Лирика

Анастасия Фомина

Провинциальный городок…

Лениво тянется река.

Домишки, вставшие в рядок,

Друг друга держат за бока.

Шумит поблекшая листва.

Несмелый пасмурный рассвет.

Я не был здесь не год, не два,

А не был здесь я десять лет.

И вот кулак мой в дверь стучит,

А стук его —

как сердца стук.

А на двери —

щиток висит,

А на щитке —

слова растут.

Слова… короткие слова,

Но их не позабыл я, нет,

Я помнил их не год, не два,

А помнил их я десять лет.

Я их запомнил в те года,

Когда здесь был глубокий тыл,

И шла война,

и я сюда

Доставлен с детским домом был.

Я жался в угол, всех дичась.

Как воробей на всех глядел,

Который,

холода страшась,

В тепло квартирное влетел.

Ночами спал недобрым сном,

А просыпался, весь дрожа.

Мне снова снился взрыва гром,

И затонувшая баржа,

И в небе чёрный самолёт,

Далёкого пожара свет,

Вода холодная, как лёд…

Кричу я:

— Мама! —

Мамы нет.

Она смогла спасти меня,

А я спасти её не мог.

…Весна.

Ручьи бегут, звеня…

Провинциальный городок.

По грядкам важно ходит грач,

Ликуют первые стрижи…

Смотрю в окно,

но входит врач:

— Тебе нельзя вставать. Лежи. —

И я лежу, слепой от слёз,

Неоперившийся птенец.

Во мне живёт туберкулёз.

Я слышу снова: — Не жилец.

Конец неначатого дня. —

И вот тогда пришла она,

Усыновившая меня —

Анастасия Фомина.

Молчит предутренняя сонь

В квартире каждого окна,

В большую тёплую ладонь

Моя рука заключена.

Хозяйским стуком в дверь стучит

Русоволосая вдова.

А на двери —

щиток висит,

А на щитке —

растут слова,

Нехитрый перечень жильцов,

Фамилии да имена:

«М. Петухова, П. Скворцов,

Анастасия Фомина».

Кончался первый год войны,

Я не забуду этот год.

Картошины перечтены

И снесены на огород.

Поделен суточный паёк

Анастасией Фоминой:

Побольше —

это мне кусок,

Поменьше —

это ей самой.

Я выжил в благодарность ей,

Недосыпавшей по ночам,

Недоедавшей много дней…

Я выжил в благодарность ей,

На удивление врачам.

Но разве знать тогда я мог,

Что, чем я становлюсь сильней,

Чем ярче мой румянец щёк,

Тем цвет лица её бледней.

Мы редко днём видались с ней:

Анастасия Фомина

На дальней фабрике своей

Была с утра и дотемна.

Встречались мы в полночный час:

Она, да я, да тишина…

А месяц в небе звёзды пас

Напротив нашего окна.

Не видел я её лица,

Не видел выраженья глаз,

Я говорил ей про отца,

Который на войне сейчас.

Я верил в то, что он придёт,

Как суеверный верит в сны.

Я ждал его из года в год —

До окончания войны.

Был день лучисто-голубой.

Вбежала в комнату она,

И я подумал: «Что с тобой,

Анастасия Фомина?

Коль счастье светится в дому,

Тогда зачем ты слёзы льёшь?

А коль несчастье —

почему

Меня счастливым ты зовёшь?!»

Смахнула слёзы, дрогнул рот,

И прошептала наконец:

— Ты ждал, и он к тебе придёт,

Он отыскался, твой отец. —

Обнять её, расцеловать,

Потом бежать не чуя ног…

Она могла меня понять,

А я понять её не мог.

Отец! Я любовался им.

Его рассеченным лицом,

Гордился им, совсем седым,

Моим вернувшимся отцом.

…Дощатый серенький вокзал,

Вокзальный неумолчный гам…

Я слышу, как отец сказал:

— Солдатское спасибо вам. —

А из вагонного окна

Впервые я заметил, что

Анастасия Фомина

Одета в ветхое пальто,

Что у неё плохой платок

И утомлённые глаза…

Свисток. Раскатистый гудок…

Поплыл за окнами вокзал,

Поплыл за окнами платок,

Поплыл, приземист и горбат,

Провинциальный городок…

Так было десять лет назад.

Для нас построен новый дом,

У нас квартира в три окна.

Мы в гости Фомину зовём,

Но к нам не едет Фомина,

Ссылаясь на житьё-бытьё

Да ряд каких-то там причин.

…И вот однажды от неё

Ответа я не получил.

А я писал опять, опять,

И вновь, и вновь ответа нет.

И я устал ответа ждать,

В тот год мне было двадцать лет.

Гудели властно поезда,

К себе маня, к себе маня,

Влекли туда, влекли туда,

Где долго не было меня.

И не вернуться я не мог

В тот край, который дорог мне,

Как для солдата пыль дорог,

Что истоптали на войне…

…И вот кулак мой в дверь стучит,

А стук его —

как сердца стук.

А на двери —

щиток висит,

А на щитке — слова растут,

Нехитрый перечень жильцов,

Фамилии да имена:

«М. Петухова, П. Скворцов,

Анастасия Фомина».

Внимая стуку моему,

Заскрежетал запор дверной.

— Простите, это вы к кому?

— Мне Фомину, я к Фоминой… —

А женщина платок рябой

От удивления сняла:

— Да что ты, милый, бог с тобой,

Она уж год как померла… —

Платок к морщинкам возле глаз

Соболезнующе прирос:

— Она хворала всё у нас.

Война, нужда, туберкулёз…

На кухне керогаз чадил,

И самовар кипел, гудя.

Я, не дослушав, уходил.

Не попрощался, уходя.

Качнулась, выросла стена.

А я как будто ниже стал…

Анастасия Фомина,

Прости меня. Я опоздал.

Надвинув шапку до бровей,

Надвинув брови на глаза,

Скатился с лестницы твоей,

Как по щеке моей слеза.

Не видя ничего вокруг,

Я шёл по лужам, как во сне.

Чу… голос чей-то:

— Слушай, внук,

А ну-ка, пособи-ка мне! —

Поднял над головой вожжу

Усталый маленький старик,

Телега перед ним, гляжу,

В грязи беспомощно стоит.

А лошадёнка, вся в поту.

Храпит, кусая удила,

И, видно, ей невмоготу

Вершить подобные дела.

И я, к телеге прислонясь,

Собрал всю силу, что была,

Нажал плечом —

и, чавкнув, грязь

Телегу деду отдала.

От восхищенья борода,

Седая, как болотный мох,

Задёргалась:

— Вот это да!

Вот это дал здоровья бог!

С такой-то силушкой, поди,

И гору можно своротить… —

Я шёл к вокзалу по тропе.

Мне не хотелось говорить.

В степи вставал рассвет седой,

В ушах звенела тишина…

И думал я о жизни той,

Что смертью честных рождена.

Мальчишки

В крутящемся праздничном зале

Ты школьных увидел друзей.

Ребята красивее стали

И стали как будто взрослей…

Девчонки ж такие сегодня,

Как будто приснились во сне…

У школьников

бал новогодний.

На улице падает снег…

Снежинки кружат у оконниц

На крылышках лёгких своих,

Похожи снежинки на школьниц,

А школьницы чем-то

на них.

Шестнадцатилетний романтик

С задумчивой грустью в глазах,

Пленил тебя розовый бантик

В похожих на рожь волосах.

А девочке вдруг показалось,

Что ты нелюдим

и несмел…

Ах, если б хоть самую малость

Сейчас танцевать ты умел!

Стоишь возле двери, невольно

В кармане платок теребя,

Швырнули «Дунайские волны»,

Как рыбу,

на берег тебя.

И ты нарочито вразвалку

Из зала выходишь.

— Постой,

Куда ты?

— Туда, в раздевалку.

— А после?

— Конечно, домой.

— Домой ли?

Зачем притворяться,

Я знаю по опыту,

что

Ты будешь по улице шляться,

На плечи накинув пальто,

Что шляпу надеть позабудешь

И, ветру подставив лицо,

Ты ждать эту девочку будешь,

На школьное глядя крыльцо.

Окончится вечер,

и выйдет

В распахнутой шубке она.

Но только тебя не увидит,

Поскольку она

не одна.

Внушительный десятиклассник

Её провожает домой…

Ты смотришь растерянно на снег,

Герой неудачливый мой.

Сутулясь идёшь, как с погоста,

Угрюмо твердишь:

— Ну и пусть…

— Нет, ты не ревнуешь,

а просто

На сердце обидная грусть.

Не книгой сейчас увлечён ты —

Она у тебя под плечом.

Ты, верно, мечтаешь о чём-то,

И даже я знаю,

о чём.

В минуты ночного покоя

В мечтах у тебя

непокой:

Вдруг сделал ты что-то такое,

Что сразу же стал не такой.

Ты стал знаменит повсеместно,

(Идёшь — ликованье вокруг!)

И каждому встречному

лестно

Сказать тебе:

— Здравствуйте, друг. —

И в эти минуты, конечно,

Рыдает, не ведая сна,

Один человек безутешно —

И это, конечно, она.

Раскаянье…

— Милый, желанный,

Сама не могу я понять,

Ах, как на того Дон-Жуана

Тебя я могла променять! —

Но ты,

хладнокровнейший мститель,

Ответишь, садясь на коня:

— Я вас не припомню, простите,

Вы спутали с кем-то меня.

Коварная жизни не рада.

Житьё ей теперь не в житьё…

А, может,

так резко не надо?

А, может,

простишь ты её?

Она же пришла к тебе, каясь,

Отдав тебе к сердцу ключи…

Прости же её,

А покамест,

Мечтатель,

уроки учи.

Ты, вспомнив минувшие даты,

Легко убедиться сумел,

Что проще бывало,

когда ты

Друзей настоящих имел.

Надежда в тебе поселилась,

Тебя подломила, дразня, —

И как хорошо получилось:

Тебя навестили друзья.

Допрошен друзьями своими

Ты тщательно,

как никогда:

— Девчонка?

Фамилия?

Имя?

Как внешне?

— Красивая, да?

— Какие в характере перлы,

С кем дружит и ходит куда?

— М-да… — резюмирует первый.

Второй ему вторит:

— М-да. —

А третий, немного философ,

Осиливший множество книг,

Любитель сердечных вопросов

И съевший собаку на них,

Сказал, оттопыривши губы

И вскинув изгибы бровей:

— Чем меньше мы женщину

любим,

Тем больше мы нравимся ей.

А коль до такого ты дожил,

Что чувства не в силах скрывать,

Тогда непременно ты должен

Любимую завоевать.

Представь, что однажды бандиты

Пристали к девчонке твоей

(К услугам надёжная свита

Твоих всемогущих друзей).

Безлюдная ночь темновата…

В безлюдной ночной темноте

Спасения нет.

И тогда-то

На помощь являешься ты.

Один против всех!

Ты прекрасен

В божественном гневе своём.

Сражение!

Путь — безопасен…

И вы остаётесь вдвоём.

А в небе луна заискрится,

Твои освещая черты…

Спасённая скажет:

— Мой рыцарь… —

И скромно потупишься ты.

Во власти романтики детской

Смешные герои мои.

Полёты фантазии дерзкой

Их выбили из колеи.

Ни более сильный соперник,

И ни благонравья предел —

Ничто не удержит теперь их

От смело задуманных дел,

Мороз ощущать начиная,

Снежинки быстрей и быстрей,

Как бабочек стая ночная,

Слетались на свет фонарей.

Глазами вонзаясь в прохожих,

Дежурили возле кино

Три личности,

внешне похожих

На воинов батьки Махно.

Топчась возле скрюченной липы,

Продрогшие,

в снежной пыли,

Весьма нетипичные типы

Такую беседу вели:

— Какая на улице стужа,

Лицо занемело совсем.

— Терпите, я тоже простужен.

— Как время?

— Без четверти семь…

— Сейчас она выйдет.

Сейчас нам

Представиться ей предстоит…

А где же Ромео несчастный?

— Он там, за аптекой стоит. —

И верно: от них в отдаленье,

Трамбуя ботинками снег,

Взволнованно, как по арене,

Ходил молодой человек.

Ходил то вперёд, то назад он,

Ходил,

предвкушая восторг,

Шагов зтак десять на запад

И столько же вновь

на восток.

Часы над аптекой маячат,

(Как медленны стрелки часов!)

Но, чу… голоса! —

это значит —

Вперёд,

на призыв голосов!

Вон там

за сугробом горбатым,

Похожим слегка на волну,

Вошедшие в роли ребята

Снегурочку держат в плену.

Увидев знакомую шубку,

Ты больше не терпишь,

не ждёшь,

Ты, вдруг

рассердясь не на шутку,

Кому-то по шее даёшь,

Кому-то —

подножку удачно,

И кто-то

за шиворот взят…

И сдачи даёт тебе смачно

Приятель,

вошедший в азарт.

Но в свалке, на драку похожей,

Припомнивши свой уговор,

Друзья ретируются всё же,

Махнув через ближний забор.

Мечта уходящего детства,

Мечта о возможной любви,

Две ямочки — признак кокетства —

Украсили щёки твои.

Слегка по-татарски раскосо

Твоё удивление глаз,

В которых молчанье вопроса:

«Да где же я видела вас?»

Но только подобной привету,

Взволнованной,

робкой слегка

В глазах благодарности нету

За счастье спасенья пока.

Спасибо бы, что ли,

сказала,

Заплакала б, что ли,

а то

Внезапно командовать стала:

— Прошу мне почистить пальто…

Готово? Наверно, пора вам

Домой.

Да и я тороплюсь…

А тех хулиганов я, право,

Не так чтоб уж очень боюсь.

И знайте, я вас заверяю,

За это им

не сдобровать.

Прощайте,

(простите, не знаю,

Как звать вас.)

— Владимиром звать.

— Прощайте… —

Ушла. Улетела

За ветром в погоню она.

С небес беспристрастно глядела

Большая седая луна.

Несчастье негаданным ветром

Нагрянуло исподтишка.

И вот

перед всем педсоветом

Предстали четыре дружка.

Коварная —

ябеда, значит,

Ты, в сущности, вот какова?..

Ты выдала их,

не иначе,

А, может, ты в этом права?

Судьбы принимая удары,

Стоят они возле стола.

Трём первым —

положена кара,

Четвёртого ждёт похвала…

И скорбно морщинят ребята

Две пары вспотевшие лбов.

Так вот какова она — плата

За первую в жизни любовь.

Сказать бы сейчас педсовету

Об истинном смысле того,

Чему оправдания нету

Пока что во взгляде его.

Сказать бы про все неудачи,

Про тяжесть лирических бед…

И, может, взглянул бы иначе

На эти дела педсовет.

И стал бы директор добрее,

Улыбчивый ус теребя,

И вспомнил бы,

вдруг молодея,

Шестнадцатилетним себя!

Но вы непреклонно молчите —

Зачинщики дерзких проказ.

И вам объявляет учитель

Директора строгий приказ.

Идёте из школы теперь вы

Безрадостно,

как никогда.

— М-да… — резюмирует первый.

Второй ему вторит:

— М-да…

А третий, который философ,

Бесстрастен, как хладный гранит.

В подобных житейских вопросах

Он мудро молчанье хранит.

Четвёртому ж много труднее,

Чем первым троим,

потому

Что выговор был бы милее

Похвал педсовета ему.

Идёт он, сутулясь и горбясь,

И вдруг застывает, сопя.

Он видит виновницу скорби

Не так далеко от себя.

Внушительный десятиклассник

Её провожает домой…

И смотрит растерянно на снег

Герой неудачливый мой.

Девчоночье сердце, соперник,

Ты держишь в счастливом плену.

Взволнованно,

словно Коперник,

Ты ей говоришь про Луну.

О, ты говоришь вдохновенно

И красочно,

и потому

Девчонка дивится, наверно,

Большому уму твоему.

Совсем безразлично сейчас ей,

Что доброю славой своей

Не жертвовал ты

ради счастья

Вот так разговаривать с ней.

Венера и Бригитта

Жил некогда в солнечном Риме

Ваятель со светлой душой.

До нас не дошло его имя,

Хоть был он умелец большой.

Рождённый в далёкой эпохе,

Он гордо страдал оттого,

Что все олимпийские боги

Гневились всерьёз на него

За то, что он, дерзкий не в меру,

Умел по-земному любить,

За то, что богиню Венеру

С жены своей начал лепить.

Он мрамор долбил месяцами,

Работа была тяжела…

Но вот наконец под резцами

Венера его

ожила.

Прикрыла застенчиво груди

И гибкий расправила стан,

И вдруг показалось:

— О люди!

Я с вами!.. — шепнули уста.

И мнилось:

под мраморной кожей

И вправду пульсирует кровь…

Молился ей каждый прохожий —

Богине,

чьё имя — Любовь.

Молились прекрасной Венере

Не месяц,

не год

и не век,

Не помня,

не зная,

не веря,

Что создал её человек.

Что это стоит перед ними

Того человека жена,

Забыв своё первое имя,

Навечно горда и нежна.

. . . . . . . . . . . . . . .

Рим в небо глядел голубое,

Божественно неповторим…

Но варвары

дикой толпою

Ворвались в пылающий Рим.

От крови пьянея не в меру,

Оглохнув от звона мечей,

Казнили богиню Венеру,

Ей руки отбив до плечей.

И, как говорится в преданье,

На следующий вечер

она

Была под обломками зданья,

Болезная,

погребена.

…Не правда ль,

печальна развязка.

Нет-нет, погоди, погоди…

Ведь всё это присказка.

Сказка —

Она ещё вся впереди.

Жил некогда в Ревеле старом

Какой-то чудак-чародей.

Лечил от недугов задаром

Он всех небогатых людей.

Он щурил глаза близоруко

Сквозь тусклые стёкла очков,

И, лишь признавая науку,

Плевать он хотел на богов.

Но надо ж такому случиться,

Что как-то ноябрьским днём

Больные не стали лечиться,

Как будто забыли о нём.

Узнал он немного попозже,

Что все они,

молод и сед,

С молитвой

«Прости меня, боже»

Ушли за монахом вослед.

Ушли за монахом под Ревель

Кто язву лечить,

кто запор.

…Глупцов,

неприступен и древен,

Встречал монастырский собор.

За мрачными стенами скрыты

В немой полутьме золотой

Останки девицы Бригитты,

Нетленные мощи святой.

Пригоршня тряпичек бесцветных,

Да клочья волос,

да ребро…

Монахи

с мирян безответных

Смиренно берут серебро.

— Кто мощи Бригитты увидит

(За вход небольшая цена),

Здоровым и радостным выйдет,

И будет душа

спасена!

…К монахам отправился лекарь,

Глазами ворочая зло.

Он набожным не был калекой,

Но был любопытен зело.

Он подал монету монаху

И долго на мощи глядел,

И вдруг рассмеялся без страху,

Да так, что монах обалдел!

Ударила, словно картечью,

Смешливая речь смельчака:

— Хоть было б ребро

человечье,

А то ведь ребро

ишака!

И тут же негромко,

несмело

Людская молва разнеслась:

«Святая Бригитта имела,

Вы знаете,

рёбра осла!»

За эти крамольные слухи

В тот день

на глухом пустыре

Сожгли монастырские слуги

Того смельчака

на костре.

. . . . . . . . . . . . . . .

Шли годы.

Менялись одежды.

Менялся характер людей.

Рождались другие надежды

Под веяньем новых идей.

Католики эсты устали

От веры кормильцев седых.

Они протестантами стали

И больше не верят в святых.

А тут ещё

с громом орудий,

С Великим Петром во главе,

В Эстляндию

русские люди

Пришли

(не жилось им в Москве).

И плеснели, всеми забыты,

Под Ревелем

в келье пустой

Останки несчастной Бригитты,

«Нетленные» мощи святой.

Не правда ль,

печальна развязка.

Нет-нет, погоди, погоди…

Ведь всё это — присказка.

Сказка —

Она ещё вся

впереди!

Сидел император за чашей,

Усы измочивши в вине.

— А где Кологривов?

Сейчас же

Сказать,

чтоб явился ко мне. —

…И загнанный конь рыжегривый

Упал посредине двора.

Предстал дворянин Кологривов

Пред светлые очи Петра.

И царь

без вступлений окольных

Промолвил, усы теребя:

— К утру позаботься о конях.

Я в Рим посылаю тебя. —

Разгладились брови косые,

Повёл он могучим плечом:

— Как видишь,

окрепла Россия, —

Враги нам теперь нипочём.

Без страха о собственной шкуре,

Для блага грядущего дня,

Сейчас мы должны о культуре

Подумать.

Ты понял меня?

Я слышал о том,

что искусства

Магической силой своей

Влияют не только на чувства,

Но даже на разум людей.

Искусство

незримо и зримо

Разбросано в Риме самом

И там, за пределами Рима.

Бери его —

только с умом.

Под каждой развалиной —

чудо,

Бесценное чудо лежит.

Купи это чудо,

покуда

Им родина не дорожит.

Скупись не особенно,

ибо

Когда-нибудь там, впереди,

Потомки за это

спасибо

Нам скажут.

Понятно?

Иди!

Над Римом зловеще и немо

Навис обжигающий зной.

Казалось,

пропитано небо

Насквозь мировой желтизной.

Овалами арок глазея

Из тьмы чужедавних эпох, —

Безмолвен гранит Колизея,

Как всепонимающий бог.

На мраморной плитке старинной

Старинных владык письмена,

На ней же

помёт голубиный —

И надпись уже не видна.

По Риму весь день Кологривов

Бродил,

как в каком-нибудь сне.

Лаская молодок игривых,

Дивился чужой старине…

От солнца

душа молодела,

Он солнце вином заливал,

Но самого главного дела

За чаркою не забывал.

Античных сокровищ искатель,

Он что-нибудь должен найти!..

Один реставратор-ваятель

Попался ему на пути.

За дружеской мирной беседой

В таверне,

слегка под хмельком,

Ваятель

возьми да посетуй

На горести жизни мельком:

— На Папу, наместника бога,

Работаем в поте лица,

А платит он

ох как немного!

О щедрость святого отца!

Нашел я недавно, к примеру,

В старинных обломках дворца

Чудесной работы Венеру,

Созданье былого творца.

В могиле холодной

веками

Лежала Венера, как труп.

Понятно,

потрескался камень

И стал он от этого груб.

Я возле несчастной калеки

Дневал

и подчас ночевал…

И как на живом человеке,

Я раны её врачевал.

И как же был счастлив,

когда я

Увидел в сиянии дня:

Венера,

опять молодая,

Вздохнула,

взглянув на меня.

Да только холёная лапа

У Римского Папы

длинна.

Владеет Венерою

Папа.

Ему приглянулась она.

Венеру отправили

— боже! —

В безлюдье,

в монашье жильё!

Её не увижу я больше!

Никто не увидит её!

И горько заплакал ваятель:

— Ну как же мне тут не запить!

А русский:

— Послушай, приятель,

А можно Венеру…

купить?

— Купить?

Говоря откровенно,

Хоть Папа и любит деньгу,

Он знает:

Венера — бесценна,

И скажет:

«Продать не могу».

«А, может, сторгуемся?..»

С риском

Давно Кологривов знаком.

Задумал он

с Папою Римским

Всерьёз потрепать языком.

Безусого Римского Папу

Впервые узрев наяву,

Он принял сначала

за бабу,

Богатую чью-то вдову.

Из тех,

что, напомнив о боге,

На девок продажных плюют,

Но платят,

стары и убоги,

Холопам

за собственный блуд.

Посол был великий психолог,

И знал он в священниках толк:

«Да, будет мучительно долог,

Наверно,

сегодняшний торг».

Беззубо змеилась улыбка —

Улыбка святого отца:

— Вы знаете,

это ошибка,

Что зрите во мне вы купца. —

С сутаны стряхнул осторожно

Соринку

и бросил в камин:

— Венеру купить невозможно.

Она не продажна.

Аминь!

«Неуж поражение?» —

горбясь,

Подумал российский посол:

«Уйти?» —

но упрямая гордость

Взыграла,

и он не ушёл.

Поскрёб пятернёю затылок,

Как делают это в Твери:

«Мозги ж,

а не куча опилок

В башке моей, чёрт побери!»

Единственный правильный выход…

Он есть…

Но каков он и где?

«Иконы холодные!

Вы хоть

Сейчас помогли бы в беде!»

Задумчивый день, увядая,

Заглядывал в щёки окон…

И скорбно

Бригитта святая

Смотрела с одной из икон.

Была она бледной и тощей,

Видать, не противилась злу…

Вот тут-то Бригиттины мощи

И вспомнились, кстати, послу.

И вновь дворянин Кологривов

На Папу глядит свысока,

В усы ухмыляясь игриво,

Руками упершись в бока.

Ему,

как ребёнку, забавно

Плести озорные слова,

И речь его движется плавно,

Как милая сердцу Нева.

Он бает,

что всеми забыты

Под Ревелем,

в келье пустой,

Останки несчастной Бригитты,

Нетленные мощи святой.

Он бает в пылу вдохновенья,

Что счастливы будут в раю,

Коль Папа спасёт от забвенья

Святую Бригитту свою.

Был Папа

хитрее лисицы,

Угадывать мысли умел.

Однако же не согласиться

Он с русским послом не посмел.

Затронута жилка скупая,

Он сделался набожно тих…

— Я… мощи у вас… покупаю…

Во сколько вы цените их? —

А русский спокойно и важно

Погладил седеющий ус:

— Бригитта, она

не продажна.

Её оценить не берусь.

А, впрочем,

мы сделаем проще,

Не ссориться ж нам, старикам…

Сменяем Венеру

на мощи…

Что смотрите так?

По рукам? —

Что в мире смешнее бывает

Обманщика злого того,

Которого вдруг

надувают —

Да как! —

На глазах у него!

Его от досады

корёжит,

Он губы кусает,

сопя,

А вымолвить слова

не может,

Чтоб как-то не выдать себя.

Стоит без движения,

словно

Забывши молитву свою.

А русский:

— Ну что ж,

полюбовно

Подпишем бумагу сию! —

И тут же ему косолапо

Своё он перо предложил.

С каким наслаждением

Папа

Его бы сейчас

придушил!

Ему бы он сунул под рёбра

Клинок боевого ножа…

Но он

молчаливо и бодро

Ему улыбался,

ханжа,

Как будто доволен он небом,

Как будто его не знобит,

Как будто он вовсе и не был

Своим же оружием бит.

Стоял как ни в чём не бывало

«Нетленных» мощей господин.

…Но Римского Папу прорвало,

Когда он остался один.

Фарфором кулак исковеркав,

Любимую вазу разбил…

В тот день

не явился он в церковь,

Впервые о ней позабыл.

Как будто бы вызов бросая

В бездонное небо

Христу,

Дарила Венера босая

Всем людям

свою красоту.

Видением

ошеломлённый,

Забыл Кологривов на миг,

Что он, сединой убелённый,

Давно удивляться отвык.

«О вёрсты!

Их сотни,

их тыщи

До родины.

Боже ты мой!

Как эту бы мне красотищу

Сохранной доставить домой!

По морю?

Но море угрюмо,

Оно предвещает шторма.

Венера не вынесет трюма,

Где сходят от качки с ума.

Умрёт, ударяясь о стены,

Лицо исковеркав и грудь…»

От этаких дум

постепенно

Взяла Кологривова грусть.

Но всё же,

под стать молодому,

Он выпятил грудь колесом:

— Не морем,

так сушей

до дому

Её

на руках

понесём!

. . . . . . . . . . . . . . .

В посконных рубахах,

босые,

Усталые,

как ишаки,

По знойной дороге

в Россию

Венеру несут мужики.

Их брови шевелятся хмуро,

Всклокочены дебри бород…

Несёт мировую культуру

Неграмотный

русский народ.

Он, тёмный,

слепой,

беспортошный

Питомец лишений и бед,

Покуда не знает про то, что

Несёт прозреванье и свет.

Идёт он,

рукою корявой

Венеру прижавши к груди…

Но всё это — присказка, право.

А сказка —

она впереди.

Встречи на сплавной реке

Словно стадо наивных овечек,

Волны ластятся к нашим ногам…

Я и спутник мой, старый газетчик,

По отлогим идём берегам.

И за нами — нескладно, неровно,

То легко, то с великим трудом —

В дальний путь отправляются брёвна

Вперемежку с расколотым льдом.

А на брёвнах гарцуют ребята,

Сжав в могучих ладонях багры,

Гибки, как циркачи-акробаты,

Как солдаты в атаке, храбры.

Сочинить бы мне песню такую,

Как весенняя эта река,

Чтоб неслась эта песня, ликуя,

Про отчаянный труд сплавщика!

Спутник мой

понимающим взглядом,

Брови сдвинув, меня оглядел.

— Знаешь,

песен пока что

не надо.

Много есть и без этого дел.

Предстоит нам большая работа,

Славословие праздное — прочь!

Легче

громко прославить кого-то,

Чем серьёзно кому-то помочь!

Старый мастер сплавного участка

Очень редко без дела сидит.

Ходит хмурый, ругается часто

(Он всегда

на кого-то сердит).

Мастер, мастер! Старания ваши

Не оценит сплавная река:

Простодушные парни-чуваши

По-карельски не знают пока.

Не вчера ли ещё по вербовке

Их сюда привезли, озорных…

Нет у них ещё должной сноровки,

Но она ещё будет у них!

Видишь: юноша, слывший задирой,

Осмелев, в самолюбии злом,

Потрясая багром, как секирой,

По бревну побежал

на залом.

— Стой, негодный! —

волнуется мастер, —

Ведь оступишься!

Ох ты какой!..

Брёвна тёмно-коричневой масти

Непослушно юлят под ногой.

Сразу стала походка нетвёрдой.

Шаг. Второй.

— Ну куда ты? Куда?! —

Третий шаг. Неумелый четвёртый —

Парень рухнул. Сомкнулась вода.

Брёвна тёмно-коричневой масти

Над его головою сошлись.

Чертыхнулся рассерженный мастер:

— Не послушался… Ну берегись! —

Миг — и скинута к чёрту фуфайка!

Миг — и мастер в объятьях реки!

Дескать, ну-ка, покажем давай-ка,

Как работаем мы, старики!

Поплевав на большие ладони:

Что ж, посмотрим, сплавная река! —

Стали брёвна послушны, как кони

Под умелой рукой ездока.

Знать, в руках сохранилась силёнка,

Не подводит в решительный час;

Он несёт на руках, как ребёнка,

Человека, которого спас.

Он глядит на него, как папаша,

Добрый, хмурый

и грустный слегка…

Простодушные парни-чуваши

По-карельски не знают пока…

И молчат…

И, пожалуй, не надо

Неуместных речей в этот миг —

Говорят благодарные взгляды,

Выразительней слов их язык.

Если именем строгим «онежец»

Он, знакомясь, себя назовёт,

В этом имени — сила и нежность,

И рабочая гордость живёт.

Знаю я, что с родного завода

Он на сплав не случайно пришёл:

Там, где трудно и мало народа, —

Там всегда впереди комсомол.

Парни в робах, промокших от пота,

Оседлали сосновых коней.

Разве их испугает работа,

Этих виды

видавших парней?!

Я видал их в работе.

Однако

Мой рассказ не об этом пока.

Вечер. Длинные нары барака.

Опустела на время река.

На плите отдувается чайник,

Не спеша закипает уха…

— Между прочим, товарищ начальник,

В общежитии крыша плоха.

Не пойми, что, вот этак ночуя,

Я заною, что жизнь нелегка.

Только спутник Земли не хочу я

Наблюдать через щель потолка! —

И начальника вертят, как в вальсе,

Влево, вправо, назад и вперёд.

— Пятый день нам не платят аванса! —

Парень в старой тельняшке орёт.

Знаю я, если надобно будет,

Этот парень без лишних речей

И про отдых на время забудет,

Недоспит, если надо, ночей…

А вот этот пропившийся малый,

Хмурый

(совесть, видать, нечиста),

Просит письменно старую маму

Срочно выслать хотя бы полста.

«Мама, мама, пойми мои муки!

Кушать хочется, нету житья…

Если мне не протянешь ты руки,

Протяну свои ноженьки я…»

Что такому рабочая слава?

Что такому рабочая честь?

Через сутки удрал он со сплава,

Чтобы выпить и сытно поесть.

Вскрылись реки.

На реках на лютых

Вскрылись души за несколько дней.

Зримей стало хорошее в людях,

И неважное стало видней.

Я смотрю удивлённо и немо,

Папироска погасла в руке:

То ль река окунается в небо,

То ли плавает небо в реке…

Солнце рыжее вдруг обалдело —

Прямо с облака ринулось вплавь…

Мир вокруг — голубой до предела,

Мир вокруг — не похожий на явь.

Если эти цветы вдохновенно

Человек на холсте воссоздаст,

То ему не поверят, наверно,

Скажут:

— Так не бывает, фантаст! —

Уверяю: похлеще бывает

На просторах стремительных вод.

То не срубленный лес проплывает,

То грядущее наше плывёт:

Дом, где будем справлять новоселье,

Круглый стол, за которым тогда

Зазвенит, не смолкая, веселье,

Как весенняя эта вода.

И планёр и трамплинные вышки

Дарит людям сплавная река…

Вон плывут наши лучшие книжки —

Те, что в замыслах только пока.

Фантазировать скоро устанешь,

Сосчитать не сумеешь зараз

Всё, чем ты в скором времени станешь,

Лес, плывущий сейчас мимо нас.

Онгомукса размыта дождями.

Низко-низко над ней облака…

Запастись бы сейчас лошадями —

И в дорогу, не поздно пока.

Непричёсанный, заспанный конюх

Нам медлительно руку пожал.

В деревнях — на старинных иконах —

Я подобные лица видал.

Назидательно, медленно, внятно

Говорит он слова по складам:

— На о-хо-те на-чаль-ство, по-нят-но?

Без него лошадей я не дам. —

Мы в ответ:

— Но у нас-то ведь дело.

Люди ждут нас, а время не ждёт… —

Конюх слушает осоловело

И лениво цигарку жуёт.

Головы своей не поднимая,

Так же медленно чешет живот:

— Распрекрасненько всё понимаю,

Но… начальство охотится. Вот! —

Да, пронять не удастся, как видно,

Нам ни прозой его, ни стишком.

И хоть было нам очень обидно,

Побрели мы обратно пешком.

Спутник мой подозрительно часто

По дороге вздыхает:

— М-да…

Подчинённый похож на начальство.

Хорошо это?

Нет, не всегда.

Хорошо им сегодня, сердечным,

Вдалеке от девчат и парней.

Души солнцем наполнены вешним

У него и, конечно, у ней.

В перерыв на обед почему-то

У влюблённых пропал аппетит.

Торопясь, за минутой минута,

Как за чайкою чайка, летит.

Он ей должен сейчас рассказать бы,

Что вторую неделю подряд

Про его недалёкую свадьбу

Все на сплаве уже говорят,

Что давно уж не стала секретом

Молодая любовь сплавщика…

Только двое влюблённых об этом

Не сказали друг другу пока.

И сидят они молча на камне.

Ждёт она, улыбаясь едва…

Он, обнявши колени руками,

Осторожные ищет слова.

Но не может найти он ни слова —

Слов, чтоб выразить главное,

нет!

…Вот сегодня окончился снова

Перерыв на недолгий обед.

Молча встали, пошли неторопко.

Вдруг девчонка убыстрила шаг.

Задыхаясь, сказала неробко:

— Знаешь, я… не могу больше так! —

Задрожали припухшие губы,

Голос девушки звонок и твёрд:

— Я люблю тебя, слышишь ты, глупый!

Я люблю тебя, слышишь ты, чёрт! —

Тёплый ветер на север несётся.

Где-то чайки кричат вдалеке…

Ах, как много весеннего солнца

На сплавной своенравной реке.

Нас у Кудомы сонно встречает

Синеватый туман. Тишина…

Слово «кудома» обозначает

В переводе на русский — луна.

Смотрит озеро хмуро и мудро,

Облака высоки и легки…

Ночь… Мы завтра узнаем под утро,

Как живут

на «Луне»

сплавщики.

Чу! Зазвякали окна барака.

Ругань, крики. Потом суетня…

— На «Луне» безобразная драка, —

Мой товарищ заверил меня.

Перед домом толпа нарастала,

Всколыхнулся разбуженный дом.

Сквозь толпу пробираясь устало,

На крыльцо поднялись мы с трудом.

— Ну-ка, стойте. Чего там такое? —

Загадали в ответ сплавщики:

— Вишь, опять не дают нам покоя

Два соперника…

тьфу, сопляки!

Как с получки немного подвыпьют,

Направляются оба к одной.

Ревность! Зубы друг другу повыбьют,

Раскровавятся в драке хмельной.

Вон стоят они возле зазнобы.

Кровь течёт из расквашенных лбов…

А она и довольна. Ещё бы!

Ведь такую внушила любовь!

Застыдилась бы хоть, покраснела…

Ишь, какая княгиня сидит!

Вот какое, товарищи, дело:

Всех троих предлагаю судить.

…Суд!

В бараке молчание злое.

Ночь, за окнами всплески реки…

Сплавщики — подсудимые трое,

Прокурор и судья — сплавщики.

Прокурор пятернёю корявой

Рубит воздух в табачном дыму:

— Предлагаю их выгнать со сплава,

Не достойны они — потому. —

На троих подсудимых бесстрастно

Смотрит публика из полутьмы.

Подсудимым и стыдно и страшно:

— Так ведь мы же…

ведь мы же…

ведь мы… —

Подсудимые смотрят устало,

Неподдельные слёзы блестят…

Может быть,

их простят для начала,

Может быть,

их совсем не простят?

Ветер лупит в лицо, освежая.

Хорошо этим ветром дышать!

До свидания, я уезжаю,

А не хочется мне уезжать.

Много новых друзей появилось

У меня за последние дни.

Сердце в бешеном ритме забилось,

Я их вижу опять: вот они.

Как солдаты, идут на заданье

Вдоль клокочущей пенной реки…

До свиданья, друзья, до свиданья,

Дорогие мои сплавщики!

Город.

Улица.

Солнечно.

Душно.

Тороплюсь, на работу лечу.

Рослый парень меня добродушно

Хлопнул вдруг пятернёй по плечу.

— Не узнали? Какой же вы, право, —

Ослепил вдруг зубов белизной.

— Это ж я…

ну, который со сплава…

Мы встречались минувшей весной.

— Что ты! Как не узнать мне такого! —

Обнялись мы, присев на скамью.

Начал парень степенно, толково

Говорить про работу свою:

— Не легко нам пришлось.

Это точно.

Только всё это в прошлом.

Так вот.

Сплав закончен.

Закончен досрочно.

Возвратился опять на завод.

Наш начальник со сплава уволен

С нашей лёгкой руки,

так сказать.

Я, к примеру,

премного доволен.

Лишь бумаги умел он писать.

Бывший мастер участка сплавного

Нынче трудится вместо него.

Ох и умница,

честное слово!

Видно, знали,

назначить кого. —

Говорит он спокойно,

несложно

О тревожном и сложном труде…

На таких вот товарищей можно

Положиться всегда и везде.

Не такие ли парни, бывало,

Без парадных, заученных фраз

Шли туда, где их смерть поджидала,

Где они выживали не раз!

Хорошо и спокойно с такою

Грубоватой, но верной роднёй…

Обнял молча его я рукою,

Он мне руку пожал пятернёй.

Про человека Ивана Головина[2]

Рукав наполовину укорочен.

Отвоевался.

Кончена война.

Упрямый подбородок оторочен

Щетиной медной у Головина.

Движенья замедляя постепенно,

Мучительным предчувствием ведом,

Поднялся по безжизненным ступеням

Туда, где жил когда-то управдом.

Нажал плечом на выцветшую дверку,

Переступил обшарканный порог…

Поднял глаза слезящиеся кверху…

Узнать Головина

старик не мог.

Потом узнал.

Но радость — как усталость.

Присел на койку,

руки уронил…

— Квартира за тобой, сынок, осталась,

Квартиру я, конечно, сохранил…

Как тихо за окном.

Как тихо в мире!

Как тишину нарушит управдом?

Ведь знает он,

что дело не в квартире

И что пришелец спросит не о том.

Солдату бы сейчас скорее надо

Поведать, не скрывая ничего,

Что унесла голодная блокада

И жинку,

и детишек у него…

Да как отыщешь нужные слова-то?

Таких и нету в русском языке…

В кулак сомкнулись пальцы у солдата

На левой,

на единственной руке.

Он понял всё. Сказал:

— Давай не будем… —

Потом добавил несколько нежней:

— Квартиру же

отдай хорошим людям,

Да тем смотри, кому она нужней. —

Он повернулся по-солдатски чётко,

И тут,

от возбуждения дрожа,

Из комнаты соседней

вышла тётка,

Грудаста,

крутобёдра

и свежа.

Заверещала:

— Стойте, бога ради!

Неужто не варит у вас чердак?

За так отдать квартиру в Ленинграде?!

Чудак!

Какой, однако, вы чудак! —

У старика сцепились брови хмуро,

Как в лютой драке рыжие коты.

— Чего ты понимаешь в людях,

дура!

О людях не таким судить,

как ты!

Таких людей, как он,

война ковала.

А ты… чего ты знаешь о войне?

В тылу

гнилой картошкой торговала,

К тому же по завышенной цене.

А Головин по лестнице спускался,

Не слыша и не видя ничего.

Спокоен с виду…

Кто бы догадался,

Какое нынче горе у него!

Привычный труд. Товарищей забота.

Не пропадёшь: одет, обут и сыт,

К тому ж на людях,

в гомоне завода,

Душа больная меньше голосит.

А чтоб не выпил вечером, скучая,

Он чашку одиночества до дна,

Его зовёт к себе на чашку чая

Заботливая женщина одна.

Она не из красавиц.

И к тому же

Не молодость за инеем волос.

Имеет сына, потеряла мужа.

Перенести блокаду довелось.

Она слегка похожа чем-то внешне

На гостя своего — Головина.

Не потому ли он так смотрит нежно,

Когда чаишком балует она?

Одна судьба связала их обоих.

Они давно уж запросто, на «ты»…

На розовых дешёвеньких обоях

Цветут зимой весенние цветы…

У них сейчас такие отношенья,

Что ошибешься, как ни назови:

Серьёзнее, чем просто увлеченье,

Не дружба —

и рассудочней любви.

Такие отношенья — не для свадьбы,

Венчания, помолвки, загсы — чушь!

Такие чувства правильней назвать бы

Родством недальним двух тревожных душ.

Вот почему однажды

угловато

Сказал он без ненужного «люблю»:

— Сынка растить одной-то трудновато.

Не возражаешь, если пособлю? —

И женщина доверчиво и мудро

Кивнула молчаливо, как всегда…

Без лишних слов он перенёс наутро

Нехитрое добро своё сюда.

А вечером

на кухне коммунальной

Судачили соседки не спеша:

— Чудак он, что ли? Или ненормальный?

— Да и она-то тоже хороша.

— Да за него… любая бы девчонка…

Ведь не старик. Да и собой хорош.

— С одной рукой, конечно, мужичонка…

— Да ведь с двумя-то нынче не найдёшь!

— Чего не приключится в нашем веке!

И всё-то перепутала война… —

И вдруг

вздохнула девушка одна:

— Не вам судить об этом человеке.

И не отец, и вроде бы не отчим,

Но чуток, не в пример отцам иным…

И мальчика тревожило не очень,

В каком родстве он был с Головиным.

Он звал его обычно «дядя Ваня»,

Вис на его единственной руке…

А мать спала, как прежде, на диване,

А Головин —

в углу, на сундуке.

Кроватью же, где было много места,

Владел уже почти что десять лет

Рыжеволосый баловень семейства,

Весёлый и смышлёный шпингалет.

Он быстро рос, мужая, здоровея.

Уж мать ему — едва лишь до плеча.

Уж превратился он из Дорофея

В мужчину — Дорофея Кузьмича.

У дяди Вани он не просит денег,

Как это было раньше,

на кино,

Он сам себя обует и оденет,

Он сам уже работает давно.

Он не был никогда плохим рабочим,

Завод им будет скоро дорожить…

Он даже бы женился, между прочим,

Да вот не знает, где с женою жить…

На мать взглянул открыто он и прямо,

Как в чём-то убеждённый судия:

— Мне кажется,

что в этом доме, мама,

Имею право голоса и я.

С жилплощадью теперь у нас… не очень.

Неплохо бы… для будущей жены…

А он и не отец мне,

и не отчим…

А квартиранты больше

не нужны. —

У матери колени подкосились.

И что-то вдруг в душе оборвалось.

Глотнула воздух, крикнуть что-то силясь,

Да нужных слов найти не удалось.

А Головин уже из дома вышел —

На цыпочках,

бесшумно, словно вор…

Так получилось:

он за дверью слышал,

Случайно слышал этот разговор.

По жёлтому октябрьскому парку,

По лужам, сквозь осенний дождь густой,

Он шёл, жуя потухшую цигарку,

Болтался на ветру рукав пустой.

В часы,

когда бывало слишком трудно

От чувства одиночества ему,

Он шёл туда, где вечно многолюдно,

Где невозможно думать одному.

Вот и сейчас

на площади вокзальной,

В жужжании просторной тесноты,

Стоит он пред дорогой дальней,

И курит, курит вновь до тошноты.

Сейчас докурит —

и пойдёт назад он.

И вдруг — толпа,

смешлива и юна,

Возникла,

закружила

и внезапно

С собой в вокзал внесла Головина.

Как залпы салютующих орудий,

Как горный оглушительный обвал,

Несётся хохот…

«Что это за люди?

Что здесь такое? Свадьба?

Карнавал?»

Какой-то парень, ростом с великана,

Широкоплеч,

рукаст, крутоголов,

Рванул меха тяжёлого баяна,

Напополам толпищу расколов.

Девчонка с плутоватыми глазами,

Такая,

что оглянется любой,

Пошла по кругу, как под парусами,

Подружек увлекая за собой,

И Головин у ветреной плутовки

Спросил, когда окончила плясать:

— Куда ты едешь?

— Еду по путёвке.

— Ага. Понятно. Едешь отдыхать… —

И снова хохот искренний, весёлый

Обрушился, как на голову снег.

— Мы едем по путёвке комсомола.

Работать едем,

добрый человек! —

И снова Головин в толпе затерян,

И слёзы жгут,

сквозь веки просочась…

Быть может, вспомнил собственных

детей он.

Ведь были бы такими же сейчас.

А через час,

побритый, при медали,

Явился он в горком к секретарю.

— Хочу, чтобы путёвку вы мне дали.

По старой дружбе это говорю.

Из комсомола я, конечно, вырос

И не дорос до партии пока.

Но я могу… —

и непреклонно взвилась

Единственная левая рука.

Когда он, возбуждённый и довольный,

Не вышел,

а скорее, убежал,

У машинистки худенькой

невольно

От смеха подбородок задрожал.

— Ему же говорили многократно:

Ведь там леса, болота, холода…

У молодых — романтика, понятно.

А он-то,

чудо древности,

куда? —

А секретарь в ответ сощурил веки,

Напрягся френч от мускулов тугих.

— Не вам судить об этом человеке.

Судить не вам

о людях

вот таких!

Лида[3]

Подружка платье выгладит,

Подружка брови вычернит.

Подружка славно выглядит,

Хотя немножко вычурна.

На стройную, завитую

Ребята ах как зарятся…

А я ей

не завидую,

А я хочу

состариться.

Работаю я фельдшером,

Да нету мне доверия,

Ревела я и вечером,

И ночью-то ревела я.

А как себя я в зеркале

Увижу — сразу хочется

По-фински крикнуть:

«Перкеле!»

Когда всё это кончится?

Когда я буду этакой

Солидною и мудрою?

Я свой румянец этакий

Пыталась скрыть под пудрою.

Но пудра,

словно патокой,

Румянцем пропитается,

И молодость

опять-таки

Сама собой останется.

А тут ещё история —

Опять повинна молодость:

Ко мне в амбулаторию

Явился добрый молодец.

Любезно поздоровался,

По пояс раздевается…

Железное здоровьице…

И этот издевается.

Я выкрикнула:

— Слушайте!

Вы совесть забываете!

А он:

— Меня вы сушите,

Мне сердце разбиваете. —

Басит, рубаху тиская

С тоскою безутешною:

— Нужна

не медицинская

Мне помощь,

а сердечная.

Не врут тебе глаза мои —

Расстанешься с мытарствами,

Забудешь эти самые

Бутылочки с лекарствами.

Не станут больше звать тебя

Медичкой-неудачницей,

Жить будешь после свадьбы ты

В довольстве,

словно дачница! —

От слов таких я сжалась вся,

Как кошка, спину выгнула.

— Не требуется жалости! —

И парня за дверь выгнала.

И снова щёки мокрые.

Наплакалась я досыта.

Вдруг чей-то голос:

— Мог ли я

Твои представить слёзы-то? —

Головина увидела.

Мне стыдно до удушия.

Ах, как себя я выдала,

Поддавшись малодушию!

Но Головин — задумчивый —

Лишь внешне только сердится.

Он — как луна за тучами,

Которые рассеются.

Сутулый, с мудрой проседью,

Всё знающий,

всё помнящий…

— Чего же вы не просите

Совета или помощи? —

Рукой своей единственной

Мои поправил волосы,

И силою таинственной

Повеяло от голоса.

И от всего-то облика

Таким теплом повеяло…

Сомнение, как облако,

Ушло, и я поверила,

Я так ему поверила,

Что скрытности не вынесла

И всё ему поведала

Без хитрости, без вымысла…

Недавно в Ленинграде я

Окончила училище.

Была безмерно рада я,

В себе почуяв силищу.

Не тёплого, да тесного,

Спокойного, да лёгкого, —

Хотелось

неизвестного,

Сурового,

далёкого.

Семейно-философские

Я выдержала прения.

Получены отцовские

Скупые одобрения.

Как мучилась, горела я

В купе от ожидания!..

И вот она — Карелия,

Седая, как предание.

Здесь девочки бедовые,

Отчаянные мальчики

Каменья стопудовые

Катали, словно мячики.

Лесами шли зелёными,

Болотами карельскими,

Шли с хохмами солёными,

Со шпалами и рельсами.

Лишь я одна,

с рецептами,

С красивой авторучкою,

С лекарствами, с пинцетами,

Осталась белоручкою.

В такую несолидную —

В меня — не верят очень-то

И называют Лидою,

Не спрашивая отчества.

Какая незаметная.

Какая я бескрылая!..

Все горести несметные

Головину открыла я.

И снова заревела я.

А он в кулак закашлялся:

— Москва слезам не верила,

И здесь не верят, кажется.

И чтоб впустую, дурочка,

Не плакать курам на смех-то,

Дала бы мне микстурочки

От кашля и от насморка.

Я чувствовала, видела,

Что он схитрить пытается…

Но всё ж лекарство выдала:

Пускай себе

питается…

…А через день

несмелые

Возникли слухи ложные,

Как будто бы сумела я

Чего-то сделать сложное,

Что я себя прославила,

Открывши нечто новое,

И на ноги поставила

Головина больного я.

Отнекиваюсь,

спорю я.

Прошу пресечь…

Но где уж там!

И слухи (вот история!)

Цветут, подобно девушкам.

Звенят они, упрямые,

Вокруг моей лечебницы —

Такие, будто прямо я

Не фельдшер,

а волшебница.

Мои ж опровержения

Встречают возражения:

«Хоть это дело личное —

Не скромничайте. Лишнее».

А Головин по улице

Солдатскою походкою

Проходит, не сутулится,

Любуется погодкою.

Я прямо-таки вздрогнула

От гнева ненасытного.

Его за локоть тронула:

— Послушайте, не стыдно вам? —

А он как расхохочется:

— Какая ты колючая!

Хорошим людям хочется

Увидеть в людях

лучшее!

Они ведь не обидели

Ничем тебя, красавица.

Они тебя увидели

Такой,

какой им нравится.

А быть иною, видимо,

Теперь тебе нельзя уже.

Людей обманешь —

выдеру,

Как маленькую. За уши. —

…С тех пор

с утра до вечера

(Случалось, и до полночи)

Рабочие доверчиво

Моей просили помощи.

Работала до темени,

Не чувствуя усталости,

И не было мне времени

Мечтать о ранней старости.

Как хорошо, что молодость

Упорно не кончается!..

Но снова добрый молодец

Под окнами качается.

Вздыхает, выпив лишнего,

Что горя он не вынесет

(Он всё вопроса личного

Со мной никак не выяснит).

Божится, что за прошлое

Готов просить прощения…

Но мне признанья пошлые

Внушают отвращение.

И отомстил мне вскорости

Он местью долгожданною,

Забыв былые горести

С буфетчицею Жанною.

…Я дни,

недели,

месяцы

Не знаю одиночества,

Уже мои ровесницы

Зовут меня по отчеству.

К чему? Меня не радует

Такое почитание.

Кто за солидность ратует, —

Того глупцом считаю я.

Не увядай же, молодость,

Искристая,

кипучая!

И снова добрый молодец,

В руках кепчонку мучая,

Пришёл в амбулаторию…

От голоса невнятного

Насторожилась…

— Скорую!

Моя жена…

Понятно вам? —

И с чьим-то верным мужем мы

Бежим,

бежим

по скользкому,

Пропитанному стужами

Посёлку Комсомольскому.

Я вижу искажённое

Лицо кричащей женщины.

Глаза умалишённые.

Худые руки скрещены.

Мгновения бездонные,

Мучительные, жаркие…

И вот беру в ладони я

Беспомощного, жалкого,

Лишь только что рождённого,

Смешного, головастого,

Но твёрдо убеждённого

В своём единовластии.

Он первый новорожденный

В глуши скалистой, сосенной,

Пусть будет ему Родиной

Посёлок, нами созданный!

И крикнула хвастливо я,

Волнением объятая:

— Какая я счастливая!

Какая я

крылатая!

Сказание о ледовом походе

Море не любезное,

Не любвеобильное!

Люди мы железные,

Люди мы двужильные.

Мы прошли сквозь полымя

Без поддержки ангельской

И руками голыми

Взяли порт архангельский!

Море своенравное,

Ледяное крошево!

Мы победу славную

Добыли не дёшево.

Не ревнуй, красавица,

Баба деревенская,

В сердце мужа ржавится

Пуля интервентская.

Городская девица,

Хватит ждать-надеяться:

Твой далёкий суженый

Спит в земле простуженной.

Темно в архангельском порту.

Молчат безжизненно лачуги.

Тяжёлый запах,

как во рту

С похмелья вставшего пьянчуги.

Загажен,

обворован порт…

Здесь,

убедившись в полном крахе,

Вчера,

не вымыв пьяных морд,

Бежали интервенты в страхе.

От пуль,

от палок,

от камней

Бежали,

падали,

грозились,

Как конокрады на коней,

На русские суда грузились.

И «Минин»,

ледокол-колосс,

Непокупной и непродажный,

Как в рабство угнанный матрос,

Издал последний крик протяжный:

«Моя-а Россия-а, до свида-а…» —

А на борту брюзжал поручик:

— России надобны суда.

Она их больше не получит.

…И «Минин»,

лёд морской кроя,

Как шкуру белого медведя,

Шёл в незнакомые края,

Покинутой Россией бредя.

Митинги победные

Брюха не насытили.

Рваные и бледные

Ходят победители.

Смотрят озабоченно,

С голода качаются,

Говорят, что «оченно»

Скверно получается:

Гидрой буржуазною

Сапоги повымарать.

А победу празднуя,

С голоду повымереть.

Над голодным городом

Сытый бас оратора:

— Кто пугает голодом?

Бейте провокатора!

Речи бесполезные

И словообильные!

Люди мы железные,

Люди мы двужильные!

Рано ремонтировать

Нашу правду вескую,

Поздно агитировать

Нас за власть советскую!

Мы ее,

родимую,

Сами в битвах строили

И не отдадим её,

Что б это ни стоило.

Но,

чтоб завтра

надолго

Мир цветущий выстроить,

Нам

сегодня

надобно

Не подохнуть —

выстоять!

Нужен хлеб для этого.

Только где он?

Нет его…

Этой ночью,

не смыкая глаз,

Теребил он клинышек бородки:

Новая идея родилась.

Новые,

на лбу его бороздки.

От движений резких Ильича

Тени на стене снуют косые…

Освещает трепетно свеча

Карту исполинскую России.

Север, север,

дальний порт морской!

Голод в феврале и голод в марте…

Трудно до Архангельска

рукой

Дотянуться,

даже здесь,

на карте.

И попробуй, доберись туда,

Хлеб доставь товарищам неблизким!..

Нет дорог,

не ходят поезда.

Морем?

Но российские суда

Плавают под знаменем английским…

Новый флот…

Он так необходим.

Но откуда взять его?

Откуда?

Верить в чудеса мы не хотим,

Но спасти нас может только чудо.