Литература и фольклорная традиция. Вопросы поэтики

В "Медном всаднике" за сетованиями современного неудачника проступает давняя, веками вынашиваемая людьми мечта о справедливом жизнеустройстве, мечта, издавна облекавшаяся в сказочные формы, наивно откровенные в народной сказке и откровенно наивные в пушкинской поэме. Так "мечтание" Евгения укладывается в сказочную формулу, которую поэт то ли заново находит, постепенно угадывает (вначале было не "ума и денег", а "ума и силы"121), то ли соблазнительно предположить - вспоминает когда-то, на юге или в Михайловском, услышанное.

"Сказочное" пожелание Евгения совсем не по-сказочному отзовется во всем дальнейшем повествовании. Судьба не только не прибавила ему "ума и денег"-она лишила его и того, что он имел, - и не только пристанища и куска хлеба...

Увы! его смятенный ум

Против ужасных потрясений

Не устоял

Такой отклик получила высказанная в первой части монолога Евгения просьба "прибавить ума и денег". Герой сказки в начале ее предстает дураком, в конце же прозревает и достигает полного благополучия. Судьба героя пушкинской поэмы обратная: по ходу действия он лишается и достатка, и рассудка. Ужасные потрясения вызваны тем, что царь, руководствуясь государственными соображениями, построил город "под морем"-на погибель Евгению, как бы издеваясь над его надеждами (любопытно, что в одном из черновиков было: "Что мог бы царь ему прибавить...").

И наконец:

У порога

Нашли безумца моего...

Так жестоко обыграна благополучная сказочная концовка: одаренный умом и богатством герой достигает жилища суженой. А вместо традиционной сказочной свадьбы

И тут же хладный труп его

Похоронили ради бога.

О беловом тексте последней пушкинской поэмы

Неоправдавшиеся ожидания-сквозная тема у Пушкина тридцатых годов; крушение надежд-и в "Золотом петушке", и в сказке о рыбаке и рыбке, и в "Пиковой даме". Но там потерпевших крах героев отличают притязания вздорные либо хищные и противные человеческой натуре. Иное дело-планы Евгения. Об этом напоминает финал поэмы; его последняя строка как антитеза последней строки второй части монолога:

Евгений тут вздохнул сердечно

И размечтался, как поэт:

"Жениться? Мне? зачем же нет?

Оно и тяжело, конечно;

Но что ж, я молод и здоров,

Трудиться день и ночь готов;

Уж кое-как себе устрою

Приют смиренный и простой

И в нем Парашу успокою.

Пройдет, быть может, год-другой

Местечко получу. Параше

Препоручу семейство наше

И воспитание ребят...

И станем жить, и так до гроба

Рука с рукой дойдем мы оба,

И внуки нас похоронят..."

(Это и есть строки, о целесообразности включения которых в беловой текст поэмы развернулась дискуссия).

В черновике отброшен вариант последней строки монолога: "И дети нас благословят"122,-ей предпочтена другая редакция, та, которая явно перекликается с финалом поэмы123. Тем самым в окончательном тексте резче подчеркнут контраст между желанием и осуществлением, словом и делом: "И внуки нас похоронят"-"Похоронили ради бога".

Так из четырех заключительных строк поэмы две словно откликаются на первую половину монолога, две-на вторую. Судьба безжалостно расправляется со всеми одна за другой - мечтами Евгения. Вплоть до последней. Исключение из текста поэмы второй части монолога Евгения нарушило эту закономерность и потому представляется необоснованным. В монологе Евгения-в обеих его частях, равно в поэме необходимых 124, воплощена, как и в сказке, мечта о простых человеческих радостях. Народная сказка предполагает выпадение героя из той социальной действительности, в которой он обычно находится. Ей это удается потому, что она причудливо переплетает два начала - частное и государственное, под конец полностью их отождествляя: "получил жену и полцарства в придачу". Выпав из системы, сказочный герой возносится вверх, к вершине благополучия. Для Евгения выпадение из системы означает нечто противоположное-падение вниз, в пропасть нищеты и безумия. Чудесно воздвигнутый город принес ему, вместо счастья,-гибель, Так в финале последней пушкинской поэмы сведены все элементы сказочной развязки, сведены и-опровергнуты.

Безусловно прав С. М. Бонди, когда он пишет в комментариях к поэме, что в "Медном всаднике" поэт "с небывалой силой и смелостью показывает исторически закономерные противоречия жизни во всей их наготе, не стараясь искусственно сводить концы с концами там, где они не сходятся в самой действительности". И далее: "Никакого эпилога, возвращающего нас к первоначальной теме величественного Петербурга, эпилога, примиряющего нас с исторически оправданной трагедией Евгения, Пушкин не дает. Противоречие между полным признанием правоты Петра I, не могущего считаться в своих государственных "великих думах" и делах с интересами отдельного человека, и полным же признанием правоты маленького человека, требующего, чтобы с его интересами считались,-это противоречие остается неразрешимым в поэме. Пушнин был вполне прав, так как это противоречие заключалось не в его мыслях, а в самой жизни; оно было одним из самых острых в процессе исторического развития: противоречие между благом государства и счастьем отдельной личности-неизбежное в классовом, антагонистическом обществе"125.

К этому следовало бы добавить: "Медный всадник" - это не только отказ от иллюзий, это поэма о крахе иллюзорных надежд, которые были связаны с идеями рационализма и просветительства и теперь переосмысливались в свете уроков истории - поражения декабристов и опыта первых лет николаевской диктатуры. "Медный всадник" создавался одновременно с последними пушкинскими сказками, без них появление последней пушкинской поэмы было бы необъяснимо. Здесь завершается поворот, начатый в сказке о золотой рыбке: вместо торжества справедливости- неразрешимый узел противоречий, вместо волшебства-галлюцинация, вместо возвышения "бедного" героя-его уничтожение, вместо сказки - антисказка. И даже милосердие оказывается запоздалым: ради бога-похоронили. И все же-милосердие; смысл "Медного всадника" к противостоянию сказке не сводится, но именно в процессе этого противостояния раскрывается.

Точность, с какой воспроизводится "иное" слово в фольклоре, зависит только от структуры воспроизводящего (но не воспроизводимого) текста, от того, в составе каких его элементов (более устойчивых или более вариативных) выступает перенесенное из другого текста слово. При этом фольклор совершенно безразличен к источнику воспринятого слова, к его происхождению (фольклорному ли, литературному ли) и прежней судьбе. Такая речь принимается, заимствуется фольклором лишь тогда и постольку, когда и поскольку она забывает о своем прошлом 126.

Для того же, чтобы одно слово воспринималось на фоне другого слова как чужое, в фольклоре требуется противопоставление на жанровом уровне-надо, чтобы произведение в целом было травестийно. "Чужая речь" как таковая воспринимается только как "речь чужого жанра", либо не воспринимается вовсе. Поэтому из всех видов цитирования фольклор знает только один-пародийный перифраз.

Напротив, литературный текст (здесь, как и выше, речь идет о реалистической, по преимуществу современной реалистической литературе) чрезвычайно чуток ко всякому "чужому" слову, и чем точнее оно воспроизводится, тем тщательнее выделяется. Цитироваться может либо конкретный ("эмпирический") текст (строка из песни, пословица и т. п.), либо жанр (например, величальная формула), либо фольклор в целом как поэтическая система ("чисто поле" и т. п.). При этом воспроизводящий текст далеко не безразличен к характеру и происхождению воспроизводимого текста. Неудивительно, что, например, песенные вкрапления в сказке фольклорной и & сказке литературной-явления принципиально различные по-своей природе и функции. Также и травестия в фольклоре и в литературе строится на различных основах. Фольклорная травестия выворачивает известный мир пародируемого произведения наизнанку, сохраняя при этом прежние принципы "сотворения мира"; гоголевская травестия вскрывает несоответствие реальной действительности народному эстетическому идеалу, воплощенному как в серьезных, так и в смеховых жанрах фольклора, благодаря чему создается возможность строить травестированный литературный образ, "цитирующий" не один, а сразу два текста-серьезный фольклорный текст и обыгрывающую его фольклорную же пародию.

Цитата фольклорного происхождения в литературном тексте обладает специфическими, во многом отличными от обращений к авторскому тексту, свойствами. Известно, что индивидуальное развитие организма какого-либо вида (онтогенез) происходит на основе исторического развития этого вида (филогенез). Нечто подобное (в силу, разумеется, уже иных закономерностей) мы наблюдаем при вкраплении фольклорных элементов в литературный текст. Когда, на определенном этапе своей истории, литература обратилась за помощью к повествовательным фольклорным жанрам, это привело не только к воспроизведению (с той или иной степенью точности) фольклорного текста, но и к имитации обстановки рассказывания, сказку привели в книгу как бы вместе с ее слушателями. Так и цитата фольклорного происхождения в современном литературном тексте сохраняет следы важнейших (в свете писательского замысла) этапов своего устного бытования. Фольклорная цитата в литературном произведении-это элементы текста, который не знает автора и в силу этого существует как бы сам по себе, у него своя собственная жизнь и собственная история. При цитировании такого текста акценты переносятся на сферу его обращения, на среду, его породившую, на известные случаи его использования в произведениях предшественников и т. п. Отсюда-различие между прямым и косвенным, опосредованным цитированием в литературе, когда фольклорный элемент воспринимается уже не в своем первоначальном виде, а как литературная традиция.

Если в свете полученных выводов рассмотреть фольклорные реминисценции в поэме Пушкина "Медный всадник", то окажется, что сказочное начало присутствует в этой "петербургской повести" на всем ее протяжении, вступая в сложные и динамичные отношения с другими компонентами ее структуры. В этих отношениях важное место занимают "спорные" строки - вторая часть монолога Евгения; они органично входят в художественную систему "Медного всадника", что служит веским доводом в пользу их включения в основной текст последней пушкинской поэмы.

Конечно, фольклорные элементы в "Медном всаднике" проступают не столь явно, как, скажем, в "Сказке о рыбаке и рыбке" или даже в "Сказке о золотом петушке". В поэме дают себя знать лишь реминисценции, отзвуки сказки. Но роль их от этого не становится менее значительной. В самом деле, если литературное произведение выдержано в жанре сказки, о чем читатель предупрежден уже первым словом заглавия ("Сказка о..."), то точное или приблизительное воспроизведение словесных формул или сюжетных ситуаций сказочного характера создает впечатление (или иллюзию) того, что повествование строится по строгим законам сказочного мира. Иное дело в поэме. (Правда, ее заглавие способно вызвать определенные ассоциации со сказкой, но ведь тут же уточнено: "Петербургская повесть"). Именно поэтому всякие словесные совпадения со сказкой, намеки на нее оказываются отсылкой не просто к другому тексту, но к иному художественному миру, т. е. воспринимаются как цитата (в широком смысле) и приводят к со- и противопоставлениям сообщенного в поэме с тем, что утверждает сказка. Видимо, два ряда факторов при этом проявляются, переплетаясь и взаимно воздействуя друг на друга.

Первый ряд связан признаками генетического родства; создатель "Медного всадника" испытывал на себе непосредственное влияние фольклора.

Но есть и другой аспект. Сказка - веками выработанная форма, идеально приспособленная для выражения утопических представлений о жизни. Естественно, когда литература обращается к социальной утопии, она оказывается в той или "ной мере "сказочной", и, напротив, развенчание утопических иллюзий сопровождается отталкиванием от сказки и, в силу этого, обращением к поэтике, которая в каких-то своих существенных чертах противоположна сказочной.

При этом сознательная ориентировка на фольклор может и отсутствовать, и тогда факты, свидетельствующие об определенной близости литературной поэтики к фольклорной (как бы эта близость ни проявлялась - через притяжение к фольклору или через отталкивание от фольклорных традиций), уже нельзя свести к генетической общности явлений. Тогда перед нами проявление типологического сходства, - наличие взаимосвязей качественно иного порядка.

ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ СООТВЕТСТВИЯ

Глава четвертая. Лирическая ситуация в фольклоре и литературе

Взаимодействие фольклора и литературы-это не только отдельные контакты, это и многовековое сосуществование двух художественных систем. Литература пользуется опытом фольклора в целом, во всех его разновидностях. И все же существует фольклорный жанр, который в становлении и обогащении поэтики реализма играет особую роль. Этот жанр - народная песня, применительно к русской литературе так называемая традиционная народная лирическая песня. Именно с появлением лирической песни произошло переключение художественного вымысла из сферы необычного - в область повседневного человеческого бытия. На наш взгляд, самого серьезного внимания заслуживает высказанное В. Я. Проппом предположение: "Если говорить, что в фольклоре нарастает реалистическое искусство, оно имеет свои корни не в эпике, а в лирике". Ученый убежден, что присущие народной лирике "изменчивость, широта и свобода обеспечивают песне ее долголетие". Эти же свойства определяют роль народной лирики и в развитии литературы- и притом не только поэзии.

Нетрудно заметить, что фольклорные жанры, последовательно привлекаемые в настоящей работе для сопоставления с литературой, относятся к трем идущим на смену друг другу этапам художественного мышления: в предании изображаемое воспринимается как "синтетическая правда" (М. И. Стеблин-Каменский), в волшебной сказке-как явный вымысел, противостоящий действительности, в лирической песне-как поэтическое воспроизведение жизни. Естественно, что и связи с литературой для каждого из этих жанров становились все более сложными и многогранными.

Если тем уровнем, на котором сказочная поэтика обнаруживает свою наибольшую устойчивость, является функция, то для лирической песни таким уровнем оказывается ситуация (разлуки/выбора жениха и т. п.)2.

Литературные повествовательные жанры, и прежде всего различные разновидности романа, современными исследователями возводятся одни-к карнавальному3, другие-к сказочному4, третьи-к балладному5 архетипу. В некоторых литературах (в адыгейской, например) родословная романа восходит, очевидно, к героическому эпосу6. В то же время, наряду с романом, как его своеобразное ответвление и развитие, существует сравнительно молодая повествовательная форма (восходящая к Чехову и потому известная подчас как "русская форма"), типологически сопоставимая с народной лирической песней при полном, или при почти полном, отсутствии прямых контактов между ними.

Анализ лирической ситуации и явлений поэтики, связанных с ситуацией в народной песне, с одной стороны, и рассмотрение "русской формы" в плане ее лиризма-с другой, должны помочь в поисках истоков этого типологического сходства. С целью проверки и уточнения критерии, которые при этом будут выработаны, применяются для решения дискуссионного вопроса о судьбах незавершенного чеховского романа.

Лирическая ситуация в фольклоре

Начало сознательного художественного вымысла-в сказке. Получив в художественном творчестве право на существование, вымысел на первых порах тщательно избегал всякого правдоподобия, стремился представить все "наоборот" - и в результате оказывался в большей зависимости от утилитарно ориентированного повествования, чем это на первый взгляд кажется. Если по установившейся прежде традиции лишь то считалось достойным внимания, что прошло проверку общим опытом (отсюда опора либо на всеобщее мнение "говорят", либо на всеобщий авторитет-"так говорит Заратустра", "так сказал Байаме")7, то ссылка на личный опыт-"я" повествователя-становится верным признаком, четкой маркировкой вымысла(который оставался пока символам неправдоподобия). Вот почему повествование от первого лица утверждается в жанре сказки-небылицы-вымысла, который не претендует не только на веру, но не требует даже того условного доверия, которым пользуются другие виды сказки (там повествование ведется все-таки не от первого, а от третьего лица).

Наличие пародирования в сказке бытовой (а она в ряде мест явно отталкивается от волшебной: жадная баба верит в чудесные свойства топора и варит из него щи; глупый барин, соблюдая запрет, караулит шалку с "птицей" и т. п.), а тем более в сказке докучной, где слово часто "буксует", - уже знаменует отказ от однозначной взаимозависимости слова и дела. Тот факт, что эта зависимость может быть иной, чем в волшебной сказке, говорит о появившейся возможности выбора того или иного вида связи между речью и действием, причем каждый сказочный жанр делает свой выбор. Различия в характере соответствия слова и дела наблюдаются между сказочными жанрами, внутри же каждого из них взаимоотношение по-прежнему однозначно. Во всех случаях относительно реальности действия существует полная определенность: будучи упомянутым, оно либо непременно, неотвратимо, вне зависимости от модальности слова, совершалось (пусть и в тридевятом царстве), т. е. между словом и делом устанавливалось полное соответствие, либо реальность его отрицалась категорически, с порога-уже с жанровой характеристики: небылица, и тем самым провозглашалось полное несоответствие между словом и делом.

В лирической песне многообразие отношений между речью и событием раскрывается как внутренняя возможность жанра. Лирическая песня стирает границы между тем, что было, и тем, что может случиться, между видением и представлением. Объясняется это специфической ролью художественного вымысла в песне, в конечном счете-эстетическими отношениями песни к действительности.

Сюжетная ситуация и модальность повествования

Вымысел, который до этого утвердился как средство изображения нереальных событий, в лирике становится средством передачи неявного - вероятного или невидимого, мыслей л чувств человеческих. Тайное, непроявившееся, недоступное человеческому взору и слуху-лирика делает предметом изображения, не прибегая к содействию чудесных помощников или к мертвой и живой воде. Чтобы умерший герой сказки заговорил, ему необходимо воскреснуть. Герой песни после своей смерти обращается к живым, пользуясь лирической неоднозначностью речи ("если бы мог говорить, сказал бы...") 8. Не удивительно, что в истории лирики, начиная с древнего Египта, надгробные надписи от первого лица предшествовали эпитафиям, и от них же ведут начало автобиографии. Русской народной лирике хорошо известна эта форма разговора мертвого с живыми 9, столь блестяще использованная Твардовским в его знаменитом "Я убит подо Ржевом".

Из двух категорий-слово и дело-сказка допускает неопределенность характера высказывания, песня-действия. В лирике нивелируется уровень модальности совершающегося, вопрос о реальном протекании событий если и возникает, то в совсем ином, чем прежде, плане. Через воображаемые действия обрисованы в песне реальные чувства и мысли. Если герой (или героиня) услышат, что для того, чтобы возлюбленные встретились, необходимо сносить ботинки на железной подошве, то в волшебной сказке совершится чудо любви - пройдут долгие годы, и ботинки будут сношены; герой бытовой лужицкой сказки схитрит-он легко "сносит" башмаки при помощи точильного камня; в лирической песне не будет ни чудес, ни хитрости, ни сношенных башмаков, ни встречи: там упоминание о ботинках на железной подошве-это формула невозможного 10. Вполне естественны в песне пожелание или повеление-без осуществления, вопрос-без ответа, спор-без разрешения. Отсюда столь обычная для песни прямая речь в конце ее-вещь, в волшебной сказке совершенно невозможная.

Не обязательны условные ситуации-условным или факультативным может оказаться действие и в самой реальной обстановке. Примером песни, в которой взаимоотношения между героями полностью выясняются через несостоявшееся действие - ни одного поступка ни один из героев так и не совершает-может служить родопская песня "Без ръка може, без любе не може" (в первом варианте изложение ведется от имени мужчины, во втором -о нем в дальнейшем идет речьот имени девушки). Проснувшись, девушка кличет мать:

- Змийка ми лежи в десна пазушка

та ела, майку, близко до мене,

та извади ми змийка усойна.

Който извади змийка усойна,

ча ща биз рока да си остане.

(У меня за пазухой справа змея,

подойди, мать, ближе ко мне

и достань змею-гадюку!

Кто извлечет змею-гадюку,

тот останется без руки).

Мать отвечает: "без тебе бивам, без рока не бивам" ("без тебя смогу, без руки не смогу"). То же повторяется с отцом и братом. И только когда милый отвечает: "без рока бивам, без тебе не бивам" ("без руки смогу, без тебя не смогу"), все разъясняется:

- Не бой са, любе, не бой са, любе,

то не е, любе, змийка усойна,

ами е, любе, прбчка алтоне.

(Не бойся, милый, не бойся, милый,

Это, милый, вовсе не змея-гадюка,

А это, милый, ожерелье из золотых монет).

Все действия - несостоявшиеся, условные. На протяжении песни никто даже не шелохнулся, а ведь в потенции это динамичный сюжет сказочной "Безручки" или остросюжетной баллады 12.

Одна и та же ситуация, один и тот же образ проявят себя предельно динамичными в повествовании и эмоциональными, но лишенными всякого внешнего действия-в лирике. Так, и в сказке, и в песне героям даются невыполнимой трудности задания. В сказке эти задачи герой разрешает-обычно при "содействии чудесного помощника. В песне может встретиться та же, что и в сказке, ситуация:

Да прислал же то мне милый друг

Свое жалкое челобитьице,

Свою белую рубашечку,

Да велел-то мне милый друг

Без воды ее бело вымыти,

Да без ветру сухо высушить.

Уж я вымою рубашечку

Своими горючими слезами,

Уж я высушу рубашечку

Я тяжелыми вздохами.

(Кир., II, 2, No 2043)

Условны обстоятельства и действия, реальна горечь разлуки.

Вспомним: если герой сказки подумал: "Идти разве в гости к зятю" (Аф., No 92), можно не сомневаться, что дальше последует рассказ о том, как он к зятю пришел. В песне, напротив, осуществление даже уже начатого действия проблематично. Рассердившись, девушка покинула милого:

На ступенечку ступила,

Призадумалася;

На другую я ступила,

Образумилася;

А на третью я ступила

Ворочусь, млада, назад,

Дружку выговорю...

(Соб., V, No 376).

Герой эпического повествования, как заметил еще Гегель 13, должен располагать определенным минимумом свободы волеизъявления и действия. Этим устанавливается барьер между необыкновенным персонажем и обыкновенным читателем и слушателем. Пока предметом изображения могло быть только событие, а средством проявления персонажа - только действие, до тех пор повседневное бытие обычного человека, обстоятельства жизни которого не давали простора для проявления эпической инициативы, не могло быть положено в основу художественного произведения. В этих условиях либо герой занимал в мире такое .положение, которое открывало ему возможность реализовать свои стремления (монархи, полководцы, богатыри), либо мир" в котором ему приходилось действовать, оказывался заведомо нереальным,. и тогда для того, чтобы любое желание в этом мире осуществилось, достаточно было его высказать (волшебная сказка), Нереализованные стремления, не воплощенные в жизнь желания-как неосуществимые вообще, так и представленные на стадии, предшествующей такому осуществлению, модальность которого многозначна,-все это стало предметом художественного интереса только в лирике. Лирика в фольклоре появляется тогда, когда личность, вне зависимости от ее места на социальной лестнице, вызывает самостоятельный интерес и становится объектом изображения.

Сначала в русскую народную лирическую песню, а потом уже в литературу пришел крестьянин как полноправный герой - недаром на русской сцене он впервые появился с лирической песней на устах. В наиболее существенных чертах тот же процесс наблюдается и у других народов. Так, исследуя польские анонимные сборники любовных песен XVII века, которые "представляют собой творчество на границе литературы и фольклора"14, Ядвига Котарска пришла к заключению,, что именно с появлением любовной лирики хлоп (мужик) перестал быть только объектом сатиры и шуток15. Демократизация героя-свойство лирики не только фольклорной. Утверждение лиризма в древнерусской литературе Д. С. Лихачев также связывает-и не без оснований-с демократизацией ее героя: "Для нового читателя,-отмечает он,-герой литературного произведения не вознесен над ним, а вполне с ним сопоставим. Отсюда отношение к нему автора становится все лиричнее. Герой не поднимается над читателем и в моральном отношении"16.

Пока это фольклорное "я", обозначая индивидуальность, не выражало еще личности. Напротив, на этой стадии даже появление собственного имени еще не выделяло индивидуальность из общего ряда. Отсюда имя собственное во множественном числе, как, например, в записанной нами песне, где "Урюпински Машки" означает - "девушки из станицы (теперь город) Урюпинской". В неразличении литературных и фольклорных форм названия персонажей - источник ошибки издателя "Новой серии" (обнаружена 3. И. Власовой). Напечатано:

Стал мой милый отставать

Сы мной Сашай гулять

тогда как в записи Якушкина:

Стал мой милый отставать

Сы иной Сашай гулять 17.

Но некоторое разнообразие характеров в лирической песне все же намечается; Н. П. Колпакова обращает внимание на определенную дифференциацию при употреблении личных имен, особенно женских, в зависимости от ситуации: "Можно только указать, что среди множества русских народных имен в лирических любовных песнях наиболее часто встречается Маша, в трагических-Дуня, Дуняша, в легкомысленных, шутливых-Катя, Катюша, Наташа..."18. Подобная тенденция прикрепления имен к определенным судьбам отмечена и в песнях других народов. Так, у поляков неверная жена именуется не только Касей (имя, обычное в песнях вообще), но "еще и Анечкой или Терезенькой19.

Русский фольклор и здесь отличается большим стремлением к жанровой приуроченности явлений, чем это наблюдается в творчестве соседей. И. Д. Чебан, например, перечисляя наиболее распространенные имена в молдавских дойнах и прежде всего упомянув имя Иляна (Ляна, Илинка), добавляет: "Следует отметить, что имя Иляна широко распространено также в сказках ("Иляна Косынзяна") и в балладном эпосе ("Илинка Шандурулуй")"20. Русская фольклорная традиция значительно более строго разграничивает имена персонажей по жанрам; Катюша, например, немыслима в сказке.

Не исключено, что некоторые герои романов и поэм,-а в еще большей мере их героини,-своими именами обязаны лирической песне. Ср.:

Блок ("Двенадцать")

Снег крутит, лихач кричит,

Ванька с Катькою летит

Елекстрический фонарик

На оглобельках...

Ах, ах, пади!.. 21

Песня

Что за чудесная столица

Развеселый Петербург...

...Извозчики лихачи;

Если хочешь прокатиться,

Изволь, душенька, садиться!

С собой Катеньку возьму,

За Калинов мост катну.

За Калиновым мосточком

Есть питейные дома...

(Соб., VI, No 548)

Пушкин демонстративно, "своевольно освятил" страницы романа простонародным именем. Но "простонародных" имен было много, поэт остановился на одном. В песнях оно ветре" чается не часто (Н. П. Колпакова его не называет), но все же встречается. Мы не располагаем достаточно полными сведениями о том, с какими именно произведениями фольклора был знаком Пушкин, но известно, что в их числе были песни" хранившиеся у Киреевского.. Среди них имелась такая:

Танюшка, Татьяна,

Соседка моя!

Почему же, Татьянушка,

По мысли пришла,

По моему разуму

Молодецкому?

По горенке Таня ходит,

Головку чешет,

Чешет Таня головушку

И косу плетет...

................................

Досталася любезная

Иному, не мне,

Иному, немилому...22

Очевидно, с именем Татьяны песня связывала еще не определенную личность, но уже некую ситуацию и определенную судьбу. Не опиралось ли "своеволие" поэта на фольклорную традицию? Во всяком случае, оно не противоречило ей.

Демократизация героя вызывает соответствующие перемены и в сфере исполнения. Воспроизведение тех или иных эпических песен требует, как правило, специальных навыков и доступно не каждому, тогда как лирические песни поют, в; сущности, все. Не случайно группа башкирских песен эрэт йыр, ядро которой составляет песенная лирика, в русском переводе порой обозначается как "рядовые" песни, - "не потому что они стоят ниже других песен, а потому что их поет каждый, кто способен петь"23.

Эпическое произведение строится так, чтобы не было никакого сомнения, что рассказчик говорит не о себе, а передает уже известное-другим. Так, абхазский сказитель "как "бы подчеркивает, что рассказываемая им сказка создана не ям самим, а услышана от другого, который в свою очередь услышал ее от третьего лица"24. Песня воспринимается как эмоциональный рассказ о самом себе, а значит-как рассказ "о том, что происходит впервые и о чем рассказывается тоже впервые. Нет больше общего для всех персонажей временного поля (см. гл. 1), нет и той всеобщей осведомленности, благодаря которой персонажи волшебной сказки, встречаясь впервые, уже все друг о друге знают - без всяких мотивировок (см. гл. II). В одной польской песне прямо указано на то, что в этом жанре мотивировка "знания" одного персонажа о других необходима. Хозяйка усадьбы называет прибывших людей, не знакомых ей, гайдамаками, и тотчас же следует вопрос:

Marysenko pani, po czemes poznala,

Zes nas tern prawdziwem przezwiskiem nazwala?

(Марысенька, пани, как ты распознала,

Что нас назвала нашим действительным именем?)

И ответ:

Po tern ja poznalam, prawde powidzialem,

Ze ja swego pana konika poznalam25.

(Потому я распознала, правду сказала,

Что своего пана коника узнала)

Интерес эпического повествования - в необычности изображаемого события, его непохожести на все другие (ср. первоначальный смысл термина "новелла"), но отнюдь не в подчеркивании новизны сообщения о нем-оно, напротив, нуждается в ссылке на то, что об этом "говорят" другие. Новизна в лирике имеет прямо противоположное основание: обычные чувства интересны постольку, поскольку они высказаны как бы впервые28.

Последнее чрезвычайно важно в смысле перспективы. В рамках традиционной народной песни с ее обобщенным героем такое восприятие события как впервые происходящего еще не предусматривает его неповторимости и даже противоречит ей. Но эмоциональный ореол народной лирической песни" создаваемый этим "впервые", таков, что из всех фольклорных жанров лирическая песня ближе всего подходит к изображению судьбы обыкновенной и в то же время индивидуальной и непохожей ни на какую другую. А этим предусматривается к возможность индивидуального авторства.

Естественно, что и в выборе обстоятельств и ситуаций лирическая песня также избегает всего необыкновенного. Если она и обращается к событиям исключительным, то все же к таким, которые хотя бы однажды случаются в жизни каждого человека. Если же в песне описывается какое-либо стихийное бедствие, то это не разлив Невы выше берегов, который случается увидеть далеко не каждому поколению (он может быть упомянут только в составе ."формулы невозможного"), а пожары - явление, по тем временам, не столь уж необычное:

Сучинилася беда:

Загорелась слобода,

Собирались господа

Из Питера города,

Из гостиного ряда.

Дивовались господа,

Что не ясно горит,

Что не вспыхивает...

(Кир. II, 1, No 1291)

Таким образом, в природе лирической песни заложены возможности такого охвата жизненного материала, какого другие жанры не знали.

Там, где в фольклорном произведении существует установка на исключительное,-ощущается нужда в отмеченности начала и конца повествования. В народном сознании песня занимает в этом плане место, прямо противоположное сказке:

"Сказка-складка, песня-быль" (ср. с болгарским: "дур не било, не би се пеяло"-"если бы этого не было, не .пели бы"). При этом следует учитывать, что в лирической песне "быль"-не давняя (как в былине), не исключительная (как и в балладе), а-повседневная, ничем от обычного хода жизни неотграниченная. "Завязка" и "развязка" перестают быть необходимым барьером еще и потому, что для демонстрации обычного годится любой отрезок жизни (отсюда-имитация "случайности" при отборе жизненного материала в лирической песне: в начале ее герой или героиня заняты каким-нибудь будничным делом - косят луг или вышивают рукава), и оттого, что какая-либо определенная, единственная развязка не исчерпывает всех возможностей изображенной ситуации. Пониманию ситуации как определенного взаимоотношения лиц в пределах времени между меняющими это .взаимоотношение событиями27, мы полагаем, недостает упоминания о лирической ситуации28. Между тем в лирике фабульные события не обязательны: они поглощаются ситуацией. В "чистой" лирике ситуация индикативна, тогда как события поглощаются ситуацией и модальность их характеризуется большей или меньшей степенью неиндикативности.

Факультативность развязки.

Лирическая ситуация в силу своей всеобщности таит в себе вероятность не одного, а нескольких решений, причем различия между этими решениями, по сравнению со значимостью ситуации, представляются несущественными.

При сопоставлении нескольких вариантов лирической песни обнаруживается, что наибольшие расхождения между ними приходятся на заключительные строки. Ссылки на то, что конец "хуже всего запоминается"29, ничего не в состоянии объяснить, они сами нуждаются в объяснении - ведь со сказкой дело обстоит прямо противоположным образом: наложение нескольких вариантов дает нечто вроде воронки, вариативность падает как раз по мере приближения к финалу. Когда сказка и песня основываются на сходных реалиях, различия выступают особенно рельефно. Так, в сказке, если в числе основных ее персонажей имеются три брата, то положенное испытание они проходят поочередно, в раз навсегда установленной последовательности и с тем же неизменным результатом: старший и средний терпят неудачу, и только младший успешно преодолевает все преграды. Среди песенных вариантов находим нечто подобное:

Загаварил радимой батюшка:

"Каму на службу итить?

Бальшому итить

Таво жаль будить!

А середнему итить

Детей многа;

Итить сыну меньшому!"

(Кир., II, 1, No 2329)

Однако в этой ситуации что ни песенный вариант, то новое решение: в одних текстах жребий выпадает старшему брату, в других - младшему, иногда младший брат .вызывается служить за старшего-вопреки жребию, порой брат, которому выпал жребий, не подходит под аршин. Такое разнообразие концовок-свидетельство того, что и в каждом отдельном варианте предполагаемая развязка рассматривается как одна из возможных30. Наконец, имеются варианты, в которых результат жеребьевки вообще не сообщается.

На примере вариантов польской песни "Пошла Кася через бор по воду" факультативность событийной развязки пока" зал Ян. Быстронь31, хотя с его пониманием причины этого явления (он объясняет его недостаточно прочной памятью исполнителей народных песен) согласиться нельзя.

В фольклоре лирическая ситуация, в отличие от эпической, не "силуэтна", у нее свой фон, который угадывается "за текстом".

У Горького в повести "В людях" эту особенность народной лирики по-своему передает бабушка, хорошо знавшая и чутка воспринимавшая народную песню: "Вот как горе поется! Это,. видишь, девица сложила: погуляла она с весны-то, а к зиме мил любовник бросил ее, может, к другой отошел, и восплакала она от сердечной обиды... Чего сам не испытаешь-про то хорошо-верно не скажешь, а она, видишь, как хорошо составила песню!"32. Для нас здесь особенно существенны два момента. Во-первых, осознается, что жизнь девушки со всеми ее перипетиями остается за пределами песни, вернее-входит в песню в "снятом" виде, через облик героини ("Это, видишь, девица сложила..."). Во-вторых, допускается множество различных развязок и признается предположительность любой из них ("может, к другой отошел"): на существо дела это уже никак не в силах повлиять. В рассуждении горьковской героини схвачена существенная особенность лирической композиции - проблематичность, а потому и необязательность развязки. Вот .как, например, заканчивается небольшая,, в восемь строк, боснийская народная песня:

U tudoj zemiji moia djevojka.

Jedni mi kazu da je bolesna.

Drugi mi kazu da je umria33

(В чужой стороне моя девушка.

Одни мне говорят, что больна,

Другие мне говорят, что умерла)

А вот пример того, как лирическая песня отказывается от балладного сюжетного развития. Герой хочет встретиться с милой и просит ее открыть окно.

- Уж я рада бы окошечко открыла, - Лежит нелюб на правой моей ручке. "Отвернись, моя милая, от нелюба, Я убью твово нелюба с туга лука".

Однако там, где в балладе уместно было бы трагическое действие, в песне следует ответ:

- Убить-то, мой сердечный друг, не убьешь,

Хоша убьешь, ты каку корысть получишь?

Только получишь ты напасти,

От которых напастей нам пропасти!"34

(Кир., II, 2, No 2357)

Известны песни, завершающиеся целым каскадом подобных уступительных конструкций-предположений. Высказывание в песне приурочено к ключевому моменту, после которого уже не столь существенно, будут ли совершены еще какие-либо поступки или нет: они все равно не снимут того настроения, которым рождена и живет песня. Отнесенные в будущее моменты, по слову исследователя песни, угадываются35 из "настроения, поэтому они то намечаются частично, как бы пунктиром, то и вовсе опускаются.

Теперь можно объяснить, почему вариативность песни возрастает к концу ее, тогда как в сказке более вариативно начало. Ситуация в лирической пеоне изображается ради коллизии, а не во имя возможной развязки. В сказке же вострое о том, кем будет герой, решается однозначно, тогда как на вопрос, кем он был, сказка предлагает несколько ответов: судьба сказочного героя определяется не столько его прошлым, сколько его будущим (обратная мотивировка). |Как раз тот элемент композиции, который в эпическом повествовании (в частности, в сказке) был наиболее весомым (развязка) и поэтому регламентирован наиболее строго, в лирической песне становится компонентом, наиболее независимым от нормы36. Так, одна и та же песня, которая обычно начинается словами "Хорошенька девушка семнадцати лет" и воспроизводит ситуацию, хорошо знакомую и фольклору, и литературе (Некрасов, Л. Толстой, Блок) -девушка "жадно глядит на дорогу",-в одном варианте заканчивается драматически:

Свернула с дороженьки, скричала: постой,

Постой, постой, миленький, повидаемся,

Золотым колечком поменяемся!

Рад бы, раскрасавица, повидатися

Вороные кони никак не стоят,

Кучера и фалеторы не могут держать!"

(Соб., V,No 466).

B другом варианте финал вполне благополучный:

Машет мой-то миленький правою рукой:

"Садись-ка, любезная, садись-ка со мной!

Поедем-ка, любезная, поедем домой!"

(Соб., V, No 467).

Поскольку в повествовательных жанрах действовал закон фабульной завершенности, там все узлы развязывались, противоречия разрешались благодаря либо необычайному герою, либо исключительным обстоятельствам, либо тому и другому вместе. Отказавшись от непременного разрешения конфликта, лирическая песня тем самым освободилась и от необходимости предлагать решения во что бы то ни стало, а значит и решения мнимые, нереальные; стремление к счастью и справедливости лирика уже не обязана направлять в иллюзорное русло (хотя иногда и делала это).

Более того, можно даже утверждать, что лирика обратилась прежде всего как раз к тем коллизиям, разрешение которых представляется в реальной действительности наименее вероятным, и к тем героям, осуществление воли которых наиболее затруднено. Не случайно герой большинства народных лирических песен-женщина. Вук Караджич в своих сборниках лирические песни классифицировал как женские-в отличие от героических юнацких, мужских.

Отсутствие фабульной развязки в лирической песне отнюдь не свидетельствует о ее смирении перед действительностью. Напротив, в этом проявляется стремление личности подняться над не удовлетворяющей ее реальностью. Отсутствие развязки ("нулевая медиация"37) -одна из причин того, что не только персонаж, но и исполнитель, и слушатель (часто они объединяются в одном лице) как бы сами оказываются перед решением, которое никто другой принять за них не может. В этом проявляется специфика лирической ситуации.

Отказ от абсолютной ценностной шкалы

В эпических жанрах фольклора оценка тем или иным явлениям дается единая, герою остается только приобщаться к ней. Сказочный герой оказывается перед 77 девушками, среди которых ему необходимо найти будущую свою царевну. Между тем девушки совершенно одинаковы- голос в голос, волос в волос", так что требуется, по существу, не избрать, а угадать: результат предопределен заранее. Как обнаружил Иржи Поливка38, чисто сказочные по своей природе формулы сходства-тождества, характерные для восточнославянского фольклора, у соседних народов либо очень ослаблены, либо отсутствуют вовсе. Приводимые им примеры из немецких сказок согласуются с высказанным выше предположением о меньшей жанровой определенности немецкой сказки по сравнению с восточнославянской-русской и, в несколько меньшей степени, украинской. Неудивительно поэтому, что, например, в украинской сказке невесты оказываются за занавесом и герою предлагается угадать суженую "по чеботам"39, а в русской сказке царевну Маранду среди 20 одинаковых девиц угадывает не сам герой, а его чудесный помощник40. Это различие между песней и сказкой очень тонко уловила Марина Цветаева. В поэме "Крысолов", со свойственной поэтессе антитезностью художественного мышления, она отдает сказочную ситуацию на суд лирического сознания:

В городе Гаммельне столько же Грет,

Сколько, к примеру, Гансов.

.........................................

Выемка - все на один покрой!

В ямку и прыщик в прыщик.

Оспа в оспинку,

Чутка в чуточку

Чью же, собственно,

Грету? 41

Сказочная формула у Цветаевой переосмысливается, отождествляется с мещанской безликостью и становится средством сатиры.

Конечно, оценка персонажа может изменяться и в сказке. Герой, торжествующий в конце волшебной сказки, обычно предстает в начале ее "низким" и забитым. Но именно таковыми являются на этом этапе его реальное положение и даже внешность, так что под конец, чтобы изменить ее, требуется войти в одно ухо волшебного коня и выйти в другое. Иначе говоря, в сказке героя оценят по-иному (и притом все), когда он претерпит метаморфозу и действительно станет иным.

Столь же устойчивая прямая зависимость существует в эпическом фольклоре между поступком и его результатом. Из трех прыжков самый высокий оказывается решающим, последний и самый сильный удар станет самым опасным, услышан будет лишь самый громкий призыв. Соответственно определяется набор свойств, обязательных для героя, например, громкий голос - примета богатыря.

В народной лирике абсолютная ценностная шкала начинает подвергается сомнению. Оценка человека попадает в зависимость от его взаимоотношений с другими людьми, она может колебаться в соответствии с изменчивостью этих отношений, с переменой обстоятельств, состояния героя и т. п. Выбор больше не предопределяется извне-он определяется собственными чувствами героя или героини. С удивительной ясностью об этом сказано в хорватской песне:

Nisi blago grosi ni dukati.

Ni je blago ni srebro ni zlato,

Vec je blago sto je srcu drago42.

(He богатство - гроши и червонцы,

Не богатство - серебро и злато,

А богатство то, что мило сердцу)

Лирическая песня вступает в открытый спор с благополучным сказочным финалом, дарующим герою царскую дочь в невесты, а с нею и царский престол в недалеком будущем. Вот заключительные строки сербской (сараевской) песни:

Волимъ драго, нег Царево благо:

Што he мени све Царево благо

Кадя HCJMBM што: je мени драго. 43

(Лучше то, что мило, чем царское богатство

Что для меня все царское богатство,

Если у меня нет того, что мне мило).

Антитетичность песни-сказке отмечена не только присловьем ("сказка-складка, песня-быль"), она дает о себе знать и в противостоянии песенных образов. Убитый украинец передает через коня весть родным:

Iди, коню, до домочку,

Повiж мам! новиночку,

Лиш не кажи, що вбит лежить,

Але кажи, що ся женить.

Вере coбi в царя дочку

В чистiм полi могилочку44.

Традиционный фольклорный мотив "смерть - женитьба" обретает дополнительный смысл благодаря переосмыслению сказочной развязки.

Но и само личное видение не остается неизменным и начинает соответствовать ситуации. Более того, эта изменчивость видения может сама составить содержание песни:

На кабак идет детинка,

Словно маков цвет цветет;

Показалася ему кабацкая изба

Словно светлица светла,

А кабацкий голова, как сизой орел сидит,

Целовальники-чумаки, будто ясные сокола.

С кабаку идет детинка, как липинка гола,

В чем матушка родила,

И как бабушка повила;

Показалася ему изба, словно темная тюрьма.

А кабацка-та голова - словно сидит сама сатана

(Кир., II, 2, No 2446)

Если в нарративных жанрах, чтобы получить иную оценку, персонаж должен измениться, стать иным, то в песне для этого требуется предстать иным. Один и тот же персонаж может теперь по-разному назвать, увидеть, оценить одно и то же и по-разному выразить свою оценку:

Скоморохи - люди вежливые,

Люди вежливые, очестливые;

Они взглянутся, - улыбнутся,

А отвернутся,- рассмехнутся.

(Соб., VI, No 543).

Синонимы в этом случае уже отталкиваются от тавтологии; в столь тонком расслоении синонимических значений эпос, пожалуй, не нуждался. Называние персонажа также подчас попадает в зависимость от обстоятельств, на что обращает внимание и сама песня:

При людях меня сестрицей называл,

Без людей - сизой голубушкою.

(Соб, II, No 455).

Более того, герой песни делает попытку как-то представить себе не свою точку зрения, принять ее в соображение, взглянуть на жизнь глазами другого человека:

Когда лучше меня найдешь - позабудешь,

Когда хуже меня найдешь - вспомянешь...

(Соб., V, No 498).

Грамматическая форма второго лица при этом наиболее естественна, но вовсе не обязательна:

Вечор-вечор милый друг у девушек был,

У девушек был, про меня забыл.

Привел с собой он душечку лучше меня...

(Соб., V, No 307).

Ср. в сербской песне: девушка горюет:

Jep се моjе оженило драго,

Да je вишом и льепшом од мене...45

(Потому что женился мой милый

На той, что лучше и красивее меня).

Из этих слов отнюдь не следует, что "душечку", которую привел милый, девушка действительно признает лучше себя-лучше героини она может показаться только милому.

Следующий шаг - подключение восприятия и от третьего лица:

Хоть женися, душа моя, не ошибися,

Не женися, мой милый, на удовке!

У вдовушки обычай не девичий:

Постельку стелет - сама плачет,

Узголовье воскидает - возрыдает,

Свово прежнего друга вспоминает...

(Соб., III, No 206).

Отсюда-редкий, но не противоречащий поэтике лирической песни случай, когда партию "от автора" в одном и том же тексте ведут поочередно оба собеседника: каждый из них комментирует свою собственную речь и свои поступки:

Говорил я своей любушке словцо,

Говорил, крепко да наказывал:

"И посмирнее ты живи, моя любушка..."

Я наказу его не слушала...46

Изменяется и соотношение между поступком и его последствием. Не динамической напряженностью, а эмоциональной насыщенностью действия, не акустической, а психологической напряженностью речи определяется их результат. Восприятие зависит от конкретного эмоционального фона, и тогда тихое слово, вздох могут оказаться неизмеримо действеннее самого громкого окрика (ср. у Пастернака: "Тише! - крикнул кто-то, не вынеся тишины"):

...Другу милому кричала - он не слышит,

Правой рученькой махала - друг не видит;

Тяжелехонько вздохнула, - друг оглянулся..

(Соб., V, No 496).

Стремление лирической песни к большей, чем в эпосе, конкретизации несомненно. И все же средства, способные передать индивидуальное видение, остались на периферии песенной лирики. Причина как их появления, так и совершенно незначительного развития заключается, в конечном счете, в том, что герой лирической песни уже индивидуальность, но. еще не личность.

Изобразительные возможности лирическою высказывания

Казалось бы, лирика, с ее пристрастием к неиндикативным категориям, должна много потерять в изобразительности по сравнению с повествовательными жанрами фольклора, строго следующими за героем и его поступками. В действительности это не так.

В волшебной сказке, этом "чистом" нарративе, реальность и изобразительность находятся в обратной зависимости: чем обыденнее, привычнее предмет или явление, тем меньше они обрисовываются, и наоборот: чем "на неведомых дорожках"- "невиданнее звери", тем явственнее их "следы". Такова, во всяком случае, общая тенденция жанра, и это вполне естественно в повествовании, в котором именно чудесные свойства и явления движут сюжет 47.

Лирическая песня и здесь нарушает иерархию. Самые различные, в том числе и самые обыденные предметы и явления пользуются в песне правом на изображение. Изображаемое существенно постольку, поскольку оно "имеет лирическое наполнение, раскрывает внутренний мир героини"48. Изобразительность становится важным средством усиления выразительности. Исподволь накапливается арсенал средств, которые способны - уже в ином контексте - выполнять и самостоятельную изобразительную функцию.

Применительно к песне можно, вероятно, в генетическом плане говорить о двух видах изобразительности - "символическом" я "периферийном".

Когда влюбленные встречаются под белой березой или же под зеленой грушей и кудрявой яблоней (в украинском фольклоре-под вишней и черешней), а расстаются под горькой осиной, когда веселиться собираются под липой (ср. крыловский "Квартет"), то деревья здесь играют роль символов и уже потом-образов49. В русской лирике переправиться через речку-значит выйти замуж; в том же значении в польской песне о невесте говорится (под влиянием обряда), что она сидит на бочке. Все это - символика.

Со временем происходит переосмысление: то, что возникло как результат абстрагирования, обобщения, стало восприниматься в "снятом", естественном значении-как низкая житейская подробность. И тогда польское народное

Zaiosnie Kasinka plakala,

Kiedy na dziez-e siadala,

(Жалобно Касинка плакала,

Когда на бочке сидела),

под пером безвестного книжника-"поэта-песенника" XVII века-превращается в

Zaiosnie Kasinka plakala,

Ggy za maz nieboga isc miala60.

(Жалобно Касинка плакала,

Когда, бедняжка, выходила замуж)?

"Низкая" деталь изгнана из книжного текста, а в результате потеря в изобразительности привела к снижению и выразительности.

Один из источников "открытости" лирической песни для проникновения в нее периферийных деталей-это возможность существования в песне элементов, непосредственно не связанных со сквозным действием и способных отключиться от фабульного хода событий.

Другой источник - в обстоятельствах, при которых песня исполняется. В отличие от повествовательных произведений" исполнение которых, за редкими отклонениями, требует отключения исполнителя от всех дел51, исполнение лирической песни возможно и в ходе различных трудовых процессов, в которых участвуют певцы. При этом, в отличие от обряда, обстановка непосредственно не связана с основным содержанием песни52. Это не могло не способствовать просачиванию в песенный текст элементов, подсказанных обстановкой исполнения как элементов периферийных и заранее не регламентированных53, а потому и более свободных. Примеры проникновения реального, неприкрашенного быта и притом не только в сатирические песни приводит Т. М. Акимова, сопровождая их таким пояснением: "Вместе с тем в некоторых вариантах вдруг появляется совершенно реальная бытовая зарисовка". Отметив неповсеместность и необязательность явления ("вдруг") и добавив, что "такие примеры очень редки", исследователь все же считает нужным уточнить: "Но если говорить о занятиях героев, то здесь песня не отступает от истины"54. Поэтика трудовых песен, с которыми лирический жанр находится в генетической связи, не могла не способствовать этому процессу. Обыкновенные предметы, реальные жесты, хорошо знакомые явления природы и повседневные занятия, не включенные в событийный ряд, получают право на существование уже потому, что они выражают чувства и настроения. В описании действий, побочных относительно фабулы, проникает пластика, изобразительность. Так, в песне" содержание которой составляет разговор красной девицы с добрым молодцем, не упущено ни одно движение идущей по воду девушки:

Почерпнувши ведра поставила,

Что поставила, слово молвила...

(Следует основное-разговор с молодцем)

Подняла ведра красна девица,

Красна девица, дочь отецкая,

Поднямши сама ко двору пошла.

(Кир. II, 2, No 2530а).

В вариантах встречается и большая детализация: "...Размахнула широко, / Почерпнула глубоко, / Кромысельки обняла, /Ведерочки подняла/ И домой себе пошла...". (Соб., IV, No 650). Еще выразительнее последние строки в другом варианте: "Зашаталася пошла /мимо милого двора" (Соб., IV,. No651).

Бытовая достоверность становится в лирике настолько обычной, что латышская песня, например, представляет, как горело бы море, добиваясь наглядности даже в формуле невозможного:

Я тогда вернусь домой,

...................................

Когда зазеленеет частокол...

Будет гореть морюшко, потрескивая55.

Таким образом, как резервный фонд поэтики, вырабатывается умение изображать повседневное, зримое и прямо не связанное с событиями, о которых сложена песня. В перспективе весьма важен и сам факт использования "случайных" элементов.

Разумеется, в живой практике символический и периферийный слои -сосуществуют и взаимодействуют. Плывущая "лебедь белая" - символ девушки, знакомый многим песням (так, хождение по воду символизирует любовь). Но в песне уже не просто символ:

Ой, по морю, морю синему,

По синему, по волнистому,56

Плыла лебедь, лебедь белая.

Ни встряхнется, ни ворохнется,

Сине море не всколыхнится.

(Кир., II, 2, No 2356).

Движение, не сопровождаемое звуком, ярче подчеркивает тишину-наблюдение настолько тонкое, что блестящий стилист, Ю. Олеша повторяет его с чувством первооткрывателя:

"...Правда, они (лебеди.-Д. М.) скользят!

И это скольжение в тени наклонившихся над прудом ветвей создает впечатление тишины"57. Впрочем, наблюдательность писателя опиралась и на некоторые предварительные сведения, и он сам называет их источник: "Нет, лебеди не разочаровывают. Мы оглядываемся на них, когда удаляемся от пруда. Прекрасная птица! Птица легенд, песен, метафор"58. Заметим, что в народной песне картина дается с наивной фольклорной непоследовательностью: море, которое "не всколыхнится", во многих вариантах называется "волнистым". Совершив открытие, песня прошла мимо него.

Уточнение обстановки действия, обращение и к тем ее компонентам, которые с событиями непосредственно не связаны (и, следовательно, упоминаются постольку, поскольку оказываются в поле зрения), - все это, в свою очередь, приводило в перспективе к фиксации самой точки наблюдения.

Попытаемся, расположив песенные варианты в определенной последовательности, проследить, как эта тенденция давала себя знать. Разумеется, в реальном бытовании возникновение таких последовательных рядов (см. ниже) не наблюдалось; многие варианты оказывались тупиковыми, а заключенные в них возможности-нераскрытыми. Благодаря такому приему, то, что в реальной действительности сосуществует, здесь обнаруживается как движение, а отдельные варианты предстают как элементы этого движения, - эффект, хорошо знакомый по мультипликату.

1. Уж я пашенку пашу,

Сам на солнышко гляжу.

2. Мужик пашенку пахал,

Красно солнышко смотрел.

3. Поехал мой муж пахати,

А я села отдыхати.

(Соб., III, No 107, 99, 108)

Если исходить из поэтики, учитывающей опыт литературы, то окажется, что здесь продемонстрирована последовательная смена точек наблюдения: за монологом действующего героя следует рассказ от "автора", тогда как в последнем примере передано восприятие персонажа-наблюдателя. Однако возможности, которые открывает смена точек зрения, остаются в фольклоре, как правило, неиспользованными. Но уже то примечательно, что повествование об одном и том же событии от лица различных персонажей стало в лирической песне нетолько возможным, но и естественным.

Уточняется и сам характер видения. Рассмотрим несколько вариантов песни об уходе милого (милой), расположив их по тому же принципу мультипликата.

Видно, милый рассердился.

Ко иной в гости, милый ушел,

Ко иною ко милою

Ко Дуняше вдовиной.

Уж Дуняшка-Авдотья

Ты-разлучница, Дуня, моя,

Ты разбила-разлучила

Со миленьким со дружком!

Это сообщение о случившемся ранее.

Ко иною сам пошел

Ко иною ко милою

Ко Анюте вдовиной.

Уж ты, Аннущка-Анюта,

Супротивница моя,

Супротивница моя,

Супротив живешь меня...

Рассказ приблизился к показу, появилась некоторая пространственная определенность, явно заостряющая ситуацию: предпочтение оказано соседке.

В следующем примере-та же ситуация, но с переменою ролей-покинутым оказывается добрый молодец:

Больша это досадушка: товарищ берет,

Да через один двор живет,

Окошком на двор, крыльцом пред окно...

Маша по двору идет

Молодца горе берет,

Ко девчонке сердце рвет...

Обстоятельства еще более конкретизированы.

Ах, не то мне тошно, что замуж дают,

Что замуж дают, просватывают;

Ах, то-то мне тошно, что близко живет,

Что близко живет, что двор обо двор,

Что двор обо двор, забор об забор,

Забор об забор, калитка на двор:

По двору идет, - что лебедь плывет,

Что лебедь плывет, мое сердце рвет!

Рассказ заменен показом.

И, наконец, в последнем варианте появляется новый момент-зафиксирована точка, с которой ведется наблюдение:

Жалко мне, сударушки, что замуж идет,

Большая досадушка: товарищ берет,

Товарищ берет, рядышком живет;

Он рядом живет, через один забор,

Через один забор, окошком на двор,

Окошком на двор, крыльцо под окном.

В окошко гляжу: сударка идет,

Сударка идет - сердечко замрет;

Что назад пройдет - сердце отойдет

(Соб., V, No 303, 305, 682, 680, 681)

По существу все приведенные варианты равноправны, но с точки зрения заключенных в каждом из них возможностей последний текст оказывается наиболее многообещающим: здесь как бы зафиксирована устойчивая точка зрения59.

Остается добавить, что избранный нами для наблюдения песенный сюжет широко известен славянскому фольклору в целом, и разработка его примерно та же, что и в русской песне60.

Разумеется, в реальном бытовании фольклора процесс все более определенной фиксации точки зрения обнаруживается не столь явственно, скорее как намек на вероятные перемены, совершающиеся уже где-то за границами фольклора, как тенденция, возможности проявления которой внутри фольклора ограничены.

Рост изобразительности, право изображать и отсутствующее, воображаемое сделали доступными песне и такие картины, которые в реальной жизни увидеть можно не только при определенной фиксации взгляда, но и при перемещении его в пространстве. В этом плане чрезвычайно поучительны те перемены, которые претерпел такой вид композиции лирической песни, как описанное Б. Соколовым "ступенчатое сужение образа"61. В сказке или былине объект находится в непрерывном движении, в песне же он зачастую как будто неподвижен. Вследствие трансформации ступенчатого ряда неподвижность эта становится относительной: объект, как бы укрупняясь, приближается к нам, например, в песне, сравнительно недавно записанной нами на Хопре:

Ой, да не в чистом поле

Огонек горел.

Он не так горел

Жарко-нажарко

Ой, да перед огнем расстеленный

Ой, да ковер шелковый.

Ой, да на ковре том лежал

Казак раненый Ой, да раны мои раны,

Ой, да раны больные,

Вы до сердца дошли,

Сердце кровью облили.62

Если расположить фольклорные жанры в определенной последовательности, взяв за основу средний для каждого жанра "коэффициент подвижности", то волшебная сказка расположится на одном полюсе, лирическая песня - на другом. Герой волшебной сказки совершает невероятнейшие перемещения по горизонтали, а подчас и по вертикали: даже в мифе, чтобы встретиться с богом, герой должен был ждать, пока тот снизойдет на землю,-герой сказки сам взбирается на небо. Герой былины также подвижен, однако он, за немногими исключениями, не покидает пределов родной земли-он действует как раз на ее рубежах. Герой лирического произведения зачастую вообще не перемещается в пространстве. Это не значит, что песня статична-движутся взгляд, чувство, мысль" т. е. не герой во времени и пространстве, а как бы пространство и время в герое. Движение из реальной модальности переходит в неопределенную, с большим или меньшим преобладанием в ней неиндикативных категорий.

Движется не смертельно раненный казак, смещается как бы сама по себе "точка зрения"63. На первых порах это не психологическая, а еще только пространственная конкретизация видения, вернее-лишь моменты, способствующие ее появлению. Если прием ступенчатого сужения образа перенести на ныне распространенный, а главное-выразительный и наглядный язык киноискусства, то речь пойдет об укрупнении плана внутри кадра - прием, к которому все чаще прибегает именно современное кино, хотя и не отказывающееся от расщепленного монтажа конца 20-начала 30-х годов, но все чаще "тяготеющее к единому кадру-эпизоду (с непрерывным движением камеры внутри него)"64. Едва появившись в ступенчатом ряду, названные в начале его предметы оказываются как бы за кадром, так и не приняв участия в действии. Если упомянуто несколько кораблей, то речь пойдет лишь о последнем из них-.это на нем плывет добрый молодец; если перечислено несколько музыкальных инструментов, то "заиграет" последний-остальные просто окажутся ненужными. Если в сказке главный герой выделен действием" то в песне-взглядом (зачастую - мысленным взглядом) повествующего. Укрупнение плана вносит субъективный элемент в изображение не только пространства, но и времени: крупный план абстрагирует, как бы "вырывает" изображаемое из временного строяб5.

Лирическая песня сумела "остановить мгновение"-освободить художественное слово от обязанности следовать за действующим персонажем и за необратимым временем.

Поскольку повествование со строгой фабулой строится на жесткой последовательности элементов, скрепленной к тому же законом хронологической несовместимости, здесь чрезвычайно важен сам порядок их следования66. С уменьшением веса фабулы роль последовательности компонентов снижается и на первый план все больше выступают внутренние свойства самих этих компонентов, освобожденных, в известной мере, от прежней заданности и однозначности. (Аналогичная закономерность отмечена и в истории изобразительного искусства-здесь развитие лирики проявилось в возрастающей роли света и цвета, полутонов и светотени - в противовес регламентированным архитектоническим ритмам67. Высказывание, освобожденное от необходимости следовать за действием, обращается-в интересах выразительности-и к таким предметам и явлениям, которые прямо с действием не связаны, "случайны". Опосредованный характер выражения фольклорного лиризма способствует созданию таких средств и приемов художественной изобразительности, которые найдут дальнейшее самостоятельное применение уже далеко за рамками фольклорной лирики.

Конечно, не изобразительность является главной целью лирической песни, цель ее - выразительность, развитие чувства, "лестница чувств"68 (Пушкин), которые получают в песне обычно опосредствованное воплощение.

Дальнейшая реализация изобразительных [возможностей, впервые открывшихся в народной песне, осуществлялась далеко за рамками не только лирики фольклорной, но и лирики вообще, не замыкаясь в границах одного только литературного рода.

Жанровое раскрепощение личных форм в народной лирике

Изображение с различных точек зрения требует более гибкой, нежели в эпосе, речевой структуры. Речь в нарративном фольклоре знает обычно два вида сообщений-повествование и прямую речь, причем граница между ними всегда ясна и непроницаема. Обобщения относительно характера речи, сделанные на базе повествовательных жанров, нельзя, однако, распространять на фольклор в целом. В частности, они неприменимы к лирике: здесь иные закономерности и иные категории. Думается, в результате не совсем корректной экстраполяции терминов и возникло, а затем и утвердилось положение, согласно которому в русской лирической песне преобладает конструкция "повествование (описание) + +монолог (диалог)"69. Иначе говоря, предполагается, что в начале песни речь ведет повествователь (3-е лицо), а затем появляется прямая речь (1-е лицо). В действительности же песня не знает такой определенности. То, что в начале песня .может быть принято за "авторское" описание, к середине или к концу ее оказывается частью речи персонажа:

Разнесчастненький Ваня родился,

По неволюшке женился.

Он взял-то, взял жену некорыстну,

Некорыстну, совсем не по мысли

А нанесла на него женечка худу славу,

Худую славу на него, на молодца, пустые речи:

Будто я-то, добрый молодец, вечор поздно хожу..

(Кир, II, 2, No 1823)

Границы повествования и прямой речи размыты, местоимения первого и третьего лица взаимозаменяемы.

Такая подстановка проходит незаметно еще и потому, что лирическая песня, в отличие от эпического повествования" обычно обходится без авторских" указаний на принадлежность и характер прямой речи, предваряющих речь персонажа, а тем самым маркирующих ее начало (а в наиболее древних эпических произведениях указывается не только то, кому принадлежит речь, но и кому она адресована. Так, в "Гильгамеше" находим, "такой-то (охотник, блудница, Гильгамеш, Энкиду, Шамаш и др.) уста открыл, вещает он такому-то..."70 Не случайно авторы ранних польских эротик-песен, стилизованных под фольклор, переход от повествования к диалогу торопились пометить "примитивным "on rzekl" (он сказал), тогда как в подлинно народных песнях того же XVII века "диалог ни стилистически, ни графически (очевидно, имеются в виду публикации фольклора.-Д. М.) не выделяется. Народный певец не относился к речи персонажа как к чужой речи"71. Русские публикаторы по твердо установившейся традиции также отказываются от графических определений прямой речи, что представляется вполне разумным, иначе пришлось бы "на глаз" членить нерасчленимое. Быть может, именно это отсутствие кавычек и вводит в заблуждение: начало песни принимают за "авторское" описание-и только. Между тем существо дела в ином: принадлежность речи тому или иному лицу в народной лирике весьма неопределенна, и только при формально-грамматическом подходе можно говорить о том, что в лирической песне повествование (третье лицо) сменяется монологом (первым лицом). В действительности же смена личных форм не совпадает с границами видов высказывания, зачастую просто неуловимыми. Вот почему мы предпочитаем говорить не о смене личных форм, а о подстановке. В одних случаях песня начинается от первого лица, в других оно подставляется позднее. Однако лишь с большой натяжкой начало только первой песни можно охарактеризовать как монолог, а второй-уже как повествование. Лирическая песня-вся-по своей природе монологична72, и появление личного местоимения первого лица везде потенциально возможно73.

"Смешение" личных форм в лирической песне-не от неопределенности средств выражения: "О чем говорит народная поэзия, говорит она чрезвычайно художественно"74. Там, где требуется избежать смешения, песня находит необходимые личные формы, устраняющие всякую неясность. Так, омонимичность повелительного наклонения и будущего времени в первом лице множественного числа (например, "пойдем играть на улицу" - может означать и повеление, и будущее время) в песне преодолевается вопреки формальному грамматическому согласованию, но с предельной смысловой ясностью:

Братец миленькой,

Лебедь беленькой!

Ты пойдем играть на улицу,

Ты с гуслями, я с ладонями...75

(Кир., II, 2, No1632)

Правда, в большинстве случаев подстановка однонаправленна: по ходу песни третье лицо подменяется первым, тогда как обратное движение наблюдается редко. В определенной степени здесь сказываются, видимо, временные отношения: если о прошлом говорится как будто незаинтересованно (и ведь не минувшие события, а сиюминутные чувства-непосредственный предмет изображения), то при переходе к настоящему все яснее становится, что речь идет о собственных переживаниях:

Любил парень красну девку до поры, до время;

Нам приходит пора-время с дружком расставаться

(Кир, II, 1, No 1571)

Подсчеты показали, что подстановка первого лица взамен третьего встречается примерно в 10% лирических песен, тогда как обратное явление чрезвычайно редко. Так, в пятом томе сборника Соболевского мы обнаружили лишь один такой случай (No 544):

Белый день проходит, ночка наступает

По меня, младеньку, милый присылает

Милый присылает и сам приезжает:

Дома ли, милая, радость дорогая?

Выйди на крылечко, промолви словечко

Она вышла-выходила, речи говорила..

Снова мы встречаемся с не реализованной в фольклоре возможностью. Если бы за "я" повествователя стояла неповторимая индивидуальность, то переход от "он" к "я" был бы очень уместен как средство своеобразного укрупнения психологического плана повествования (например, в "Герое нашего времени" Лермонтова, где такое "укрупнение" составляет основу композиции романа). Однако появление той или иной личной формы в народной песне либо вообще не мотивировано, либо обусловлено побочными факторами (в нашем примере-своеобразием лирического времени), а не специфическими качествами самих этих личных форм. Вполне объяснима возможность замены одной личной формы другою: она вызвана нерасчленимостью субъекта и объекта в народной лирике; но в каждом отдельном случае такая замена, в сущности, необязательна: ведь в той же позиции в одних вариантах песни она происходит, в других-нет. Из тех случаев, когда песня обходится без подстановок, вовсе еще не следует, что она предпочитает какую-то одну личную форму. Чтобы убедиться в этом, достаточно привлечь варианты: в разных вариантах одной и той же песни в той же позиции встречается то первое -лицо, то третье. Ср.:

Что цвели-то, цвели, цвели в поле цветики,

Цвели да поблекли.

Что любил-то, любил, любил парень девицу,

Любил да покинул.

(Соб, V, No 595)

В другом варианте:

Цвели в поле цветики, да поблекли

Любил меня миленький, да покинул 76.

В самом факте бытования песни в различных ее вариантах заключена возможность выбора.

Особый случай в лирической песне - перемена лица повествователя. Такое построение речи отличается как от диалога (там собеседники "слышат" друг друга), так и от подстановки (при которой повествователь и персонаж взаимозаменяемы):

Вспомни, мой любезный, свою прежнюю любовь:

Как мы с тобой погуливали,

Все темны, осенни ночи просиживали ..

Женись, женись, мой любезный,

А я замуж, девка, пойду

В чистом поле, при долине

Стоял высок терем;

В том ли в новом, славном теремочке

Девки песни поют:

Знать, знать мою сударушку сговаривают..

(Кир., II, 2, No 2244)

Для диалога здесь недостает одного условия: в диалоге необходимо, чтобы хотя бы один из говорящих время от времени становился слушателем77. Это скорее "разговор отсутствующих" с двойной подстановкой, причем за появляющимся дважды первым лицом стоят два различных персонажа. По-видимому, такая "перебивка планов"-результат контаминации, вообще характерной для различных вариантов этой песни. Избирательность лица повествователя в лирической песне, естественно, приводит при контаминации к самым различным сочетаниям.

Возможность высказывания то от лица "автора", то от имени любого из персонажей, в комбинации со способностью песни к контаминированию,-делает естественным в этом жанре изложение как бы с самых различных точек зрения в границах одного текста. Неопределенность адресата также открывает перспективу такой его многозначности, какая невозможна при четком разграничении направленности речи в повествовательных жанрах, когда персонаж всегда адресуется персонажу, а повествователь-слушателю. Поскольку в нарративных текстах одного жанра лицо повествователя строго регламентировано, оно остается неизменным при любой контаминации. А из этого следует, что четкая прикрепленность. речи к определенному, действующему в данный момент лицу,, которую можно наблюдать в сказке, в песне отсутствует. Речь лица и речь от лица, от имени - уже не одно и то же.

В лирическую ситуацию вовлекается не только "автор",. но и его собеседник. В повествовательных жанрах собеседник реален, в лирике необязательным оказывается и адресат - как "внутренний", так и внешний. Лишь в немногочисленных песнях герои действительно ведут разговор между собой, чаще присутствие одного из собеседников неопределенное или мнимое. В подавляющем большинстве текстов это разговор отсутствующих. Сказка и былина рассчитаны на слушателей-лирическая песня исполняется для себя. iHe только исполнитель и персонаж, но и исполнитель и слушатель как бы сливаются в одном лице.

Песенный монолог "открыт" и со стороны повествования, и со стороны диалога. Неудивительно, что по ходу изложения на месте персонажа подчас обнаруживается не повествователь, как в предыдущих примерах, а адресат:

Туманно красное солнышко, туманно,

Что в туман красного солнышка не видно.

Кручинна красная девица, печальна;

Никто ее кручинушки не знает:

Ни батюшка, ни матушка родные,

Ни белая голубушка сестрица.

Печальна душа красна девица, печальна,

Не можешь ты злу горю пособити.

Не можешь ты мила друга забыта...

(Соб., V, No 50)

Вместо "она" стало не "я", как в прежних случаях, а "ты"; обнаружился адресат, и повествование обернулось монологом с адресатом - односторонним диалогом (в некоторых вариантах следует полный диалог-приводится ответ девушки).

Значение этого "ты" также неопределенно. Это и личное местоимение второго лица, и та обобщенная форма, которая, по характеристике А. М. Пешковского, "соединяет личное с общим, субъективное с объективным 78.

Варианты песни демонстрируют подчас целый пучок оттенков-от прямого обращения одного персонажа к другому до безадресного заклинания.

Не достанься, мой сердечный друг,

Ты ни мне ли, ни моей сестре...

Ты достанься, мой сердечный друг,

Ты сырой земле, гробовым доскам!

Местоимение "ты" указывает на то, что "мой сердечный друг"-это обращение; при публикации оно выделено запятыми. В следующем тексте того же сборника запятые отсутствуют-местоимением третьего лица "он" обращение исключается:

Не достанься же мил сердечный друг

Он ни мне ли, ни сестре моей,

Ни подруженьке-голубушке;

Он достанься же сырой земле,

Гробовой доске!

Второе и третье лицо в различных вариантах равно уместны. При отсутствии местоимений в этом положении создается неопределенная ситуация. В издании Соболевского запятые при назывании персонажа отсутствуют,-предполагается, что прямого обращения здесь нет:

Не доставайся мой милый друг

Моим сестрам разлучницам,

Доставайся мой милый друг

Одной матери сырой земле!

(Соб., V, No 224, 225, 232)

Можно посочувствовать издателям: и отсутствие, и присутствие запятых вносит в этом случае категоричность, которой в устном тексте нет; книжные знаки не всегда приспособлены к передаче тонкостей устной речи, тем более-поэтической. Видимо, перед нами своеобразное поэтическое построение-полуобращение, адресованное персонажу непосредственно, полузаклинание с неопределенным и всесильным адресатом. Судя по вариантам с личными местоимениями, отклонения возможны как в ту, так и в другую сторону.

Отсутствие внешнего адресата имеет особое значение. Только в отсутствии адресата реального мог появиться адресат условный. Речь идет о новой функции; сама форма обращения типа: "Не шуми, мати зеленая дубравушка" возможна и в сказке, но там призыв был бы действительно обращен к дубравушке, и в ответ она обязана была бы немедленно замолкнуть. (Кстати, уже этого примера достаточно, чтобы заметить, насколько сказка, при всей ее фантастичности, крепче привязана к повседневной утилитарной логике, нежели лирическая песня с ее так называемой "реалистичностью"). В песне обращение-и средство введения психологического параллелизма, и способ изображения обстановки, и указание на время года или суток и т. д. Одна из важных и, кажется, еще не отмеченных функций обращения в песне-это косвенное называние (самоназывание) лирического героя. Освободившись от чисто коммуникативной, динамической по своему характеру функции, слово-обращение стало наращивать НОА вые, условные, т. е. сугубо художественные качества и свойства.

Отсутствие видимого, сиюминутного реципиента в качестве обязательного условия художественного акта также относится к числу тех свойств лирической песни, все значение которых обнаруживается лишь в свете последующего литературного опыта: отсутствие регламентируемых обстоятельств исполнения компенсируется в самом произведении, компоненты внешней среды постепенно уходят в текст79.

Свободное приобщение "автора" к личности героя, к его судьбе, его чувствам и мыслям в народной лирике связано, однако, с "размытостью" и этой личности, и собственной индивидуальности повествователя80, и определение песенного лиризма как "обобщенно-личной субъективности"81, предложенное Г. А. Яхиной, представляется весьма удачным.

И только в литературе, по мере становления индивидуального характера, открытая в народной лирике возможность варьировать лицо повествователя и адресата приобретает новую, активную функцию, а "право быть первым лицом"-новый смысл.

В стихотворении "Перед войной, как будто в знак беды..." Твардовский использует, самобытно и неповторимо, примерно такое же, как в фольклоре, построение. Стихотворение воспринимается вначале как рассказ от третьего лица, но в его последней строке ("Прошла война. А ты все плачешь, мать") вдруг обнаруживается адресат и оказывается, что все оно-с первой и до последней строки-монолог, и с этой переменой итоговая строка обретает такую силу обратного течения, что придает всему уже прозвучавшему стихотворению новую энергию и глубину82.

Подобные построения стали возможными только в результате жанрового раскрепощения личных форм, которое началось в народной лирической поэзии.

Жанровая приуроченность лиризма в фольклоре

До сих пор мы говорили о лирической ситуации, лирической модальности, лирической композиции и т. д., т. е. о лирике в ее "чистом" виде. Между тем в народном творчестве нет четких и нерушимых перегородок, отграничивающих лирическую песню от других жанров фольклора. Сказанное относится к фольклору разных народов, но далеко не в равной степени Одна и та же лирическая ситуация получает в песенном фольклоре каждого народа свое специфическое воплощение, причем своеобразие обнаруживается не только в характере мелодии, в реалиях, в особенностях языка и т. п. но и в самой мере лиризма. В фольклоре некоторых народов он сосредоточен преимущественно в одном специальном жанре, отграниченном от песен героического характера и содержанием, и формой, и манерой исполнения (например, русская протяжная лирическая песня), тогда как в творчестве других народов лиризм обнаруживается в качестве одного из свойств смешанных жанров (баллада, романс), то выступая на первый план, то почти целиком уступая эпическому началу (не отсюда ли долгие споры о жанровой природе славянской баллады?) в границах одного жанра.

Русский фольклор, по сравнению, например, с испанским или сербским, в силу обусловленных историческими обстоятельствами особенностей процесса жанрообразования в нем, отличается сравнительно высокой определенностью жанровой структуры и весьма четкой жанровой разграниченностью двух родовых начал-эпического и лирического. На это свойство русской народной поэзии указывал еще Белинский в последней из четырех статей о народном творчестве 83.

Применительно к жанровым разновидностям сказки, это отмечали П. Г. Богатырев, Н. В. Новиков, Л. Г. Бараг (см. гл. II). Русские былины также, по сравнению, например, с героическими песнями южных славян (у западных славян песенный эпос не зафиксирован), "представляют наиболее характерные по форме эпические песни"84. То же самое можно сказать и о жанровой определенности русской лирической песни.

Подобное различие может быть объяснено тем, что в русском фольклоре эпические и лирические жанры формировались в разное время, тогда как у южных славян это происходило одновременно85. Русский эпос сложился в эпоху борьбы с кочевниками за национальную независимость русского государства, а песенная лирика создавалась уже после образования самостоятельного русского государства, объединившегося вокруг Москвы.

Исторические судьбы южных славян сложились иначе. Почти одновременно с битвой на Куликовом поле, положившей начало полному освобождению русских земель от иноземного ига, произошло роковое для сербов сражение на Косовом поле, за которым последовало многовековое турецкое иго.

Тема национального освобождения оставалась для южных славян злободневной на протяжении еще нескольких столетий, песни о национально-освободительной борьбе и песни о любви возникали в одно время, часто на том же материале, у них оказывались и/ общие герои, и общая поэтика.

И если "у югославских фольклористов "неисторические" песни (мифологические, легендарные и балладные) фигурируют одновременно и как вид эпики, и как вид лирики"86, то дело, видимо, не только в слишком расширительном понимании "исторического" югославскими учеными, как полагает Ю. И Смирнов, но также и в объективных свойствах южнославянского песенного фольклора, не знающего такого жанрового разграничения, какое свойственно русскому фольклору.

Отсюда-два различных типа жанрового развития. Русская лирическая песня прошла путь "закрытого" развития, сербская развивалась "открыто" по отношению к другим песенным жанрам. (Забегая вперед, скажем, что и по характеру взаимосвязей с книжной поэзией путь русской лирической песни-по .крайней мере его первая половина -также может быть охарактеризован как более "закрытый"). Мы, таким образом, полагаем, что степень "чистоты" того или иного жанра в национальном фольклоре определяется, при прочих равных условиях, мерой его "закрытости" в генетическом плане, и опыт славянских народов не противоречит такому объяснению. Если наши наблюдения верны, то отмеченная закономерность должна обнаружиться и вне рамок славянства.

Роль, аналогичная той, которую в истории сербского народного творчества сыграла борьба с турками, принадлежит в испанской поэзии Реконкисте-многовековой борьбе за освобождение Испании от мавров. Сопоставим русские песни с испанскими, причем основанием для такого сопоставления послужат близкие мотивы и связанные с ними ситуаций, а целью-наблюдение над их жанровой приуроченностью в фольклоре разных народов. Остановимся на двух мотивах, в мировом фольклоре очень распространенных, -на мотиве переправы и мотиве выбора жениха.

В русском фольклоре мотив переправы известен в двух довольно четко разграниченных ситуациях-эпической и лирической Вот их характерные признаки:

Эпическая ситуация

1. Переправа действительно совершается (действие в индикативе).

2. Переправляется молодой герой (не героиня).

3. Перевозчик - древний ("вечный") старик87.

Лирическая ситуация

1. Переправа не изображается (действие в оптативе или императиве).

2. Переправа предстоит молодой героине (не герою).

3. Перевозчик - "парень молодой"88.

Мотив переправы в фольклоре распространен настолько, что ему посвящены специальные исследования89. О его происхождении и смысле применительно к волшебной сказке писал В. Я. Пропп90. Эпическая модификация мотива переправы хорошо известна героическому эпосу как на Западе, так и на Востоке; обычно она связана с двумя функционально изоморфными странствиями-с путешествием в чужую страну в поисках невесты и с мифологическим нисхождением в страну смерти (ср. с уподоблением свадебного пира смертному в народной поэзии, а также в "Слове о полку Игореве"). В русской сказочной традиции переправа обычно связана со сказками "Марко Богатый и Василий Бессчастный" и "Семь Сименов". В алтайской богатырской сказке "Алып-Манаш" юного героя переправляет через реку старик-перевозчик, напоминающий древнегреческого Харона91.

В лирической песне переправа через реку ассоциируется со вступлением девушки в брак, перевозчик- ее жених. Девушка либо ожидает переправы, либо, уже оказавшись на другом берегу, просит жениха-корабельщика перевезти ее "на ту сторону, домой",-разумеется, безуспешно. Есть основания полагать, что этот последний вариант имеет более давние исторические корни и восходит к "умыканию при воде"92:

Перевощик, перевощик, парень молодой!

Перевези меня на ту сторону домой,

На батюшкину и на родимую матушкину..

(Кир., II, 2, No 1827)

Лирические песни о перевозчике нередко связаны со свадебным обрядом. Неудивительно, что это песни девичьи:

"Драматизм роли невесты на свадьбе заключается в том, что, собственно, только в ее жизни происходит радикальная перемена. Она уходит из родного дома, где выросла, окруженная любовью родных, в чужую семью"93.

Почему же распределение функций по персонажам в эпосе я в лирике столь различно? Видимо, сказалось более древнее, по сравнению с лирической песней, происхождение сказки: сказочная переправа восходит к браку матрилокальному (Пропп), и в чужое царство отправляется юноша, тогда как песенная ситуация отражает брак патрилокальный94, причем сама переправа девушки обычно не изображается.

Столь четко, как в русском фольклоре, разграничение соблюдается не везде. В испанской песне образ этот окажется как бы на стыке двух значений передвижения и ожидания перемен. Так, в испанских лиро-эпических песенках (cantarcillos) о путешествиях-вильянсико-странник как бы приостанавливает путешествие, чтобы обратиться к перевозчику:

Pasesme, рог Dios, barquero,

dе aquesa parte del no,

I duelte del dolor mio!

(В переводе И. Ю. Тыняновой:

Гребец, переправь, ради бога,

Меня на тот берег реки,

Избавь меня от тоски! 95)

Как заметил по этому поводу Рамон Менендес Пидаль, "зов о помощи на трудных участках пути лирически обыгрывается в этих народных вильянсико"96. Структурное отличие этой испанской песни от русской песни о перевозчике в том, что в вильянсико чередуются различные элементы-повествование о передвижении в пространстве сменяется лирическим обращением на "остановках". Такое смешение один из признаков лиро-эпического жанра. Но и это не все. Вот сцена из другого варианта той же испанской песни, популярной в XV веке:

Ты переправь меня скорей, горянка, чтобы не умер я на этих скалах.

Ты переправь меня скорей за речку, я так печален, весь я изувечен.

Ты переправь меня скорей за речку, чтобы не умер я на этих скалах.97

Это песня о страданиях любви, но ей предшествует реальное перемещение в пространстве; переправляется, как в эпосе, юноша, но в роли перевозчика оказывается девушка. Функции перемешались и переосмыслялись.

Итак, на уровне ситуации русской фольклор проявляет большую определенность и устойчивость полярных жанровых признаков, демонстрируя две модификации-эпическую" (сказка) и лирическую (песня)-там, где испанский фольклор предпочитает третью-лиро-эпическую-в рамках одного жанра. Если отмеченные расхождения не случайны, то они должны повториться при сопоставлении других ситуаций. Но прежде, чтобы не возвращаться к тому же мотиву, обратимся к его литературной версии и попытаемся с ее помощью ответить на вопрос, который в ходе изложения естественно возникает: не порождает ли различное распределение сходных сюжетов по фольклорным жанрам различия в мере и характере воздействия этих жанров на каждую из национальных литератур?

Сопоставление мотива переправы, каким он предстает в произведениях А. Т. Твардовского, с его фольклорными версиями позволило бы наглядно проследить изменяющееся соотношение эпического и лирического начал в творчестве большого мастера. Эпическая переправа в "Теркине" воплощает и трагическую основу, и всемирно-исторический смысл образа. Тот же эпически обобщенный, но уже метафорический образ двух разделенных берегов мы встречаем в стихотворении "В тот день, когда окончилась война" и, наконец, в созданном поэтом в последние годы творчества цикле стихотворений о матери, как будто бы сотканном из лирических песенных мотивов. Дважды дословно повторяется в тексте взятый из песни эпиграф:

Перевозчик-водогребщик,

Парень молодой,

Перевези меня на ту сторону,

Сторону - домой...

В произведении поэта и неповторимая личная судьба - расставание с родными местами, и переправа через холодную чужую реку, которая "шире нашего Днепра". Постепенно напоминает о себе первозданный смысл образа-"последний перевоз"... Если в лирической песне, по сравнению с обрядовой, "символ обрел большую, чем раньше, широту"98, то у Твардовского он приобретает необозримую многозначительность,. и притом не заранее заданную, а открываемую в самом стихотворении. Это лирическое стихотворение-но в нем много реальных переправ и вся жизнь героини. И вот последний штрих.

Перевозчик-водогребщик,

Старичок седой,

Перевези меня на ту сторону,

Сторону - домой...99

Одна только "неточность" в троекратном повторе (вместо "парень молодой"-"старичок седой"), а как все переменилось! (Конечно, эта перемена подготовлена и другими элементами поэтики). Русский фольклор знал двух совершенно различных перевозчиков: молодого-в женской лирической песне, старика-в сказке, и они никогда не сводились в одном произведении и не смешивались. На наших глазах из двух условных фольклорных образов рождается одна человеческая судьба. Забился пульс временя, и традиционный перевозчик обрел свою, такую же неповторимую, как у героини, прожитую жизнь, и на судьбу откликнулась судьба 100. Лирическое чувство выходит, говоря языком военного времени, на оперативный эпический простор. Это не единственный случай, когда Твардовский сводит в одном произведении обе формы фольклорного бытия традиционных образов - эпическую и лирическую. И в поэме "За далью-даль" эпический образ кузницы встречается с лирическим 101. Теперь, после опубликования вариантов "Василия Теркина" 102, стало известно, что попытка сочетать эпическую интерпретацию образа переправы с лирической была предпринята еще в этой поэме. А. Кондратович, комментируя этот факт, справедливо говорит о глубокой органичности, цельности всего творчества Твардовского 103. Здесь уместно было бы дополнить: и о лиро-эпическом характере его мышления (не случайно на страницах "Василия Теркина", в главах "От автора", он свою "Книгу про бойца" называет то "сказкой", то "песней"),-причем самое самобытное, "твардовское", новаторское заключено как раз в тех спайках, которыми незаметно, органически соединяются эти два родовых начала-эпическое и лирическое. В стихотворении о матери таким открытием стал лиро-эпический образ перевозчика; в черновых вариантах "Теркина" как раз этого образа недоставало. .Неожиданность такого поэтического хода особенно остро воспринимается на фоне русской фольклорной традиции, о которой напоминает не только фольклор в тексте стихотворения, но и эпиграф-прием, не столь уж частый в лирике Твардовского. Напомним, что традиция эта не допускала смешения эпоса и лирики в ситуации, получившей в испанском фольклоре лиро-эпическое развитие.

Ситуация переправы в этом отношении - не исключение. Обратимся к ситуации выбора невестой жениха, и начнем с рассмотрения русской песни на эту тему, чрезвычайно распространенной (опубликовано около 30 вариантов).

Сидела Катенька поздно вечером одна,

Горела у Катеньки воску ярово свеча,

Кроила Катенька тонки белы рукава,

Скроивши рукавчики, пошла к батюшке казать:

"Сударь ты мой батюшко, што думаешь обо мне?"

Дочка моя Катенька, припишемся в монастырь!

"Сударь ты мой батюшка, в монастырь я молода,

Монастырских я монашек по городу разгоню,

С монастырскова попика черны ризы оборву".

Присватался к Катеньке петербургский дворянин,

Рассказывал Катеньке про свое житье-бытье:

"У меня есть, Катенька, полтораста душ крестьян".

Думаю-подумаю - я за етова нейду!

Присватался к Катеньке со синя моря купец:

"У меня есть, Катенька, полтораста кораблей".

Думаю-подумаю - я за етова нейду!

Присватался к Катенькеиз деревни скоморох:

"У меня есть, Катенька, есть скрипица и гудок,

Есть скрипица и гудок, балалайка и рожок."

Думала-подумала - я за етова пойду!

Сыта, пьяна ли я - завсегда я весела,

Выйду я на улицу - всяк тетушкой назовет:

"Тетушка-лебедушка, скоморохова жена!"

(Кир., II, 2, No 2376)

(Обратим внимание и на то, что единственная на всю песню" рифма - в речи скомороха) 104.

Поэзия западных и южных славян предпочитает несколько иное жанровое воплощение того же сюжета.

В очень распространенных в Польше песнях о выборе жениха (для них характерен зачин типа: "W ogrodzie, przy wod-zie" 105) мать советует дочери выйти замуж за кузнеца, та отказывается, объясняя причину; то же повторяется с плотником, сапожником, портным и т. д., пока, наконец, девушка на ком-нибудь не остановит свой выбор. Характерно, что даже в тех редких случаях, когда в песне слова матери отсутствуют, в речи девушки сохраняется обращение к ней: >"Mamuliczko, nie chca go"106 ("Мамочка, не хочу его"). Ю. (Кшижановский в специальной статье о польских песнях на этот мотив называет форму беседы между матерью и дочерью в качестве их, (песен) формального признака и одновременно в качестве одного из доказательств того, что песня эта восходит к средневековой поэзии вагантов, с той лишь разницей, что там предпочтение всегда отдается школяру-жаку:

Filia, vis skolarem

benе eruditum?

Volo, mater сага.

Volo, mater сага...107

(Дочь, хочешь ли школяра

Красивого, ученого?

Хочу, милая мама,

Хочу, милая мама...)

Возможно, прав О. Зилинский, полагая, что именно бродячие учителя и студенты занесли эту песню из Польши в Чехию, Словакию и на Украину, и притом в весьма давние времена: чешские рукописи сохранили сведения о ее бытовании уже в XVI веке *08. Во всяком случае, очень близки польским чешские песни на ту же тему, и все они, если судить по сборнику Франтишка Сушила, также выдержаны в форме диалога, например:

V zabrade na tirade drobny list pada.

Hanickabo shrabovala,

maticka na nu volala, chce-li kovara.

Nechcu ja, nechcu ja, maticko mila!

Kovar stoji u komina. Kuka z neho lotrovina,

maticko mila!109.

(В саду-огороде мелкий лист опадает.

Ганичка его сгребала.

Мамочка ее окликала:

Хочет ли кузнеца.

Не хочу, не хочу его, мамочка милая!

Кузнец стоит у дымовой трубы,

Ни дать ни взять разбойник,

Мамочка милая!)

В песнях южных славян на этот сюжет также встречаемся с диалогическим построением; в одних вариантах выступает явный диалог, в других-скрытый. Даже в тех случаях, когда в песне южных славян наблюдается почти полное совпадение реалий с песней русской, одно структурное отличие обычно все же остается. Так, в болгарском среднегорье записана в нескольких вариантах песня, которая заканчивается примерно так же, как большинство русских текстов:

Хей, а ас сакам свирджйю да си зёма,

Хей, той да свйри, ас по кукя да му играм.110

(Хей, я хочу выйти замуж за музыканта,

Хей, пусть он играет, а я ему дома спляшу).

Однако это ответная реплика девушки, ибо песня построена в форме диалога: мать предлагает ей в мужья почтенных женихов, но дочь предпочитает музыканта. Выбор может быть и иным 111, однако во всех случаях ситуация у болгар, как правило, более драматизирована, чем в песнях русских, а диалог, как известно, более характерен для баллады, чем для песни лирической.

То же можно сказать и о сербской версии песни, в которой препочтение обычно (но не обязательно) отдается пахарю:

У ратара црне руке

А бела погача 112

(У хлебопашца руки черные,

А хлеб - белый

Она также представляет собой обмен репликами между матерью и дочерью. К. X. Поллок обратил внимание на вариант сербской песни о выборе жениха, в котором все повествование ведется от лица девушки (No 777 из первой книги сборника Караджича). Но, замечает исследователь, хотя здесь и нет, кроме девушки, другого персонажа, вступающего в разговор, построение песни все же диалогично ("dialogartig"): она включает в себя речь и антиречь ("Rede und Gegenrede"),. пусть и исходящие из одних уст113.

Таким образом, есть нечто общее для всех славянских песен о девушке, выбирающей жениха: они завершаются тем, что девушка делает выбор - либо в форме монологического высказывания (лирическая песня), либо в виде ответной реплики (баллада).

Известен испанский романс примерно того же содержания.

Эта дама так прекрасна!

Глянешь - душу ей отдашь.

На ней платье поверх платья

И обтянутый корсаж.

А голландская рубашка

Снега белого белей,

Ворот шелковый украшен

Крупным жемчугом на ней.

Перламутровые брови,

Две миндалины - глаза,

Нос прямой, ланиты -розы,

Золтые волоса

Ее губы очень круглы,

Ее зубы - жемчуга,

Ее груди - два граната,

Шея стройная строга.

И, подобно кипарису,

Стан ее высок и прям.

А когда приходит в церковь,

Словно свечи вносят в храм

Музыкант ее увидел

Ах, играй в недобрый час!

На колени опустился:

"Я пришел сюда для вас.

Той не вижу я во храме,

Для которой я живу.

Семь годов вас ожидаю,

Как законную жену.

Год еще прождать сумею,

На девятый - изменю."

"Ждет меня король французский"

И стамбульский герцог ждет.

Если герцог не полюбит,

Музыкант меня возьмет

Будет петь мне до рассвета,

И играть мне будет днем".

Взяли за руки друг друга

И ушли они вдвоем 114.

Аристократическому наряду дамы не следует придавать значение более того, которое он заслуживает; здесь примерно та же идеализация, которая героев русских песен обряжает в цветное платье или куньи шубы. С точки зрения поэтики существенно другое отличие: романс не смог обойтись без фабульной развязки: "Взяли за руки друг друга и ушли они вдвоем". Если все рассматриваемые славянские песни о выборе жениха завершаются прямой речью (причем польская и чешская более, а болгарская и сербская менее открыто тяготеют к диалогу, тогда как в русской господствует "чистый" монолог), то испанская песня стремится к фабульной завершенности. В этом смысле русская и испанская песни находятся в крайних точках жанрового спектра из всех рассмотренных нами песен на одну тему.

Чем же объяснить, что тот мотив, который в русском -фольклоре получил лирическое воплощение, в испанском приобрел лиро-эпический характер? Дело, видимо, в условиях становления и развития испанского романса и русской лирической песни.

Выше уже отмечалось, что при сравнительно-историческом изучении системы фольклорных жанров, .развивавшихся в русле несходных национальных традиций, по меньшей мере два обстоятельства дают себя знать. Первое из них-различия во взаимоотношениях нескольких песенных жанров в рамках национального фольклора, второе - неодинаковый характер взаимосвязи определенного фольклорного жанра с произведениями литературы-в рамках одной национальной культуры. \ Романс как жанр складывался в ходе многовековой борьбы испанского народа за свободу и независимость, когда война вошла в быт. Воинские подвиги и любовь, эпос и лирика выражались в одной общей поэтической форме-в романсе. (Нечто подобное происходило в сербском песенном фольклоре). Уже в самых ранних из дошедших до нас, так называемых пограничных романсах (romances fronterizos) "можно найти все, вплоть до трогательных любовных хроник и воспевания самых высоких воинских подвигов"115. Отсюда-наличие эпического начала и в тех ситуациях, которые в русской песне складывались как "чисто" лирические.

Испанский романс, как и русская фольклорная песня, оказывал воздействие на развитие национальной литературы, но делали они это в разное время и по-разному. О том, насколько вправе романс представлять нацональное художественное сознание, можно судить по высказыванию Р. Менендеса Пидаля (из его "Введения к сборнику "Новое цветение старых романсов"): "Если иностранец, путешествующий по нашему полуострову, хочет глубоко постигнуть душу страны,. он должен обязательно положить в свой чемодан (как советует один бывалый путешественник) сборник романсов и томик "Дон-Кихота" 116. Воздействие романса сказывалось в течение веков на развитии испанской прозы, поэзии, драматургии. Тот же Менендес Пидаль замечает: "После того как драматургия сложилась в национальный жанр, она сразу же завладела сокровищницей романсов" 117. Знаменательно, что Лопе де Вега вспоминает о романсе в связи с его повествовательной функцией:

Размер стихов искусно приспособлен

Быть должен к содержанию всегда

Для жалоб децимы всегда пригодны,

Надежду лучше выразит сонет,

Повествованье требует романсов 118)

Да и сам "Дон-Кихот" своим появлением обязан романсу. Без романса немыслим испанский романтизм. Реалистическая испанская литература в числе других источников восприняла и романс Война против фашизма дала "Романсеро гражданской войны" и "Всеобщий романсеро гражданской войны"; без романса нельзя себе представить Гарсиа Лорку, которому все литературы испанского языка обязаны новым взлетом этого жанра119. В то же время и воздействие письменной литературы на романс было настолько значительным, что давно уже служит предметом дискуссий вопрос о степени его "литературности" на различных этапах развития; сам по себе факт "литературности" испанского романса сомнений не вызывает. Недаром среди фольклористов стран испанского языка имеют хождение термины: "литературный фольклор" и "фольклорная литература".

История русской песни сложилась иначе. Русская литература средних веков практически не знала лирических жанров (хотя, конечно, не лишена была лиризма) 120. Не знала она " любовной темы. Поэтому в течение длительного времени процесс был однонаправленным: народная лирика оказывала воздействие на литературу, в то же время довольно долго почти не испытывая ее обратного влияния. Но я влияние фольклорной лирики на литературу-явление у нас сравнительно позднее, а любовная тема появляется в русской книжной поэзии лишь в XVIII веке121.

Мы отметили на примере двух национальных традиций различия, относящиеся к условиям существования песенных жанров фольклора, а еще Гегель заметил: "именно песенная поэзия, в отличие от эпоса, никогда не вымирает, но всегда пробуждает себя к новой жизни"122.

Таким образом, во-первых, наиболее постоянное и продолжительное влияние на испанскую литературу оказывал, если говорить о песенном фольклоре, повествовательный (лиро-эпический) жанр, тогда как на русскую литературу, особенно в пору мощного развития реализма,-жанр лирический.

Во-вторых, испанский романс постоянно находился в сфере литературного воздействия (в нашем тексте, в частности, слышен отзвук и рыцарской поэзии с ее любовным кодексом, регулирующим любовные отношения и четко определяющим границы, вне которых соблюдение верности уже не но 123), так что из романса подчас возвращались в литературу, в несколько измененном обличье, ее же собственные элементы и свойства и, с другой стороны, романс воспринимал из книги подчас свою же традицию, но уже несколько олитературенную. Это пример "открытого" развития жанра. Русское средневековье, как уже было сказано, напротив, не знало книжной любовной лирики, и русская народная любовная песня складывалась первоначально вне прямого литературного воздействия, а русская литература всякий раз имела дело с народной лирической песней в ее практически "чистом", свободном от книжной традиции, виде124.

Очевидно, при длительном сосуществовании литературы и фольклора подчас происходит такое разграничение функций, когда тот или иной фольклорный жанр обслуживает все общество, и в этом случае, при полном отсутствии литературных аналогов, утверждается устойчивая фольклорная форма, способная на протяжении долгого времени оказывать заметное влияние на эстетическое сознание народа. Такова судьба русской лирической песни, и это пример "закрытого" развития жанра.

Неудивительно поэтому, что на протяжении более чем столетия многие русские поэты, начиная с Некрасова, обращаясь к народной песне, зачастую прибегают к большей или меньшей эпизации песенного первоисточника,-и не только в поэмах, но и в лирических стихотворениях, подчас путем таких почти неуловимых сдвигов, какие мы наблюдаем в поздней лирике Твардовского. Между тем испанскому поэту возможности обновления романсового жанра виделись на пути его лиризации, и в этом смысл признания Гарсиа Лорки, страстного борца против имитации фольклора, за творческое его освоение: "Романс занимает меня с 1919 г. Обычный романс был повествовательным. Я решил сплавить повествовательный романс с лирикой"125. Жанровое родство западноевропейской баллады и испанского романса - бесспорно; однако судьбы этих жанров в литературе складываются различно. Если литературная баллада, на протяжений столетий переживавшая периоды подъема и спада, вот уже в течение полутора веков (в английской литературе; в других и того более) не участвует в активной поэтической жизни, с романсом прочно связаны все важнейшие этапы развития испанской литературы, в том числе и новейшей. Лорка придал новый характер тенденции, уже давно дававшей себя знать в развитии испанской поэзии: романс, попадая в литературную среду, насыщался лиризмом и в этом виде вновь возвращался в фольклорную стихию. В этой лиризации романса, по-видимому, и заключалась "одна из возможностей исторического спасения жанра, реализованная национальной литературой" 126.

То, что завязалось в народном творчестве времен Колумба и Афанасия Никитина, неповторимо отозвалось в исканиях великих национальных поэтов нашего времени.

Итак, русский фольклор выделяется одной важной особенностью, а именно-поляризацией жанровой структуры. Иначе говоря, русский фольклор демонстрирует относительную определенность и устойчивость лирических жанров, с одной стороны, и эпических - с другой, при относительно небольшой роли жанров лиро-эпических, в то время как лиро-эпические жанры (романс, баллада) в фольклоре испанцев (в большей мере), а также поляков, чехов, болгар, сербов играют роль если не исключительную, то уж во всяком случае равновеликую с жанрами эпическими и лирическими. В той или иной степени последнее свойственно фольклору многих других европейских народов, тогда как других, кроме русского фольклора, примеров жанровой поляризации мы привести пока не можем.

Если той роли, которую в испанском народном творчестве играет романс, он обязан обстоятельствам как внутренним (взаимодействие эпических и лирических фольклорных жанров), так и внешним по отношению к фольклору (постоянный обмен с литературой), то ведущее место баллады у южных славян определяется факторами преимущественно внутреннего, а у западных-внешнего порядка.

О существенной роли лиро-эпической баллады в фольклоре южных и западных славян имеются многочисленные высказывания исследователей. Так, мнение болгарских ученых сводится к тому, что у болгар "народная баллада в течение веков была основной поэтической формой фольклора"127. Н. И. Кравцов замечает, что "в болгарском и сербском устном творчестве своеобразное явление представляет собой значительное проникновение в народную лирику структурных и образных элементов героического эпоса, на основе чего возникают формы, которые справедливо называть "лиро-эпическими"128.

О роли чешской баллады в фольклорно-литературных контактах В. Кохоль сообщает следующее: "Чешская баллада в вековом своем развитии демонстрирует нам жанровое круговращение (kolobeh) от народа и фольклора к литературе и от литературы снова к народу" 129. О том, что "наиболее важным жанровым вкладом фольклора в литературу является , баллада", В. Кохоль говорит как о факте общепризнанном (статья его построена на чешском и отчасти на словацком материале), а К. Горалек, рассматривая жанровую реализацию одного песенного мотива (тема супружеской неверности), приходит к заключению, что на западе славянского мира он бытует в песнях балладных, тогда как на востоке-в лирических 130. В этом плане русский фольклор не похож даже на соседний и во многом близкий ему украинский, в котором баллада занимает особое место 131. "Балладная доминанта" свойственна, вероятно, и другим европейским народам, балканским в особенности. Относительно румынской словесности это отмечают О. Пападяма, П. Рукандою, Дж. Мунтян, В. Бугарць-в специальном номере журнала "Румынская литература" 132. Не следует ли в этом усматривать одну из причин того, что "балладный" по своей сущности мотив ослепления зодчих нашел свое осуществление в песенном фольклоре болгар и сербов, румын и испанцев,-но так и не реализовался в русской народной поэзии?