Ливень

ЛИВЕНЬ

Поезд проскочил последний тёмный туннель, сбавил ход, в окнах вагона замелькали станционные домики.

— Вот и приехали, — испуганным шёпотом сказала мать. — Погляди, мы на полках ничего не оставили?..

Тимка стащил вниз чемодан, повесил на плечо авоську с пустыми бутылками и прочей дорожной мелочью, и они вышли на платформу.

В первую минуту ему показалось, что на платформе стоит оглушительный звон и гвалт. Тимка завертел головой, оглядываясь и не понимая, в чём дело. Народу с поезда сошло немного, станция была небольшая и пустынная, а звон всё-таки слышался.

Лишь спустя какое-то время Тимка догадался, откуда это странное ощущение.

Оглушительным было солнце. Оно прямо-таки давило своими лучами на Тимкино лицо, слепило глаза, заставляло жмуриться. Казалось, что солнечные потоки льются с неба сплошной стеной. Этими потоками были залиты неестественно зелёные и близкие горы, каменистая белая дорога, здание станции, похожее на шкатулку из ракушек, редкие деревья с белой корой, почему-то висящей лохмотьями. Тени от всех предметов были короткие, жиденькие, и чудилось — вот-вот испарятся, как мелкие лужи.

Мир выглядел ослепительным и блистающим до звона. Хотя нет, не весь целиком. Когда Тимка повернулся в сторону, он увидел море. Совсем близко, за железнодорожной насыпью.

Оно занимало добрую половину мира, выпуклое, словно бы горбатое, расплёснутое в такие дали, что сразу не охватишь глазом. И тот солнечный блеск, что поразил Тимку над горами и землёй, был здесь увеличен втрое, впятеро. Как зеркало в громадном прожекторе, отбрасывало море потоки лучей, и они трепетали, ярились и беззвучно гремели над морем.

Подталкиваемый матерью, Тимка шёл по перрону и едва ли сознавал, что происходит вокруг. Мелькали чьи-то лица, чемоданы, зонтики, станционные киоски, следы на горячем асфальте. Тимка всё это видел, как в торопливом утреннем сне. А наяву было лишь самое главное: небо, земля и море, подобные гремящему оркестру.

Потом он почувствовал, как мать трясёт его за плечо. Он поднял глаза.

— Что с тобой? — говорила мать, а лицо у неё тоже было необычным — каким-то помолодевшим, очень бледным и жалким. — Постой, надо бы узнать… Тут где-то квартирное бюро, дают адреса… Хорошо бы нам поближе к морю! Ах, Тимка, сколько лет я тут не бывала, ничего не помню!..

Они стояли на ступеньках вокзальной лестницы. Внизу, по маленькой и круглой, как блюдце, площади, расходились пассажиры, втискивались в запылённые такси. Несколько смуглых женщин, одетых во всё чёрное — от башмаков и до наброшенного на голову платка, — останавливали проходящих, выкрикивая гортанными голосами: «Комнаты, комнаты! Кому надо комнаты?..»

— Боюсь я к незнакомым людям, — сказала мать нерешительно.

— Чего это они? — спросил Тимка.

— Постояльцев ищут.

— Нет, почему чёрные? Траур, что ли?

— Просто здесь так одеваются… У кого бы спросить, где бюро?.. До чего же я не люблю ездить без путёвок, одно мучение!.. Девочка, можно тебя на минутку?

Им навстречу неторопливо поднималась по лестнице девчонка, наверное, ровесница Тимки, и, когда она подошла, мать и Тимка отчего-то смутились.

Девчонка была очень красива. Скорей всего, она напоминала цирковую гимнастку — такой была загорелой, стройной, тоненько-крепкой. Короткие волосы падали ей на лоб небрежными прядями, глаза под чёткими бровями смотрели ясно, весело и очень уверенно.

Она стояла в свободной позе, сунув руки в кармашки пёстрого платья, покачиваясь на носочках, и все пассажиры, шедшие по лестнице со своими корзинами и тюками, невольно задерживали шаг и оглядывались на неё.

— Вам комнату? — спросила девчонка, — Я могу проводить. Отдельный вход, все удобства, грудных детей нет. До моря десять минут, столовая рядом, а можно и на полном пансионе. Вы на такси поедете?

— Не знаю… — растерянно сказала мать, краснея под взглядом девчонки. — Я думала, в бюро сначала… Надо ведь о цене договориться и вообще…

— Цены теперь везде одинаковые, — с вежливой улыбкой проговорила девчонка, как бы объясняя то, что всем давно известно. — Дешевле не найдёте.

— Право, не знаю… — повторила мать, для чего-то сворачивая железнодорожные билеты и заталкивая их в сумочку. — Я как-то не думала…

— Если не хотите, я найду других.

— Нет-нет, не в том дело. Мне все советовали пойти в бюро… А тебя как зовут?

— Женя, — ответила девчонка. — Сейчас подойдёт автобус, хорошо бы занять места.

Тимка слушал этот разговор, смотрел на мать, и отчего-то ему не хотелось, чтобы мать дала согласие. Он не знал почему. Вероятно, потому, что эта девчонка была уж очень красива. Тимке становилось нехорошо и неловко, когда он смотрел на неё. Вообще всё здесь было каким-то чересчур новым и неожиданным. Тимка ехал на юг впервые, и впервые были у него такие суматошные сборы и такая длинная дорога. И то, что осталось позади — и школа, и тесный московский двор, по утрам холодноватый, а к вечеру душный, и знакомые мальчишки, и гребная секция, где Тимка начал заниматься и вдруг пришлось бросить из-за отъезда, и многое, многое другое, привычное и близкое, — всё это ещё жило в нём, волновало. А тут новые впечатления и ещё эта девчонка, до того красивая, что нехорошо и неловко! Всё уж как-то слишком. Тимка потянул мать за рукав и кашлянул, стараясь привлечь внимание.

— Ну ладно, — сказала мать. — Может, так и лучше. Пойдёмте. Где остановка?

Тимка ещё не успел нагнуться за чемоданом, как Женя подхватила его и понесла к площади. Чемодан был тяжёлым — Тимка таскал его с трудом, — но Женя шла сейчас прямо, легко, не напрягаясь, и чемодан будто плыл рядом с ней по воздуху.

— Пустите, — сказал Тимка, — я сам.

— Зачем же?

— Я сам.

— Пустяки! — В голосе Жени не слышалось ни ехидства, ни желания удивить. Одна только искренность и радушие. И глаза были ясны и ласковы.

— Что ж ты, кавалер, — укоризненно и с каким-то сожалением сказала мать, — хоть помог бы!..

— Нет, нет, — откликнулась Женя, — это моя обязанность!

У автобусной остановки выстроилась нетерпеливая очередь, ссорились какие-то мужчины. Женя на секунду остановилась, затем прошла мимо всей очереди и встала у другой таблички, с надписью: «Посадки нет».

Подкатил автобус, пахнущий подгорелой резиной, все из него вышли, парень-кондуктор собрался дёрнуть за сигнальный шнурок. В это время Женя вскочила на подножку.

— Вы разрешите? — громко спросила она и, когда небритый, уставший кондуктор зло повернулся к ней, вдруг расцвела в улыбке, почти засмеялась, прямо и доверчиво глядя на него.

Кондуктор поморгал, потом улыбнулся тоже:

— Ха! Давай, только быстро!..

Они заняли места у окошка, на теневой стороне. Для всех, кто стоял в очереди, мест не хватило. Рядом с Женей, в проходе, тесно сгрудились какие-то одинаковые парусиновые старички, над головой у неё качались узлы и сумки. Наконец все разместились, притихли, и тогда Женя встала с диванчика.

— Садитесь, пожалуйста! — кивнула она ближнему старичку.

И опять, так же как и на вокзальной лестнице, все вокруг смотрели на неё, а она стояла непринуждённо, свободно, повернувшись к Тимке и матери, и автобусная теснота как будто не касалась её и не беспокоила.

— Вчера мы ездили за форелью, — рассказывала она вполголоса. — Если захотите, можно будет ещё съездить. Это интересно, вам понравится. А ещё все приезжие в горы ходят за орехами. По вечерам тоже скучать не будете: у нас рядом санаторий, а там все новые кино…

И, пока ехали несколько остановок, Женя успела рассказать о самых удобных пляжах, о погоде за минувший месяц, о том, что можно достать в магазинах и чего достать нельзя. Говорила она охотно, увлечённо, как говорят с давно знакомыми людьми. Тимка видел, что мать успокаивается от этой болтовни, веселеет, да и сам он мало-помалу перестал отводить глаза, когда встречался взглядом с Женей.

Дом, где им предстояло жить, и впрямь был удобен. На склоне горы, прямо в саду, белела чистенькая, словно игрушечная, коробочка, но, когда вошли внутрь, оказалось, что в ней два этажа, а комнаты светлы и просторны.

— У нас ещё четверо постояльцев живут, — сказала Женя, — но их редко увидите, они всегда на пляже. Нравится?

— Нравится! — с облегчением засмеялась мать. — Только где же хозяева? Вдруг они ещё не согласятся?

— Что вы! — Женя тряхнула головой. — Я всегда сама с отдыхающими договариваюсь… Мама уехала, а отец не вмешивается: он занят. Я сама всё делаю. Хотите сад посмотреть?

Сад тянулся вниз по горе, ступеньками, деревья росли тесно, и самые дальние сверху казались карликами. Между стволами была натянута проволока. Гривастый рыжий пёс бежал вдоль неё, позванивая кольцом. Заметив чужих, он круто свернул и кинулся наперерез.

— Салют! — сказала Женя так, будто ударила хлыстиком. — Нельзя, свои!

И громадный пёс вдруг приник к земле, сжался и пополз навстречу, извиваясь и так молотя хвостом, будто заколачивал гвозди.

— Овчар? — с завистью спросил Тимка.

— Ага.

— Чего ухо разорвано?

— Злой. — Она погладила спутанную шерсть под ошейником. — Такой злой пёсик!..

— С собаками дерётся?

— Я не позволяю. Мы с ним купаться ходим на море. И вообще он меня провожает. Знаете, хулиган может пристать, пьяные… А с ним удобно: все боятся. С дороги, Салют!

Пёс отскочил, и они спустились вниз по широким ступеням. В саду было влажно, как в бане, пахло то лимонами, то хлоркой, то преющим древесным листом. Ядовито-зелёные мандаринчики величиной с пуговицу кучками лепились на ветках.

— Много-то как! — удивилась мать. — И созревают?

— Конечно. Ещё молоденькие, недавно посадили. Тридцать шесть корней. А вот там гранаты, орех. Виноград не трогайте, его утром опрыскивали. А у забора наша с папой, копилка.

— Что — вот это?

— Ну да, лавр. В суп кладут листья, знаете? Ни какого ухода не нужно, а осенью сдаём по десять рублей за килограмм. Прямо копилка!

Сад Тимке не очень понравился: ни зелёной травы, ни цветов, ни птиц, и хоть прибрано везде, а всё равно почему-то вспоминается строительная площадка с её разрытой землёй и мусором. А Женя, видимо, садом гордилась. Она вела всё дальше и дальше, показывая каждый уголок. Похвалилась даже аккуратной поленницей дров и новым забором, который они сколотили с отцом своими руками.

Салют, наверное, очень стосковался по людям: давясь, он танцевал на дыбках и натягивал проволоку. Тимка несколько раз оглядывался: было странно видеть громадного пса, безмолвно и неуклюже переступавшего на задних лапах.

— Ну вот, — сказала Женя, когда они вернулись в дом, — теперь вы знаете, что у нас везде порядок. И вы, пожалуйста, соблюдайте. Это же нетрудно… — и вновь улыбнулась.

В полдень пришёл её отец, молчаливый, толстый, обрюзгший, поздоровался с Тимкой и матерью, но ни о чём спрашивать не стал. И, когда мать протянула ему деньги за жильё, буркнул:

— Дочке, дочке!

— Она хозяюшка у вас! — польстила мать. — Такая хозяюшка!..

Он глотнул, будто что-то кислое выпил, поморщился и, не ответив, ушёл в сад.

— Кажется, хорошо мы устроились, — подытожила мать, выйдя вместе с Тимкой вечером на веранду. — Я думала, хуже будет.

Внизу шумели тёмные деревья, казавшиеся мокрыми, дальше поблёскивали рельсы железной дороги, ещё дальше пролегало шоссе, где журчали невидимые автомашины. А за всем этим, уходя к горизонту, слабо мерцало море, тихое и сонное. Проплыл вдали прогулочный пароходик, побренчал музыкой; огоньки светились у него в мачтах, и такие же огоньки, только вытянутые, полоскались в воде.

— Салют, купаться! — крикнула где-то внизу Женя.

Мать положила руку на Тимкино плечо:

— Ты отчего хмурый? Она тебе не понравилась?

— Понравилась, — помолчав, сказал Тимка.

Внизу, по каменистой, как бы слюдяной от лунного света дороге, скользнули две тени — легконогая девчонка и громадный пёс, несущий в зубах полотенце. Они взлетели на высокую насыпь, на миг замерли, озарённые бледным светом, и внезапно пропали во тьме.

Ночью Тимка долго не засыпал. Было непривычно жарко, шершавые простыни липли к телу, раскладушка шаталась и скрипела при каждом движении. Вспомнился весь сегодняшний день, такой пёстрый и долгий, словно бы составленный, как мозаика, из целого десятка дней. И чаще всего вспоминалось Тимке лицо Жени. Он старался не думать о нём, отгонял его, а оно появлялось вновь, будто проступая сквозь все предметы, — красивое, чёткое, с глазами, похожими по цвету на морскую воду, и отчего-то становилось тревожно и радостно. Так бывало с ним прошлой зимой, когда он возвращался с катка, усталый, разгорячённый, и музыка ещё звучала в ушах, и падал снег, и светили дымные фонари, и вдруг вечерний город и улицы становились незнакомыми, волшебными, странными, и охватывало предчувствие каких-то неожиданных перемен, которые должны были вот-вот свершиться. И, хоть потом эти перемены не наступали, он всё равно верил в них, ждал их, и само ожидание было томительно-радостным. А может быть, перемены всё-таки совершались, но только в нём самом, где-то в самой глубине его существа, и радость возникала просто из-за того, что он сегодня уже не такой, как вчера, на какую-то кроху богаче, сильнее, взрослей; ощутить это было можно, а объяснить и понять нельзя, и оттого к радости примешивалась тревога.

Проснулся он за полночь от грохота водяных брызг и тупых подземных толчков, сотрясавших дом. Электричество не горело, и в сумраке резко выделялся голубой квадрат окна. Свет за окном был какой-то пляшущий, судорожный. Тимка не сразу понял, что это вспыхивают молнии. Мокрая занавеска трепыхалась на окне, то взлетая, то распластываясь и прилипая к наличникам. На миг открывалось клубящееся небо, всё в извилистых огневых трещинах, а потом ливень распрямлял занавеску, и она казалась очень толстой, свитой из прозрачных верёвок.

Мать в ночной рубашке стояла у окна, лицо и руки у неё были мокры от брызг.

— Надо бы помочь хозяевам, но я боюсь, — говорила она. — Я и дома-то грозы боялась…

Тимка спрыгнул с раскладушки, выглянул наружу.

Весь дворик возле дома и ступеньки к саду были затоплены. Грязный пенный поток наискось рушился вниз по горе, таща за собой камни и образуя воронки вокруг древесных стволов. Струи ливня были похожи на стебли гигантских трав, они стояли сплошной зарослью, и казалось, что если захочешь пройти, то придётся их раздвигать руками.

Во дворе около забора метались какие-то фигуры. Тимка узнал отца Жени, одетого в плащ с капюшоном, почти закрывающим лицо. Рядом что-то делали два парня, наверное, постояльцы, а у самого забора, в брызжущем водовороте, стояла Женя с доской в руках. На ней не было ничего, кроме трусов и лифчика, и мокрая спина её и плечи отливали металлически-тёмным блеском.

— Мам, я пойду! — кивнул Тимка и, не дожидаясь ответа, выскочил за двери.

Когда он ступил босыми ногами в поток, то едва устоял. Что-то больно ударило по коленке, ещё раз, ещё… Это вода тащила камни, и они колотили по ногам.

Ливень был тёплый, и ночь была тоже тёплая, душная, но, оттого что кругом так грохотало, свистело, выло, Тимка невольно сжался, его затрясла дрожь. Стиснув зубы, качаясь, он добрёл всё-таки до забора и заставил себя шагнуть в кипящий водоворот.

Женя повернула к нему грязное хохочущее лицо с царапиной на щеке:

— Ага!.. Молодец, давай!.. Доску к забору… Чтоб вода… Держись за меня!

Устоять здесь было почти невозможно, и они прижались плечом друг к дружке и вместе стали подпихивать вздрагивающую непослушную доску.

Несколько таких досок уже было закреплено, оставалось перекрыть небольшой участок, чтоб вода повернула в сторону.

— Чуть поленницу… не унесло!.. — кричала Женя. — Едва успели… А тут забор… и мостик… Ух, бьёт!..

Тимка не понимал, чему она радуется: тому ли, что пока удалось отстоять и поленницу и забор с мостиком, или тому, что Жене попросту нравится эта сумасшедшая борьба с её грохотом и криками — сейчас кричал даже отец, сипло и тонко, как женщина.

Они протолкнули между кольев одну доску, вторую, а потом весь длинный забор — качнулся и очень медленно, сопротивляясь натиску, стал валиться прямо на них.

От неожиданности Тимка выпустил руку Жени, хотел отпрыгнуть, его сбило с ног и потащило вниз. Он только успел увидеть, как Женя, подняв доску наперевес, рванулась к падавшему забору.

Спасло Тимку старое грушевое дерево; что-то толкнуло в плечо, Тимка понял — можно схватиться, и, обдирая ладони, уцепился за кривую ветку.

Придя в себя, он увидел, что забор хоть и накренился, но всё же стоит. Женя успела подпереть его доской и сейчас вместе с двумя пареньками укрепляла добавочные подпорки.

Тимка охнул сквозь зубы — ныло плечо, — стёр со лба щекочущую пену и опять пошёл к Жене. Та по-прежнему смеялась, на тёмном лице белели оскаленные зубы.

— Ловко, а? — закричала она Тимке. — Ты живой?

— Живой.

— Давай ещё немножко!..

И они вновь стали подпихивать доски, уже вчетвером, и наконец-таки заткнули прореху. Внезапно водоворот утих, начал оседать книзу, мутный поток свернул с дороги и загрохотал уже где-то вдали, ломая кусты на обочинах.

Во дворе проглянула земля и бетонные ступени с наносами глины. Рваная простыня пены уползала вниз, к саду. Сделалось тише, даже ливень как будто ослаб.

И тут из сада, из дымящейся его темноты, долетел глухой и сдавленный стон.

Тимка испуганно обернулся:

— Что это?

— Салют, — сказала Женя, надув оцарапанную щёку и трогая пальцем. — Я его забыла отвязать. Совсем забыла.

Тимка торопливо зашлёпал по грязи, прошёл меж деревьев. Впереди тонко и зло блеснула обвисшая проволока, убегая во тьму.

Пёс лежал, полузанесённый грязью и щебнем. Голова его была задрана и казалась худой и длинной. Слипшийся клок шерсти, как заноза, торчал под глазом.

Вся земля вокруг была взрыта, валялись обломки камней, размочаленные поленья, щепки.

Видимо, здесь поток бушевал сильнее всего.

А собачья цепь запуталась вокруг ствола, закрутилась, и Салют не смог отсюда уйти.

— Ах, как жалко! — подойдя, вздохнула Женя. — Тридцать рублей мы за него уплатили… Да теперь и не достанешь такого щенка. Может, ещё поправится? — Она отстранила Тимку и шагнула вперёд. — Салют! — Опять голос ударил, как хлыстик. — Встать!

Голова пса качнулась, всё тело дрогнуло, словно пронизанное током. Заскребли лапы, как-то странно сгибаясь, и вот он весь натужно, мучительно медленно попробовал встать, выбраться из грязи, словно заранее чувствуя, что это безнадёжно, невыполнимо, и всё-таки стараясь из последних сил. Видеть это было страшно.

— Да, плохо… — сказала Женя. — Наверное, лапы сломаны. Очень жалко!.. Надо же… И как я не вспомнила! Оставь его, Тима.

А Тимка, не помня себя, подбежал к Салюту, стал на колени и пляшущими пальцами начал отстёгивать ошейник. Словно что-то оборвалось у него внутри, обрушилось, и, уже не ощущая ничего, кроме свободы и накатывающей ярости, он поднял лицо и почти с наслаждением сказал Жене:

— Ну и дрянь же ты!.. Ну и гадина же ты!

А она стояла перед ним в мокрых трусах и грязном лифчике, с оцарапанной щекой, с волосами, нелепо торчащими в разные стороны, измазанная и всё-таки красивая и продолжала улыбаться, и глаза её были ясны и безмятежны, как у ребёнка.