Литературная Газета, 6597 (№ 19/2017)

Размышления о Галифаксе

Размышления о ГалифаксеВыпуск 9 (28)

Спецпроекты ЛГ / Словесник / До самой сути

И. Репин. Портрет А.К. Толстого, 1896 г.

Теги: Алексей Толстой , «Галифакс»

К 200-летию со дня рождения А.К. Толстого

Русскому поэту, драматургу, прозаику Алексею Константиновичу Толстому в сентябре исполнится 200 лет. Срок немалый и, кажется, вполне достаточный для того, чтобы определить, уяснить место писателя в истории отечественной словесности. Но почему-то сделать это убедительно пока не получается.

Двух станов не боец

У А.К. Толстого есть стихотворение, которое до сих пор воспринимается как его «визитная карточка», поэтическое и политическое кредо. Первоначально оно называлось «Галифакс» по имени английского государственного деятеля, который, по словам Томаса Маколея, «всегда был строг к своим ярым союзникам и всегда был в дружеских отношениях со своими умеренными противниками». Однако впоследствии Толстой снял это название, и стихотворение вошло в русскую культурную память по своей первой строчке.

Двух станов не боец, но только гость случайный,

За правду я бы рад поднять мой добрый меч,

Но спор с обоими досель мой жребий тайный,

И к клятве ни один не мог меня привлечь;

Союза полного не будет между нами –

Не купленный никем, под чьё б ни стал я знамя,

Пристрастной ревности друзей не в силах снесть,

Я знамени врага отстаивал бы честь!

(1858)

Стихотворение это вызвало множество вопросов – как из стана «врагов», так и из стана «друзей». Оно действительно весьма противоречиво и сомнительно по возможному нравственному выводу. О каких станах идёт речь? Почему спор с обоими станами – жребий тайный? Что мешает спорить открыто? Что за клятва имеется в виду? Она синонимична «покупке»? И зачем становиться под чьи-то знамена, если ты не убеждён в правоте и святости этого знамени? Герой, отстаивая честь вражеского знамени, поступает так назло друзьям или хочет их чему-то научить? Объективности? Но что же это за объективность, если он при этом сам не верит в правоту того знамени, которое отстаивает, – иначе почему оно всё-таки остаётся «знаменем врага»? Не тот ли это соблазн, который ещё в Евангелии обозначен как «теплохладность»?

Сами по себе подобные вопросы, по сути, предполагают только один ответ – «двух станов не боец» есть декларация беспринципности, выдаваемой за независимость. Наверняка сам Толстой осознавал шаткость подобной позиции. И на протяжении всего творческого пути настойчиво возвращался к «проклятой» проблеме выбора.

В стихотворении «Лишь только один я останусь с собою…» (1856) фольклорный архетип «витязя на распутье» углубляется тем, что герой тоскует по «прямой, святой дороге», но прямо идти как будто не может, оказавшись в тупике, из которого его призывают «направо» и «налево» разные «голоса». Но это ложные альтернативы. Вряд ли лирический герой в итоге выбрал одну из сторон: его путь вообще лежит не в этой плоскости. В конце концов он освобождается от сомнений, которые сами по себе бесплодны, ибо не дают идти.

И эту мысль поэт словно испытывает на прочность в стихотворении «Хорошо, братцы, тому на свете жить…» (1858) : победить сомнения не так уж и просто – для этого надо быть тем, «у кого в голове добра не много есть, а сидит там одно-оди­нёшенько». Этот счастливчик –

…знай прёт вперёд, напролом идёт,

Давит встречного-поперечного.

Напротив, «тяжело и больно» жить на свете тому,

Кому Бог дал очи зоркие,

<…> И дойдёт он до распутьица,

Не одну видит в поле дороженьку,

И он станет, призадумается…

Божий дар оборачивается наказанием и мешает исполнить назначение.

Вспоминается в этой связи ещё одна поэтическая исповедь – «Господь, меня готовя к бою…» (1857) , где главной причиной несвершённого пути названо отсутствие «непреклонности и суровости», которое превращается в беззащитность перед жизненными испытаниями. Получается, что «добрый меч» и здесь не поднят за правду, бесполезен, бессмыслен? А непреклонность помогла бы «переть… напролом, давить встречного-поперечного»?

Аллегорическим ключом к проблеме становится притча «Правда» (1858) , написанная былинным стихом словно от лица того самого молодца, которого Бог наградил очами зоркими. А семеро «правдоискателей» (как позднее пойдут выяснять – «кому на Руси жить хорошо» – семеро некрасовских мужиков), на­оборот, готовы видеть только свою часть правды и выдавать её за целое.

И подъехали к правде со семи концов,

И увидели правду со семи сторон.

<…>

А вернувшись на свою родину,

Всяк рассказывал правду по-своему;

<…>

И поспорили братья промеж собой,

И вымали мечи булатные,

И рубили друг друга до смерти…

Ведь нельзя назвать братьев лгунами – они честно рассказывают то, что увидели. И противоречат друг другу. Правда – одна и она огромна. Но если каждый увидел только часть, то слагается ли целое из суммы увиденного братьями? Можно ли создать её объективный – объёмный – портрет из семи «плоских» эскизов? Или её нужно увидеть каким-то принципиально иным (бинокулярным) зрением?

С высоты этой идеи действительно не слишком важно, чем «знамя» врагов так уж принципиально отличается от «знамени» друзей, ведь «пристрастная ревность» и есть попытка выдать партийную (pars – часть, доля) точку зрения за полноту знания. Толстой понимает, что жёсткий выбор в относительных человеческих категориях – упрощение, сведение полноты бытия к суррогатам. Жизнь богаче, чем различные мнения о ней. Не отсюда ли рождается трагически неподъёмная цель: «согласить… что несогласимо» («В совести искал я долго обвиненья…», 1858)?

Но как не впасть в гордыню, заняв позицию «над схваткой»? И можно ли удержаться на этой позиции будучи в гуще сражения? Через несколько десятилетий другой русский поэт в огне братоубийственной бойни найдёт единственно верное для себя решение – молиться за тех и за других. Но если Максимилиан Волошин молится за оба стана потому, что видит правду в каждом из них, то Алексей Толстой не хочет окончательно встать под чьё-то знамя потому, что видит в каждой из сторон НЕправду, неполную правду, одностороннюю правду.

Против течения

В этом одна из причин, по которой он, успешный во всех отношениях придворный, находит решимость признаться, что служба и мундир тяготят его, внутренне сковывая, обязывая, «маркируя» принадлежностью к «части», «партии». Служить для Толстого значит – «говорить во что бы то ни стало правду» (из письма к императору с просьбой об отставке) – ту самую правду, которую всякий понимает по-своему, как диктует ему «кодекс чести» того или иного «стана». Получается, что взгляд «независимого одиночки» на самом деле государственная позиция человека, заинтересованного в преобладании центростремительных общественно-политических сил над центробежными. Один из любимых героев писателя выговаривает его заветную мечту:

Шурин, даже грустно

Мне слышать это: тот сторонник Шуйских,

А этот твой! Когда ж я доживу,

Что вместе все одной Руси лишь будут

Сторонники?

(«Царь Фёдор Иоаннович», 1868)

Опять невозможность и необходимость сливаются воедино: ни в чём, кажется, не виноват царь Фёдор Иоаннович, а Русь на краю гибели и на пороге Смуты:

Я хотел

Всех согласить, всё сгладить, – Боже, Боже!

За что меня поставил Ты царём!

Может быть, в последней фразе есть своеобразный «ключ» к загадке «двух станов не бойца». Конечно, человек на жизненном пути совершает выбор и несёт ответственность. Но есть ещё что-то, не определяемое ни целями, ни средствами, ни словами, ни поступками. Не выбирал Фёдор Иоаннович судьбу царя (и не готов к ней), а царём родился. Бог поставил. Почему добрый молодец не может выбрать одну дороженьку и теряет время на распутье? Господь дал «очи зоркие». И дар, и наказание. И миссия, и проклятие. И, только оглянувшись назад, можно душой прикоснуться к тайне своего пути и даже попробовать найти для неё поэтическую формулу.

Всему настал покой, прими ж его и ты,

Певец, державший стяг во имя красоты,

Проверь, усердно ли её святое семя

Ты в борозды бросал, оставленные всеми?

По-совести ль тобой задача решена

И жатва дней твоих обильна иль скудна?

(«Прозрачных облаков спокойное движенье…», 1874)

В предпоследней строке белового автографа – авторская правка: вместо «успешно ли» вписано «по-совести ль». Боец-гость стал певцом, а знамёна – друзей ли, врагов ли – сменились единым стягом – во имя красоты. А борозды, «оставленные ВСЕМИ», как будто говорят о том, что поэт так и не обрёл союзников, и в истории русской литературы остался «одним в поле воином», к тому же идущим «против течения». Но не такое ли одиночество суть необходимый признак любого личного пути? Перед лицом смерти, перед лицом совести, перед Богом – человек не может не быть один.

Алексей Фёдоров,

кандидат филологических наук,

учитель русского языка и литературы