Литературное приложение «МФ» №04, май 2011

Матюхин Александр allmatt@rambler.ru Я — сновидение

Cначала я подумал, что оказался в Раю, но мне очень хотелось верить, что это не так. И Рай рассыпался. Вместо него возникла пустота и абсолютная, железобетонная уверенность, что будущего больше не будет. Только прошлое и немножечко настоящего.

Передо мной выросла стена из красного кирпича. А на её поверхности кто-то (может быть, бог) описывал сверху вниз и слева направо мелким шрифтом мою жизнь. Строчка мгновение. Абзац — год.

Восклицательный знак — вечность. Меня самого как бы не было, но вот он я — в бессознательном состоянии, похожем на сон. И эта бредовая мысль заслуживает уважения во сне. Так же, как заслуживает уважения стена из красного кирпича.

А что внизу? Пустота. И наверху — ничего нет. А позади стоял человек в очках, похожий на карандашный рисунок в полный рост, Может быть, моё воображение нарисовало его только что, а может быть…

На стене написано: «Двадцать четвёртое сентября тысяча девятьсот девяносто шестого». В тот день мы с Настей купили книгу по рисованию. Она научилась рисовать карандашом, а я забросил альбом и принялся учиться играть на гитаре. Нам было по двадцать четыре. Хотя нет. Мне было двадцать четыре, а ей всегда восемнадцать.

— Дело в том, что вашей сестре нужны деньги, — сказал человек в очках. Я не слышал его голоса. Я его вообразил в своём непонятном сне. — Вы помните, как вас зовут?

Я не мог ответить. У меня не было рта (а последние слова застряли в горле миллион лет назад). И у меня не было головы, чтобы хотя бы кивнуть.

— Ваше имя Виталий. А меня зовут Максим, — сказал нарисованный человек. — Две недели назад вы с женой отправились кататься на велосипедах и попали в аварию. Пока вы лежали в коме, мы связались с вашей сестрой и предложили ей отдать ваш… разум. Чтобы провести эксперимент.

На стене написано: «Шестое июня тысяча девятьсот девяносто восьмого». Странная дата для свадьбы. Да и сама свадьба… Настя была одета в белые джинсы и кроссовки, а ещё в майку с надписью «Love rock». Я натянул старенькие штаны (любимые), шлёпки и белую рубашку с идиотским рисунком на спине. Кольца мы купили в ювелирном магазине в ста метрах от ЗАГСа.

Я мысленно стёр нарисованного человека в очках и попробовал нарисовать Настю. Вместо этого я увидел уголок комнаты, половину зеркала и край дивана. На полу лежала футболка, небрежно брошенная перед тем, как я выкатил первый велосипед на лестничную площадку.

— Не пытайтесь уйти от реальности, — сказал человек в очках, возникнув совсем близко. Я увидел жирные, неровные линии, очерчивающие его подбородок и острый нос. — Вы всё ещё живы. Ваше тело — нет.

Но ваше сознание — в полном порядке. Мы взяли на себя смелость изъять ваш разум и заняться его изучением… Тут всё не так просто, вы же понимаете. Сохранить разум без физического тела практически невозможно. Мы работаем на пределе.

Войдите в наше положение. Всем первооткрывателям было не так-то просто….

Я снова стёр его, а заодно и край комнаты. Мне вдруг стало очень неуютно. Ощущение, будто жжёт где-то за глазами (но сейчас и глаз-то нет).

Я мысленно изобразил гитару. А дальше как-то само собой вышло, поместил себя в непонятную, невидимую, но комфортную оболочку, дотронулся до гитарных струн и подумал, что услышал мелодию. Это помогло мне успокоиться.

— Ну зачем вы убегаете! — нарисовался человек в очках. — Всё же лучше, чем просто так умереть. Давайте сотрудничать.

На стене написано: «Двенадцатое марта двухтысячного». Чудесный выдался денёк. Мы с Настей купили бутылку красного вина, сыр и плед. Потом вырвались за город, отыскали большой изумрудный холм и забрались на самую его верхушку. Мы пили вино, смотрели на голубое небо и думали о будущем.

— Нет у вас больше будущего! — сказал человек в очках. — Поймите же. Вы теперь просто… ну, комок сознания. Голый разум. Вы существуете в нашей лаборатории. Вас даже никто увидеть не может, кроме меня. А мне приходится глотать кучу таблеток, чтобы погрузиться в транс. Я очень надеюсь, что Толик с Веней правильно рассчитали дозу, а то я ведь могу и не проснуться.

И как ему верить? Я мысленно нарисовал стул (точно такой же стоял на кухне у моей тещи) и поставил его возле человека в очках. Тот поблагодарил и сел.

— Виталик, так уже лучше. Давай начистоту, ладно? Мы учёные, но мы не собираемся делать из тебя лабораторную крысу. Большая часть работы уже проделана. Теория готова на девяносто девять процентов. Мы, в принципе, достаточно точно рассчитали твои действия на два года вперёд. Нам просто нужно предельно ясно провести эксперимент. Ты же меня понимаешь?

Я мысленно отправил человека в очках в свою комнату. Усадил его на диван и положил на колени раскрытый альбом для рисования. Это был Настин альбом. Затем я написал на чистом листе, что, да, я всё прекрасно понимаю, но, чёрт возьми, что происходит?

И человек в очках ответил.

— Твоя судьба больше не в твоих руках, Виталик. Твоё будущее закончилось. Твоя жизнь зависит только от нас. Мы можем отключить все приборы прямо сейчас, и ты отправишься в Рай или в Ад, или куда-то там ещё. Но я бы посоветовал тебе остаться.

И я спросил: зачем?

А он ответил, что все люди мира будут мне благодарны, если я позволю провести эксперимент.

Всё, что было в моих силах, это стереть комнату и человека в очках и, оставшись в пустоте, впериться взглядом в стену.

А на стене было написано: «Шестое апреля две тысячи первого». Мы купили новый диван. Я и двое моих друзей тащили его по лестничным пролётам на пятый этаж. А на третьем этаже диван накренился и рухнул мне на ногу, сломав два пальца — большой и указательный. Я мчался в больницу на такси, а Настя сидела рядом, стирала капли пота с моего лица и тихо шептала на ухо о том, как сильно она меня любит.

В пустоте не существовало времени.

Невидимая рука бога всё писала и писала ровным почерком даты моей жизни, а когда дошла до самого низа стены, начала стирать в пыль старые воспоминания, а то и вовсе писать поверх них. Я пытался удержать самые яркие моменты, и мне ничего не оставалось, как сматывать белую нить почерка в клубок. Но кое-что всё равно развеялось и исчезло навсегда.

А хотел ли я уйти следом?

Человек в очках появился дважды, но я решительно стёр его, не дав вымолвить ни слова. Мне пока ещё было комфортно в невидимой оболочке, хотя я начинал испытывать тоску. Это чувствовалось примерно так же, как зуд в том месте, куда нельзя добраться, чтобы почесать.

Прошла вечность, прежде чем Максим появился снова, а я постарался его выслушать.

— Ты уникальный! — сказал Максим, присаживаясь на нарисованный стул. — Как же не понимаешь! Мы затратили столько времени и сил, чтобы извлечь разум из телесной оболочки и поместить его сюда, что уже просто не можем отступить. Если ты сотрёшь меня снова, придёт другой человек, а потом ещё один и ещё. Разве ты хочешь умереть?

Я положил ему на колени лист бумаги, на котором написал: «Нет».

А затем дописал: «Что вы хотите?»

И Максим рассказал мне суть эксперимента.

Я слушал его, а сам сматывал воспоминания в клубок, стараясь успеть сделать это прежде, чем невидимая рука бога сотрёт их в пыль.

На стене было написано: «Первое апреля две тысячи четвёртого». Настя меня разыграла: наняла рабочих, которые при моем появлении начали вытаскивать из квартиры мебель. Настя чуть ли не в слезах сообщила, что нам подняли квартплату до каких-то заоблачных высот и поэтому придётся срочно выезжать к Настиной маме, за город. Впечатлений было море. Здорово мы тогда посмеялись!

— …И по нашим расчётам выходит, что твой разум может заглядывать в разум других людей, — говорил человек в очках. —

Понимаешь, это вроде телепатии, только в немного другом ключе. Во сне люди обмениваются информацией между собой, передают эмоции, воспоминания, навыки и идеи. Человеческий сон — это что-то вроде закрытой трансляции. Глобальная Информация, как мы её называем, активно переваривает все события, происходящие в определённом отрезке времени, и распределяет основную их часть между разумами спящих людей. С пробуждением связь обрывается.

Я написал на листе: «А при чём здесь я?» Максим ответил:

— Твой разум освободился от телесной оболочки. После смерти разум стремится к распылению, он оседает в море Глобальной Информации и растаскивается по песчинкам сотнями тысяч спящих сознаний. А нам удалось удержать тебя от распыления, связать с миром живых, но и с глобальной Информацией тоже.

Ты будто всё время спишь. Но в то же время ты находишься в сознании, ты реален. Ну, а контакт с глобальной Информацией позволит тебе запросто заглянуть в разум других спящих людей и не исчезнуть при этом навсегда.

Я написал: «То есть я теперь чьё-то воспоминание?

— Нет. Скорее — ты теперь чей-то сон.

Я убрал лист с ног Максима и отвернулся к стене, сматывая в клубок белую нить собственных воспоминаний. Мне надо было подумать.

На стене написано: «Девятое ноября две тысячи четвёртого». На улице стоял крепкий мороз, от которого звенели замёрзшие ветки и замерзали губы. А мы с Настей стояли в тёмном подъезде и целовались.

Просто так, получая удовольствие.

Я написал прямо в воздухе, цветом угля:

«Что же я должен делать?» И Максим рассказал.

После того, как мне всё стало ясно, Максим исчез. Я не выпускал клубок из рук и зашёл за кирпичную стену. Мне казалось, что мир вокруг остался точно таким же — нереальным, сотканным из пустоты и вечности, но я угодил в чей-то сон.

Глобальная Информация, как говорил человек в очках. Я теперь что-то вроде сигнала, запущенного в свободный полёт и отталкивающегося от одного приёмника к другому. А приёмники — спящие люди.

Во сне я увидел поле золотого цвета и голубое небо, с рябью лёгких белых облаков на горизонте. В траве лежали две пожилые женщины в соломенных шляпках, и, громко смеясь, пытались придумать название каждому пролетающему мимо солнечному зайчику. Увидев меня, одна из женщин прикрыла глаза рукой и воскликнула:

— Боже! Какой красавчик! Вторая сказала:

— Невероятно! Я даже во сне ухаживаю за красивыми парнями!

Я улыбнулся в ответ, перешагнул через поле и оказался в другом сне — тесном, душном, тёмном, наполненном пылью и старыми книгами. Кто-то кричал из темноты: «Откройте мне форточку!» и, кажется, пахло апельсинами.

Следующий сон оказался чёрно-белой фотографией, на которой маленькая девочка с грустным взглядом держала подмышкой плюшевого мишку. Я побежал вперёд, но фотография не отпускала. И я почувствовал, как мир вокруг тоже становится чёрно-белым. Нить воспоминаний натянулась. Клубок едва не выпал из рук. Я обернулся и увидел кирпичную стену.

На стене написано: «Семнадцатое июня две тысячи пятого». Мы с Настей почти год копили пятирублёвые монетки и складывали их в копилку. Когда места в копилке не осталось, мы расколотили её молотком и почти час сидели на полу, складывая из монеток башенки, ведя подсчеты и записывая их в тетрадь. Накопленных денег хватило на велосипед. Продавцы в магазине смотрели на нас, как на чокнутых.

А мы смеялись…

После путешествия по чужим сновидениям я больше не испытывал комфорта в своей оболочке. Зуд становился невыносимым. Мне всё время казалось, что я хочу заплакать. Я сидел у стены, сматывал воспоминания в клубок и размышлял о вечности. Мимо меня проходили незнакомые люди, проплывали облака, проносились автомобили и случались невероятные события. Чужие сны, найдя со мной связь, пытались выйти на контакт, но я не обращал на них внимания. Я хотел сказать, чтобы они пошли к чёрту, но не мог.

А потом снова появился человек в очках.

Как-то он был небрежно нарисован.

— Мы успели отфильтровать несколько сновидений, — радостно сообщил он. — Сейчас идёт дешифровка. Ты молодец, Виталий! Если будешь продолжать в том же духе, мы постараемся сделать твоё пребывание здесь, эээ, более комфортным.

Я не отозвался. Максим произнёс ещё несколько слов и исчез. А я сидел целую вечность, потом вновь побрёл по чужим снам.

Не знаю, сколько прошло времени.

Максим появлялся несколько раз. Сначала он просто разговаривал, потом очень ловко попытался направить меня в нужное русло и дать несколько ценных указаний. Я сразу сообразил, что его цель — найти сновидения определённого человека. К тому времени зуд разрывал меня на части, и было всё равно, что делать, лишь бы не сидеть на месте. Я отправился на поиски нужного человека, перепрыгивая через сновидения, проходя сквозь людей и предметы. На время мне было наплевать, и, в конце концов, я нашёл то, что искал.

Я застыл невидимой тенью в углу комнаты, наблюдая за обнажёнными телами, которые совокуплялись на огромной кровати под сладкую французскую мелодию. Мне казалось, что воздух вязок от удушливого аромата духов и пота. Но я стоял безучастно и вертел в руках клубок воспоминаний. Нить белого почерка дрожала, будто живая, а апатия медленно, но верно подтачивала мою неуютную оболочку.

За спиной шумно сопел невидимый Максим. Там, в мире живых, какие-то приборы фиксировали сновидения, дешифровали, вносили ясность, проникали сквозь мой разум в разум другого человека, выдирали куски из Глобальной Информации и сохраняли их на жёстких дисках, на флеш-картах, на иных носителях. А неизвестные учёные строчили диссертации, защищали работы, ставили галочки в рабочих журналах, бросали заметки в блокнотах, готовились к лекциям, продвигались по карьерной лестнице вверх… И это всё изза моих наблюдений за фантазиями старых любовников, что раскинулись передо мной в тошнотворной красоте сновидения.

Потом я вернулся к стене и стёр оболочку, не оставив от неё даже воспоминаний.

Освободившийся я испытал неловкость и дискомфорт, будто очутился голышом на мостовой. Но зуд потихоньку исчезал. Тогда я размотал клубок воспоминаний и сотворил из него белый непрозрачный кокон, куда и забрался. Кокон вращался сам собой, наматывая воспоминания дальше, делаясь плотнее. А невидимая рука бога продолжала писать и писать.

Когда я покончил с работой, нарисовался Максим — грубые росчерки дрожащего карандаша.

— Я поражён! — сказал он и растворился.

На стене написано: «Двенадцатое июля две тысячи шестого». Мы с Настей отправились на велосипедах через весь город, прихватили с собой фотоаппарат, плед и термос с чаем. По дороге нас застал дождь, но мы не прекратили путешествия — заезжали, куда приглянется, и фотографировались.

Потом пили чай и подставляли тёплым каплям дождя счастливые лица.

Вот так я стал работать на Максима.

Время для меня растянулось на вечность. Будущее осталось в прошлом. Максим приносил заказы, я отправлялся в путешествие по чужим снам, проникал в Глобальную Информацию и добывал всё, что было необходимо. Иногда меня это забавляло, иногда — нет. Я читал надписи на стене, а кокон становился всё плотнее. Я любил забираться в него и тихо дремать, не различая разницы между бодрствованием и сном.

Пустота вокруг наслаивалась на тишину. Кажется, я стал забывать, что такое физическое тело. Я всегда был разумом — ещё одним сновидением в океане информации.

А потом надписи на стене закончились. Или невидимая рука бога занялась другими делами, или мои воспоминания подошли к концу. Я смотрел на стену и бессильно размышлял ни о чём. Последние белые строки соскользнули с кирпичной поверхности и вплелись в мой кокон. Стена осталась девственно чистой.

Я не мог поверить в то, что вижу. Я пронёсся по пустоте, огибая стену, взмыл вверх, но не увидел ни единой надписи вне своего кокона. Где-то в уголке сознания снова зародился зуд. Я запаниковал. Я кинулся бежать и угодил в чей-то сон, полный фруктовых деревьев и весёлого детского смеха. Я побежал дальше, в потные сны подростка, и ещё дальше — в узкие коридоры заброшенного университета, где пожилой профессор когда-то давно преподавал физику. Я мчался по снам, я вспарывал Глобальную Информацию своим разумом, я мелькал чёрной тенью в сознании других людей, которые крепко спали или сладко дремали, а, быть может, пребывали в иных состояниях. Я бежал и бежал, не зная усталости, не чувствуя времени, не ощущая пространства. Только чудовищный зуд терзал разум, рвал на части внутреннюю вселенную.

Внезапно я остановился, увидев вокруг себя знакомую обстановку.

В небольшой комнатке было темновато. Свет лился от настольной лампы на тумбочке. А на кровати, поджав ноги, сидела… Настя. Она распустила волосы и… постарела. На её коленях лежал лист бумаги, на котором Настя размашистыми линиями рисовала чей-то портрет… Я осторожно подошёл ближе. Я отчаянно хотел стать видимым. Но Настя продолжала рисовать.

Это был её сон, и она не могла увидеть в нём меня. Но почему?

Я отвернулся и обнаружил гладкую кирпичную стену без единого слова. Около стены возник Максим. Он тоже постарел.

Морщинки бегали по его лицу, в волосах белели пятнышки седины.

Я написал на стене: «Моя жена не умерла?» Максим ответил:

— Она лежала в коме почти четыре года. Потом выкарабкалась. К сожалению, у неё частичная амнезия. Врачи полагают, что ей никогда не удастся вспомнить большую часть своей жизни.

Я написал: «А она помнит меня?»

— Очень смутно, — ответил Максим. — Только неясные образы и ничего больше. Прошло почти тридцать лет с момента аварии.

Я написал: «Но почему вы мне сразу не сказали?»

— Странный ты, — ответил Максим. — Зачем тебе знать? Чтобы всё время своего существования сидеть в её голове? Мы не для этого оставляли твой разум.

Я написал: «Вы должны были мне рассказать».

— Вовсе нет. Не должны, — ответил Максим, и я стёр его малейшим усилием воли.

Он нарисовался вновь.

— И не надо психовать! Пойми, что твоё существование зависит от нас. Одно движение — и ты умрёшь навсегда.

Я снова стёр его, а потом ещё раз — когда Максим возник возле стены.

— Помни об этом! — успел шепнуть Максим.

И я запомнил.

Прошло ещё какое-то время, прежде чем я решил, что делать дальше.

На стене больше не появлялось слов.

Я подошёл к ней и стал вынимать кирпичи.

Стена задрожала. Я складывал кирпичи в аккуратную стопку, не обращая внимания на Максима, который стоял за спиной и бубнил что-то о работе, о чувстве долга и об эксперименте. В конце концов, я вынул ещё один кирпич, и стена рассыпалась, подняв в пустоте облако пыли. Сквозь облако я разглядел Настино сновидение.

Настя сидела на кровати, расчёсывая поседевшие волосы. Она была так же красива, как и много лет назад. Я ощутил зуд от понимания того, что у меня с Настей никогда не будет будущего.

— Я не знаю, что ты там видишь, но если всё не прекратится через час, мы будем вынуждены тебя отключить! — предупредил Максим из-за спины.

Я стёр его из своего разума, не оглядываясь.

Потом я взял белоснежный кокон воспоминаний. Мелкие буквы невиданного почерка дрожали от возбуждения. Я зашёл в комнату и, оставаясь невидимым для Насти, положил кокон у изголовья её кровати.

Кокон Настя заметила. Глаза её округлились. Она отложила расчёску и осторожно дотронулась до дрожащих букв.

И тогда я дёрнул за ниточку. Кокон начал распускаться. Буквы начали складываться в слова, слова в предложения, предложения в абзацы, а всё вместе — в воспоминания o нашей с Настей совместной жизни. Настя удивленно охнула и отползла по кровати как можно дальше. Наверняка она хотела проснуться. А слова окутали её, сжали в крепких объятиях и впитались в сознание, раскрасив сновидение воспоминаниями. Я был уверен, что с каждым впитанным словом к Насте возвращается её память.

По-другому и быть не могло.

А с воспоминаниями возвращался и я — осязаемый, настоящий, не смутный образ в уголке сознания, а почти живой (пусть и не физически) любимый человек.

Настя увидела меня, стоящего у кровати, и заплакала.

— Виталик! — шепнула она. — Виталик!

О, боже…

Я протянул руку. Она подалась вперёд и дотронулась кончиками пальцев до моей ладони.

— Я навсегда останусь в твоих воспоминаниях. — Слова, которые не успел произнести. — Прости, если что не так.

И в этот момент где-то в мире живых Максим отключил питание.

И я исчез. Эксперимент закончился.

11-13 марта 2010