Ливиец

12

Если считать, что человека создал бог, то стоит ли требовать от божества чего-то большего, чем акт первоначального творения? Бог не дал человеку душу, но не отказал в уме, после чего производство душ стало лишь вопросом времени. Сначала душу изобрели теоретически – как некую высшую эманацию, что отличает людей от животных; затем ее попытались узреть при помощи молитв, магических заклятий, спиритизма и, наконец, приборов – столь несовершенных, что тонкая духовная материя просачивалась мимо электродов, как вода меж пальцев. Но все же ее удалось уловить и, отделив от грубой плоти, запечатлеть в псионных полях, вполне подходящем субстрате для консервации душ, их переноса между телами, а также для путешествий в прошлое.

Наши тела, мое и Павла, опускались в саргофагах в криотронный бункер, а наши души, исторгнутые всплеском темпорального реактора, застыли между цилиндрами эмиттеров пси-поля. Странное, но привычное чувство охватило меня – словно паришь в невесомости, не ощущая рук и ног, не видя и не слыша ничего, однако точно зная, что заполняешь собой все мыслимое пространство от самых далеких светил и туманностей до центра Земли. Мне говорили, что это чувство бесконечной протяженности и слитности с Метагалактикой присуще Носфератам, но кто мог представить их внутренний мир, их восприятие Вселенной? Никакие посредники и никто другой, кроме ушедших к ним, а эти потерянные души не возвращались…

Я принял в свое сознание инструментальный блок и, как обычно, стал перебирать его модули, которые, для простоты и экспрессности, ассоциировались с геометрическими фигурами. Финишный модуль – сфера, модуль фиксации – тетраэдр, ментальной связи – кубик, КФОР, контроль за функциями организма – куб побольше… Ловушка Григса, по традиции, представлялась длинным узким конусом, но я его сплющил, сделав похожим на холмик идеальных очертаний. Этот ментальный инструмент принадлежал уже не Григсу, а Принцу-Доминику; вполне возможно, после опытной прокатки он будет носить их имена. Среди моего снаряжения было и кое-что непривычное – многолучевая колючая звезда, хранившая закапсулированную личность Павла. Я почти не ощущал его психоматрицу – она казалась воздушной субстанцией, замершей среди кубов, шаров, цилиндров и прочего инструментария; ее лучи тянулись к остальным фигурам, и значит, Павел зондировал их, определяя назначение каждой. Но эта операция производилась так осторожно и деликатно, что я не чувствовал прикосновений его разума. Где он этому научился? – подумалось мне, и тут же в необозримом пространстве нашей Метагалактики загрохотало: «Расчетный темп реальности и мниможизни – один к ста четырем!»

Голос конструкта нашей базы был подобен гласу божества.

Началась экстракция психоматрицы. Псионное поле, хранитель наших душ и инструментов, сжималось в тонкий шнур под действием вибраций, что исходили от темпорального реактора; их частота возрастала, бескрайний мир съеживался в наконечник копья, в иглу, в тончайший волосок, затем – в не имевшую размера точку, в которой, однако, умещались мы с Павлом со всем своим багажом. В этот неощутимый миг странные видения посещают хронавтов: одним кажется, что ветер несет их к тучам как засохший лист, другие ощущают себя галькой, которую вот-вот смоет волна, третьи – зернышком на камне у обрыва. Мне казалось, что я маятник, застывший в крайнем положении; ничтожная доля секунды, и я скользну вниз с равной бесконечности амплитудой.

Этот мираж дрогнул и начал меняться. Мое сознание, заключенное в точку, двигалось и в то же время оставалось неподвижным; я не мог определить, качусь ли по безграничной поверхности, спускаясь в овраги и ямы, не имевшие дна, огибая холмы и горы и взлетая к их вершинам, либо весь этот сложный рельеф несется со все возрастающей скоростью мимо приютившей меня точки. То был привычный эффект, которым разум моделирует невообразимое – мгновенный перенос по фрактальной поверхности пространства-времени. Куда? В то ее место, которое рассчитал компьютер базы, управлявший темпоральным дрейфом, в область, что отвечала заданным мной параметрам: Западная Сахара, плато Танезруфт, две тысячи восьмисотый год до новой эры.

Чувство движения исчезло. Это был еще не конец нашего полета, а лишь преддверие конца, та стадия, когда выбираешь носителя и воплощаешься в телесном обличье человека, которого не знал доселе и не узнаешь никогда. Знать означает прикоснуться к его разуму, который гибнет и оставляет вам совсем немногое: смутные воспоминания и сны, врожденные рефлексы, жесты, что отпечатались в вазомоторике, возраст, внешность, имя. Кроме того, положение в обществе, которое не должно быть слишком заметным, и потому ни гений, ни великий полководец, ни иная историческая личность не годятся в качестве партнера. Конечно, их статус дает широкие возможности для сбора информации, но было бы странно, если бы Черчилль, или Наполеон, или же Цезарь, сраженный кинжалами убийц, вдруг ожил спустя минуту после кончины. Выбор партнера – искусство чрезвычайно тонкое: это должен быть обычный человек своей эпохи, расставшийся с жизнью в уединенном месте. Кроме того, в момент вселения он должен находиться в состоянии клинической смерти, с неповрежденным мозгом и, желательно, без тяжких ран и патологий внутренних органов. Непросто отыскать такого, однако шансы все же есть, причем для древней эпохи они возрастают. Дело в том, что в Греции и Риме, Египте и Шумере, Ацтлане и Поднебесной империи не всякий счастливо доживал до старости или погибал героем на поле битвы; множество людей встречали смерть от тех недугов, которые в цивилизованные времена укладывались в доли процента смертности. Корь, ветрянка, оспа и простудные болезни, туберкулез, холера, тиф, чума… Избавиться от бацилл и вирусов гораздо проще, чем восстанавливать печень, пораженную раком, или очищать забитые холестерином сосуды. В некоторых случаях – скажем, после обширного инсульта – такое не удается вообще.

Само собой, можно войти в мозг живого человека, но это равносильно убийству. В наши времена ребенок претерпевает две мутации: первую, половое созревание, и вторую, которая наступает в семнадцать-восемнадцать лет и связана с пробуждением ментальных способностей. Мы умеем говорить без звуков и даже без слов, с помощью третьей сигнальной системы, и в этом отличны от людей прошлого. Наш разум мощнее и в сфере одного ментального пространства уничтожает соперника или, лишив его доступа к органам чувств и мышечных реакций, сводит с ума. Только могучий интеллект способен выдержать вторжение извне, внезапный мрак, безгласие и кажущуюся неподвижность – и чуждые мысли, пугающие непонятностью. Был ли такой среди гениев прошлого? Об этом мы не знаем и не стремимся проверять.

Я был в нужном месте и в нужном времени, но поле реактора еще не отпустило меня. Я все еще оставался бесплотным призраком, разумом без вместилища, душой без тела, той сущностью, которой становимся лишь мы, психоисторики, да люди, уходящие к Носфератам. Правда, я уже не был размазан в бескрайнем пространстве и точкой себя не ощущал; ментальные каналы связи с миром восстановились, и, не обремененный плотью, отсекавшей мысленное восприятие, я ловил слабые импульсы живых существ. В основном животных – слитный беззвучный гул огромных стад, отдельные волнопакеты хищников, птиц, жирафов, бредущих куда-то слонов, и две непременные эмоции, что доминировали над всеми остальными: голод и страх. Излучения людей казались более отчетливыми, сильными и сложными, но их было немного – по приблизительной прикидке тысяч тридцать человек на площади в два миллиона квадратных километров. Умерших в последние мгновения – шестеро: три младенца, ребенок, растерзанный гиенами, старик и женщина, которой за какую-то провинность разбили камнем голову.

Мало вариантов для выбора, подумал я и потянулся к старику.

Мгновение, когда связь с псионным полем разорвана, когда оказываешься в чужом и мертвом теле, ужасно. Плоть не гибнет сразу, нервные окончания посылают в мозг последние слабеющие сигналы, и ты воспринимаешь их – боль от ран, смертный холод обескровленных конечностей, иногда – редкие удары сердца, удушье, спазмы в гортани и покалывание в жаждущих воздуха легких. В эти секунды, пока КФОР не восстановит нормальный кровоток, постигаешь справедливость древней истины: в муках человек приходит в этот мир и в муках его покидает. Перед глазами мрак, грохот в ушах, словно рядом наковальня, по которой бьют молотами, мерзкий привкус во рту, озноб, сведенные судорогой мышцы…

Старец, в которого я угодил, умер от обезвоживания и потери крови. К счастью, раны не были смертельными: плечо, пробитое копьем, не задевшим кости, и ссадина на голове, явный след от удара дубиной. Пока КФОР штопал эти повреждения, нормализовал гормональный баланс и делал остальной ремонт, я, все еще недвижимый и погруженный во тьму, занялся ревизией. Тело, доставшееся мне, не казалось дряхлым – «старцу» было, видимо, за пятьдесят, но для жителя пустыни это почтенный возраст. Люди в таких местах ведут нелегкое существование и, если не гибнут от стрелы, копья или клыков хищника, старятся быстро. Зато рано взрослеют: у ливийцев парень пятнадцати лет – воин, а женщина в этом возрасте уже вынашивает потомство.

КФОР работал, восстанавливая мое новое тело. Регенерация поврежденных тканей и усиленное кроветворение вызывали голод, но справиться с ним было несложно – я отключил неприятные ощущения. Кроме голода меня терзала жажда; мой новый партнер не пил, должно быть, дня три или четыре, что в знойной пустыне гарантирует смерть. Однако тело его еще не высохло, и в те минуты, когда трудился КФОР, я обладал способностью адсорбировать водяные пары. В воздухе пустыни их немного, но, кажется, мне повезло – я готовился очнуться на исходе ночи, в тот момент, когда выпадает роса.

Покалывание в плече и тяжесть под черепом исчезли, ступни и ладони потеплели, жажда стала вполне терпимой. Тело мое оживало с каждой секундой; гул в ушах исчез, судорога отпустила икры, и наконец я смог пошевелить пальцами и осторожно приоткрыть глаза. Так и есть, рассвет! Ветер чуть влажен, звезды гаснут, небо посерело и на востоке наливается жемчужно-розовым. Видно далеко – вокруг столбообразные утесы, покрытая щебнем земля меж ними, темные зевы пещер, осыпи, из которых торчат каменья размером где с кулак, где с лошадиную голову. Центр плато Танезруфт, почти четырнадцать тысяч лет до моего времени… С прибытием, Ливиец!

КФОР отключился – все, что можно было сделать, сделано. Я сел, провел ладонью по лицу, ощупал впалый живот, грудь, покрытую старыми шрамами, ноги и плечи. Мускулатура казалась внушительной – мой носитель, несмотря на возраст, выглядел еще крепким и сильным. Зажившие раны, частью от руки человека, частью от когтей хищника, свидетельствовали о бурной жизни – наверняка крови, своей и чужой, было пролито немало. На запястьях и предплечьях – следы исчезнувших браслетов, пряди светлых спутанных волос охватывает повязка из хвоста жирафа, и в ней – пять или шесть страусиных перьев. Перья грязные, обломанные; кроме головного убора на человеке только козья шкура на чреслах. Поблизости – ни оружия, ни сумки с припасами, ни плаща.

Путник, заблудившийся в пустыне и умерший от зноя и жажды? Не похоже, если вспомнить о его ранениях, решил я, оглядывая шеренгу соседних утесов. Звезды померкли, ослепительный краешек солнца робко приподнялся над горизонтом, и я увидел, что нахожусь на скале, самой высокой в окрестностях. Площадка на ее вершине была выровнена, как и на остальных утесах, похожих на толстые приземистые колонны, и кое-где на этих возвышениях валялись черепа и кости. Довольно свежие – солнце, ветер и песок еще не успели придать им желтизны.

Я попал на хиссгачир. Иными словами, если не придираться к переводу, «место костей», временный ливийский могильник.

Внезапно капсула, в которой затаился Павел, исчезла, и я услышал:

«Где мы?»

Мысль была ясной, отчетливой и несомненно чужой – такую не спутаешь с собственными размышлениями. Она возникла в голове таким же образом, как при ментальной связи, не вторгаясь в мои раздумья, не мешая осматривать местность и слушать посвист ветра. Я поднял к лицу большие, задубевшие от пращи и древка ладони, с усилием согнул пальцы, поворочал шеей. Кажется, координация движений тоже не была нарушена. Выйдя из капсулы, Павел не пытался мне мешать, и его присутствие в мозге, который стал сейчас моим, никак не ощущалось. Кроме, разумеется, того, что на него напала разговорчивость.

Почувствовав, очевидно, мое беспокойство, он повторил:

«Где мы, Андрюша?»

– Уговор нарушаешь, – буркнул я вслух и удивился своему голосу, хриплому и резкому, точно карканье вороны. В горле у меня был песок. Я откашлялся и сплюнул.

«Нарушаю, – согласился мой спутник. – Но, как говорилось, я способен к разным фокусам, о чем ты получил предупреждение. – Кажется, он хихикнул. – Да не напрягайся ты так, Андрей! Со мною шизофреником не станешь».

Похоже, он не спал три тысячи лет, а тренировался в ментальном искусстве, подумалось мне. Такая дисциплина ума казалась фантастической! Никто из нас – как, вероятно, и Павел – не в силах контролировать каждую мысль в активной фазе мозга, однако я его не слышал. Не слышал, если он не обращался прямо ко мне! Наверняка то же самое касалось обрывков фраз, клочков мыслепакетов, смутных воспоминаний, неясных эмоций, скользивших в моем подсознании, того мысленного мусора, который мы почти не замечаем, но для постороннего он невыносим – сплошное бу-бу-бу и тра-та-та. Павел отгородился от меня стеной, гасившей этот ментальный фон, стеной с каналом для двусторонней осмысленной связи. Теперь, деля со мной одно ментальное пространство, он превратился из обузы в спутника, советчика и собеседника – словом, в личность, с которой можно сосуществовать и не сойти при этом с ума.

Как он это сделал? И как накрыл Доминика с Принцем силовым щитом? Где он такому научился? У кого?.. Вопросы, конечно, любопытные, но не самые насущные. Сейчас надо найти еду и в первую очередь воду. Без воды наш новый носитель, брат-партнер, отправится в поля Иалу – вернее, в те веси загробного царства, что предназначены для ливийцев.

«Крысиный корм! – выругался Павел. – Какого дьявола! Ты что, онемел? Объясни наконец, куда мы попали?»

«Это кладбище, – пояснил я. – Временное кладбище племени, что обитает неподалеку. Сюда приходят умирать».

«Почему временное? – тут же спросил Павел. – Нет ничего более постоянного, чем кладбища, – недаром они пережили тысячелетия».

«Потом объясню. Сейчас не до того».

Сейчас я пытался выяснить, может ли двигаться это изможденное тело. Модуль, контролирующий жизненные функции организма, сделал все, что мог, выжал последние соки, и остальное зависело только от меня. Не в первый раз! Во многих моих погружениях я, очнувшись, лихорадочно искал пищу и питье, драгоценный дар в песках или скудной саванне. Я к этому привык. Здесь ели все, от насекомых и змей до мяса гиен, и пили из любой мутной лужи.

Лужи не было, зато с рассветом пришли стервятники. Они кружили в наливавшемся зноем небе, одни высоко, другие, посмелее, проносились над самыми скалами, высматривая клочки гниющей плоти. Частые гости на кладбище! И я был для них самой подходящей добычей.

Подобрав несколько камней, я лег на спину и замер. Небосвод надо мной был высок и прозрачен, солнце, висевшее низко над рваной линией утесов, уже струило потоки жары, но это ощущение было привычным и приятным. Наверное, кто-то из моих далеких предков происходил из Африки, иначе откуда эта любовь к теплу и жгучему яростному свету? Возможно, то был бедуин, скитавшийся в Сахаре, или скотовод-банту с равнин у озера Виктории, или что-то совсем экзотическое, бушмен или пигмей… Их сейчас не осталось, все эти малые народы, как и негроидная раса, не пережили времен Большой Ошибки, но мы несем в себе их гены, и значит, жизни их не потеряны, не растворились в прошлом навсегда. Жаль, что нельзя их вернуть, наделив телами… Жаль! Но сколько народов исчезло на Земле бесследно – одни пережив пик могущества, крушение своих империй, другие тихо и незаметно покинув сцену? Египтяне и ливийцы, мидяне, эламиты, финикийцы, эллины, ацтеки, полинезийские племена… Но кровь их струится в наших жилах, и мы, их благодарные потомки, стремимся познать их жизнь, их расцвет и неминуемый закат.

Гриф-стервятник сел на край скалы, за ним еще пара. Сквозь узкую щелку между сощуренными веками я видел темные бусинки глаз, острые кривые клювы, когти и морщинистые лапы. Неаппетитная еда, но другой не сыщешь среди этих скал… Пять или шесть килограммов мяса, пол-литра крови…

Я стиснул камень. Птицы медленно подбирались ко мне, поглядывали недоверчиво, делали скачок вперед и два назад, вертели головами на длинных голых шеях. Вероятно, на их вкус я был слишком свежим, еще не протухшим, но при наличии стаи конкурентов выбирать не приходилось. Дождавшись, когда первая приблизится метра на четыре, я резко приподнялся и метнул снаряд. Замах был слабый, но мой носитель оказался опытным охотником – камень попал грифу в голову, ошеломил его, а в следующий миг я ринулся к добыче на четвереньках. Шейные позвонки хрустнули под моими пальцами, два других стервятника снялись со скалы с негодующим клекотом. Присев на корточки и тяжело дыша, я принялся выщипывать перья с птичьей грудки.

Пробудился Павел.

«Ты собираешься это есть? Эту гадость?»

– Что за претензии? Ничем не хуже паштета из лягушачьей печенки, – пробормотал я.

«Вонючий стервятник? Сырой?» – Кажется, он был в шоке.

– Ты видишь где-то тут огонь и сковородку?

Павел исчез. Все-таки я ощущал его присутствие – так, как чувствуешь человека, стоящего за спиной. Но сейчас он отключился от всех рецепторов, прежде всего от обонятельных, тактильных и вкусовых, а заодно от зрения и слуха. Оно и к лучшему, подумал я, прокусывая жесткую, в остатках перьев кожу.

Жажда и голод превозмогли отвращение. Я высосал кровь, съел немного мяса и, спустившись со скалы, залез в небольшую пещерку, где было относительно прохладно. Меня клонило в сон – верный признак, что организм восстанавливает силы. Подчинившись этому желанию, я проспал все утро, затем перекусил – основательнее, чем в первый раз, и опять уснул. Когда я открыл глаза, самое жаркое время миновало, солнце уже касалось скал на западе, и ветер был не так горяч. Расправившись с остатками стервятника, я поднялся и, пользуясь последним светом, стал осматривать скалы и камни. Мне была нужна вода – точнее, тропинка, которая приведет к источнику, а затем и к обитаемому оазису. Насколько я помнил, их в окрестностях было четыре – Уам-Неш и Хасса в трех днях ходьбы и еще два подальше. Почти безотчетно я уже мерял расстояние не в шагах и километрах, а единицами времени, так, как измеряют в пустыне – день, половина или четверть дня, темная или лунная ночь.

Эта выдалась лунной, и по тропе, которую я наконец обнаружил, идти было легко. Вполне легко, если не считать мелких неприятностей. Ноги мои дрожали, грудь горела, пылающее горло жаждало влаги, но это были привычные и потому вполне терпимые неудобства. Как-никак стервятник пошел мне на пользу – я мог передвигаться и знал, что доберусь до колодца или источника еще до солнечного восхода. Это подсказывали опыт и инстинкт: из оазиса ходили к могильнику, а люди пустыни совершают переход от воды к воде.

Скалы кончились, земля пошла вниз, мелкий колючий щебень постепенно переходил в пески. Не совсем безжизненные – тут и там торчали кустарник и клочья высохших трав, где-то далеко выли шакалы, и иногда гиены отвечали им издевательским хохотом. Пахло нагретым камнем, пылью и теми неуловимыми флюидами, что плывут ночью над сухой саванной – то ли запах антилопьих стад, то ли душок перепревшего слоновьего навоза, смешанный с ароматом колючей акации.

«Куда мы идем?» – спросил, оживая, Павел.

«К воде, – ответил я. – Тут должна быть вода на пути в оазис».

«В оазис?»

«Да. Скорее всего, Уам-Неш. Там селение ливийцев ошу, клан Леопарда».

«Откуда ты знаешь?»

Я пожал плечами.

«Доводилось бывать в этих местах лет триста назад. Но здесь, похоже, ничего не меняется – может быть только, что Волки из Хасса вырезали Леопардов из Уам-Неш или наоборот».

Павел примолк – видимо, обдумывал такой вариант событий. Затем в голове у меня раздалось:

«Ты сказал, что кладбище временное. Почему?»

«Настоящих кладбищ у ливийцев нет, ни могильников, ни гробниц или иных захоронений, – пояснил я. – Мертвых относят в уединенное место, недоступное хищникам, но такое, где насекомые и птицы могут очистить плоть с костей. Затем череп и кости зарывают в хижине или рядом с ней. Все это – хижина, двор с очагом, загон для скота – называется гачир, что означает «жилое место». Предки, закопанные в земле, охраняют его от бед и несчастий. В гачире можно ночевать, не опасаясь демонов пустыни».

«И много их?»

«Хватает. Кажжа – демон сухого песка, теен – демон зыбучего, утт* – демон щебня, смешанного с песком, чиес – демон пещер и углублений в скалах. Еще есть илакка*, демон ветра, и множество мелких вредных тварей, что обитают на гребне дюны и у ее подножия: с подветренной стороны – саенна ор*, с наветренной – саенна ри*. Все эти демоны…»

«Черт с ними, – прервал мою лекцию Павел. – Ты лучше мне вот что объясни: покойников на кладбище таскают, а парень, в которого мы вселились, сам пришел. Добрался с пробитой башкой до скалы, влез на нее и решил помереть. С чего бы?»

«Это вождь племени, – мысленно произнес я. – Старый предводитель Леопардов-ошу, который начал терять силу и не смог справиться с молодым соперником. Тот взял все: его власть, его жен, его хижину, его ожерелья и браслеты. Оставил только наголовную повязку, знак вождя, с пятью переломанными перьями. Старик пришел сюда умирать. Таков обычай: слабый уступает сильному».

«Неразумные народные массы всегда следуют за сильными, а не за мудрыми, – отозвался Павел. Потом спросил: – Теперь мы идем в становище этих ошу?»

«Да. Я намерен вернуть себе титул, жен, браслеты и все остальное достояние».

«Получится?»

«В этой мниможизни – наверняка, если отыщем воду и не наткнемся на львов».

«О львах можешь не беспокоиться», – сказал он и умолк.

К середине ночи растительность сделалась более густой. Трава попадалась чаще и уже не выглядела экспонатом гербария, кое-где торчали деревца акации, и листья на кустах чиу – так называли их ливийцы – стали сочней. Жевать их было бесполезно – жгучие и горькие, словно пустыня излила в них всю свою желчь. Один раз я заметил в свете луны слонов – гиганты двигались цепочкой, и силуэт за силуэтом проплывал мимо меня на расстоянии сотни шагов. Подходящий случай, решил я и мысленным усилием отстрелил четыре ловушки.

Особых проблем с ними не ожидалось – модуль Принца был заранее настроен так, чтобы информация приходила ко мне трижды в сутки: на рассвете, в полдень и в шесть вечера. Сутки в эти времена, когда приливное воздействие Луны еще не замедлило нашу планету, были короче примерно на час, что не имело большого значения. Для внедрения ловушки я активировал модуль ментальным паролем, а прием пакета данных происходил автоматически – они загружались в инструментальный блок, в тетраэдр фиксации, и я мог просмотреть их в любое время. Для активирующего кода было выбрано слово «Каэнкем»* – во времена Нового царства так называли местность неподалеку от Мемфиса*, что славилась виноградниками и красными винами. Код «Чару»* (крепость на границе с Синаем) позволял связаться с ловушкой и выяснить ее состояние – работает ли она в заданном режиме или диссипировалась; последнее означало, что ее носитель погиб. Наконец пароль «Та-Кефт»* (так у египтян звались страны Запада, земли ливийцев) служил для ликвидации ловушки. На мой взгляд, лишняя предосторожность Принца – ловушка никак не влияла на жизнедеятельность носителя и распадалась в момент его насильственной или естественной смерти.

Запах свежих трав защекотал мне ноздри – где-то у горизонта засушливая саванна переходила в более благодатную местность, способную прокормить слонов, быков, жирафов и редкие стада антилоп. Вдалеке наметилось движение темной слитной массы, раздался топот, рык охотящегося льва и предсмертный вопль теленка. «Каэнкем, – мысленно произнес я, и еще три раза: – Каэнкем, Каэнкем, Каэнкем». Затем, чтобы отвлечься от боли в ногах, усталости и мучительной жажды, послал запрос «Чару». «Чару», – покорно откликнулась каждая из восьми ловушек. Четыре слона, три быка и львица… Смутные контуры деревьев, простор ночной степи, взметнувшийся вверх хобот возникли перед моим мысленным взором и растаяли в серебряном лунном свете.

Я шел на запад, и рассвет гнался за мной по пятам. Первый солнечный луч коснулся моего затылка, и я увидел впереди несколько пальм, раскинувших перистые листья над низкорослыми акациями, темно-серые утесы, зелень лиан и круглую стенку, сложенную из наваленных друг на друга глыб песчаника. То был буур, ключ, бьющий из-под земли, а рядом – танна, место привала, не такое надежное, как гачир, но все же защищенное от Демонов Песков. Правда, илакка, демон ветра, все же мог достать тут путников, и сат*, подземный демон, мог поиздеваться над ними, подсунув горькую воду вместо сладкой. Так что полагалось бы принести им жертву, но…

Но в этот момент мне было плевать на всех демонов страны Та-Кефт. С хриплым воплем я устремился к источнику.