Лист на ветру

Глава 2

В полку у него было прозвище Зевака, или Резиновая Шея — но обычно Джерри заканчивал летный день с чувством, будто его загипсовали от лопаток до макушки.

Вот и сейчас он наклонил голову, и яростно массировал основание черепа, чтобы облегчить пульсирующую боль.

Тренировался он с самого рассвета, и уже подходило время обеда.

Для них пилоты, как комплект шарикоподшипников, просто для использования, подумал он. Можно сразу добавлять в список стандартного оборудования.

Он встряхнул головой, словно промокший пес, ссутулился, покряхтел, и продолжил осматривать вокруг себя небо, сектор за сектором — что каждый пилот делал со рвением почти религиозным — все триста шестьдесят градусов, каждое мгновение, пока ты в воздухе. Те, кто был еще жив, по крайней мере.

На прощание Долли дала ему с собой белый шелковый шарф.

Он не знал, как ей это удалось, за такие деньжищи — а она не позволила ему спросить, просто обернула ему вокруг шеи, поверх летной куртки. Кто-то ей сказал, что пилоты «Спитфайров» все их носят, чтобы не натирать постоянно шею воротничком, и она захотела, чтобы у него был такой же.

Признаться, это было чудесно. Заставляло думать о ее прикосновениях, когда он его надевал.

Он поспешно отогнал эти мысли в сторону; последнее, что он сейчас мог себе позволить, это начать думать о жене, если надеется когда-нибудь к ней вернуться. А он надеялся.

«Ну, и где же этот урод? Или уже свалил?»

Нет, он был тут как тут; темным пятном выскочил из-за кучевого облака, как раз над его левым плечом, и нырнул ему под хвост.

Джерри вывернул жесткой высокой спиралью, и ушел вверх, все в те же облака — другой шел за ним, как вонь за дерьмом.

Они еще несколько минут поиграли в догонялки, ныряя, и снова выныривая из дрейфующих облаков — он имел преимущество в высоте, и вполне мог бы разыграть трюк «вышел-прямо-из-за-солнца» — вот только солнца не было видно, а в Нортумберленде стояла хмурая осень, без единого солнечного дня…

Ушел. Он услышал жужжание другого самолета, слабо, на мгновение — или подумал, что слышит. Трудно было сказать, под унылый рев собственного двигателя.

Нет; все-таки ушел; его уже не было там, где Джерри ожидал его увидеть.

— Ого, даже так?

Он продолжал осматриваться, по десять градусов неба каждую секунду; это был единственный способ убедиться в том, что ты ничего не упустил — какой-то темный проблеск, и сердце у него дернулось, вместе с рукой.

Вверх и в сторону.

Оно исчезло, это черное пятнышко, и он продолжал набирать высоту, но теперь очень медленно, все время осматриваясь.

Ничего другого не оставалось, придется спускаться ниже, а он так хотел сохранить высоту…

Облака здесь были негустые, плыли, как волны тумана, но с каждой минутой становились все гуще.

Он увидел, как сплошное, плотное облако медленно надвигается с запада, но оно было все еще достаточно далеко.

Стало холодно, даже слишком; лицо совсем замерзло. Придется отдирать с него ледяные сосульки, если он поднимется еще выше…

Вот он.

Другой самолет был гораздо ближе и выше, чем он ожидал.

Пилот заметил его в ту же секунду, и с ревом спикировал на него, сверху вниз, и слишком близко, чтобы увернуться.

Он и не пытался.

— Так, подождем, чертов вояка, — пробормотал он; рука плотно легла на рукоять. Одна секунда, две, почти на него, лоб в лоб — и он вдавил рычаг чуть не себе в яйца, перевел его до упора влево, снова аккуратно повернул — и пошел длинной, петляющей серией, бочками, которые сразу вывели его из зоны досягаемости.

Затрещала рация, и он услышал, как хихикает Пол Ракочи, cопя своим волосатым носом.

— Kurwa twoja matka![5] Где тебя носит, шотландский ублюдок?

— У мамки под юбками, dupek,[6] — ответил он, ухмыляясь. — Купишь мне выпивки, и я тебя тоже научу.

Взрыв статических шорохов и помех положил конец этой не вполне цензурной перебранке по-польски, и Ракочи распрощался, дал сигнал отбоя.

Ага, наконец-то. Хватит резвиться; пора вернуться к чертовым камерам.

Джерри повертел головой, пошевелил плечами и потянулся, насколько это позволяла открытая кабина пилота «Спитфайра II», — тут были сделаны некоторые незначительные улучшения по сравнению со «Спитфайром I», но вместительность явно не была из их числа — он бросил взгляд на обледеневшие крылья. Нет, с ними все было в порядке — и он направил самолет дальше, вглубь страны.

Беспокоиться было еще рано, но его правая рука уже сама нашла пульт, управлявший камерами. Пальцы тревожно пробежали по кнопкам, все проверяя и перепроверяя. Он уже начинал к ним привыкать, но все же они работали не так, как курок; у него еще не было устойчивого рефлекса.

Все равно, ощущения ему не нравились. Такие крошечные штучки, эти клавиши с буковками, и совсем не дают того надежного, уютного ощущения, как спусковой крючок пулемета.

Он получил оборудование только вчера, и все под левую руку, а до этого камерой он управлял с помощью кнопок справа.

Было много дискуссий между летным командиром, и этой ученой шишкой из МИ-6 — не лучше ли было остаться на правом, так, как они уже проходили на практике — или тут стоит все изменить, ради собственных говенных амбиций.

А когда они наконец докумекали, что лучше всего было спросить у него, как он сам бы этого хотел, было уже слишком поздно, и на все исправления оставался один день. Так что ему дали всего пару часов дополнительного времени, полетать сегодня немного, повозиться с новым оборудованием…

Правильно, вот она.

Рваная серая линия, прорезавшая пожелтевшие поля Нортумберленда, как перфорация; вы могли бы разорвать эту сельскую местность вдоль нее, отделив север от юга так же аккуратно, как отрывают кусок бумаги.

Бьюсь об заклад, еще император Адриан[7] пожелал, чтобы все это было устроено так просто, подумал он, улыбаясь, а сам тем временем устремился вниз, вдоль линии древней стены.

Во время съемки камеры громко клацали — клац, клац-клац, клац!

O'кей, плавный разворот, идем вдоль берега, снижаемся…

Клац-клац, клац-клац…

Ему не нравился этот шум, не было того удовольствия, как при коротком злобном «Тттррр!» его крыльевых пушек. От него он чувствовал себя скверно, как будто что-то было не так с двигателем…

Ага, вот и она, его главная цель, по крайней мере на данный момент.

Майл-касл, 37.

Каменный прямоугольник прилепился к стене Адриана, как улитка к листу.

Старые римские легионы возвели эти маленькие аккуратные форты для размещения в них гарнизонов, из тех, что охраняли стены. Сейчас от них ничего уже не осталось, только очертания фундамента, но это была удобная мишень.

Он сделал круг, рассчитал, потом нырнул, и взревел над ним на высоте примерно футов в пятьдесят; камеры мерно клацали, как целая армия бегущих в панике роботов.

Он проносился над фортом, высоко и быстро кружась, разворачиваясь у воображаемой границы, и снова закладывая круг… и все время сердце у него колотилось, и пот тек по бокам, при мысли о том, как это будет, когда придет то самое, настоящее дело.

Полдень, похоже, уже наступил. Зимний свет собирался погаснуть, но его все еще было достаточно, чтобы отчетливо видеть цель.

Он покружил, нашел угол, который позволял ему пересечь весь лагерь, и вознес хвалу Господу, за то, что позволил ему уйти от солнца.

А потом он сделает еще заход.

Один заход, учил его Рэндалл. Не рискуйте больше, чем один раз, если камеры неисправны.

Чертовы штуки были неисправны примерно на каждом третьем заходе.

Кнопки скользили под пальцами. Иногда они начинали работать только со следующей попытки; иногда нет. Если они не заработают при первом проходе над лагерем, или не будут работать достаточно надежно, придется попробовать еще раз.

— Niech to szlag,[8] — пробормотал он, черта-дьявола, и снова нажал на кнопки, раз-два, раз-два.

— Мягко, но уверенно, как вы это делаете с леди… — сказал ему «ботаник», иллюстрируя свои слова оживленной жестикуляцией.

Ему бы и в голову не пришло так делать… интересно, а Долли могло бы это понравиться? — подумал он. И где именно ты это делал?

Так, хорошо, перейдем от женщин к кнопкам, может, это именно то, что нужно — вот только зачем ему были два пальца?…

Клац-клац. Клац-клац. Крррак.

Вернувшись к английским богохульствам, он вмазал по обеим кнопкам кулаком. Одна камера ответила испуганным «Клац!», но другие молчали.

Снова и снова ткнул пальцем в кнопку — никакого эффекта. — Чертов гребаный кровавый осел…

Он смутно подумал, что должен навсегда прекратить ругаться, когда все это кончится, и он снова будет дома — это был дурной пример для мальчишки.

— Черт! — проревел он, и, сорвав с ноги ремень, схватил коробку и начал колотить ею по краю сиденья, потом пристегнул обратно на бедро, уже заметно помятую — это он отметил с мрачным удовлетворением — и упрямо нажал кнопку снова.

«Клац» — смиренно ответила камера.

— Ну, вы у меня это попомните! — сказал он, и, пыхтя в праведном негодовании, дал кнопкам хорошего тычка.

Не обращая внимания на этот небольшой нервный срыв, он, все время кружась, поднимался вверх — стандартное действие — по умолчанию для пилота «Спитфайра».

Уже приготовился отступить перед новым заходом на Майл-касл, но через минуту-другую услышал, как стучит двигатель.

— Нет! — сказал он, и увеличил тягу.

Стук стал громче; он уже чувствовал его вибрации сквозь корпус фюзеляжа.

Потом раздался громкий лязг из моторного отсека, прямо у его колена — и он с ужасом увидел, как крошечные капельки масла брызнули на плексиглас прямо у него перед лицом. Двигатель остановился.

— Кровавый, кровавый…

Он был слишком занят, чтобы искать другое слово. Его прекрасный живой «боец» вдруг стал просто неуклюжим планером.

Он стремительно шел вниз, и единственной задачей теперь было — найти относительно плоское пятно, для жесткой посадки.

Рука автоматически нащупала кнопку шасси, но отдернулась — нет времени, садимся на брюхо, где дно?

Иисус, он отвлекся, не заметил, что сплошная масса облаков была уже тут как тут; они, должно быть, двигались гораздо быстрее, чем он… Мысли мелькали в голове, обгоняя слова. Он посмотрел на высотомер, но то, что тот ему ответил, было для ограниченного применения, потому что он даже не знал, что за земля была под ним: скалы, плоская луговина, вода?

Он надеялся, он молился о дороге, ровном травянистом участке, не больше…

Боже, он был уже в пятистах футах и…

— Господи Иисусе!

Земля появилась неожиданно, в разрыве желтого и коричневого. Он дернул носом, увидел голую скалу, прямо по курсу, вильнул, теряя скорость, нырнул носом вниз, вытащил его обратно, вытащил обратно… недостаточно.

О, Боже — он по-прежнему был в облаке!

Его первой сознательной мыслью было, что он должен был сразу радировать на базу, как только двигатель вышел из строя.

— Тупой ублюдок, — пробормотал он. «Принимай решения в кратчайшие сроки. Лучше действовать быстро, даже если твоя тактика не лучшая». Идиот…

Кажется, он лежал на боку. Это было неправильно. Он осторожно провел под собою одной рукой — трава и грязь.

Что, если его просто отбросило в сторону от самолета?

Так и есть. Голова болела ужасно, с коленом все было гораздо хуже.

Он вынужден был присесть на тусклой мокрой траве, на некоторое время, не в состоянии даже думать от боли, накатывавшей волнами, и сжимавшей голову тисками при каждом ударе сердца.

Было почти темно, и его постепенно окружал поднимающийся от земли туман.

Он глубоко вдохнул, принюхиваясь к промозглому, холодному воздуху. Пахло гнилью, и почему-то старой кормовой свеклой — но чем не пахло вовсе, так это бензином и сгоревшим фюзеляжем.

Верно. Может, он и не загорелся, когда упал, мало ли что.

Если нет, и если радио по-прежнему работает…

Он вскочил на ноги, чуть не потеряв равновесия от внезапного приступа головокружения, и медленно повернулся кругом, вглядываясь в туман.

Там не было ничего, кроме тумана, слева и позади него — но справа от себя он обнаружил две или три большие, громоздкие формы, стоящие вертикально.

Медленно пробираясь по кочковатой земле, он обнаружил, что это были камни. Остатки одного из тех доисторических сооружений, которые покрывали землю на севере Англии.

Три самых больших камня еще стояли, но он увидел, что несколько упавших, или опрокинутых кем-то камней лежат, словно огромные туши, в сгустившемся тумане.

Ухватившись за один из валунов, он остановился, и его вырвало.

Христос, голова готова была расколоться! И этот ужасный шум в ушах… Он неуверенно тронул себя за ухо, подумав, что он все еще в наушниках, но не почувствовал ничего, кроме собственного холодного, влажного уха.

Снова закрыл глаза, тяжело дыша, и прислонился к камню, чтобы не упасть.

Шум в ушах становился все невыносимей, но теперь его сопровождало что-то, похожее на жалобный вой.

Что, если он повредил барабанную перепонку?

Он заставил себя открыть глаза, и был вознагражден видом большой, темной, неподвижной массы, как раз на границе каменного круга. «Долли»!

Самолет был отсюда еле виден, его скрадывала мучительно кружащаяся темнота — но это должен быть он.

В основном неповрежденный, так это выглядело со стороны, хотя и сильно накренившийся носом вниз, и с задравшимся вверх хвостом — должно быть, именно так он и врезался в землю.

Покачиваясь, он стоял на каменистой земле, чувствуя, что головокружение возобновляется снова, как будто в отместку.

Взмахнул руками, пытаясь сохранить равновесие, но голова закружилась с удвоенной силой, и — Христос, опять этот чертов шум в голове…

Он не мог даже думать, о, Иисус — он чувствовал, будто все его кости растворяются…

Было уже совсем темно, когда он снова пришел в себя, но облака уже рассеялись, и луна в три четверти светила в глубокой ясной черноте загородного неба.

Он пошевелился и застонал. Каждая косточка в теле болела, хотя ни одна не была сломана.

Это было уже кое-что, сказал он себе.

Одежда насквозь пропиталась сыростью, он был голоден, а колено одеревенело настолько, что правую ногу он так и не смог выпрямить всю дорогу, но все это было в порядке вещей; он думал, что смог бы, хромая, доковылять хотя бы до дороги.

Ох, погодите… Рация. Да, он совсем забыл. Если передатчик на «Долли» уцелел, он смог бы…

Он тупо уставился на открытый грунт прямо перед собой. Он мог поклясться, что он был там — но, должно быть, он просто промахнулся в темноте и тумане — нет… Его здесь не было.

Он повернулся кругом, раза три, прежде чем остановился, боясь, что головокружение начнется снова.

Самолет исчез.

Его там не было. Он был совершенно уверен, что он лежал здесь, примерно в пятидесяти футах от этого камня, самого высокого из всех; он заприметил этот камень сразу, в качестве ориентира, чтобы потом держать по нему направление.

Он вышел на место, где — он был в этом убежден — «Долли» опустилась на землю, и медленно обошел камни по широкому кругу, глядя в одну сторону, потом в другую, со все возрастающим недоумением.

Мало того, что самолет пропал — его, казалось, никогда там и не было. Никаких следов, ни вмятины в густой луговой траве, не говоря уж о бороздах и выемках в земле, которые такая авария должна была бы оставить.

Может, он просто вообразил себе ее присутствие? Принял желаемое за действительное?

Он потряс головой, чтобы в мозгах прояснилось, но на самом деле все и так было ясно.

Жужжание и нытье в ушах прекратились, и, хотя он по-прежнему был весь в синяках, и немного болела голова, чувствовал он себя уже намного лучше.

Он медленно прошел вдоль камней, по-прежнему внимательно глядя вокруг, и чувство холодного круговращения росло где-то совсем глубоко в утробе. Самолета, к разэтакой матери, там не было.

Проснулся он утром, совершенно не понимая, где находится.

Он лежал, свернувшись калачиком на траве; до него только смутно дошло — ее запах.

Запах травы, на которой пасут скот, потому что совсем рядом с ним лежала большая коровья лепешка — и достаточно свежая, чтобы пахнуть тоже.

Он осторожно вытянул ногу. Потом руку. Перекатился на спину, и ему стало лучше, когда он почувствовал под головой что-то твердое, хотя небо над головой было головокружительно пустынным…

Это была мягкая, равнодушная, бледно-голубая пустота. И ни следа облаков.

Как долго все это продолжалось?..

Толчок тревоги заставил его привстать на колени, и тут же яростно-желтый укол боли за глазными яблоками усадил его снова — он охнул и задохнулся, сыпля проклятиями.

Еще раз. Он подождал, пока дыхание станет устойчивым, потом рискнул приоткрыть один глаз.

Ну, конечно, это еще Нортумбрия, ее северная часть, где вздымающиеся поля Англии разбиваются о негостеприимные скалы Шотландии.

Он узнал эти чередующиеся гряды холмов, покрытые сухой травой, то и дело перемежающиеся скалами, и вздымающимися в небо зубчатыми утесами.

Он сглотнул, и крепко потер обеими руками голову и лицо, уверяя себя, что до сих пор все было реально…

Себя он реальным никак не чувствовал.

Даже после того, как тщательно пересчитал все пальцы на руках и ногах, и некоторые интимные части тела — их он пересчитал дважды, на всякий случай — он все еще чувствовал, будто что-то самое важное было упущено, оборвано, и оставлено позади.

В ушах у него звенело, как это случалось всякий раз, после особо активного загула. Почему? И что такое он все время слышал?

Он обнаружил, что двигаться теперь стало намного легче, и ему удалось осмотреть весь купол неба, сектор за сектором.

Там по-прежнему ничего не было. Не было даже воспоминаний о чем-то.

И все же в голове у него продолжало гудеть и звенеть, и кожа на теле покрылась мурашками от волнения.

Он крепко растер руки, чтобы заставить их действовать.

Cutis anserina. Вот правильное название гусиной кожи; Долли не раз говорила ему об этом.

Она завела себе маленький блокнотик, и записывала в него слова, на которые наткнулась во время чтения; а читала она запоем.

Брала крошечного Роджера к себе на колени, чтобы почитать ему, особенно после чая, и он таращил на нее круглые глазенки, совсем как Бонзо на цветных картинках из его потрепанных книжек.

Мысли о семье заставили его снова встать на ноги; его все еще шатало из стороны в сторону, но теперь ему было гораздо лучше — да, безусловно, лучше, хотя он все еще чувствовал, что кожа как будто не совсем подходит ему по размеру.

Самолет, где же он?

Он огляделся. Никакого самолета видно не было. Нигде.

Тогда он вернулся к собственной персоне, потому, что от голода ему сводило желудок. Вот это уже действительно была реальность.

Ночью он уверял себя, что просто спит, или галлюцинирует — прилег, чтобы восстановить силы, и вот, должно быть, заснул…

Но теперь он проснулся, никакой ошибки, ошибкой было бы думать как-то иначе; вниз по спине пробежали какие-то букашки, и он злобно зашлепал руками, пытаясь их раздавить.

Сердце неприятно колотилось, ладони вспотели.

Он вытер их о штаны, и осмотрел ландшафт. Совсем плоским тот не был, но и не предлагал ни большого разнообразия, ни какого-нибудь укрытия. Не было здесь ни деревьев, ни поросшей кустарником лощины.

Вдали виднелось небольшое озерцо — краем глаза он уловил блеск воды — но если он угробил самолет в озере, почему тогда он, к Богу в душу, не вымок насквозь сам?

Может, просто успел обсохнуть, пока был без сознания?

А может, он просто вообразил себе, что видел самолет возле камней. Конечно — не мог же он уйти так далеко от озера, и совсем об этом забыть?

Тогда он начал потихоньку двигаться к озеру, из чистой неспособности придумать ничего более разумного.

Очевидно, прошло какое-то время; небо очистилось как по волшебству.

Ну что ж, придется им слегка потрудиться, чтобы его найти; по крайней мере, они знают, что он был где-то рядом со стеной. Грузовик должен быть здесь с минуты на минуту, он просто не мог находиться дальше, чем за два часа езды от аэродрома.

— Все хорошо, и даже слишком… — промурлыкал он.

Кажется, он выбрал какое-то особенно Богом забытое место, чтобы разбиться — вокруг не было ни дома, ни выгула для скота, нигде в поле зрения; в воздухе не было даже запаха дымка из дымохода.

В голове постепенно прояснилось.

Он обойдет озеро — на всякий случай — потом выйдет на шоссе. Может, встретит там экипаж поддержки.

— И скажешь им, что потерял чертов самолет? — спросил себя вслух. — Ну да, конечно. Давай, ты, идиот несчастный, думай! Так, где ты видел его в последний раз?

Шел он долго. И очень медленно, из-за колена.

Через какое-то время идти стало легче. А вот разум его легче себя не чувствовал.

Что-то было не так с этой деревенской местностью.

Конечно, Нортумбрия всегда была местом запущенным, и существовала на дотации, но не настолько же… Дорогу он, правда, нашел, но это было вовсе не то шоссе «B», которое он видел с воздуха.

Эта была грунтовая, рябая от камней проселочная дорога, и демонстрировала явные признаки того, что по ней много путешествуют с копытными животными, на весьма волокнистой диете.

Жаль, что он не подумал о диете. Живот уже прилип к позвоночнику.

Думать о завтраке было куда лучше, чем о прочих вещах — и какое-то время он развлекался тем, что воображал, как беспорядочно поглощает яичный порошок и скучные непропеченные тосты, потом перешел к воспоминаниям о щедрых завтраках своей юности в Шотландском Нагорье: огромные миски с дымящейся кашей, ломти черного пудинга, жареного на сале, булочки с мармеладом, и галлоны горячего, крепкого чая…

Час спустя он обнаружил стену Адриана.

Трудно было не заметить, но она тоже как будто подросла по сравнению с травой, и всем прочим, что росло вокруг.

Она шла неуклонно вперед — так же, как римские легионы, которые ее строили — упорно работая, серым швом они прошивали свой путь в горы, и по долинам, отделяя мирные пастбища на юге от этих грабителей-мародеров на севере.

При этой мысли он усмехнулся, и присел на стену — здесь она была меньше ярда высотой, как раз в этом самом месте — помассировать больное колено.

Он не нашел ни самолета, ни чего-то еще, и начал уже сомневаться в собственном здравомыслии и чувстве реальности.

Правда, он уже видел лису, и бессчетное количество кроликов, и фазана — этот чуть было не устроил ему сердечный приступ, выпорхнув у него прямо из-под ног.

И ни одного человека вокруг — это не давало ему покоя…

Да, сейчас была война, и многие из мужской половины населения ушли, но фермы-то не были принесены в жертву военным действиям, разве не так?

А на фермах работали женщины, это они кормили нацию, народ, и все такое — он слышал, как на вечернем радио их превозносили за это, еще на прошлой неделе. Так где же, кровавый ад, были они все теперь?

Солнце висело в небе совсем низко, когда он, наконец, увидел дом.

Тот прилепился к самой стене, и показался ему странным образом знакомым, хотя Джерри знал, что никогда не видел его раньше. Каменный и приземистый, но довольно большой, с неопрятной, какого-то крысиного вида, соломенной крышей.

Из трубы шел дым, и он изо всех сил захромал прямо к дому.

Снаружи какая-то женщина в длиннющем убогом платье и фартуке кормила цыплят.

Он закричал, и она подняла голову, разинув при виде него рот.

— Эй, — сказал он, задыхаясь от спешки. — Я попал в аварию. Мне нужна помощь. Может, вы сообщите об этом по телефону?

Она ничего не ответила. Бросила корзину с куриным кормом, и со всех ног кинулась за угол дома.

Он раздраженно вздохнул.

Ну, может, она убежала, чтобы привести своего мужа. Правда, он не заметил никаких признаков транспортного средства, здесь не было даже трактора, но, возможно, человек просто…

Человек был высок, тощ, бородат и гнилозуб. Одет он был в грязную рубаху и мешковатые короткие штаны, которые открывали его волосатые ноги и босые ступни — и в сопровождении двух других мужчин, в таких же смехотворных одеждах.

Джерри мгновенно уяснил, какого рода выражение было написано на их лицах, и смеяться ему расхотелось.

— Эй, приятель, нет проблем, — сказал он, отступая и разводя руками. — Я уже ухожу, не так ли?

Они медленно приближались, и даже слегка разошлись, чтобы его окружить.

Ни они, ни их внешний вид не понравились ему с первого взгляда, и еще меньше понравились со второго.

Выглядели они очень голодными, и смотрели на него оценивающе, с хищноватым блеском в глазах.

Один из них что-то ему сказал, видно, спросил о чем-то, но дремучий нортумбрийский акцент был так груб, что он сумел разобрать одно только слово.

Это слово было «кто» и он поспешил вытащить свои жетоны с шеи, из-под блузона, и помахал перед ними красными и зелеными дисками.

Один из мужчин улыбнулся, и как-то нехорошо.

— Слушайте, — сказал он, все еще настаивая. — Я вовсе не собирался…

Главарь протянул к нему мозолистую руку, и взял Джерри за плечо. Он дернулся было назад, но человек, вместо того, чтобы его отпустить, с маху ударил его кулаком в живот.

Он почувствовал, что рот у него то открывается, то закрывается, как у рыбы на берегу, но воздух из легких так и не выходил наружу…

Он яростно завертелся, и уж тогда они все на него навалились.

Они кричали друг на друга, и он не понимал ни слова, но намерения их были так же ясны, как и то, что нос торчит у него на лице, а не растет из задницы.

С первого же удара он приземлился.

Не прошло и двух минут, как он был эффективно взбит в пудинг, карманы были выпотрошены, а сам он лишен своей куртки и жетонов; его, как лягушку, подхватив с четырех сторон за руки и за ноги, вышвырнули на дорогу, и он тяжело покатился вниз по крутому скалистому склону.

Он летел кубарем, подпрыгивая от одной кочки к другой, пока не успел выбросить руку, и ухватиться за чахлый терновый куст.

Зацепился за колючки и остановился, лежа лицом в зарослях вереска, тяжело дыша и думая, что нелепо было прибегать к изображению «Долли» прежде, чем они успели договориться.

Они как будто увидели перед собой Волшебника из Страны Оз, и он начинал чувствовать себя жутко, совсем как девчонка в этом фильме — возможно, из-за очевидного сходства нортумбрийцев со всеми этими Чучелами и Львами.

«По крайней мере, чертов Лев говорил по-английски» — пробормотал он, садясь.

— Иисус, а теперь-то что?

Ему пришло в голову, что теперь самое время перестать проклинать — и начинать молиться.