Листопад

Совсем недавно она видела их в серых, невзрачных одеяниях. Сейчас самочки щеголяли в пестреньких платочках и зеленовато-желтых платьицах. К такому же цвету фрака самцы надели золотистые чепчики.

"Цзень... цзень... цзень..." Наташа подумала: точно так же за окном звенит капель.

Пение неожиданно оборвалось. Птички вспорхнули и скрылись за оврагом в березняке.

Всюду чувствовалось приближение весны. Еще несколько дней назад верба низко кланялась земле опущенными заиндевевшими ветвями. Теперь ее ветки были утыканы набухшими зайчиками-почками. Словно невеста перед венцом, деревце распушилось, разнарядилось.

Вокруг стволов темнели отталины. "Весна начинается с дерева", вспомнила она слова отца. И, будто пытаясь вникнуть в их смысл, несколько раз обошла большой, в два обхвата, дуб. Отпотевшая кора поблескивала на солнце.

- Чему ты радуешься? - услышала Наташа позади себя грубоватый голос.

Она живо обернулась. У обочины дороги стояла Лиза Чекмарева. Губы ее кривились в затаенной ухмылке.

- Вот не ожидала! - сказала Наташа. - Откуда ты?

- Все оттуда. Была уверена, уж Кто-то, а ты на свидание к нему придешь!

Наташа растерялась:

- А я могла и не прийти...

- Ври, пожалуйста... Только напрасно тратишь время. Не придет он.

Наташа дерзко взглянула на Лизу:

- А ты что, подкарауливала? Или он с тобой совет держит?

- И держит! А ты как думала? - все так же заносчиво продолжала Лиза. - Хотела обойти меня, да узка дорожка - круты бережки. Не разойтись, не разъехаться. - Она окинула Наташу с ног до головы оценивающим взглядом. - Ну, а уж коли встретились - поговорить не грех.

- Ну что ж, давай поговорим, - вспыхнула Наташа.

Лиза грубыми, крепкими пальцами заправила под платок выбившуюся прядь темных волос.

- Надеюсь, кто он - пояснять не надо. - И она прокуковала: - Ку-ку, ку-ку... Понятно?

- Тебе виднее. Ты все знаешь и все видишь.

- Первый вопрос повестки дня вроде исчерпан.

Лиза, стремясь доказать свое превосходство в предстоящем поединке, настроилась на полунасмешливый тон.

Слушая непонятные Лизины слова, Наташа чувствовала только, как шумит в голове: "Неужели он встречается с ней? Как же так? А говорил-то!.."

Прежде всего, она обвинила за глупую доверчивость себя и за непостоянство и обман - его, Маковеева. "Крутился лисой, а, выходит, хуже волка".

Но самое острое и необъяснимое чувство ненависти родилось у нее к стоящей перед ней Лизе. Она никак не могла подобрать более веских слов для ответа.

- Да, я думала...

- Я не знаю, что ты думала, - уверенным голосом перебила ее Лиза, только ты его лучше оставь. Человек он доверчивый, городскими еще не испорчен.

- Что ты ко мне пристала? Чего тебе нужно?

- Одно: не встречаться с ним. - У Лизы тяжелый, осуждающий взгляд. Не послушаешься моего совета, то найду другой способ. Но избавлю его от тебя.

- Не обещаю. И не могу обещать, - подавленно прошептала Наташа.

- Подумаешь, любовь какая! Три раза встретились и уже - любовь!..

- Да, любовь!.. Любовь, понимаешь ты это? - вскинув голову, она шагнула к Лизе. - Любовь!.. - тверже и упрямей повторила она.

- Ну-ну, ты полегче, - пригрозила Лиза, опасливо отступая. - Будто одна только и любишь, а остальные так себе... А может быть, у меня на него прав больше!

- Не понимаю, о каких правах ты говоришь? Ну, скажи, почему у тебя их больше, чем у меня? Ты что, жена ему?

- Была бы жена, другое дело: вот этими бы руками твой нахальный портрет так разрисовала бы! Невеста какая нашлась! Не успела приехать и уже...

- Не нам с тобой говорить, кто сколько прав имеет. Пусть решает сам.

- А он уже решил. Понимаешь?

- Как?.. Когда же?

- Давно. Еще в школе... И теперь тоже!

И вдруг Наташа все поняла. Она громко и заразительно рассмеялась:

- Ну и дура!

- Кто дура?

Наташа не могла остановить смех.

- Ты чего, сумасшедшая? - всполошилась Лиза.

- Ну и дура! Ха-ха-ха!..

- Сумасшедшая, совсем спятила!

Наташа, поняв, что все это не имеет никакого отношения к Маковееву, развеселилась. Ей хотелось помучить Лизу, чтобы в следующий раз неповадно было ревновать по-пустому. И она, вдруг перестав смеяться, сказала резко, надменно:

- Люблю! Люблю! И буду любить!..

И пошла от Лизы в лес.

2

На работу Наташа пришла позже других.

Девушки толпились у обрывистого берега Оки. Лиза и Костя стояли поодаль. Костя, дымя папиросой, размахивал рукой и показывал на ту сторону реки.

"Как грачи на прясле", - подумала Наташа о девушках. Такое сравнение ей показалось забавным. И, припомнив вчерашнюю встречу с Лизой, подошла к девушкам и громко рассмеялась.

- У, псих!.. - озлобилась Лиза и, не скрывая своей неприязни, отвернулась.

Девушки переглядывались, пожимали плечами: чего мол, ее так разбирает?

Костя тоже удивленно смотрел на Наташу. Потом и его заразила Наташина веселость. Будто по цепочке, она передавалась и остальным. Девушки фыркали и дружно хохотали.

- Ну что вы?! - крикнула Лиза.

- Чего злишься? - не понимал Костя.

- Замолчите же вы, наконец!.. - чуть не плача крикнула Лиза. Всадив в валежину топор, она побежала от делянки.

Когда голосов не стало слышно, Лиза остановилась, уткнулась в холодный шероховатый ствол сосны и дала волю слезам.

Очнулась от прикосновения чьей-то руки.

- Тебя кто обидел? - услышала мужской голос.

Лиза содрогалась всем телом.

- Ну-ну-ну, поплачь, поплачь, может, легче станет, - проговорил Буравлев.

Глаза его улыбались. Он обнял Лизу за плечи, заглянув в мокрое от слез лицо.

- Вон ты какая в слезах красивая. Как Аленушка, - шутливо заметил он. - Умойся родничком и расскажи, что случилось.

- Ничего. Просто так.

- Да, у вашего брата такое бывает. Знакомо мне... - Буравлев погладил ее плечи. - Освежись родничком, утрись... Хорошо успокаивает.

...Из-за реки поднялось солнце и окрасило в пурпурные краски косяки сугробов. Первым опомнился Костя:

- С чего это вы?

- Смешинка в рот попала. А ты с чего?

- Зря Лизку обидели. Она подумала - над ней смеемся.

- Ну и пусть думает, - весело отозвалась Наташа. - Психует. Сама не знает, чего ей надо.

Костя взял бензопилу и неторопливо зашагал в глубь леса. У толстоствольных сосен с клеймами остановился. Запрокинув голову, всматривался. На самом верху сосны протянули друг к другу ветки-руки и сплелись, образовав зеленый полог. Золотистыми звездами висели смолистые шишки. Косте все это показалось необычайно красивым. Он похлопал по стволам рукавицей и, обойдя их, пошел искать другие деревья. Вскоре бор огласил тонкий, сверлящий визг пилы...

Лиза возвратилась на участок вместе с Буравлевым. Притихшая. Она прошла к только что спиленной сосне. Стук ее топора влился в общий рабочий ритм лесосеки.

Буравлев ходил от дерева к дереву, приостанавливался у пней. Вымерял их - насколько они оставлены от земли. У двух сосен-сестер он остановился, позвал Костю и спросил:

- Ты что их оставил?

- Руки не поднимаются, Сергей Иванович, - пожал плечами Костя. Смотрите, как обнялись? Жаль сестренок...

Взглянув на переплетение сосновых лап, Буравлев свел брови.

- Не все красивое - хорошо, - угрюмо заметил он. - На мухомор так и глядел бы! Так и тут. Вот эти сосны - волки. Вокруг себя губят все живое.

Костя озадаченно почесал затылок. Сколько лет прожил в лесу, а о деревьях-волках слышал впервые.

- Сам посмотри, с какой жадностью они закрыли небо, лишили подрост света...

- А это здорово подметили, Сергей Иванович, - сосны-волки... И люди есть такие.

- Встречаются и люди.

Буравлев, с улыбкой взглянув на Костю, сказал:

- До ростепели надо бор прочистить. Успеем?

- Вполне, - уверил его Костя. - Бригада-то, Сергей Иванович! огонь! Смотрите, как топорами машут...

3

Костя собрал хлысты, перепоясал их канатом и подцепил трос. Пачка получилась объемистой. Ее бы разделить на две-три ездки, как он делал раньше. Но уж больно возить далеко. Сколько зря спалишь горючего, да и времени жаль.

Он вскочил в кабину трактора, включил скорость. Трос натянулся, но пачка не двигалась.

- Не возьмет. Зря стараешься, - подошла Лиза. - Тяжело больно!

- А мы заставим взять!

Трактор попятился. Затем рванул вперед. Пачка дрогнула и, разгребая комлями сугробы, нехотя поползла.

Машина встала, буксуя. Костя нажал на газ. В муфте сцепления раздался резкий стук. Костя побледнел. Трактор дернулся и замер. До дороги оставалось еще не менее двухсот метров. Завтра сюда придут лесовозы. Было обидно, что в такой неподходящий момент подвели серьги маховика.

Увязая в снегу, из-за сосновых зарослей вышел Маковеев. Он окинул взглядом собравшихся у трактора девчат.

- Что, заглушил?

- Серьги полетели, - разгибаясь, неохотно отозвался Костя. Маковеев потемнел:

- Да ты что же это? Кто такую пачку цепляет по бездорожью!

- Хотел побыстрее, - угрюмо признался Костя.

Маковеев достал из кармана папиросы. Спички не зажигались, ломались. Он скомкал папироску и бросил в сугроб.

4

Костя вернулся в Красный бор перед вечером. Девчата уже разошлись по домам. На делянках валялись обрубленные хлысты, в кучах лежали собранные сучья.

Бросив на снег запасные части, Костя поднял капот, и тут его взгляд встретился со взглядом Буравлева. Лесничий сидел в кабине и что-то записывал в блокнот.

"Торчит, как сыч на колу... - с досадой подумал Костя. - Ни вздоху, ни выдоху от начальства".

Уловив на его лице недовольство, Буравлев спросил:

- Я не мешаю тебе? Мне тут кое-что записать надо...

- Нет, что вы!.. - смутился Костя. - Записывайте.

Он наклонился над мотором и начал отвинчивать гайки. Работал усердно и долго, пока не занемела поясница. Когда разогнулся, в кабине Буравлева уже не было. Косте стало неловко перед этим человеком, о котором так плохо подумал.

...Утром, когда девчата пришли на участок, бревен там не оказалось. Лишь у сосны одиноко стоял трактор, а в кабине, склонясь над рычагами, спал Костя.

- Не трогайте его, - попросила Наташа. - Человек до утра мытарился.

- Пожалела!.. - Щеки Лизы покрылись малиновыми пятнами.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Буравлев еще до паводка решил пересмотреть все урочища, чтобы заранее наметить делянки под вырубки. А заодно, пока лежит снег, провести учет зверей и боровой птицы.

У спуска к безымянной речушке горбилась старая береза. Кора на ее изогнутом стволе потрескалась и огрубела. Тонкие покрасневшие ветви едва не касались гребешков сугробов. Очевидно, летом под ней, как в шалаше, спасались от жгучих лучей солнца купальщики, отдыхали косари.

На Буравлева пахнуло детством. Здесь мальчишкой с Андрюхой Дымаревым скакал по берегу, забирался на верхушки молодых деревцов и, раскачиваясь, прыгал прямо в речку. Однажды отец, заметив их проделки, отругал:

"Дурачье, разве можно деревья гнуть? Так ведь и вершинку сломать недолго. Да и расти они теперь будут горбатыми, кривыми".

"Вот с этой березы спускался Андрюха, а вот с той - я", - вспомнил Буравлев.

За речушкой начинался новый участок. Тихо, уныло шумели сосны. Тугие, прямые стволы подпирали прозрачное, похожее на стеклянный купол светло-голубое небо. Солнечные блики пестрили за крутым оврагом, красили золотинками торчащий из-под снега молодняк.

На шапку и за воротник посыпался мелкий мох, кусочки коры. Порыв ветра подхватил с земли рыжий клочок пуха и закружил его по урочищу. Буравлев приподнял голову. С ветки сосны черными бусинками глаз на него уставилась рыжеватая белка. Заломив к горбу пушистый хвост, она словно поддразнивала его: а ну-ка, достань!..

Буравлев сдвинул на затылок шапку, подмигнул ей: живи, мол, пока дышится. Все веселее в лесу будет.

Белка, пораздумав, вскочила в дупло, и на снег посыпался пух, пожелтевшие хвоинки.

И тут Буравлев стал припоминать, каких он еще встречал зверей. Дважды видел лосиные следы и несколько раз - заячьи. "Доверили козлам капусту... - подумал он о Шевлюгине. - И зверей не стало. Только, пожалуй, лесовод и может по-настоящему оценить и спасти от гибели обитателей чащоб. Эх, нагнали в лес "хозяев"!

Словно в доказательство, впереди засветлела вырубка. На том месте когда-то росли могучие дубы. Еще до войны, приезжая из техникума к отцу на побывку, Буравлев не раз заглядывал сюда с ружьем. Однажды его учуял матерый секач. Задрав нос, похрюкивая, он неожиданно ринулся к дубу, за которым притаился Буравлев. Пришлось поспешно взбираться на нижний сук дерева. Кабан, повизгивая, в бешенстве яростно рвал клыками землю.

В первый же год работы Маковеева деревья спилили, а кабаны подались в другие, более спокойные места. А потом пошло: на другое лето пересохло болото, обмелела речушка. От понижения уровня грунтовых вод стали гибнуть елки...

Из-за верхушек сосен выглянуло с оборванными краями мутное облако и загородило солнце. С вырубки подул острый ветерок. Зашуршали таинственно елки.

Буравлев почувствовал жалость к лесу. На душе стало тоскливо. Раньше лес казался богаче и ярче. "К старости дело, что ль... - невольно подумал он. - А так ли я уж стар? Полсотни лет в старину считалось - молодость. Богатые люди в этом возрасте женились на совсем юных девушках..."

Представив себя в роли жениха, он кисло усмехнулся.

В кустах послышался треск валежника. Буравлев насторожился. На прогалину, утопая по пояс в снегу, вышел незнакомый мужчина.

- Эй, приятель! - окликнул его Буравлев. - Не заблудился? Может, чем полезен буду?

- Да вот по следу иду - по-моему, лисы...

- Другой зверь так не ходит, - подтвердил Буравлев. - А что же ты без ружья-то?

- Понимаешь, шофер я. Хозяин мой Ручьев. Может, слыхали? Он там, у сторожки, с каким-то старикашкой остался.

Буравлев беглым взглядом окинул сбитую фигуру шофера.

- Ручьев? - переспросил он. - Как же, знакомая личность. А старикашка - это, брат, сам кудесник - Прокудин. Вот об этом ты, наверное, не слыхал?.. А зря. Потому что он не артист, не циркач и не спортсмен... Говоря по правде, лесник достоин, чтобы о нем заговорили... Кудесник, а не лесник!..

У сторожки Буравлев увидел Прокудина. По-молодому он лазил по сугробам, останавливался то у ершистой изгороди елочек, то возле опушенных кухтой кедрачей... Рядом с ним вышагивал высокий, сутуловатый Ручьев, в короткой меховой куртке и валенках выше колен.

- Пройдет, мил человек, пятнадцать-двадцать лет, и мы начнем снимать урожаи кедровых орехов, - слышался глуховатый надтреснутый голос старика. - И наши леса станут не хуже сибирских. Тут тебе и птица и звери, всего будет - хоть отбавляй.

Ручьев внимательно слушал старика.

- Лексей Митрич, - окликнул его шофер. - Вот и сам лесничий!

- Очень хорошо, - откликнулся Ручьев. - Как раз кстати.

Буравлев кивнул в знак приветствия и, чтобы не мешать старику рассказывать, молча остановился рядом.

- Это, мил человек, еще не все, - суетливо говорил Прокудин. Показать мне есть еще что. Вон видишь то деревце? И что ты думаешь? Монгольский орех. Посмотри, как вверх дует - не догонишь! Из семечка вырастил.

Шофер с интересом приглядывался к старику.

- Для кого ты, дед, стараешься? Все равно орехов не дождешься.

Прокудин сощурился и как-то неловко улыбнулся.

- Мил человек, известно для кого - все для тех же, для людей. - И поспешно пригласил: - Что мы тут стоим, зайдем ко мне! Там и картошка как раз поспела.

2

В доме хозяйничал Васек. Подбросив в печку березовых поленьев, он принялся подметать пол. За ним по-утиному ковыляла галка. Заслышав в сенях топот ног и громкие голоса, она шмыгнула под кровать и забилась в самый дальний угол. На стенах в клетках испуганно запрыгали птицы.

- А ну, хозяин, собирай на стол! - нарочито строго приказал Прокудин.

Васек достал из настенного шкафчика тарелки, хлеб, слазил в подполье за солеными грибами и принес из сеней кусок сала.

- А теперь, Васек, иди гуляй...

Васек ушел.

Разговорились о лесе. Прокудин распетушился:

- Один защищает нашу природу. Другой, наоборот, по всем правилам грабит ее. И ничего, мил человек, не поделаешь. Вроде вся правда на его стороне.

Буравлев понял, на что намекал старик, скрыто улыбнулся.

- Как это мыслить? - недоуменно переспросил Ручьев.

- Очень просто. - Старик даже побагровел. - Спустили добавочный план заготовок древесины. А у нас уже и ушки на макушке. Есть, капитан! Будет выполнено. Ну и давай крошить все подряд. Что там дальше будет? Это не касаемо. Он сел в машину и - айда, только пыль столбом. Узнаешь после, активиста-то, оказывается, в должности повысили. И его здесь нет, и леса нет...

Ручьев не перебивал старика. Он думал о своем и все чаще соглашался с каждым его словом. Действительно, полтора десятка лет руководит он районом и ни разу не поднимал голоса против того или иного решения области. Хотя внутренне понимал, что некоторые из них шли вразрез с жизнью. Порой это немало портило дело. И все потому, что мы еще новички в таком нелегком труде. По проторенной-то дорожке куда легче шагать. Ему об этом захотелось поразмышлять вслух, но, взглянув на серьезное лицо Буравлева, он осекся: "Не время и не место для таких размышлений".

Внимательные голубые глаза лесничего, казалось, сверлили его и видели изнутри. Он как бы спрашивал: где же твой долголетний опыт, дорогой товарищ? Где твоя фронтовая смекалка? А ведь там-то риск был посложнее. Каждая малейшая ошибка оплачивалась порой человеческими жизнями.

- Ну, что приуныли? - после некоторого молчания оживился старик. Что? Разве я неправду говорю? Аль, может, стар стал? Но нет, дело свое еще добро кумекаю. А ты, Лексей Митрич, не обижайся на меня. Может, сболтнул что и лишнее.

- Почему же лишнее? В твоих словах жестокая правда...

- Как хотите, так и понимайте. Только в лесу должен быть один хозяин - лесничий.

Ручьев продолжал думать о своем. До лесных дел у него действительно как-то не доходили руки. Вызывали на бюро директора лесхоза, интересовались, как обстояло дело с заготовкой древесины, и все. Если хорошо - хвалили, плохо - ругали. На том все и кончалось. Лес, мол, он и есть лес. Стоит - и ладно. Это не корова - его не уведут.

- Кто же вам мешает правильно хозяйствовать? - наконец, спросил он, обращаясь почему-то к Буравлеву.

Буравлев, до этого молчавший, положил вилку, ухмыльнулся:

- Скажите, Алексей Дмитриевич, вот я за счет колхоза чищу озеро. Похвально это или нет?

- Я думаю, что да: Прежде всего, за счет вековых накоплений ила, птичьего помета, перегноя повысится плодородие почвы на полях. А раз так будет намного выше урожай. С другой стороны, вы делаете в лесу большой водоем. Он не только нужен для поддержания влаги в почве, но и будет отличным местом отдыха.

- А вот за это мне в лесхозе вынесен выговор. Я должен был бы нанять рабочих, где-то достать механизмы, а добытый перегной продать колхозу. Все это лесхозу в убыток, зато не было бы нарушено установленное правило. Посмотрите, сколько в нашем лесничестве гибнет трав. А в колхозах скот остается без корма. Мол, трогать нельзя. И вот получается: лежит собака на сене... Ни себе, ни другим. Хороший хозяин не допустил бы такого. Все бы, до травинки, убрал!

Галка, освоившись, вылезла из-под кровати. И, будто стараясь уловить значение слов, остановилась посередине сторожки, покачивая головой.

- Что, проголодалась? - спросил ее Прокудин и покрошил на пол хлеба.

Галка стала неторопливо склевывать крошки, каждый раз, как курица на водопое, вытягивая шею и задирая клюв.

- На редкость полезная и умная птица, - пояснил гостям старик. - Все понимает. Ее ребята даже пытаются научить говорить. Сидит, слушает, и вот-вот заговорит... Чудно! Слыхал я, что этой премудрости их надо сызмальства приучать.

В клетках запрыгали снегири. Засвистел, затрюкал желтогрудый щегол.

- Зачем вы их держите взаперти? - поинтересовался Ручьев.

- Для науки, мил человек. В тепле им сейчас вернее. Зима-то нынешняя вон какая лютая. Да и корма нет. Чертополох пообивали бураны еще с осени. На рябину да на калину неурожай напал. Голодают птицы. Только и панствуют одни клесты.

- Да, сложная работенка у лесника, - посочувствовал Ручьев.

- А что поделать? Этим заниматься бы нашим егерям. А у них только и забота, как бы убить.

Выглянувшее из-за туч солнце дробилось в еловых зарослях, проникало сквозь окно, сеткой стелилось посреди пола. Галка, поклевав крошки, волоча по полу крыло, заковыляла к окну.

- Тварь бессловесная, а вот, поди ты, понимает, где лучше, - довольно растягивая в улыбке губы, заметил Прокудин.

Ему никто не ответил. В избушке установилась неловкая, тягучая тишина. Старик сконфуженно моргал глазами, стараясь разгадать, чем он так обидел гостей?

- Это вот тоже проблема, - кивнул Буравлев на клетки. - И я вам скажу - не простая. Она и останется неразрешенной, пока в лесу не появится один хозяин: лесничий. Чтобы он за все ответ держал. Лес - это не только деревья, а все, что в нем растет, бегает, ползает и летает.

- Как же тогда, допустим, быть с охотой? - словно освобождаясь от тяжкого раздумья, спросил Ручьев.

- Придите к лесничему. Он, если найдет это нужным, пошлет вас в обход к леснику. Гуляйте там сколько надо, только зверей или там боровой птицы больше установленной лесничеством нормы не убивай. Охота для нас, жителей средней полосы, не средство существования, а отдых. Я, например, сам видел, когда осенью, во время отлета птиц, на места их извечных кормежек выезжают немало прытких браконьеров и набивают там черт те сколько дичи. А потом ее и вялят и коптят... Это уже получается не охота, а самое обыкновенное истребление пернатых. Вот я и решил самостийно сделать переучет и леса, и его обитателей. Это же государственная золотая казна. Как же можно так с ней обращаться!

Ручьев потер ладонью лоб. Он собирался что-то сказать, но в этот момент в избушку ввалилось несколько раскрасневшихся пареньков. Ребячьи голоса послышались и за дверью.

- Пришли? - спросил их Прокудин. - Вот и хорошо. Погодите минутку, я сейчас. - Он обернулся к гостям и извиняюще пояснил: - Домики для дупловых птиц принесли. Вешать пойдем.

- Мешать не будем, - заметил Буравлев, вылезая из-за стола. - Надо и честь знать.

Ручьев поблагодарил смущенного Прокудина за хлебосольство.

3

Спускаясь с крыльца, Ручьев крикнул шоферу:

- Поезжай, Федя, вперед. А мы потолкуем пока.

Избушка исчезла за крутым поворотом тропы. По бокам ровными рядами шли сосны. Как свечи, белели стволы березок. Шли молча, переводя свои взгляды то на уходящую вдаль дорогу, то на сумеречные хвойные заросли.

- Вы, оказывается, стойкий человек, - первым нарушил молчание Ручьев. - Решение ваше мне по сердцу.

- Признаться откровенно, в молодости я мечтал стать ученым. После окончания академии готовил кандидатский минимум. Сдал, а написать диссертацию не пришлось. Жизнь повернула по-другому.

Буравлев искоса взглянул на Ручьева.

- Теперь о деле. Мы, Алексей Дмитриевич, не артисты. Для красоты слов не бросаем. Мысль эта с детства сжилась со мной. Да все не было случая воплотить ее в жизнь. Я потомственный лесовод, кому же, как не мне, об этом болеть...

- Главное - держаться за свое. Найдутся люди - поддержат.

У перекрестка затормозила машина. Из кабины выглянул шофер. Ручьев махнул ему рукой - мол, поезжай дальше и продолжал свою мысль:

- Я рад за вас, Сергей Иванович. Рад, что так вот встретил... Поразил меня любовью к делу и старик. Живет еще в нем боевой партизанский дух!

- Таким, как он, надо памятники ставить, - поддержал его Буравлев. А у нас на них смотрят, как на донкихотов. Посмеиваются...

- Ничего, ничего... - дружески похлопал его по плечу Ручьев. - Вы только держитесь. Ваше дело верное...

- Я со своей дороги не собираюсь сходить. Пусть и нелегко придется пробиваться по ней.

Так они несколько раз догоняли машину.

Расстались только за поворотом к городу.

Обратно в лесничество Буравлев шел в раздумье. Синие тени удлинились. По сторонам дороги чернели сосны и ели: неуклюжие, мохнатые...

С ними ему быть до конца своих дней. И пусть из-за них не будет обычного душевного покоя!

Вот эти сосны и елки сажали и холили его прадед, дед и отец. Немало в них вложил труда и он, Сергей Буравлев. С ними он вырос, возмужал, и теперь, после долгих лет разлуки, снова вернулся к ним. Вернулся не как бежавший из дому блудный сын, а как человек, которого заставила надолго покинуть дом злая судьбина.

Он вспомнил разговоры в областном управлении. Всех удивило внезапное его решение оставить Дачное лесничество и уехать в глухомань.

Эти желания жили в нем, никогда не угасая, зрели в нем, как конечная цель его жизни.

По соснам пробежал ветер, зашевелил, встопорщил хвою. На поляне взвились бурунчики колючего снега. Ветер погнал их перед собой, пригибая молодую ощетинившуюся поросль.

Буравлев шагал за ветром, за веселыми снежными бурунчиками. Шел уверенно по той земле, которая по праву принадлежала ему.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Заместитель начальника областного управления лесного хозяйства Долгов был взбешен. Вернувшись из урочищ Приокского лесничества, он немедленно вызвал к себе в районную гостиницу Маковеева.

- У вас столько леса! Деловой древесины, баланса хватит еще на десять лет, а вы - в такое ответственное время заготовок зажимаете лес. Мы должны поставить для важных объектов пятьдесят тысяч кубометров. Вы понимаете это?..

Маковеев пытался как-то объясниться, но Долгов, высокий, широкоплечий, тяжело ходил по комнате, так, что скрипели половицы, и, не давая говорить Маковееву, рубил:

- Мы вас за это накажем. Занижение производственной мощности - это подсудное дело.

- Я, Григорий Григорьевич, писал, я докладывал, - нервно вскрикивал Маковеев, покрываясь бледностью. - Это Буравлев своими проектами скоро наш лесхоз...

- Что Буравлев? Буравлев, Буравлев!.. - краснея, гаркнул на него Долгов. - Вы директор лесхоза, вы - хозяин, с вас спрос - вам и ответ. А Буравлева можно и прижать! А вас мы отдадим под суд...

Долгов небрежно сунул руку Маковееву и отвернулся к окну, давая этим понять, что разговор окончен.

2

Маковеев возвращался в лесхоз пешком: сгорбленный, разбитый. "Да, ситуация. Неприятная вышла история..." А в ушах словно молоточки выстукивали: "...Накажем... Отдадим под суд..." Встреча с Долговым подействовала на него удручающе. Для тревоги были причины. Где-то в уголках души Маковеева, словно пиявка, сосала совесть. И он невольно ругал себя, что ввязался в возню с этим, по сути дела, ничего не значащим человеком. Стоило бы понастойчивее поднажать на него, и он бы не выдержал, сдался. В конце концов, он подчиняется Маковееву, а не Маковеев ему. Так нет, смалодушничал!..

Желтыми квадратами выделялись в темноте окна домов. Откуда-то доносилась мелодия Чайковского. Припомнилась первая встреча с Эллой. Чтобы отогнать неприятные мысли о Буравлеве, Маковеев стал думать об Элле. Она тогда тоже играла ему этот вальс. В комнате ярко горела люстра. Огни отражались в хрустале, на полированной крышке пианино, вспыхивали и дробились в черных и белых клавишах. Только ради этих волшебных звуков, ради прямой и строгой Эллы стоило жить.

На миг отступили куда-то и Буравлев и Долгов... Перед ним была только Элла! Его Элла!..

В морозном воздухе растаял последний аккорд. На Маковеева повеяло прохладой ночи. Темнота сковывала его со всех сторон. Из черных подъездов домов за ним, казалось, следил пронизывающий взгляд Долгова. Ой словно говорил ему: "Нет, от ответа не уйдешь!.."

Маковеев свернул в первый переулок и прибавил шагу. Но взгляд преследовал его и здесь. А внутренний голос твердил одно: "Во всем виноват Буравлев!.. Во всем!.."

Обессиленный Маковеев остановился на перекрестке улиц и, словно загнанный волк, стал озираться по сторонам. Кругом было пусто. В домах гасли огни. Порывы ветра с силой обрушивались на заборы, гнули к земле деревья, взвинчивали снежные смерчи, засыпая крыши, потемневшие от ходьбы тротуары, изъезженные машинами дороги. В мутном небе, будто ведьмин глаз, щурясь, поглядывала луна. И ему стало одиноко среди безмолвных улиц.

- Анатолий Михайлович, как вы сюда попали?

Он вздрогнул. Перед ним стояла Лиля. Высокая, стройная, она, словно богиня, спустилась к нему с неба. Ему сразу стало легко и весело.

- О чем вы задумались? - придавая голосу особенную нежность, снова спросила Лиля.

Маковеев помедлил, потом сказал:

- Живет рядом такая хорошенькая девушка, а я брожу по улицам один.

Они пошли по вытоптанной в снегу дорожке.

- У вас неприятности? - спросила Лиля, вспомнив о Жезлове.

- К счастью, нет. Вот иду, вспоминаю стихи: "Твое лицо мне так знакомо..."

Лиля вздохнула.

- Забыл строку, - огорчился Маковеев. - Впрочем, что-то на душе кошки скребут. Хорошо, что ты повстречалась. Вдвоем куда легче... "Не ты ли легкою стопою за мною ходишь по ночам..."

Лиля промолчала. Ей было приятно идти с этим сильным и красивым мужчиной. Так они свернули за угол и очутились у спуска к реке, возле маковеевской квартиры.

- Ой!.. - спохватилась Лиля. - Мне пора.

- Не покидай меня! - томно, настойчиво сказал Маковеев. - Я так одинок...

3

В доме Маковеева было неуютно. На столе валялись хлебные крошки, стояли оставленные от утреннего чая немытыми стаканы и тарелка. Пока Маковеев зажигал керогаз и ставил на него чайник, Лиля вымыла посуду, стряхнула скатерть, подмела полы. И в комнате сразу стало уютнее, теплее.

- Недаром говорят: без хозяйки и дом сирота, - улыбаясь, отметил Маковеев. - Не успела ступить через порог женщина, как сразу все преобразилось.

- А вы почаще приглашайте, и в доме будет порядок, - нашлась Лиля.

- Я давно об этом думал, да все как-то неловко...

Маковеев положил ей на плечо руки:

- "Есть минуты, когда не тревожит роковая нас жизни гроза..."

Она не отстранила его рук, не отвела своего взгляда от его серых повлажневших глаз. Полные сочные губы ее стали ярче. Маковеев притянул ее к себе.

На кухне зафырчал, затарабанил крышкой чайник. На него никто не обратил внимания.

4

Жезлов не понимал упорства Буравлева. Кругом тысячи гектаров леса, а он ломал себе шею из-за какого-то небольшого бора.

Эту неопытность райкомовского работника Маковеев подметил сразу. Отвлекая Жезлова от главного, он сумел представить Буравлева в нужном ему свете. Даже упомянул о якобы бесплатной передаче по знакомству сосновскому колхозу перегноя из Черного озера, хвороста, а там, кто его знает, может быть, и строительный лес сплавлял.

Отложив логарифмическую линейку, Маковеев произнес такую цифру нанесенного убытка, что Жезлов не мог удержаться от восклицания:

- Неужели?!

- Да, работничка мне подсунули!.. - покачал головой Маковеев.

Виновность приокского лесничего была определена точно в цифрах. И Маковеев не сомневался, что вина будет не его, а Буравлева, и тот понесет наказание.

Наблюдая за работой Жезлова, как тот сосредоточенно записывает себе в блокнот его расчеты и как тот, внимательно просматривая подписанные Буравлевым наряды и акты на отпуск древесины, хмурился, покусывая нижнюю губу, Маковеев думал о том, что он не хотел бы этой самой каши...

- Тут, конечно, надо учесть, - осторожно заметил он, - Буравлев работает недавно, кое в чем еще не успел разобраться. - И как бы между прочим добавил: - Фронтовик, награжден орденами...

Маковеев знал, что сейчас Жезлов скажет ему о том, что прежние заслуги не снимают с человека ответственности перед государством, и действительно Жезлов сказал ему, что ордена - орденами, а дело - делом...

Просмотрев документы, Жезлов вяло захлопнул блокнот, будто устал от этой работы.

- Если будут какие дополнительные факты - сообщите, - сказал он.

- Когда же бюро? - спросил Маковеев.

- Я же говорил - в пятницу, - пожал плечами Жезлов. - А там видно будет. - Он поправил галстук, сунул в карман блокнот.

- Как, вы уже уходите? - спохватился Маковеев. - Но у меня еще не все.

Жезлов смерил его холодным взглядом.

- Я вас слушаю. Говорите.

Маковеев поежился и, чтобы его не слышали за дверью, пододвинулся к Жезлову поближе.

И так они мерили друг друга пытливым взглядом.

- Да неужто? - удивился Жезлов. - Говорите, связь с учительницей. Пьяный, да ну? Бросил жену, язви его... Мы-то, лопухи, проектом его занялись. А он - гусь лапчатый...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Тропинка вихляла по склону оврага. На подъеме она прямилась и жгутом вилась к сторожке. Ведра казались тяжелыми. Покачиваясь на коромысле в такт шагов, тянули назад. Прокудин приостановился, бросая короткие взгляды на подъем. Совсем недавно он одним духом брал эту крутизну. А сейчас шел медленно, нацеливаясь ногами в утрамбованную снежную тропу.

За спиной по-комариному позванивал родник. Он стал тонким и светлым. На неглубоком дне просматривался каждый камешек. А лет десять - пятнадцать назад он был еще широким, шумным, стремительным. Таким теперь его можно видеть только в половодье.

Нитка ручья высыхала, глохла, так постепенно утекают силы. Время сушит реки и землю. Старость горбатит и морщит человека.

На крыльце Прокудин опустил ведра, присел на лавку, Гулко колотилось сердце. Он прислушался к доносящемуся из сарая шороху рубанков и стуку молотков. Ранний весенний ветерок потянул острым запахом сосновых стружек. Старик вдохнул полной грудью воздух. Глаза сразу ожили, на щеках разгладились морщинки. Этот запах всегда напоминал ему о весенних борах, о новой бревенчатой избе.

Вбирая в себя смолистый запах, Прокудин не заметил, как из сеней прокрался Васек и, подхватив ведра, снес в избу. Втянув в плечи голову, старик щурился. Ему не терпелось подняться и пройти к сараю. Но подняться не было сил. Усталость приковала к лавке.

- Поди сюда, - махнул он рукой Ваську. - Дело есть.

Вместе с Васей к старику из сарая подошел высокий конопатый паренек. Прокудин посмотрел на него и заулыбался. Он показался ему чудаковатым. Лицо длинное, волосы рыжие, выбивались из-под кепки, а в глазах горели задорные огоньки.

- Кто таков? - не спуская с него любопытного взгляда, спросил старик.

- Митя Зырянов, - живо отозвался паренек. - В железнодорожной будке живу. Может, слыхали? Мой папа путевой обходчик.

Прокудин нахмурился, отвел сразу же потяжелевший взгляд.

- Слыхал, как же!.. - в голосе его послышались недовольные нотки. - С отцом твоим приходилось не раз встречаться... Что же раньше не приходил?

Митя опустил голову, промолчал. На его щеках ярче вспыхнули конопушки.

"Стеснительный, - заметил старик. - Не в батю пошел". А вслух протянул:

- По-о-нятно! - и тут же обернулся к Васе, спросил: - Как ты их сумел?

На днях Вася Пухов попросил у него тулуп и ушел на ночь к стогу проследить за жировкой зайцев. А утром, к удивлению, в рыбачьей сети принес двух беляков.

- Не сразу взял, - обрадованно отозвался паренек. - Подследил за ними еще раньше. В стогу кормежку устроили. Днем решил постелить на это место сеть. Думал, не придут. Нет, не испугались, пришли. Голод не тетка. Тогда я протянул веревочку на стог, а сам закутался в тулуп и жду. К утру уже дремать стал... Хруп-хруп-хруп... Прямо подо мной, на сетке, беляки. Дернул посильнее веревочку, сетка затянулась, а сам кубарем на них.

- Молодчина! - похвалил старик. - Голова, видать, работает. А ребята довольны?

- Еще бы!.. - заливаясь от счастья краской, подтвердил подошедший от сарая Коля Дымарев. - Вон какую клетку отгрохали. Хоть сам в нее лезь.

Трое друзей стояли перед Прокудиным счастливые.

Глаза старика молодо заблестели.

Как всегда, по налаженному порядку, он добросовестно и в срок отпускал древесину, следил за разработкой делянок, ежедневно обходил участки, но ко всему, чем он занимался многие годы, прибавилась добрая дружба с ребятами. И он сейчас понял, что жизнь без этой привязанности была бы неполной.

- Потолковать надо с вами, ребята, - сказал Прокудин. - Только погодите, воду снесу.

Не поднимаясь с лавки, он повел руками, чтобы подцепить ведра, но, не увидев их, остановился, да так, горбясь, и застыл. В глазах его была нежность. Он нарочито сурово проворчал:

- Все над стариком трунишь, мошенник! Вот и ты, Вася, когда-нибудь таким будешь...

Скуластое лицо паренька осветилось стыдливой улыбкой.

- Вижу, устал. Вот и помог. - Белесые брови его насупились, в словах твердость. - Сколько говорил - не ходи к роднику. Есть же кому принести...

- Ну ладно, виноват, что с тобой поделаешь, - отходчиво согласился Прокудин.

Над западной закраиной неба затрепетала вечерняя заря, а прямо над сторожкой вспыхнули звезды. Густые, темные тени сомкнулись у просек, затушевали лес. А у сарая на верхушке сосны, вытянув шею, все еще подавал свой голос дрозд. В умолкшем бору словно серебряные монетки рассыпал он свои звонкие трели... От песен дроздов хорошеют апрельские зори! Приткнется клинушком на стрелке высокой сосны и высвистывает на весь лес. Будто перекликается с кем-то.

"У-ли-та!.."

"У-ли-та!.. Слышь - что ль?.. Слышь - что ль?.. Леший - здесь!.. Ухо-ди-ка-ско-рей!.. Ухо-ди-ка-ско-рей!.."

- Ребята, а не поздно вам домой идти? - спросил старик.

- Можно, у тебя останемся? - в свою очередь, спросил Васек. - Хотим послушать глухаря.

- Кто ж вас погонит, мил человек. Только дома-то как? Искать не будут?

- Нас, дедушка, отпустили, - пояснил Коля Дымарев и замялся. - А ты с нами не пойдешь?

- Это можно... Как же нам быть-то? Вот новичок у нас...

- Я вовсе и не новичок, - перебил его Митя. - С отцом сколько раз на охоту ходил. Любой след, как по книжке, читаю.

С сумерками смелее наступал и мороз. Он кусал нос, царапал щеки.

Над сторожкой пронеслись черно-бурые косачи к чернеющему за ручьем сосняку.

- Как их много! - удивился Васек. - Десятка два будет.

- А может, и больше. Там испокон веков токовище, - проворчал Прокудин и стал приглядываться к верхушкам сосен.

Косачи шумели хвоей, трещали сухими ветками.

А дрозд словно в раздумье пропел:

"Со-сном... Со-сном..."

- А что, и правда спать пора, - сказал Прокудин и с трудом поднялся с лавки. - Будьте покойны, я вас разбужу в самое время...

В избе было тепло и уютно. Над окнами в клетках дремали, опустив хвосты, птицы. Услышав шаги, из-под кровати вылезла галка и заковыляла к печке, но посередине пола почему-то раздумала и нырнула под лавку, в темноту.

- Сейчас поужинаем и спать, - сказал Прокудин. - Вставать придется раненько. К Касьянову броду пойдем. У нас-то глухарей осталось мало.

Он налил полную миску мясных щей и поставил на стол. Васек из шкафа достал ложки, хлеб.

- Хлебайте да на печку...

Митя принес из сеней рюкзак, достал оттуда кусок мерзлого сала.

Прокудин улыбнулся:

- А ты, видать, парень запасливый.

- Мать говорит: идешь на день - бери на неделю, - не без достоинства ответил Митя. - Я охотник: мало ли что может в лесу приключиться.

- Мать говорит правильно, - рассудительность мальчика понравилась старику.

- А ты, дедушка, слыхал, как они поют? - полюбопытствовал Вася.

- Кто? Глухари-то? - уставился на него Прокудин и, как мальчишка, встряхнул плечами. - Вот чудак-то! Да еще сколько!.. Бывало, стоишь и не дышишь. А по спине так и дерет мороз!..

- Страшно?

- Да нет... Больно хорошо. По-моему - лучше глухаря и певца нет. Возьмем, к примеру, хотя бы нашего певчего дрозда. С зари до зари заливается, аж в ушах звенит. А не то. Тетерева - те больше компании любят. Повиснут с десяток на березе друг к дружке, будто и леса другого нет. - Старик тихо, как бы по секрету, поведал: - Глухарь не им чета. Нет птицы ему равной!.. Разыщет какую повыше сосну, примостится на ней и смотрит вокруг, как князь с крепостной башни или монах с монастырской стены: не идет ли кто? А когда тока идут? Беда! От песен его аж в поджилках дрожь. Сколько их не перевидал, а схожих друг с другом не встретил. Выберет всяк себе сук побольше да потолще и прогуливается по нему, как артист по сцене. То, глядишь, шею вытянет, то бородой начнет трясти... Это он для острастки. Иной, на манер дрозда или зяблика, усядется на самой маковке, шею вскинет вверх и сам себе песню бормочет. А третьи, скажем, любят покуражиться на полянке. Раскрылешится, как индюк, и шипит, и булькает. А то по-тетеревиному подскочит свечой... Лови его! Крылья большущие, только гул от них да треск сучьев слышен...

Лампа меркла. В горелке слышалось сухое потрескивание последнего керосина. Увлекшись рассказом, Прокудин не замечал ни тяжкого запаха уже начавшего гореть фитиля, ни сгустившихся в избе сумерек. Ребята ясно представляли себе предутренний безмолвный лес, тонкую, как нитку, полоску зари и на самой верхушке сосны угольно-черную птицу. Напряженно вытянув к еще непомеркшим звездам шею, она сидела неподвижно и чуть оттопырив крылья. Из ее горла торопливо вылетали частые, нетерпеливые звуки, тихие и непонятные, не похожие ни на какие другие голоса, которые они слышали.

- Ну я, кажется, заговорился, - наконец спохватился Прокудин. Нальем в лампу керосина и - спать.

Не одеваясь, он вышел в сени, принес оттуда из-под керосина баклагу.

- Только уговор, завтра от меня не отставать, - предупредил он. - Лес глухой, малоизвестный. Заплутаете, как те журавли с Касьянова брода...

Заправив лампу, старик, кряхтя, полез на печку. За ним ребята.

- Дедушка, - вдруг зашептал Коля. - А потом журавли нашли свой дом?

- Какие журавли? - не понял Прокудин.

- А с Касьянова брода, которые заплутали.

- Нашли. Только они заплутали не в лесу... Поздно уже, спите. Потом расскажу.

По избушке ходили белые блики. Даже неугомонные часы и те, казалось, притихли, притаились. За окном над верхушками елок зарделась вечерница.

2

Над лесом двигалась мутно-желтая луна. В обманчивом свете ее сосны казались непомерно большими и лохматыми. Кусты, как копны, чернели по сторонам.

Прокудин шагал по хрусткому насту. Снег под его тяжестью позванивал, как кавалерийские шпоры.

Ребята едва поспевали за стариком. Еще не прошел сон - смыкались веки. За спиной Мити горбился небольшой рюкзак и торчал вороненый ствол ружья.

- Откуда это у тебя ружье? - удивился старик.

- Вчера еще принес. В сенях оставил.

- А стрелять-то умеешь?

- Я же охотник, - не без гордости ответил Митя.

- А на глухаря ходил?

- Нет. Просился с отцом, а он не взял меня.

- Ну так слушайте, что я вам скажу. - Старик выжидательно помолчал, словно собирался произнести длинную речь. - Глухарь - птица осторожная; слух и зрение у него острые. Чуть что - поминай как звали. Только когда поет, в эту минуту он не слышит. Потому и прозвище получил такое глухарь. А за привязанность к моховым болотам окрестили его еще одним именем: мошником. Хорошее имя, старое. Почитай, еще от старых людей до нас дошло. Так вот, подходить к глухарю надо неспроста, а под песню. В самом начале пения стой и не шевелись! Чуток он в этот час! Щелк - и молчит, щелк - и молчит. Смотрит - нет ли опасности. А потом словно палочкой по суку застучит: "тук... тук-тук..." А то заскрежещет: "скршшшшши... скршшшии..." Ровно ножом по сковородке. Аж сердце холоденеет. Вот тогда-то и шагайте к нему. Да не как попало, а с умом, с хитрецой. От кустика к кустику, от дерева к дереву. А замолчит глухарь - замри. В каком бы положении ни был... Ясно? До Касьянова брода теперь недалеко. Вот обойдем овраг, а там и до места рукой подать.

На спуске под ногами Прокудина хряснул снег, чавкнула вода. Он поспешно отпрянул назад.

- Сюда не ходите, трясина засосать может. Обогните сторонкой.

Старик вывел ребят на опушку бора. Огромные, как сказочные чудовища, елки раскинули по сторонам колючие суковины, преграждая дорогу.

- Теперь молчок, - погрозил пальцем Прокудин.

Лес шумел таинственно и глухо. Чудилось, что-то невидимое и огромное ворочалось в его непроходимой глубине. По лощине, словно пролитое молоко, поплыл туман. Он захлестнул серевшую в стороне шелюгу и, извиваясь по-змеиному, пополз к бору. Позади, у оврага, кто-то дико прохохотал и кинулся в кусты. Ребята тревожно жались к старику.

- Это птица, - успокоил их Прокудин. - Петух белой куропатки. Он всегда так перед током.

Чуткое ухо старика улавливало каждый звук. За оврагом снова хохотнул белый петух-куропач. Немного спустя где-то в бору жалобно протрубили журавли. А вслед еле уловимые звуки, будто где-то на камень падали дождинки. Стукнет, как спросит: "тэ-кэ?" и утвердительно ответит: "тэ-кэ"... И снова, но уже более учащенное: "тэ-ке, тэ-ке..." И тут же народились новые звуки: "хичи-фра, хичи-флить".

- Слышите? Завел волынку, - шепотом сказал Прокудин. - Это он, глухарь. Теперь пойдем. Только след в след и - ни гу-гу. Иначе зря старались.

Он, наклонившись вперед, постоял с минуту и, неожиданно сделав три шага, замер. Сделали три шага и ребята. Еще три шага... и еще... Ребята не упускали ни одного движения старика. Своей ловкостью и быстротой он изумлял.

У молодой елочки приостановились, прислушались. Звуки стали явственнее, резче. Из чащи доносился легкий стукоток, словно кто тихонько ударял спичкой по коробку: "впридвойку, впридвойку..."

Звук усилился и стал повторяться часто-часто: "тук-тук... тук-тук... туку туку туку-экх!"

- Вот он, стукоток... - И Прокудин ни с места.

Затаились и ребята. Ждали, когда снова нужно будет делать перебежку.

Но вот раздался скрежет, и они прошли еще три шага, и снова - стоп.

Лес наконец поредел. Над верхушками елок тускло моргали звезды.

Желтая, щербатая луна завалилась набок и по ухабистой горке начала сползать по гребням сосняка. Между стволов заметались лиловые сумерки наступающего утра.

Глухарь, казалось, был совсем близко. Сердца ребят бились часто и гулко. Они то и дело поворачивали головы, искали таинственного певца.

Первым глухаря увидел Митя. Подтолкнув локтем рядом стоящего Колю, он кивнул в сторону небольшой, стоящей у края болота елки. На фоне розовевшего неба, среди хвойных султанчиков, голова глухаря рисовалась черной клюкой. Нетерпеливо переступая мохнатыми лапами, он ходил взад и вперед по толстой суковине. Подергивалась его взъерошенная шея. Оттопырив крылья и распушив по-павлиньи хвост, он тряс седой бородой.

Глухарь вдруг выбросил вверх голову с раскрытым клювом и заскрежетал-защелкал так, что Васек и Коля, от неожиданности вздрогнув, переглянулись.

- Ну что, слыхали? - улыбнулся старик. Приложив ладонь к уху, он замер.

С легким хрустом раздвигал глухарь перья маховых крыльев. И звучно щелкал. Эти звуки переходили в захлебывающуюся трель, за которой и следовала сама песня... Будто кто быстро-быстро втягивал и выпускал воздух сквозь стиснутые зубы. Странная песня. Но древняя, как сам лес. Очень схожая с отголосками птичьего шороха, с хрустом веток, со скрипом в ветреную погоду деревьев. Это волновало Прокудина. Это волновало ребят. И будило в них радостное, возвышенное чувство...

По небу все шире расплывался румянец зари. Золотилась широкая, с темной прозеленью, овальная грудь глухаря. В угольной черноте его крыльев проступала лазурь. Красными фонариками зажглись набухшие надбровья.

На хвое вспыхивали замерзшие за ночь капельки вчерашнего дождя. От дуновения ветерка они позванивали в такт глухариной песне.

В стороне слышалось призывное квохтание кополух.

Глухарь зашлепал, забил крыльями, отзываясь на их призыв. Он с шумом опустился в прогалок. Но тут к нему с болотины кинулся соперник, и началась между ними потасовка. Будто дворовые петухи, распушив и вытянув шеи, они угрожающе топтались друг перед другом. Подпрыгивая, с шипением наскакивали один на другого, как заправские бойцы. Теряли вокруг атласное перо и пух.

Прокудин и ребята тихонько, от дерева к дереву, стали отходить от токовища.

3

За лесом распахнулся простор полей и просинь нежного, чистого неба. Только у самого горизонта протянулась лиловая светлая тучка. Из-за ее резной побледневшей каемки показалось солнце.

На сушине выстукивал дробь дятел в красных штанишках и черном капоре.

- Тоже весну встречает, - сказал негромко Прокудин. - Теперь тут повсюду праздник.

- А почему глухарь поет, будто скрипит, как телега немазаная.

- Эх, Васек! Язык у него втянут в горло. Потому и трель у него получается глухая. Как бы идет изнутри. Вот когда убьешь петуха, то нетрудно узнать, под песню ли он снят или "молчуна" взяли.

- В такого и стрелять жалко, - отозвался Митя. - Больно хорош!.. Пусть живет. Весна в году одна.

Из чащи донеслись какие-то странные звуки: не то где-то рядом капала вода, не то щебетала птичка, похожая по песне на ласточку. Но вокруг ничего не было видно.

- Вот тут в начале войны история со мной приключилась, - Прокудин остановился и показал ребятам то место, где с ним приключилась та история. - Немцев только что выгнали. Весна. Ну и решил я в этот бор сходить, глухарей послушать. Вот так же... Пришел - и глазам не поверил. Бор под корень сведен. Теперь-то, сами видите, молодой, цветущий. Сосны, они по метру-полтора в год вымахивают. Такая уж у нас почва. Так вот, сунулся сюда - все снарядами срезано. Думаю, какое уж токование! А они, глухари, для гульбищ одного места придерживаются. Гляжу, а они на месте, тут. Ну уж и пели! К одному подходишь, а двух еще слышно! Начал я подходить, чтобы увидеть певуна, а его уже нет. Туда-сюда, а он в буерак забрался... Не пролезешь никак - ямы, надолбы, воронки, под снегом вода. Решил подождать, пока маленько забрезжит рассвет. Стою, прислушиваюсь... Вдруг немецкий говор. Я хвать за автомат да скорее за поваленное дерево. Вижу - заплутались, чертяки. Взял на мушку. "Руки вверх!.." Вот так и послушал глухарей. Хороший выводок в село привел... Прямо в штаб.

- Двоих?

- А чего же - двоих...

Над овражным кустарником пронеслась стая куропаток. Между верхушками молодых осинок стремительно проскользнул ястреб-тетеревятник.

- Вот бандит! - вскрикнул Прокудин. - Выслеживает...

В это время зычно ухнул выстрел. Ястреб вздрогнул, перевернулся через голову и камнем полетел вниз, ломая крылья о ветви деревьев.

Митя опустил ружье. Из ствола шел дымок. Не без вызова посмотрел на товарищей.

- Ловко ты его! - одобрил старик.

- Я бью без промаха, - похвастался Митя. - Отец говорит: из тебя хороший снайпер получился бы.

- Что-то распелись ноне певчие, - заметил Прокудин. - К погоде, знать. Они такие, чуют перемену. Чуть что - забьются в затишек, где хвоя погуще, и отсиживаются. А коль на виду громоздятся, по вершинам да окраинам бора, то знай - добрая это примета. - Старик приостановился передохнуть. - Бывает и так. Поет мошник. Беснуется. А сам то и дело отряхивается от метелицы. Ан через часок, глядишь, все стихло, стало ясно в лесу.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Широко расставив ноги, Шевлюгин брал с лавки шкурку за шкуркой, мял их в больших ладонях, дул на мех. Пушистые бурые волоски топорщились, переливались на солнце темными тонами, обнажая мелкий золотистый подбой. Кухню наполняли тяжелые запахи сыромятины и псины.

- Всю избу протушил, - жена Марфа зажала пальцами нос. - Не мог в чулане разобраться.

- Не барыня, припадка не случится...

- Малый бы не видал. Убери подальше.

- А что, малый хлеба не ест? Или думает, что он растет на березках? Шевлюгин торопливо толкал шкурки в мешок.

- Хлебом не попрекай его. Сам себя кормит да еще и нам каждый месяц деньги дает. Все тебе мало!

Достав ухватом из печки закопченный бокастый чугунок, Марфа сбросила с него крышку. Забивая душный запах необработанного меха, поплыл сытный аромат тушеной зайчатины.

Шевлюгин подергал носом, подтащил к двери набитый шкурками мешок.

- Опять к Милючихе собрался? - не то спрашивая, не то упрекая, спросила мужа Марфа.

- К черту, что ли? - обжег ее сердитым взглядом Шевлюгин. - Другого сбыта у меня нет. Вот махнет тысченки на две с гаком и - не чешись!

Марфа обиженно дернула губами:

- Попадешь ты с ней. Душа у нее за семью замками.

Шевлюгин многозначительно прищурил правый глаз, будто в кого-то целился.

- Мне ее душа не нужна. А вот что посходнее...

Марфа, прижимая к себе ухват, укоризненно покачала головой:

- Совсем ты осатанел, Матвей. Ни стыда у тебя, ни совести. Малый и тот от тебя отбился.

- Ладно уж, завела волынку... Дай, перекушу...

Марфа стояла у загнетки, скрестив по-старушечьи на груди руки. Изменился Матвей за последние годы. В разговорах с ней стал несдержан, груб. И все это началось с того дня, как познался с Милючихой.

Стал озоровать в лесу, то, смотришь, в подклети висит шкурка куницы, то бобровая, а то и норка с выхухолем появится. За свою жизнь в лесу Марфа различала зверей и знала, каких и когда можно бить, а каких - запрещено законом. Только Матвей сам себе хозяин.

У Милючихи пропадает по целой неделе... Чем занимается - никто не знает. Разное приходило в голову... Милючиха - баба статная, молодая. Мужа она потеряла лет пять назад. Пошел в лес и не вернулся. Нашли его в овраге грибники с проломанной головой и выколотыми глазами. Слухи ходили, будто это дело рук его дружков. Не поладили, мол, в какой-то сделке, вот и рассчитались с ним за все сполна.

Сначала Милючиха ходила молчаливой, осунувшейся. Только это продолжалось недолго. Не такая она была баба. Потихонечку, полегонечку взялась за дела сама. С большой хитринкой и осторожностью. Тогда-то и повстречала Шевлюгина. С тех пор она с ним и зналась.

- Ковригин заходил, - тихо, как бы невзначай, проговорила Марфа. "Передай, говорит, Кузьмичу. Дела его плохи. Егерство кончилось. Пусть другую работу подыскивает. Чтобы ни одного выстрела без позволения Буравлева в лесу не было. Не то худо будет. Теперь, говорит, в лесу хозяин один - лесничий. Райком на то ему дал право".

Шевлюгин по-звериному сомкнул челюсти.

- Слушай, баба! Сплетни слушай! Лесничий мне деньги не платит. Так что я могу и послать куда подальше.

- "Пусть, говорит, зайдет ко мне, - продолжала Марфа. - Все ему объясню".

- Гнала бы ты его в шею. - Шевлюгин пододвинул к себе чашку с едой. Попадись он мне... Лесничий такой, лесничий сякой, а сам готов пятки лизать...

Марфа, подхватив ухватом бокастый котелок с тушеной зайчатиной, сунула его в печку, загремела заслонкой.

- Чем лютовать зря, ты б подумал, как жить будем. На малом долго не наездишь. Ему и свою судьбу пора устраивать.

Злобная усмешка исказила лицо Шевлюгина:

- Лес-то, слышишь, как шумит? - не то с издевкой, не то всерьез спросил он и добавил: - На мой век и тут сытости хватит.

- Смотри, Матвей, не пришлось бы потом жалеть. Позор такой малому не пережить.

- Заладила: малый, малый!.. Заступница. Что ж, мне из-за твоего малого с голоду сдыхать?

- От честной жизни пока еще никто не помер. А от Милючихи добра не жди.

- Я и не жду, - уже спокойнее отозвался Шевлюгин. - Только вряд ли кто кроме меня лучше лес знает. Мне каждый кустик, каждая кочка знакомы. Недаром же считаюсь лучшим егерем. Сбегал в потемках в урочище - на полгода хватит лосятины. Смекалки на то не занимать.

- Поймают - не простят. За все припомнят, - старалась вразумить мужа Марфа. - Лесники, они так и шнырят.

- Их особо опасаться нечего. У них у самих губа не дура. К тому же с Ковригиным всегда договориться можно. Прихвостень, а все же свой человек. Ни одну поллитровку раздавили.

- А если на самого лесничего?

Шевлюгин в сердцах бросил на стол ложку и встал.

- Что ж не доел? Зайчатина-то мягкая, - боязливо посмотрела на мужа Марфа.

- Пошла ты к черту!.. Наладила, пожрать не даст! Прокурор нашелся.

Он на ходу сорвал с вешалки пиджак, шапку и, подхватив под мышку мешок со шкурками, выскочил из избы. Вслед за ним, радостно взвизгивая, рванулся пес Топтыга. Шевлюгин злобно пнул его ногой в бок.

2

Шевлюгин стремительно перешел глубокий Волчий овраг и вышел к просеке, пересекающей Глухое урочище на две равные половины. Под сапогами чавкала оттаявшая, промоченная снеговыми водами земля. По бокам высоким частоколом тянулся сосняк. Ветер монотонно шелестел хвоей. Впереди, почти из-под ног, с криком "кеть-кеть..." взлетали куропатки. Вслед за ними с дальних берез срывались угольно-черные косачи и исчезали в непролазной глубине леса.

Завидно лесничему, вот он и копает под Шевлюгина.

От нахлынувшей обиды стало трудно дышать. Сжав кулаки, он готов был броситься в драку с Буравлевым и с этим ненавистным ему прихвостнем Ковригиным и драться, пока хватит сил. Злое чувство внезапно сменилось какой-то непонятной жалостью к себе, желанием ткнуться, как кутенок, кому-то в колени и почувствовать, как это было в детстве, ласковое прикосновение материнских рук.

Шевлюгин долго стоял возле пересыпанной солнечными бликами сосны, прижимаясь плечом к холодному твердому стволу. Тихо, по-матерински, шелестела над ним хвоя. Она словно убаюкивала его. Так бы вот жить и жить ему, не зная ни горестей, ни страхов. Вспомнились ему послевоенные годы, когда он первым пришел в это урочище. Кроме охотников редко кто заглядывал сюда. От деревень кордон стоял далеко. С одной стороны от внешнего мира отгораживала его Ока, с другой - болота и лес. Редкий грибник заворачивал к нему. И он был полноправным хозяином. Зверь и птицы были подвластны ему. Кто мог проверить? Кому там были нужны какие-то лоси или глухари, когда не хватало машин или шли дожди, засуха губила урожаи...

Но вот на месте старой Буравлевой сторожки начали строить лесничество. На кордоне появились люди. От любопытных глаз Шевлюгин свою усадьбу обнес высоким забором. Зверей теперь надо было брать с опаской, втихую. Ну и что ж! Лосиная солонина и дичь не переводились в его погребе. Он брал и куниц, и бобров, и выхухолей, и выдр. Попадались и норки. Шкурки всегда шли по первому сорту. Отправляли их в Калугу, в Тулу и, конечно, в Москву. Может быть, и в другие какие города. Только его это мало интересовало. Были бы руки, кому сбыть, да не таяли бы в кармане деньги...

Ревизоры из охотничьего общества не раз пытались словить его, да не тут-то было. Не на такого нарвались. Как-то провел он их трижды по тем же следам, трижды поднимал все те же выводки, заходя то с одной, то с другой, то с третьей стороны. Работу признали отличной, а за увеличение поголовья зверей, водоплавающей и боровой птицы даже дважды премировали и награждали почетной грамотой.

А сколько лесу ушло через его руки! Не сосчитать. Разве мог Ковригин подозревать егеря, с которым не одна раскупорена бутылка, не одна съедена убитая дичина!

Буравлев! Тоже силенок не хватило... Ну, поймал с лесом. А дальше что? Зря только топал ножонками в Луково... Ну, вызвали в сельсовет, штраф наложили, но доказать толком не доказали. Пожурил на всякий случай председатель... Такова у него должность... Дал слово. Слова не деньги, их не пересчитаешь...

А душонка поначалу в пятки ушла. Чем черт не шутит! Ну и жизнь наступила! Как здесь не вспомнишь былое...

"Вот он, этот штраф!" - ухмыльнулся Шевлюгин, потрясая мешком.

Из березняка на просеку вышел огромный лось. "Буян!.. - узнал его Шевлюгин. - Зря не прихватил ружье..."

Лось остановился и, повернув голову, продолговатыми, будто две спелые сливы, глазами уставился на стоящего у сосны человека. Охотничья страсть обожгла сердце Шевлюгину. Он поднял кулак и погрозил им зверю:

- У-у-у, рогатый черт! Попробуй попадись мне в другой раз...

Буян, расталкивая сытыми боками молодую поросль, спокойно, как хозяин, направился к чаще.

3

К Милючихиной избе Шевлюгин крался задами, по-волчьи оглядываясь по сторонам. В закатный час Ольховка еще жила обычной трудовой жизнью. Перекликались люди. От амбаров слышался шум сортировок. На просохшем пригорке ребятишки с визгом гоняли мяч.

Шевлюгин, никем не замеченный, пробрался во двор к Милючихе, а оттуда, вытерев о голик сапоги, в сени. У порога в избу положил мешок со шкурками, разделся.

Милючиха возилась у печи, стоя к нему спиной и наливая что-то в большую пузатую бутыль. Толстая коса спадала до пояса, подчеркивая статность еще девичьей фигуры.

- Дверь надо закрывать, хозяйка! - с нарочитой грубоватостью заметил Шевлюгин.

Милючиха вздрогнула. Из рук выскользнула, грохнулась бутыль. По полу разводьями растеклась пахучая, мутноватая жидкость.

- Откуда тебя принесло вдруг? - пересилив страх, сказала она. - Ну и напугал, леший! Все из-за тебя... бутыль разбила, - и улыбнулась. - Ну, здравствуй, Матвей!.. Что не вовремя заявился?

- На тебя посмотреть, красавицу, - ухмыльнулся Шевлюгин. - Вот ты какая, и глаз не оторвешь!..

- Так уж и не оторвешь? - Милючиха подбоченилась и расплылась румянцем. - Кому теперь мы, бабы, нужны? Девками хоть пруд пруди.

Шевлюгин усмехнулся. Кто-кто, а он-то знал цену этой женщине... Когда-то в Ольховке была не из последних. Совсем молодой овдовела. Муж был старше на два десятка лет. Детьми ее не наградил, зато оставил в наследство новую, рубленную из выдержанного сосняка пятистенку, кое-какое хозяйство и немалую сумму денег. Если верить злым языкам, то будто в смерти мужа повинна сама Милючиха. Поначалу вдова к себе на ночь принимала холостых парней. Но, убедившись в том, что пользы от них мало, присмотрелась к старому знакомому мужа. К Шевлюгину.

Крепкий, с житейским опытом, он вполне устраивал ее.

- Ты одна троих девок стоишь. - Шевлюгин вытряхивал на лавку из мешка шкурки.

- Так уж и троих? - Милючиха, увидев горку сыромятных шкурок, весело шагнула к чисто выскребленной лавке. - Когда же ты их столько сумел?

- Кто долго спит - тот с пустым брюхом сидит, - отшутился довольный Шевлюгин. - Товар - первый сорт. Хоть сейчас королеве шубу шей. - И, как заправский торговец, брал первую попавшуюся шкурку, тряс ее перед лицом Милючихи, легонько проводил встречь шерсти рукой. - Видела, ни один волосок не выпадает.

- В этом деле я верю только себе, - Милючиха придирчиво стала осматривать шкурку за шкуркой.

Сопя, Шевлюгин следил за движениями ее рук.

- Деньги на кон, - коротко бросил он, когда Милючиха закончила осмотр.

- А если у меня нет, тогда как? - кокетливо повела она плечом.

Брови Шевлюгина сомкнулись.

- Ну, не трави баланду, - грубо оборвал. - Это мы потом, а сейчас дело.

- Смотри ты, строгий какой! - вскинув гордо голову, Милючиха вышла в другую половину избы. Вернулась она с пачкой денег. - Ободрал ты меня, Матвей, как липку в лесу.

- Тебя обдерешь!.. - многозначительно улыбнулся Шевлюгин, пряча в боковой карман пиджака деньги. Когда карман был застегнут и для прочности заколот булавкой, он подобрел: - Теперь можно кое-что покрепче принять. Может, найдешь?

- Ради чего бы? Нынче вроде не праздник.

- Не праздник, у кого денег нет, кому не подносят да у кого такой милашки нет, - и он притянул ее к себе, подхватив за талию, посадил на колени.

Милючиха не протестовала.

- Не рановато, Матвей? Закат-то вон еще как чадит. Подождать бы.

- Пусть ждет поп с попадьей да черт за печкой. А у меня на то нет времени.

- Горит, значит?

Милючиха обвила руками его толстую, мускулистую шею:

- Душа не печка - не расплавится.

- Говоришь ты ноне много, - строго заметил Шевлюгин. - Кружку первача - и дело с концом.

Он ссадил Милючиху с коленей и подтолкнул к печке. Но она прежде всего заглянула в окно: не идет ли кто? Потом задернула занавеску. Начала собирать на стол. Грубоватость Шевлюгина была ей по душе.

Пока резала хлеб, ставила закуску, Шевлюгин молча уставился в пол.

- Ну что ж, как и не в гостях, - и Милючиха подсела к Шевлюгину. Брось думы, все не передумаешь.

Шевлюгин выпил стопку первача, крякнул:

- Крепок, аж в пятках колет... Не был-то я у тебя, пожалуй, месяца три. За это время небось хозяином обзавелась?

- Был один хозяин: наелась им вот так, - Милючиха провела ребром ладони по горлу.

- Ты это брось. Хозяин в дому что сокол в терему. А хозяйка в дому что оладьи в меду.

- Мне мед ни к чему, больно горькая я, - и, разливая самогон, Милючиха кокетливо скосила глаза. - Разве я на оладью похожа?

Шевлюгин откровенно, цинично оглядел ее. Светлая шерстяная кофточка чуть-чуть не лопалась от налитых, упругих грудей. Густые косы, уложенные теперь узлом, делали ее горделивой и недоступной. На чистом лбу и под карими пытливыми глазами не было ни одной морщинки. Складная, плотно сбитая, она ему сейчас виделась особенно молодой и красивой.

- Ты просто конфетка.

- На-ка еще одну опрокинь, может, еще лучше стану, - Милючиха пододвинула ему наполненную до краев стопку.

Шевлюгин осторожно поднес стопку ко рту. И разом опрокинул ее.

- Сильна, стерва, - и поцеловал донышко стопки.

Хмель завладел им. Охваченный к себе жалостью, он стал рассказывать о Буравлеве, о том, что тот старается оставить его без дела, которому отдана вся жизнь, грозился убить своих обидчиков, стучал кулаком по столу, грязно бранился и, как несправедливо обиженный ребенок, рыдал на всю избу.

Милючиха сочувственно вздыхала и гладила его жесткие темные волосы, стараясь успокоить. Целовала щетинистые, разгоряченные щеки.

Отношения у них строились по-особому. В коммерческих делах они не уступали друг другу ни на копейку. Порою спорили, бранились. Но когда сделка завершалась, воцарялся мир. Милючиха ласкала его, шептала нежные слова. Она привязалась к Шевлюгину, как иногда одинокие дети привязываются к доброму чужому дяде.

- Ну и пусть, что кто-то хочет отобрать твое егерство! Не помирать теперь из-за этого, - заглядывая в мокрые от слез глаза, сластила Милючиха. - На лесе свет клином не сошелся.

Мокрым полотенцем она терла ему лицо. Расстегнула ворот и, просунув под рубашку руку, гладила его широкую горячую спину.

Шевлюгин неожиданно грубо оттолкнул ее:

- Хватит! Устал от тебя.

- А с Дымаревым у тебя как? - не обратив внимания на его грубость, не отставала Милючиха.

- Никак. Шапки снимаем и только.

- Хочешь, поговорю с ним? Попрошу какую получше работу. Он звероферму задумал открывать.

- Ну какой из меня колхозник?! - Шевлюгин уныло опустил голову. - Я, как дикий зверь, к свободе привык. Перед начальством навытяжку не стоял. Оно само ко мне наведывалось.

- Поработай, посмотри. Может, понравится. А так-то нельзя! Засудят.

- О звероферме-то всерьез или так?..

- Языки, что цепные кобели, брешут, а ветер носит. Может, и верно.

Милючиха зажгла керосиновую лампу. В тусклом свете ее лицо Милючихи с приподнятым подбородком казалось загорелым. Он положил на ее оголенное плечо руку и с невеселой усмешкой заметил:

- Не об этом бы нам сейчас говорить, а мы...

Милючиха провела его во вторую половину избы:

- Постель приготовлена. Ложись отдыхай. Утро вечера мудренее. Да что ты, погоди. Я сама...

Шевлюгин молча, по-медвежьи схапал ее и бросил в кровать.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Дни становились теплыми. Парами и в одиночку лоси уходили в глухие места, на давно обжитые моховые болота. Буян с лосихой отыскал себе укромный уголок в ольшанике близ Жерелки. Лосиха отяжелела, раздалась в боках. Истома одолевала ее. Пожевав стрельчатых всходов нежной осоки, она старалась забраться в самую гущу зарослей. Утомленная, она лежала, поблескивая сливовыми глазами. Слушала, как за Жерелкой чуфыкали тетерева да за оврагом, в болотине, трубили журавли. Посвист птицы, каждый едва слышный шорох не уходил от ее чуткого уха.

Буян не забывал лосиху, которая давно не подпускала к себе. Поселился поблизости и почти каждый день осторожно, мягко ступая, подходил к ольшанику и, прислушиваясь, подолгу разглядывал свою подругу. Однажды, просунув голову сквозь сплетение ветвей, он увидел лосиху, облизывающую двух длинноногих лосят.

Лосята родились крупными. Росли быстро. Вскоре они проворно бегали за матерью, жевали прошлогодние былинки. Набегавшись, безмятежно засыпали, уткнув мордочки в теплое брюхо лосихи. Густой, с желтоватыми сережками ольшаник и красно-бурая шерсть надежно маскировали их от врагов.

Буян ревниво охранял свое потомство. Ложился немного поодаль и, не смыкая глаз, улавливая чутким ухом каждое движение в лесу, был готов яростно, насмерть вступить за них в бой.

2

Лоси с утра покинули ольшаник и только вечером остановились отдохнуть в ельнике на берегу разбухшей Оки. Ночь прошла спокойно. Над лесом льдинкой плавал молодой месяц. Перед рассветом Буян вскочил на ноги, повел ушами. Но было тихо. По ту сторону реки из-за сосняков выглядывала черная морда лохматой тучи. Она разрасталась с каждой минутой. Зловещая темнота накрыла землю.

Встревожилась лосиха. Прижимая лосят к Буяну, настороженно всматривалась в берег. Налетел ветер грозным, бушующим шквалом. С ревом пронесся над лесом. По-бычьи взревела Ока. Грохот пронесся по всему берегу. Лед изломался, вздыбился. Закружилось снежное белое месиво. Треснула, с грохотом рухнула старая елка. Буян в испуге понесся к реке. За ним лосиха с лосятами. Водяной вал с шумом налетел на берег. Ледяной поток захлестнул лосей, понес их.

У поворота, там, где берег был отлогим, Буян коснулся ногами тверди. Буравя грудью воду, он вертел головой в поисках лосихи и лосят. За седыми валами их не было видно. Крутила крутоверть. Льдины наползали одна на другую. Буян призывно заревел. Ему откликнулась лосиха. И он, круто повернув, поплыл на зов. Рядом с лосихой плыл лосенок. Один... С налитыми кровью глазами, лосиха подтолкнула его к Буяну, и тот, словно чувствуя спасение, смотрел на Буяна выразительными беспомощно-детскими глазами. Буян и лосиха, прижав лосенка боками, медленно, толчками продвигали его к отмели. Лосенок раза два пропадал под водой. Но Буян ловкими, отработанными движениями ног подкидывал его. И лосенок всплывал, изо всех силенок медленно, но верно плыл к берегу.

Первой на берег вышла лосиха, отряхнулась. За ней лосенок. И только потом Буян.

Лосиха с лосенком скрылась в лесу. Ветер стих, и лед засверкал в лучах восходящего дня.

Буян, задрав рогатую голову, призывно трубил над рекой... Он звал отставшего лосенка.

3

Второй лосенок не погиб. Его не затерли льдины. Подхваченный волной, он был выброшен на берег. Лосенок очнулся. Над лесом гуляло солнце. Над ивняком, перевиваясь жгутами, неслась быстрая вода. Она слизывала с берегов валежник. Беспокойный, глухой шум доносился со всех сторон. Мокрый лосенок развел длинные уши, прислушался. С истошным криком летали птицы.

Лосенок искал мать. Напрасно он звал ее, таращил мутные красные глаза. Лосиха не пришла ни вечером, ни на другое утро.

Мучил голод. Грезилось теплое вымя, струи пахучего молока. Слышно было, как клокотала река и над головой зловеще хохотал филин.

На третий день лосенок не вынес голода, робко пошел на слабеньких ножках. У самых глаз качалась ароматная ветка. Он потянул ее на себя и стал мять вздрагивающими бархатными губами. Клейкие почки показались вкусными. Лосенок ощипал у ивы нижние ветки.

Ночь отлежался в кустах, а утром вышел на поляну. Маленький серый клубочек катился прямо к нему. Незлобиво повизгивая, волчонок приблизился к лосенку, и они долго обнюхивали друг друга. Знакомились. А потом вместе играли на лужайке. Волчонок кувыркался, повизгивая, и все время пытался ухватиться зубами за хвост лосенка. Устав, они забрались в кусты и уснули. Перед вечером лосенок проснулся. Но рядом своего приятеля не нашел.

Лосенок остался один. За дни скитаний похудел, от грубой пищи болели зубы.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Опустошенный вдовьей любовью, Шевлюгин на заре покинул Ольховку. Обычное весеннее предутрие. Все притихло вокруг. И только внизу, за крутояром, злобно и дико бесновалась вырвавшаяся из ледяного плена Ока.

После застойной избяной духоты лес показался Шевлюгину особенно прохладен. Как родниковую воду, вдыхал полной грудью чистый, свежий воздух. Под ногами звучно лопались промерзшие лужи, хрустел еще не везде стаявший ноздреватый снег. Шевлюгин оглядывался по сторонам и не верил своим глазам: вот она, несказанная красота... Знал здесь каждую кочку, каждую колдобинку, а сейчас деревья, кусты и полусгнившие пеньки были размыты мягким сиреневым предутренним сумраком. Суковины дуба, будто рога лося, низко опустили корявые ветви. Шевлюгин остановился в восхищении: "Мой лес, и никому я его не отдам..."

За дубняками Шевлюгин набрел на небольшое озеро с плавающим по середине месяцем. Месяц чем-то напоминал ему свернувшегося калачиком волчонка, которого он видел на днях в Глухом урочище. А вокруг, словно васильки по полю, в озере рассыпались звезды. Шевлюгину почудилось, что они насмешливо кивали ему синими головками и звали к себе, на дно озера. Смутные чувства овладели им. Испугавшись своих мыслей, он круто повернул в сторону от озера и, ускоряя шаг, стал всматриваться в сиреневый туман, едва различая стволы сосен.

Становилось светлее. Таяла пелена предутренного тумана. И тут, как никогда прежде, Шевлюгин опять по-новому увидел лес. Один перед другим по-кошачьи изгибались два овражка, образовав огромную седловину, которую с обеих сторон огибали размашистые, высокие дубы. Они уступали дорогу остроконечным елям. Дальше, обгоняя их, плели кружевную кайму можжевельники. А в самом изгибе овражков, среди сырости, блаженствовали мхи - кремовые, розовые, лиловые. Издали казалось, что кто-то разостлал пестрый бархатистый ковер.

И Шевлюгин не мог оторвать от него взгляда. Все, что окружало его, теперь воспринималось не как раньше, когда лес для него существовал только для дров и охоты, река - для питья и ловли рыбы, ночь - только чтоб вершить разные темные дела.

Глядя на стройные перелески и рощицы, он ощущал, как уходило чувство горечи, и он, еще не понимая, что ему делать в такой ранний час, неожиданно для себя направился к городу.

"А что ж, звероферма? Зря я закучеряжился. Пускай поговорила бы..." вспомнил он разговор с Милючихой. Предложение и сейчас показалось смешным. А впрочем, не надо было бы по ночам ноги трепать. Шкурки они и есть шкурки. Кто их разберет, из лесу ли они принесены или из клетки взяты? Выгодно даже. Кто учтет, пятерых там чернобурая лисица народила или троих...

От этих мыслей на душе не стало веселей. Звероферма - зверофермой... А сможет ли он оторваться от леса? Глухариные тока. Охота по первой пороше. Захлебывающийся лай Топтыги. Грозное рычание лесных быков в начале гона...

Шевлюгин понимал, как все это ему дорого и что он это никогда и ни на что не променяет: ни на какие звериные фермы, ни на выгодное место ни в каком лесничестве?.. И он снова вспомнил Буравлева, занесшего руку на его счастье, и Маковеева, который так ничего и не сделал в его защиту, хотя и обещал: мол, пока я хозяин приокских лесов, никто не посмеет нарушить установившийся порядок.

Прилив злобы захлестнул Шевлюгина. Тяжело дыша, он прижался плечом к корявому стволу осины.

Сколько лет он ходил по этим тропам! Сколько костров было зажжено в ожидании зорек! Сколько было выпито вина и услышано всяких историй от бывалых охотников!

Разные люди приезжали к нему. Бывали и ученые, и писатели, и всякое начальство, однажды даже посетили генерал и министр. Все они относились к егерю с уважением, как к хозяину.

Припомнилось и первое знакомство с Буравлевым. Разговор о том, как, работая рядом, станут помогать друг другу. Новый лесничий тогда пришелся Шевлюгину по душе.

"Нахвалил на свою голову, - злорадствовал Шевлюгин. - Правду говорят: сначала узнай человека, а потом... Не то и сам пропадешь ни за копейку. За что я хвалил его? За любовь к лесу?.."

Гнетущая тоска и чувство оскорбления мешали Шевлюгину правильно осознать все то, что творилось вокруг него.

Он не заметил, как над Заречным бором зарумянился небосвод, как бесконечным множеством голубых и розовых огоньков вспыхнули ветви деревьев и как проснулся от птичьего гомона лес...

2

Шевлюгин неслышно проскользнул в директорский кабинет. Маковеев, склонясь над столом, читал газету. Лицо его было озабоченно. На переносье рябью наплывали со лба мелкие морщинки.

Маковеев огорченно ударил по газете кулаком.

- Тоже мне "Торпедо" - черт побери!.. - крикнул он, поднимая голову к двери. И тут же лицо его стало приветливым, улыбающимся: - Матвей Кузьмич! Вот не ожидал!.. Какими судьбами? - Выйдя из-за стола, Маковеев протянул гостю руку. - А я тут спортом увлекся.

"Кипит, как охотничий котелок на костре", - отметил Шевлюгин и осторожно сел на стул. - Да вот. Приехал в Общество охотников... и решил заглянуть к тебе. Давно ведь не виделись.

- Да-да, все дела. Не стесняйтесь, будьте как дома, - дружески похлопывал он по плечу егеря. - Сейчас бы нам на болотину на подслух. Глухари-то поют?

- Чего им не петь? Хвойнику хватает, мох на болоте густой - прятаться можно. А это для них самое дело.

- Да-да... Ружьишко бы сейчас и - бабах!.. А то сидим вот, протираем штаны. Заела текучка, будь она неладна... Всякие отчеты, справки, ведомости. И кому они нужны? Никому. Просто так, для подшивки к делу, а требуют. Ради таких вот бумажек и жизнь пробегает мимо нас. А глухари себе поют, веселятся...

Шевлюгин не перебивал Маковеева.

- А вы-то как, Матвей Кузьмич, попробовали глухарятинки? - спросил Маковеев. - Не затухла она у вас там, на болотине? А я бы на гусей хотел сходить. Да мне как-то не везет на них, - с огорчением сказал он. - Бывал и на кормищах, на маршрутных остановках, ходил и на любимые озерные заводи - ни одной птицы не взял.

- А много их было там? - поинтересовался Шевлюгин.

- Тысячи! Потянутся на кормища - воздух от гусиных крыльев стонет. Одна цепочка за другой...

- Э-э, брат, плохи твои охотничьи дела, - покачал головой Шевлюгин. А как бы, по-твоему, я сделал? - Он взял из пластмассового стаканчика остро очиненный карандаш и на уголке газеты быстро набросал чертежик. Вот ты узнал, где кормища. Иди туда с вечера. Учти, гусь птица осторожная. Малейшего шороха боится. А ты откопай себе окопчик, свежей соломки туда. И выслеживай... Иначе как? Стрелять надо по ходу взлета птицы. Чтобы дробный заряд мог разрезать перо, а не скользить по нему. Иначе добычи не жди.

Кустистые, словно пучки сухой травы, брови Шевлюгина встопорщились. Глаза холодно уставились на собеседника.

- Видишь ли, Анатолий Михайлович, с удовольствием сводил бы тебя на гусей, да отстрелялся я, - голос его прозвучал глухо и отчужденно. Отгуляли девки пасху...

Маковеев непонимающим взглядом окинул ссутулившуюся фигуру гостя.

И только теперь он заметил, как осунулось и постарело его лицо.

- На пенсию вам еще рановато, Матвей Кузьмич! - между тем заметил он. - Еще с десяток лет, а то и больше мог поводить нас по зорьке.

Шевлюгин потер переносицу, махнул рукой.

- Не в том дело. До пенсии этой мне еще десять лет стругать. Леса наши арестовали. Куда ни пойди - патруль. Прежде чем косача там или глухаря подстрелить, надо доложить начальству. Взял добычу - тоже доложи. Для каждого охотника установлена норма: два зайца в год, три селезня, один глухарь и три косача. Подстрелишь больше - штраф плати. Выходит, и моя должность больше не нужна.

Маковеев присел на стул, с недоверием уставился на егеря.

- Вот это новости! - выдохнул он одним духом.

Испытующий взгляд Шевлюгина остановился на его лице.

- Таков приказ лесничества. Угодья наши и все, что растет, летает и ползает, тоже наше. Мы ими будем и распоряжаться.

- Я что-то не понимаю. Кто это мы?

- Лесничество. Разве ты не в курсе?

Маковеев промолчал. В Приокском лесничестве он не был давно, с ростепели.

- Это, как видите, произошло помимо меня.

Шевлюгин почесал затылок, по-лошадиному взмахнул головой. Густая прядь волос сползла на лоб, закрыв собой тонкие бороздки морщин.

- Плохи наши дела, - сказал он несколько погодя. - А я-то, грешным делом, думал...

Маковеев пристально уставился на растерянного егеря, ожидая, что он еще скажет. Но Шевлюгин молчал, думая что-то про себя. В кабинете установилась неловкая тишина. Лишь слышалось тиканье часов на столе да воробьиная брань за окном.

- Так что же вы, Матвей Кузьмич? - спросил Маковеев. - Почему духом-то упали?

- А? Что? - очнулся Шевлюгин. - Да ничего. Прижал он нас, как ящериц клещами. Шипим, хвостами крутим - и ни с места. Он сам себе голова.

- Ну, это вы бросьте! - заносчиво выпрямился Маковеев. - Пока хозяин в здешних лесах я. Стало быть, без моей подписи все недействительно. Понятно?

Шевлюгин скосил на него глаза, насмешливо заметил:

- Хозяин тот, кто делает, - и он поднялся со стула.

3

Маковеев, передав Лиле, что он уезжает в Приокское лесничество, вызвал шофера и попросил его через полчасика подъехать к квартире.

Дома Маковеев натянул охотничьи сапоги. Кожаную тужурку перехватил патронташем. С ружьем вышел на крыльцо. Машина ждала его у подъезда.

Сразу же после прямых городских улиц начинались поля. Светлые островки снега белели по сторонам, где-то в вышине сквозь гул мотора слышалась перекличка жаворонков. Мелькнула деревня, другая, а дальше пошло чернолесье из липняка, ольхи и осинника, светлые березовые рощи. У поворота дороги на проселок темнел густой ельник. Отсюда и начиналось Приокское лесничество.

Остановив машину, Маковеев вылез из кабины. Зашагал по осклизлой, покрытой ледяным черепком дороге. У поворота в лес стоял дубовый столб с прибитой наверху дощечкой. В глаза Маковеева бросилась надпись: "Охота запрещена. За нарушение - штраф".

Припомнив слова Шевлюгина, Маковеев усмехнулся. Надпись на столбе ему показалась наивной и ненужной. Воздух, настоенный на хвое и запахе оттаявшей земли, кружил голову. Шагая через ельники, он прислушивался к звукам весеннего леса. По верхушкам деревьев порхали птицы. Разноголосый звон их наполнял рощи.

На полянах и прогалинах, на всех прогретых местах кружились разноцветные бабочки. На старых, издырявленных временем пнях, на комлях берез и дубов нежились проснувшиеся жучки. Синицы наспех хватали их клювами и тут же, вспугнутые шагами, взмывали в воздух. На сухой верхушке осины азартно барабанила красноголовая желна. Сверху на Маковеева летели осколки коры, щепки. И тут же, чуть ли не из-под ног, вспорхнула, забила большими крыльями птица. Он поспешно сорвал ружье и, почти не целясь, выстрелил. Птица дернулась, упала в можжевеловую заросль. "Ловко я ее!" радовался своей удаче Маковеев. Обжигая об иглы руки, достал птицу и недобро о себе подумал: "Растяпа, тетерку пришиб".

В заводях торчали верхушки затопленных елочек. Потоки воды, натыкаясь на них, пенились. В низине заводь разливалась широко, и без привычки трудно было понять, куда течет вода.

"Здесь утки должны быть", - подумал Маковеев и решил посидеть на берегу до вечерней зорьки. Он выбрал сухое укромное местечко, снял с себя охотничьи доспехи и принялся за сооружение шалаша для удобной засидки.

До заката солнца было еще далеко. От свежего весеннего воздуха, после утомительной лесной дороги захотелось есть. Вытащив из сумки тетерку, Маковеев подкинул ее на руке и, улыбаясь своим мыслям, принялся собирать для костра сушняк.

Можжевеловый куст, брошенный в костер, вспыхнул, затрещал, как порох. К глазам потянулись еле заметные струйки дыма. Маковеев поморщился. И вдруг почувствовал, как чья-то рука потянулась к лежащей тетерке.

- Куда лезешь за чужим? - вскинул он голову.

- Кто вам разрешил стрелять наседку? - раздался из кустов мальчишеский голос. - Вы ответите за это!..

Маковеев поднялся на ноги. Перед ним стояли три паренька. Одного, конопатого, он где-то видел раньше.

- А ну-ка, положи на место! - приказал он. - Молод еще учить взрослых.

- В лесничество понесем, - посоветовал конопатому небольшой сероглазый паренек. - Надо только узнать, откуда он?

- Я вот вам сейчас узнаю!

Паренек сунул своему товарищу тетерку.

- Не пугайте! - дерзко крикнул он. - Все равно не боимся.

Маковеев схватил его за копну рыжих волос, прохрипел:

- А ну, с глаз долой!..

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Лес шумел приглушенно и грустно. Зырянов прислушивался к шороху падающих с веток капель. Он смотрел на непомерно разлившуюся речушку и растерянным взглядом искал переправу. Мутные стремительные потоки размывали глинистые берега.

- Н-да, здесь, черт побери, не перепрыгнешь.

Промокший до нитки, озябший, он присел на еловый пень и достал кисет. Спички оказались отсыревшими. Но он все же нашел сухие, прикурил цигарку. И с наслаждением затянулся.

В мыслях было одно: как бы дотемна перебраться в Ольховку. Сюда он пришел лишь потому, что другого выхода не было, как только пересечь луга и бором пробраться к Жерелке. Думал срубить у самой воды дерево, и так, чтобы верхушка его легла на другой берег.

Бросив в поток недокуренную цигарку, Зырянов решительно встал. Темнело. Поток бурлил, гремел по дну камнями и, ударяясь о берег, швырял седыми клоками пены, уносил на своей могучей спине выхваченные из штабелей бревна, корни коряг. А ниже по течению, там, где изгибался берег, сдерживая быстрые волны, вода крутилась, как в кипящем гигантском котле.

У отлогого спуска Зырянов нашел мачтовую сосну. Потрогал ее холодный ствол. Но, чтобы свалить это огромное дерево, которое могло бы послужить переходом, надо было иметь пилу или же топор. Зырянов выругал себя за то, что ничего с собой не прихватил. Оставалось одно: броситься в холодную воду и переплыть на другой берег. Он опустился с отлогого берега и, перепрыгивая с камня на камень, пошел по течению, ища более узкое место.

Зырянов стоял на берегу, не решаясь войти в стремительный ледяной поток. Вдруг среди еловых зарослей вспыхнул огонек. Зырянов обрадовался. Как он не догадался, что был рядом с кордоном Прокудина.

Сырой, холодный ветер пронизывал до костей. Идти в сторожку своего врага не очень-то хотелось... Но выхода не было. Ветер с дождем усиливался. У Зырянова нестерпимо ныла поясница, шумело в голове.

Он решительно пошел на огонек.

2

Зырянов выломал крепкий, увесистый сук и направился к крыльцу. Со злобным, задыхающимся лаем на него бросилась огромная собака. Размахивая дубинкой, он осторожно продвигался к избушке. И чем дальше шел, тем ожесточеннее наступал на него Барбос.

На крыльцо вышел Прокудин, держа наготове двустволку. Увидев отбивающегося от собаки человека, спросил:

- Эй, кто там?

- Свои, - сипло отозвался Зырянов.

- Чего в такую поздноту шляетесь?

- Хотел с тобой поговорить, - срывающимся голосом пояснил Зырянов. Да ты хоть бы убрал своего волкодава!

Старик осклабился:

- А я тебя не приглашал. Значит, нечего и шердобашничать. - Он, отозвав собаку, опустил к ногам приклад ружья. - Ну, проходи, что ли, раз явился. Собака не тронет.

Все еще не выпуская из рук кола, Зырянов с опаской приблизился к крыльцу.

- О-о! Старый приятель! - с насмешкой протянул Прокудин, узнав наконец по жердистой фигуре путевого обходчика.

- Я пробираюсь в Ольховку.

- В Ольховку? - с недоверием уставился на него старик. - Да ты не в ту сторону путь держишь. Отсюда до нее верст пятнадцать будет.

- Знаю, что не в ту. Всюду мосты поснесло. Думал, через Жерелку перейду.

Прокудин, смягчившись, предложил:

- Что мы здесь стоим, зайдем к свету.

- Ты бы мне дал пилку - сосну свалить. Так-то не перебраться.

- Это что за сосну?

- Да ту, что сошла к воде.

- Никакой ты пилки не получишь! - зашумел старик. - Более ста лет ее не трогали. Ишь ты, заявился!..

Проснулись в клетках снегири. Забили крыльями. Под кроватью, должно быть во сне, хрипло гаркнула галка. Зырянов ненавистным взглядом окинул сгорбленную фигуру лесника и, не скрывая раздражения, крикнул:

- Чурбан ты, а не человек! Птичек держит, божьим старцем прикидывается... А тут сын умирает!

- Если пришел ругаться, то убирайся отсюда, не то Барбоса крикну. Он сразу тебя направит куда надо.

В сенях завозился, зарычал волкодав.

Зырянов с опаской поглядел на дверь.

- Говорю тебе, у меня сын умирает...

- Врешь!.. - гаркнул старик.

В глазах Зырянова поплыла печь, лавка у окна, куда-то опрокинулась горящая на столе лампа. Под ногами закачался пол. Схватившись руками за стенку, он не удержался, грузно сполз на колени.

- Ты что? - всполошился Прокудин.

- Сухота. Горечь во рту.

...Зырянов смутно помнил, как, обжигаясь, пил чай с малиной, как, раздевшись, натягивал на себя сухое белье старика. Лишь ощутил холод чистой постели - и, зябко пожав плечами, провалился словно в пропасть.

- Угораздило же тебя, черта долговязого! - ворчал старик.

В бреду Зырянов слышал стук топора, визг пилы и грохот упавшего дерева. А рядом перед сваленной сосной бушевала, водоворотила беснующаяся Жерелка. А над этим стремительным, бурлящим потоком по мокрому стволу, сгорбившись, шел человек. Волны захлестывали дерево, холодным языком лизали его ноги. Вот-вот захлестнет ледяной поток и унесет в Оку, как все, что мешает ему на пути.

3

Зырянов открыл глаза. В окна цедился сумрачный свет. По стеклу барабанил мелкий дождь. Зырянов хотел оторвать голову от подушки и не смог. "А как же Митя? - кольнуло его. - Что с ним теперь?"

Он отбросил одеяло, чтобы встать. Но тяжесть в теле крепко пригвоздила к постели. Воспаленным взглядом он окинул избушку. Из клетки на него черными точками глаз уставился снегирь. Он словно говорил: "Что, попался!"

Зырянов схватил со стула ложку и хотел было запустить в него. Но дверь в сторожку открылась, у порога в мокром плаще стоял Прокудин.

- Ну и задал ты мне жару, - незлобиво проворчал он. - Всю ночь колобродил.

- Что, плохо мне было? - Зырянов откинулся на подушку.

- Лежи, - сказал добродушно старик. - С Митей твоим все в порядке. Лежи.

И Прокудин, улыбаясь, потрогал Зырянова за плечо.

- Да ты не лотоши, мил человек. Был я у твоего Мити и лекарство ему снес. На поправку пойдет. Сейчас чайку вскипячу.

По небритому лицу Зырянова расплылся румянец. Он отвернулся к стене и долго лежал с закрытыми глазами.

В самоварной трубе выло пламя. Над крышей, жалуясь, тихо шумели промокшие ели. Где-то в чаще надрывалась ворона. Зырянов впервые подумал, что вот как получается в жизни. Почти рядом живешь с человеком, встречаешься с ним, враждуешь, видишь в нем одно только плохое, а, выходит, он совсем не такой.

- Ты что там примолк? Спишь, что ли? А может, худо?

Зырянов не отвечал.

Старик налил в стакан чаю, насыпал туда сушеной малины и сахару и, размешав все это ложкой, поднес к постели:

- А ну-ка, хвати... Сразу хворь пройдет. Старинное лекарство. Бывало, в детстве нас таким напитком мать лечила. Напоит, закутает одеялом - и лежи. Тут тебя пот и прошибет. Рубашки хоть выжимай.

Зырянов, преданно, по-собачьи взглянув на старика, глухо, срывающимся голосом проговорил:

- Прости меня, отец. Виноват перед тобой. Как сукин сын виноват.

Прокудин, сощурив глаза, удивился. Что это он? Совсем занедужил мужик.

- Плохо о тебе думал. Лютой злобой кипел, - продолжал исповедь Зырянов. - Не раз петуха красного собирался пустить под сторожку. Да, как видно, бог отвел...

- Ты сначала выпей мою настойку, - поняв наконец, в чем дело, предложил старик. - Душа-то лучше отойдет.

- Простить себе не могу, - каялся Зырянов. - Мимо учил не щадить ни зверя, ни птицу, а он другой - все бережет, каждую травинку ему жалко...

- Видать, сын-то не в отца пошел, - насмешливо вставил Прокудин.

- В том-то и дело, не в отца. Весь в мать. Та пойдет в лес, цветка не сорвет. Разве можно, говорит, губить такую красоту?

Растопырив крылья, из-под кровати вышла галка. Уставясь на Зырянова, стала покачивать головой, словно осуждала его.

Зырянов залпом выпил малиновый густой чай.

- Не казни меня, отец, - тяжело дыша, снова заговорил он. - Я перед тобой, как перед богом, каюсь.

Старик снял с гвоздя чистое полотенце, не спеша вытер ему лицо.

- Ты этой мокроти не бойся, мил человек. Хворь выходит.

В серых подвижных глазах Зырянова блеснули слезы.

- Рос я в жизни один. Родителей едва помню. Отец погиб в первые дни войны. Потом пришли немцы. Офицер хотел тронуть мою мать. Она ударила его. Гитлеровец выхватил пистолет и выстрелил прямо в грудь. Что вспоминать! Не был бы жив я, если б не подобрали соседи. Никого у меня нет. Один Митя, люблю его, ох как страшно люблю...

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Буравлев и Ковригин, споря, стояли друг перед другом и порывисто размахивали руками.

Каждый старался доказать свою правоту.

- Тебе русским языком сказано: сажать тополя! А ты?.. - горячился Буравлев. - Воспользовался, что отъехал, и давай на свой манер. Скажи, пожалуйста, кому мне теперь доверять?

Ковригин прислонился плечом к косяку двери:

- Да ты не расходись, - он старался взять рассудительностью. Послушай лучше. У нас полно полян. Из года в год не выкашиваются. Ты представляешь, сколько там накопилось перегноя. Их надо засаживать деревцами. А вот болота обсаживать - абсолютно не к чему, да еще тополем. Мало у нас всякого барахла растет.

- Дорогой Степан Степанович, да будет тебе известно, тополь, как изволил выразиться ты, не барахло, а замечательное дерево! Он в три-четыре раза быстрее растет, чем, допустим, дуб или сосна, в два раза больше дает древесины. Это прекрасный живой насос. Ни одно дерево столько не выкачивает воды, сколько тополь. Выла бы возможность, а она, надеюсь, будет, я им все болота обсадил бы. И насчет полян ты не прав. Лесу нужна красота. А какая же может быть красота без полян?

- Черт с ним, с этим тополем!.. Только возьми в разум, там же топь!..

- Вот и хорошо. На сыром грунте это дерево чувствует себя как дома.

- Кроме краснотала там ничего не растет.

Буравлев досадливо морщил лоб. Спор наконец стал ему надоедать, и он, берясь за спинку стула, строго предупредил:

- Распоряжения мои прошу выполнять четко.

Только у Чертова яра Ковригин как-то успокоился. Прохладный ветер остудил разгоряченное лицо, влажным опахалом протер глаза. Ковригин шел не спеша, погруженный в свои размышления.

Он остановился у обрыва реки. Волны переливались синими, красными, малиновыми красками. На гребнях пузырилась, лопалась розовая кружевная вязь пены. Вода бурлила у берегов, стремительно рвалась вперед, и Ковригин неотрывно следил за течением. Почему-то припомнилось давнее весеннее предутрие, когда он, десятилетним пареньком, вместе с дедом, сев в лодку, уплывал далеко вниз по течению. Там они расставляли сети, ожидая, пока в них попадется доверчивый налим или хитрая щука. Глубокое небо еще было усеяно звездами. С востока на запад плыли косматые, похожие на чудища, облака. Река струилась, переливалась чешуйчатыми блесками. Падающие с весел капли позванивали, как серебряные монетки. От сырой, пронизывающей прохлады знобило, тянуло ко сну. Маленький Степанка, чтобы не уснуть, таращил глаза и то и дело толкался о борт лодки.

"Что, браток, озяб?" - спрашивал дед, поднимаясь во весь рост на лодке.

Степанка смотрел на него, и дед ему казался непомерно большим.

"Что, аль язык проглотил? - Голос деда добрый-добрый. - Хочешь, звезду сорву? У огонька погреешься. А не то облако сниму. Оно, видишь, какое мохнатое? Укутаю тебя, теплее, чем под одеялом, будет".

Степанка понимал, что дед шутит. Но уж больно заманчивы его слова. А что, неплохо бы достать звезду! Интересно, прожгла бы она карман? А облака, наверное, как бабушкина большая шаль: мягкая, теплая...

Звонкие голоса оторвали Ковригина от воспоминаний. Переговариваясь, шли девушки. Были они в стеганках и резиновых сапогах. За ними тарахтел трактор. На повозке лежали аккуратно упакованные саженцы.

"Должно, на Большую поляну собрались", - отметил про себя Ковригин и командирски крикнул:

- Вы что пообувались в резину? Рыбачить, что ли, собрались?

- Там по колено грязи, Степан Степанович.

- Ладно уж, - согласился Ковригин. - Я сейчас приду да посмотрю, что вы там наработали...

2

Земля была тяжелой. Прилипала к лопате, то и дело ее приходилось обивать о пни. Работали молча. Друг от друга старались не отставать. Лиза ревниво следила за подругами. Зеленоватые деревца покачивались на ветру тонкими ветками.

- А чего Ковригин от лесничего вышел красный как рак? - на коротком отдыхе спросила подруг Лиза. - Никто не знает?

Наташа отбросила за спину туго сплетенную косу.

- Ничего особенного, - сказала знающе. - Просто столкнулись разные мнения... С ними такое часто бывает.

С тех пор как Наташа поссорилась с Лизой, их отношения вроде сгладились. Но Наташа всегда чувствовала на себе острый, тревожный взгляд Лизы. И разговаривали они между собой редко, только по делу.

К обеду на посадки пришел Ковригин.

- Вот и Степан Степанович! - обрадовалась Лиза. - Скажите, а Климову сторожку засаживать?

- А лесничего спросили?

- Он говорит, посоветуйтесь со Степаном Степановичем, - схитрила Лиза. - Ему, мол, места больше знакомы.

Ковригин подобрел:

- Места, конечно, знакомы. Все слышали, что сказал лесничий?

- Это верно, Степан Степанович, - подтвердила Наташа. - Человек вы знающий...

Ковригин опытным взглядом окинул посадки и узкой прогалиной вместе со всеми прошел к небольшой, обросшей по сторонам березняком поляне. Острые шильца всходов травы пробивали толстый дерн. Нежная зелень вспыхивала огоньками-росинками. В воздухе мельтешили разноцветные бабочки.

- Вот, девчата, какое это место святое... - И Ковригин пояснил: Лесник здесь когда-то жил. Климом его звали. Да какой лесник! Была бы моя воля, памятник бы здесь поставил...

Таким разговорчивым помощника лесничего девушки видели впервые.

- А вы бы рассказали нам, Степан Степанович, - попросила Наташа. Живем и работаем в лесу, а не знаем.

Ковригин молча достал кисет, не спеша закурил.

- Ну что ж, расскажу. Все равно вам надо передохнуть... Присядем только вон на те пенышки, - предложил он и, расталкивая широкими плечами ветки, прошел в глубь березняка. Рядом с поляной в укрытии веток стояло с полдюжины пней, а посередине их из грубо оструганных досок был сбит стол. Видимо, Ковригин заходил сюда частенько. И поразмыслить, и о чем-то вспомнить.

Ковригин замял окурок и положил его на край стола. Легкий ветерок донес от болота блеянье бекаса. Над березами пронеслась стая уток и тут же исчезла за грядой старого леса.

- Промчались, как космические корабли, - заметила Лиза.

- Лиса подкралась, вот и взбаламутила, - пояснил Ковригин. Он снова достал кисет, завернул козью ножку и задымил. - Да, история, как все в жизни, странная, - вдруг сказал Ковригин. - Так вот о леснике. Жил, значит, Клим, а у него сын - Степан. Парень что надо - на загляденье девкам. Была по нем и девка - тоже на всю округу. Дочка Гребенникова, лесопромышленника нашего. Кто знает, как встречается любовь-то! Встретился Степан с Ленушкой. Каталась она как-то на лодке, устала, вышла на берег передохнуть. Глядь, а из-за кустов выглядывает парень. "Кто ты?" спрашивает Ленушка. "Лесоруб, - смело отвечает тот. - Степаном зовут. Давай покатаемся на лодке". Согласилась. Понравился ей парень: сдержанный, немногословный. Так и подружились.

Над поляной, словно по разливу льдинки, плыли редкие светлые облачка. Ковригин вздохнул, начал раскуривать уже было совсем угасшую самокрутку. Когда она разгорелась, глубоко затянулся.

- Днем Степан работал на вырубке, а ночью ходил на свидание... Только перед утром Ленушка возвращалась домой. Похудела. Лишь глаза светились радостью, как звезды весенние. Однажды призналась Степану, что будет матерью. Обрадовался тот, к отцу своему привел. Клим угостил их медком, пожелал молодым счастья.

А перед вечером, возвратясь с обхода, Клим остолбенел. У входа в сторожку - лужа крови. Он толкнул дверь и на полу увидел Степана. Тот был весь окровавлен, рубашка и брюки изорваны. Клим положил его на постель. А как стало легче, рассказал Степан о том, что в сторожку пришел Гребенников с друзьями... И били незваного зятя железными прутьями... Через неделю старик похоронил Степана - вот она, запретная богатыми родителями любовь-то!..

- А как же Ленушка? - перебила Наташа.

- Гребенников наказал ее за непослушание, затолкал в комнату, вроде темницы. Чтобы не убежала. Ночью, когда все стихло, она выломала раму и выпрыгнула. На заре Клим направился к Оке и услышал чей-то крик о помощи. Он в лодку да туда. И ахнул - это была она, Ленушка.

Прожила она после этого недолго. При родах умерла. Оставила Климу своего сына. Назвали его Степаном. Когда он подрос, старик брал его на охоту. Минуло ему шестнадцать лет... Сильный парень, весь в отца. И решил он отомстить за любовь родителей. Узнал он, что купец в самом Питере, и, собрав деньжат, поехал туда. Купцу он не отомстил, зато приехал оттуда комсомольским комиссаром. Банды в гражданку у нас здесь шастали. Он чоном командовал. Много бандитов порубил. Да случись однажды несчастье. Захотелось в сторожке у деда побывать. А бандиты выследили. Вот на этом месте пытали красного героя... Потом заживо в землю зарыть хотели, да подоспели свои... А деда спасти не удалось, изрубили изверги.

И похоронил Степан деда в лесу, рядом с отцом и матерью. С этих пор это место и носит имя Климовой сторожки.

Ковригин опустил голову и долго сидел неподвижно. Молчали и девушки. Кое у кого на глазах были слезы.

- Скажите, Степан Степанович, а где же сейчас сын Ленушки? - нарушила молчание Наташа.

Ковригин часто-часто заморгал ресницами, будто его уличили в чем-то.

- Не знаю, может, и жив... - неопределенно ответил он.

В противоположной стороне от стола, в кругу березок-подружек, возвышались небольшие холмики. Бархатистая молодая зелень покрывала их. На самых вершинках, посверкивая капельками-дождинками, как символ вечной любви, тянулась к солнцу розово-синяя медуница...

3

Наташа шла лесом. Березы еще не торопились надевать свой зеленый наряд, не доверяли ласкам изменчивого апреля. Воздух густ и душист. Хмельными соками и горьковатыми запахами осиновой коры налит. Лужицы, бурлящие ручейки и овражные водопады - без этого, пожалуй, невозможно почувствовать весну. Нет более прекрасной поры, чем последние апрельские дни. По утрам где-то за лесом невидимкой всходит солнце. Розовеют, свежим румянцем покрываются стволы вековых берез. Ясная светлынь переливается по роще.

Ветра нет, и плавно, словно во сне, раскачиваются тонкие, гибкие рябинки. И вот над вершинами деревьев поднимается похожее на красного лебедя солнце. В лесу становится прозрачно.

Яркие лучи пробиваются в глубокие овраги, в хвойные хмари.

В малиновых разводьях по-летнему плывут кучевые облака. Трудовой день вступает в свои права - проснувшиеся рощицы и перелески наполняются гвалтом пернатых, неторопливой жизнью зверей. Вот ежиха строит себе дом для будущего потомства. Лисица побежала на охоту. Из дупла старого вяза высунула острую мордочку куница. Две маленькие пуговички-глаза следили за пролетающими мимо птицами.

Лес жил, работал.

Но вот отполыхал зарницами закат. На темной синеве зажглись ночные созвездия. Они будто унизали вершины берез золотыми спелыми яблоками. А над рекой уже всплыла луна, проложив в воде светлую дорожку. И все посеребрила вокруг: и деревья, и первые цветы мать-и-мачехи, и прошлогоднюю листву на прогалинах...

Наташа наслаждалась этими апрельскими перезвонами в разное время суток. Весна в ней будила не только тревожные мысли, но и радость народившегося чувства. Она со свойственной ей девичьей мечтательностью представляла себе то Ленушку из рассказа Ковригина, чья жизнь, отданная любви, казалась для нее подвигом, то Маковеева, который, возможно, где-нибудь ждал ее на лесной тропе, и тогда она чувствовала в себе горечь и радость любви...

Маковеев действительно не раз ждал ее у березки на старой вырубке, как всегда, ласковый. Ждал он ее и сейчас.

Он потянулся, пытаясь обнять ее. На минуту лес потонул в горьковатом аромате.

Она вырвалась, стала рядом, тяжело дыша...

- Ну, это слишком...

- Прости... Я думал, что у меня на это есть право, - насмешливо сказал Маковеев.

Наташа, сощурив глаза, предупредила:

- Пока никаких...

- А разве наши встречи ничего не стоят?

- Нет. Тем более, я пришла, чтобы поговорить об отце... Я не интересуюсь вашими отношениями по работе. Но мне неприятно, когда вы отзываетесь о нем плохо...

Маковеев постарался отделаться шуткой:

- Есть, капитан!..

Они вышли на обочину разбитой весенними паводками дороги. Маковеев все время улыбался. И в светлых его глазах посверкивали счастливые звездочки. Вдруг Наташа увидела: по воротнику куртки Маковеева на тонких коротких лапках семенил небольшой бурый жучок. Она близко подвинулась к нему, смахнула жучка щелчком и волосами коснулась его лица.

- Сосновый слоник. Превреднейшее насекомое, - заметила она, скрывая свое смущение и радость.

Маковеев сделал вид, что не понял ее вспыхнувшего чувства. Присев на корточки, он гладил рукой торчавшие из земли метелки елочек.

- Хорохорятся-то как, - сказала Наташа об этих елочках. - Мы, мол, сами с усами. Корень-ножка у нас крепкая. И вообще, у нас все впереди... Не то, что у вас, людей, недотеп...

Маковеев поднялся с земли и, не очищая от мха колен, сухо бросил:

- Ну, мне пора. До следующей встречи. Буду ждать на этом же месте...

"На что обиделся?" Наташа была вне себя. Но Маковеев, не разбирая луж, шел по тропке, и кустарник хлестал его одежду.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Члены бюро собирались недружно. Ручьев сидел за столом утомленный, пасмурный. Он попросил принести стакан крепкого чая и тут же выпил его большими глотками.

Устало выглядел и председатель исполкома Симаков. Придвинув к окну стул, всей своей тяжестью надавил на спинку, словно испытывал ее на прочность. Затем, приоткрыв немного раму, вопросительно обвел взглядом собравшихся членов бюро - не возражает ли кто? Но, не заметив ни у кого на лице недовольства, уселся под струю свежего весеннего воздуха. С улицы доносился воробьиный гвалт, крики ребятишек, отрывистые гудки машин. И крыши домов, и мостовые были залиты ярким светом. От луж курился сероватый, легкий парок.

В кабинет бравой, чеканной походкой вошел районный прокурор Вишняков. Стройный, средних лет мужчина.

- Я не опоздал? - спросил и быстренько взглянул на часы.

Он повесил у двери свою темно-синюю шинель, пригладил ладонью пышную темно-русую шевелюру. И уселся рядом с председателем райисполкома.

Второй секретарь райкома Городецкий, взволнованный, озабоченный, прошел к столу, положил перед Ручьевым бумаги и только тогда поздоровался с членами бюро.

- Замотался. Одно заседание за другим... - пожаловался он, грузно усаживаясь рядом с Ручьевым. - До актива осталось три дня. Когда я сумею подготовить доклад?

Маковеев и Буравлев вошли в кабинет одновременно, хотя пришли сюда в разное время. Не глядя друг на друга, расселись поодаль, в разных местах.

Когда все были в сборе, Ручьев заметил:

- Товарищи, повестка перегружена. Все вопросы неотложные. Поэтому прошу выступать покороче.

Все одобрительно закивали. У каждого были свои дела.

Возразил лишь Жезлов. Получив слово, он подошел к столу и рассудительно сказал:

- Время - деньги. Но вопрос, о котором мне поручено доложить, настолько серьезный, что решать его наспех будет непростительно. Прошу не ограничивать меня регламентом. Я постараюсь заседание не затянуть.

Встав рядом с Ручьевым, аккуратно разложил бумаги. Их оказалось так много, что секретарю райкома пришлось отодвинуться.

- Прежде всего вынужден начать, в порядке самокритики, с серьезных упреков в наш адрес... - он откашлялся. - В адрес районного комитета партии. Мы следим за жизнью людей самых отдаленных колхозов и совхозов, почти каждый день бываем на предприятиях... - Он сделал паузу. - Но кто из нас заглянул хотя бы в одно лесничество? Что там за люди? Чем они дышат?

Жезлов вскинул голову, победно оглядел всех.

- И вот, пожалуйста вам, занижение производственных мощностей леса. Срыв Буравлевым сверхпланового задания области. А ведь все это можно рассматривать как саботаж.

- Но ведь наши леса водоохранные и молодые, - не удержался с репликой Буравлев.

Жезлов раздраженно тряхнул головой, требовательно взглянул на Ручьева. Тот потер пальцами виски и строго сказал:

- Товарищ Буравлев, на заседании бюро нужно соблюдать дисциплину. Вам будет дано слово...

- Я могу продолжать? - надменно спросил Жезлов.

Ручьев слушал Жезлова, а мысли его все время возвращались к словам, произнесенным Буравлевым в избушке лесника: "Лес может погибнуть, и очень скоро, если в нем не станет хозяйничать лесничий". Почему бы ему не поехать в областное управление и там не изложить точку зрения лесничего?

А Жезлов продолжал приводить примеры. Упомянул он и о краже бревен, и об очистке Черного озера.

- Денежки за очистку Черного озера в карман себе положил! - в сердцах бросил Буравлев.

- Оно и видно, - холодно отпарировал Жезлов. - Буравлев все время возражает против вырубки Красного бора. Лес этот вполне зрелый и мог бы дать дополнительные ресурсы для выполнения задания государства. - И он опять победно оглядел всех. - Почему возражает Буравлев? Бор этот сажал его предок, и он, как дорогую семейную реликвию, бережет его...

Члены бюро оживились, зашумели. Послышались сдержанные смешки.

Буравлев слушал Жезлова безучастно, будто речь шла не о нем, а совсем о постороннем человеке.

- Дела в лесничестве плохие! - продолжал Жезлов. - Виноват в этом, конечно, и Маковеев. Он не мог поддерживать надлежащую дисциплину. Потакал Буравлеву и не принимал решительных мер... Но я бы хотел сказать несколько слов о самом Буравлеве. Может быть, это к делу и не относится, но все же характеризует. Так, Буравлев в нетрезвом виде искал сближения с одной женщиной. Я позволю себе не называть ее имени, так как это честная, порядочная женщина, уважаемая... В общем, неприятная история...

Буравлев было привстал и, возможно, хотел выйти из кабинета, но Вишняков взял его дружески за локоть и усадил на место.

Разгоряченный Жезлов еще долго говорил о том, как важно сейчас партийной организации очищаться от разных проходимцев, очковтирателей, которым нужен билет, чтобы сделать лишь карьеру. И заключил:

- А ведь мы поддерживали Буравлева!..

Второй секретарь, Городецкий, нетерпеливо взглянул на часы.

- Какое ваше предложение? - спросил Ручьев у Жезлова, когда тот наконец стал собирать со стола свои бумаги.

- Мнение одно: товарищ Буравлев не способен руководить... Но и Маковеев достоин взыскания.

Ручьев взглянул на Жезлова осуждающе, виновато посмотрел на членов бюро. Симаков отвернулся к окну, наблюдая, как ватага ребятишек азартно, увлеченно пускала по ручейкам бумажные кораблики. Вишняков же с язвительной улыбкой на лице что-то записывал в блокнот. Маковеев, побледневший, осунувшийся, Сидел прямо, не шелохнувшись, следя за каждым движением Ручьева.

- Товарищ Жезлов, не кажется ли вам, что некоторые из ваших фактов надо еще раз проверить? - оторвавшись от окна, спросил Симаков. - А возможно, они и к делу не относятся?..

Жезлов, одернув полы пиджака, проговорил спокойно, с видом человека, уверенного в своей правоте:

- Товарищи, могу подтвердить документами. Как вы считаете, Алексей Дмитриевич?

Ручьев молчал. Городецкий взмахнул рукой и, как бы поддерживая Жезлова бросил: и так, мол, ясно. Соскочил со стула, загорячился:

- Товарищи, время идет. А через два дня актив.

- Но разве можно второпях решать судьбу человека? - вставил Вишняков.

- Я прошу еще минут десять, - не сдавался Жезлов.

Ручьев чувствовал себя растерянным. Еще, может быть, и потому, что верил ему, Жезлову. Но теперь-то явно видел, что Жезлов сгустил краски.

- Слово товарищу Буравлеву, - неожиданно громко объявил он.

Все ждали... Буравлев встал. Он был взволнован. Все сидящие здесь в глазах его были словно в тумане. Но вдруг из этого тумана возникла длинная фигура Жезлова, она все увеличивалась и увеличивалась...