Листопад

Утопая по колено в снегу, Прокудин шел медленно и тяжело. Мелкие пушистые сосенки, будто щурясь от солнца, вздрагивали гибкими, тонкими ветвями.

Послышались гулкие удары рухнувших деревьев. Старик ускорил шаг. Сердце его сдавила жалость. "Вот и рубят..." Сосны эти росли вместе с ним, и сейчас он прощался с ними, как со своими сверстниками, с которыми пришлось не раз хватить и горького и сладкого. "Видно, всему приходит конец..." И словно в подтверждение его мысли, о землю хряснулась еще одна сосна, взметнув столб снежной пыли и хвои.

С трудом дыша, Прокудин остановился у порубки и, сдерживая гнев, мрачно сказал подошедшему к нему Косте:

- Сосны не волки - вали да вали... Никуда не убегут.

- Жалко, Трофим Назарыч, - сказал тот. - Не сосны, а свечи. Прямые, гонкие... Только напоказ.

- Выходит, лесничий не отстоял.

- Почему? Красный бор как шумел, так и шумит. Выборочно пока рубим... А впрочем, разве отстоишь, когда есть приказ. Да и супротив Маковеева не попрешь. Все равно этот добьется своего.

- А ты, дед, тоже против? - послышался из оврага грудной девичий голос.

По крутому склону на делянку вылезла Лиза Чекмарева. В короткой овчинной куртке, в ватных брюках и шапке-ушанке она походила на деревенского парнишку-подростка. Весело хлопая рукавицами, Лиза озорно подмигнула Косте:

- Разрешения надо было бы у деда спросить сначала, а потом резать...

- Помолчала бы, заноза! - оборвал ее Костя.

Лиза уперла в бока руки, почти вплотную подошла к нему. Язвительная усмешка дрогнула на обветренных губах:

- Ой, ты, никак, поумнел с тех пор, как начал напрашиваться к начальству в зятья. Давай-давай!.. Глядишь, и ты каким-нибудь крючком со временем станешь.

Костя побледнел, но ничего не ответил.

Из оврага гурьбой выбрались девчата. В стеганых брюках и телогрейках. Шерстяные полушалки плотно прилегали к их разрумяненным щекам. Подойдя к Косте, они зашикали на подругу:

- Потише ты, Лизка!.. Лесничий вот-вот подойдет. Услышит, неловко будет.

- Печаль-то! Пусть вот он боится, - кивнула она на Костю. Привороженным зельем опоили его. Трава есть такая - любастик называется. Кто напоит им, в того тот и влюбится.

Лиза, шагнув к молоденькой, разнаряженной инеем березке, под которой остановились девчата, ударила обухом топора по тонкому стволу. На голову посыпалась легкая, пушистая изморозь. Девушки вскрикнули и, как перепуганная стайка воробьев, метнулись в разные стороны. Одна из них хлопнула Лизу по спине и упрекнула:

- И чего ты расходишься - сама не знаешь! И как тебе только не жаль такую красоту рушить!

- Подумаешь, красота! - сморщила нос Лиза. - Противный снег и больше ничего.

- А у меня, когда я вижу березы в зимнем убранстве, дух захватывает, - заметил Костя. - Будто невесты стоят! Завороженные счастьем!.. И приметы есть: такой иней - к доброму урожаю. Солома уродится в оглоблю, а колос - в кукурузный початок.

- Что-то ты какой суеверный стал, - скосила глаза Лиза. - Это на тебя так любастик действует...

- Трепло ты, языкастая, - не выдержал насмешки Костя. В голосе его прозвучали металлические нотки.

Лиза не отозвалась. Наступило долгое неловкое молчанье. Молчал и лес. Над ним, за вершинами его, горело солнце. Под темным пологом сосняка фиолетово отливали сугробы. В чаще перекликались синицы.

Прокудин еще раз окинул взглядом порубку, виновато кашлянул.

- Что, дед, аль простудился? - продолжала насмешничать Лиза. - Не горюй, вырастут твои сосны. Еще получше этих. Костя обещает. У него примета есть такая.

- Для кого-нибудь вырастут, а для меня уже нет, - не обратив внимание на ее язвительность, с грустинкой отозвался старик.

Он вытянул из кармана кисет, захватил из него щепоть мелкого табака и забил им ноздри. Лицо и уши его стали огненно-красными. Напрягся всем телом и громко, так, что отозвалось эхо, чихнул.

- Куй червонцы! - одобрил себя Прокудин и, протянув кисет Лизе, предложил: - А ну-ка, хвати малость. Мозги прочищает!

- Ну тебя, дед! Уморить хочешь, - рассмеялась Лиза.

- Уморить не уморить, а вот слушай, - старик сгорбился, как бы обмяк, - расскажу тебе сказку, мил человек, про молодую березку. Та, как и ты, видимо, считала себя умной. Вот тебе сосенок не жалко? А правда, зачем их жалеть? А сказку послушай. Может, что и не так в ней, но из песни, как говорят, слова не выкинешь.

2

- Видела на Васенском березки? Не видела? Жаль. Да их теперь там и нет. Отжили свое. А когда-то, мил человек, те березки были молодыми, пригожими. И походили они друг на друга, как голубиные яйца. Но была одна из них и выше и краше своих подруг. Шубка на ней зеленела пышнее и гуще.

И все перешло к ней от матери - Старой Березки. При жизни та была на редкость приветливой. Птицы, пролетая, садились на ее ветви передохнуть. В жаркие дни под ее сенью находили приют звери. То лосиха со своим лобастым лосенком, то зайчонок...

Как-то ночью рванул ветер. Закачались деревья. Даже матерые сосны и вековые дубы и те не устояли, начали кланяться земле-матушке. Раскачало и Старую Березку. Но сил у нее было меньше, чем у дубов. Да и была она к опушке ближе, незащищенная... Ветер с силой обрушился, согнул ее в три погибели и надломил.

Голос Прокудина звучал тихо, певуче. Это подкупало и суматошную Лизу, и ее присмиревших подруг.

- Погибла Старая Береза, - с грустью продолжал свой рассказ Прокудин. - Так думали и ее подруги. Но весной солнце пригрело землю. Глубокие корни Старой Березы ожили, погнали живучие соки. Только цвести было нечему. На обтрепанном голом стволе от прежней красы осталась лишь одна веточка - тоненькая, как прутик. Старая Береза не скупилась, отдавала ей весь сок, всю материнскую силу. Веточка выровнялась, потянулась за солнцем.

Шла весна за весной. С тех пор как сгорбилась Старая Береза, веточка выросла в большое, красивое деревцо. Она целыми днями смотрелась, будто в зеркало, в голубую лужицу да расправляла свою пушистую темно-зеленую шубку.

"А я краше других! - хвасталась она. - Это видят все. Даже ветер и дождь не пачкают моих берестяных башмаков".

Однажды она узнала, что нет у нее черных узловатых корней, как у всех березок. И жила она за счет корней матери, Старой Березы. Да что ей до этого! Подумаешь - для того и мать, чтобы питать соками...

"Смотри, как они тощи и уродливы! - смеялась она над подругами. Шубки-то у них - не то, что у меня..."

Рядом стоявший дуб отвернулся, промолчал. Не любил он бахвальства...

Прокудин втянул в нос очередную порцию табака, откашлялся.

- То-то... - В серых глазах его промелькнула хитринка. - Бахвальство да заносчивость, мил человек, не украшают, - неожиданно заключил он. - Так и тут... Только не хотела этого признавать Молодая Березка. Летом как-то проплывало белое облако. Увидело на поляне Березку, крикнуло:

"Ах как ты хороша! Я такой Березки еще не встречало".

Молодая Березка затрепетала от радости. Потянулась кверху. Но ветки ее так и повисли в пустоте. Слишком мала ростом. Это ее не огорчило, а только развеселило.

"Вы слышали, что обо мне сказало облако?" - спросила она подруг.

"Ты много о себе мнишь", - прошелестел листвою Дуб.

По весне к Березке в гости пришел старый знакомый - лобастый лосенок - теперь огромный рогатый лось. Остановился возле нее, по привычке прислонился, потерся шеей.

"Сейчас же отойди! - возмутилась Молодая Березка. - Ты испачкал меня своей поганой шерстью".

Прокудин замолчал, оперся руками о колени. Глаза его были устремлены в глубь бора.

- Что же стало с этой березкой? - спросил Костя.

Старик окинул его быстрым взглядом.

- Всему свое время, мил человек. Так и в сказке все идет по порядку... Так вот, Молодая Березка обидела лося. Ушел тот и больше не заглядывал. Время - что вода в реке. Вытянулась Молодая Березка! Красотища!.. Подросли и ее подружки. Но не хотела с ними знаться Молодая Березка.

"Ты хотя бы взглянула на землю, - советовали ей подружки. - Посмотри, как цветут ромашки".

"Как-нибудь и без земли обойдусь. Мне бы только дотянуться до облака. Улечу с ним, и не вспомню про вас".

"Ты говоришь вздор, - снова вмешался в разговор Дуб. - Я, сама видишь, крепок и силен. Но если бы не было земли, в которую вросли мои корни, то давно умер бы с голоду и сгнил, как брошенное полено. Что говорить, без земли меня бы повалил ветер".

В ответ Молодая Березка лишь брезгливо пошевелила листвой.

"Бесстыдница, утихомирься, - простонала снизу Старая Береза. - Кто ты без земли? Чурка. А что тебе дадут холодные облака? Они пусты и легки, как дым от головешки. Ты загубишь себя. Больше не тянись к ним, мне тяжело держать тебя. Мои корни уже слабы".

"Отстань, старуха! Зачем ты это говоришь? Я все равно скоро оторвусь от тебя и улечу вместе с облаками".

Молодой Березке показалось, что она все же доросла до облаков. Рванулась изо всех сил - и корни Старой Березы, не выдержав толчка, треснули, ствол со стоном рухнул. Упала Молодая Березка на землю. Тонкие, длинные ветки ее исковеркались, увяла краса.

"Облака - это пустота, обман, - пролепетала она. - Спасите меня!.."

Подруги потянулись к ней ветвями, участливо зашумели листвой.

"Ей уже не поможешь", - сказал Дуб.

- К чему ты, дед, рассказал? - вдруг спросила Лиза.

- Ни к чему. Так просто. Может, кому из вас, мил человек, в жизни пригодится. - Старик встал и молча пошел к просеке.

- Неинтересная сказка, - сказала Лиза. - Так, для маленьких. Хватит отдыхать, девчата. За дело. Да и ты, Костя, чего стоишь?

3

И тут все увидели Буравлева. Он шел по утоптанной тропе мимо торчащего из-под снега чапыжника. В руках его раскачивался на длинной деревянной ручке молоток-клеймо. Из-за спины торчали два вороненых ствола старенькой централки.

Девушки перемигнулись, и споро застучали топоры, обрубая сучья. По лесу пошел дробный перестук. Лиза длинной ореховой палкой вымеряла стволы поваленных сосен.

Буравлев пересек орешник и, поравнявшись с лесосекой, распорядился:

- Трелюйте к дороге. Да поудобнее, чтобы могли подойти машины.

- У осинника сложим, - бойко отозвался Костя. - Лучшего места не найдешь.

Буравлев одобрительно кивнул.

- Деда Прокудина не видели?

- Как же! Только сейчас сказками кормил, - ответила Лиза. - Вон к той рощице пошел.

Буравлев нагнал Прокудина возле молодого сосняка.

- Вот здесь, мил человек, было дерево, - пробурчал старик. - Около этой сосны в войну девушка одна, партизанка, погибла. Инна Воронкова. Вот и нет сосны. Нет и памяти. С годами не станет и нас. И никто не вспомнит, что ходили мы с тобой по этим тропинкам.

Прокудин неожиданно остановился и толкнул локтем лесничего:

- Вон, мил человек, воротник-то на суку сидит! Пали метче!..

На пушистой елке Буравлев увидел белку. Держа в лапках еловую шишку, она с любопытством уставилась на него.

Буравлев поймал зверька на мушку, но стрелять не стал, опустил ружье.

- Ну, ты что же?.. Палил бы... - кивнул на елку Прокудин.

- Пусть живет. Их и так поубавилось.

- Вот так и я, мил человек, не могу стрелять. На то каждая тварь на свет и рождается, чтобы солнышку радоваться. - Прокудин полез за кисетом, подержал его в руке и снова сунул в карман. - Лес не только деревья да кусты. Но и звери и птицы. Без них и лес не лес. Утром вот повстречал лося. Рога что твой вывороченный пень с корнями. Смотрит на меня и - ни с места. Признал, стало быть. Еще телком я его выхолил. Мать браконьеры убили. Пропадать бы ему, бедняге. Привел домой, молочком поил, хлебцем подкармливал. А он, как только вошел в силу, улепетнул от меня. Смотрю на него и радуюсь: не будь, Буян, тебя и твоих сородичей - лес бы казался сиротой. Все живое нужно лесу, даже букашки и таракашки разные. Вот, по правде тебе скажу, Сергей Иванович...

Буравлев хитровато улыбнулся.

А Прокудин продолжил свою мысль:

- Тонкий подходец, мил человек, к природе нужен. Наши лесники жалуются: лоси изводят молодой сосняк. Я говорю им: "Не убивать же их! Подкармливайте, и бед меньше будет". Они на попятную: "Не наши они. Пусть пекутся о них охотники". Охотники?! У них один прием: трах-бах и - в котел. Другой раз идет такая пальба по лесу, что твоя война. И лосиху с лосенком, случается, не щадят. Старый-то лось похитрее. Чуть что услышит и - тягу, куда поглуше. - И он безнадежно махнул рукой.

Они вышли к поляне с правой стороны, обрезанной глубокими оврагами. На самой середине ее из-под сугробов торчали стебли кукурузы и подсолнуха с почерневшими выхолощенными шляпками.

Прокудин приостановился.

- А знаешь, мил человек, кто кукурузу посеял? Я. Тут в овраге живет с десяток барсучиных семей. Звери домовитые, далеко ходить не любят. Вот я им в подарок. Пусть лакомятся.

Он подробно стал рассказывать, в каких норах живут барсуки старые, а в каких молодые. У кого какой нрав и какое каждому из них он дал прозвище. Буравлеву было интересно. Надо же! В светлые ночи приходил старик к этой поляне и, спрятавшись где-то за кустом, зорко высматривал, как какой-нибудь барсучонок, вынырнув из норы, тянется к его початкам... "Вот я им в подарок". Честное слово, интересный старик!

- А галка как, жива? - спросил Буравлев.

- Ничего, жива, - не сразу ответил Прокудин. - Хозяйничает в сторожке. Всюду нос свой сует.

Буравлев что-то обдумывал.

- Трофим Назарыч, как вы смотрите на свежие пеньки у Жерёлки?

Прокудин резко повернулся и в упор посмотрел на лесничего:

- Как это понимать, мил человек?

- А вы подумайте сами, - Буравлев поправил ремень от ружья.

Прокудин обиженно заморгал:

- Это же как? Стало быть, я в лесниках уже не гож? Не доверяете. Ну, Сергей Иванович...

- Доверяю... Но и проверяю. Об обходе надо думать.

Прокудин из-под нахмуренных бровей покосился на вспыхнувшего вдруг лесничего.

- Ишь взорвался, и спички еще не подносили. В кого ты, мил человек, такой порох? Отец был спокойнее, - отходчиво сказал Прокудин.

- Не обижайтесь, Трофим Назарыч. Я из тех, кто заводится с пол-оборота...

- Да я и не обижаюсь. Где уж тут обижаться... Что там пеньки! Целые урочища сводятся по приказу Маковеева. На днях я был у соседей. Ромашовскую дачу-то, мил человек, споленили. А ты пеньки...

Некоторое время они шли молча. Дорога привела к Черному озеру.

- Совсем заторфянело, - нарушил тишину хрипловатый голос Прокудина. Летом до островка можно в сапогах пройти, и не зальешь. Пустой островок. Ноне, кроме лягушек, здесь больше ничего не водится.

- Чистить надо. Сколько в нем добра зря пропадает, - согласился Буравлев.

Слова Прокудина о действиях Маковеева напоминали ему о "кровоточащей ране". Приехав из конторы лесхоза, он долго не мог собраться с мыслями. Как поступить? Как быть? Правда, в этот же день он написал обстоятельную докладную записку в обллесхоз. Но об этом ничего не сказал Прокудину.

По лесу прокатился грохот упавшего дерева. Вслед звучно застучал топор.

- Рубят, гады! - с горечью бросил старик. - У Гнилой гати березняк кромсают. Пошли.

Быстро спустились в овраг и по лосиной тропе стали пробираться к месту порубки. У большой прогалины двое. Согнувшись над березой, лихорадочно "рвали" пилу. Визжали зубья, яростно вгрызались в промерзший ствол. Рядом уже было повалено несколько деревьев. Неподалеку на дороге одиноко чернел грузовик.

- Кто дозволил? - выходя из-за можжевельника, строго спросил Прокудин.

Порубщики разом бросили пилу. Выпрямились. Один из них, высокий, сутуловатый, насмешливо сказал:

- Мы сами хозяева. Так и в Конституции записано. - Он обернулся и, увидев Буравлева, широко заулыбался и, как старому приятелю, протянул руку: - А-а!.. Мое вам с кисточкой.

Буравлев узнав старого попутчика, Сеньку Зырянова, отвернулся.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Перед вечером Ковригин ввалился в шевлюгинский дом взволнованный. Не обметая с валенок снег и не раздеваясь, пересек избу и лишь после того, как уселся на табуретку возле стола, восторженно выдохнул:

- Ну, Матвей Кузьмич, берегись! Начальство едет. Будь готовым.

Шевлюгин снял со стены трехстволку, неторопливо разобрал ее и начал смазывать механизмы курков.

- Не привыкать. Пусть едет, - ничего не выражающим тоном отозвался он. И, с минуту помолчав, добавил: - Мне любое начальство не помеха. Я солдат, всегда в справности.

Безразличие хозяина дома охладило Ковригина. Черные колючие глаза настороженно ощупали плечистую фигуру егеря.

- Солдат - солдату рознь, - после недолгого молчания тихим, затухающим голосом возразил гость. - Другого пошли в секрет, а он продрыхнет под кустом, пока ему, как гусенку, не скрутят шею.

Шевлюгин, подняв тяжелую, пересыпанную сединами голову, не без издевки спросил:

- С какой же стати жалуют?

- Маковеев звонил, - оживился Ковригин. - На лося едет охотиться.

Мохнатые брови Шевлюгина поползли к переносью.

- Маковеев! Тоже мне охотник, - в голосе его проступило недовольство. - Намедни у Климовой сторожки к самому носу подогнал ему Буяна. Протягивай руку и за хвост хватай. А он заряд в березку. Мазила! Ему больше пойдет за барышнями стрелять.

- Ты, Матвей Кузьмич, больно строг, - показывая ровный ряд зубов, пошутил Ковригин. - На старуху и то приходит проруха. Анатолий Михайлович еще молодой. Со временем научится бить по цели, - продолжал он. - Ты уж не обижай его. Малый он свойский.

- "Научится", "свойский", - передразнил его Шевлюгин. - Что мне с ним - водку пить, что ль? Я понимаю так: коли взял ружье в руки - стреляй по правилам. А ежели в белый свет, как в копейку, - брось и больше не берись. Не порть порохом воздух, он без того всякими дымами испоганен. В таком случае поделикатнее подыщи себе занятие. Вот мой Коська, помоложе его, а скажи - бей в муху - не промажет.

- Сравнил тоже... Коська твой с малых лет по лесу гоняет да в армии три года оттрубил. А этот, кроме матерниной титьки да накрашенных милашек, что еще видел?

Шевлюгин взял со стола отнятые от ложа стволы и приложил к глазу. Будто в подзорную трубу рассматривал через них тускло мерцавшую керосиновую лампу.

Ковригин молча следил за ним. Из разговора он понял одно: Маковеев не пришелся егерю по нутру.

Он был прав. Неприязнь эта началась с неудачной охоты на Буяна. Для Шевлюгина не было больше обиды, чем промах стрелка по пригнанному им зверю. В таких случаях, невзирая ни на какие чины и возраст, ругал охотника безбожно всякими скверными словами. А случалось, что после этого и уходил с тропы...

Сам Шевлюгин отлично стрелял и так же хорошо знал лес. Он знал, где табунятся лоси. Без ошибки обнаруживал зверя. Всегда ему были известны гнездовья водоплавающей и боровой птицы. Вел учет он лисьим и волчьим норам...

И наука эта перешла к нему от отца. Матвею не было еще и десяти лет, когда впервые взял в руки ружье. Сначала стрелял по птице на взлете. К четырнадцати годам - уже без промаха брал зайца. А когда исполнилось шестнадцать лет, прихворнувший отец послал его вместо себя на волчью облаву. И тут молодой охотник одним выстрелом уложил матерого. С тех пор его в свою компанию зачисляли видавшие виды зверовщики.

Тогда его и взяли на должность егеря. Егерем Матвей пробыл недолго началась война. На фронте отличному стрелку вручили снайперскую винтовку. К концу войны на его счету набралось до сотни фашистов.

После войны Шевлюгин вернулся на егерский участок. В Барановском лесу, неподалеку от Приокского лесничества, построил себе на две половины с мезонином дом, обнес его высоким дощатым забором и зажил припеваючи. Слава о Шевлюгине, как об отличном егере, растеклась вешней водой. К нему шли из окрестных и отдаленных деревень, приезжали из городов. И каждый, кто бы ни охотился с ним, пустым домой не возвращался. Он так умело выставлял любую птицу и зверя, так верно наводил их на стрелка, что охотники говорили о нем: это, мол, не егерь, а кудесник. И как это Матвей ухитряется!

"Так я же их пасу!" - отшучивался Шевлюгин.

...В сенях заскрипели промерзшие половицы, кто-то усердно заколотил голяком по валенкам. Дверь распахнулась, и через порог, пригибаясь, шагнул Костя. Он молча кивнул Ковригину.

Шевлюгин отстранил от глаз стволы "централки", взглянул на сына.

- Вот Костя пятым номером пойдет, - оживился он. - Уж этот маху не даст.

- Это куда же меня хотите? - спросил Костя, потирая озябшие руки. С опаской взглянул на отца, который усердно чистил стволы шомполом.

- На лося облава будет, - пояснил Ковригин.

- Тут я не товарищ.

- Зверей не бьешь, а ружья портишь, - незлобиво проворчал Шевлюгин. В правом стволе вон какую борозду пропахал.

Он вытащил из ствола шомпол и передал стволы сыну. Костя наскоро заглянул в один из них, смущенно пробормотал:

- Да, царапина. Это жаканом проехало. Зарядил на волка, а пуганул в ворону.

Щетинистое лицо Ковригина расплылось в ехидной ухмылке.

- А что? Ворона страшнее волка, - заметил Костя, - а может быть, и хуже. Сколько от нее гибнет птичьих гнезд!.. Будто вы не знаете, Степан Степанович!

- Откуда у тебя вдруг такие знания взялись? Уж не от нового ли начальства? - Глаза Ковригина мстительно сузились.

- Новый ни при чем, - пробубнил Шевлюгин. - Мужик как мужик. Видать, с головой. Только не пьет.

- Не простая шишка на ровном месте, а дипломированная, - сказал Ковригин с усмешкой.

- Зря на него дуешься, Степан. В твоих неудачах он не повинен. Что посеял ты, то и пожал.

- Откуда ты такой мудрости набрался? - сдерживая гнев, с расстановкой спросил Ковригин. Широкие, заросшие волосами ноздри его шумно втянули воздух. - Ко двору, знать, он тебе пришелся. Сынка, выходит, пристраиваешь.

Шевлюгин посмотрел на Костю, буркнул:

- Ну, ты иди - тебе здесь нечего делать. Небось завтра рано вставать.

Когда Костя вышел, отец, бросив недовольный взгляд на гостя, проворчал:

- Чего чепуху мелешь?

Ковригин, озираясь по сторонам, заговорщицки зашептал:

- Парень твой, видать, с его девкой-то того...

- С какой девкой? - перебил его Шевлюгин.

- Да с дочкой нового... Понятно? После работы все у конторы крутится: не идет ли она?

Сверлящий взгляд Шевлюгина жестко уставился на гостя.

- Ты что, молодым не был? - строго спросил он. - Я бы тебе посоветовал вот что... Придешь домой - переоденься в юбку.

- Зачем? - не понял Ковригин.

- Тебе больше пристало быть повитухой, чем мужиком. И жить так полегче: что ни пупок, то десятка.

Ковригин вскочил, несколько раз пересек из угла в угол избу, оставляя на полу темные пятна от мокрых валенок. В душе всколыхнулась обида и на себя, и на этого головастого, так больно жалящего словами человека. И тут же, представив себя в старушечьем наряде, не удержался - расхохотался на весь дом.

- Ну и злой ты, дьявол! - хлопал он по плечу Шевлюгина. - Что ни слово, то хоть падай.

Рука Ковригина нырнула в карман полушубка и выхватила бутылку.

- В таком случае махнем по маленькой!..

Шевлюгин покосился на поллитровку и поспешно начал собирать ружье.

- По одной не откажусь, а от другой не удержусь.

Отмыв от масла руки, он засуетился у стола. Поставил два граненых стакана, подал краюху хлеба, сходил в другую половину дома за солеными огурцами. Ковригин тем временем крупно нарезал принесенное им сало.

Пили молча. Одной поллитровки оказалось мало. Шевлюгин достал из стенного шкафчика четырехгранную банку спирта.

Доливая воду, тянули спирт медленно, шумно отдувались и подолгу жевали размякшее от тепла сало.

2

Охота началась задолго до рассвета. Стрелки обкладывали квартал за кварталом, и каждый раз Шевлюгин обнаруживал выходные следы. Обеспокоенные лоси меняли одно урочище за другим.

Шевлюгин шагал по глубокому снегу, пытаясь обойти зверей. Ко второй половине дня ему наконец удалось это сделать. На продолговатой, обросшей ивняком поляне он расставил охотников, а сам пошел гнать лосей.

- Чтобы ни гу-гу, а то все попортите, - назидательно выговаривал он.

Маковеев, поглядывая на заснеженную поляну, косился на темный ельник. Там, картавя и гомоня, устраивались клесты. Наискосок от него, в осиннике, положив на сук ствол ружья, сидел Ковригин. Острый взгляд его прощупывал каждый кустик, каждый бугорок на поляне. Зырянов, припав по-фронтовому к земле, на малейший шорох поворачивал голову, настораживался.

Тихий морозный воздух тронул мелодичный звук рожка. Звук нарастал с каждой минутой. Маковеев разложил патроны рядками на пеньки, щелкнул предохранителем и прижался плечом к стволу старой березы. От волнения у него пересохло во рту.

Зимний день короток. За Окой, в сосняках, большим золотым пауком пряталось солнце, опутав ветви прозрачными паутинами. Над омутами лесов далекое белесое небо проросло яркой, прозрачной прозеленью.

Рожок внезапно смолк. Наступила тягучая, напряженная тишина. У Маковеева начали стынуть в валенках ноги, озноб пробирался под меховую куртку. Он терпел, старался ничем не выдать себя. На верхушку березы села стайка овсянок. Желтыми осенними листьями закачались они на тонких ветках.

"Стою как изваяние, - мысленно отметил Маковеев. - Птахи, на что глазасты, и те, должно, приняли меня за пень".

Тишину вдруг разорвал отрывистый крик и пронзительный свист. Овсянки, осыпав на его голову мелкий иней, вспорхнули, оставив на сухом сучке розовую, как клочок утреннего тумана, пушинку. И тут над низкими, запушенными снегом елочками неизвестно откуда появились серые сухие сучья. Маковееву показалось, будто они плывут на него. Так и не понял он: что это такое, пока на поляну, раздвигая кусты, не вышли лоси. Головы у них были вскинуты, раскидистые, с широкими лопастями рога едва не касались спины. Впереди стада, прокладывая путь, шел вожак. Позади стада трусили телята. Огромные, сильные звери казались необыкновенно легкими. Тонкие, стройные ноги... В лучах заходящего солнца серебристая шерсть на них отливала неугасимым бурым пламенем.

Сердце Маковеева учащенно билось. Задерживая дыхание, он поймал на мушку голову вожака, но стрелять воздержался: можно промахнуться. Решил метить в лопатку. Так будет вернее.

Из еловой чащи вынырнула сорока. Заметив в осиннике Ковригина, она забила тревогу. Рога зверя метнулись, словно куст от порыва ветра. Маковеев торопливо нажал на спусковой крючок. Ружье дернулось. Прозвучал выстрел. Стадо шарахнулось к ельнику. Лось в один миг перескочил можжевелку и оказался около старой березы, из-за которой стрелял охотник. Выброшенная вперед нога ударилась о ствол. Брызнули кусочки коры, на снег посыпалась кухта.

Маковеев, цепенея от страха, попятился, наткнулся на пень с расставленными патронами и рухнул в сугроб. Почти над самым ухом о мерзлую землю застучали копыта, затрещал валежник.

Не помня себя, он вскочил на ноги и, не целясь, послал вслед убегающему зверю другой жакан. Мертвенно-бледное лицо его подергивалось, руки тряслись.

Тяжелый удар в плечо отрезвил Маковеева. Он повернул голову. Перед ним, размахивая охотничьим рожком, стоял Шевлюгин. Красное лицо его тряслось как в лихорадке.

- Тебе девок щупать, а не охотиться! - кричал он на весь лес.

На шум из осинника выбрался Ковригин.

- Зря кипятишься, Кузьмич, - урезонил он егеря. - Анатолий Михайлович чуть не поплатился жизнью, а ты... Да и сорока, будь она трижды проклята, весь лес взбаламутила. Я и то не успел стрельнуть.

В самый разгар ссоры за мелким березняком замаячила жердистая фигура Сеньки Зырянова.

- Братцы!.. - заорал он еще издали. - Что же вы стоите?.. Бык-то кровянит.

Слова его послужили для Маковеева как бы сигналом. Он сорвался с места и бросился за убегающим зверем. Глубокие размашистые следы уходили в густой сумеречный лес. Желание догнать и всадить в рогаля смертельный заряд было настолько велико, что он не заметил, как перескочил поляну и начал углубляться в лес.

Пока охотники обменивались мнениями, стали цепью обходить урочище, Маковеев был уже далеко.

3

Время потеряло счет, а Маковеев все шел и шел по следу. Перепуганный выстрелом лось не замедлял бега. Те же широкие прыжки, так же цвели розами на снегу кровянистые пятна. Достигнув болота, зверь, очевидно, выбился из сил и свернул на просеку, шел медленно, приостанавливался. Маковеев поднялся на пригорок и, отмерив несколько шагов, начал спускаться в небольшую ложбину. В ней толпились старые сосны. Прямые, словно отлитые из меди, стволы их подпирали темно-зеленые шапки вершин. Понизу путалась полузанесенная снегом густая поросль.

По другую сторону ее, над двумя маленькими сосенками, Маковеев увидел широко раскинутые веером рога. На фоне снега отчетливо выделялся темный лоб старого лося. Маковеев сунул руку в патронташ, чтобы достать патроны и зарядить ружье. Патронташ оказался пустым.

И тут обожгла догадка: патроны остались на пне, у березки. Ноги сразу ослабели. Охотиться больше не было смысла. Он хотел было повернуть обратно, но тяжелый вздох зверя остановил его. Стиснув в руках ствол ружья, Маковеев от дерева к дереву стал пробираться к лежке зверя. "Кокну по виску прикладом, - решил он, - а пока очухается, расхвачу горло ножом". Охотничья страсть снова охватила его.

Предательский сучок звучно треснул под ногой. Бык вздернул голову. Лодочки-уши настороженно повернулись на хруст. В продолговатых грустных глазах отразился испуг. Он мигом вскочил на ноги и, круто повернув могучее тело, в несколько прыжков выскочил из ложбины и скрылся за стволами сосен. Только на лежке осталось большое пятно крови.

- Видать, хорошо угодил, коли устраиваешь лежки, - отметил вслух Маковеев. - Не уйдешь. Хоть два дня буду бродить.

След тянулся бором, пересекал русла занесенных снегом речушек, овраги, обходил завалы. На небольшой поляне лось, увидев чью-то свежую лыжню, шарахнулся к ореховым зарослям. Маковеев обогнул лощину и пошел крутым склоном оврага. Где-то по ту сторону в морозном воздухе печально и тихо закуковала кукушка. И тут же ей ответила другая.

На Маковеева словно пахнуло весной. Он остановился и начал прислушиваться к голосам. "Никак, начали ток? Рановато что-то..."

Птицы поговорили и затихли. Может, они нашли друг друга и полетели на одну из елок продолжать свои любовные игры. И вдруг из зарослей брызнула раскатистой дробью трель. Все, что сейчас слышал Маковеев, было невероятным. Очарованный звуками природы, он забыл о зиме. Ему почудилось, что лицо ласкает теплый весенний ветер и, встревоженные песнями, шумят молодой листвой леса. Душно и мучит жажда. И тут, как по велению волшебства, совсем рядом, внизу оврага, заплескался родник, булькая на крупных камнях и звеня на больших спадах.

"Попить бы!" - обрадовался Маковеев и, выбрав менее заросший склон оврага, начал спускаться.

Напившись студеной ключевой воды, Маковеев присел на валежину немного передохнуть. Только сейчас он почувствовал, как сильно устал. И тут же в голову полезли разные мысли. "С Буравлевым надо что-то предпринять... Если он будет вести выборочную рубку, то и к весне не осилишь план. Конечно, Красный бор жалко! А что сделаешь? Всюду и всем надо. Каждый тянет, каждый требует. Вот вчера позвонил председатель исполкома Симаков и сказал колхоз продвигаем в передовые, гостей из области ждем, а вы препоны ставите, стройку задерживаете. Крути-верти, а Ялычев прав был: пришлось пойти на уступки. Вот и Ромашовская дача накрылась. Буравлева на мое место - язык-то прикусил бы..."

Маковеев поднялся и стал выбираться из оврага.

Лесу, казалось, не будет конца. Сосны заслонили от Маковеева сумрачное вечернее небо. Вдали затих жалобный писк пеночки.

Обручем сдавила тишина.

Только сейчас он понял: заблудился.

Дать бы сигнал, позвать на помощь, да не было ни одного патрона. В быстро наступившем мраке запутался, затерялся лосиный след. Как быть дальше? Может, покричать? А кто услышит в такой глуши? И тут невольно представилась пахнущая березовым дымком квартира. На столе попыхивает самовар. Посредине стоит большая горячая сковородка с поджаренными ломтями лосиной печенки. Вокруг, как ртутные шарики, подскакивают, стреляют пузырьки сала, а по краям шипит румяное крошево лука. Маковееву нестерпимо захотелось есть. Но, припомнив раскрасневшееся, озлобленное лицо Шевлюгина, в его сознании сразу все затуманилось. Обида на егеря заговорила с новой силой.

Между стволами забрезжил тусклый просвет. По отлогому склону Маковеев вышел на широкую, окаймленную ивняком долину. Дальше высокой стеной чернели стволы сосен. У небольшого отрога, вклинивающегося в долину, Маковеев остановился еще раз передохнуть. Взмокшее от ходьбы тело саднило. Засыпавшаяся за ворот хвоя колола шею, прилипала к плечам.

По другую сторону долины зажглись и погасли зеленоватые огоньки. Маковеев почувствовал, как по его спине просыпанным горохом прокатилась дрожь.

Он выхватил из-за голенища охотничий нож и прижался к корявому стволу замшелой елки. Совсем рядом, в ивняке, кто-то зашевелился, зашуршали шаги. Ветки разомкнулись, и из отрожка показался огромный зверь. Рогатая голова его была опущена до земли. Шел он с трудом, едва переставляя ноги.

"Лось!.. - удивился Маковеев. - Да какой здоровый! Только тот ли?"

У выхода из отрожка зверь споткнулся о валежину и, теряя равновесие, рухнул в сугроб. Под его тяжестью сухо треснули подмятые ветки. Он жадно хватал губами снег, ноги вздрагивали.

Маковеев взял ружье, осторожно подкрался к подстреленному им быку и с размаху ударил прикладом по голове. Не теряя ни секунды, он выхватил нож и рывком провел им по горлу. Под лезвием что-то хрустнуло, и на снег брызнула струйка темной крови. Лось дернулся и затих.

- Вот тебе и пощупал девок! - злорадно прокричал в темноту Маковеев и захохотал. Эхо подхватило хохот, понесло по лесу.

Тишина, как хрупкий ледок, распалась на мелкие частицы. От круглой черной можжевелки в глушь метнулись какие-то тени. Маковееву будто плеснули за воротник ключевой воды. Тело его забилось от озноба. Тени снова метнулись и исчезли. А хохот переходил из урочища в урочище. И теперь, казалось, он злорадствовал не над кем-то, а над ним, Маковеевым.

Грустно, панихидно шумели сосны. На крепнущем морозе звучно, как спусковые крючки в ружьях, щелкали стволы. С неба по-волчьи глядели звезды. В ельнике снова зажглись синеватые, блуждающие огоньки. Маковеев трясущимися руками наскоро собрал сушняк и, уложив его поблизости От лосиной туши, поджег. Пламя, набрав силу, как подстреленная птица, задергалось ярко-желтым крылом. Отступили, шарахнулись по сторонам тени. За спиной убитого зверя зазолотился заснеженный ивняк. По телу приятно растекалось тепло. На душе полегчало, потянуло ко сну. Он срубил ножом несколько еловых лап, бросил в костер. Пламя сразу присело, заметалось по оттаявшему снегу. Сетку мелких веток прошил клокастый дым. Мрак снова притиснулся к костру. И тут, почти совсем рядом, Маковеев уловил собачью тень.

"И волки-то стали догадливыми, - мелькнуло в его сознании. - Были бы патроны, так, пожалуй, бы не нахальничали".

Он выхватил из костра вспыхнувшую еловую головешку и, крутя ее над головой, перепрыгнул по-козлиному лосиную тушу, дико заорал:

- А-а-а!..

На крик эхом отозвался отдаленный выстрел.

- Ищут! - обрадовался Маковеев. - А я-то думал!..

И от одной мысли, что о нем помнят и что его ищут, ему стало теплее и даже весело. Сразу схлынула обида на Шевлюгина. Ему даже захотелось увидеть его, и не только как спасителя, а просто так, чтобы посмотреть на его низкорослую сильную фигуру, послушать его медлительный, с хрипотцой голос - мол, вот так трофей!.. Молодец Маковеев! Есть охотничья живинка!

Вслед за первым выстрелом последовал второй, третий... Теперь они были ближе и слышнее. Маковеев набрал побольше сушняку, навалил его на костер. Острые языки пламени пробуравили хворост, осветили огромную тушу лося и у края долины белые елки.

"В лесу костер виден недалеко, - мысленно разговаривал сам с собой Маковеев. - Надо кричать".

Но голос осекся. Тогда он сорвал с плеча ружье, отнял стволы и, прислонив их к губам, затрубил, как в рожок.

- Надорвешься, Анатолий Михайлович! - выбираясь из леса, крикнул Шевлюгин. Проваливаясь в снегу, он вел под уздцы лошадь. Позади розвальней шли Ковригин и Зырянов.

Пока егерь обводил по целине лошадь, помощник лесничего и путевой обходчик пробрались через долину к костру.

- Здоров бугай! - толкая лося ногой, восхищенно оценил Зырянов. Пудов под двадцать пять будет.

- Да, хорош! - одобрительно покачал головой Ковригин. Он достал из костра горящую головешку, провел ею над тушей. - Ого! Крепко. В кишки поронул.

- Кровью зашелся, - защелкал языком путевой обходчик и, повернувшись к Маковееву, сказал: - А ты знаешь, куда нас завел? Это же Касьянов брод. В нем когда-то дед нашего теперешнего лесничего князя утопил и сам ушел туда же. Болото с тех пор и стало называться его именем.

На другой стороне болота, за сосняком, зажглись огоньки. Ковригин вскинул ружье и, не целясь, дважды выстрельнул в них. Огоньки потухли.

- Ушли, проклятые, - проворчал Зырянов. - Кому здесь быть, как не Корноухому. Давно о нем мечтаю. И верю: встретимся на одной дорожке.

- Их тут целая стая, - пожаловался Маковеев. - Весь вечер донимали. Жаль, не было заряда.

- Кровь почуяли, вот и прут напропалую.

К костру подошел Шевлюгин. Взглянув на Маковеева, он улыбнулся и протянул ему руку.

- Молодец! - похвалил он. - Заряд не зря потратил. Будет из тебя охотник. Считай, что там, на поляне, я был не прав.

Маковеев на нашелся, что сказать, а лишь крепко пожал его плотную, сильную руку.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

От лесничества в глубь Барановских лесов шел березняк. Среди сплошной белизны кое-где в низинах шарами темнели молодые елки. Дальше, у Гнилого урочища, кочкарились топкие болота - места глухариных выводков. За ними начинался сосновый бор. У его опушки, в стороне от проезжей дороги, приткнулся новенький пятистенок. Строился он под сторожку. Но лесник жить в нем отказался, не захотел покидать насиженного гнезда в ближайшей деревне. В новом доме тогда поселился Степан Степанович Ковригин.

Пятистенок был срублен из крупного сосняка, в лапу, с открытой верандой и слуховым окном на восход. За надворьем на небольшой поляне кустились молодые яблони. Впереди, перед окнами, немного отступя, стыли в неподвижности старые, в два-три обхвата, сосны. Даже в солнечные летние дни в комнате от них всегда было по-вечернему сумрачно.

В просторном, пахнущем смолой пятистенке Ковригин чувствовал себя одиноко. Единственную дочь свою лет пять назад выдал замуж. Сына после школы призвали в армию. Оставшись с женой, бывший лесничий как-то потерял интерес ко всему окружающему: стал молчаливым, раздражительным. Пристрастился к выпивке. Жена увещевала, просила одуматься. Он грязно ругался, кидался с кулаками. Однажды она не выдержала, хлопнула дверью и ушла к дочери. Жил Ковригин в просторной избе один.

Несмотря на поздний час, Буравлев застал его в постели. Лежал грузно, недвижно, в помятом пиджаке, в валенках. Скуластое, рябоватое лицо заросло серой щетиной. Под глазами нависли одутловатые мешки. На носу и щеках вздрагивали сине-багровые жилки. В прямом взгляде и тупом, округлом подбородке угадывалась твердость характера.

В комнате было пасмурно и глухо, как в погребе. Прорвавшийся сквозь разрисованные морозом узоры дневной луч пробежал по запыленному чучелу вороны, что над кроватью, коснулся пустых бутылок и запрыгал зайчиком по столу, по желтым смолистым доскам переборки, позолотил аспидно-черные стволы "тулки".

Ковригин оторвал от подушки голову, смерил Буравлева недобрым взглядом.

- Перед тем как войти, гостю следует стучаться, - недовольно проворчал он.

- Не барышня, не сглажу. - Буравлев прошел на середину комнаты, присел на табуретку.

Ковригин почесал волосатую грудь и спустил с кровати ноги. Мелкая дрожь тормошила его тяжелое, огрузневшее тело.

- Мутит, аж дых перехватывает. - Закрыл глаза, покачал свинцовой головой. - Может, у тебя, начальник, на похмелку найдется? Расплачусь, не бойся!.. Степан Ковригин еще не совсем пропил себя.

Буравлев осуждающе окинул его взглядом.

В опухших черных глазах Ковригина мелькнула презрительная усмешка.

- С таким, как я, небось за один стол не сядешь. Куда, мол, с таким заварыгой. Что, не правду говорю? Поживи с мое в лесу, может, еще хуже станешь. Весь лоск к черту слетит.

Он вылил из чайника черную, как деготь, заварку в стакан и одним махом опрокинул ее в рот.

- Прошлый раз на собрании ты пытался укусить меня: Ковригин, мол, пьянствует, тянет лесничество назад. А я толстокож. Меня нелегко прокусить. Одубел. К чему мне дипломы там разные? Были бы гроши да харчи хороши. А с елкой или осиной мы без дипломов сумеем столковаться. Вот так-то.

- Ну, ты кончил? - строго оборвал Буравлсз. - Мелешь, сам не знаешь что!.. Тряпка ты, а не мужик. Таких слюнтяев на фронте, можно сказать, расстреливали перед строем. В назидание другим.

Ковригин ненавидящим взглядом смерил щуплую фигуру лесничего.

- Герой нашелся! Посмотрим, как запоешь через пару лет. Крылья-то пообобьешь о ветви. Это тебе не дачи, а глухомань. Здесь часто судит сам лес, а прокурорит серый волк с Касьянова брода.

Он сгреб со стола посуду, сунул ее в лохань с помоями.

Буравлев поднялся, легонько толкнул его в плечо:

- А ну давай сюда ведро. Да живо!..

Ковригин ошалело уставился на лесничего.

- Забыл, что такое ведро?

Буравлев обвел взглядом комнату. На затоптанном полу у печки в беспорядке стояли котлы, ушат и заполненные до половины помоями два ведра. Он засучил рукава полушубка, взял ведра и вышел на улицу. Вернулся скоро, расплескивая прозрачную, студеную воду.

Черные колючие глаза Ковригина с любопытством ощупывали гостя. Заметив на руке шрам, синеватый, волнистый, он хрипловато пробасил:

- Где это тебя так?

- Не у пивной, конечно, - пошутил Буравлев.

Ковригин обиженно засопел. Одрябшее лицо его налилось кирпичной краской.

- Ты меня пивной не ткай. Пока сам себе хозяин... А спрашивают тебя по-хорошему - отвечай.

- На фронте, где же больше.

- Пулей?

- Гитлеровцы били железными прутьями.

- В плену, значит! - в голосе Ковригина проступило сочувствие. - Как же удалось выкарабкаться?

- Повезло мне редкостно. Попался среди немцев Человек. Вот и живой хожу.

2

"Вот и живой хожу..." Разве забудешь то время!

То время... Хмурый осенний день увядал. Из низких облаков сочился мелкий, частый дождь. В поле пенился сырой, как смоченная вата, туман. Деревья в тумане походили на тлеющие свечи. Где-то в подзвездной вышине гомонили улетающие на юг гуси. Буравлев едва передвигал ноги. Остро жгли перебитые железными прутьями руки, саднили иссеченные до крови спина и бока. Ему еще и еще раз хотелось взглянуть на серую дымку неба, на обездоленную осенними красками землю, по которой бродил он немногим больше двадцати лет. И вот они, последние секунды жизни: короткой и яркой, как вспышка. А позади шаг за шагом отсчитывал немецкий ефрейтор, с выбившейся на лоб рыжей челкой, в зеленой длиннополой шинели. В руках он наготове держал автомат. Легкий нажим спускового крючка - и сразу исчезнет все: и небо и земля...

Он шел, а в памяти стояла мать: худенькая, маленькая, как девчонка. Синие глаза ее улыбались. Теплыми, мягкими пальцами она перебирала светлые колечки волос.

"Мам, а мам, чудеса бывают?"

"Нет... Не бывают. Только в сказках, сынок".

"А я хочу чудес. Сильным хочу быть".

"Что ты, сынок!"

"А я хочу!"

Мать горячей ладонью прижимает его к груди. Он слушает, как под тонкой кофточкой бьется материнское сердце. И боится пошевелиться, нарушить это ровное, доброе биение.

...В воспаленную спину ткнулся ствол автомата. Морщась от боли, Буравлев вздрогнул. И сразу в воображении исчезла мать. Под ногами щерилась забитая серым месивом, клыкастая пасть оврага. Буравлев попятился и замер. "Стреляй скорей!.. Чего медлишь?" - и повернулся к нему лицом. Выпрямился.

Ефрейтор-немец добродушно улыбнулся. Под рыжими бровями засветилась та же улыбка в глазах.

- Рус, айда. Живи... - проговорил он весело, как старому приятелю.

Буравлев не понимал слов.

- Шнель!.. - вдруг строго прикрикнул ефрейтор и кивнул в сторону леса. Вскинув автомат, выпустил вверх очередь.

Буравлева лихорадило. Голова наполнялась чугунной тяжестью. Нарастающая слабость смыкала припухшие веки.

А он уже шел в облитом туманом лесу. Спотыкался о неровности. Поднимался и снова шел, уже не понимая, зачем и куда.

Чудились странно знакомые голоса, где-то совсем рядом горели радостным, животворящим огнем синеватые, как гребень окской волны, глаза Кати. Они звали его, и он, превозмогая бессилие, шел за ними, прижимая свои шершавые, перепачканные грязью ладони к лицу.

По щекам текла теплая, скупая влага. Казалось, это не слезы бессилия, а сочилась из глаз сама кровь. И весь мир, затканный голубоватым лунным светом, обманчивый, заслонен от него какой-то очень тонкой кисеей.

Воспаленное воображение порой творило невероятные образы, комкало, смешивало все воедино, а он, гонимый непонятным чувством, шел и шел...

Цепкий куст жимолости задел за рукав шинели. Буравлеву он показался человеком. Он едва слышно пригрозил:

- Уйди, стрелять буду!..

И, потерев ладонями виски, стоял в раздумье и повторял:

- Бить их надо. Бить...

Потом он снова шел и шел. Шел в неизвестность... пока еловый сук больно не ударил в плечо и не опрокинул на землю. Он долго еще крючковатыми пальцами царапал затвердевшую землю, стараясь подняться. Голова кружилась. И перед ним проплывала какая-то непонятная смесь разнородных предметов. Огромным усилием воли пытался вернуть сознание, упорно переламывал себя и - не переломил. Над ним задернулась черная, как беззвездная осенняя ночь, пустота.

Очнувшись, Буравлев увидел бревенчатые стены, кружевные занавески на окнах. Пахло свежеиспеченным хлебом и сладковатым березовым дымом. Тело Буравлева словно кто налил свинцом. Руки были туго перевязаны. Хотел пошевелиться, но от нестерпимой боли застонал. Подошла лет двадцати трех девушка, заглянула в лицо.

- Болит? - участливо спросила она.

Буравлев поднял чугунные веки.

- Они тебе руки поломали. Лежи смирно, а то не заживут.

- Кто ты? - прошептал он.

- Дочь лесника. Не бойся, сюда немцы не заходят.

- Ты одна?

- С матерью. Отец на войне сейчас.

Буравлев разглядел ее лицо. Оно было немного грубоватым, с конопушками на носу и щеках. Крупные серые глаза с грустинкой скрадывали эту грубоватость, и лицо у девушки даже казалось красивым.

- Наши далеко?

- Порядочно. Только я говорю, не беспокойся. Да и молчи. Тебе говорить нельзя...

3

Буравлев поставил ведра с водой.

- А ну, суй в него голову! - приказал он Ковригину.

- Ты что? Очумел?

- Суй, тебе говорят! Дурь скорее пройдет.

Ковригин не успел и моргнуть глазом, как Буравлев нагнул его голову и сунул ее в воду.

- Ты что, черт? А то ведь я могу...

- Пуганый, не боюсь.

Ледяная вода все же сделала свое - боль в голове постепенно начала утихать. Заросшее щетиной лицо посвежело, зарумянилось. Ковригин тогда сам подошел к ведру и начал мочить голову.

- Что, понравилось? - незлобиво упрекнул его Буравлев.

Пока Ковригин, отфыркиваясь, плескался, Буравлев прислушивался, как за окном, обтекая стволы сосен, ручьисто журчал ветер. Где-то в их вершинах застрекотала сорока. Сквозь оттаявшее стекло Буравлев отчетливо видел пестрые крылья, длинный, скособоченный хвост. Она камнем упала с верхнего сука и вдруг низом пронеслась возле веранды, взмыла над лесом. Ветер сносил ее в сторону, ерошил мягкое оперение.

- Ну как, Аника-воин? - спросил Буравлев, когда Ковригин отошел с полотенцем от ведра.

- Железно, - признался тот. - Стопашку бы с прицепом - куда лучше.

- Не помрешь и так. Пора за дело браться. От твоих попоек и в семье и на работе нелады. Живешь, как волк в окладе!

Зрачки у Ковригина сузились. Глаза, прикрывшись негустыми темными ресницами, холодно блеснули.

- Язва!.. Нашел лазейку еще раз уколоть, - с раздражением бросил он и, немного помолчав, спросил: - С какого участка начнем расчистку?

- От Лосиного брода. Там, как в тайге. Не пролезть. Только присматривай за рабочими. Пусть трелюют поаккуратней. На Климовой даче весь подрост поломали. Безобразие!.. Куда только ты смотрел? И чтобы в Красном бору ни одно дерево не упало! Понял!..

Ковригин легонько поддал ногой табуретку. Шагнул к лесничему.

- Слухай, начальник! - злобно заговорил он. - Не много ли на себя взял? Все тебе не по нутру. Я-де, мол, умнее всех. Все делали плохо, а вот я покажу вам! Я больше десяти лет был на этой должности и тоже кумекаю, что к чему. Похвалу за похвалой получал.

- Ты, Степан Степанович, не кипятись больно, распаяться можешь. Как ты работал раньше - мне до того нет дела. А вот сейчас, когда стал моим помощником, буду спрашивать с тебя по всем правилам. Прими к сведению и трудовую дисциплину.

Буравлев застегнул верхнюю пуговицу в полушубке, поглубже напялил шапку и, не взглянув больше на Ковригина, твердым шагом вышел из дома.

4

Ковригин долго стоял посредине комнаты, по-бычьи уставившись в одну точку. "Откуда его только принесло? Ввалился как снег на голову".

Когда он был лесничим, начальство если и наезжало, то не было назойливым: посидят, поговорят - и делу конец. С директором лесхоза Маковеевым часто ходили на охоту.

Может, и работал бы, если бы имел диплом. А Ковригину диплом ни к чему. Он и без него хорошо знает лесное дело. Всю жизнь прожил в здешних местах, каждое деревце, каждый кустик родней родного!..

- Диплом, диплом! - проворчал он. Чего отрицать, иметь его не мешает. Такой груз карман не тянет. Ну а годы? Не садиться же ему сейчас за школьную парту вместе с мальчишками! Да и нужен ли диплом, чтобы гонять лесников, отводить под вырубку делянки, составлять отчеты?

В ушах прозвучали слова единственного близкого ему человека, деда: "Учись, Степа. Без науки ноне ты что червяк навозный. По себе вот знаю".

Почему тогда не пошел в техникум? Захотел посвободнее пожить. Был бы отец или мать, может, все б пошло по-другому. А тут женитьба. Дети. Болезни...

Как никогда, показался пустым и неуютным дом. Прилив обиды охватил его.

Не помня себя, набросил на плечи полушубок, схватил со стены ружье и выбежал на улицу. Ледяной ветер омыл его разгоряченное лицо, проник под рубашку. Ковригин остановился, открытым ртом хватил несколько глотков крепкого морозного воздуха.

И снег и деревья были необыкновенно красивыми. Все сверкало, переливалось на солнце яркими блестками. Он никак не мог отвести от деревьев взгляда.

Вернулся в дом и повесил ружье. Еще не решил, что будет делать дальше, но ясно было одно: отсюда он никуда не уйдет.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Лыжня все дальше уводила Наташу в лес. Холодные лучи солнца, пробиваясь сквозь густую чащобу, лиловыми разводьями разрисовывали нетронутые наметы. Наташа зачарованно смотрела по сторонам. И снег, нависший на сучьях деревьев, был похож в ее воображении на множество подушек, да таких белых и пышных-пышных, словно набитых лебяжьим пухом.

Чем глубже уходила Наташа в лес, тем больше раскрывалось перед ней чудес. Вот навстречу выплыли снежные бабы. Поравнявшись с елочками, Наташа засмеялась: "Эх вы, красавицы, а я вас за баб приняла..." Но фантазия рисовала новые и новые картины.

Поодаль, у березки, казалось, приостановился молодец. Тонкие руки его были опущены почти до самой земли... Под можжевельниками застыли в стремительном беге маленькие гривастые кони, выгнули горбы белые верблюды... Было очень здорово! Будто это плюшевые игрушки сбежали из детского сада.

Старые толстые пни напоминали ушаты, из которых обильно лезло замерзшее снеговое месиво, похожее на сдобное тесто. Так сказочно, что Наташе невольно почудилось, будто стоит ей только захотеть, как эти снежные бабы, лошадки, верблюды и зайчики закружатся в быстром хороводе вокруг вон той молодой распушенной елочки.

На старой, заросшей ольховником просеке Наташа притаилась за дуплистой, исковерканной бурей сосной. Ей захотелось уловить хотя бы один живой звук. Но вокруг стояла немая тишина.

И тут она заметила, как из-под распушенного можжевельника, сливаясь с белизной сугробов, зачертил черным хвостиком горностай. У опушки он вскочил на поваленный ствол сушины, сбил с нее снежную шапку и, присев на задние лапки, огляделся. В сторону, от кустов, голубел заячий след. Горностай повертел своей крошечной гладкой головкой, хищно втянул ноздрями воздух. Уловив раздражающий запах, он спрыгнул с валежины, припал к земле и пополз.

С молодой березки сорвалась стайка снегирей. Зверек проводил их пугливым острым взглядом и, снова припав к земле, исчез за сугробом.

Наташа бесшумно перебралась к другому дереву и прислушалась. Лес жил своей жизнью. На морозе, будто выстрелы, сухо потрескивали деревья. В чаще, за ельником, затрещала желна. У края просеки на верхушке молодой березки заливалась овсянка... И тут студеный воздух пронизал жалобный крик:

"У-а-а!.. У-а-а!.."

Из кустов прямо на Наташу мчался заяц. На спине, вцепившись зубами в шею, сидел горностай.

Тень большой птицы промелькнула над синеватой просекой. Горностай соскочил с зайца и нырнул в ольховник. На зайца камнем упал ястреб-тетеревятник и ударил по голове сильным, крючковатым клювом. Вонзив в него острые когти, попытался подняться.

И тут произошло неожиданное. Из ольховника вынырнул горностай, бросился на ястреба и мелкими зубами впился ему в горло. На снегу яркими бусинками вспыхнули капельки крови.

Когда ястреб перестал биться, горностай повертел маленькой головкой и, дернув усиками, торжествующе крикнул:

"Эоэ!.. Эоэ!.."

- Вот и все!.. - прошептала Наташа и отвела взгляд. Ей не раз приходилось сталкиваться с подобными случаями и в Дачном лесничестве, но она никогда не задумывалась над этим. "Сильный живет за счет слабого. Вот и вся философия звериной жизни", - неожиданно заключила она. И еще долго стояла в раздумье у ольховника.

Потом обошла заросль и, отталкиваясь палками, помчалась на лыжах через березняк к дому.

У дороги на рыхлом снегу Наташа увидела округлые, в стакан, следы. Они шли к ложку, а там у распушенной, как наседка, можжевелки сходились с другими следами и протоптанной тропой тянулись к осиннику.

"Вот это да!.."

Наташе вдруг стало страшно. Тревожно оглядываясь по сторонам, она заспешила к поселку. У конторы лесничества приостановилась отдышаться. И, увидев у крыльца Костю, крикнула:

- Чего спишь, охотник? Волки вон по лесу гуляют. На старой вырубке у осинника тропу пробили. Сама видела, будто на свадьбу шли.

Костя потоптался на месте, возразил:

- Со свадьбой рановато. Это у них в конце февраля, в начале марта бывает.

- Смотри, тебе виднее, - уже успокоившись, сказала Наташа. - Желаю удачи. Только смотри, как бы нос тебе не отгрызли. - И, вскинув на плечо лыжи, пошла к дому. Она была довольна, что сумела уязвить горделивого охотника.

2

Костя, сбив у двери с валенок снег, повесил на гвоздь ватник.

Мать участливо спросила:

- Замерз?

- Холодюка... Кровь в жилах мерзнет. - Костя приложил руки к печке. Зима какая-то - не поймешь. То дождь, то метели, а то вдруг заледенеет так - дышать трудно...

- Намутили там, в космосе, вот и капризничает.

Мать, смахнув со стола тряпкой в руку крошки, достала посуду и загремела заслонкой.

- Поешь пока. Небось проголодался за день-то?..

- А ты думала? Потопай-ка целый день на такой стуже.

- Отца-то не встречал?

- А что, нет дома?

- С самого утра ушел и не возвращался. Не напился бы...

- Это ради чего бы? Причин на то никаких нет.

- Было бы желание. У кого, у кого, а у твоего бати всегда луковка во щах...

На крыльце звучно запели половицы.

- Ну вот и пришел - с усмешкой заметил Костя. - Куда ему деться?

Шевлюгин тяжело перешагнул высокий порог, бросил на лавку рукавицы. От покрытого инеем полушубка пахнуло горьким запахом табачного дыма.

Он неторопливо разделся. Одернул рубаху, присел за стол.

Костя искоса посмотрел на него:

- Как же ты сегодня трезвый?

Скуластое, с узкими, монгольскими глазами лицо Шевлюгина перекосилось в злой усмешке:

- Ну ты, заячий радетель! Тебе помолчать бы. Ты лучше бы капканы приготовил. Да поутречку в лес... Понял, что сказал тебе?

- Понял.

- Вот то-то... А ты, мать, давай-ка мне что-нибудь там пожевать. Проголодался, как пес бездомный.

- А кто тебя от дома гонит? - проворчала Марфа. - По целым дням невесть где шатаешься.

- Дела, мать, дела. Волка ноги кормят. Так и тут. Вода под лежачий камень не течет.

После ужина, не одеваясь, Костя выскочил в сени, принес зубастые капканы.

Шевлюгин повертел их в руках и, удовлетворенно крякнув, пошел в спальню.

3

Еще все спали, а Костя был уже в лесу. На пути зыбкой стеной вставали молодые осинки. С их отяжелевших крон предутренний ветерок сбивал серебристую пыль, крутил ее между стволов, гнал по белым сугробам. Костя часто останавливался.

Звонкая тишина. Скажи слово - и оно сломается, зазвенит, как разбитый хрусталь... А вокруг в разные стороны разбегались большие и маленькие следы - все это оставила ночь.

Будто по книжке, читал Костя проделки зверей. Вот у сломанной ветром осинки собрались на пир зайцы, но, почуяв лису, разбежались. Белка спрыгнула с дерева на снежную замять, чтобы вскочить на соседнюю елку и полакомиться там шишками. У чертополоха снег мелкой строчкой прострочила ласка. Поймав полевку, она нырнула в сугроб, под корни разбитого грозой дуба.

И тут же немного поодаль Костя увидел следы волка. Они резко выделялись на снегу: крупные, глубокие. У пригорка показалось еще несколько волчьих следов. Отсюда хищники трусили друг за другом.

У леса волки пересекли лосиный след и пошли по чащобе. И, сам не зная почему, Костя тоже направил лыжи за сохатым.

Макушки сосен тронуло позолотой. Всходило солнце. Под мохнатыми зелеными елями все еще бродил сизый сумрак, и снег от него казался голубым-голубым.

Лосиные следы вели через березняк, далее должна быть поляна. Почти каждую неделю Костя в чащобе нарубал молодых осинок и, по примеру Прокудина, перетаскивал их к березовой рощице, втыкая в сугроб. Лоси начисто съедали сочные горькие ветки.

На поляне снег был притоптан, будто здесь ночевал не один лось, а целое стадо. Взгляд перехватил рдеющие, как ягоды клюквы, пятна на сугробе.

"Кровь!.." Костя приостановился у рогатого куста жимолости. Вокруг обглоданные кости. Так вот куда вела волчья тропа! Из-под можжевельника на него смотрели широко открытые мертвые глаза лося. На их блестящей, чуть влажной роговице, как в зеркале, отражалось бледное небо.

Косте показалось, что он уже видел эти глаза. Возможно, не раз их встречал на зимней лесной тропе. Это, видимо, был старый, огромный лось с большими, кустистыми рогами. Костя подошел к можжевельнику, взялся за витой отросток рога, оторвал от земли тяжелую голову. Из-под снега взметнулось мохнатое ухо.

- Не Буян ли? - взволнованно произнес он.

Бережно опустив в сугроб лосиную голову, Костя снял шапку. Постоял немного. Потом поспешно расставил капканы, замел следы еловыми лапами. Уходя, снова взглянул на голову лося:

- Неужто Буян? Не может быть!..

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

"Фью-ить!.. Фью-ить!.." - звенела тонкая трель малиновки.

Маковеев вылез из кабины, прислушался. К малиновкам присоединились чечетки, и тут же их сменил посвист щеглов.

"Что за чертовщина!" - мысленно выругался Маковеев. Сказав шоферу, чтобы тот ехал к конторе Приокского лесничества, он пошел по укатанной санями дороге. Голоса лесных певчих серебряными колокольчиками звенели в сухом морозном воздухе.

За околицей поселка приостановился. У изгороди стояла незнакомая девушка. Облокотившись о жерди и запрокинув голову, с каким-то особым воодушевлением насвистывала, подражая пению птиц.

"Вот это да!.. - удивился Маковеев. - А говорят, не бывает чудес! Снежная чародейка!.." Он разглядывал ее розовые от мороза щеки, небольшой прямой нос, мечтательные синие глаза. Особенно поразили его косы светлые, длинные, спускавшиеся почти до самого пояса.

Девушка неожиданно качнула головой и засмеялась. С сосны сорвался дятел и с неистовым криком метнулся в чащу.

Маковеев шагнул к незнакомке:

- Откуда пожаловала, фея весны!..

Она отступила назад, испуганно взглянула на него.

- Вы, наверное, не по адресу, - успокоившись, сказала незнакомка.

- Нет, по адресу. Я лесной царь.

- Почему тогда без бороды? - засмеялась она.

- Те, что с бородой, цари сказочные. А я, как видишь, живой, - и Маковеев пристально посмотрел ей в глаза. - Не зря тебя назвал феей. У всех лесных чародеек такие же вот голубинки в глазах.

- Я вовсе не фея, а самая обыкновенная девушка. И зовут меня просто Наташей.

- Вот видишь, а ты говоришь - обыкновенная. Все чародейки - Наташи. Разве ты не знаешь?

"Какой он смешной! - подумала Наташа. - А где я слышала его голос?.."

Маковеев привлек ее своим внушительным видом. Высокий, в кожаной меховой куртке и серой каракулевой шапке, он не был похож на обычного человека. В его широких плечах и размеренных движениях угадывалась мужская сила и твердая натура.

- Слушал я твое пение и удивлялся. Здорово это у тебя получается. С таким даром не часто встретишь... Теперь я понял, кто куковал...

- С малолетства в лесу.

- А я, чудак, вначале был в недоумении, почему вдруг малиновки запели зимой?

И Маковеев стал оживленно рассказывать, как однажды в погоне за раненым лосем впервые услышал свист соловья и перекличку кукушек. И тут ему показалось, что зимы уже нет, а наступила сама весна. Из чащи повеяло ароматом ландыша и свежестью молодой листвы. Это было к его несчастью. Он тогда сбился с лосиного следа и заблудился в лесу.

- Вот и хорошо! - призналась Наташа. - Зверей и так осталось мало, а охотники не берегут их.

- Ты, оказывается, еще и сердобольная, - заметил Маковеев. И он уловил в глазах Наташи озорные огоньки. Ему даже подумалось, что она вот-вот сорвется с места и крикнет: а ну, догони!..

Но она не крикнула "а ну, догони", а лишь взглянула на свои маленькие наручные часики и молча пошла к дороге.

Маковеева это заело.

- Только встретились и уже бежать? - догнав ее, сказал он с видом огорчения. - Я лесной царь. Я обязан провожать в своих владениях.

- Не тратьте зря время.

Но он настойчиво шел рядом. У поворота дороги неожиданно замедлил шаг.

- Смотрите, что там? - спросила Наташа.

2

От дороги к Оке бежали лось и лосиха. У крутояра спустились на лед и, перескакивая через снежные заструги, помчались вдоль берега. Огромный лось, подняв горбоносую морду и закинув на спину ветвистые рога, бежал первым. У излома реки он вдруг заскользил, широко разбросив задние ноги, и, не удержавшись, с размаху грохнулся на бок, сползая в ледяную впадину. Лосиха шарахнулась в сторону, пересекла реку и скрылась в прибрежной заросли. Лось, мотнув головой, вскочил и бросился было за ней, но тут же опять поскользнулся и опять свалился на бок.

- Убился!.. - с отчаянием вскрикнула Наташа.

- Не бойся! Жив будет, - успокоил ее Маковеев. - Только ему одному не выбраться отсюда. Помочь надо. В ледяную впадину попал. Это встречается при убыли воды. - Он не спеша повернулся к Наташе: - Пошли, поможем ему.

Они шли по лосиному следу, добрались до крутояра и, присев на корточки, словно на лыжах, сползли на лед.

Лось стоял, с опаской поглядывая на людей.

- Не надо пугать его, а то и на самом деле разобьется, - предупредил Маковеев. - И близко к нему не подходи. Убьет сразу.

- Как же мы его спасать будем?

- Подрубим лед, сделаем порожки, а там он сам выйдет. У меня охотничий топорик есть...

Чем они ближе подходили к лосю, тем ниже тот опускал свою гордую голову. Глаза наливались кровью.

- Да это же Буян! - удивился и обрадовался Маковеев. - Мы за ним по лесу рыскаем, а он, извольте радоваться, сам явился.

- Вы добрый, - похвалила вдруг его Наташа. - Другой бы побежал на кордон за ружьем.

- Ну что ты!.. Разве можно пользоваться случаем? Настоящий охотник помогает в беде зверям.

Маковеев подошел к месту, где лось первый раз упал, и сильным взмахом топорика начал подрубать лед. Мелкие, как стекло, осколки веером рассыпались вокруг него. Он отступал шаг за шагом. Лед становился шероховатым и ребристым.

Буян пристально и настороженно следил за работой.

- Вы отдохните, а я порублю, - сказала Наташа.

- Нет уж, я сам. Ты лучше подержи меня. Начинается спуск, того и гляди, скатишься Буяну под ноги. - Маковеев снял ремень, один конец зацепил за брюки, а другой подал Наташе: - Удержишь?

- Попробую!.. Только пойдет ли он сюда?

- Другого выхода ему нет. К тому же зверь этот умный...

Подрубив лед до самого конца спуска, Маковеев попросил Наташу отойти в сторону, давая проход зверю.

Буян смело поднял голову, фыркнул и, скользя ногами, стал осторожно продвигаться к вырубленной на льду тропе. Ступив на ее край и почувствовав устойчивость, он одним махом выскочил из "западни". Сделав на снежной целине несколько прыжков, приостановился, взглянул на своих освободителей и бодрой рысцой направился в сторону темнеющего вдали бора, в котором скрылась лосиха.

Маковеев и Наташа поднялись на косогор.

- А ты завтра сюда придешь? - неожиданно спросил Маковеев. - Буду ждать в это же время. Дам три сигнала на машине.

Наташа озорно посмотрела на него:

- Нет!.. - И, немного погодя, тихо добавила: - Отзовусь кукушкой...

3

Домой Наташа пошла не сразу. Обогнула рощицу, постояла у края вырубки. Снег, поблескивая на солнце, слепил глаза. Из хвойных зарослей вылетела стайка чечеток. Птицы перелетели пустырь, уселись на березке и, шумно переговариваясь друг с другом, закачались на тонких упругих ветках:

"Чили-чили-чили-чили!.."

"Ки-ка-ка!.. Ки-ка-ка!.." - в ответ им тревожно забила на осине сойка.

"Чи-чи-чи!.." - стряхнув с веток в сугроб мелкие кусочки заледенелого снега, чечетки замельтешили между голыми верхушками берез.

Проводив долгим взглядом пернатых, Наташа невольно позавидовала им. Были бы крылья, разве бы она топталась вот так по едва заметным заснеженным тропинкам? Вспорхнула бы... И облетела все вокруг. В каждый уголок заглянула бы...

Выбравшись из сугроба на тропинку, она зашагала вдоль вырубки к оврагу. Обрывистые края оврага заросли корявым дубняком. Внизу, у самого днища, что-то шуршало, похрустывало.

Наташа вгляделась в дубняк, но никого не увидела. Оглядываясь по сторонам, она пробежала отрожек и, заметив у обочины дороги широкий, как ушат, еловый пень, уселась на него. Да так и не заметила, как над лесом сгустились сумерки, как от оврага подул знобкий, упругий ветерок и, шурша снежинками, погнал поземку. В ее ушах все еще звучал голос Маковеева, мягкий и тихий: "...Буду ждать в это же время..."

- "Буду ждать в это же время..." - прошептала Наташа.

Где-то и когда-то она видела его, высокого, широкоплечего, в кожаной меховой куртке и серой каракулевой шапке. Но где и когда?.. И тут пришли на память школьные годы. Она в те годы любила собирать разные красивые картинки. Находила их среди открыток, вырезала из иллюстрированных журналов и хранила в своей комнате, в сундучке, вместе с куклами и разноцветными лоскутками. И среди этих картинок лежала одна, совсем особая. Ее выменяла она у подружки за цветные карандаши, которые оказались лишними. Она часто доставала эту картинку и подолгу не могла оторвать от нее зачарованного взгляда. На огромном снежном поле стоял юноша и, приложив ко лбу ладонь козырьком, вглядывался вдаль. На обнаженной голове его ветер трепал русые волосы, рвал с плеч накидку, которая, словно крылья большой птицы, развевалась на ветру.

Этот юноша нравился ей: лицо его было решительное, взгляд устремленный и в то же время задумчивый, ласковый... А еще на картинке на высоком холме стояла церковь с ребристым куполом и позолоченным крестом.

- Папа, - допрашивала Наташа отца, - кто это?

- Леший его знает, - не сразу отвечал Буравлев. - Очевидно, какой-нибудь принц или царевич. Видишь, все тут: и снежная пустыня, и церковь на горе...

Наташа осторожно разглаживала картинку и укладывала на самое дно сундучка. Но когда остаралась одна, то с любопытством разглядывала своего "принца". Ее тянуло в ту самую пустыню... И ей чудилось даже, что "принц" смотрел на нее.

Картинки той давно уже нет. Но теперь, встретив в лесу Маковеева, невольно сравнивала его с тем "принцем".

"А может, он и есть тот принц?" - неожиданно подумала она. И, несмотря на жгучий морозный ветер, ей почему-то стало душно. Она поднялась с широкого пня и заторопилась к Оке, где совсем еще недавно они вместе с Маковеевым выручали из ледяного плена Буяна.

Но там было пусто и глухо. Только ветер по снежному полю дымил поземкой. Наташу охватило беспокойное, смутное чувство.

Как до этой встречи хорошо, спокойно жилось! Ничего не волновало, ничего не трогало. По утрам вставала и готовила отцу завтрак, потом убиралась по дому, читала книги или бродила по лесу. И все ей казалось простым и интересным. А по вечерам обычно засиживалась с отцом у горящей голландки, прислушиваясь к сухому потрескиванию березовых поленьев. Бывали у нее с ним и споры, но о них она тут же забывала. Разве можно таить долго обиду на родного человека?

А вот теперь в душе ее поселилась тревога, и вряд ли она скоро от нее избавится. И Наташе стало страшно за себя. А в ушах все настойчивее звучал голос Маковеева: "...Буду ждать в это же время..."

- Руки вверх!.. - раздался позади голос, но Наташа не испугалась. Она обрадовалась, узнав по голосу отца, и тут же огорчилась: лучше бы это был он...

- Озябла?

- Нет, нисколько, - нехотя ответила она. - Поземка-то только что началась. Да я и одета тепло...

- Что ты такая хмурая? - заглянув ей в лицо, беспокойно спросил отец. - Может, обидел кто?

- Да ну что ты, папа!.. Всегда что-нибудь придумаешь...

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

- Ну, милок, трогай! - Костя дернул вожжами, дважды чмокнул.

Гнедой уперся задними ногами в твердый, утрамбованный копытами снег. Скрипнули полозья саней, и воз хвороста легко покатился по наезженной дороге.

В морозной прозелени неба проклевывались первые звезды. Они, казалось, дрожащими фиолетовыми фонариками унизали верхушки остроконечных елок. Жгучий морозный сквозняк леденил лицо. Приподняв воротник полушубка, нахлобучив шапку, Костя забрался на хворост.

Убаюкивающе скрипели полозья. Медленно проползали по сторонам усеянные темными шарами кусты, и Костя, наработавшийся за день на лесосеке, незаметно заснул.

У осинника Гнедой поставил торчком уши, затоптался на месте, и, пятясь назад, рванулся с дороги в сторону. Костя на возу не удержался, неуклюже рухнул в сугроб.

- Ты что, черт, взбесился?!

Стряхивая с себя рукавицей снег, он огляделся. Кругом было пусто и тихо. Лишь на морозе потрескивали деревья да звезды, как волчьи глаза, сторожили закоченевшую землю. Неподалеку от дороги черным пятном выпирал из-под снега пень.

- Ишь чего испугался, дурень!..

Костя отоптал вокруг повозки снег, вывел из целины лошадь и, придерживаясь за веревку, стягивающую хворост, пошел рядом. За стволами молодых осинок что-то вспыхнуло, будто там кто-то бросил недокуренные папироски. Костя пристально всматривался в темноту. Опять вспыхнули огоньки, совсем близко.

Кольнула догадка. Припомнился лесник, которого вот так же встретили по дороге волки и растерзали.

Гнедой захрапел, резко рванул в сторону и по брюхо завяз в сугробе. На морозе сухо хрястнула оглобля. Запутавшись в упряжке, мерин протяжно заржал.

Костя нащупал в кармане спички. Поспешно чиркнул. Мрак вздрогнул, затрепетало пламя и погасло. Костя вспомнил о топоре, выхватил его из воза и заколотил обухом по стволу сухой осины. Сверху с треском срывались хрупкие сучья. На шапку и плечи сыпался снег и мелкий мох. По чащобе разносился гул. Огоньки пропали.

Костя выпростал из сугроба успокоенного Гнедого, освободил его от упряжки и забрался на него верхом. В полночь он вернулся домой. Передал отцу лошадь.

- Пошли такого в лес, - Шевлюгин сплюнул. - Тебе все бы за девками гоняться...

2

Рано поутру Костя украдкой от матери взял ружье и пошел в лес. Звезды поблекли. У чапыжника при тусклом свете обозначились широкие петли волчьих лап. Они шли с разных сторон от оврага. Соединившись у торчавшего из-под снега чертополоха, потянулись к роще.

Костя, проваливаясь в сугробе, шел по следам. Затаив дыхание, прислушивался к лесным шорохам. Над головой уныло шумели верхушки сосен, сонно шуршал черный чертополох.

У просеки он заметил, как с пушистой низенькой елочки посыпался снежок. Сердце заколотилось так, что трудно стало дышать. Вскинул ружье. Из-под кустов вымахнул волк, пересек поляну и кинулся в березняк. Зверь был большой. Таких хищников, пожалуй, Костя еще не видел.

В полусвете качался обвисший зад с прямым, обрубленным хвостом. По рыхлому снегу змеилась широкая полоска от капкана. "Попался все же!.."

Подул ветер. Закрутился, посыпался снег. Зверь растворился в белом месиве.

"Фу, черт, из-под носа упустил! - досадовал Костя. - А волк-то бывалый..."

Он брел через заросли. Волк же ловко обходил буреломы, чащобы, боясь зацепиться капканом.

Костя взмок, ноги отяжелели, будто к ним привязали колодки. Карманы оттягивали патроны с картечью. Ветер бил в лицо, спирал дыхание.

Костя порою останавливался, время от времени поднимая голову к мутному, стылому небу.

Все чаще припадал к земле изнуренный волк. Костя уже слышал, как его клыки остервенело лязгали по железу. Но стоило ему лишь уловить шаги охотника, как, ощетинившись, срывался с места. Костя несколько раз пытался обойти его и незаметно подкрасться из-за деревьев. Порой их отделяло друг от друга пятнадцать - двадцать шагов. До Кости доносился густой запах псины. На том месте, где лежал волк, снег был в черных пятнах. "Открутит лапу, и тогда ищи его", - беспокоился Костя.

Наконец-то ему повезло. Волк капканом зацепился за куст молодого дубка. Острая боль взъярила зверя. Злобно рыча, он набросился на деревце, корежил его зубами. И тут же внезапно, всадив клыки в свою лапу, перерезал жилы. Волк взвизгнул и завертелся на трех лапах.

Костя поднял ружье, бросился к нему. Стрелять не стал, ему захотелось взять волка живым.

Волк взметнулся в воздухе. Костя отшатнулся и со всей силой ударил его прикладом по голове. Приклад скользнул по черепу, ружье вырвалось из рук и полетело в овраг.

Волк яростно вцепился в полушубок, рванул его. Костя успел схватить зверя за горло, попятился. Нога повисла над кручей. Он не удержался, повалился на спину и покатился в овраг, увлекая за собой зверя. Сцепившись, они переваливались с боку на бок по склону, пока не достигли дна.

Пальцы у Кости затекли и не разжимались.

- Вот тебе, волчище, и крышка! - тяжело дыша, прошептал Костя. Он приподнялся, вытащил из-за голенища охотничий нож и всадил в грудь волку.

Он отряхнул с себя налипший снег и только хотел шагнуть к ружью, как вскрикнул от острой боли. Падая, Костя не заметил, что ушиб колено. Закинув за плечо ружье, хромая, Костя потащил за собой убитого волка.

У выхода из оврага с наветренной стороны зашуршали кусты. Костя вздрогнул. Сердце замерло. "За матерым по следу идет стая..." Шорох повторился еще и еще... Из зарослей показался лось. Задевая ветки кривыми отростками рогов, лось медленно и степенно пересекал овраг. Он был высок в ногах, и его массивное туловище от этого казалось легким. За ним, гордо вскинув голову с белым пятнышком на лбу, шла лосиха. Лоси на миг задержались, посмотрели в сторону охотника и, по-хозяйски расталкивая молодые деревца, стали удаляться.

- Так это же Буян! - радостно прошептал Костя. - Вот здорово-то!.. Жив, значит?..

3

Мертвый волк лежал посередине дороги неподалеку от конторы лесничества. Седая длинная шерсть его торчком стояла на загривке, белесоватое с охристым оттенком брюхо запало, из полуоткрытой пасти, сжатый клыками, высовывался красноватый язык.

Первым волка увидела Наташа. Обошла его, провела по вздыбленному загривку варежкой. Потом, заглянув в посеревшее от бессонной ночи лицо Кости, протянула ему руку:

- С удачей тебя, охотник!

В ее глазах уже не играли насмешливые огоньки. Она смотрела на Костю скорее с уважением, чем с любопытством и одобрительно улыбалась.

- Смелый, оказывается, ты, коли на такого зверюгу решился пойти!..

Собирались люди, рассматривали волка. Совали валенки в его клыкастую пасть, толкали в окрепшие от стужи бока...

- Ну что, бандит, попался? - приговаривали они.

- А зубы-то, зубы какие!.. Ими не только овцу, но и слона разодрать можно!..

- А ты думал?..

Костя был героем.

К убитому волку подошел и Буравлев. Осмотрев зверя, он не без удивления бросил:

- Ого, матерый!.. И как тебя только пристукнули, такого хитрюгу? - И, сожалеючи покачав головой, добавил: - Выходит, отходился по белому свету, бедняга... Вот так-то...

- Смотрите, а пулевых ран-то на шкуре и не видно! - воскликнул кто-то. - Руками он, что ли, его?..

- Возьмешь такого руками. Он тебе сразу полбашки оттяпает. Разве не видишь, ножевая рана в груди?..

- И в самом деле врукопашную!.. Вот это да!..

Косте вдруг захотелось при Наташе и Буравлеве рассказать обо всем: и как встретил волков в лесу, и как гнался за матерым по глубокому снегу без лыж, и как они, обхватив друг друга, катились по крутому склону оврага, но вместо этого сказал:

- У Касьянова брода взял!.. - и оглянулся, но Буравлева уже не было. Сутулясь, он неторопливо шагал к конторе. Только Наташа по-прежнему приветливо улыбалась Косте.

4

Костя стоял у тисков, всем телом нажимая на рашпиль. Скрж-скрж!.. Скрж-скрж!.. - лязгал металл.

На дощатый верстак и на пол сыпались мелкие, как мука, синеватые искры.

Скрж-скрж!.. Скрж-скрж!.. Скрежетал под рукой рашпиль. Чудилось Косте, что под ногами похрустывал снег. И был он не в "слесарке", а в лесу. Вьется цепочка волчьих следов. Вокруг ни души. Лес, мутное небо, луна...

Дверь бесшумно приоткрылась, и, впустив седое облако холода, в "слесарку" вошел Буравлев. Он снял шапку, распахнул полушубок и шагнул к столу. В комнатушке пахло нагретым машинным маслом и березовым дымком.

Костя сделал вид, что не замечает Буравлева, с силой налег на рашпиль. Под потемневшей от пота рубахой выпукло обозначились сильные округлые лопатки.

- Что морокуешь, мастер? - участливо спросил Буравлев. - От такого старания даже рубаха взмокла, - и присел на табурет у стола.

Отложив на верстак рашпиль, Костя стал рассматривать на свету полукруглый кусок металла с небольшой выемкой посередине. Измерил его кронциркулем.

- Втулку под передачу точу, - наконец пояснил он. - Старая трещину дала, а запасной нет. Станет трактор, что делать будем?.. В черном теле нас держит Маковеев. Обходитесь, мол, как знаете...

- Н-да-а... - многозначительно протянул Буравлев. - Ну, ничего, как-нибудь прокукуем до весны, а там новую машину будем требовать. Думаю, не откажут...

- Как знать... Степан Степанович тоже планы на это строил, а получил шиш с маслом.

Буравлев снял с себя полушубок - жарко - и, вместе с шапкой положив его на верстак, отодвинулся подальше от печки-чугунки.

- И чего ты так палишь? Растопиться можно.

- Намерзся за ночь - теперь отогреваюсь, - признался Костя и, налив из ведра в закопченный алюминиевый чайник воды, поставил его на чугунку. Ну и волчище, заставил ползать по сугробам...

Он почему-то ждал, что Буравлев его похвалит.

- У Касьянова болота так рухнул в овраг, думал, костей не соберу. Колено вот ушиб о пень.

Но Буравлев, казалось, был глух к его словам. Думая о чем-то своем, он легонько побарабанил о стол пальцами.

- Много там их еще? - спросил Буравлев.

- Кого, волков-то? - насторожился Костя. - Хватит. Натоптано было, как на толоке...

- Выходит, не всех истребили? - и лицо Буравлева посветлело. Н-да-а, объявили серого вне закона и бьют его почем зря...

- А чего же, богу, что ли, на него молиться!..

Буравлев укоризненно покачал головой:

- Эх ты, охотник!.. Убивать, как вижу, горазд, а вот пораскинуть мозгами, вникнуть в тайны лесной жизни - пороха не хватает.

- Я понимаю так: волк - хищник, и его надо уничтожать.

- Вот-вот, - оживился Буравлев. - Так судишь не только ты, но и каждый, кто входит с ружьем в лес. Такое же понятие и у твоего отца. Оттого и зверья в чащобах кот наплакал...

Слушая его, Костя стоял у верстака, переминаясь с ноги на ногу. Ему вдруг стало как-то не по себе.

- Выходит... хищника бить нельзя?

- То-то и оно, - с надеждой взглянул на него Буравлев. - Тут дело обстоит гораздо сложнее, чем ты думаешь. Не спорю, волк - хищник. Но какой хищник? Вот это, к сожалению, не каждый знает. Ученые-охотоведы подсчитали убытки от волков. Цифра у них получилась солидная. А вот никто из них не удосужился подытожить, какую этот зверь приносит пользу. Уверен, цифра получилась бы намного внушительнее.

На чугунке закипел чайник. Зашипела выплеснувшаяся на крышку печки вода. Костя поставил кипящий чайник на стол, бросил в него щепоть чая. Затем с полки достал две кружки, полбуханки черного хлеба и порезанный крупными квадратиками кусок сала.

- После праведных трудов и закусить треба, - весело проговорил он и предложил: - Подсаживайтесь, Сергей Иванович. От горячего дышится легче.

- Это верно, - согласился Буравлев и поставил перед собой кружку дымящегося пахучего чая.

- Никак не уразумею, какую пользу волк приносит лесу? - вернулся к начатому разговору Костя.

- Представь себе, - Буравлев осторожно отхлебнул несколько глотков из кружки. - Кто, как не он, очищает лес от падали? Да-да, он... Он регулирует в лесу жизнь так, что у зверья остается жить только здоровое потомство. Потому что не брезглив. Он тебе и чесоточную лисицу скушает за милую душу, и ослабевшего от эхинококка зайца поймает... А сколько бы эти больные звери могли заразить здоровых... Большую пользу волк приносит всему живущему на земле во время размножения мышей! Мыши могут заразить такой страшной болезнью, как туляремия... А волк уничтожает их сотнями и даже тысячами... Волк - зверь благородный!.. Он ни за что не тронет маленького щенка, а примет его, как родное дитя. Не помню такого случая, чтобы он набросился на маленького ребенка. Не знаю, но не раз слышал и читал, как волки притаскивали в свое логово детей и совали им сосцы...

- Такого я что-то не слышал, - пожал плечами Костя.

Буравлев насмешливо скосил на него глаза:

- Про Маугли читал? Не просто же так написал человек, а, очевидно, брал что-то из жизни. Или вот. Волк никогда не тронет овцу в своем районе...

- Если зверь такой ценный, то почему на него не распространяется закон об охране?

- Придет время - спохватятся. Только бы не было поздно. Их в лесу стало слишком мало. Вот так-то, товарищ охотник!.. В природе нет ничего лишнего. Все имеет свой смысл и свое назначение. - Схватившись за лоб, Буравлев неожиданно задумался. - Зачем же я к тебе заглянул?.. Ах да, хотел тебе одно небольшое заданьице дать. Да уж, видно, как-нибудь в другой раз. У тебя вон свое дело... - Он поднялся из-за стола и, надев полушубок, шагнул к двери.

Костя так и остался стоять у верстака.

- Волки... - размышлял он вслух. - Вот те на... Кто бы мог подумать?.. А я, дурак, сколько их покрошил...

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

В кабинете лесничего, с двумя выходящими к реке окнами, было жарко натоплено. По оттаявшим стеклам ползли тонкие, прозрачные струйки.

Буравлев сидел за письменным столом без пиджака, в расстегнутой по-летнему рубахе. Перед ним лежали счеты. Он увлеченно щелкал костяшками и на отдельном листке бумаги записывал колонки цифр. Он не слышал, как скрипнула дверь и на пороге застыл Маковеев.

- Ну и накалили! На экваторе и то, пожалуй, прохладнее, - заметил он и распахнул полы кожаной куртки.

Буравлев обернулся и взмахом руки сбросил со счетов костяшки.

- Старики говорили: "В тепле и деле - всегда здоровый дух в теле". Проходите, Анатолий Михайлович.

Маковеев снял шапку, повесил куртку на вешалку и, пройдя к столу, сел в деревянное кресло так, чтобы был виден берег реки.

- Слышал, в кабинете вы редкий гость, Сергей Иванович. Искал на лесосеке. Сказали - еще не приходил, - без нотки упрека заметил он.

- Сразу не предугадаешь, где и когда будешь. Лесничество-то вон какое!.. - Не оправдываясь, ответил Буравлев. - Решил свои итоги подбить. В бумагах черт ногу сломает.

Маковеев потер указательным пальцем переносье.

Буравлев догадывался, зачем к нему пожаловал директор. И ждал бурн. Но Маковеев совсем спокойно спросил:

- Вы, Сергей Иванович, видели, сколько за Никольской пустошью накорежило ветром елок?

Буравлев тяжело вздохнул:

- Понаделали сквозняков, как в дырявом сарае, вот и коверкает. Ель сильна, когда стеной стоит.

Маковеев достал из кармана папиросу, начал катать ее в ладонях. В кабинете установилась глухая, неловкая тишина.

Буравлев, ожидая, что скажет директор, собрал со стола накладные в одну стопочку и придавил их счетами.

Маковеев неторопливо прикурил от зажигалки. По кабинету растекся пахучий дым. Папироса была искурена почти до половины, а он все молчал.

- Будут указания? - спросил Буравлев.

- Какие там указания! - лицо Маковеева стало озабоченным, и выглядел он старше своих лет. - Да, Сергей Иванович, не просты наши дела. Голова от них кругом идет. Разве уследишь, где надо рубить рощицу или сводить дубраву! Отсюда и сквозняки, и порубленная дубрава, и вырубка прибрежных рощ... - Маковеев скомкал в пальцах окурок, растер его и швырнул в топку печки. - А что бы сделал другой на моем месте? - Он встал, обмерил шагами кабинет, растягивая слова, продолжал: - Ни-че-го! Где-то там, на какой-то инстанции, подписали - и все тут. Подходит это к данной местности или не подходит - выполняй!..

- Приказы пишут люди, а не боги. Люди их могут и отменить. - Буравлев покашлял в кулак и продолжал: - Надо быть понастойчивее и доказать правду.

- В том-то и дело, доказать правду не так-то легко...

Откровенность директора не расположила к себе Буравлева, а скорее озадачила.

- Наши леса не промышленные, а водоохранные. Надо добиваться, чтобы их сделали заповедными. Тогда никто и никогда не войдет в них с топором.

Маковеев стоял посреди кабинета, сцепив пальцы. Лицо его с каждым словом лесничего серело. В душе он яростно восставал против Буравлева. Он еще раз убеждался в том, что новый лесничий "с закавыкой". Маковеев много слышал о прошлом Буравлева. Знал, что тот работал в Лесотехнической академии в Ленинграде. Потом в Дачном лесничестве Подмосковья. Что заставило Буравлева покинуть насиженное место и ни с того ни с сего сунуться в такую глушь? В управлении говорили разное. Но он, Маковеев, понимал, что никто точно не знает. Чесали языки просто так, по каким-то догадкам. Однако Буравлева прислали из самого министерства, что бывало в здешних местах редко... Стоило над этим призадуматься... И над словами Буравлева стоит призадуматься... Карьеру зарабатывает!..

Не получится. В конце концов Буравлев ему подчинен, а не он Буравлеву. И будет все так, как найдет нужным он, Маковеев.

- Да, Сергей Иванович, положение у нас не ахти! - Маковеев кисло улыбнулся. - Вопросы, вопросы и еще раз вопросы! Кто их будет только разрешать?

- Мы! И только мы!.. - Буравлев этим как бы подчеркивал свою основную мысль.

- Готовы ли мы держать-то ответ? Пришло ли это время?

- Осторожничаете, Анатолий Михайлович.

- Мы с вами маленькие люди, чтобы решать такие задачи. Я бы сказал, государственного масштаба.

Лицо Маковеева расцвело в приятной, снисходительной улыбке.

- Не торопитесь так, Сергей Иванович. Время покажет...

- Ждать больше нельзя, преступно. - Буравлев нервничал. - Барановские леса тают, а мы будем сидеть и ждать манны с неба? Что за позиция?

- Бунтарь вы, Сергей Иванович - сдержанно засмеялся Маковеев. - Что ж, смелость тоже нужна в нашем деле. Не то заплесневеешь. Ну, а теперь, как говорят, к жизни... Все же я не кто иной, а директор. И не могу понять ваш отказ выделить участок под вырубку, - в его голосе неожиданно прозвучали металлические нотки. - Надеюсь, вести разговор о дисциплине нет смысла, дисциплина есть дисциплина... Ведь мы тогда, я думаю, договорились...

Буравлев стал багровым.

- Я также полагал, что мы договорились... Анатолий Михайлович, такого леса у нас нет. А молодняк охраняется законом. Давайте поставим вопрос перед областью честно. Не губить же нам Красный бор?

Маковеев помолчал.

- Я слышал, вы фронтовик. Как бы вы поступили с бойцом, если бы он отказался выполнять приказ?

- Я же сказал...

- Не горячитесь, - остановил его Маковеев. - Давайте лучше обсудим спокойно. Я не для себя стараюсь. Вы это знаете. Стране нужен баланс. Это как фронт... И, возможно, в этих условиях отступления от каких-то норм необходимы. Надо понимать и обстановку, в которой мы живем. В конце концов и лес для нас, а не мы для леса. Воспроизводство же с годами наладим...

- Я, Анатолий Михайлович, тоже стараюсь не для себя. Вам это также известно. А вот что скажут потомки о нас? Запросто губили лес.

- Ну что ж, уговаривать не буду! Хотя у нас существует какой-то порядок. - Маковеев шагнул к двери. - Одумаетесь - позвоните. Да поскорей - не то поздно будет, - и он с размаху ударил дверью. "Удивительно, я его еще уговариваю!.."

Буравлев стоял у окна, как окаменелый. Он даже не бросил взгляда на торопившегося к машине Маковеева.

2

Усевшись в кабину машины, Маковеев дал волю нервам. Все в нем клокотало. Маковеев то гневно шевелил губами, то, встряхивая плечами, недоуменно хмыкал, а порой начинал возмущаться вслух!

- Хэ-э, он не допустит!.. Откуда явилась такая персона? Может быть, в министерстве метят Буравлева на мое место?.. Да нет, этого не может быть!..

Маковеева больше всего задело за живое, как это ему, директору, перечил какой-то лесничий! "Пусть пеняет на себя! - резко подумал он. Я-то знаю, как поступать с подобными людьми..."

Шофер с опаской поглядывал на разбушевавшегося директора. Чтобы не накликать на себя немилость, он вел машину плавно, огибал каждый ухаб, постепенно гасил скорость на спусках.

Маковеев и не собирался на ком-то срывать зло. Гнев прошел очень скоро, и он сидел уже успокоенный, притихший. Внимание его привлекли клочки серых туч, рассыпанных по бледно-голубому небу. Струи знобкого ветра гнали их к горизонту, как пастух сгоняет в кучу разбредшуюся по лугу отару овец. Под колеса бежала гибкая лента дороги. По сторонам снежным разливом текли вспененные поля, мелькали светлые рощицы с молодыми березками, утонувшими в сугробах елками. Маковеев смотрел на смену картин, на межевание белых и темных красок, на разинутые пасти оврагов и на завьюженные деревушки с сероватыми дымками над крышами - и все это навевало ему приятно-грустные, непонятные чувства.

Мысли бродили медленно и лениво. Они были так же неясны и смутны, как темнеющие в стороне очертания дубняков. Почему-то припомнилось детство, мать. Каждое лето с ней уезжал он в такую же вот деревушку, мимо которой только что промчался. Представилось, как впервые вошел в лес. Боялся он тогда всего: и непомерно больших деревьев, и каждого малейшего шороха, и даже крика иволги. Чудилось, вот-вот высунется из чащи зубастая морда злого волка и проглотит его.

Мать смеялась над ним, успокаивала, а он хватался за подол ее платья, прижимался к ногам. Припомнился Маковееву и отец: всегда чисто выбритый, надушенный. Толе особенно нравились золотые погоны на его кителе и большая кокарда на фуражке. Когда мальчику что-либо не удавалось и он злился и начинал плакать, отец брал его на руки и говорил: "Не осложняй, Тошка, свою жизнь пустяками. Она и так коротка и сурова. А ну, выше голову!.." Тогда Толя не понимал всей глубины этих слов. А теперь он часто вспоминал их...

Он любил отца. Гордился им. И вдруг случайно услышал разговор матери с кем-то по телефону. Она жаловалась, что с мужем несчастлива. Толя за это обиделся на нее. Почему именно она несчастлива?

Понял он это только через много лет. Не любила она отца. Когда он погиб в воздушной катастрофе, мать вышла замуж за другого.

Запомнилась и последняя встреча с отцом. В тот день он вернулся с работы рано, посадил его с матерью в машину и повез за город. На каждый вопрос отец отвечал подробно, гладил его по голове и плечам. И ему в эти минуты было особенно хорошо. Казалось, он вовсе не едет, а летит на чудо-машине к неведомым звездам, о которых не раз слышал от отца.

Привал они устроили в лесу, на лужайке. Отец впервые, несмотря на отговоры матери, поднес ему рюмку вина. "Пусть растет большим, сильным, сказал он. - Может, нам больше и не придется чокаться. Кто знает; что день грядущий мне готовит?! Машина новая, сверхзвуковая..."

У Толи закружилась голова. Ему стало, как никогда, весело. Он пел какие-то песни, со смехом гонялся за бабочками.

И что удивительно, не боялся ни волка, ни Бармалея.

После этой поездки он больше не видел отца.

Воспоминания как-то отошли в сторону. А ведь он сегодня не собирался встретиться с Буравлевым и приехал-то не столько по делам, а чтобы увидеть Наташу. Эту лесную фею, которая вот уже несколько дней не давала ему покоя.

Наташа. Она совсем не похожа на Эллу. Хотя как их можно сравнивать!..

И удивительно, Маковеев их сравнивал... Элла - высокая, гибкая, с сухими и послушными глазами. Она осталась среди столичной суеты, в кругу своих друзей и подруг. И думает ли сейчас о нем?

Чтобы отделаться от неприятных мыслей, Маковеев тряхнул головой и нетерпеливо заерзал на кожаном сиденье.

Вчера от нее получил письмо. Жалеет, что не вместе. Обещает в отпуск приехать, а потом многозначительное "и". Что "и", он так и не понял.

Мысленно он шептал ей пылкие и нежные слова. Ругал себя, что согласился бросить работу в институте и уехать в эту глушь.

И тут он случайно увидел другую, Наташу. Синие глаза ее смеялись, и совсем не так, как у Эллы...

"Лесная фея!.. Странно устроен человек..."

Маковеев, прикрыв глаза, зевнул. Им овладело обычное дорожное забытье. Грезилось ему, что сидит он на белом коне и объезжает войска. Тысячи людей подчинены каждому его взгляду. Грохочут выстрелы, над головой с пчелиным посвистом проносятся пули. И вдруг нет ни войск, ни орудийного грохота. Из лесной чащи к нему облаком выплывает фея в белом газовом платье, со светлыми тугими косами. Высоко поднята голова феи, в косы вплетены лесные цветы.

- Отзовусь кукушкой! - шепчет она.

Маковеев тянется, чтобы обнять ее за талию. Но она ускользает из-под его рук.

- Наташа!.. - кричит он и открывает глаза.

Все так же под машину мчалась дорога, обдавая ветровое стекло снежной пылью. По сторонам мелькали знакомые кустарники, поля.

- Заснули, Анатолий Михайлович? - спросил шофер. - А мы уже приехали. - Лицо его вдруг тронула едва заметная хитринка. - Крепко вас укачало. Жаль было будить. Вы все какую-то Наташу звали...

- Сестренка у меня есть такая, - соврал Маковеев и, чтобы скрыть от посторонних глаз смущение, поспешно выпрыгнул из кабины.

3

С оттаявшего окна текли тонкие струйки... Буравлев смотрел на удаляющуюся по дороге машину. В ушах звучали слова Маковеева: "Одумаетесь... Позвоните..."

Он сжал кулаки до хруста в пальцах.

"Маковееву важно накинуть на меня узду и заставить потом не рассуждать, а только выполнять его приказы. Как это он ловко ввернул на счет бойца и командира... Но вот главного понять не хочет. Даже делает вид, что он тут ни при чем. Выходит, рубят лес там, наверху, а не он... Да, закавыка!"

Машина давно уже скрылась за изгибом реки, а Буравлев все стоял в раздумье. Припомнилась ему и та встреча, когда впервые пришел к Маковееву.

Маковеев тогда принял радушно.

"Наконец-то приехали! Заждались вас. Мне звонили из областного управления и много говорили о вас хорошего. В таких специалистах наши лесничества нуждаются. - Он склонил голову и с горечью проговорил: - Леса наши, Сергей Иванович, в тяжелом положении. Вам предстоит их оберегать. И оберегать здорово! А это, по-честному, в наших условиях нелегко".

"Постараюсь. В Барановских лесах я родился. За них сложили головы дед и отец с матерью".

Маковеев оживился:

"Значит, общий язык с вами найдем".

Буравлеву он показался рачительным хозяином. В нем, правда, как он заметил, не проявлялось той широты, которая обычно бывает у руководителей таких крупных предприятий, как лесхоз. Но все это Буравлев списывал за счет молодости. Главное, была бы голова, а с годами осмотрится, созреет, как овощ на грядке. Позднее он узнал, что Маковеев после студенческой скамьи попал каким-то образом в научно-исследовательский институт, сдал кандидатский минимум и был направлен директором лесхоза. Здесь он должен был собрать материал для диссертации и года через три-четыре вернуться в тот же институт на должность заведующего лабораторией, занимающейся организацией лесного хозяйства.

"Что ж, карьера неплохая! - оценил Буравлев. - Иной пойдет махать по ступенькам - не догонишь".

Мысли о Маковееве неожиданно перебились: к крыльцу конторы лесничества шагала Евдокия Петровна Стрельникова. Увидев его у окна, она приветливо замахала рукой.

За гребни леса большим желтым яблоком закатывалось солнце. Стрельчатый луч пробил еловую вязь, заглянул в окошко и вспыхнул разноцветьем в капельках воды.

В глазах Буравлева зарябило. Он поморщился и отвернулся. Стрельникова стояла на пороге.

- Я, может, помешала вам, Сергей Иванович?

- Ваш приход, Евдокия Петровна, как никогда, кстати, - Буравлев протянул ей руку.

Щеки у Стрельниковой зарумянились, как у девушки.

- Я хотела к вам с ребятами прийти, да застеснялась. У вас, подумала, и так дел хоть отбавляй.

- И приходили бы. Экскурсовод у нас есть отменный. Отличный старик. Ему тут все звери в пояс кланяются.

Солнце будто нырнуло в хвойный омут. Мохнатые тени заполнили кабинет. Буравлев включил свет и, пройдя к столу, предложил гостье присесть.

- Я ведь только и пришла за тем, чтобы договориться насчет экскурсии. На той недельке, глядишь, пожалую со всей своей оравой, - она сделала вид, что хочет накинуть на голову свою клетчатую шаль. Но так и не накинула.

- Куда так торопитесь, Евдокия Петровна? Посидите. Время еще детское.

Стрельникова засмеялась:

- Я вижу - самовара не ставят, - и добавила: - Да и темно уже. Боязно будет идти. Ночи-то теперь какие - темень.

- В такую ночь любовь бродит, - пошутил Буравлев.

- Счастливые те, к кому она пришла... - Стрельникова сказала это с грустью.

- Не смотрите так безнадежно на жизнь, Евдокия Петровна. Какая бы она ни была, а прекрасна. Только сейчас я думал точно так же, как вы. А вот пришли - и стало по-другому...

- А мне пора. - Не дослушав, она поднялась со стула и пошла к двери.

- Тогда я вас провожу, - Буравлев накинул полушубок.

На улице морозило. Было безветренно и тихо. Ночной сумрак заполнял просветы между стволами. Деревья поэтому казались огромными и призрачными.

- Евдокия Петровна, - спросил Буравлев, - я, кажется, чем-то расстроил вас? Вы простите меня...

- Вы тут, Сергей Иванович, ни при чем.

Шли молча.

- Я вот о чем думаю, Сергей Иванович, - неожиданно нарушила молчание Стрельникова. - Правду говорят, что счастье дается в жизни один раз... А впрочем, не знаю... Посудите сами... Мне нет еще и сорока... Так хочется жить!.. В семнадцать встретилась с одним военным. Был красив, умен. А если судить по орденам, то и храбр. Полюбила его. Встречались мы с ним недолго. Вскоре я почувствовала, что буду матерью. Он успокаивал и туманил голову всякими обещаниями. И я, по дурости девичьей, верила. Он уехал. По каким дорогам носила его судьба - не знаю. Вернулся, когда сыну было уже около года. Я тогда училась на первом курсе педагогического. Трудно было с ребенком. Если бы не добрые люди - досталось бы мне. А он приехал снова, наобещал и опять скрылся. Теперь уже, вижу, навсегда. А после него родился другой сын. Пришлось перейти на заочное и поехать на работу в село. Так и попала в сосновскую школу... Выросли дети, разлетелись по сторонам. Опустел дом. Встаю одна и ложусь одна...

Она сделала движение рукой, будто бы хотела смахнуть с глаз навернувшуюся слезу. Но вместо этого приподняла лишь повыше меховой воротник пальто. У опушки леса они остановились. Стрельникова в упор посмотрела на Буравлева.

- Может, ни к чему я это со своими откровениями? Может, вы осуждаете меня? Такой, мол, тебе и удел...

Буравлев с минуту помолчал.

- Я вас не осуждаю. Это была, видимо, настоящая любовь. Не огорчайтесь, Евдокия Петровна. Вы все же вкусили радость жизни, вырастили детей. А есть люди, которые не испытывали этого... и никогда не испытают...

Они шли медленно, плечом к плечу. Впереди загорбились крыши сараев, звездочками вспыхнули огни в окнах изб. Повеяло горьковатым запахом дыма.

- Вот я и дома, - неожиданно объявила Стрельникова, остановясь у небольшой, в три окна, избушки. И, протянув Буравлеву руку, по-девичьи легко взбежала по ступенькам на крыльцо. - Может быть, зайдете? Не обижайте.

- В следующий раз. Честное слово, в следующий раз...

- Я вас поймала на слове. Учтите...

Заскрипела дверь в сенях - и снова тишина. Прислушиваясь к этой тишине, Буравлев смотрел на небо. Взгляд уловил маленькую движущуюся точку. Она то затухала, то вспыхивала ярким желтым огоньком.

- Спутник, - прошептал Буравлев. - Давно ли это было сказкой? А теперь, пожалуйста, любуйся. А разве только это казалось невероятным?..

Трепетный огонек пронесся с востока на запад и канул в беспредельную пучину вселенной.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1

Под лай пестрой ушастой дворняги к дому Буравлева подкатили сани. Из них по-медвежьи вывалился человек: коренастый, в опушенном инеем овчинном тулупе. Один рукав у него болтался - он был пустой. Приезжий бросил охапку сена лошади, взял из розвальней ружье и тяжеловато стал подниматься по ступенькам крыльца.

Увидев Дымарева, Буравлев развел руками:

- Вот это гость! Не ожидал!.. Какими судьбами?

- Решил проведать. Не виделись, кажись, лет тридцать, а то и более... Прошлый раз было не до разговоров.

Дымарев повесил на гвоздь у дверей одежду, шагнул в столовую. Заметив на кухне Наташу, он с особым значением посмотрел на Буравлева и, как бы между прочим, спросил:

- А ты, оказывается, не одинок?

- Как же, с дочкой вот... - сбивчиво пояснил тот. - Один выходил. Мать померла, когда ей еще и двух лет не было. - И, чтобы подавить в себе волнение, крикнул: - А ну-ка, Сорока-Белобока, встречай гостя дорогого!.. Ставь самовар. С дороги, может быть, что и покрепче...

К гостю Наташа вышла в плиссированной черной юбке и белой нейлоновой кофточке, что, несомненно, красило ее.

- Хороша!.. Писаная красавица, - разглядывал ее Дымарев. - Глаза-то твои, Серега. Такие ж синие. А вот лицом, знать, в мамашу пошла.

Наташа, застеснявшись, поспешно вышла на кухню, загремела там посудой.

- Ружьишко прихватил. Небось белками балуешься? - улыбнулся Буравлев.

- Есть охотничья привычка. Куда еду - всегда беру. В повозке оно не тяжесть. А как ни говори, где заяц, а где и белочка...

- Пока хозяйка готовит, пойдем посидим у меня, - предложил Буравлев. - Там и потолкуем.

Они прошли в кабинет. Буравлев пододвинул гостю кресло. Дымарев стал внимательно разглядывать расставленные по шкафам чучела птиц. Старый токовик распушил крылья и готов был в любую минуту кинуться в драку. Наклонив вниз голову, высматривал добычу голубой поползень. Неподалеку, вцепившись в шишку, застыл красногрудый клест-еловик... На шкафу у самого потолка притаился глазастый филин.

- Твоя работа? - Дымарев кивнул на "разбушевавшегося" косача.

- Баловался когда-то, - с оттенком грусти отозвался Буравлев. - Много покрушил их за свою жизнь. Теперь жалеть стал. Видать, Андрюха, старею. Да и что говорить. Полсотни отстукало, а теперь и до конца недалеко.

Дымарев шершавой ладонью потер широкий, квадратный лоб.

- Проскочило наше времечко, Серега, - в тон ответил он. - И не на вороных, а на космическом корабле. Не заметили, как и молодость прошла. А была ли она у нас? То война, будь она трижды проклята. Потом другие заботы навалились. Одно радует: все же не зря живем на земле. Воевали честно, как полагается русскому солдату. Работали - не ленились. Да и сами кое-чего достигли. Помнишь, о чем мы тогда мечтали? Ты спал и видел себя лесничим. А я всю свою жизнь по крестьянским делам болел... Анекдот...

- Верно, добились, - согласился Буравлев. - А чего стоило?! Только человек может вынести это на своих плечах.

- Просто так, Серега, ничего не дается. Во всяком деле попотеть надо. Чирий и тот даром не вскакивает, а сначала простыть треба... Анекдот...

Буравлев задумался. Притих и Дымарев. В кабинете стало тоскливо.

Вошла Наташа:

- Проходите в столовую. Все готово.

Дымарев дернул рысьими бровями, поднялся.

- От приглашения никогда не отказываюсь, - пошутил он. - Живу по дедовскому правилу: дают - беру, а не дают - тоже не обижаюсь...

Буравлев похлопал по коленке ладонью и продолжил начатый разговор:

- Люди вроде искали покоя. А мы? Как что - в драчку.

- Зато веселье-то какое!.. О скуке все давно забыли.

Дымарев, усевшись за стол, быстрым взглядом окинул яства и, увидев между тарелками бутылку коньяку, произнес:

- Ого!.. Да вы, вижу, не из простых. Мы тут привыкли к "сучку".

- Плохо хлеб растите, не хватает на хмельное. Вот и поим вас своим изделием. Так что и вы перед нами в долгу.

- С хлебом у нас и правда худо. Сколько лет относились к земле, словно мачеха к нелюбимой падчерице. Рожь сеяли по ржи. Картошка сажалась на одном и том же поле. Зябь как поднимали?!

- Вы же на земле живете, с кого спрос, разве не с вас? - разливая по рюмкам коньяк, спросил Буравлев. - Хозяева называетесь...

Дымарев взял рюмку, поднес ее к лампе. Прозрачная жидкость отливала золотистым цветом.

- Когда-то его пили только князья да разные там графы, - раздумчиво произнес он. - А теперь вот мужик пьет. Анекдот... А что? Время, стало быть, другое.

Дымарев, волнуясь, усердно жевал крупно нарезанные куски сала с квашеной капустой. Рысьи брови его дергались, будто он на кого-то сердился.

- Острый, черт! Как бритва... И поди ты, терпели его князья, пили? Анекдот...

- Как же думаете пребывать дальше? - взгляд Буравлева испытующе уставился на гостя. - Сама-то земля не подобреет.

- Знаем. Толку что?.. Нет у нас ни торфяников, ни прудов, чтобы вычерпать да вывезти на поля. Ходили к вашему Маковееву, просили разрешения на очистку какого-нибудь болота поближе. Отказал. Говорит, осушать будет и обсаживать деревьями.

- Ты вот что, - положил ему на плечо руку Буравлев. - Сходи к дорожникам и попроси у них экскаватор. Если дадут, гони тогда его к Черному озеру. На вывозку перегноя брось весь транспорт. До весны еще многое можно сделать. Дошло?

Дымарев недоверчиво посмотрел на друга.

- А как же Маковеев? - в голосе его прозвучала тревога.

- На этот раз постараемся обойтись без него. Семь бед - один ответ. Зато озеро приведем в порядок. И тебе поможем. По рукам, Андрюха! Только не зевай!..

- Так быстро договорились. Правду говорят, не имей сто рублей, а имей одного такого друга, Сергей...

- Ну уж ладно...

2

Лесничество Дымарев покидал поздно. Ночь набирала силу, дышала пронизывающе морозом. Звезды были крупными и яркими, словно натерли их жестким сыпучим снегом. За верхушками деревьев пряталась золотистая круглая луна. Похожа она была на большую птицу с подвернутой под крыло головой.

- Крепко припекает цыганское солнце, - кивнув на луну, заметил Буравлев. Он отвязал вожжи, бросил их Дымареву, а сам уселся в задке.

- Провожу тебя до повертки.

Продрогшая лошадь взяла с места в карьер. Дорога была накатанной, тускло поблескивала при лунном освещении. Сани вроде бы и не прикасались к ней, а будто мчались по воздуху. Поселок остался позади. Буравлев потер варежкой щеки, поплотнее запахнул полушубок.

- Аж за сердце берет, - пожаловался он. - Помню, такая же холодюка была в первый год войны. Мы тогда только что освободили Калугу. Отдохнуть бы, а тут фриц снова пошел в наступление. Прижали мы их к земле у Яченки подняться не даем. Наутро глянули, а они все, как один, в ледышку превратились.

Дымареву не терпелось кое-что выведать у друга. Он украдкой покосился на сидящего позади Буравлева и как бы случайно спросил:

- Скажи, Серега, трудно без жены?

- Да ничего особого. Живу. Да и не один я. Видел - дочка у меня...

Сани, ударившись о край колеи, накренились. Буравлев не удержался вместе с подстилкой вылетел в сугроб. Лошадь подхватила и понесла под гору, к белеющей за кустами Оке.

- Держи правей, Андрюха! В полынью угодишь! - кричал Буравлев.

Сани выкатились на заснеженное русло реки. Дымарев стоял в санях и махал шапкой.

- Езжай! Я уж пойду, - и Буравлев тоже помахал ему рукавицей.

Домой возвращался тропинкой, через Красный бор. По ней рукой было подать до лесничества. Из головы Буравлева не выходила Катя. Так Андрей и не сказал о ней ни слова... Живут. Детей нарожали... Вот она, любовь-то... Занозой сидит в его сердце...

Буравлев не заметил, как вышел к усадьбе егеря, и хотел было взять в сторону, когда распахнулась калитка и навстречу ему шагнула невысокая женщина в овчинной шубе. За спиной горбился набитый мешок. По тому, как торопилась она, можно было судить, что груз не отягощая плеч.

Увидев впереди себя незнакомца, женщина свернула с тропы и тут же скрылась в густом ельнике.

- Эй, куда ты? - окликнул ее Буравлев. - Не бойся, не трону!

Но ему никто не отозвался. Он еще некоторое время стоял, прислушиваясь к тихому шепоту леса. "Знать, по целине пошла, глупая", решил он и зашагал к дороге.

От зарослей отделилась приземистая темная фигура женщины. Утопая по колено в снегу, выбралась на тропинку и заспешила к бору.

3

Чутко спали замшелые елки. Из сугробов торчали черные стволы. В лунном сиянии битым стеклом бисерились поляны. Пустынно в лесу. От легкого ветерка порой позванивали стылые ветки берез. Но вот где-то хрустнул снежок. За ним еще и еще... Из-за раскрыленного ельника высунулась острая морда Корноухого. Повертев головой, зверь вышел на прогалину. За ним цепочкой потянулась вся стая.

Волки по брюхо утопали в снежной целине. Корноухий то и дело вскидывал голову. В морозной тишине монотонно шумели сосны. Где-то в чащобе спросонья вскрикнул клест, и снова все замерло.

На пригорке стая остановилась передохнуть. Корноухий положил морду на снег. Волчица отошла несколько шагов по следу и, тоже опустив на лапы голову, зорко следила, не идет ли кто по проторенной ими тропе.

Ветер донес запах дыма и лай собак... Корноухий вскочил, задрал морду. Вся стая пришла в движение.

Волки, миновав поле, огородами ползком подобрались к крайней избе Сосновки. У изгороди они долго вынюхивали пустынную улицу. В окнах было темно. Где-то жалобно проблеял ягненок, шумно отдувалась корова. Корноухий смело пошел вперед.

Возле крыльца трусливо взвизгнула собачонка и бросилась в сени. Заскулили собаки и в других дворах. Волки ринулись через загородку во двор, лапами выбили подворотню и скрылись в глубине сарая. Испуганно шарахались в темноте овцы. Раздалось блеяние.