Два Чайковских в судьбе Ростроповича


Два Чайковских в судьбе Ростроповича

Искусство / Искусство / А музыка звучит

Дирижирует Мстислав Ростропович

Фото: ИТАР-ТАСС

Теги: Пётр Ильич Чайковский , Борис Александрович Чайковский , Мстислав Леопольдович Ростропович



В эти дни знаменитому музыканту исполнилось бы 90 лет

Нравственные категории, великие создания искусства, достижения ума и гения не зависят от конъюнктуры, от моды и политики – они есть и будут всегда, что бы ни случилось.

Борис Чайковский

Вся планета знает Мстислава Леопольдовича Ростроповича – гениального музыканта, прославившего Россию на всех континентах, почётного гражданина мировых столиц, близкого друга королевских домов Европы. Виолончелист, пианист, педагог, дирижёр, общественный деятель – такой прижизненной славы не имел ни один музыкант нашего времени. Но мало кому известно, какую роль сыграли в его творческой судьбе два знаменитых соотечественника с одной фамилией: Чайковский.

Они жили в разное время. Так случилось (случайно ли?), что Пётр Ильич Чайковский завершил собой в 1893 году ХIХ век русской музыки, а Борис Александрович Чайковский в 1996 году – ХХ. И оба были признаны классиками при жизни. Но если наше солнце, наше музыкальное божество уже полтора столетия сияет над миром, то второй Чайковский только сейчас начинает обретать подлинное историческое значение и законное место в пантеоне бессмертных.

И была ещё одна интрига у судьбы: сделать Ростроповича равновеликим посредником меж двух сияющих вершин и двух веков мирового лидерства русской музыки.

Любимец небес, он оказался той самой Божьей дудкой, благодаря которой мы ещё раз услышали, ощутили, опознали особую красоту, щемящую пронзительность и боль обнажённой души, которые отличают творчество двух русских гениев-однофамильцев. А ещё – связь времён и родство традиций, чувство почвы и дыхание космоса. И всё – в солнечном блеске неповторимых откровений Ростроповича.

С музыкой Петра Ильича Чайковского маленький Слава познакомился раньше, чем начал говорить: его родители и старшая сестра были музыкантами. Леопольд Ростропович, подобно Леопольду Моцарту, очень рано начал развивать музыкальные способности сына. Для этого пришлось переехать с семьёй из Баку в Москву, скитаться по чужим углам, браться за любую работу, лишь бы крошка-сын учился у лучших педагогов. Лучшими считались сестры Гнесины и их брат.

Здесь, в знаменитой Гнесинке, в середине 30-х годов произошло знакомство Славы Ростроповича с Борей Чайковским, который был старше Славы на полтора года. Ростропович-младший подавал большие надежды, но Чайковский-второй затмевал всех. Особенно фортепианной игрой и музыкальной фантазией. А ещё поражал энциклопедическими знаниями и страстью к разным ремёслам: токарному делу, слесарному, реставрации фарфора, кинооператорской работе…

Старший Ростропович на каждом шагу поучал сына: «Дружи с Борей! Учись у Бори! Он далеко пойдёт!» И без поучений было ясно, как интересно общаться с Борей Чайковским, который на вопросы о родстве с Петром Ильичом отвечал с вызывающим юмором: «Если считать от Адамы и Евы, то – родственники».

В консерватории их профессиональные пути разошлись, но дружба окрепла. Слава выбрал виолончель, его друг последовал примеру своего прославленного однофамильца и предшественника. Когда Борис услышал в исполнении Ростроповича-младшего одно из прекраснейших виолончельных произведений П.И. Чайковского Вариации на тему рококо, он обнял его и коротко сказал: «Это гениально!» Всю ночь они гуляли вдвоём по Москве и не могли наговориться…

Дружба экстраверта Славы и типичного интроверта Бори удивляла окружающих. Воистину «…они сошлись, волна и камень, стихи и проза, лёд и пламень…». Но в отличие от скучающих пушкинских героев их соединили Богу равный дар и общее дело, ставшее пожизненной судьбой и посмертной славой. А Пётр Ильич Чайковский был для них, по выражению Ростроповича, «наиболее прямой дорогой к Богу».

… – Знаешь, чего мне сейчас хочется? Написать что-нибудь для виолончели, – как бы размышляя вслух, сказал однажды Боря и хитровато улыбнулся. Импульсивный Слава чуть не подпрыгнул:

– Непременно напиши! У тебя получится! А у меня в репертуаре будет два Чайковских. Уникальный случай! Ничего подобного в мире не было.

Шёл 1946 год. Страна залечивала раны небывалой войны. Дух Победы помогал подниматься из руин. Творческая молодёжь дерзала. На музыкальном Олимпе всходила звезда будущего «Гагарина виолончели». Он теребил друга: «Ну как, получается?» Тот отмалчивался. Однажды в консерваторском коридоре он неловко протянул Ростроповичу нотную рукопись и быстро ушёл. Это была Сюита для виолончели соло с посвящением другу. Вместо занятий, пристроившись на подоконнике, восходящая «звезда» углубилась в ноты, внесла свои технические поправки и помчалась вдогонку за автором, оповещая встречных: «Борис написал для меня гениальную музыку!»

Потом будет Соната для виолончели и фортепиано, новая редакция Сюиты соло, Партита для виолончели и камерного ансамбля. На глазах у изумлённой публики рождалось и крепло завидное плодотворное содружество автора и исполнителя, сбывались лучшие мечты.

Творческая неуёмность Ростроповича не знала границ. На него обратили внимание Прокофьев и Шостакович. Последний был педагогом Бориса Чайковского по композиции в консерватории. Борю увлекал симфонический жанр, и здесь он уверенно набирал высоту, заметно выделяясь среди своих ровесников. Однако слава Мстислава опережала широкое общественное признание Бориса как самобытного композитора.

У Ростроповича уже были международные премии и две Сталинские, но высшей Ленинской пока недоставало. Наконец, в 1964 году его выдвинули и на Ленинскую. Предстоял серьёзный творческий экзамен: надо было не просто показать себя во всём блеске, но чем-то поразить. Лучший друг пришёл на помощь: написал Концерт для виолончели и симфонического оркестра с привычным посвящением – школьному товарищу и первому исполнителю.

Получив в подарок партитуру и даже не заглянув в текст, соискатель премии включил в свои отчётные концертные программы новый опус друга. Однако официальные органы воспротивились: программы прослушаны и утверждены, поезд уже ушёл. Но не для Ростроповича! Уезжая на гастроли за рубеж, взял с собой Борину рукопись и всю дорогу изучал. Прямо из лондонского аэропорта Хитроу отправил телеграмму в высокие московские инстанции: «Чайковский написал гениальную музыку. Буду её играть». Разрешили. Правда, не без вмешательства Тихона Николаевича Хренникова, председателя Союза композиторов СССР.

Тёплым мартовским вечером Московская консерватория гудела, как растревоженный улей. Возле памятника Петру Ильичу Чайковскому отчаявшиеся меломаны выпрашивали у счастливчиков лишний билетик. Весь музыкальный бомонд в сборе. Уму непостижимо – сыграть за один вечер четыре масштабных виолончельных произведения современных композиторов: Бабаджаняна, Левитина, Шостаковича и Чайковского. Очевидцы в один голос уверяют, что овации Б.А. Чайковскому перекрыли все аплодисменты другим авторам, включая живого классика Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Даже члены Комитета по Ленинским премиям аплодировали стоя. Мстислав Ростропович был удостоен высшей государственной награды СССР безоговорочно. Уже в конце того же года этот Концерт впервые был исполнен в Париже – публика аплодировала стоя.

Теперь они сравнялись славой – Боря и Слава. Их известность в музыкальном мире набирала обороты, они штурмовали новые вершины. Каждый выход на сцену Ростроповича вызывал бурю восторгов, каждая премьера Б. Чайковского проходила на ура.

Сбывалось предвидение Ростроповича: два Чайковских в его репертуаре ошеломляли западную публику. Европейская пресса призывала: «Пора привыкать к тому, что в России два великих композитора по фамилии Чайковский».

Привыкать не пришлось – вмешалась политика. Из-за дружбы с опальным писателем Александром Солженицыным над Ростроповичем начали сгущаться тучи. Его постановка оперы П.И. Чайковского «Евгений Онегин» в Большом театре, признанная «самым глубоким в музыкальном отношении проникновением в эмоциональный строй композитора», вызвала очередное недовольство властей. Жена неугодного постановщика Галина Вишневская, ведущая солистка Большого театра, вынуждена была покинуть главную оперную сцену страны. Зарубежные поездки отменялись. А тут ещё друг Чайковский увлёк супругов опасным проектом: вокальным циклом на стихи Иосифа Бродского, только что осуждённого за тунеядство. Пришёл к ним радостный: «Вот, за одну ночь написал. Какие стихи!..» Они, обрадованные, за один день выучили. Но радость была недолгой: премьеру цикла запретили.

Это переполнило чашу терпения, и Ростропович принимает тяжелейшее решение – покинуть Родину. Сначала один, потом семья. И как он попрощается с друзьями и поклонниками? Исполнением Шестой симфонии П.И. Чайковского в Большом зале своей alma mater – Московской консерватории, где столько лет учился и преподавал (как сам Пётр Ильич).

Вынужденный изгнанник стоял за дирижёрским пультом. Все понимали: это прощание. Возможно, навсегда. Каждая нота звучала болью, но невиданная красота произведения смягчала трагизм, усиленный жизненными драмами композитора и дирижёра, который можно было выразить только музыкой.

После отъезда дружба с Борисом оборвалась. Лишь однажды их пути пересеклись в Германии, на исполнении самого загадочного творения Б. Чайковского «Тема и восемь вариаций» для большого симфонического оркестра, написанного к 225-летию Дрезденской капеллы. Увиделись. Как ни в чём не бывало обнялись. «Слушай, а как тебе удалось так необычно провести основную тему? Тут какой-то секрет?» – с привычной непосредственностью спросил Слава. – «Да, тут есть кое-что, над чем можно подумать…» – отозвался автор.

На подобные раздумья не хватало времени. Вырвавшийся на свободу Ростропович был нарасхват по всему миру. С детской жаждой объять необъятное он откликался на все приглашения и приношения. Спешил жить, радоваться жизни и делиться радостью с другими. Отзывчивый до самозабвения, он успевал везде и преуспевал во всём.

Но планетарная слава имела обратную сторону – она требовала жертвоприношений на алтарь господствующей политики и моды. Случалось жертвовать обоими Чайковскими, особенно – вторым. Под напором модного авангарда и музыкального диссидентства из общественного обихода изгонялись приверженцы классических традиций в современной музыке. «Консерваторы», «ретрограды», «дилетанты» – слышали в свой адрес представители новейшей композиторской школы, и самый яркий из них Борис Чайковский. Так он оказался на периферии музыкальной жизни, в эпицентре которой блистал его друг Слава, вознесённый на пьедестал всеобщей любви и признания.

Разведённые судьбой и разделённые географией, они практически не общались. Август 1991 года, казалось, окончательно развёл друзей. Если Мстислав Леопольдович с юношеским энтузиазмом приветствовал либеральную революцию в России, то Борис Александрович воспринял её как начало национальной катастрофы. Когда в октябре 1993 года в Москве горел Дом Советов, Чайковский всю ночь стоял у окна, глядел на полыхающее зарево и курил папиросу за папиросой. После этого он почти ничего не написал и не ответил ни на одно приглашение бывшего друга, регулярно концертировавшего в столице. В начале 1996 года Борис Чайковский умер в бедности и забвении.

Весть о смерти Чайковского настигла Ростроповича в Америке. Вдова композитора, вернувшись с похорон, обнаружила у входной двери корзину с пламенеющими розами и конверт с текстом, отправленным Славой по факсу. Читать без слёз его было невозможно. Как он опоздал, как он преступно опоздал!

Дело в том, что незадолго до скоропостижной кончины Бориса Александровича Мстислав Леопольдович в интервью автору этих строк в своей московской квартире обещал, что в следующий приезд сделает всё, чтобы помочь Борису. Он планировал вернуться через месяц. Кто же мог предвидеть такой внезапный исход!

Интервью записывалось ранним утром 1 января 1996 года за два часа до отлёта во Францию. У подъезда уже ждала машина, а Ростропович всё говорил и говорил…

Он подробно рассказал про тот мартовский концерт 1964 года в Большом зале консерватории с триумфальной премьерой Виолончельного концерта Бориса, когда к нему в артистическую пришёл взволнованный Шостакович и характерной скороговоркой попросил: «Слава, дайте мне, пожалуйста, Борину партитуру, я хочу изучить эти нечеловеческие красоты!» (А Боре пришлось спасаться бегством от поклонников, шумно поздравлявших его с победой над учителем.)

Он рассказывал о том, как пытался открыть западным слушателям творчество своего друга, но силы были уже не те. «Мне легче пятьсот раз сыграть Концерт Дворжака, чем один раз – Бориса», – жаловался он автору этих строк. – Это же летящий на тебя метеорит! Его можно укротить только молодой силой».

Захотелось спросить, а почему сегодня молодёжь не включает в свой репертуар этот виолончельный шедевр? «Не просто шедевр, – поспешил он уточнить, – это бриллиант в алмазной короне. Ничего подобного в музыкальной литературе не было и не будет. А молодёжь не знает о его существовании. Это наша вина. Но я всё же надеюсь, нет, не на себя – на справедливый суд истории. С исключительными шедеврами бывало, что они долго ждали своего часа. Наверное, для Бориса этот час ещё не наступил. Но наступит, вспомните меня!» Он сыграл-таки этот Концерт – как дирижёр, а солировал его ученик Иван Монигетти. И сделал запись за свой счёт.

10 сентября 2005 года, в день 80-летия со дня рождения Бориса Александровича, его московская квартира содрогалась от смеха – это Ростропович рассказывал самые памятные эпизоды из своей жизни про юбиляра, про любимых учителей: Шостаковича, Прокофьева, Мясковского, Шебалина…

Собравшимся не хватало мест. Столы ломились от невиданных яств и напитков. «Всё Славка притащил. Это в его духе», – оправдывалась перед гостями скромно живущая вдова. Кто-то спохватился: разве на поминках столько смеются? Маэстро отпарировал: «Боря нас поймёт, он был весёлый человек, и вспоминать его надо весело. Хотя почему «был»? Он здесь, просто вышел покурить…»

Вот один эпизод их весёлой дружбы. В начале 70-х Ростропович, вернувшись с гастролей, звонит по привычке другу: «Что поделываешь? – Ничего особенного: сидим, водку пьём. – С кем же? – С гением кино Андреем Арсеньевичем Тарковским. – Я тоже хочу с гением выпить. – Приезжай, нальём».

Приехал, нет, примчался, пытается произнести тост: «За живых гениев музыки и кино!» Обычно сдержанный Тарковский шумно протестует: «Я не гений. Здесь только два гения…»

– Хорошо, – соглашается трезвый Ростропович: – Выпьем за двух настоящих гениев и одного будущего. Боря, ты согласен?

– Не согласен! – громко возражает молчавший до того Чайковский. – Здесь один гений – это ты!

Дискуссия затягивалась, водка застаивалась, никто не хотел быть гениальным при жизни, наконец решили договориться на том свете.

10 сентября 2005 года Ростроповичу оставалось полтора года до собственного 80-летия (27 марта 2007 года) и один год и 7 месяцев до кончины (27 апреля 2007 года).

Казалось, этому искромётному жизнелюбу не будет износу. Он сыпал шутками, тостами, комплиментами. В разгар застолья молодая пианистка Ольга Соловьёва попыталась выразить Мстиславу Леопольдовичу признательность за то, что благодаря ему наше телевидение впервые за последние пятнадцать лет вспомнило композитора Бориса Чайковского. «Вот черти! Не умеют ценить своё!» – в сердцах отозвался Ростропович.

Он заметно помрачнел, сник и перестал шутить. Может, вспомнил свой марш-бросок в Австрию из Бельгии уже после смерти Бориса? Тогда Владимир Федосеев организовал в Венской филармонии фестиваль русской музыки, который открывался концертом из произведений двух Чайковских: в первом отделении исполнялась симфоническая поэма «Подросток» (написанная под впечатлением от одноимённого романа Ф.М. Достоевского) Б.А. Чайковского, во втором – Шестая «Патетическая» симфония П.И. Чайковского. Ростропович находился в Бельгии на гастролях и случайно узнал об этом концерте. Поэма «Подросток» ему была незнакома – Боря написал её в 1984 году, в отсутствие друга, а роман Достоевского он обожал. Смертельно захотелось услышать, и он рванул в Вену.

Сразу после оркестрового вступления его начали душить слёзы. Музыка обжигала. Он мгновенно узнал интонации Бориса, его голос, его ранимую детскую душу, он увидел его за роялем, не зная, что так и было при жизни автора. Каждый звук этой необыкновенно дорогой ему музыки он переживал как им самим рождённый. Это был реквием по их дружбе и той невозвратной романтической юности, в которой им суждено остаться навсегда.

Он не сразу пришёл в себя. Публика устроила Федосееву получасовую овацию за «Подростка», и это позволило Ростроповичу покинуть зал Венской филармонии незамеченным. Он с трудом добрался до машины, но справиться с рыданиями не мог и не хотел…

В последние годы своей жизни на вопрос: какое место занимает Борис Чайковский среди своих современников, Ростропович отвечал безапелляционно: «Самый выдающийся композитор нашего времени».

Его отец предвидел это ещё в 1935 году...

Галина Тюрина, лауреат премий Союза журналистов СССР

Загрузка...