоть какой-то достаток в семье. Поэтому в домах вдоль центральной улицы держат кошек, чтобы они ловили мышей, которые норовят попортить товары. Нет собак, а кошек очень много, естественно, что они спокойно бродят по улицам. Однако, что ни говори, их нахальство на фоне ночной картины рождает удивительное чувство. Они неторопливо прохаживаются, словно благородные дамы по бульвару. Бегают из угла в угол, словно землемеры из муниципалитета.

В углу темной площадки для сушки белья слышится шелест. Это волнистые попугайчики. Когда попугайчики были в моде, даже пострадавшие от них в этом городе были. Интересно, а кто первым ввел эту моду? Раньше птички с разноцветным опереньем, смешавшись с толпой воробьев, часто прилетали, чтобы схватить корм. А потом исчезли. И только здесь, в углу площадки для сушки белья, осталось несколько измазавшихся в саже попугайчиков. Днем на них никто не обращает внимания. Только с наступлением ночи они становятся живыми существами, издающими странные звуки.

Я удивился тому, что увидел в этот момент. Две белые кошки, которые еще недавно бегали взад-вперед по улице, преследуя друг друга, вдруг прямо на моих глазах тихо зарычали и начали схватку. Они не стояли на лапах, а повалились на землю, схватившись друг с другом. Мне приходилось прежде видеть, как спариваются кошки, однако это было совсем по-другому. Это не было не похоже и на игру, в которую обычно любят играть котята. Я не мог точно понять, что это такое, но факт заключался в том, что в их поведении было что-то очаровательное. Я смотрел на них не отрываясь. Откуда-то издалека донесся звук колотушки ночного сторожа. Это был единственный звук ночного города. Тишина. И прямо перед моими глазами они молча и сосредоточенно продолжали свою схватку.

Они обнялись. Нежно схватили друг друга зубами. Уперлись передними лапами друг в друга. Меня все больше захватывало происходящее. Наблюдая за тем, как они кусают друг друга и упираются передними лапами, я вспомнил неприятные укусы кошек и нежную силу, с которой они топают по груди своего хозяина. Теплый подшерсток на животе, по которому скользят пальцы. — Одна из кошек наступила на другую сразу обеими задними лапами. Мне еще ни разу в жизни не приходилось видеть такого милого, удивительного и очаровательного поведения у кошек. Сцепившись друг с другом, они больше не шевелились. Наблюдая за ними, я почувствовал, что у меня перехватывает дыхание. С противоположного края переулка неожиданно раздались звуки колотушки ночного сторожа.

Когда ночной сторож обходит дозором окрестности, я возвращаюсь в дом. Мне бы не хотелось, чтобы меня увидели ночью на площадке для сушки белья. Можно спрятаться в углу площадки, и тебя не заметят, однако сторож увидит открытые ставни, громко закричит, привлекая всеобщее внимание, а это ещё позорнее. Когда подходит ночной сторож, я сразу же возвращаюсь в дом. Однако той ночью мне во что бы то ни стало хотелось посмотреть собственными глазами, что будет дальше с кошками, и я решил спрятаться среди белья. Сторож подходил все ближе и ближе. Кошки по-прежнему лежали, прижавшись друг к другу, и совсем не шевелились. Две белые кошки вызывали в моем воображении образ мужчины и женщины, охваченных любовным безумием. Во мне рождалось чувство бесконечной радости…

Ночной сторож приближался. Днем этот мужчина работал в похоронном бюро и олицетворял собой невыразимую мрачность. По мере того, как он приближался, мне становилось все любопытнее, что он будет делать, увидев кошек. В нескольких метрах он наконец заметил их, потому что остановился и стал смотреть в их сторону. А я смотрел на него, и у меня возникло чувство, что этой ночью еще один человек чувствует то же, что и я. Однако кошки так и лежали, не шелохнувшись. Наверное, пока не заметили сторожа. А может быть, дело не в этом. Может быть, они его замечают, но просто ни во что не ставят. Нахальство присуще этим зверям. Когда они не боятся, что человек может причинить им зло, то сохраняют невозмутимость и не побегут, даже если их попытаются прогнать. Они осторожно следят за человеком, и как только в нем проявятся признаки агрессивности, они тот час же бросятся наутек.

Ночной сторож, видя, что кошки не шевелятся, сделал еще два или три шага. Произошла занятная вещь. Обе головы одновременно повернулись к нему. Однако кошки продолжали лежать. Мне стало еще интереснее, что будет делать сторож. Он махнул колотушкой, словно хотел ударить между кошками. И тогда кошки внезапно превратились в два световых луча и стрелой помчались по переулку. Сторож смотрел им вслед, а затем пошел дальше по дороге, с невозмутимым видом постукивая колотушкой. Меня он не заметил.

2

Как-то раз мне захотелось понаблюдать за поющими лягушками.

Для этого надо быстро дойти до самого края мелководья, где во весь голос поют эти самые лягушки. Если подходить медленно, лягушки успеют скрыться, поэтому следует быть проворным. Дойдя до мелководья, следует спрятаться и замереть. Лучше словно молитву повторять про себя: «Я — камень, я — камень», не шевелиться, и только внимательно посматривать по сторонам. Если не приглядываться, то ничего не увидишь, не отличишь лягушек от камней на реке. Через некоторое время лягушки осторожно выглянут из воды и из-за камней. Если внимательно вглядываться, то обнаружишь их повсюду — одновременно, словно бы сговорившись, они поднимают свои испуганные мордочки. А я в этот момент уже стал камнем. Лягушки, преодолев страх, вскарабкиваются на свои прежние места. И вот теперь передо мной на бис разыгрывается любовное представление, прерванное в силу непреодолимых обстоятельств.

Когда наблюдаешь за лягушками с такого близкого расстояния, порой охватывает странное чувство. У Акутагава Рюноскэ[81] есть рассказ о человеке, который пришел в мир капп[82] и, оказалось, что этот мир совсем рядом с миром людей. Через лягушку, которая была ко мне ближе остальных, я внезапно попал в мир лягушек. Эта лягушка сидела между двух камней на мелководье, где образовался небольшой водоворот, и со странным выражением на морде смотрела на воду. Ее вид напоминал фигурки на картинах «нанга»,[83] — то ли каппа, то ли рыбак. Пока я думал об этом, небольшой поток передо мной превратился в широкую реку. В это мгновенье я вновь почувствовал себя одиноким странником во вселенной.

Вот, собственно говоря, и весь рассказ. Однако я могу сказать, что наблюдал тогда за лягушкой в самой что ни на есть природной среде. Еще раньше у меня был похожий случай.

Я пошел на реку и поймал одну лягушку. Думал поместить ее в ушат и понаблюдать. Я взял ушат, которым пользовался в бане. Положил в него речных камней, налил воды, закрыл стеклом, как крышкой, и поставил в комнате. Однако лягушка не хотела вести себя, как на природе. Я бросил внутрь муху, но она упала на поверхность воды и не привлекла внимания лягушки. Мне наскучило, и я отправился на горячие источники. Когда я вернулся, то совсем уже позабыл о своей лягушке, как вдруг услышал какой-то всплеск внутри ушата. «Вот как», — подумал я и подскочил к ушату, но лягушка по-прежнему пряталась среди камней. Следующий раз я вышел погулять. Возвращаюсь, и опять тот же звук. Несколько раз повторялось одно и то же. Как-то вечером я отставил в сторону свою лягушку и взялся за книжку. Вдруг я пошевелился, и она опять прыгнула в воду. Так что мне удалось понаблюдать за ней в естественных условиях только за чтением книги. Открыв мне, что она прыгает, когда пугается, она ускакала через оставленные незатворенными раздвижные перегородки, оставив следы по всей комнате. — Больше я ни разу не повторял такого эксперимента. Чтобы наблюдать лягушек в естественном состоянии, нужно идти на речку.

Как-то раз лягушки пели особенно громко. Лягушачье кваканье было слышно даже на шоссе. Я свернул с шоссе, прошел через рощу криптомерии и спустился к мелководью, как и обычно. В лесу на другой стороне реки красиво щебетала синяя птица руритё.[84] Эта птица, казалось, наслаждается сегодня жизнью в долине так же, как и лягушки. Деревенские жители говорили, что в расщелине между гор, где растет множество деревьев, живет всего лишь одна синяя птица. Стоит другим птицам прилететь туда, как начинается ссора, и она всех прогоняет. Когда я слышу щебет руритё, то вспоминаю тот рассказ и думаю, что это правда. По пению птицы было понятно, что ей вполне достаточно собственного щебета и эха. Щебет был чистый и отзывался звонким эхом в залитой солнцем долине, которая за день менялась множество раз. Наслаждаясь своей ежедневной прогулкой по долине, я часто насвистывал себе под нос, подражая птице.

Если приехать в Нибира, там их называют «синие птицы из Нибира», если приехать в Сэконотаки, там они называются «синие птицы из Сэконотаки».

Рядом с мелководьем, к которому я спускался, жила одна синяя птица. Услышав непрекращающееся кваканье лягушек, я тотчас же устремился к воде. И вдруг лягушачья музыка прекратилась. Я сел на корточки, повернувшись лицом в заранее определенную сторону. Через некоторое время они вновь запели. Здесь было особенно много лягушек. Их голоса разносились над рекой и возвращались эхом. Они звучали издалека, словно бы их приносил ветер. Звук поднимался на гребнях волн рядом с берегом и достигал наивысшей точки прямо у моих ног. Передача звука была еле уловимой, словно перед моими глазами беспрерывно рождалось и покачивалось какое-то видение. Наука говорит, что первые живые существа, которые обладали на земле голосом, родились в каменный век, это были амфибии. Какое-то возвышенное чувство возникает в душе, когда слушаешь первый хор жизни, звучавший на земле. И правда, подобная музыка заставляет дрожать сердца слушающих ее, наполняет грудь радостью и, наконец, вызывает слезы на глазах.

Прямо у моих ног сидел один самец. Он дрейфовал по волнам хорового пения, с определенными интервалами времени его горло начинало вибрировать. Я искал глазами его самку. Отделенная от него потоком воды, на расстоянии не больше тридцати сантиметров, под камнем тихо устроилась лягушка. Скорее всего, это и была она. Я наблюдал за ними какое-то время и заметил, что каждый раз, когда поет самец, она вторила ему «гэ-гэ» голосом, полным удовлетворения. А голос самца становился все звонче. Он пел с полной отдачей так, что звук отзывался даже в моей груди. Через некоторое время я опять внезапно обнаружил его голос в хоровом ритме. Пение становилось все громче. Самка продолжала отвечать «гэ-гэ». Однако оттого, что голос ее не модулировал, пение казалось более спокойным по сравнению со страстным пением самца. Теперь что-то должно было произойти. Я ждал, когда настанет этот момент. И, как я и предполагал, страстное пение самца прервалось, он спустился с камня и поплыл по воде. Более проникновенной сцены мне не приходилось видеть. Он плыл в поисках самки, напоминая ребенка, который нашел маму и бросается к ней со слезами. Он пел «гё-гё-гё-гё», плывя ей навстречу. Есть ли более трогательное ухаживание, чем это! Они словно демонстрировали мне свои чувства.

Конечно же, он благополучно добрался до того места, где ждала его самка. Они спарились. В свежем чистом потоке. — Однако самым красивым в их страсти было то, как самец плывет навстречу самке. И на этом свете существует такая красота! — подумал я и погрузился в звуки лягушачьего пения, от которого покачивались волны на отмели.