Лия

III.

В окошко мелькнул свет. За дверью послышался нежный девичий голос:

-- Ты, отец?

-- Я, Лия, отвори...

Дверь открылась. В просвете открытой двери Борисов увидал девушку. Свет от керосиновой лампы падал на её лицо, и Борисов успел разглядеть тонкие, строгие черты, большие, черные глаза, вьющиеся черные волосы. Тонкая, стройная девушка стояла в дверях, держа в одной руке жестяную лампу, а другой запахивая на груди платок. Лицо её вдруг приняло испуганное выражение, и взгляд с тревогою остановился на Борисове.

-- Ну, это господин офицер, -- сказал еврей, входя в тесные сени. -- Они заблудились, и я их привел к нам.

Лицо девушки стало спокойно. Она отодвинулась. Борисов вошел в сени следом за евреем и молча поклонился девушке.

-- Запри дверь, -- сказала Лия еврею и, повернувшись, пошла в комнату.

-- Идите за ней; я буду запирать двери.

Борисов сбил с сапог снег и вошел в тесную, низкую комнату. На него пахнуло затхлым душным воздухом бедного еврейского жилья. В смешанном запахе слышался запах чеснока, хлеба, кожаного товара, чего-то кислого и коптящей керосиновой лампы. За печкой у стены стояла широкая кровать с грязным ситцевым одеялом и грудою подушек в красных наволочках; напротив стояли сосновый стол, табурет, скамья и несколько стульев, в углу на стене висел маленький шкаф; у окна стоял низкий табурет с кожаным сиденьем, и подле него на полу валялись сапожный товар, молоток и колодки.

Лия, завернувшись в платок, сидела на скамье, прислонясь спиною к стене, и широко раскрытыми глазами смотрела на Борисова. Он поклонился ей еще раз и сказал:

-- Я, вероятно, пропал бы, если бы не ваш отец.

-- Они заблудились, -- подтвердил еврей, входя за Борисовым и снимая шапку и пальто, -- а я их встретил, Лия. Ты, может быть, найдешь что-нибудь нам покушать?

-- У нас есть рыба и хлеб, -- ответила Лия.

-- Ну, дай рыбу и хлеба, а я буду делать самовар и заварю чай. У нас есть чай?

-- Есть. Сахару есть десять кусков.

-- Ну, ну! Это завсем будет хорошо. Садитесь, пожалуйста. Я буду ставить самовар. Зараз! а она вас займет. Она у меня в гимназии училась; должна была кончить, а теперь...

Борисов уже снял свое снаряжение, шинель и сел подле стола на табурет.

При свете лампы он разглядел Хаима Струнку. Струнка был небольшого роста с маленькой рыжей бородою и жидкими рыжими волосами на голове. Маленький острый нос его словно нюхал воздух; маленькие черные глаза, быстро бегали, словно тараканы.

Он кивнул рыжей головою и прошел назад в сени, сказав:

-- Буду самовар ставить.

Борисов закурил папиросу и обратился к девушке:

-- Вас только двое и есть?

-- Нет, нас много, -- ответила Лия.

-- Ой, много! -- отозвался из сеней Струнка, жена и маленького Ривка уехали. Я отправил их у Вильна. Там у меня брат есть, а сам тут остался с Лией. Она не хотела меня бросить, о-о-о! -- словно простонал он из сеней, а Лия сидела неподвижно и смотрела широко открытыми глазами на Борисова.

-- А чем занимается ваш отец?

-- Он сапожник.

-- Так маленькая починка, -- опять откликнулся Струнка. -- Немного починял сапоги, немного паял и лудил, делал маленького гендель и жили... и к чему этого война?

Лия сидела молча. Разговор оборвался. Лампа тускло светила и мигающим светом освещала грязные стены, груды подушек на постели и недвижно сидящую Лию.

-- Ну, делай чай! -- сказал Струнка, внося в комнату и ставя на жестяной стол самовар.

Лия поднялась, подошла к висящему шкафу и достала из него рыбу, хлеб и посуду.

-- Кушайте, пожалуйста, -- сказал Струнка, садясь у другого конца стола на стул. -- Лия, налей чай.

Лия молча встала, налила две кружки чаю, пододвинула одну к Борисову, другую отцу, отошла к своему месту и опять села, завернувшись в платок.

-- Ох, ох! -- вздохнул Струнка, придвигая к себе кружку чая и встряхивая головой. -- Эта война, будь она не ладна, таково несчастье, которое посылает Господь только на испытание людям. Что теперь будет, что теперь будет?.. Для всех разорение.

-- Всем худо, -- сказал Борисов.

-- Всем худо, а нам хуже всех, -- услышал он вдруг нежный заглушённый голос.

Он оглянулся на девушку и увидал, как вспыхнули её глаза и как она крепче завернулась в платок, нервно передернув плечами.

-- Почему? -- машинально спросил он, уже предчувствуя ответ.

-- О, правда, правда, -- сказал. Струнка, отодвигая кружку. -- А почему? Потому что мы евреи...

Он глубоко вздохнул, потом поднял свою маленькую голову, причем нос его словно воткнулся в воздух, и заговорил торопливо, мигая воспаленными веками.

-- Вот послушайте, пожалуйста. У меня теперь сын Мойша, и Лейзер, и Аарон, и совсем небольшой Лейба, которому было всего только семнадцать лет. Ну? И Мойша солдат и стоит у форта номер восьмой. Лейзер тоже солдат, и я завсем не знаю, где он. Может быть, под Краковым или Перемышля. Аарон тоже солдат, и его убили, как только началась война, а теперь мой младший Лейба... Что сделал Лейба? Шел мой Лейба, -- и в голосе Струнки послышались слезы. -- Ну, и ничего себе -- шел. И вдруг идут немцы, и они схватили его и говорили ему: "веди нас". Ну, он завсем испугался и пошел с ними, а тут нападали казаки, и немцы убежали, а моего Лейбу взяли и говорят: "Ты шпион". Ну, а какой он шпион? Что будет делать маленький еврейский мальчик, если его будут захватывать солдаты, махать над ним саблями, ставить ему у самого лица пистолет и кричать: "убью!"? Говорите, пожалуйста, что он мог сделать? И тогда его схватывают и говорят: "ты шпион". А потом приедут казаки и скажут: "ну, Струнка, веди нас на фольварк Маевского", и я поведу их, а нападут немцы, схватят меня и будут говорить: "ты шпион". Где же правда?

-- Что же Лейба? -- спросил дрогнувшим голосом Борисов.

-- Ну, что же, -- грустно махнул рукой Струнка, -- его взяли, потом отправили в Варшаву и что с ним -- я совсем не знаю. Может, его уже повесили... Да, да...

До слуха Борисова донеслось легкое всхлипыванье. Он оглянулся. Лия наклонила голову, и её плечи вздрагивали.

-- Отчего вы отсюда не уедете? -- сказал Борисов.

-- Уехать? -- Струнка покачал головою. -- Мы не уедем, я им всем говорил: уезжайте, пожалуйста, а я останусь, здесь мой Мойша, я хожу к нему, я его видаю. Спасибо господину командиру, он меня не гонит, и я Мойше приношу кушать и для господина командира делаю всякие услуги. Ну, а когда Мойше погонят дальше, или, если не дай Бог, Мойше убьют, то я вместе с моей Лией тоже уеду, а теперь не могу. Все у меня тут: вот я от моего тателя имел этот домик и жил тут, и работал, и тут стояла наша корова, и тут моя Ривка имела свой огород, и здесь я работал. Тут родились и Мойше, и Лейзер, и Аарон, и Лейба, и Лия, и Ривка. Все! И я не могу. Я вот тут, -- голос у Струнки задрожать, он стал трясти головой и махать руками: -- знаю каждый кусочек. Тут, у окна, сидел мой тателя; на этой кровати мамеля и тателя лежали и умирали оба, а потом лежали и я и Ривка; я тут бегал завсем маленький, и что вы хотите, чтобы я все это бросил и сказал: "пропадай все"? И мне это так тяжело, тяжело. А тут Аарон помер, Лейба нет, Мойше бьется здесь с немцами, а Лейзер там где-то; може жив, може помер... Ой, какое паскудство эта война... И скажите мне, пожалуйста, -- вдруг сказал он, -- почему когда у меня четыре сына, и я сам завсем слабый, почему мне не оставили хотя бы одного, а всех взяли на война, и все бьются, а мне говорят: паршивый жид! Ну, разве так можно?

Борисов смущенно опустил голову.

-- Потому что нет на земле правды, -- дрогнувшим голосом сказала Лия.

Борисов промолчал.

-- Ой, Лия, Лия, -- воскликнул жалобным голосом Струнка, -- и я тебе говорю -- уезжай пожалуйста, не оставайся со мной, утешь свою мамеле. Что будет, если ты тоже будешь здесь пропадать?.. А я потом поеду за вами, и кончится война и мы придем опять сюда. Уезжай, Лия...

-- Нет, нет, тателе, не проси меня об этом, -- ответила Лия.

В её голосе послышалась нежность любящей дочери и твердость решительной девушки. Струнка закачал головою и сказал:

-- О, беда, беда! А что вы думаете, война скоро кончится?

-- Разве я могу сказать, -- ответил Борисов. -- Мы здесь только сражаемся и ничего не знаем.

-- Ох, -- вздохнул Струнка, -- теперь, говорят, нас всех будут выселять оттуда, где война. Ну, и чтой то будет, скажите на милость? -- воскликнул он и взмахнул руками.

-- Все погибнем, -- сказала Лия глухим голосом.

-- Ну, ну, -- ободряющим тоном сказал Борисов. -- Зачем так мрачно; напротив, когда кончится эта проклятая война, всем будет хорошо. Все люди будут братья; поверьте, не будет ни поляков, ни евреев, ни татарина, все станем одно. Да и теперь у всех один враг. Значит, мы все друзья и братья.

-- Да, это вы говорите сейчас, -- проговорила Лия, поднимая голову и смотря на Борисова горящими глазами. -- Но когда все кончится, тогда вы заговорите совсем другое. Мы это знаем, испытали, -- и она горько усмехнулась.

Борисов не нашелся что ответить, покачал головой и сказал с слабой улыбкой:

-- Какая вы, Лия, горячая. Сразу вспыхнули, как порох.

-- Есть от чего, -- сказала Лия и вдруг замолчала, опять завернувшись в платок и прислонясь к стене.

-- Ну, хозяин, -- проговорил Борисов. -- Если вы мне покажете какой-нибудь угол, я лягу. Я очень устал.

-- Ну, и зачем угол, -- сказал Струнка, вскакивая со стула, -- вы будете ложиться на нашу постель, вот и будет хорошо.

-- Но как же... кто у вас всегда здесь лежит?

-- Всегда спит Лия, ну, а теперь она пойдёт в комнату и будет там, а вы здесь...

-- Мне неловко.

-- Пожалуйста, -- сказала Лия, вставая. -- Там тоже стоит постель.

И, сказав это, она кивнула головой и вышла.

-- Покойной ночи, -- успел сказать Борисов уходящей Лии. -- А вы где же ляжете?

-- Я?.. ну, и что такое я?.. Я вот буду ложиться тут и будет очень хорошо, -- и Струнка торопливо положил на скамейку подушку, взял свое теплое пальто и тоже кинул его на скамью.

Борисову не раз приходилось в походной жизни стеснять хозяев, и он, сбросив с себя сапоги, снял ременный пояс и, прикрыв подушку носовым платком, лег на еврейскую постель. Едва он лег, как тотчас все закружилось вокруг него, и он сразу погрузился в тяжелый, крепкий сон.

Была глухая полночь, когда Борисов проснулся и вскочил с постели. Он с содроганием почувствовал на своём лице отвратительных насекомых, резкий запах их поразил его обоняние, а зуд в теле показывал, что они не теряли своего времени. Он чиркнул спичку, осветил подушку, с омерзением отошел от кровати и сел на стуле подле стола.

-- Ну, и что таково? -- спросил вдруг проснувшийся Струнка.

-- Не спится, -- ответил Борисов.

-- Я понимаю, -- сказал Струнка. -- От них мы никогда не можем избавляться; надо прямо сжигать весь дом.

Борисов ничего не ответил. Струнка поворочался на скамейке, и скоро в темноте раздалось его легкое похрапывание. Борисов вытянул ноги, положил голову на сложенный руки и стал дремать. Совершенная тьма окружала его. За окном поднялась снова непогода, гудел ветер, и в стекла ударял мокрый снег. Борисов дремал и в полудреме ему представлялась Лия с бледным лицом и прекрасными глазами. Он слушал её прерывающийся голос, любовался ею и жалел ее. Потом ему слышались отдаленные звуки выстрелов, трескотня пулемета, жалобные крики Струнки: "Вот у меня четыре сына, и всех их взяли. Двое, может быть, живы, а один убит наверное". -- "Кончится война, и будет общий мир, все будут братья и все будут счастливы", -- говорил кому-то Борисов и проснулся.

Тьма поредела, и бледные сумерки пробивались сквозь маленькие окна. Струнка поднялся и тер руками заспанное лицо.

-- И вы тут и спали? -- спросил он Борисова.

-- Да, здесь отлично, -- ответил Борисов, с трудом поднимая отяжелевшую голову и выпрямляясь на стуле. -- Где бы ополоснуть лицо? -- спросил он.

-- Сейчас! -- Струнка засуетился. -- Идите, пожалуйста, сюда.

Борисов прошел за ним в сени и над грязной лоханкой стал умываться из ковша, в который Струнка зачерпнул воды. Он освежил лицо, вытерся носовым платком и вернулся в комнату.

-- А где ваша дочь?

-- Ну, она себе спит... Молодая, -- ответил Струнка.

Лицо его осветилось улыбкой.

-- Вы бы ее все-таки отослали к матери, -- сказал Борисов.

Струнка только поднял плечи.

-- Что я сделаю? Я ей говорю, а она свое: "я от тебя не уеду". Ну, потом мы с нею вернемся вместе. Как только Мойше куда-нибудь пошлют, так мы и уйдем.

-- Ну, -- сказал Борисов, закуривая папиросу. -- Теперь, может быть, вы мне укажете дорогу?

-- Ну, и пожалуйста, с полным удовольствием, -- сказал Струнка. -- Может быть, вы хотите выпить чаю?

-- Нет, -- ответил Борисов, -- Надо торопиться, я должен был быть там вчера вечером. Пойдемте, если вам не трудно.

-- Почему трудно... Сделайте ваше одолжение.

Он тотчас стал надевать пальто. Борисов надел шинель, опоясался и, осторожно положив на стол два рубля, сказал Струнке:

-- Ну, я готов, пойдемте.

Он подошел к двери, сунул в нее голову и нежным, ласковым голосом сказал:

-- Лия, я пойду проводить господина офицера; ты запри дверь; через два-три часа я буду дома; ты приготовь что-нибудь кушать... У тебя есть гроши?

-- Двадцать копеек, -- ответила Лия. -- Ты иди, я все сделаю.

-- Ну, ну, благослови тебя Бог! -- сказал Струнка и обратился к Борисову: -- Пойдемте.

Борисов громко сказал;

-- До свидания, Лия.

И вышел следом за Стрункой.