Литературная Газета 6423 ( № 29 2013)

Победитель в гонке аэропланов

В 1926 г. Маяковский путешествует по Советской стране с докладами о недавнем посещении Европы и Америки. 10 февраля - Ростов-на-Дону, здание клуба Всероссийского союза административно-советских, общественных и торговых работников (ВСАСОТР). Темы выступления: "Я люблю Нью-Йорк", «Я ненавижу Нью-Йорк», «Гонка аэропланов».

В 1926 г. Николай Кондратьев выдвигает идею экономических циклов: дыхание мира длится 40–60 лет, с фазами подъёма, замедления, обвального кризиса – и скачком к новому технологическому витку. Уклад каждой эпохи формируется быстро, за первые 5–10 лет очередной волны. В этот короткий срок делают изобретения, пишут манифесты и видят сны, которые определят жизнь последующего полувека.

Духовные богатства сохраняются дольше материальных, потому что культура дышит медленнее, чем экономика. Движение поэтического языка подчиняется такому же закону больших периодов. 1730-е годы – реформа стихосложения Ломоносова–Тредиаковского: от московской раёшности силлабического стиха к петербургской академичности силлаботоники. Меньше столетия – и первый поэт, на похороны которого пришёл народ, превращает русский язык во всеобщее достояние. Пушкинская поэзия спускается из дворянского салона в будку станционного смотрителя, крестьянскую избу, разбойничье логово. Опять меньше столетия – и уже молодые скандалисты освобождают язык от оков земного тяготения, дотянувшись до небосвода и расписывая революционными частушками заколоченные врата Небесного Иерусалима.

Да, мы, русские, как никто другой, чувствуем ритмы. Периодический закон Менделеева, трёхступенчатая ракета Гагарина. Там, где плохой поэт замечает один шумовой фон, хороший поэт – вычленяет ритм. Маяковский начался с отрицания, деконструкции, разложения поэзии на первоначала.

Творческим материалом стал визуальный и звуковой хаос:

М.Б. МАРКОВ-ГРИНБЕРГ, 1926 г.

Проносят девоньки

крохотные шумики.

Ящики гула пронесёт

грузовоз.

Рысак прошуршит

в сетчатой тунике.

Трамвай расплещет

перекаты гроз.

(1913)

Маяковский мог уйти вслед за футуристами, окончательно лишив язык формы, идеи, смысла. Но «Дыр бул щыл» его соратника Алексея Кручёных остался в литературе именно поэтическим курьёзом – так двухголовые уродцы Кунсткамеры демонстрируются не в качестве образцов гармонии, а обозначая границы максимально дозволенных отклонений.

Ходасевич в широко известной критической статье потешался над Маяковским: мол, произвёл контрреволюцию внутри «языковой революции», наполнил футуристическую поэзию смыслом. Но любая успешная модернизация может быть основана только на консервативных началах.

Если ты видишь поэтический объект в выхлопе автомобиля, фабричной копоти, уличной давке – ты не делаешь «грубость и низость внутренним двигателем поэзии» (в чём упрекал Ходасевич хозяина жёлтой кофты). Нет, тем самым ты обретаешь пылинку рая в сердце «адища города». Это и есть задача русского литературного языка, сформулированная его создателем: пробуждать лирой чувства добрые в человеке, пусть даже тот давно не слышит нежных созвучий за фабричными гудками и рёвом клаксонов. В таком случае единственное, что остаётся, – проорать белый стих прямо в огрубевшее ухо.

Консервативным началом языковой реформы Маяковского стало следование древнему предназначению поэта: превращению беспорядка в структуру. Но уже совершенно другими инструментами, чем ранее. Точно так же в хаотических вихрях профессор Жуковский нашёл законы аэродинамики, без познания которых футуристы никогда не построили бы свои аэропланы.

Внешний облик меняется вместе с духовным ростом. «Лицо: цвет – жёлтый. Полнокровие – среднее. Выражение – серьёзное. Приметы, касающиеся строения ушей, не указаны». Это не автопортрет из автобиографии, это учётная карточка Московского охранного отделения от 1909 года. А 14 лет спустя, выдавая разрешение на въезд в США, американский чиновник увидит героя таким: «Мужчина, художник, ростом 6 футов, крепкой комплекции, c коричневыми волосами и карими глазами, родившийся в Багдаде (Россия)».

Владимир Владимирович актуален. Когда в середине нулевых (Беслан, оранжевая революция, продолжайте список) я поступал в Литинститут, парень с нашего курса принёс дебютную вещь – повесть о Маяковском.

Великое отличается от посредственного тем, что каждый обнаружит в нём близкое лично себе. Условные коммунисты похвалят поэта за «Стихи о советском паспорте» и бессчётное множество куда менее талантливых од революции, Ленину, галошам Резинотреста. Условные либералы отметят как одного из первых, кто указал на опасные бюрократические мутации молодой власти, со временем ставшие одной из главных пробоин в днище советского парохода («Прозаседавшиеся», «Клоп», «Баня»).

Условные атеисты запостят на фейсбуке вирши «Когда мы побеждали голодное лихо, что делал патриарх Тихон»?». Условные православные вспомнят лирического героя, который целует жилистую руку Бога, умоляя, чтобы в небе зажглась звезда (из стихотворения «Послушайте!»).

Условные патриоты вспоминают неприятие Маяковским американского образа жизни. Условные борцы за нравственность – его донжуанский список. Условные защитники дикой природы – «Хорошее отношение к лошадям». Условные политологи – воспевание аэропланов и электричества, что чудо как хорошо ложится в контекст «новой индустриализации».

Мы говорим «условные» – потому что сейчас нет никого, кто может не только прокричать: «Мы выдвинули впервые новые принципы творчества. Мы расшатали синтаксис. Нами сокрушены ритмы. Мы новые люди новой жизни», – но и воплотить собственные убеждения в деле.

«Условные» – потому что сейчас ни на телеэкранах, ни в мониторах компьютеров нет ни одного лица, не менявшего свои убеждения меньше трёх раз за последние 20 лет.

Великое движется к простоте. Пушкин в зените творчества пришёл к немудрёным по форме, но бездонным по глубине мудрости «Сказкам». Толстой – к «Народной азбуке».

Маяковский актуален, потому что сейчас никто не может просто и понятно объяснить мятущимся людям простые и понятные вещи: недостойно гадить там, где живёшь, отвратительно разжигать ненависть на национальной почве.

У нас нет агитатора, горлана и главаря, который сказал бы: «Не пейте спиртных напитков: пьющим – яд, окружающим – пытка»; который на пальцах объяснил бы основы: «Меньшевики – такие люди, мамашу могут проиудить». Да, часто получалось однобоко, нескладно, непоэтично. Однако именно Маяковский-пропагандист, автор окон «РОСТА», закончил Гражданскую войну, объяснив доступным для миллионов крестьян и рабочих языком: товарищи, враги улепётывают, слава героям, даёшь курс на мирную жизнь.

Бунт создателя ЛЕФа выразился в созидании, в неустанном творческом поиске. Невозможно представить, чтобы Маяковский подписался под «манифестом футуризма» Томазо Маринетти: «Мы будем восхвалять войну – единственную гигиену мира; мы разрушим музеи, библиотеки, учебные заведения всех типов» (1909).

Бунт современного «Левого фронта» выражается лишь в переворачивании туалетных кабинок при несанкционированной уличной акции.

Великое – это сочетание несовместимого. Я люблю Нью-Йорк – я ненавижу Нью-Йорк. Стремлюсь попасть на фронт, уклоняюсь от призыва. Отрицаю Бога с чисто русским религиозным фанатизмом.

Кто говорит?

Мама?

Мама!

Ваш сын прекрасно болен!

Мама!

У него пожар сердца.

Скажите сёстрам,

Люде и Оле, –

ему уже некуда деться.

Великое – это всегда тайна. Тайна становления, мотива творчества, ухода. Возьмём хоть хрестоматийные, изжёванные друзьями и недругами строки автобиографии: «Октябрь. Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня (и для других москвичей-футуристов) не было. Моя революция. Пошёл в Смольный». Почему подчёркиваются именно « москвичи -футуристы»? Как москвич может пойти в находящийся в Петрограде Смольный? Может быть, этой логической нестыковкой поэт-грубиян хотел показать: в моём романе с Революцией не всё безоблачно, и петербургская академичность опять побеждается раёшной, лапотной, обывательской Москвой.

Сейчас мы находимся в последней, кризисной фазе кондратьевского цикла. Переход к новой эпохе сопровождается войнами и революциями. Для нашей страны, до сих пор пребывающей в состоянии общественного конфликта, подобная катастрофа может стать окончательной.

Однако с момента последнего обновления языка прошло почти сто лет – и если периодический закон верен, новая поэтическая волна вот-вот обрушится на пересохший берег. И это обязательно произойдёт, если мы будем верить, что аэроплан Владимира Маяковского всё-таки дотянул до аэродрома.