Стихи 2013 года


Евгений ЕВТУШЕНКО


ШЕСТИДЕСЯТНИК

Л. Жуховицкому

Как выжил я в двадцатом диком веке?!

В бесчеловечьи вышел в человеки,

ушёл из-под назойливой опеки

сначала только партии одной,

а после от соблазнов прочих партий,

не уступая драгоценных пядей,

свободы, как земли своей родной.

Я был и есть и буду я свободен.

Весь шар земной мне родина всех родин,

и если он шепнёт - присядь, приляг,

избегнув клятв пустых "лжепатриотства",

пускай лишь сердцем об землю потрётся,

и это будет выше всех присяг.

В двадцатом веке я не ждал напрасно,

что будет в двадцать первом всё прекрасно –

двадцать второго всем накладно ждать[?]

когда шестидесятников плеяда,

и та порой друг в друга так плевала,

что нам пришлось все бастионы сдать.

Мы думали, что антисталинисты

все на подбор душою чисты-чисты

и только сталинисты все нечисты,

хотя на шеях и у них кресты.

Но можно называться демократом

и быть таким бесстыдно вороватым,

что Бог брезгливо смотрит с высоты.

Немного надо вам сейчас отваги,

чтоб в телике съязвить мне свысока,

что был я, правда, против танков в Праге,

но ведь потом не вывели войска.

О, наши доморощенные будды!

Со мною говорите вы, как будто

вы написали «Бабий Яр» – не я.

и это вы,

не я,

слёз не лия,

на почту, что была, на счастье, близко,

вбежали и не испугались риска,

вас пропустить к окошечку моля,

особо важной телеграммы для –

из Коктебеля прямо до Кремля,

и выпала из пухлых губ ириска –

так вздрогнула тогда телеграфистка,

спросив за телеграмму три рубля, –

забыв про мелочь, так дрожало личико,

и полетела птичка-невеличка,

из рук твоих, моя сестра-сестричка,

вторжение трусливое клеймя.

А в этот день по Праге так могутно

Шли танки. Им там было неуютно.

Не вывели их… Чья вина? моя!

Ну а потом в Москву летел я к Гале,

и на костре мы самиздат сжигали

и ожидали всё-таки ареста,

но может, в тюрьмах не нашлось мне места,

И долго-долго танки без идиллий

не выводили и не выводили...

К сомнениям фрондеристой Москвы

не арестован был поэт, увы!

И низко посчитал наш высший свет –

живучий подозрительно поэт.

Но самая страдальческая участь

средь мертвечины,

может быть, живучесть.

Такой высокомерности породу

я знаю – это ныне наша знать…

Не лезьте проповедовать свободу,

Когда вы – за свободу оскорблять.

Пока в деревне бабушек лампады

от их ночных молитв дрожат в углу,

работают вовсю уже лопаты,

чтоб схоронить всё, что перечит злу.

Зло и во власти, служащей лишь власти,

но и в безвластьи хаоса толпы,

и в умных подлецах, и в глупом счастьи,

когда гордятся тем, что так тупы.

Зло не в идеалистах, так ершистых,

а в тех, кто рвутся вверх, нам всем грозя,

и чуточку похожи на фашистов,

а это нам ни чуточки нельзя.

И я, шестидесятников наследник,

кто с детства помнит слово Магадан,

из могикан, но только не последних, –

наивных, но бессмертных могикан.

Мы сами – двадцать первый век. Мы сами

в ответе перед ним и небесами.

Так что же мы у собственных ворот,

порой в трясине, а порой разини,

чего-то ожидаем от России,

когда она от нас так много ждёт?

9–10 ноября, 19–20 декабря


POURQUOI PAS?

Этот отель в Конго

по имени «pourquoi pas?» –

он сам себе памятник.

Вдрызг истерзали его

и базуки, и танки,

а когда-то выделывали в нём па

Ингрид Бергман и Хэмфри Богарт –

две кинозвезды «Касабланки».

А сейчас конголезские джунгли

в отеле в гостях.

В бывшей мраморной ванне Ингрид

нежится кобра.

Спотыкаюсь о череп.

Здесь всюду трава в человечьих костях,

и макаки, за баром усевшись,

ворчат по-макакьи недобро:

«Нет на Ингрид обид,

ну а где же ты, Хэмфри, ответь,

как же ты в Голливуде ввязался

в «охоту на ведьм»?

И полковник Мобуту роняет –

вернее, не он, а скелет –

золотишко с его не по рангу

кистястеньских эполет,

и воскреснуть надеется он –

почему бы и нет, –

может, снова ему аплодировать будет толпа.

Вся история – это отель неразборчивый

с вывеской «pourquoi pas?»,

и к тиранам история гостеприимно слепа.

Но с травой и лианами договорятся

всех жертв черепа,

мать-природа пойдёт в наступленье –

она далеко не глупа,

и наказана будет роскошествующая

шантрапа,

и вопрос превратится в ответ:

«Почему бы и нет?» –

«pourquoi pas?»

9 ноября


ДЕВЯНОСТО ДЕВЯТЬ ХУЛА-ХУПОВ

Памяти Чабуа Амирэджеби

Это ж надо – выпало мне в небе

ухватить счастливую звезду,

будто с Чабуа Амирэджеби –

с лагерной легендою – иду.

Мало ль было, что ли, чудных ночек,

я их не забуду никогда,

только тянет вновь на огонёчек –

может, он и есть моя звезда.

Запахи магнолий так магнитны –

что-то листья шепчут в полумгле, –

может быть, самой земли молитвы,

чтобы счастье было на земле.

Дразнят ресторанчиками Гагры,

где нас ждёт любое что-нибудь –

то ли, может, нас возьмут за жабры,

то ли мы – красавицу за грудь.

И плакат с артисткой голопупой,

но не голой в целом, нас привлёк.

«Девяносто девять хула-хупов!» –

Это же ведь райский уголок!

Мы уселись, будто бы в Париже,

и от сцены всласть недалеко

к экс-именье княжеском, «в Гагрипше» –

видите: рифмуется легко!

И когда Она вальяжно вышла

только с хула-хупами двумя,

стало до дыхания всё слышно

в зале, усмирённо не шумя.

И была она чуть-чуть большая,

с выгибом дразнящим позади,

нехотя как будто обольщая

родинкой, где вырез на груди.

Было наливное тело спело,

и живот вибрировал, и грудь.

Бабочка, присев, едва успела

из-под хула-хупа ускользнуть.

Ну а хула-хупы прибавлялись,

змеями плясали на ногах,

с бёдрами и шеей забавлялись,

не могли насытиться никак.

А глаза страдальческими были

от такого тяжкого труда,

но казалось мне – меня любили

и, быть может, даже навсегда.

И соединились наши души

её взглядом: ты смотри, смотри...

«Девяносто шесть! – сказал ведущий. –

Добавляю ей последних три!»

И сказались нервы и усталость,

и в глазах был горестный укор.

Еле устояла.

Зашаталась.

Рёв раздался: «Мировой рекорд!»

Подошла ко мне, как бы по краю

собственной судьбы,

спросив: «Как быть?

Я всегда глазами выбираю

в тот момент,

кого могу любить.

И не нахожу.

А ты мне, мальчик,

кажешься таким…»

Но в этот миг

кожи крокодильей чемоданчик

лёг на стол,

и кто-то напрямик,

за моей спиной, как невидимка,

так сказал:

«А ну-ка, поглядим-ка.

Женщина, я вам хочу помочь.

Мне от вас нужна одна лишь ночь».

Щёлкнул чемоданчика замок.

Я смотреть, что было в нём, не мог.

Женские слова были просты:

«Я – мать-одиночка. Ты прости».

Чабуа похлопал по плечу:

«Утешать тебя я не хочу.

Но запомнил я ещё с тюрьмы:

«Не были мы, кореш, матерьми».

Вздрогнули на всей земле халупы

и дворцы.

Всё как рукой сняло.

Девяносто девять хула-хупов

осыпались медленно с Неё.

11 декабря


* * *

Кто-то умер. Кто-то умер.

Или что-то умерло.

Ты не слышала? Подумай.

Ты бы надоумила.

Кто-то умер. Кто-то умер.

Или что-то умерло.

Помоги, отец игумен.

День, а слишком сумерно.

Кто-то умер. Кто-то умер.

Или что-то умерло.

Это правда, а не юмор.

А смешки неумные.

Что-то умерло, и разом

всё на свете вымерло.

Совесть вымело, и разум,

жизнь как будто вымело.

Но пока чуть в ком-то бьётся

малая любиночка,

жизнь бессмертной остаётся,

хоть в ней есть скорбиночка.


* * *

Хочу я тебя разлюбить – не могу,

чтоб только совсем отпустить бы на волю,

когда я от боли уже чуть не вою,

а после впадаю почти в немоту.

Пусть лучше один я всё перенесу,

пусть лучше один я отплачусь, отмучусь –

за что же тебе эта женская участь

остаться Алёнушкой в тёмном лесу.

Лишь редкая женщина, кто устоит

при лязге зубов, окружающих в чаще,

но счастье великой жены состоит

из мужниных, с ним разделённых несчастий.

16 ноября


ДВАЖДЫ ВПЕРВЫЕ

Как бы мне – опять впервые,

но не где-нибудь – в России

снова встретиться с тобой,

чтоб рука в предчустве вспышки

робко вздрогнула на книжке

тонкой жилкой голубой.

То невидимое пламя

не погасло ль между нами –

и не греет, и не жжёт.

В нём теперь немного толку,

ибо, тлея втихомолку,

лишь теплинку бережёт.

Милая, ты так устала.

Ты женой прекрасной стала –

просто я боюсь, что мы

ну не то что разлюбили –

перестали быть, кем были.

Ты пойми и обними.

Есть всегда несчастье в счастье,

и оно не в нашей власти,

нашей молодости страсти

невозможно повторить.

Но пока что мы живые,

можно дважды жить впервые

и друг другу и России

вновь друг друга подарить.

9 декабря


ПОКЛЁПНИКАМ

Что такое интернетовский поклёпник?

Он всегда хотя бы чей-нибудь «похлёбник».

а порою рвётся стать им, но не может,

потому его в печёнках зависть гложет.

Вы меня на языках раскатали,

ну а кто такой я есть –

не разгадали.

Наслажденье ваше –

высказаться гадко.

Вот всей мнимой вашей честности разгадка.

От России вы меня не оторвёте,

потому что весь я – плоть от её плоти.

потому что быть другим я не умею,

и останусь навсегда не кем-то – ею,

ну хоть песней, что летает и не тает:

«Ах, – кавалеров мне вполне хватает...»

10 ноября


ЛЕДОКОЛ ПО ИМЕНИ «РОССИЯ»

Человеческое объединенье

далеко ли ещё, далеко ли?

Но пусть каждый и в обледененье

себя чувствует на ледоколе.

Деньги – это подделка счастья,

а жестокость – подделка силы.

Ото льда отдирайте снасти,

избежав ледяной могилы.

Милосердие – это не слабость.

Сила – в чувстве всемирной боли.

Даже лёд превращается в слякоть,

в том числе на самом ледоколе.

У матросов так много вопросов.

Не жалеют они капитанов.

А откажутся сами ли просто

и от почестей, и капиталов?

Пропадать во льду – хуже, чем в луже.

Мы устали от слова «доколе?».

Но сначала отдышим души –

всем в России – в родном ледоколе.

Потеплеть бы среди торосов

ко другу другу, как в сдвоенной боли.

Изо льда нет хороших матросов

на несдавшемся ледоколе.

26 мая


КОГДА ОПУСКАЮТСЯ РУКИ

Когда опускаются руки

надеждам былым вопреки,

мы сами вползаем в старухи,

плетёмся, кряхтя, в старики.

Когда опускаются руки,

то выронить можно жену,

все лучшие книги, науки,

себя самого и страну.


ЗАТОЧКИ

Зачем ускользаю и я в проволочки,

побаиваясь написать про заточки –

оружие уличных фашистят,

которым они в переулках свистят?

Им смугленький Пушкин с его кудерёчками

попался бы –

снова убили.

Заточками.

История –

книга с кровавыми точками.

Чтоб их вытирать, запасайтесь платочками.

15 ноября


НИЧТО САМО СОБОЙ НЕ СКАЖЕТСЯ

Трава сама собой не скашивается.

Не подслащается полынь.

Ничто само собой не скажется,

и ты к любой беде подсаживайся

и людям песенку подкинь.

Когда Россия образумится,

то улыбнутся образа,

и совесть – умница-разумница –

протрёт нам начисто глаза.

2012–2013


ЖЕЛЕЗНЫЕ СЕМЕЧКИ

И на завалинке, и на скамеечке

мне попадались железные семечки,

дёсны кровавили, зубы калечили,

но не просил я, чтоб стало полегче мне.

Русь, а когда было лёгкое времечко?

В темечко деда свинцовое семечко

вбили на память в лубянском подвале –

так нам историю преподавали.

Кто мы, и что для потомков мы сеющие?

Русь, ты сама, как железное семечко.

Кажется издали милой Америчка,

а и она – неразгрызное семечко.

Столькие тёмные тайны России

мы не разгрызли, не раскусили.

Лишь бы в нас не было злобы и зависти –

всё и без волчьих клыков разгрызается.

7 октября


ПРОВЕРКА ПОТОПОМ

Валерию Якову

История наша –

сплошное кочевье

на шаре земном –

ненадёжном ковчеге.

И мы устоим ли

назло мизантропам

в проверку потопом,

в проверку потопом?

В потоп отвратительно мародёрство,

начальственной деятельности

притворство,

А кто не впадает порою в отчаянье

во льду равнодушья,

без веры в оттаянье?

Мы часто друг к другу завистливы, злобны,

так дохристианны,

так междоусобны

и тонущих рядом спасать не способны.

За чей-то успех мы готовы загрызть,

и

мы в бедности тонем,

в богатстве,

в корысти.

Позорная мания чуть ли не в каждом

придумывать снова врагов из сограждан.

Живём, будто каждый врагами притиснут,

и нам не поможет ни тыщепартийность,

ни стадность попсовых

притопов-прихлопов –

лишь те, кто избавит нас всех от потопов.

Вот что помогло нам,

когда на Кубани

потоп зарычал

и попёр по-кабаньи,

ломая все двери

и люльки калеча,

разбив тишину,

как с цветочками глечик.

И плыли иконы сквозь грязь и окурки,

плыл рядом Христос в эмчеэсовской куртке,

родной, как в солдатской былой гимнастёрке,

держа двух мальцов-близнецов на загорбке.

Неужто нужны все потопы, несчастья,

чтоб вспомнили мы,

что такое участье?

И вдруг фронтовая забытая сила

воскресла во многих

и нас воскресила.

Цветы зацвели по заросшим окопам

в проверку потопом,

в проверку потопом.

И только когда и в потопе не дрогнем,

мы право имеем назваться народом.

2012–2013


ЗЕРКАЛО

Пока ещё полузаметно седеющ,

стараюсь я зеркало пидмануть:

в него не гляжу, как глядел Ходасевич,

и даже могу сам себе подмигнуть.

Но так и прекрасно, и так это раняще,

что, мне неразборчиво что-то шепча,

другие поэты, ушедшие раньше,

порою выглядывают из-за плеча...

Немало имён я впервые выкликнул,

и, тихо за вашей спиной становясь,

я тоже, надеюсь, когда-нибудь выгляну

из-за плеча у кого-то из вас.

17 декабря

Теги: Евгений ЕВТУШЕНКО

Загрузка...