Листопад

На все село поднялся собачий вой и отчаянный визг. Хлопали двери. Из домов с ружьями выбегали люди. Какая-то старуха колотила в заслонку: старая примета. Пусть уходят и не возвращаются больше волки.

Корноухий вылетел из подворотни с овцой и, вскинув ее на спину, бросился из деревни. А вслед - вся стая. У Черного озера тальниковая крепь, перевитая камышами, надежно укрыла их от человеческих глаз и студеных ветров. Скаля друг на друга зубы, хищники всем скопом бросились на добычу, но тут же отскочили от острых клыков вожака. Корноухий первый начал "пир".

Луна, наигравшись с верхушками сосен, словно по ледяной горке, ползла вниз. Мороз еще больше креп. Даже длинная шерсть не спасала волков от стужи. С опущенными мордами они шли по лесу. Стаю вела матерая. Позади брел Корноухий.

За логом, на бугре, матерая остановилась. От небольшой рощицы повеяло конским потом. Задрав морды, повели носами и остальные волки. Раздражающий запах прибавил ярости. Один из прибылых вырвался вперед, но тут же, поджав хвост, отпрянул назад. Железные челюсти матерой кляцнули у самой его шеи.

Установив свой волчий порядок, матерая на махах пошла через рощи. Волки оставляли на снегу глубокие темные борозды. У опушки выскочили на дорогу и наперегонки кинулись за подводой.

4

Укутавшись в тулуп, Дымарев дремал. Луна роняла на землю бледно-голубые полоски, рябила снег. Лошадь топтала их и никак не могла затоптать. Вдруг лошадь всхрапнула и, кусая удила, понеслась по ухабистому зимнику.

Дымарев сразу смекнул, в чем дело, выхватил из саней ружье и, не целясь, нажал оба курка. Вырвавшийся вперед переярок споткнулся, проехал юзом по накатанной дороге и повалился на бок. Стая резко затормозила, закружилась на месте. Корноухий, яростно щелкая зубами, ринулся за санями, но, наткнувшись на убитого переярка, отскочил в сторону и быстро стал отдаляться.

Только в деревне лошадь успокоилась. Поставив ее в конюшню, Дымарев пошел к избе завхоза. Несколько дней назад у них пала больная кобыла. Он хотел сказать ему, чтобы тушу лошади начинили стрихнином и вывезли за село в лощину.

5

По глухим вечерам, когда лес окутывали плотные сумерки, Корноухий по узкой тропинке выбирался на притоптанную поляну и до звезд засиживался на ее середине, прислушиваясь к далеким звукам. К нему подходили молодые волки, рассаживались к центру спинами и, задрав кверху острые морды, тоскливо выли.

Были дни, когда голодная стая безрезультатно бродила по пустынному лесу. И тогда она пересекала Оку и выползала на бугор, откуда хорошо была видна Сосновка. Вокруг было мертвенно тихо. Мороз жег бока, цепко хватался за грудь.

Корноухий, задрав кверху сухую, побелевшую от инея морду, подавал голос. Тягучий, пронизывающий звук потрясал литой, леденящий воздух. Его подхватывала матерая, еще более пронзительно, нетерпеливо. Тонко и визгливо подтягивали молодые волки. Переливаясь и нарастая, над снежной равниной лилась зловещая, заунывная волчья песня.

К утру, разгоняя туманную морозь, ветер донес запах лошадиного трупа. Корноухий, втянув в себя раздражающий аппетит воздух, грозно зарычал. Первым, озираясь по сторонам, медленно подался к лощине.

За ним потянулась вся стая. С остановками, прислушиваясь к каждому шороху, волки приблизились к приваде. Осторожно обошли ее, вынюхивая следы.

К запаху мяса примешивался еще запах, который настораживал и пугал их. Но голод был так мучителен, а соблазн так велик, что один из прибылых не выдержал, в несколько прыжков очутился возле лошадиной туши и с остервенением начал ее рвать. Вслед кинулись и остальные волки. Под зубами захрустело твердое, как камень, мясо. Острые клыки задробили кости.

Когда от туши остались одни лишь кости, стая, отяжелев от сытости, залегла передохнуть. Губительное мясо распирало желудки, отзывалось болью. Переярки взвизгивали, перевертывались на спины, судорожно сучили скрюченными лапами. Роняя на снег желтоватые сгустки пены, прибылые слепо тыкались друг в друга лбами, злобно рычали, скаля зубы, падали с остекленевшими глазами.

В живых остался только один Корноухий. Стукаясь широким лбом о стволы деревьев, он волочился по лесу к Черному озеру.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

По дороге в лесничество дед Прокудин встретил Стрельникову, окруженную веселой ватагой ребят.

- Вы, случайно, не Трофим Назарович? - поравнявшись с ним, спросила она.

- Он самый, - отозвался старик.

- Я из сосновской школы. - И подала вчетверо сложенный листок бумаги. - Это - от Сергея Ивановича.

Старик сунул бумагу за пазуху, нахмурил сизые, косматые брови.

- Не знаю, мил человек, как и быть с вами. Учитель из меня больно ерундовый.

- Сергей Иванович уверял: лучше вас никто леса не знает, - боясь, что Прокудин откажется, горячо уговаривала Стрельникова.

Прокудин достал из наружного кармана полушубка кисет, взял щепотку пахучего табака и втянул его в себя так, что на глаза навернулись слезы.

- Не гнать же вас обратно. Если что скажу не так - не взыщите! Грамотей я таковский. Три зимы отходил в школу - и вся тут моя наука.

Бросив на ребят строгий взгляд, спросил:

- Вы леса не боитесь? Нет? Тогда пошли.

Все свернули с дороги и по пробитой в снегу тропе зашагали к чаще.

"Ну и хитрюга! - подумал старик о Буравлеве. - Нашел подход. Запряг все же". Ему стало весело. По-молодому крикнул:

- А ну, птенцы, не отставайте!.. Не то заблудитесь.

В лесу было солнечно. В глазах рябило от ослепительного блеска сугробов и искрящегося на ветках инея.

2

Возле болота ребята натолкнулись на заячий след. Поначалу на него никто не обратил и внимания. Мало ли встречали у себя на огородах? Стоило ли из-за этого так далеко идти?

Прокудин пошел по следу в глубь рощицы, пока не набрел на множество запутанных следов зайца.

- А ну-ка скажите, сколько тут побывало косых? - обратился он к ребятам.

- Три, - откликнулся Коля Дымарев.

- Ты что? Больше, - возразил Васек Пухов. - Посмотри, сколько тут снегу натолкали!

Остальные в спор не вступали, настороженно поглядывали на старика.

- Не угадали! - Прокудин нагнулся. - Это работа только одного. - И почти шепотом сказал: - Сейчас сами убедитесь. Только ни гу-гу. Услышит уйдет. На след не наступайте.

Он едва слышно стал пояснять, как заяц обманывает собак, а иногда и охотников. Напутает, накружит, а потом махнет в сторону и пойдет чесать обратно, прежним следом. В его грамоте не всякая гончая разберется.

- Глядите. Тут он сиганул. А куда? Опять надо глядеть по следу. Вон как задние лапы снег отшвырнули! Изо всей мочи старался. Ишь только где отметился! Значит, в том направлении и надо искать его, - показал старик рукой в противоположную сторону от напетлявших следов. - Если залег, сейчас подымем. А если утек, то по старому своему следу.

Ребята притихли, а старик ожил, на лице его появился румянец.

- Сейчас мы его обложим. - Прокудин окинул взглядом ребят и, остановившись на Васе Пухове, сказал: - Ты иди к тому кусту. И больше ни шагу. А вам, - пояснил он учительнице, - с ребятками зайти лучше вон от той березки, чтобы боковину охватить. Мы с Николаем пойдем будить лежебоку.

Не доходя несколько шагов до ивняка, старик громко кашлянул, захлопал в ладоши и зычно закричал:

- Ай-яй-яй!.. Давай-давай!

Из кустов белым пушистым комом выкатился заяц. Отшвыривая задними лапами снег, он стремительно понесся на Васю.

- Лови, лови!..

- Держи-и-и!

Все сорвались с мест и кинулись догонять. Холодный, застывший лес наполнился звонкими детскими голосами.

В несколько прыжков заяц оказался у оврага и исчез в густом ельнике.

Ребята вернулись раскрасневшиеся, возбужденные. Толкая друг друга, окружили старика, говорили все сразу. Каждому хотелось рассказать что-то свое. Прокудин не перебивал их, ждал, пока они выговорятся. Наконец угомонились.

- Вы пришли зайцев гонять или за чем-нибудь другим? Если зайцев гонять, держать не буду!

Ребята дружно засмеялись.

- Эх вы! - покачал он укоризненно головой. - Собака и та его не догонит. И ты туда же! - обратился он к Васе. - Я тебя командиром назначил. Думал, у тебя голова пошустрее ног.

- Они поняли свою ошибку, Трофим Назарович, - вступилась Стрельникова.

- Ладно уж, - примиряюще заключил старик. - Пойдемте к лежке, посмотрим, как наш беглец дневал.

Старым следом они вернулись к ивняку. В зарослях отыскали небольшую вмятину с четким отпечатком заячьих лап.

- Поглядите, какая постель у него.

Сытый беляк хорошее местечко облюбовал себе, удобное, в самой гуще. Хитрюга после ночной жировки, прежде чем выбрать лежку в заснеженном ивняке, опетлял его сначала, ушел в сторону, затем вернулся обратно. Прыгнул к одному кусту, к другому... и длинными прыжками снова достиг прежнего места и только после этого сделал последнюю сметку под куст и залег.

- Ну что, пойдем дальше? - сказал старик.

У старой просеки набрели на лисий ход. Точеные лапки зверька аккуратно погружались в снег, печатая ровный, четкий пунктир. Пройдя с километр, ребята увидели взрыхленную площадку, крестообразные отметины птичьих лапок, резкие глубокие полосы, будто провели чем-то острым.

- Ах, бестия, к тетеревам подобралась! - защелкал языком Прокудин и дружески положил руку на плечо Коли Дымарева. - Губа не дура... Видите отметину? Это лиса брюхом пропахала. Ползла, значит. Шаг какой маленький делала! Еле двигалась. Вот и прыжок. Здесь она накрыла тетерева. Видите, на снегу пушинки, капли крови. Поволокла, а тетерев крылья распустил и резал ими наст. Снег-то как разворочен, будто его нарочно ногами ковыряли. Это взлетела стая тетеревов.

- Дедушка, а почему лиса не стала его есть здесь, а утащила куда-то?

- Должно, помешали ей. А вот кто, сейчас посмотрим.

Рядом с лисьими следами тянулись то глубокие полосы, то чуть заметные царапины. Иногда, как клюковки, рдели на снегу капли крови. Немного поодаль мелкими точками тянулся еще один след. Он огибал полукольцом березку и тянулся в направлении тетеревиной ночевки. Но за несколько метров до нее круто поворачивал к ельнику.

Прокудин погладил бороду, прищурился:

- Вы узнаете, кто здесь разгуливал? Нет? Куница. Для наших мест редкий зверек. Она тоже охотилась за тетеревами. Лиса берет хитростью, а куница смелостью и злобой. Зубы у нее, как шилья. Лиса с ней в драку не вступает. Вот она и поволокла свою добычу от греха подальше.

У сломанной ветром сосны сугробы пестрели от птичьих перьев и сгустков крови. Тут же на снегу валялись остатки пиршества.

3

След куницы ломался и вел к глубокому, заросшему оврагу. По крутому склону Прокудин сполз до самого дна, увлекая за собой ребят. Они проваливались в глубоком снегу до пояса, а старик все же упрямо пробивался вперед, оставляя после себя узкую борозду.

Желание увидеть живую куницу было настолько велико, что никто из ребят не замечал усталости. Там, где овраг разветвлялся на отдельные отроги, след поднимался по отлогому склону к соснякам. В дупле, в беличьем гнезде, куница нашла себе пристанище.

Прокудин свернул к отрогу, прошел несколько шагов и сразу почувствовал, как снег под ним осел.

Старик рванулся, чтобы отступить от ямы. Но Снег обрушился, и вместе с ним Прокудин пополз вниз.

Мелькнула страшная догадка: колодец! Кто-то разбросал городьбу, и колодец стал ловушкой.

А если там вода? Говори - пропал. С Прокудиным это уже случалось. Тогда он был мальчишкой. Да и время было другое, летнее.

Старик раскинул по сторонам руки, пытаясь за что-нибудь зацепиться. Но стенки колодца были осклизлыми, гладкими. Ноги его коснулись твердого дна. "Лед!" - не без радости отметил он. И сразу пахнуло ледяной сыростью. Вверху чернел клочок неба.

"Не свалился бы еще кто!"

Прокудин что было силы закричал.

- Дедушка, ты что? - над колодцем склонился Коля.

- От края подальше. Упадете!.. - Прокудин с горечью подумал: "Сиди теперь".

Стрельникова растерялась, а девочки испуганно сбились в кучу.

- Чего вы? - прикрикнул на девочек Вася. - Человека спасать надо, а они...

- Тащить надо, - заметил Коля.

Коля стал собирать у ребят ремни, связывать их друг с другом узлами этому его научил отец.

- Ремни оборвутся, - запротестовала Евдокия Петровна.

- Выдержат, - уверил ее Вася. - В колхозе из ямы так бычка тащили.

Он сбросил один конец связанных ремней в колодец, крикнул:

- Дедушка, топор дай!..

Из колодца вытянули топор. Привычно, по-взрослому Коля и Вася свалили высокую суковатую елку. И эту своеобразную лестницу спустили в колодец. Рядом поставили жердь. И на всякий случай снова опустили ремни.

- Ты подпояшься, дедушка, - командовал Вася. - Мы держать тебя будем.

По сучкам Прокудин медленно поднимался вверх. Клочок свежего неба расширялся. Старик уже отчетливо различал вершину сосны, склонившуюся над оврагом. Боясь, что последний, тонкий сучок обломится, он, поравнявшись с кромкой земли, упал на нее грудью и, тычась головой в сугроб, пополз от колодца. С минуту пролежал неподвижно, хватая ртом морозный воздух.

Евдокия Петровна нагнулась над ним, спросила:

- Вам плохо, Трофим Назарович?

- Наморился больно. Вроде и невысоко, а лезть было трудно.

Старик с трудом поднялся, обведя ребят благодарным взглядом.

- Спасибо, выручили.

День погас незаметно. Сквозь переплеты заиндевевших голых ветвей осколком стекла блеснула первая вечерняя звезда. Разбуженные порывами ветра деревья закачались, зашумели, наполняя лес глухим, таинственным ропотом.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

1

Утром, как только отец ушел на работу, Наташа накинула на себя короткий халатик и принялась за уборку комнат. Протирая сырой тряпкой стены, она почему-то думала о Маковееве: "А что, если не придет? Может, он сказал-то просто так, чтобы потом посмеяться надо мной!"

Наташа присела на стул передохнуть. "Не придет - и не надо. Плакать, что ли?.."

Отдохнула, на минутку задержалась у зеркала.

"Зря волнуюсь. Придет..."

Наташа, напевая себе под нос, усердно терла и без того чистые стены и потолок.

Под тяжестью шагов в коридоре проскрипели промерзшие половицы. Распахнулась дверь, и на пороге появился Костя.

- Ой, напугал! - Наташа выронила тряпку. - Стучаться надо!..

Костя неловко топтался у порога. Наташа запахнула халатик, поправила волосы.

- Ладно уж, проходи.

- Я на минутку. Увидел, что Сергей Иванович в конторе, и скорее к тебе. Когда в бригаду придешь? Девчонки-то ждут.

Короткий халатик туго обтягивал упругий стан, литые груди. Толстые светлые косы, распушенные на концах, спускались ниже пояса. Костя не отрывал от нее восхищенного взгляда.

- Когда придешь-то? - спросил он.

- Подумаю. Может, и не приду. Еще заморозишь где-нибудь на делянке, глаза ее стали насмешливыми.

- А ты приходи. Не пожалеешь...

Он толкнул плечом дверь и поспешно вышел.

Наташа, разглядывая свое отражение в зеркале, любовалась собою.

"Все-таки... придет, придет. Как же он не придет, если сказал..."

2

Мороз румянил щеки, хватал за нос и подбородок. В воздухе, кружась, искрились иглистые снежинки, звездочками ложились на воротник. Наташе казалось, что это мерзнет сам воздух, роняя колючие, сверкающие кристаллики. Она протягивала руку, звездочки осторожно садились на волоски варежки и пышно лепились друг к другу в затейливые кружева.

Наташа миновала просеку и свернула к заветным кустам. На макушке соседней березы красными яблоками повисла стайка чечеток. Трепеща крылышками, они склевывали промерзшие почки. Наташа ждала, сама не зная, чего ждала...

На дороге зашумела машина, и морозный воздух пронзили три отрывистых сигнала. Наташа стояла за кустами. Сложила дощечкой ладони и трижды дунула в них. По лесу прокатилось "ку-ку, ку-ку". Чечетки от такой неожиданности вспорхнули и тут же скрылись за оголенным частоколом дубняка.

Машина, свернув за перекресток, затихла.

- Не услышал, уехал! - с досадой сказала Наташа. Почувствовала, как крепок мороз, как больно жжет он щеки. - Ну и пусть. - Вышла из-за кустов и медленно пошла к дороге.

- О фея весны, вы принесли мне тепло и радость жизни.

Это был Маковеев. В белых бурках и в короткой меховой куртке на молнии. Серые глаза приветливо улыбались.

Щекам почему-то стало жарко...

- Я, признаться, не надеялся тебя встретить, - с улыбкой проговорил он, - а ты пришла. Ты просто молодец!..

- Вы меня плохо знаете, - и опустила голову.

- Нет, что ты? - спохватился Маковеев. - Сейчас морозно. А впрочем, с тобою тепло. Как это в стихах...

Не призывай и не сули

Душе былого вдохновенья.

Я - одинокий сын земли,

Ты - лучезарное виденье.

- Блок?

- Он самый.

- Д вот один парень еще в школе сказал: "Блок - это мощи прошлого мира. Он давно и безвозвратно умер".

- И ты что, легко согласилась?

Они шли по дороге. Маковеев, уверенный в себе, довольный тем, что Наташа рядом, что его воодушевленный голос покоряет ее. Уж он-то знал девичьи слабости!

- Блок - это вечность! Ему не будет конца. Вот послушай. - Голос его зазвучал еще более проникновенно, но негромко:

Загляжусь ли я в ночь на метелицу,

Загорюсь - и погаснуть невмочь,

Что в очах твоих, красная девица,

Нашептала мне синяя ночь.

Не шелохнувшись стояли сосны. Холодное солнце пронизывало бор, роняло на дорогу розоватые лоскуты бликов.

Нашепталась мне сказка косматая,

Нагадал заколдованный луг

Про тебя, сновиденье крылатое,

Про тебя, неугаданный друг.

- Вы женаты? - спросила Наташа.

Маковеев от неожиданности опешил, но тут же нашелся:

- А что? Разве это важно?

- Нет, - тихо прозвучал ее голос. - Вы, наверное, всегда ей читаете стихи?

Маковеев взял ее за руки.

Ушел я в белую страну,

Минуя берег возмущенный.

Теперь их голос отдаленный

Не потревожит тишину,

с нотками грусти продекламировал он. - А что касается жены... Это проза.

Наташа украдкой заглянула ему в лицо. Оно, как ей показалось, было бледным и грустным.

- Ты еще не замерзла? - вдруг спросил Маковеев. - Пойдем быстрее, а то простудишься.

Наташа, сама не зная почему, подумала: "Мне с тобою так хорошо..."

3

Наташа к поселку летела словно на крыльях. "Пришел!.. Я знала, что он придет!.."

Лес ей казался празднично-необыкновенным. Он искрился в голубоватом сиянии снега. Легкая, раскрасневшаяся, она, увидев на кухне отца, бросилась к нему на шею:

- Папа! Какой сегодня чудный день! Лес будто в сказочном ожерелье...

Отхлебывая маленькими глотками дымящийся суп, Буравлев не сводил взгляда с дочери. Она сегодня действительно была в ударе. И ему стало весело. Он рассказывал:

- Глянул Ковригин: ни собаки, ни зайца - только из комеля хвост торчит. Поначалу подумал - заячий, а оказался собачий.

Оказывается, его гончая застряла в дупле. Освободил ее, а там, в глубине дупла, - заяц. Пробовал достать - не получается. Пришлось идти за пилой. А вернулся - косого и след простыл. Не захотел на закуску попасться.

Буравлев трясся от неудержимого хохота.

- Ну и косой! Вот хитрюга, а? - давясь от смеха, выговаривал он. Молодец, сумел обскакать двулапого. Ковригина такая досада взяла, что с горя про выпивку забыл.

После обеда отец, довольный Наташиной лаской, ушел в кабинет заниматься своими делами. Наташа, поставив на стол грязную посуду, застыла в мечтательной позе. Часто отец, уходя, говорил: "Да, Сорока-Белобока, плохи у нас с тобой дела". Сегодня его слова показались особенными: в них была теплота и скрытая любовь к ней. Она любила отца. Да, да, любила... А сегодня его любила, как никогда...

Наташа выбрала момент и вошла к отцу. Он что-то писал. Она стояла молча. Он кончил писать, обернулся. Ждал, что скажет.

- Папа, я все же решила пойти в бригаду Лизы.

Он с горечью проговорил:

- Жаль!.. У тебя получается, как у той слепой лошади: ни тпру, ни ну. Одним словом, ни с места. А когда же будешь готовиться в институт?

Наташа сказала как могла мягче:

- Не всем быть учеными. И так их больше, чем надо.

- Чепуху болтаешь!.. - оборвал он дочь. В голосе его проступили нотки раздражения. - Придет время, спохватишься, да поздно будет. По мне, даже лучше, что будешь дома.

Наташа оживилась, положила руки ему на плечи.

- И я так разумею. Но ты не думай, что я против института. Разве работа мне помешает готовиться? Я же буду стараться...

- Может, ты и права, - вздохнул Буравлев. - Действуй как знаешь. Ты теперь выросла. - Он поднялся и пошел к двери. От прежней его веселости ничего не осталось. И почему его слова не доходили до дочери? То ли он стал другим, то ли она не хочет его понять?..

4

Красный бор все же не свели. Стоял он, шумел под ветрами окскими... Маковеев не стал обострять с лесничим своих отношений, и план вырубки передал ромашовцам. Да и сам старался реже встречаться с Буравлевым. Всякий раз, когда ему докладывали о каких-либо новшествах Приокского лесничества, лишь усмехался:

- Можно подумать, что он на луну слетал...

Буравлев уже стал привыкать к тому, что Маковеев сторонился его. Поэтому он изрядно был удивлен, когда в конторе своего лесничества застал Маковеева. Директор сидел за большим бухгалтерским столом, меховая куртка была расстегнута, из-под нее выглядывал пестрый шерстяной свитер. Помощник лесничего Ковригин лежал на полу у печки, прижимая к топке подошвы мокрых валенок.

- Зверь пошел больно хитрый, - разглагольствовал Ковригин. - Не перехитришь никак. Ты думаешь так, а он такой фортель выкинет, что и мудрецу невдомек.

- Век кибернетики и межзвездного плаванья, Степан Степанович, - шутил Маковеев и, повернувшись к Буравлеву, строго насупился.

- А что, может, и правда? - оживился Ковригин. - Со мной приключилось однажды такое, что сам черт позавидует. В то время я принял лесничество. Жили мы в полуразрушенной сторожке. Не хватало харча. Пополнять его приходилось рыбой. Поставишь вечерком удочку, а утром у тебя на сковородке щука. Как-то пришел я за уловом, и, веришь, глазам чудно: удочки мои валялись возле проруби и крючки целы, но ни улова, ни поживы. Продолжалось так несколько дней. Вот и решил я во что бы то ни стало изловить вора. Стало светать, когда я в секрете услышал хлопанье крыльев. Из сосняка на лед скользнула ворона и присела у самого края лунки, сунула голову, потянула клювом леску. Подняла ее на несколько сантиметров и наступила лапкой. Это для того, чтобы леска не могла снова ускользнуть в воду. И так много раз. Река в этом месте глубокая. Леску к удилищу приходилось брать подлиннее. Ворона хватала ее в клюв и, пятясь, оттягивала метра на полтора. А когда пожива уперлась уже в край льда, ворона ловко дернула леску и - рыбина на льду. Во, брат, чудеса...

Ковригин носком валенка поддел ручку чугунной дверцы, толкнул ее и закрыл топку.

- Жарко стало. Запарился, аж до нутра достало, - и рукавом полушубка начал усердно вытирать вспотевшее лицо. - А что же стало с вороной? Место было удобное, выцелил ее. С первого выстрела. Сделал из нее чучело. Во, брат, чудеса... А ведь тоже ворона...

Буравлев выждал, пока закончил рассказ Ковригин.

- Анатолий Михайлович, мне почему-то сообщили, что план посадки деревьев на этот год урезали, так ли это?

- Кто сказал, что урезали? - удивился Маковеев. - Фондов сколько хочешь.

- А в чем же дело тогда? - Буравлев присел на табурет поближе к печке. - Почему же не приняли во внимание тогда мое предложение? Сейчас обсадить деревьями берега Оки, как никогда, кстати.

- Это правильно, все у нас кстати. Нереален план-то ваш. Кто же это вздумал обсаживать Оку кедрачом? Мы должны думать о воспроизводстве леса, Сергей Иванович, о его техническом балансе. Мы лесхоз, а не исследовательский институт, чтобы научными проблемами заниматься.

- Я тоже думаю о воспроизводстве леса. Но, прежде чем думать о техническом балансе, не лучше ли вперед подумать о влаге, которая завтра определит этот баланс. Посмотрите только, как берега Оки облысели!..

- О реке пусть заботится речное министерство, - заметил Маковеев.

- Это да. Но о природе в первую очередь должны думать мы, лесоводы. И лес, и реки, и звери - я скажу - один комплекс в природе. И нарушать его значит все губить. Прежде всего лес - наше основное богатство...

Буравлев встал и нервно заходил по комнате.

- Вот я и думаю, что кедр, которым необходимо обсадить реку, это наше завтра!..

- А что? - Молчавший до этого Ковригин оживился. - А ведь это дело! Кедр для нас самое подходящее дерево!.. И древесина нужная, и орехи. Берег хорошо укрепляет...

Маковеев поморщился, взглянул на Ковригина. Тот замолчал, ушел в себя, будто его поймали на непристойной детской выходке.

- Вы думаете о завтра, - немного горячась, сказал Маковеев и взял со стола свою шапку, - а кто будет думать о сегодня? Почему все забывают, что существует день, в котором мы живем?.. Уместно ли сейчас говорить о плане вырубки, Сергей Иванович? Ладно, с Красным бором я вам уступил, но с заготовкой дров для школ не уступлю - есть указание района форсировать, а вы делаете это?

- План мы выполним, - спокойно заметил Буравлев. - И школы обеспечим дровами в лучшие сроки. А задержка некоторая получилась из-за того, что мы уточняли и вносили поправки и в это дело. До сих пор строевой лес шел на дрова. Мы этого не хотим. Рубка идет выборочно. Потому и задержка. Подтвердит и Степан Степанович.

Ковригин вспылил:

- Теперь мое дело телячье - знай хвостом помахивай, - и шагнул к выходу. Но у двери задержался, бросил на Буравлева тяжелый взгляд: Поддержку ищешь? Не старайся - не найдешь!..

- Степан Степанович, ну что вы, ей-богу! Садитесь-ка сюда... Маковеев указал рукой на стул. - Мне кажется, Сергей Иванович поет не из той оперы... Для него важнее зона лесного благоустройства, чем техническая эксплуатация леса...

Ковригин прошел на прежнее место. Лицо его багровело от злости. Маковееву это было на руку, и он снова пошел в наступление.

- Я только что ходил по Красному бору, - издалека начал он. - Ничего не скажешь, лес хоть куда. Неба не видно. Я, правда, не придал значения его возрасту, но, судя по толщине стволов, ему лет сто, не меньше. Полная спелость наступила.

- Ровно наполовину ошиблись, Анатолий Михайлович, - уточнил Буравлев. - Отец сажал в год моего рождения.

- Да это и неважно. Сосны ядреные, одна к одной. Потомство уже успели дать. После них земля голой не останется. Подрост возьмет силу. Вот я и думаю, Сергей Иванович, не умышленно ли вы занижаете производственную мощность вашего леса и недодаете государству деловую древесину?

Ковригин ошалело уставился на Маковеева.

- Разве такой лес рубят? - удивился Буравлев. - Да без него Ока погибнет. Не без головы же люди умные его сажали.

Маковеев тяжело встал из-за стола, крупными шагами вымеривал комнату. Половицы под его тяжестью пискнули. Он про себя что-то высчитывал, прикидывал. Наконец сказал:

- Отсюда удобно и транспортировать баланс. Дороги накатанные. А весной вяжи плоты и пускай по реке. Доплывут сами. А Оку Красный бор не спасет. Это одни разговорчики...

- Только пилить бор ни в коем случае нельзя, - глухо возразил Буравлев. - Правильно, Степан Степанович?

Услышав свое имя, Ковригин учтиво поклонился:

- Благодарю вас за внимание!..

- Вы не на вечере художественной самодеятельности и это не сцена, обозлился Маковеев и резко бросил Буравлеву: - Что вы здесь вводите новые порядки? Пока государство доверило руководить лесхозом не вам, а мне. Вот и выполняйте, что вам говорят!.. А о вашем поведении, которое наносит вред государству, мы еще поговорим в подходящее для этого время, и не здесь...

Ковригин молчал. И тут Маковеев, видимо, сделал промашку. Полностью надеясь на помощника лесничего, он вдруг как бы невзначай сказал:

- О чем вы здесь, товарищ Буравлев, печетесь, не ново. Это до вас мог бы делать и Степан Степанович... А вас, видимо, послали для другого?

Ковригин покраснел и неожиданно для Маковеева взбушевался:

- Что я для вас, затычка для пустых бутылок! Все Ковригин да Ковригин! А может, Буравлев и прав! Вас завтра, глядишь, в область переведут, а то и в Москву. А Ковригину жить здесь. Дальше ему не тронуться: гайки слабы, колеса рассыпятся. Я кое-что понял хорошо, да жаль, что поздно, товарищ директор. В прошлый год кому-то срочно кряжи понадобились. Телеграмму-то вы направили: все выполнено. А кряжи те до сих пор лежат на делянках - гниют. Главное, оказывается, чтобы по бумагам числились, мол, столько-то кубиков заготовлено этого самого баланса... Фразы вы умеете красивые говорить. А Светлый ключ ради вашей милости высох. Меньше воды стало и в Жерелке... - Ковригин резко оттолкнул ногой стул и быстрым шагом пошел к выходу.

Маковеев в досаде кусал губы.

- Ишь раскипятился! Взбалмошный мужик... - с деланной веселостью, минуту погодя, говорил он. И, будто ничего не случилось, сказал Буравлеву примирительно: - А ну-ка, покажи мне планы свои на этот месяц... Давай кое-что уточним...

5

Стрельникова зашла на почту, чтобы отправить письма сыновьям, и там повстречала Буравлева.

- Гора с горой не сходится... - приветливо улыбаясь, протянула она ему руку. - А человек...

Буравлев не очень-то хотел этой встречи...

Но с почты вышли вместе.

У дороги, на ветле, суматошно каркали вороны. Морозило. Зимний день шел к концу. Над лесом малиновым заревом пламенел закат. Сумерки наплывали на Сосновку...

- Холодает... - просто чтобы не молчать, заметил он. На душе было тревожно. Может, зря послал свое письмо в райком, Ручьеву? Что это даст? Позвонит Маковееву, а тот разъяснит ему по-своему. Вот и всем стараниям конец. А вражды прибавится. Буравлев было уже намеревался вернуться на почту и забрать обратно письмо. Но что-то ему мешало это сделать... Он не слушал, что говорила его попутчица, а голос ее звучал по-молодому, игриво.

- Зайдемте ко мне. У меня дома есть согревающее, - предложила кокетливая учительница. - Вы же обещали?..

Из проулка выскочила машина и осветила их фарами. Буравлев придержал Евдокию Петровну за рукав.

- Вот шальной, так и сбить недолго! - возмутилась она.

Буравлев на этот раз все же решил зайти к ней в гости.

В небольшой избушке ему показалось уютно. На окнах красовались снежной белизны кружевные занавески. Стол был покрыт цветастой зеленой скатертью. Над широкой тахтой висел гобелен с оленями.

Стрельникова усадила гостя на кушетку, дала ему какой-то журнал, а сама стала хлопотать на кухне. Когда все было собрано на стол, достала из буфета бутылку столичной.

- Для вас припасла. Ждала, когда зайдете... погреться.

- Не пью, но по такому случаю можно.

- Давайте с вами, Сергей Иванович, выпьем за то, чтобы никогда не чувствовать себя одиноким, - предложила хозяйка и чокнулась. - Я замечаю, Сергей Иванович, что вы никак не можете прижиться здесь. Но вы сильный, выдюжите. - Она кокетливо скосила на него глаза, улыбнулась.

...Часы давно показывали за полночь. Буравлев не заметил, как охмелел и как он оказался почему-то на кушетке рядом с Евдокией Петровной. В груди стало тесно. Сердце колотилось гулко и часто. Такого ощущения он, пожалуй, не испытывал с тех пор, как вернулся с фронта к Кате. И ему чудилось, будто она лежит рядом с ним, как и тогда, с распущенными волосами и, прижимаясь к нему, тихо, совсем тихо, говорит: "Я так ждала тебя, Сережа!.." И он, словно завороженный, боится шевельнуть даже рукой, чтобы не спугнуть это чудесное видение.

- Погоди, я свет погашу. Не ровен час, кто увидит в окно, неожиданно просто сказала Евдокия Петровна.

А потом беспокойно шептала ему:

- Это бывает, Сережа. Не волнуйся... Полежи немного...

А Буравлев не слышал ее. В его воспаленной памяти все еще жила она, его Катя. Ее ни на час не мог забыть... И вдруг он опомнился. Как это он мог? Как? Сгорая от стыда, вскочил с кушетки и, нащупав в потемках полушубок и шапку, бросился к двери.

- Сережа, Сергей, куда ты? - звала его Стрельникова. - Ну, погоди! Успокойся!..

Но Буравлева в избе уже не было. Он стоял у дороги и прижимал к разгоряченному лицу полные пригоршни сыпучего морозного снега. А в голове неустанно бился один и тот же вопрос: как это он мог? как?

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

1

Секретарь райкома Ручьев вызвал к себе инструктора Жезлова. Тот вошел в кабинет строгий, подтянутый. Продолговатое, сухое лицо осунулось, вид был усталый.

- Ты здоров? - спросил его Ручьев.

- Вроде. А что?

- Вид у тебя что-то того... Отдыхать надо.

- Отдохнуть-то недурно, Алексей Дмитриевич, - согласился Жезлов и провел ладонью по горлу. - Да работы вот так, по самую завязку.

Ручьев вместе с ним когда-то учился в партийной шкоде. После окончания Жезлов поехал работать сразу в райком партии, а Ручьев, как агроном, - в совхоз, секретарем партийной организации. Там-то и случилась неприятность. Жезлову пришлось разбирать дело Ручьева. Он помог восторжествовать правде. С тех пор дружба их окрепла.

Ручьев внимательно посмотрел на Жезлова.

- Слушай, Семен Данилович, что ты знаешь о проекте приокского лесничего?

- О каком проекте, Алексей Дмитриевич?

- Да вот узнал в области, есть такой проект о рациональном использовании наших лесов, а райком в неведении.

Жезлов поморщил лоб:

- Да, вспоминаю... Письмо Буравлева. Я вам сейчас его принесу.

Жезлов вышел и через несколько минут вернулся с письмом Буравлева.

- Ну и что? - нетерпеливо спросил Ручьев.

- По-моему, это попало не по адресу. Надо переслать в лесхоз. Пусть там и решают.

Ручьев взял письмо, не торопясь покрутил его в руке.

- Оставь мне его, пожалуйста.

Через какое-то время Ручьев снова вызвал инструктора. Он долго всматривался в похудевшее его лицо.

- Свыкаться ты начинаешь с повседневными делами, Семен Данилович, неожиданно сказал Ручьев. - Текучка, что ль, заедает? А ведь, честно говоря, проект умный. Вопросы, которые ставит этот самый Буравлев, имеют, по-моему, принципиальное значение.

- Пусть пишет в областное управление или, наконец, в свое министерство, - не сдавался Жезлов. - Каналов для решения этой проблемы вполне достаточно.

- И ты думаешь, убедил меня? - не поворачивая головы, неожиданно спросил Ручьев. - Коммунист обращается за поддержкой, а мы что? Вижу, устал ты, Семен Данилович. Действительно, тебе надо отдохнуть. Но прежде загляни в лесхоз, поговори с народом.

- Да несбыточны эти мысли, Алексей Дмитриевич... Запретить рубку на десять лет... Кто разрешит? А баланс на стройки? Только недавно спустили новый план для одного очень важного объекта. Потом, не забудьте, часть древесины идет на экспорт! Понимаете? - Жезлов, по мере того как говорил, оживлялся, и лицо его становилось пунцовым. - Передать охотничье хозяйство лесничеству... Ну я еще понимаю его размышления насчет новых принципов работы лесхоза... Но дрова, зайцев, птиц и отстрел волков - все в одну кучу валить, ну - сами понимаете... Можно подумать, что в министерстве хуже нас разбираются...

- А план обсадки Оки? - вдруг перебил его Ручьев. - Разве это не разумно? Ока мелеет, гибнет рыба, уничтожается приокский ландшафт - разве это дело лишь речного флота? Эх, Семен Данилович!

Жезлов недовольно взглянул на секретаря:

- У лесхоза нет на это ни техники, ни людей. Ведь еще существуют регламентированные права лесхозов.

- Вот об этом-то и пишет Буравлев. Так что, прошу тебя, повнимательней отнесись к этому проекту. Ну как, Семен Данилович, договорились?

- Постараюсь разобраться, - пообещал Жезлов. - Стоящее мы всегда поддерживали, - и, мягко, по-кошачьи, ступая по ворсистому ковру, вышел из кабинета.

2

Ручьев давно собирался побывать в лесничестве, заодно подышать свежим хвойным воздухом.

Перед отъездом он зашел домой. Выпив стакан горячего чая на дорогу, он обул с высокими голенищами валенки, потом надел новенький полушубок и, прихватив на всякий случай ружье, пошел к машине.

Юркий "газик", пробежав многолюдные городские улицы, вырвался на волю. И вот уже отмелькали телеграфные столбы на асфальтированном шоссе, под колесами белой лентой помчался накатанный санями и автомобильными шинами проселок.

Ручьев никак не мог оторвать взгляда от сверкающих на солнце березовых рощ, от разодетых в расписные камзолы сосняков... Овражные заросли перемешались с голубоватыми полями, с мохнатыми ельниками... И все это делало землю необыкновенно красивой и влекущей.

Когда машина пересекла Оку и вымахнула на пригорок, Ручьев осторожно толкнул локтем шофера Федю и таинственно прошептал:

- Смотри направо - черныши. Вот я их сейчас!..

"Газик", словно споткнувшись, раз-другой дернулся. Шофер подрулил его к обочине проселка, выключил мотор. Ручьев, чтобы не напугать птиц, осторожно приоткрыл дверцу, прицелился. Гулкий выстрел огласил лес. С верхушки елки, широко распластав крылья, упала птица.

- Готова!.. - восторженно выдохнул Ручьев и, взглянув на водителя, похвастался: - Вот как надо стрелять!..

Он положил на сиденье ружье и зашагал по снежной целине за трофеем. Добравшись до елки, бродил вокруг нее, заглядывал под нависшие до земли кроны, но не мог найти ни единого перышка. "Ушел, черт его побери! подосадовал он. - И царапины после себя не оставил".

К машине вернулся вспотевший, насупленный.

- Ну что, большой? - с деланным интересом спросил его Федя.

- Унесли его куда-то черти. Все кусты облазил...

- Скажите, пожалуйста, какая непочтенная птица...

- Будет насмешничать-то...

- Не обижайтесь на меня, Алексей Дмитриевич, - смутился шофер. - Вы в своей неудаче неповинны. Это сидели не черныши, а вороны. А их, бестий, редкий охотник подстрелить может...

- Сам это понял, - хмуро отозвался Ручьев. - Я же степняк. Вот и опростоволосился. Правда, в лесу бывать приходилось, особенно в войну. Но это было очень давно...

Он сел в кабину, отвернулся к боковому стеклу. Мимо поплыли березовые рощицы, поляны, усеянные мелким можжевельником, вырубки с редкими молодыми сосенками...

Ехали молча. Шофер, поглядывая на задумавшегося секретаря райкома, сказал:

- Лес всегда на размышления наводит...

- Ты прав, Федя. Фронт вспомнил. И как раз дело было в лесу...

...Долина у небольшой речушки с неизвестным названием. Из чащи тянуло распустившимся ландышем и пряным ароматом разнотравья. Кругом было спокойно и тихо, будто и нет войны. Неожиданно в небо черными корнями вросли взрывы снарядов. И сразу все исчезло: и запахи ландыша, и соловьиные трели, и даже небо...

Очнулся Ручьев только под утро. Стояла какая-то необычайная тишина. Из-за кустов лился густой аромат ландыша. Рядом сочились иссеченные осколками стволы берез. И где-то робко, словно пробуя голос, пощелкивал соловей. Во всем теле была нестерпимая боль.

Почти совсем рядом хрустнул валежник. Ручьев от неожиданности чуть не вскрикнул, поспешно отполз за большой прибрежный куст ивняка, затаился. К речушке вышли трое в мутно-зеленых мундирах. Они неторопливо напились, закурили, весело о чем-то переговариваясь. Затем, обшарив взглядом берег, начали раздеваться. У ивняка сложили автоматы, сумки, белье. Двое из них вошли в воду. Третий неожиданно присел на корточки и из автомата прострочил по прибрежным кустам. Над головой Ручьева по-пчелиному прозвенели пули, осыпав ивовую листву.

От боли кружилась голова, тошнило. Ручьев, превозмогая боль, стиснул зубы. Сквозь листву виднелись обнаженные плескающиеся враги. Ручьев пополз. Тихо раздвинув ветки, поспешно потянул автомат. Прижавшись к прикладу, нажал на спусковой крючок. Тишину разорвала резкая сухая очередь. Больше Ручьев ничего не помнил.

Нашли его через сутки, ранним утром, на взмокшем от росы берегу. Он смотрел в нежную синеву неба. Над ним висели разрумяненные ветки ивняка. Узкие длинные листочки трепетали, словно боялись разбудить его от тяжелого, глубокого сна.

Война...

Ручьев отвернулся от бокового стекла и, искоса посмотрев на улыбающегося шофера, толкнул его в плечо:

- Ты чего?

- Да все никак, Алексей Дмитриевич, не могу успокоиться, как это вы черныша с вороной спутали?

- Ну вот тебе. Говорю же, степняк я. Таких птиц мы никогда не видели.

И ему припомнилось детство. Затерянная среди хлебных равнин деревушка Плетневка. Речушка Серебрянка за околицей. И степи, неоглядные степи!..

Да, родная Плетневка!.. После школы - армия. Фронт. Госпиталь. Потом работа в райисполкоме, а по вечерам учеба в сельхозинституте. Трудно было заочнику. Заседания, командировки мешали занятиям. Неожиданно избирают третьим секретарем райкома партии. Кабинетная работа Ручьеву была не по нутру. Тянуло к земле, к хлебным просторам. И он в числе тридцатитысячников уезжает в отдаленный совхоз агрономом. Но, видимо, было суждено стать партийным работником. Коммунисты совхоза избрали его своим вожаком. Просил кандидатуру отвести - не помогло. Люди верили в его справедливость и принципиальность. Теперь эти годы вспоминались Ручьеву, как самые лучшие в его жизни.

Семь лет проработал в совхозе!.. Семь лет!.. Срок немалый. Много было пережито за эти годы и хорошего и плохого. Там он по-настоящему познал тяжесть труда хлебороба.

Много лет прошло с тех пор. Многое изменилось и в жизни Ручьева. Он заведовал отделом полеводства в областном управлении сельского хозяйства, потом был инструктором обкома партии. И вот уже который год работает первым секретарем райкома. Редко приходилось заглядывать в лес. То посевная, то уборочная...

Ручьев чувствовал тяжесть этих лет. И ему невольно подумалось: "Не годы нас старят, а сутолока жизни, неумение собой распоряжаться..."

3

Буравлева они застали за обеденным столом. Наташа большим половником разливала борщ. По комнате увалистой походкой расхаживал Шевлюгин и что-то горячо доказывал, но, увидев перешагнувшего через порог Ручьева, осекся.

- Вот и сам секретарь райкома! - взметнул он на лоб брови. - Сейчас и рассудит наш спор.

- Спор - это не ругань, - пошутил тот и извиняюще добавил: - Вижу, начальства нет в конторе, так решил домой зайти...

- Лесничий тоже вроде человек. Ему, как и всем, на обед час положен. А что зашли, спасибо. - Буравлев вышел ему навстречу, пожал руку. Раздевайтесь и - к столу. Борщ наваристый...

- К такому борщу что-либо покрепче, - хитро подмигнул Шевлюгин.

- Я, признаться, до той крепости не охотник, сам знаешь, - отозвался на шутку Буравлев. - Потому и дома она у меня редкий гость.

- Хитер ты, как посмотрю я, - егерь лукаво прищурился. - А где надо, не теряешься. Знаем мы вас, таких трезвенников...

За столом установилось неловкое, тягучее молчание. Довольно ухмыляясь, Шевлюгин пододвинул к себе тарелку.

- Хоть и печет, но борщ что надо, а вот если бы... - снова попытался он намекнуть на горячительное, но его перебил Ручьев:

- Вы, как мне показалось, просили разрешить какой-то ваш спор?

- Да это просто так, можно сказать, ерунда, - отказался Шевлюгин от своего намерения вовлечь в спор третьего человека. Но он, видимо, вспомнив о чем-то смешном, расплылся в добродушной улыбке. - Как ни говорите, а зверь наш куда грамотнее стал, - как бы продолжая прерванную мысль, заговорил он. - Встречает меня раз с Ольховки тракторист и говорит: "Плохо своих зверей караулишь. Приходи ко мне на поле в ночную смену, настоящий спектакль увидишь. Жаль, ружья нет". Заинтересовался я. Выбрал время, пошел. Сижу в кабине, а сам то и дело голову в боковое окошко высовываю. А ночь была - глаза выколи. Только белая дорожка от фар на бурой траве вздрагивает. "Смотри, смотри!" - закричал мне тракторист. Я напряг зрение. И тут наконец узрел лису, нашу кумушку. Стоило бы мне только прицелиться, и весь мех ее был бы изрешечен дробью. Но меня занимало другое: куда девались ее осторожность и хитрость? Кумушка наша в это время сделала небольшой круг и, подпрыгнув, что-то на борозде схватила, начала грызть. Мне стало ясно: лиса мышкует. На самом деле, разве плохо охотиться при свете фар?

Буравлев тоже вставил свое слово:

- И молодец зверь, что хитрит. Их, зверей, Кузьмич, и так заметно поубавилось. Бывало, обогнешь с отцом обход и кого только не встретишь: тут тебе и куница, и белка; и заяц дорогу перебежит... А сейчас...

- А что случилось? Почему стало меньше? Из года в год приплод-то их по законам природы увеличивается.

- Это, Кузьмич, тебя надо спросить, - сказал Буравлев. - Ты же у нас зверячий бог. Охотников много развелось. Сколько им ежегодно выдается лицензий? По сорок, а то и по пятьдесят. Да еще браконьеры помогают.

Ручьев молча следил за разговором. Он маленькими глотками отпивал из стакана компот, изредка бросая взгляды на лесничего.

Буравлев наседал на егеря:

- Если оставить зверей-то на попечение вас, охотников, то дело будет худо. Всех перебьете. Не станет и леса, если его доверить леспромхозам. Уже проверено жизнью. Полагаю, рано или поздно, а над этим задумаются. Природа - не рог изобилия. Пора уже навести порядок. Доверить одному хозяину - лесничему.

Лицо Шевлюгина потемнело:

- Неужели будет? Когда же?

Буравлев пожал плечами:

- Трудно сказать. Но будет. Так что, Кузьмич, готовься...

- Н-да-а, обрадовал ты меня!.. Вот это сосед!.. - Шевлюгин недовольно поморщился, обратился к Ручьеву: - Так что, Алексей Дмитрич, неси, пока не поздно, свое ружьишко в музей.

Тот непринужденно улыбнулся. И, повернувшись к Буравлеву, спросил:

- Сергей Иванович, а что у вас с лесом?

- Я же писал вам...

- Ну да, - перебил его Ручьев. - А что можно поделать, коли планы дают свыше? Не могу придумать, как выйти из такого положения! Ребусы и ребусы. Кто только их распутывать будет? Готовы ли мы к этому? Надо время. Как думаете вы?

"Осторожничает, - отметил Буравлев. - Потихонечку да полегонечку".

- После революции это было, - после некоторого раздумья заговорил Буравлев, - одна организация попросила для сплошной рубки несколько десятков гектаров отборного хвойника. Ведомство не отказало, дало наряд в лесничество. А оттуда этот наряд вернули обратно. Нет, мол, такого леса. Работники той организации с жалобой в Москву - как так? У нас есть разрешение на вырубку. Нам нужен материал и для стройки... Не знаю, но говорят, что лесничий, старый, опытный, послал этот наряд прямо на имя Ленина. И Владимир Ильич нашел время, ответил: Товарищу лесничему лучше знать, можно этот лес рубить или нет. Что ни говори, тогда у лесничего было больше прав. Он один все эти вопросы решал. А в нашем лесхозе какой порядок?

- Вон куда махнул! - взметнул мохнатые, сросшиеся над переносицей брови Шевлюгин.

Ручьев засмеялся:

- Что ж, в нашем деле смелость тоже не лишнее.

- Без сражений здесь не обойдешься. Много хозяев стало у леса. А не лучше ли его отдать одному лесничему? Ничего, лесничий не хуже егеря разбирается в зверях. Как ни странно, товарищ секретарь, а зверье лесное и сам лес живут одной общей жизнью, помогают друг другу. Не будет леса - не будет зверья. Но и зверь и птица несут несомненную пользу дереву... Иначе бы дерево засохло и погибло от разных червячков, жучков да мало ли от какой гадости! Нет, зверь лесу нужен!

Ручьев слушал Буравлева с удивлением и вниманием. До этого он еще никогда не слышал подобного.

Но Шевлюгин с раздражением сказал:

- Каждая кукушка на свой манер кукует. А я с этим не согласен.

4

- Я не надолго, - сухо бросил Жезлов и, не ожидая приглашения Маковеева, присел на кресло. - Дело у меня ость... - Он открыл папку и стал перебирать бумажки.

Маковеев снял шапку, расстегнул на груди куртку.

- Чем могу служить, Семен Данилович? - К Жезлову он относился с особым почтением.

Жезлов, найдя среди кипы бумаг письмо Буравлева, протянул его директору.

- Знаком с этим?.. Что скажешь?..

Маковеев, присев на диван, поначалу всматривался в мелкий, не совсем разборчивый почерк приокского лесничего. Потом отодвинул письмо - это было знакомо...

Жезлов уставился на него пытливыми черными глазами.

- Старая песня. Обсуждали мы, и в области обсуждали, - ответил он, мрачнея. - Обычная буравлевская штучка. Будто один только о лесе и печется. - Маковеев встал из-за стола и нервно прошел несколько раз по кабинету. - Стране нужен баланс для строек, а он - сажайте кедровник. Орехов захотел, что ли? - И Маковеев передернул плечами. - Сосна в год вымахивает по полтора метра, а то и больше. А кедровник у нас может еще и не приняться. У нас же не сибирская земля! А эта затея с охотничьим хозяйством! Он что, в своем уме? Не хватало еще лесхозу за зайцами гонять!..

Жезлов засмеялся:

- Говорят, зайчатину ты любишь?..

Маковеев тоже засмеялся:

- Я ее люблю как самодеятельность... А Буравлев-то речь ведет, можно подумать, серьезно...

Они еще долго и мирно беседовали на эту тему. В полдень Жезлов собрал свои листки в папку и удовлетворенно сказал:

- Ну что ж, мне твое мнение ясно. Надо сказать, что и меня многое смущает: не те наши условия...

Маковеев пригласил Жезлова зайти пообедать, но Жезлов вежливо отказался:

- Не могу, Анатолий Михайлович, как-нибудь в следующий раз... А сейчас спешу.

Маковеев понимающе кивнул головой.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

1

Корноухого спас случай, меньше других он съел мерзлого отравленного мяса.

Он едва добрался до Черного озера и свалился, изнемогая от боли. В утробе жгло, что-то давило. Корноухий катался по сугробу, остервенело грыз ветки, кусал свои лапы, хватал сыпучий холодный снег. Под еловым шатром, уткнувшись носом в корни, затих.

Поднял его невнятный шум, доносившийся с противоположной стороны озера. Корноухий тяжело повернул голову, потянул носом встречный ветерок. Пахло хвоей, мерзлым снегом и еще чем-то непонятным, что настораживало. Он выполз из-под елки и стал внюхиваться. На загривке встопорщилась шерсть. Непонятный запах напоминал ему тот запах, который примешивался к мерзлому трупу лошади в лощине. Корноухий злобно зарычал и, волочась по снегу, пополз от озера в глубь леса. Вслед ему что-то шумело, гудело, слышались людские голоса.

Страх придал Корноухому силы. Он приподнялся. Из-под лап серебряной пылью посыпался снег. Сшибая дряхлые пеньки, подминая елочки, Корноухий бежал и не оборачивался.

Уже далеко позади осталось Черное озеро, лес стал гуще. В утробе время от времени появлялась боль. Туманилось в глазах. Прыгнув через поваленную бурей сосну, Корноухий задел передней лапой за торчащий подломанный сук и ткнулся носом в сугроб. Бежать дальше не было сил. Да и преследующий шум остался далеко позади. И волк медленно пополз в гущу орешника...

2

Много столетий назад Черное озеро в упорной борьбе отвоевало у леса десятки гектаров земли и теперь распласталось огромной переполненной чашей. Вокруг на берегу в беспорядке толпились ели, роняя в неподвижную болотистую гладь пожухлую хвою, сухие, полусгнившие сучья. К берегам мелкими седыми паучками робко пополз мох. Живым кольцом он сжимал озеро. Из года в год корни его отмирали и оседали на дно. Накапливался перегной. С наступлением тепла снова поднимались травы, новые пушистые веточки мха. Все цвело, буйствовало и с первыми осенними холодами желтело, отсыхало и отваливалось. Со временем озеро начало отступать, увеличивая хлипкие, заросшие тальником и осоками берега, накапливая в себе богатые запасы ила.

Ничто не нарушало здесь извечно установившуюся жизнь. Весной, как только начинало пригревать солнце, ельники оглашались свадебным бормотаньем глухарей-токовиков. А когда из чащоб и с полян в озеро сбегали талые воды, берега оживали журавлиными плясками. Серебряными трубами голоса их по утрам будили окрестности. Колокольным перезвоном вскоре к ним присоединялась лебединая перекличка, а затем вплетались призывные звуки бекасов, поклик куликов-перевозчиков, посвисты певчих птиц. И все это сливалось в стройный многоголосый оркестр... По вечерам, когда над урочищем спускались туманы, а хор пернатых затихал и все, казалось, засыпало, над озером начинал ухать одинокий музыкант - филин: "Пугу! Пугу!.."

Берега наряжались в яркие краски разнотравья. Первыми свои бутоны раскрывала мать-и-мачеха. Золотисто-желтые головки ее пестрели у самой воды, словно они опустились напиться. Немного поодаль, у самой опушки, свои фонарики зажигал первоцвет. А вслед за ним вспыхивали соцветия одуванчика и калужницы, чистика и гусиного лука...

Человек строил заводы, в недрах искал минералы жизни, соли земли, дробил их и, загружая составы, развозил по колхозам и совхозам. Попадали они и на Оку, в Сосновку. Но до сих пор никому еще не приходило в голову вычерпать этот бесценный клад из Черного озера и насытить им поля.

3

Сильный грохот машин растолкал тишину Черного озера. С топорами в руках рассыпались люди, затрещал тальник, вспыхнули костры.

Вслед за топорами в ход пошли лопаты. Колхозники раскапывали снег до самой земли, расчищали площадки.

Из леса выполз экскаватор. Ощупывая гусеницами дорогу, он осторожно подполз к берегу, деловито наклонился над озером.

За первым экскаватором из-за деревьев показался второй. Они обошли Черное озеро и, повернувшись к воде, замерли. На поляну с ревом вырвалась колонна самосвалов. Из кабины передней машины выскочил Дымарев и, заталкивая на ходу пустой рукав в карман, скомандовал:

- А ну, ребята, покажем, на что годимся!

Экскаваторы, ударившись железными носами в мерзлую почву, проломили ее с хрустом и зачерпнули до краев ковшом черный торф. Одна за другой машины уходили в лес по скользкой ледяной дороге.

В самый разгар работы на Черное озеро пришел Буравлев. Молча следил, как экскаватор вгрызался железными челюстями в болотистую почву и как люди откидывали лопатами снег. Груженые самосвалы отвозили торф и вскоре возвращались порожняком.

Увидев Дымарева, Буравлев спустился с крутого берега и по расчищенной площадке пошел ему навстречу.

- Ну как, Андрей Николаевич, воюешь?

- Воюю. Вот бы сейчас сюда Маковеева. Было бы...

- Что-то я тебе хотел сказать... Да, с тебя причитается. Смотри, как добычу развернули.

- За мной не пропадет. Не дичись, приходи вечерком, отметим.

Буравлев сделал вид, что не расслышал его последних слов, наклонился, выдернул из-под снега пучок мха и протянул его Дымареву.

- Вот, полюбуйся, - сказал он, улыбаясь одними глазами. - По-ученому он величается сфагнумом. Слабое, ничем не примечательное растение. А дела творит ой-ой-ой, какие! Возьмем, к примеру, Касьянов брод. Это болото когда-то было озером: чистым, прозрачным. В нем водилась рыба. А вот окружил его этот сфагнум - и нет ни рыбы, ни озера. И здесь случилось бы так же. Воды-то совсем мало осталось. Все топь. - И, кивнув на машины, спросил: - Откуда их столько набрал?

- Ручьев помог. Понравилась ему эта затея. Если бы, говорит, пошуровать все окружающие нас озера да болота, то-де, пожалуй, наши поля стали бы, может, не хуже, чем там, на Кубани...

- Не каждое лесничество пойдет на такое, - заметил Буравлев. - В каждом болоте заложен скрытый капитал. И запросто так не отдадут.

- А как же ты?

- Я - другая песня. Лесу водоем нужен. А кто его чистить будет?

- Все ясно. Выходит: кто кого обшлепает. Как бы Маковеев запрет не наложил. Молодой, а вредный, чертяка. И смотрит-то на нас как-то не по-современному. Сразу потребует куш, будто хозяйчик, а не государственный человек.

- А ты не бойся, знай свое дело. Чем раньше кончишь, тем для тебя лучше.

- Ручьев обещал еще машин подослать. Он вроде наши поля опытным участком сделать хочет. Удастся - всему району будет примор. Тогда и не сдобровать нашему Касьянову броду... Анекдот...

Буравлев пытливо смотрел на Дымарева. В его взгляде была щедрая гордость человека, обладающего несметными сокровищами.

Сергей Иванович взял комочек черной земли, подержал в сжатой ладони и растер в пальцах.

- Как масло, - заметил он. - Урожай будет отменный. Только не пожгите его. А то все труды прахом пойдут.

- До посева еще далеко. Выветрится, выжарится солнцем и будет в самый раз. Мы в этом деле ученые... Анекдот...

Взяв у паренька небольшой ломик, Буравлев долго ходил по озеру, время от времени протыкая им снег. Иногда вынимал из бокового кармана толстую тетрадь в дерматиновом переплете и что-то записывал в нее. А то встанет, оглянется по сторонам, задумается. Еще бы... Черное озеро - столько детских воспоминаний!

Бывало, с отцом приходил сюда в предвечерние часы. В небольшой бухточке, у обрывистого берега, всегда поджидала лодка. Отец садился за весла, а Сергей с ружьем на коленях пристраивался на корме. Рыбьими всплесками переливалась, словно жидкий антрацит, вода. Лодка выскакивала из стрельчатой осоки, обходила многочисленные плесы, пока наконец не добиралась до островка, где у берега, заросшего ивняком, дремотно покачивались кувшинки. Тишина. Только изредка на отмели всплескивала хвостом щука. Лицо у отца хмурилось. Из-под нависших бровей выглядывали маленькие острые глаза, не пропускавшие ни малейшего движения - ни остролистой осоки, ни трепыхнувшейся под тяжестью невидимой пичуги ивовой ветки, ни ровных кружочков на воде от разыгравшейся плотвички.

Лодка беззвучно врезалась в гущу ивняка, прижималась боком к островку и замирала. Отец, мягко положив на борта весла, брал ружье и выжидательно подолгу выглядывал из зарослей. В чутком безмолвии возникал острый, вибрирующий посвист стремительных крыльев. Где-то за изгибом берега шумно шлепалась в воду стайка сиязей. И тут же грохотал выстрел. Сергей ликовал. В оранжевом закате с шумом проносились утки и бесследно исчезали за верхушками елок...

Когда обход был закончен, Буравлев вернулся к Дымареву.

- Вот что осталось от этого озера, - он достал из кармана карту и, развернув ее, ткнул в темное пятно пальцем. - Только эта отдушина. Остальное все заросло. Будто сарай набит сеном, так и оно перегноем. Бери, не опасайся, до воды далеко.

Из котлована поднимались струи теплого воздуха, тут же превращаясь в легкий туман, источали гнилостный запах. Дымарев закрывал нос и весело кивал лесничему:

- Это тебе, брат, не ядреный запах ржаного хлеба... И тем не менее хлеб начинается тут...

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

1

В бригаде не хватало еще одного человека, сучкоруба.

Бригадир Лиза Чекмарева не раз говорила об этом Ковригину и, наконец, - лесничему.

Буравлев хмурился:

- Людей-то нет! Раньше из колхоза шли, а теперь их оттуда и колом не вышибешь.

- У нас есть добровольцы, - вмешался как-то в разговор Костя.

- Кто?

- Ваша дочка.

Буравлев не отозвался. Он до сих пор не был согласен с дочерью. Но все же в сельмаге купил ей теплую короткую куртку и ватные брюки.

Наташа была вне себя от радости. По нескольку раз примеряла свой новый рабочий костюм. Засунув в карманы руки, лебедушкой ходила по комнате, вертелась перед зеркалом.

И вот пришел день, когда она, заткнув за пояс топор, направилась к лесной дороге.

На делянке все были в сборе. Положив под комель дерева свои узелки с припасами, девушки, будто куры на насесте, уселись на поваленной сосне веселым хороводом. Костя сидел посередине и с серьезным видом рассказывал очередной смешной анекдот об охоте. Он первым увидел Наташу.

- Держитесь, девчата, пополнение идет!..

Смех сразу прекратился. Лиза подошла к Наташе, тихо, чтобы не слышали другие, спросила:

- Топор-то умеешь держать?

- Да вроде в лесу родилась.

- Ты приглядывайся ко мне, - сказала Лиза, - да не торопись. Твое не уйдет. Наработаешься. А так под дерево можешь попасть.

В воздухе остро пахло смолой и хвоей.

Когда было спилено с десяток деревьев и Костя ушел на другой участок, девушки принялись за обрубку сучьев. Стук топоров радовал Наташу. Стараясь не отстать от своих новых подруг, она тоже сильными ударами отсекала сучья. Ей стало жарко.

К середине дня Наташа устала. Взмахи топора становились уже неторопливыми.

Гул трелюющего трактора, стук топоров, короткие возгласы подруг и наплывающие лесные запахи - все это было как давно знакомая, близкая жизнь.

В обед Костя натаскал лапника и, постелив на него ватник, стал угощать салом. Наташа не отказывалась и ела с аппетитом.

- По такому случаю, Наталья батьковна, - смеялся Костя, - требуется отметить.

- Ты на него меньше обращай внимания, - подошла к ним Лиза. - Он у нас непостоянный. Это - ветер. Сегодня одной поет, завтра - другой. Он в бригаде всех перелюбил...

- Нехорошо, Костя, - засмеялась Наташа.

Костя смутился:

- Слушай ее, слушай. Лиза у нас любит шутить.

Кто-то из девушек накинул на Костю платок. Все зашумели. И, толкнув его в снег, навалились кучей малой.

- Клянись, Костя, что верен будешь лишь одной!

Костя еле вырвался.

- Что вы, девки! Разве можно любить одну - жить неинтересно!

- А будет много, Костя, - скоро состаришься!..

К вечеру силы у Наташи иссякли, но она еще крепилась. Домой шла не спеша. Ногам, налитым тяжелой усталостью, приятно было ступать по твердой, утоптанной тропке. Наташа пыталась сжать в кулак набрякшие пальцы и не смогла. Они казались одеревенелыми, не слушались ее. Но она чувствовала в себе другого человека, чем-то сильнее той Наташи...

На вопрос отца - не трудно ли ей было? - она не без гордости ответила:

- Легко только на печи лежится.

2

Темно-серые тучи проносились над лесом. О стены дома разбивался ветер. За окном мельтешили снежинки.

- Ну и погодка! - Буравлев, хмурясь, отошел от окна.

- Февраль - кривые дороги, - Наташа допивала чай.

- Может, денек погодила бы? - снова заговорил Буравлев, вглядываясь в залепленное снегом окно.

От вчерашней усталости болело все тело. Да как не пойти - перед девчонками стыдно. И как папа этого не может понять? Скажут, мол, так и знали, что струсит... Это тебе, девочка, не на вечерку ходить...

В лесу в вершинах дубов по-волчьи завывал ветер. На голову и плечи сыпался снег. Мерзлые сучья были твердыми, не поддавались. Топор звенел, скользил, как по железу. Пот застилал глаза, руки в кровяных мозолях деревенели. Наташа боялась признаться в этом. Боль в руках мешала работать, дерево становилось неподатливым.

"Отец-то был прав, - соглашалась в душе Наташа. - Бросить бы, да как? А работать не под силу".

Только бы выдержать, только бы никто не заметил ее усталости...

Костя испытующе оглядел Наташу и попросил топор.

- О, какой легкий! Ну-ка, попробую, - и он начал отсекать сучья. С веселым лицом он упрямо рубил по дереву, настойчиво продвигался к макушке. И когда была обрублена последняя ветка, тихо, чтобы никто не слышал, сказал: - Ты не очень-то старайся. Одна лес не свалишь.

В этот день работу кончили раньше обычного. Метель начала утихать. Повсюду горбились ослепительно белые сугробы.

Незаметно смеркалось.

"Отец, наверное, поставил самовар", - подумала Наташа. Скорее бы до дому да в постель. Была не усталость, даже тело не ныло, было совсем другое, необъяснимое: не разочарование ли?

У поселка ей повстречалась машина. Свет фар ударил в лицо. Она отшатнулась. Стояла на обочине дороги, закрыв глаза рукой. Машина пискнула тормозами, остановилась. Из кабины выскочил Маковеев.

- Наташа, я тебя не узнаю!

Наташа молчала.

- Ты что молчишь, Наташа? - Он обнял ее за плечи, заглянул в глаза: Ну, скажи?

Было приятно слышать его мягкий, ласковый голос, ощущать тепло его крепких рук.

- Устала я. Работа была трудной.

Маковеев ахнул:

- Да ты, никак, наводишь порядок в лесу? Что ж, отец другого дела не нашел? Ну и Буравлев, силен!

Наташа легонько сняла с плеча его руку.

- Что ты? Что ты? Я же не хотел тебя обидеть!..

Маковеев понял, что девушка не так уж проста, как он думал о ней раньше.

- Наташа, - заискивая, сказал он, - я тебя подвезу...

3

Разве это Наташа? Обветренное, с потрескавшимися губами лицо. А руки - с мозолями, в синяках, с обломанными ногтями.

"А что же будет дальше? На кого я буду похожа через год, два?.. Вон на Лизку Чекмареву ничего не действует. Здоровая, румяная, хохотушка..."

Наташа вглядывалась через зеркало в темные круги под глазами. "Выходит, слаба я..."

Она, набросив на плечи халат, вышла на кухню. Отец щепал лучину для самовара.

- Ох, папа, и птиц в дубраве видимо-невидимо, - оживленно сказала она, заглядывая ему в лицо. - И каких только нет!..

Буравлев не поднимал головы.

- Зерна бы отнесла. Много их гибнет в этом году.

Он показался ей в эту минуту сухим и неразговорчивым. Она вроде ничем не обидела его.

- Где это ты вчера задержалась? - глухо сказал отец.

"А, вон в чем дело!" - подумала Наташа.

- С девчонками на бревнах просидела, - нашлась она и, почувствовав, как лицо залилось краской стыда, метнулась к печке, загремела ухватами.

Самовар, будто расстроенная гармонь, пел разноголосо на все лады. Самоварное пение раздражало Наташу. И она с ужасом думала о себе. Мелким показалось все это вранье. Зачем? Какую от этого получила выгоду? И кому соврала-то - отцу!..

Как это странно... Первый раз она соврала в тот день, когда встретилась с Маковеевым. И с тех пор все пошло вверх тормашками.

Они сидели за столом на кухне, и Наташа, разливая чай, нет-нет да и взглядывала на отца.

Буравлев был задумчив. О чем он? Неужели догадался, что сказала неправду? А если признаться ему во всем? Встретила человека и полюбила его?

Она испугалась своей, как ей показалось, дерзкой мысли. Обжигаясь, поспешно пила горячий чай.

В окна несмело заглядывал утренний рассвет. Навстречу ему шел новый день...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

1

Маковеева вызвал к себе Ручьев и, не предлагая сесть, покуривая, выпалил:

- Как думаешь, запретить рубку леса на десять лет можно?

"Да что они, маленькие? Или все с ума посошли?" - подумал Маковеев.

- Вот ты работаешь над диссертацией, Анатолий Михайлович. К тебе и обращаюсь не как к хозяйственнику, а как к человеку ученому.

- Конечно, все можно, - насупившись, сдался Маковеев, - да только не тем путем, не буравлевским...

- А каким? - Ручьев смотрел на него в упор.

- Это серьезное дело. Есть Госплан, есть государственные задачи, а Буравлев, как карась-идеалист, сам по себе все хочет повернуть. Даже не считается с тем, что сложилось годами. Есть же, наконец, практика, Алексей Дмитриевич!..

- Ну, давай поговорим по душам, - дружелюбно сказал Ручьев. Он заказал помощнику два стакана чая с лимоном, усадил Маковеева напротив за стол.

Маковеев говорил уверенно и приводил веские доводы. И казалось, убедил Ручьева. Но, подавая на прощанье руку, Ручьев заметил:

- Верно - сразу это трудно. Может быть, с передачей охотничьего хозяйства сразу и не решишь. Это нам не под силу. Но поразмыслить можно. А вот план обсадки Оки - реальный план. И райком полностью поддерживает его.

- Но поддержат ли там? - усомнился Маковеев. - Я сам не раз ставил этот, вопрос, но далее бумажной волокиты не пошло.

- Значит, Буравлев его поставил более убедительно!

- Горы бумаг исписал, Алексей Дмитриевич.

- Надо не только бумаги писать, но и действовать, тормошить, Анатолий Михайлович.

- Согласен, - кивнул Маковеев, - будем тормошить, - и подумал: "Опять этот Буравлев ножку ставит".

- Вы, кажется, в диссертации говорите о том, что лесхоз наиболее соответствует сейчас сложившейся системе в лесном хозяйстве...

- Да, у нас действует рациональная плановая система, строго согласованная с потребностями народного хозяйства.

- Но это только одна сторона... как говорят, медали. Потребность потребностью, а рациональна ли система восстановления леса?

- Но план потребности был и есть пока главный.

- Это я читал, кажется, в "Лесном вестнике".

- Моя статья.

- Ну что ж, надо учитывать, конечно, и реальность. Без планов тоже жить нельзя. Но есть и другое, не менее необходимое - подумать о самом лесе...

Маковеев вышел из райкома с раздвоенным чувством! "Я в свою пору поднимал этот же вопрос - и все напрасно. Одни были неприятности. У Буравлева рука легкая. Смотри, как его поддерживает Ручьев. Будто друзья вечные".

Самое неожиданное было впереди... Маковеева через неделю вызвали в управление. За час до отъезда он узнал, что, помимо его, через голову, вызвали и Буравлева.

2

Они шли узкой тропинкой, касаясь друг друга локтями. Березки тянули к ним свои обледенелые, тонкие ветви. Под ногами поскрипывал снег, да из глубины урочища доносился стук работяги-дятла.

- Почему вы поругались с моим отцом? - первой нарушила молчание Наташа. В ее голосе послышался упрек.

Маковеев снисходительно взглянул на нее.

- Нет, вы все же скажите.

- Просто по-разному смотрим на некоторые вещи. Вот и не можем ужиться.

- А вы уживитесь, - посоветовала она. И глаза ее повлажнели. - Вы еще не знаете, какой он добрый!

Маковеев остановился. Слова ее показались до того наивными, что он жалостливо посмотрел на Наташу. Маленькая девочка!

Потом обхватил ее за плечи и притянул к себе:

- Милая, пойми, отец твой очень упрям. А я не нянька, чтобы уговаривать его. Я - директор крупного лесхоза...

Наташа на шаг отступила с тропинки.

Маковеев продолжал:

- У нас есть свои законы, их не обойдешь.

- А если они порой тормозят дело? - горячо вставила Наташа. - Тогда как поступать?..

- Такого у нас не бывает. Все распоряжения идут сверху. А там, сама знаешь, люди с головой сидят. Да и я, по-твоему, что-нибудь стою или нет? - Губы Маковеева обиженно дернулись.

- А разве там люди неспособны ошибаться? - не сдавалась Наташа. Откуда им знать, нужно этот бор рубить или нет?

Для Маковеева такой разговор был совсем ни к чему. Он только вернулся из областного управления. Много было спору и о нем и о Буравлеве. Но больше всего ругали его, Маковеева. План есть план. Да и что она понимает, эта хорошенькая и наивная девочка!

- Отец прав, - между тем продолжала наступать Наташа. - Так почему вы не хотите поддержать его?

Лицо ее горело от возбуждения. Такая Наташа еще больше нравилась Маковееву. Весело тряхнув головой, он крикнул:

- Смотри, белка!.. - и озорно сорвался с места.

Остановились они у оврага, возле разлапистой кустистой ели. На темно-зеленых хвоинках поблескивали звездочки-снежинки. В густой хмари притаились красноперые клесты. Но белки там не было. Не было ее следов и вокруг на снегу.

- Где же она?

- Кто ее знает? - пожал плечами Маковеев. - Возможно, через овраг стреканула.

Наташа поняла, что белки вовсе и не было.

3

Возвращались поздно вечером. Над старой сосной за дорогой блестел тоненький серпик месяца. Под ним курчавое облачко.

И каждый вечер, в час назначенный,

Иль это только снится мне...

И Наташе чудилось, что она слышит вовсе не Маковеева, а своего школьного учителя.

Над головой в далеком фиолетовом небе, будто на волшебной ладье, плыл молодой месяц. Наташа и стихи, и месяц над головой воспринимала как единую музыку, которая жила в ней...

- Тебе не нравится, как я читаю?

- Я эти стихи очень люблю. Они напоминают мне о многом.

- Да-да, и я тоже...

Девичий стан, шелками схваченный

В туманном движется окне...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

1

К мохнатым вековым елям прижалась сторожка лесника. Солнце редко пробивалось сквозь густые ветви. Под их сенью прочно поселился вечерний полумрак.

Редко кто помнил, когда и кто построил эту избушку. Только подгнившая гонтовая крыша, и погрязневшие бревенчатые стены говорили, что ей не меньше лет, чем ее хозяину, Трофиму Назаровичу Прокудину. Безмолвие и покой витали здесь повсюду. Лишь иногда спугивал сонливую тишину заливистый лай старого Барбоса.

А когда-то сюда по воскресным дням с женой и дружками заходил Родион Пухов. Сторожка сразу оживала, наполнялась голосами. Гости готовили уху, пели старинные песни. Прокудин забывал об одиночестве: много рассказывал, был весел. А хороший разговор, как известно, - лекарство. Но все это было когда-то. Не стало Родиона Пухова - придавило его деревом, с тех пор осиротела избушка. Правда, забегал сюда ненароком сын, Васек. Поделится новостями и - айда. У него свои заботы: школа, уроки... Изредка приходила жена Пухова. Стирала, мыла полы, готовила обед. Прокудин молча носил воду, рубил дрова. Старался не докучать ей своими расспросами. Глядь - и вечер в окне. Старик провожал ее до речки, в дорогу совал в корзинку сушеные грибы, ягоды. А проводив, снова оставался один. Так и шли дни...

Сегодня тоже приходила жена Пухова. Прибрала, починила бельишко. Как обычно, пошел провожать. Заодно, возвращаясь, завернув на делянку посмотреть, как идет расчистка. Взглянул и на штабеля: на месте ли?

Обогнув еловую заросль, от неожиданности развел руками. На прогалине, там, где были сложены бревна, - пусто. На укатанном снегу в беспорядке валялось лишь несколько кряжей. След грузовой машины вел к дороге.

Прокудин снова повернул к прогалине, надеясь обнаружить хотя бы какую-либо улику, чтобы потом найти вора.

Старик с тревогой подумал: "Как доложить лесничему? Пролежал на печи, старый пень..." Что-то звякнуло под ногой. Прокудин ковырнул носком валенка снег и увидел металлический предмет.

Старик поднял его. Это была зажигалка. Нажал кнопку. Из коробочки выскочило изображение нагой женщины. Вспыхнул огонек. "Мудреная. Остатки войны. Фашисты развлекались". Такую зажигалку он видел у кого-то совсем недавно. Но у кого? Никак не мог припомнить.

Зажигалку он отнес лесничему и доложил о краже.

- Вы говорите, знакомая? - положив в ящик письменного стола найденную зажигалку, Буравлев некоторое время задумчиво смотрел в окно. - Не волнуйся, Трофим Назарович... Найдется вор...

Возвращался старик к себе с неспокойной душой. "Видать, отзвонил свое. Теперь слезай с колокольни..."

Он еще здоров, в силе. Вот только беда: начали подводить глаза. Затянула какая-то пленка. И все будто в тумане.

Тропинка виляла по ельнику. Жесткие лапы молодых деревцев цеплялись за шапку, царапали заскорузлый полушубок. Прокудин забыл на миг о неприятностях. Бормотанье родника в овраге, шум сосен да крик желны напомнили ему давние годы - молодость. Кряжистый, сильный был. Гиря в два пуда нипочем - крестился ею запросто! И не думалось, что когда-нибудь иссякнут силы, а на крепком, свинцовом от загара и ветра теле лягут навечно жесткие морщины...

Он даже не заметил, как обогнул небольшой ложок и, пройдя краем оврага, оказался возле сторожки. У крыльца, виляя хвостом, встретил Барбос. Прокудин погладил собаку, ласково потрепал за уши и, постучав валенками о порог, вошел в жарко натопленную избушку. Навстречу ему из-под стола вылезла галка. Она доковыляла до середины комнаты и уставилась на него своими черными блестящими глазами.

- Проголодалась, милая!.. - Прокудин полез за вареной картошкой в печку. - Погоди малость. Вначале Барбосу дам. Он дом сторожил. А потом уж тебе.

Накормив собаку, старик присел на лавку, облокотившись на колено, и так сидел долго, не двигаясь. От ходьбы гудели ноги, ломила поясница. Одинокий он был в этом мире, чем-то похожий на зацепившееся за макушку елки косматое, случайно подкрашенное заходящими лучами солнца, бездомное облако.

2

После сытного обеда старика потянуло ко сну. Очнулся, когда в избушке стало совсем темно.

- Теперь не заснуть, - недовольно спуская с печки ноги, пробормотал Прокудин.

Он страшился бессонных ночей. Лежишь, как в могиле. Никто тебя не окликнет, не услышишь рядом дыхания старухи... Вечная ей память! И хотя она давно ушла от него, сбежала... Стерлась обида, как временем стирается все горькое на свете... Только шуршат над крышей еловые ветви, подчеркивая мертвенную тишину.

Что только не припомнится до рассвета? И бесшабашная молодость, и военные годы, и горькие обиды. Вспомнятся люди, которых давно уже нет в живых. И память о них почти уже развеяна ветром.

Сутулясь, старик осторожно сполз с печки, босиком прошлепал через избу. У вешалки в темноте обулся и стал шарить полушубок. "Пойду пошляюсь по лесу. Глядишь, и ночь скорее пройдет..."

Он вышел на улицу. Под валенками похрустывал снег. Мороз застревал в бороде, цепко хватал за нос. За Окой, в сосняке, медленно дотлевала бледно-желтая заря. На дальний косогор, за излукой, присела на ночлег гряда алых облаков.

Прокудин шел по заснеженному бору. Под валенками похрустывал снежок. Вокруг стояла звонкая лесная тишина... И вдруг из-за Жерелки послышались резкие удары топора.

Он торопливо обогнул овраг и по речному льду направился к знакомой делянке. У заросшего орешником и молодым дубняком отрожка забил крыльями, загугукал филин. От лесосеки отозвался другой. Старик прислушался: "Ищут друг друга. Да что-то больно рано!.." - подумал он о ночной птице. Почти рядом загудела машина. Затрещали кусты, и в зарослях мелькнула тень.

- Это кто тут? - вскрикнул Прокудин.

Вместо ответа послышался треск валежника, удаляющийся топот. "Дурень, ружье-то не взял..."

Надрывный гул машины доносился справа - она поднималась в гору. Старик вышел на просеку. "Да, - решил он, - поехали на Осенево... Опять балуют. Кто бы это мог быть?"

От реки подул резкий, обжигающий ветерок. Ожили, зашевелились сугробы. Стволы деревьев, кустарники начала обволакивать поземка.

По узкой, посверкивающей белыми искорками тропе Прокудин возвращался к дому. В стороне светлели березки. Он пересек рощицу и вышел к дубраве.

Навстречу по проселку шла легковая машина. На снежных ухабах она отфыркивалась и урчала. Прокудин сошел с дороги, спрятался за ствол дуба. По кустарникам пробежал бледный луч от фар. У поворота машина резко затормозила и, буксуя, сползла в канаву. Мотор заюзжал, как пойманная в тенета муха. Звучно хлопнула дверца кабины, и тут же недовольный голос пробормотал:

- Кажется, засел, и основательно. И почему не поехал другой дорогой? Все короткие пути ищем.

Неуклюжий, увязая по колено в сугробе, мужчина спустился к кустарнику. Послышались удары топора. Сграбастав срубленные деревца, он потащил их к машине, затолкал под задние колеса.

Прокудин вышел из-за укрытия и шагнул к машине.

- Кто вы? - строгим голосом спросил он.

- Да вот застрял... черт побери...

Только теперь старик понял, что этот человек никакого отношения к порубке не имеет. И уже участливо предложил:

- Давайте я вам помогу. - Он взял из рук незнакомца топор и ловкими, привычными взмахами принялся рубить кустарник. Мужчина подбирал и относил кустарник к машине.

- А кто вы, мил человек, будете? - полюбопытствовал Прокудин.

- Ручьев, здешний секретарь райкома.

- А, слыхал...

- И я вас узнал... Гроза браконьеров? - пошутил Ручьев. - А что, балуют?

- Бывает. Вот только что из-под носа улизнула машина. Из Осенева, должно. Знать бы, кто? А почему вы без шофера? - в свою очередь, спросил старик.

- Домой отпустил. Жена у него заболела.

Машина затряслась, будто в ознобе, и, дернувшись, выехала на дорогу. Ручьев пригласил старика в кабину. Тот вначале отказывался, но потом залез, солидно кашлянул и сказал:

- Теперь уж, мил человек, без чая не отпущу!..

- Я рад...

Они свернули к ельнику и вскоре очутились возле сторожки. На Ручьева бросился огромный черный волкодав.

- Барбос! Свои!.. - прикрикнул на него Прокудин. И, пропуская впереди себя гостя, заметил: - Теперь не тронет. Он у меня понятливый.

Ручьев обил на крыльце голиком валенки. Шагнул в сени.

- Где же ваша хозяйка? - спросил, заходя в темную сторожку. - Спит уже?

Старик зажег лампу.

- Пока вот надевай, мил человек, те валенки, что на загнетке стоят. А твои сушить надо.

Из угла вылезла галка и заковыляла к печке.

- Вот моя хозяйка... проснулась, - с горечью сказал Прокудин.

Галка склонила набок голову и круглыми, в золотистой оправе, глазами уставилась на гостя.

Старик загремел заслонкой, вытащил из печки жаренную на свином сале картошку.

- Мой руки, ужинать будем. Чем богаты, тем и рады. Горячее-то ведь силы придает. Хворь выбивает.

- Так и живешь один? - поинтересовался Ручьев.

- А то как же!.. - Старик вынул из стенного шкафчика хлеб, достал из печурки вилки. - Сальце возьми, огурчиков. Хлебом-то не брезгуй. Такого в городе не купишь. Из демьяновой муки печен. - Хитровато прищурился: - К этой закуске прибавку бы! Да не водится она у меня. Стар. Сердечко нет-нет да и...

- Можно обойтись, - сказал Ручьев и взял хрустящий, пахнущий чесноком и укропом соленый огурец.

За окном стонали елки. Напористый ветер с силой ударился о стену. Избушка вздрагивала, скрипела, слышался заунывный, похожий на плач, вой. Ручьев прислушался.

- Вьюга голосит, - успокоил Прокудин. - Демьяна, знать, оплакивает. Вот так всегда, ляжешь ночью, а он как завоет, аж тошно станет.

- А кто он, Демьян-то ваш? - спросил Ручьев.

Прокудин едва заметно улыбнулся, морщины на его лице разгладились.

- Кто Демьян-то наш? Он, как и все мы, грешные, тоже золотое зерно искал. - Смахнул в ладонь хлебные крошки, бросил их в рот и, задумавшись под вой вьюги, огорченно сказал: - До утра теперь все нутро вымотает... Так вот слушай... если есть охота.

3

- ...Давно это было. Очень давно. Ни деды наши, ни прадеды не помнят. Только переходит эта былица от отца к сыну... Тем и жива она.

Земля тогда наша сплошь была покрыта непроходимыми лесами. Деревьям было тесно друг от друга. Стволы такой толщины, что десять человек не обхватят разом.

Так шли времена. Но упал с неба огненный камень. С тех пор лес поредел. А место, куда упал тот камень, превратилось в большое родниковое озеро.

Вся история началась отсюда. Весной на озеро прилетели два лебедя, свили себе гнездо и вывели птенцов. Позднее пришли люди. Застучали топорами. Зачалась жизнь. Озеро было названо Лебединым, а деревушка Лебедихой.

Родными братьями жили лебедихинцы. Последним куском хлеба делились. Такой уж обычай заведен был. По всей земле добрая молва о них шла. А еще они трудом славились.

Раскорчевывали лес, пахали землю и бросали в нее зерно. Бабы детей растили, ткали холсты, обновы шили. Старики и те не сидели сложа руки. Что-нибудь да находили для себя. Страсть к работе передавалась из рода в род. Крепки и телом были лебедихинцы. Но самым сильным в деревне славился Демьян. А красавицей - жена его, Афимья.

Выйдут в праздник хоровод водить - люди не насмотрятся на них. Плечи у Демьяна крутые, вот-вот рубаха лопнет. Лицом - смугл. Волосы - русые, кольцами вьются.

Афимья напротив - хрупкая, белолицая, брови тонкие, словно черная нитка. Добрая пара!

По любви и согласию сошлись. Демьян ничего не жалел для Афимьи. Скажи - гору своротит.

Афимья верной женой была ему.

Умается Демьян за день в поле - а дома ласка... Сядут рядком на крылечке, размечтаются. Озеро подступало прямо к избе. Лебеди с лебедятами плещутся, гомонят.

А когда стемнеет, лебеди уйдут к себе в гнездовье. Демьян же с Афимьей все сидят, на озеро смотрят...

Все было хорошо, да пришли годы лютые. Напасти... Как Демьян ни работал, а все не везло. Едва наклюнутся сквозь сухие комья всходы, их начинает палить зной.

Глянул однажды Демьян на них - и ни с места. Остолбенел от горя. Глаза к небу поднял, взмолился:

- Приди, тучка! Принеси с собой дождичек! Не дай помереть с голоду!

Не услышала его просьбу тучка. Сжал Демьян до хруста в суставах пальцы. Горечь комом подступила к горлу. Темнее ночи воротился он домой.

- Что с тобой? - испугалась Афимья.

- Опять зимой лебеду будем есть.

- Не одни мы так живем. Не помрем, милый.

- Не живем, а горе мыкаем... Слыхал я от людей про зерно, которое всех на свете может накормить. Не боится оно ни суховеев, ни заморозков, ни слякоти. Потому корни у него глубокие. И не простое это зерно, а золотое.

- Многие ищут его, да с пустыми руками вертаются.

- Спытать надо. Не найду - не осудят. А найду - спасибо скажут.

Афимья хорошо знала своего мужа. Уж ежели задумает что, непременно добьется!..

- А где же растет золотое зерно? - полюбопытствовала она.

- Не знаю. Далеко. Добраться туда можно семью полями да семью лесами, плыть синим морем, пока не покажется в небе зарево. Там и есть то самое поле, где золотые колосья растут.

- Уйдешь ты, не вернешься, - заплакала Афимья. - Не перенесу я разлуки.

- Не горюй, - обнял ее Демьян. - Приду. А тоска-кручина подступит выйди в лес да спроси у кукушки-вестушки. Она все про меня расскажет.

Афимья собрала Демьяна в путь-дорогу. Напекла пирогов да ватрушек. По самые завязки наложила их в мешок.

Провожать Демьяна вышла вся Лебедиха. Афимья шла рядом с мужем. Несла его мешок. На краю деревни Демьян окинул взглядом в последний раз Лебединое озеро. Поклонился на все четыре стороны:

- Прощайте, люди добрые!

Афимью поцеловал три раза в губы.

Год прошел, другой... От Демьяна - ни слуху, ни духу. Словно в воду канул. Не один раз одевался и осыпался лес. Постарела Афимья. Все ждала Демьяна. Может, давно уже сложил кости, а буйные ветры прах развеяли.

Ни днем, ни ночью не давала покою Афимье тоска-кручина. Раньше к озеру выходила - слушала, как шепчутся между собой волны, любовалась на лебедей. А теперь затворницей стала. Куда красота девалась, с лица потемнела.

И тут она вспомнила про кукушку-вестушку, про ту самую, о которой говорил Демьян. Отправилась в лес. На опушке стала кукушку звать:

- Видала ты, кукушка, много разных стран. Подскажи, вестушка, где сейчас Демьян?

Но кукушка взмахнула крыльями, скрылась за ветками елок. Так и не узнала ничего Афимья про Демьяна.

С этого дня свет для нее померк. Перестали глаза отличать день от ночи. Ослепла.

Много людей за это время на деревне умерло. А еще больше народилось. Но мечта о золотом зерне осталась.

Про Демьяна давно все забыли. И лишь однажды в Лебедиху забрел бородатый старик. Вошел он в избу к Афимье и сказал:

- Исходил я матушку-землю вдоль и поперек. Дважды пересек семь полей и столько же лесов, по синему морю плавал. Горюшка хлебнул вовсю. А теперь пришел помирать на родной земле.

- Что же заставило странствовать тебя, добрый человек?

- Золотое зерно искал, - и раскатисто засмеялся.

И тут он разжал ладонь. Вспыхнули тысячи радуг. Афимья прозрела и узнала в старике Демьяна.

На его мозолистой руке лежало крошечное, с рубчиком посередине, зерно. Сияло, как солнце.

Бросилась Афимья на шею Демьяну и заплакала от радости.

Утром отправились в поле. Счастливые...

Вскоре золотое зерно проросло. Из земли выбился острый стебелек. Он рос не по дням, а по часам. За одну неделю вымахал в человеческий рост. На стебле клонился книзу огромный колос. Повеселел Демьян:

- Теперь заживем!

А ночью еле разбудила Афимья.

- Да проснись же ты! - теребила за плечо.

Протер Демьян глаза - в избе светло, как днем. Выскочил на улицу - в небе жаркое зарево. Прибежал на поле и все понял: светится колос на золотом стебле.

Зажал его Демьян в кулак, в глазах потемнело, словно глянул он в глубокий колодец. Разжал кулак - и вдруг опять стало светло, как днем.

- Пусть это зерно всем людям будет принадлежать, - сказала Афимья. Сообща его легче сберечь.

- Отдать людям золотое зерно? - удивился Демьян. - Не бывать этому! Я за него молодость погубил.

- Что же ты будешь делать с ним?

- Богатства добьюсь, славы! - ответил Демьян. - Хочу, чтобы кланялись мне в пояс. Вот чего я хочу!

Что случилось с Демьяном? Не ослышалась ли? Не таким он уходил в путь-дорогу. Лучше бы он не ходил, не искал золотого зерна.

Ночью поднялась буря. Деревья стонали. Воздух полосовали огненные ножи. Демьян выбежал на улицу за ворота, не выпуская из кулака зерно. И тут старика подхватил ветер... Швырнул ветер его, да с такой силой, что оказался он на болоте. Трясина все глубже и глубже затягивала его. И тут Демьян вспомнил про людей. Не должны они дать погибнуть человеку. Собрал остаток силы, кричать стал:

- Спа-си-те!..

К утру буря улеглась. Проглянуло солнце. Демьян очутился на берегу Лебединого озера. Как он сюда попал, не помнит. Как выбрался из трясины не знает.

Разжал ладонь, в которой держал золотое зерно, и испугался: она была пустой. И тут ноги Демьяна подкосились. Упал он на землю, крестом раскинув руки. С тех пор это место в народе - Демьяново... А зерно, которое там растет, - Демьяново зерно... Хоть честно, по-стариковски скажу, я бы это зерно в честь Демьяна не назвал...

Прокудин прервал свой рассказ, поднялся из-за стола и начал убирать посуду.

Буря улеглась. В лесу стало тихо, как в пещере. Только над крышей сторожки, словно всхлипывая по Демьяну, вздрагивали ветки елей.

4

Ручьев проснулся от легкого толчка в плечо. Перед ним стоял Прокудин. Старик улыбался.

- Светать скоро, мил человек, начнет. Подзаправимся - и айда. Дел ноне много.

Достал из печки чугунок горячей картошки.

Ручьев наскоро умылся. И, взглянув на хлопочущего старика, пошутил:

- Мы здесь прохлаждаемся, а браконьеры там лес рубят.

- Страшен тот человек, кто дерево срубил. Но страшнее, кто чужими руками целые боры да дубравы сводит. А их порой хвалят. У нас тут за Черным озером дубрава была. Не лес, а загляденье. Дубы в два-три обхвата. Сколько зверья и птиц водилось! Нашлись люди, спилили - и сразу опустело все кругом. - Он с укором добавил: - И обидно... Прошло около двух лет, а кряжи до сих пор гниют на делянке. Вот вам и баланс и доски, как скажет наш хозяин Маковеев.

Ручьев насторожился:

- А лесничий где был?

- Лесничий!.. Кто такой сейчас лесничий, мил человек? Нет у него на это прав. Прикажут - пили, и не рыпайся.

- А Буравлев? - спросил Ручьев.

Прокудин подозрительно взглянул на гостя, сухо бросил:

- Ну и что! Он - один. Без помощи он что? Время-то бежит, а в лесу все те же порядки.

Ручьев молчал.

- Что пригорюнился? Если что не так - извиняй. Люди мы неученые. Говорим, как думаем. А ты вот лучше сальца, мил человек, попробуй. Поросенок-то ращен на Демьяновой муке.

- А Демьянова мука откуда взялась? Золотое зерно-то он потерял и сам помер.

- Верно, мил человек, потерял, да другие его нашли. - По заросшему бородой лицу старика бродила хитроватая улыбка. - Хороший человек нашел это зерно. Много добра он сделал людям. За это все помнят о нем. Имя его Ленин.

- А это ты хорошо сказал, - заключил разговор Ручьев.

Ночная вьюга заровняла тропинки, подновила косяки сугробов. Лучи только что выглянувшего солнца золотыми кинжалами пронизывали бор. Перед глазами Ручьева все искрилось. Щурясь, он шагал за стариком, который каким-то чудом угадывал дорогу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

1

Утром Буравлев зашел на Черное озеро. Встретив там Дымарева, рассказал ему, что ночью исчезли штабеля бревен.

- Наши этого сделать не могли, - запротестовал тот. - Во всяком случае, машины у меня никто не просил...

- А без спроса не могли угнать?

- У меня насчет этого строго! Те, кто строится, заготовили лес с лета. Мы досками снабдили, тесом. Пилорама-то своя. Сходи к соседям, может, там кто балует?

Однажды, потуже подпоясав полушубок, Буравлев прихватил топор и пошел в деревню Луково. Улицы были пусты. Лишь у колодца черпал воду сухой, низкорослый старик.

- Здорово живешь, - дотронувшись до шапки, поприветствовал его Буравлев.

Старик поставил на снег наполненные водой ведра. Ощупав быстрым взглядом фигуру незнакомца, отозвался:

- Бог милует!.. Откуда будешь?

- Из Сосновки, - слукавил Буравлев. - Плотник я. Может, кому сруб сделать или еще что?

- Вряд ли кому! - Старик поморгал, что-то перебирая в памяти. Лицо его вдруг ожило: - Зайди к Гаврюхе Сомову. Его дом первый за оврагом. Он вроде хотел пристройку рубить.

Сомов встретил Буравлева на крыльце. Грубовато спросил:

- Тебе что?

- Слыхал я, плотники нужны?

- Валяй дальше! - и закрыл за собою дверь в сени.

Ни возле дома, ни у сарая леса не было видно. "Старик или ошибся, или нарочно послал сюда", - с досадой подумал Буравлев.

- Эй ты, мастер! - неожиданно прогремел позади голос Сомова. - Слышь, берешь-то сколько?

Буравлев помедлил с ответом.

- Какой товар - такой и запрос, - равнодушно ответил он.

- Вон ты каков! С закавыкой, - сходя с крыльца, усмехнулся Сомов.

- Не из лыка плетен.

- Ты погоди-погоди... - остановил его Сомов. - Дело спрашиваю. Один аль с бригадой?

- Можно и бригадой, смотря что рубить.

Сомов зажевал губами.

- Подвывесить надо бы избу и прирубочек поставить, - тихо, будто кого опасаясь, заговорил он. - Понимаешь, семья растет.

- А лес-то есть у тебя? - не глядя на него, спросил Буравлев. - Да и сухой ли он?

- Этим я запасся. Только беда, сыроват малость. Пойдем-ка покажу. Сомов сошел по ступенькам с крыльца и направился к сараю. - Думаю, весной в срубе попросохнет.

Бревна лежали в углу сарая. В полумраке они отливали бронзой. Буравлев постучал по ним обухом, прошел к комелям и тут увидел знакомое клеймо.

- Ну как, хорош? - любуясь лесом, сказал не без гордости Сомов.

- Ничего, пройдет, - сдержанно ответил Буравлев. - Где взял-то?

- Там теперь его нет. Твое дело подряд. Выполнил, получил и - прощай.

- Я спрашиваю серьезно. - Голос Буравлева прозвучал требовательно. Бревна украдены из лесу?

- Ты что! - Сомов сжал кулаки и пошел на гостя. - Я тебе не Ванька-мукомол...

Буравлев выхватил из-за пояса топор.

- Не подходи, гад, зарублю!..

Сомов нерешительно попятился, очумело взглянул на вдруг посуровевшего Буравлева:

- Ты что? Кто ты?

- Я лесничий. И не пытайся отпираться. Факт налицо. Судить будем.

- Я тут ни при чем! Я купил, и только. Я не крал, - смекнув, в чем дело, трусливо бормотал Сомов.

- С этого и нужно было начинать. У кого покупали?

Сомов опустил голову.

- Ну что ж, молчишь?

2

Из Лукова Буравлев завернул к Шевлюгину. Усадьбу егеря с трех сторон окружал овраг, заросший орешником и молодым корявым дубняком. По краям оврага, чтобы никто не мог пройти, опутан колючей проволокой добротный частокол.

От леса усадьбу отсекал высокий дощатый забор. Дом этот скорее всего напоминал крепость...

"Живет, как барсук в норе, - отметил Буравлев, поднимаясь по ступенькам крыльца. - Удельный князек, а попробуй тронь его - сразу найдутся защитники".

- О-о! Кого я вижу!.. Проходи, проходи, дорогой Сергей Иванович! распахивая перед гостем дверь, запричитал Шевлюгин. - Марфа, смотри, кто пришел-то к нам!

Из другой половины избы высунулась плотная женщина с большими серыми глазами и уставилась на Буравлева.

- Подай-ка нам что-нибудь посытнее. Из подвала достань ту, с черносмородинным настоем. Да поживей.

- Не старайся, Матвей Кузьмич, - запротестовал Буравлев. - Все равно пить не буду. По делу зашел.

- Никаких дел! - тараща глаза, возразил Шевлюгин. - Лучше и не говори. Там у меня приготовлено для друга дорогого. Марфа! Ты скоро там?!

Но Марфа, по всей вероятности, не особо торопилась.

- Гаврюху Сомова встретил, - стараясь быть спокойным, сказал Буравлев. - Ругается. Подвел ты его.

Лицо Шевлюгина перекосилось.

- Ты что-то путаешь. Не знаю такого. - Он выхватил из кармана папироску и, сунув ее в мясистые губы, начал нервно шарить по карманам в поисках спичек.

Буравлев вынул найденную Прокудиным зажигалку и, нажав кнопку, поднес ее к папироске. Шевлюгин машинально ткнул ею в пламя и тут же оторопел. Губы его хищно дрогнули.

- Узнаешь? - прощупывал его пытливым взглядом Буравлев.

- Ну как же! - деланно заулыбался тот. - На днях тропил зайца и не заметил, как обронил. Спасибо, что нашел, - и потянул к зажигалке руку.

Буравлев, смерив его плотную, коротконогую фигуру взглядом, отстранился.

- Признаешь, значит? А Гаврюху признать не хочешь. Так-так... укоризненно покачал головой. - Мастак ты, выходит, Матвей Кузьмич. Кто же тогда в колхозной машине от Лужков увез штабеля леса? Уж не сами ли они перебрались в сомовский сарай?

Шевлюгин выплюнул изо рта незажженную папироску, сквозь зубы процедил:

- Ты за кого меня принимаешь?

- За того, кто ты есть на самом деле.

Лицо Шевлюгина налилось кровью. Взбычив голову, он шагнул на лесничего.

- Уйди, раздавлю, как клопа!

Буравлев, усмехаясь, прошел к столу и, усаживаясь на табуретке, спокойно сказал:

- Ты вроде дорогому гостю черносмородинной настойки обещал?

- Уйди, говорю!.. - еще свирепей зарычал егерь. Мясистое, толстощекое лицо его и жилистая, изборожденная морщинками шея налились кровью.

Буравлев поднялся, пересек комнату и, не взглянув на Шевлюгина, толкнул плечом дверь.

3

В сельском Совете было людно. Только что закончилось совещание, и еще не успели разойтись по своим делам. У председательского стола толпились колхозники.

Буравлев подождал, когда председатель Совета освободится. Отозвав его в сторонку, рассказал о хищении бревен и передал как вещественное доказательство зажигалку.

Председатель Совета покрутил в руках, дважды чиркнул ею и ухмыльнулся:

- Придумают же, черти!..

Уже вечерело. Над колокольней полуразрушенной церкви суматошились галки, где-то во дворе жалобно мычал забытый всеми теленок.

Буравлев шел, охваченный думами. И натолкнулся на Стрельникову.

- Зову-зову, а ответа никакого, будто и на самом деле не слышишь, - с упреком прозвучал ее голос.

Буравлев приветливо улыбнулся:

- Стоит ли на это обижаться! Задумался, вот и вся тут беда...

- А в тот вечер почему... - и, не договорив, Евдокия Петровна смущенно опустила глаза.

Буравлев, смущенно покашляв, опустил глаза.

- Неловко как-то получилось. Я просто не привык к неожиданностям.

- Глупый ты, оказывается, еще, - в голосе Стрельниковой зазвучали ласковые нотки. - Разве можно в таком состоянии оставлять женщину? Я же к тебе со всей душой... А я ждала, думала - вернешься! Обидно. Всю ночь проплакала. - И вдруг повернула разговор на другое: - По какому это делу Жезлов приезжал? Все что-то вынюхивал: что да как? Давно ли знакомы? Я прямо не знала, что и отвечать.

- Вот и хорошо, что интересуется. Значит, не безразличен ему, шутливо заметил Буравлев.

- Может, зайдешь? У меня там кое-что для тебя припасено...

- Не обижайся, Евдокия Петровна, я вот так занят, - Буравлев провел ребром ладони по горлу. - Рад бы, да, к сожалению, не могу. Может, как-нибудь в другой раз...

- К чему все это говоришь?

Он молча пожал ей руку.

Сосновка была позади. За снежными волнами скрылась избушка Стрельниковой, а Буравлев все еще спрашивал себя: "Зачем все так случилось? Зачем? И нужно же было к ней заходить в дом, пить эту ненавистную водку!.. А теперь вот..." Да иначе он и не мог поступить. Он любил в жизни только ее, свою Катюшу. Пусть она даже теперь недоступна ему, но он думал только о ней, мысленно нашептывал ей ласковые слова...

У спуска к реке Буравлева насторожил невнятный шорох, доносившийся из еловых зарослей. Чтобы не выдать себя, он зашел с наветренной стороны за ствол дуплистой старой осины и стал прислушиваться. Шорох нарастал. Из чащи на дорогу вышел огромный лось. Раскидистые рога его были необычайно красивы, и шел он величавой походкой.

Лось, сделав несколько шагов, приостановился. Рядом с ним была молодая поджарая лосиха с белой звездочкой на лбу. Она прижималась к его боку, терлась мордой об его тугую шею. Втянув в себя широкими ноздрями воздух, лось сошел с дороги и скрылся в чащобе. Вслед за ним вышло еще несколько пар лосей, они также пересекли зимник.

Буравлев не мог оторвать от них взгляда. Настолько была величественной картина...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

После встречи со стаей Корноухого за Климовой сторожкой Буян и лосиха изменили свой обычный обход Светлого урочища.

На рассвете, пожевав осиновых веток, они откочевали в глубь Барановских лесов. Густой ельник мешался с березняками, дубравы чередовались с сосняком, а Буян все вел и вел лосиху дальше на запад, отыскивая безопасное для зимовки место. Они обходили глубокие овраги, пересекали занесенные сугробами лесные ручьи. Деревья начали редеть, в прогалы между стволами забрезжил свет, и лоси вскоре спустились в большую, поросшую ивняком и черноталом лощину. Там они устроили привал.

Новое место не особенно нравилось Буяну и лосихе. Передвигаться здесь было трудно. Сугробы доходили почти до самых пахов. Намного меньше, чем в Светлом урочище, и молодых деревьев. Зато не попадались волчьи следы, не доносился сюда яростный лай и резкие, пугающие выстрелы. И днем и ночью над лощиной стояла глухая, сонливая тишина. Изредка лишь потревоживал ее слабый писк гаечки или стук работяги-дятла.

Лоси ели горько-кислую сосновую хвою, с хрустом ломали тонкие побеги берез. На болотных чистинах разгребали снег, лакомились пушистым мохом. Но ягеля в этих местах было мало, хвоя и березовые ветки уже приелись.

Буян все чаще и чаще стал засматриваться на восток. Его тянуло к человеческому жилью, к стогам сена, к разбросанному по урочищу лизунцу.

На лес вползало солнце. Нависло холодное небо. Сбивая лапами серебристый иней, по веткам лазили красноперые клесты. С верхушек старых елок тонкой струйкой сыпалась кухта. Снежок запорошил горбоносую морду Буяна, ровным слоем покрыл спину лежащей лосихи.

Лосиха шумно поднялась из-под елки. Звучно захрустел снег. Буян помахивал головой. Лосиха положила ему на спину свою голову, дремала.

Как только оранжевое солнце начало сползать с верхушек сосен, вниз по лесу потянулись тени, Буян и лосиха тронулись в путь. К лощине они больше не возвращались.

2

Буян вел лосиху по давно знакомым обходным путям. Ежедневно и парами и в одиночку к ним присоединялись сородичи. Теперь за Буяном шествовало стадо.

Лоси шли медленно. Много ели, часто отдыхали. Там, где оказывалось обилие корма, Буян задерживал стадо до тех пор, пока не израсходовалась пища. Звери утаптывали снег, широко расходились по лесу, а после кормежки снова шли вместе. На одном из привалов примкнуло еще стадо, а за ним еще и еще... Буян стал вожаком.

Буян все чаще и чаще сворачивал к проселкам, к линиям электропередач, сплошь заросших молодым осинником и ивняком, выводил стадо на укатанные проселки, по зимникам собирал раструшенное сено. Нередко дороги выводили к тихим деревушкам. Лоси недоверчиво, боязливо встречались с людьми. Но не шарахались от них.

В конце января Буян вывел стадо к Светлому урочищу. Неподалеку от Оки, на старой гари, лоси остановились. Здесь много молодой рябины, осинника и черемухи. Кустились семейки ольшаников и чернотала. Бурая спина вожака с седым ворсом остевых волос глянцевито поблескивала, округлились, стали крутыми бока.

Жизнь лосей в Светлом урочище мало чем отличалась от кочевой. И сейчас они много ходили по сосновым и осиновым крепям, только теперь по кругу, в поисках корма. Лишь чуть забрезжит рассвет, отдыхающие звери начинали прясть ушами, улавливая каждый шорох. Первым с лежки поднимался Буян. Долго стоял неподвижно, с поднятой головой. Вокруг ни звука. Только где-то далеко-далеко, в хвойниках, возились тетерева. В мглистом туманном рассвете, шурша снегом, Буян направлялся на кормежку. Лоси поднимались и покорно шли за своим вожаком.

3

Кроме пар в стаде были и лоси-одиночки, и яловые лосихи. Тут же бродили и прошлогодние телята. Они, как и взрослые, ели грубый корм, спали в снегу. Матери к ним особой заботы не проявляли.

Быки сбрасывали рога. Отмершие, сухие, как сучья, они мешали им. Первыми это чувствовали молодые лоси. Зайдя в чащу, бодали деревья, до боли трясли головами.

Не нужны стали рога и Буяну. Как и другие его собратья, он цеплялся ими за кусты, стучал о деревья. Но рога упорно не желали спадать. Теперь он один таскал на голове красивую, ветвистую корону.

Однажды, когда Буян лежал и скреб самым длинным отростком о комель березы, надо лбом что-то неожиданно хрустнуло. Он с силой тряхнул головой. Рога закачались. Буян поднялся, всадил их в развилку дуба и резко дернул. Ствол дуба содрогнулся, с веток на спину посыпался снег. Буян отряхнулся, необычно высоко вскинул облегченную голову.

...Скупое на тепло февральское солнце все чаще и чаще озаряло лесные дали. Светлее и продолжительнее стали дни. На пороге еще не было весны, но ею уже пахло. Беременные лосихи с каждым днем тяжелели. Они все чаще уединялись, отходили от стада. В недоступных крепях болот, в ивовых зарослях лесных ручьев отыскивали для себя укромные места. Но после отела смело выходили на кормежку.

Переходы не страшили новорожденных лосят. Они бойко ходили за матерью, резвились. Вскоре стадо уменьшилось и потом распалось. Буян с лосихой снова остались одни. А с ними два рыженьких лосенка. Буян зорко следил за ними.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

1

В кабинете председателя Сосновского сельсовета мерно отбивал время увесистый маятник больших настенных часов: тик-так, тик-так! А Жезлову казалось, что он твердил ему: так-так, так-так!..

Склонясь над потемневшим от времени дубовым столом, он вслушивался в каждое сказанное Шевлюгиным слово.

Егерь сидел у окна в распахнутом черненом полушубке, в валенках с высокими голенищами, катая самокрутку в коричневых толстых пальцах. Обросшее щетиной лицо его поблескивало от пота.

- Выпивал, и даже не раз, - гудел он хрипловатым, надтреснутым басом. - Выпивает и сам Буравлев. Притвора. Дома все равно не лучше других. Только он умеет скрывать, а мы все напоказ. Вот я и отвечаю на ваш вопрос - каков Буравлев? Вот такой... хитрый, себе на уме.

Жезлов почесал за ухом.

- Да нет, я говорю, уважают ли его люди?

- Люди сильного уважают. А Буравлев вроде не из таких.

- Так-так! - Жезлов откинулся на спинку стула, хрустнул плечами. Во всяком деле он любил вникнуть в каждую, казалось бы, никому не нужную, мелочь. Вот и сейчас его интересовало все, до ничтожной подробности. "Люди, они очень точно подмечают в человеке все. К ним надо прислушиваться..."

Так-так!.. - подтверждали часы.

- А ведь Буравлев прав, - продолжал Шевлюгин. - Хоть и свинью подкладывает Маковееву... А что - каждый за свое плоскодонное счастье борется. Он и нас хочет запугать. Человек он склочный. Да только ему это не удастся.

- А как ты думаешь насчет охоты? - поинтересовался Жезлов.

- Охота завсегда была отдельно от лесхоза. Даже в старину, у помещиков там и князей егери были. Да и как может быть охота без егеря? Нет, эту брешь-то Буравлеву не пробить. В плечах слабоват.

Шевлюгину было интересно знать, а что скажет на его слова инструктор райкома. Но Жезлов не высказывал своих мыслей вслух.

Ссылаясь на дела, он распрощался с Шевлюгиным.

В кабинет вошла Стрельникова. Поздоровались.

- Я бы хотела с вами поговорить доверительно, - щеки Стрельниковой заиграли румянцем.

- О чем? - Жезлов бросил взгляд на часы.

- О Буравлеве. О новом лесничем.

- О Буравлеве?

2

Буравлевское дело Жезлов изучал со всей серьезностью. Многолетний опыт работы подсказывал, что из мелочей порой вяжется цепь большого целого, которое и определяет сущность любого человека.

Из года в год он занимался разбором персональных дел, готовил их на бюро райкома. Жезлов мог быть хорошим товарищем и задушевным другом, но, стоило ему поручить подобное задание, тут же преображался, в голосе появлялся леденящий холодок, взгляд становился суровым.

Если даже друг оказывался виноватым, то на бюро, докладывая, он не щадил его. Резко говорил, факты преподносил со всеми подробностями. За это Жезлова некоторые считали принципиальным человеком.

Жезлов отлично понимал, что человек, который выполняет такую ответственную работу, как он, должен быть и сам во всем примером. Поэтому старался. Правда, на это у него был свой особый взгляд. Он не одобрял секретаря райкома, его легкость, с которой тот мог смеяться, шутить с любым случайным человеком. Удивляло, что Ручьев мог рассказать смешной анекдот во время заседания бюро. Первому секретарю не пристало быть таким.

Жезлов жил скромно. В маленькой темной комнате на первом этаже. Кроме стола, двух стульев, этажерки с книгами и кровати ничего не было. Сам стирал и гладил, мыл полы и готовил обед.

К нему редко кто заходил. Собственно, у Жезлова и не было свободного времени, чтобы прохлаждаться. Он проводил эти часы в кабинете, с бумагами. Никогда не было случая, чтобы он опоздал на заседание.

...После разговора со Стрельниковой Жезлов пошел в правление колхоза.

Дымарев был у себя. Он только что вернулся с Черного озера и теперь просматривал очередную почту.

- Чем могу служить районному начальству? - председатель пожал руку.

- Я хотел выяснить один щекотливый вопрос. Возможно, он тебе будет неприятен. Но долг службы обязывает меня пренебречь этим. Ты, конечно, знаешь Буравлева? Не ново тебе, что он когда-то встречался с твоей женой, когда она была еще девушкой? Так вот, нам очень важно знать: на самом ли деле он обманул ее и скрылся?

Дымареву стало неприятно.

- Так вот что, - сдержанно процедил он, - ты у меня не был, и я тебя не видел...

- Позвольте... - в обиде Жезлов вскочил со стула. - Я обязан...

- Никому и ничем ты не обязан, - оборвал его Дымарев. - Когда ты идешь из бани, то в твоем грязном белье никто не роется. И я не позволю, чтобы кто-то, даже из райкома, собирал грязь на Буравлева, да еще в моем доме. - Дымарев заткнул в карман пиджака болтавшийся пустой рукав и, сделав вид, что разговор закончен, начал читать письмо.

3

Жезлов неторопливо поднимался по промерзшим, скрипучим ступеням крыльца конторы лесничества... Стараясь придать своему лицу официальный вид, хмурился.

Но в конторе, кроме Ковригина, никого не было.

- Где же у вас люди? - начальствующим тоном спросил Жезлов.

Ковригин встретил недружелюбно:

- По лесу разбежались, как зайцы. - С раздражением добавил: - На то оно и лесничество.

- Буравлев тоже в бегах?

Ковригин понял, что на этот вопрос можно и не отвечать. Он отвернулся к окну и начал следить, как березку спелыми лимонами унизала стайка овсянок.

Проводив взглядом птичек, повернулся к гостю:

- Ну что, так и будем сидеть или надо чего? Я здесь за лесничего. Буравлева вызвали в лесхоз. Вернется поздно.

Жезлову не хотелось говорить с Ковригиным, но он достал из бокового кармана до половины исписанный блокнот и, полистав его, негромко сказал:

- Поступила жалоба, что срываете заготовки. Район подводите.

- Ошиблись адресом, поворачивай назад, - осадил его Ковригин. - Два шага влево, три направо...

- Как это ошибся? - не понял Жезлов. - Я к вам приехал не балагурить!.. - повысил он голос.

- С планами мы управились еще в декабре. А остальное нас не касается. - Ковригин нахлобучил шапку.

Жезлов не привык к такому обращению. Его встречали всегда с подчеркнутой вежливостью. Он убрал в карман блокнот и некоторое время молчал.

Ковригин закручивал цигарку.

- Мне кое-что хотелось узнать о Буравлеве, - наконец заговорил Жезлов. - Вы с ним встречаетесь каждый день. Так что знаете лучше других. Скажите, как он себя держит? Часто бывает в нетрезвом виде?

Ковригин, морща лоб, небрежно бросил:

- Не выйдет!.. Зря стараетесь.

- Что не выйдет? - вскинул брови Жезлов.

- Фискала из меня не выйдет. Если я на него зуб имею, то, думаете, начну капать? Нет, я не из тех. За такое морду бьют...

- Ну что ж, не хотите - не надо, - задумчиво заметил Жезлов. - Как бы потом не пожалели.

Жезлов так и ушел из конторы, ничего не узнав о Буравлеве.

"Небось Маковеев... Раз райкому личность Буравлева интересна... Столкнулись два быка. Теперь только держись!.." - не то с сожалением, не то с радостью подумал Ковригин.

Ч А С Т Ь В Т О Р А Я

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

"Цвень... цвень... цвень..." Из ореховых зарослей лился чистый, как солнечный свет, перезвон.

По голым обледенелым веткам прыгали птички. Из полуоткрытых оранжевых клювиков выплескивали тонкие звуки.

"Так это же овсянки!.." - обрадовалась Наташа.