Ложка

Отряд, шагом марш!

От качки у меня ноет сердце. Не обращая внимания на очередь пассажиров, выстроившуюся перед кафетерием, я бросаюсь на палубу парома. Из толстой трубы поднимается тошнотворный запах жареной еды. От взгляда на пластиковый стаканчик, перекатывающийся по палубе от скамейки к скамейке, дурнота только усиливается.

Когда Нану предупреждала меня, что погода во время рейса будет кошмарной, мама сухо возразила, что прогнозы сбываются редко. Разумеется, в первую очередь она имела в виду погоду в нашей семье, на которую нежданно-негаданно, ex inspe-rato, накатило цунами. «А ты все равно выйди на палубу и смотри на горизонт», — шепнула мне бабушка.

Прислоняюсь к мокрым перилам, повернувшись лицом туда, где, по идее, должен находиться континент. Сколько еще до него плыть? Меня мучает изжога, а горизонт почему-то зеленеет. Компания молодежи останавливается рядом со мной, рассаживается на влажных скамьях и веселится, словно принимает солнечную ванну. Слышу французскую речь и пытаюсь что-нибудь разобрать, но качка мешает сосредоточиться. Две пожилые англичанки в штормовках цвета хаки достают термос. Снимаю капюшон куртки и опускаюсь прямо на палубу. Можно было бы полистать дорожный атлас, изданный еще в шестидесятые годы, или почитать «Воспоминания коллекционера», но я лишь сворачиваюсь в клубок и замираю. Мне кажется, в такой позе я менее несчастна.

Когда мы были маленькими, папа возил нас на своем шлюпе «Поцелуй меня, Кейт» на остров Рэмси. «Отряд, шагом марш!» — выкрикивал отец, и мы шлепали по холодной воде к суденышку, которым он безмерно дорожил. Во время этих вылазок я чувствовала себя жалкой. Дэй, уже тогда отлично ходивший под парусом, высмеивал мою «хоббичью неуклюжесть», хотя вообще-то хоббиты были существами ловкими, если верить Толкиену. Ал, уже тогда умевший вязать морские узлы и предпочитавший, чтобы его ни о чем не спрашивали, забирался в середину шлюпа и сидел там, теребя в пальцах нейлоновую бечевку. Я путала канаты, называла правый борт левым и терпеть не могла, когда отец восторженно вскрикивал: «П-па-аваро-от!»

Когда мы доплывали до острова и съедали бутерброды, отец принимался нас рисовать. На его набросках появлялись и облепленные моллюсками парусники, то высоко взмывающие над волнами, то наполовину ушедшие под воду. «Мятежный», «Унылый», «Спокойный» — выводил папа красивым почерком. Точность его рисунков меня завораживала, но не избавляла от страха перед обратной дорогой. Возвращаться было во сто крат хуже, чем плыть в ту сторону. «Все дело в скорости ветра», — повторял Дэй с умным видом. По щекам хлестали соленые брызги, ноги от ледяной грязной воды сводило судорогами, ссутулившийся Ал рядом со мной не переставая вязал узлы… В такие минуты меня охватывало всеобъемлющее отчаяние. Едва «Кейт» пришвартовывалась к берегу, я спешила вверх по склону обратно в гостиницу, ощущая собственную никчемность. Мне казалось, я не оправдала ни одного ожидания своих близких. Возможно, так оно и было на самом деле…

Хватаю полиэтиленовый пакет. Меня рвет. Никто из пассажиров не приближается ко мне и не предлагает помощь.

Вплоть до сегодняшнего дня, если я простужалась или меня тошнило, окружающие реагировали совсем иначе. Даже в школе, в этой зоне всеобщего равнодушия, учителя давали аспирин, когда у меня подскакивала температура. А уж в гостинице малейшее недомогание становилось предметом всеобщего внимания. Например, когда на Рождество я переела коньячного масла и у меня случилась печеночная колика, Помпон следил, чтобы я не запачкала волосы, пока извергала ужин в туалете на первом этаже (добежать к себе я, увы, не успела). Затем Нану протерла мне затылок одеколоном, а мама дала ложку «Нукс вомики» — гомеопатического средства на основе семян рвотного ореха. Меня тотчас вырвало еще три раза, что, по маминому мнению, указывало на эффективность лечения. Ал не отходил от меня, пока я не заснула, окутанная всеобщей заботой и любовью.

Голова кружится уже не так сильно. Хватаюсь за перила, поднимаюсь и иду выкинуть пакет в урну.

Вернувшись, пытаюсь собрать свои вещи, разбросанные вокруг скамеек, между которыми сидела. Оттираю пятна рвоты с обложки «Воспоминаний коллекционера» и прячу в рюкзак атлас, паспорт и пузырек с «Нукс вомикой», которую забыла принять. Ложка, переливающаяся в каплях морской воды, так и просится на новый рисунок.

Едва я кладу на колени блокнот, к борту подлетает толпа пассажиров. Все со счастливыми лицами тычут пальцами туда, где виднеется земля.

Приподнятое настроение

Состояние радости, при котором голова проясняется, глаза блестят, плечи расправляются, а грудь словно заполняется веселыми пузырьками, англичане именуют high spirits[8]. Насколько мне известно, ни в валлийском, ни во французском аналога этому выражению нет. Как бы то ни было, а паром я покидаю именно в high spirits.

Лица английских водителей напрягаются: правостороннее движение — это вам не шуточки.

Вспоминаю, как мама наставляла меня при прощании:

— Ищи указатели на Париж и ни в коем случае не смотри на британские автомобили. Всегда следуй за местными!

— Машина, за которой она поедет, не обязательно будет держать курс на Париж, — резонно заметил Дэй.

А дедушка добавил:

— Франция стала левацкой, но продолжает ездить по правой стороне.

— Да замолчите вы, наконец!

Раздражение в мамином голосе свидетельствовало о ее тревоге. Я стала успокаивать маму, клясться, что вернусь домой при малейшем затруднении, однако это лишь удвоило ее недовольство.

— Не волнуйся обо мне, — решительно отозвалась мама. — Я тебе запрещаю беспокоиться за меня!

Вспомнив этот разговор, я расчувствовалась.

Пристраиваюсь позади зарегистрированного во Франции «Рено 14», чтобы вырулить из порта и въехать на национальную автостраду. Под треугольным знаком висит табличка с надписью по-английски: KEEP THE RIGHT. Держите правого. Кого правого? Я понимаю, что имеется в виду: «Держитесь правее», но иногда неточность перевода позволяет взглянуть на знакомые вещи под совершенно иным углом зрения. Кроме того, на треугольнике в красной рамке изображены две стрелки — одна указывает вверх, другая вниз. Интересная метафора жизни.

Теряю «рено» из виду. Придется соображать самой, не полагаясь на других водителей. Напоминаю себе главное и единственное правило: руль должен всегда находиться с неправильной стороны дороги. Так я сформулировала его для себя и проговорила вслух. Я сейчас многое проговариваю вслух.

При виде указателя с надписью «ПАРИЖ» мое настроение поднимается выше прежней отметки: по крайней мере, я двигаюсь в нужном направлении. К четырем часам заселюсь на молодежную турбазу, рекомендованную одной из наших Д. П. Завтра посмотрю Париж, после чего отправлюсь в Бургундию, в городок Бон. Постукиваю по рулю «вольво», поздравляя его, и вдруг вспоминаю, что бак нужно заправить.

На первой бензоколонке, которая попадается мне на пути, дизель не продают. На следующей тоже. Настроение ухудшается. Начинает темнеть, никаких указателей со словом «ПАРИЖ» я больше не встречаю. «Вольво» потряхивает.

Машина уже старая, без запаса топлива ее оставлять нельзя. Красная лампочка моргает все чаще и чаще. Помпон говорит, когда топливо в баке почти на нуле, нужно заглушить мотор во время спуска и сохранять оптимизм.

Я глушу мотор.

Мы бесшумно скользим по плохо освещенной заправке, оформленной в красных тонах. Дизеля нет и в помине. Из лавки выходит человек лет ста.

— Добрый день, месье. Мне нужен дизель для…

— Дизель, газойль — одно и то же, — отзывается старик, дрожащей рукой снимая с крюка заправочный пистолет.

Заглядываю в окно магазинчика. Увы, его полки пусты, а мне бы не помешала современная карта автомобильных дорог. Пописать мне тоже не помешало бы. Вручаю заправщику двадцать франков и спрашиваю, далеко ли отсюда до Парижа.

— До Парижа? — повторяет он.

Я киваю, он тоже кивает, затем погружается в раздумья, и я уже раскаиваюсь, что задала этот вопрос, потому что терпеть нет сил — мочевой пузырь вот-вот лопнет. Наконец собеседник понимающе подмигивает и указывает подбородком на неприметную узкую дверь, отчетливо произнося:

— Wateur clausettes[9]

— О да, спасибо, спасибо.

Трясущийся старик ожидает меня возле машины. На его лице то же выражение, с каким мы дома смотрим на людей, которые отправляются в поход по Пембрукширской тропе без какой-либо подготовки.

— Я вам бесконечно признательна, месье.

Миссис Ллевеллин была бы мной горда — я только что употребила фразу из «Перечня лучших французских оборотов», висящего на ее холодильнике. В упомянутый перечень вошли такие фразы и выражения: я вам бесконечно признательна; обвалять в муке; ни Ева, ни Адам; стать козой; нечто незавершенное; ожидание вопреки всему; лето умирает.

— Доброго пути, мадемуазель, — говорит заправщик. — Париж — это за нами, далеко, это далеко.

Глядя в зеркало заднего вида, я слежу, как он шаткой походкой возвращается в лавку, и желаю лишь одного: пусть кто-нибудь уложит его в постель и нальет чашку хорошего чая.

Подвиг моего большого маленького брата

Мы с Дэем считаем несправедливым, что нашего брата назвали Алом.

На кельтском имя Дэй означает «сверкать», а Серен — «звезда», тогда как Ал, сокращение от Алед, — это всего лишь «потомок», то есть тот, кем, вообще-то, является каждый из нас.

Катя по ночной дороге, я размышляю о своем большом маленьком брате и о рисунках, которые лежали под его кроватью. То, что Ал их сберег, неудивительно, потому что он коллекционирует разные вещи, главным образом желтые. Удивительно, что он помнил о тайнике. А еще его признание: «Питер велел мне их сохранить!»

У Ала имеется задержка развития, в суть которой я до сих пор по-хорошему не вникла. Если коротко, лет двенадцать назад его мозг перестал взрослеть. Физически Ал отличается от других девятнадцатилетних парней разве что худобой, не более того. Ал очень добрый, очень милый и… не такой, как все. Мама говорит, что он простой.

Случается, Ал сутки напролет пребывает в каком-то лихорадочном возбуждении. В другие дни из брата и слова не вытянешь, как будто его блокированный мозг заблокировался еще сильнее. Д. П. его сторонятся или смотрят на него сочувственно, словно всеведущие врачи. Дэя это жутко бесит.

— Да в самом же деле, Ал у нас не дурак! — сердится он.

Хотя между собой мы часто говорим, что Ал у нас дурак.

Тем поразительнее, что отец поручил ему хранить мои рисунки и что Ал об этом не забыл. Судя по бездарности некоторых набросков, он собирал коллекцию на протяжении последних шести лет.

Чтобы составить портфолио для Уэльской академии искусств, я переворошила все стопки журналов в гостиной, перерыла все кухонные ящики и изучила содержимое всех корзин, стоявших под лестницей. Ал безмолвно наблюдал за мной. Он уже несколько дней отказывался говорить из-за того, что Нану перешла на валлийский, а постояльцы передвигались по гостинице крадучись. Когда я с тоской решила, что никакого портфолио мне не видать, Ал вдруг схватил меня за руку и повел наверх, к себе в комнату. Там он опустился на пол и залез под кровать, издавая резкие вскрики, похожие на тетеревиные. «Припадок», — предположила я и схватила носок, чтобы просунуть его между зубами брата. Я попыталась вытянуть Ала из-под кровати, чтобы затолкнуть иосок ему в рот, но брат отбивался, заползая все дальше. Спустя несколько секунд он задергал ногами и, к моему изумлению, выпинал из-под кровати три картонные папки. После этого выполз наружу, встал в центре комнаты и выпрямился, такой худой и высокий:

— Питер велел мне их сохранить!

К нам присоединились мама, Помпон, Нану и даже Дэй. Все вместе они долго перебирали рисунки, восхищаясь каждым и расхваливая Ала. С тех пор, как папа умер, столько людей еще ни разу не улыбались в нашем доме одновременно. Дедушка заявил, что мой большой маленький брат совершил настоящий подвиг. Мама отдала должное мне — как-никак автором этих рисунков являюсь я, — но вместо того, чтобы меня поздравить, стала восхищаться папиной дальновидностью: «Серен, ты хоть понимаешь, каким даром предвидения обладал Питер?! Он так хорошо тебя знал, любовь моя!»

Вспоминая этот эпизод, я жалею, что не поблагодарила Ала. В тот момент положение казалось мне чересчур странным, но теперь, колеся по черной дороге, мне очень хочется сказать брату, какой же он умница.

На департаментской трассе 408

— Гостиница «Красноклювые клушицы», добрый вечер!

— Дэй? Это Серен.

— Привет, Хоббит, ты уже в Париже?

— Кажется, я прозевала развилку.

— Пф-ф, ну и дела. И где ты сейчас?

Засовываю в щель для монет пятый франк.

— Дэй, можешь позвать к телефону Ала?

Связь прерывается. Быстро опускаю в приемник еще три монеты и снова набираю номер.

— Дэй?

— К вашим услугам.

— Передай маме, что я в порядке, все отлично, я мало что успела увидеть, ведь уже ночь, но пейзажи вокруг красивые, очень французские; слушай, Ал уже спит? Как у вас вообще дела?

— Да нормально, Серен. С утра никаких новостей.

Он иронично хмыкает. Я догадываюсь, что скоро связь опять прервется и мне не удастся поговорить с Алом.

— Дай, дай, дай! — раздается восклицание. — Серен?

Поразительно, но, стоит Алу взять трубку, качество соединения вдруг становится отличным, будто бы я опустила в приемник мешок монет.

— Ку-ку, Ал, у тебя все хорошо?

— Да.

— Спасибо за рисунки.

— Ал, ты меня слышишь?

Видимо, брат кивает — он всегда так делает, разговаривая по телефону.

— Ты умница, Ал, УМНИЦА!

Он смеется.

— Ладно, Ал, я поехала, окей.

— Куда?

Пи-пи-пи-и-и-и-и… Несколько минут держу трубку возле уха, прижавшись лбом к стеклянной стенке телефонной будки на департаментской трассе 408. Мимо на полной скорости мчатся два грузовика, проезжает зерноуборочный комбайн, проносятся две-три машины, фары которых слепят мне глаза. В Уэльсе автомобилисты уменьшают яркость фар, когда видят у дороги пешехода. Здешние водители, похоже, так не делают.

Зрение затуманивается от теплых слез. Сую руку в карман своей трикотажной спортивной кофты и нащупываю ложку.

Мне нужно поесть. Нужно попасть туда, где есть люди. Нужно решить, где я буду ночевать.

Мимолетная мысль

«Он так хорошо тебя знал, любовь моя». Я не могу полностью согласиться с мамой. Знал ли меня мой отец?

Чтобы узнать кого-то по-настоящему, семнадцати лет и трехсот шестидесяти трех дней не хватит.

Он узнал бы меня куда лучше лет через двадцать, ну или хотя бы через пять.

Ложка — это не какая-нибудь там безделица. Будучи используемой в приготовлении еды, румян для Клеопатры или алхимических порошков, за долгие века ложка приобрела четкие признаки атрибута власти.

Уже во времена Древнего Рима материал, из которого была сделана та или иная ложка, красноречивее слов указывал на степень могущества руки, ее сжимающей. У бедняков были деревянные ложки, у обеспеченных людей оловянные, у правящих классов серебряные (иногда даже золотые). Отсюда пошло выражение «родиться с серебряной ложкой в рту».

В Средние века ценность ложки возросла. Монархи и суверены, военные и религиозные чины, любые другие уважающие себя люди — каждая из этих персон обладала своей ложкой. Более эстетичная, чем генеалогическое древо, ложка подтверждает происхождение своего владельца, содержит упоминания важных дат, геральдические элементы и тайные символы. Украшенная чеканкой, гравировкой, росписью (см. главу «Хохломские ложки»), ложка является идеальной хранительницей памяти об исторических событиях. Нелишним будет вспомнить о том, что после коронации каждого британского монарха следовало помазание, для которого применялась специальная ложка.

Сочетание сакрализации и функциональности ложки усилило интерес к ней золотых и серебряных дел мастеров. Подпись создателя, пусть даже полустертая, присутствует на каждой серебряной ложке. Коллекционеры, скорее доставайте лупы и изучайте свои ложки в мельчайших подробностях! Какому событию посвящена гравировка на этой ручке, какое клеймо поддается дешифровке, что символизирует этот вензель? Следом доставайте весы и выясняйте точный вес вашей находки! Каковы ее анатомические особенности? В чем еще заключается ее полезность? Ответы на эти вопросы подарят вам необычайные открытия.

Ложки — это свидетельницы. Одни увековечивают победы, другие служат напоминанием о заслугах и славе, третьи чтят память о людях, сыгравших важную роль в жизни общества. Ищите ложку! Ищите ложку!

Полковник Монтгомери Филиппе.

Воспоминания коллекционера

За рулем «вольво»

Папа оставил «вольво» мне в наследство, сам о том не подозревая. Это была его машина, я была его дочерью, следовательно, после его смерти, моего восемнадцатилетия и принятия решения поехать во Францию «вольво» перешел в мое распоряжение. Мама назвала машину загробным подарком от отца. Забавно слышать такое из уст вдовы.

— Бери «вольво», считай его загробным подарком от отца! Питер поддержал бы меня.

Я в этом не уверена. Папа никогда не хотел учить меня вождению: по его словам, мне не хватало фокуса.

Врубаю воображаемый автомобильный радиоприемник и громко-громко подпеваю «Кэтрин энд зе Уэйвз»: Walkin on sunshine, baby, Oww! Say, say it, Owww![10]

Настоящего радиоприемника в «вольво» нет. Дело в том, что в восьмидесятом году мы с Дэем попали в аварию. Мне было тринадцать. Дэй вел машину и переключался с одной радиостанции на другую. Отвлекшись, он крутнул руль слишком сильно, и машина поехала прямо в заграждение вдоль сельхозугодий. Собака, сидевшая у меня на коленях, выскочила в открытое окно, пролетела метров десять и грохнулась оземь. Машина угодила в канаву, рядом с которой протекал ручей. Выбравшись наружу, Дэй поспешил к воде с криками, что будет ловить плотву. Собака не переставала лаять, а я чувствовала себя так, словно мой мозг заледенел. Каждый переживает шок по-своему.

Примчавшись на место происшествия, отец провел ладонями по моим плечам и бокам, словно удостоверяясь, что ни одна часть меня не осталась в машине. Нет, не буду думать об этом.

Всю дорогу до дома папа не выпускал мою руку из своей. Он не разжимал пальцев, даже когда переключал скорость. Нет, не буду думать об этом.

На следующий день отец снял радиоприемники со всех наших машин, чтобы такого больше не повторилось.

Вокруг непроглядная тьма, но меня это не пугает. Фары «вольво» освещают извилистое шоссе, пролегающее через лес. Тут и там мелькают указатели с прелестными названиями деревушек. Я громко выкрикиваю их. Если повезет, дорога приведет меня прямо в Бон — сердце Бургундии, по мнению Помпона. «Походи по тамошним погребкам, покажи ложку местным жителям и, пожалуйста, привези с собой хотя бы ящик красного», — попросил меня дед перед расставанием.

Пока что мой путь пролегает по малообжитым краям, и щит с надписью «БОН» мне еще не попадался. В открытое окно машины влетает терпкий теплый аромат. Глаза уже устали, но останавливаться я не хочу. В планах — рулить всю ночь и встретить первый в моей жизни рассвет на французской земле.

Однако, едва свет фар выхватывает из темноты щит с надписью «ФЕРМА И КЕМПИНГ», я, не раздумывая, сворачиваю туда, куда указывает стрелка. Чувствую себя как в те мгновения, когда мама сердито кричит: «Серен, ложись уже спать, в конце-то концов!»

Террикон давит мне на почки

Сна ни в одном глазу. Стоит мне растянуться на коврике-пенке, террикон тотчас давит на почки.

Вход в палатку прикрыт неплотно, и в лунном свете я вижу двух канадок, велосипеды и большое здание фермы на дальнем конце поля. Если не получается уснуть, все равно нужно лежать, чтобы отдыхало тело. Этот совет Нану дает тем, кто страдает от морской бессонницы — расстройства, вызванного избытком йода в воздухе. Помпон рекомендует повторять грубые слова.

Папа сидел в кухне и читал. Иногда какая-нибудь мысль настигает меня спонтанно. Мозг — тоже в некотором роде террикон, он живет своей собственной жизнью.

Террикон пульсирует. Нейроны мечутся. Тут слишком жарко. Мама говорит, надо представить себе мозг в образе резвой собачки. Чтобы она успокоилась, нужно дать ей «кость» в виде положительных мыслей.

Переворачиваюсь набок и перебираю в уме коллекции Ала. Желтые предметы. Крылья стрекоз. Мертвые осы. Фигурки зверей из дутого стекла. Все, что быстро крутится, например волчки, фишки, грампластинки. Сломанные и неровные перья. Кривые ветки…

Ал всегда забрасывает свои коллекции внезапно, без очевидной причины, и мы не знаем, где он их прячет. Это оборачивается проблемами. Однажды клиент, неожиданно потерявший ключи от своей машины, отказался платить за постой, а клиентка, наткнувшаяся на изуродованных стрекоз, пожаловалась в Общество защиты животных. Отцу было нехорошо не из-за йода, а из-за ноющей челюсти. Челюсть всегда ныла в сырую погоду, то есть 81,3 % года — относительная влажность воздуха в Пембрукшире составляет 81,3 %, потому-то у нас так хорошо растут рододендроны.

Зажигалки. Серые камешки толщиной менее трех миллиметров. Белые камешки толщиной более пяти миллиметров, испачканные смолой. Желтоватые матовые стекляшки. Неисправные электрические провода. Кроличьи лапы (всего две, с барахолки). Красная солома (и желтая, конечно). Мертвые или живые божьи коровки. Сперва живые, но вскоре увядшие Эндимионы. Чехлы от зонтиков. Иссушенные бледно-розовые крабы. Английские булавки. Бумажные полотенца с геометрическим рисунком. Порванные поводки. Красные и желтые пластиковые бечевки. Собачьи галеты в виде косточек (эту коллекцию Ал съел). Ключи. Новые ластики. Яичная скорлупа. Серьги…

Допиваю воду в бутылке. Ночью меня будет мучить жажда.

Сожалеет ли мама, что спала в те ночи? Если бы все можно было предугадать, стала бы она коротать время в кухне вместе с мужем? А я? Спускалась бы я составить родителям компанию вместо того, чтобы с наушниками от плеера в ушах крутиться в постели при работающих на полную мощность батареях? Просто быть рядом с папой и ощущать, как проходит ночь. Показывать ему свои рисунки. Интересоваться, о чем он думает, поднимаясь вечерами на утес.

Начинается дождь. По пембрукширским меркам это и не дождь, а так, легкая морось. Догадываюсь, что он очень теплый.

Раньше я считала, что отец ходит ночами в кухню, чтобы почитать в тишине. Теперь у меня появились другие предположения — возможно, он готовил свои замечательные бутерброды с яйцом и креветками. Возможно, ночь за ночью он разглядывал ложку, спрашивая себя, откуда она взялась, черт побери. У моего отца была своя безмолвная жизнь.

В Пембрукшире дождь не оказывает особого влияния на жизни людей. Фраза «Дождь идет» звучит там так же обыденно, как пауза в конце предложения.

Во Франции все иначе, и потому сам факт, что здесь тоже бывает дождь, успокаивает меня и дарит долгожданный сон.

Знакомство с аборигенами

На рассвете меня будят жужжащие мухи. В поле, весьма помпезно названном «Кемпинг», маленький мальчик играет со щенком. Прячу лицо в глубь спального мешка.

Зря я это сделала: спустя несколько минут мальчик отпускает щенка, тот влетает ко мне в палатку и принимается жевать мои волосы. Нехотя высовываю голову и по-французски желаю мальчику доброго утра. Тот не реагирует. Наверное, деревенский дурачок.

— Надо пойти и заплатить моей матери, — вдруг произносит он строго.

Киваю и начинаю выпутываться из спального мешка.

— Надо пойти и заплатить моей матери, — повторяет мальчик громче.

Французские слова приходят мне на ум с превеликим трудом.

— А где… найти… вашу… твою… маму… подскажи, пожалуйста.

Он скрещивает руки на груди и ждет. Я выхожу, щенок остается в палатке — думаю, собрался пописать на мой спальник. Мне хочется есть. Этот мальчик меня раздражает. Он что, решил — я улизну отсюда, не расплатившись?

Его мать, сидящая в конторе, которая примыкает к ферме, тарахтит как пулемет, не замечая, что я мотаю головой в знак непонимания. Улыбаюсь, желая доказать ей, что от меня не исходит ни малейшей угрозы. Дама размахивает перед моим носом табличкой с цифрами и схематическими рисунками — палатка, две палатки и так далее. Я говорю, что заплачу по тарифу «Одна палатка», но собеседница стучит пальцем по табличке и что-то брюзжит. Мальчик забавляется, дергая дверную ручку, чем действует мне на нервы. У меня на душе становится тоскливо, я недоумеваю, почему мы с этими людьми не способны понять друг друга, ведь, казалось бы, нас разделяет всего лишь пролив Ла-Манш, а не бездонная пропасть? Достаю банкноту. Фермерша оживленно машет рукой, я вручаю ей деньги, и она прячет их в карман. Мальчик оставляет дверь в покое, кивком приглашает меня возвращаться вслед за ним на поле. Придя в палатку, обнаруживаю на спальном мешке грязь, слюни и жеваную ежевику. Похоже, щенка вырвало.

Мальчик снова ершится передо мной — руки скрещены на груди, во взгляде вызов. Глупый щенок лижет пальцы моих ног, а я не знаю, можно ли вытащить из багажника канистру с водой и плитку, чтобы вскипятить чай или хотя бы почистить зубы.

Отъехав от злополучной фермы-кемпинга на десять километров, я встречаю дорожный указатель с надписью «АВАЛОН». Авалон упоминается во многих валлийских мифах. Именно в Авалоне был выкован Экскалибур, меч короля Артура. При виде знакомого названия вдали от дома я тотчас начинаю чувствовать себя увереннее. Предвкушаю, как зайду в уютную пекарню и полакомлюсь прелестными французскими булочками с шоколадом, которые значатся в меню воображаемых кафе миссис Ллевеллин. Предвкушаю теплую встречу с приветливыми и обходительными французами.

Спустя четверть часа доезжаю до указателя «Авалон» с красной каймой. Стало быть, я на месте. Авалон окутан светом, всюду внушительные каменные дома, каждый из которых дышит историей, тут и там пестреют герани и петунии, подтверждающие великолепие местного климата. Пятеро ребят гоняют в футбол на маленькой площади, залитой солнцем. Я во Франции, и это великолепно!

Нарезаю три круга по городку. Если не считать юных футболистов, он выглядит безлюдным. Пекарня закрыта. Кафе на рынке тоже. Двадцать пять минут третьего. Если верить дорожному атласу, до ближайшего нормально населенного города час езды. Решаю припарковаться возле площади и поразмыслить.

Когда я роюсь в багажнике «вольво» в поисках пакета с хлебом, в бампер врезается футбольный мяч. С ужасом думаю, что на меня напали (все-таки утреннее знакомство с аборигенами выбило меня из равновесия).

Мне не впервой уворачиваться от летящего мяча. Дома, стоит мне прийти на пляж и устроиться с альбомом для рисования на коленях, я тотчас становлюсь мишенью какого-нибудь игруна. «Никогда не показывай свой страх» — девиз моей матери. «Сторонись идиотов» — девиз Помпона. «Остерегайся голых мужчин в кустах» — девиз Нану. «Не обращай внимания на приставал» — мой девиз на пляже Солвы.

Мяч бьет меня по ногам, я поднимаю голову и озираюсь со взглядом убийцы, жестокого и неумолимого. Этакого Стива Маккуина из фильма «Вздымающийся ад». Пятеро футболистов хихикают. Один приближается к «вольво» и стирает пыль с наклеек на заднем окне.

— Почему на твоей машине наклейка с драконом?

— Это символ моей страны, — отвечаю я не без гордости.

Завороженные маленькие французы обступают меня. Чувствую себя Джейн, высадившейся в джунглях. Или наоборот — матерью Тарзана, выставленной на показ в Британском музее.

Ребята рассказывают, что они двоюродные братья, каждое лето приезжают в Авалон на каникулы. Мой сомнительный французский их совершенно устраивает, между нами устанавливается своего рода языковая гармония. Уточняю у ребят, не нарушу ли я каких-нибудь запретов, если достану плитку и погрею себе еды. Они заверяют, что нет, и я со спокойной совестью вынимаю из багажника плитку, разжигаю ее и разогреваю одну из банок с консервами, которые прихватила из дома. Всего у меня при себе шесть банок, в основном с запеченной фасолью и куриным супом. Когда содержимое кастрюльки закипает, детвора морщит носы.

Вскоре мои новые знакомые опять стучат по мячу и вопят, а я беру ложку и с наслаждением поедаю фасоль.

Благодаря ложке мой первый завтрак во Франции приобретает неповторимый вкус.

Не впечатлил

Мои новые друзья предлагают съездить на озеро. Вернее, распихивая друг дружку, забираются в «вольво» и уверяют меня, что им разрешено делать все что угодно, пока они находятся на территории между озером, домом и площадью, где мы встретились. А еще, кстати, им запрещено садиться в машины к незнакомцам.

Стоп, но ведь мы толком и не знакомы! Если ребята хотят, чтобы я отвезла их на озеро, первым делом они должны попросить разрешения у родителей.

Мальчишки глазеют на меня с восхищением и уважением. Какие они потрясающие, в Уэльсе ни один парень на меня так не смотрел! Старший, по имени Пьер, пристегивается ремнем в знак повиновения и предлагает поехать за полотенцами и отпроситься у дедушки с бабушкой на озеро.

До их дома двадцать минут езды. Дети поясняют, что добираются в деревню автостопом; я никак не комментирую это, полагая, что, скорее всего, у них просто нет выбора. Готовлюсь увидеть ферму, на которой живут добрые крестьяне, небогатые, в запачканной одежде и очень трудолюбивые.

Бело-серый особняк стоит посреди огромного парка. Рыжая кошка спит на капоте «мазерати», припаркованной перед крыльцом. Пьер предлагает мне громко посигналить и обещает, что кто-нибудь точно выйдет. Я отказываюсь. Мальчик обреченно вылезает из машины и убегает в дом.

Несмотря на открытые окна, в раскаленном «вольво» нечем дышать. Мои бедра прилипают к сиденью, и, стоит шевельнуться, раздается чпокающий звук. Ребята затевают спор из-за пакетика мятных конфет «Поло», который откопали на заднем сиденье (он там давно валяется). Ожидаю увидеть разъяренную аристократку, которая вырвет у меня своих внучат и выставит вон. Пусть я хоть трижды самая миролюбивая представительница Уэльса, этим детям нечего делать в моем автомобиле.

Наконец на крыльце снова появляется Пьер, навьюченный полотенцами, пляжным зонтиком и мячом. Следом за Пьером из дома выходит пожилая дама, сухопарая и элегантная (должно быть, его бабушка), точно английская королева без шляпки. Дама машет нам рукой, но я не понимаю, что она хочет сказать. Пьер хлопает дверцей.

— Едем, Леон!

Я уже запуталась, которого из них зовут Леоном.

Едва я включаю первую передачу, в зеркале заднего вида показывается лицо какого-то парня. Секунду спустя я вижу, что из одежды на нем только белая набедренная повязка. В голове тотчас возникает идея для нового рисунка — «Греческий бог из Авалона».

— Это Эдуард, — вздыхает Пьер. — Поехали скорее, пока он не пристал к нам со своей болтовней.

Греческий бог приближается к моей дверце, заглядывает в окно и выпрямляется, смеясь.

— Ха-ха, окей, англичанка!

Он намекает на руль с правой стороны. Дымчато-голубые глаза парня пристально вглядываются в мои.

Hello. Where are you from?[11]

— Из Пембрукшира. Я валлийка, — бормочу в ответ. Как глупо.

— Я тоже галл![12]

Собственная шутка необычайно его забавляет. Я сдержанно улыбаюсь. Он всматривается в мое лицо, смекает, что острота меня не впечатлила. Пьер с досадой поторапливает меня:

— Ну поехали уже!

— Бабушка в курсе? — осведомляется греческий бог.

— Угу.

— Тогда до скорого свидания, — прощается он, снова заглядывая в мои глаза.

Хочется уткнуться носом в какой-нибудь журнал, но его нет под рукой. К тому же я сейчас за рулем.

— Пока! — отзываюсь я с восходящей интонацией, как учила миссис Ллевеллин, и давлю на педаль акселератора. Машина трогается с места так резко, что гравий брызгами разлетается из-под колес. Дети радостно галдят. Эдуард, чье лицо вновь предстает передо мной в зеркале заднего вида, величественно приподнимает брови.

Мы катим по извилистой дороге, впереди неспешно едет трактор. Обгонять его я не рискую, а спрашивать детей, свободна ли дорога, кажется мне неразумным. Поэтому я просто беседую с Пьером, ведя машину со скоростью десять миль в час.

— Эдуард — твой старший брат?

— Нет, кузен. Моего брата зовут Франсуа. Он тоже занудный.

— А у меня двое старших братьев…

Ребята тотчас интересуются, такие же Дэй и Ал занудные, как Эдуард и Франсуа, или нет. Отвечая на вопросы, я вдруг понимаю, что очень-очень люблю своих братьев. Сглатываю ком в горле.

На берегу озера людно. Бесшабашные дети, пухлые женщины, мокрые собаки, автодома. Урна, извергающая пивные бутылки. Все точь-в-точь как на пляже в Солве.

— Это голландцы, — морщится Пьер. — Поехали на другую сторону.

Следуя указаниям ребят, выруливаю на узкую грязную дорогу, затем продираюсь сквозь заросли колючих кустов и выезжаю на луг. Когда мы добираемся до противоположного берега озера, «вольво» напоминает внедорожник, участвующий в авторалли. Мои новые друзья забывают обо мне и несутся к воде.

Надеюсь, они умеют плавать.

Ног у ложки нет, и все же она передвигается по свету. Удовлетворяя свою ненасытную страсть к коллекционированию, однажды я приобрел в Бирмингеме ложки для пряностей, сделанные в Исламабаде. В другой раз в Кракове наткнулся на кохлеары[13] произведенные в Турине.

Смело берусь утверждать, что перемещение ложек по миру связано с войнами, колонизацией и кровопролитными расхищениями. В то же время ложки могут менять местонахождение, будучи преподнесенными в дар или в знак помолвки, а также символически передавая адресату какую-то важную весть. Следовательно, появление ложки вдали от места ее изготовления никогда не бывает случайным. Если на конце ложки имеется гравировка, хорошее увеличительное стекло быстро выявит ее содержание — заверение в дружбе, вирши с соболезнованиями или признание в любви.

Дорогие читатели, внимательно изучайте свои ложки, ведь, как сказал император Август, в каждой ложке заключена тайна!

Полковник Монтгомери Филиппе.

Воспоминания коллекционера

Воздействие дикорастущих грибов на французскую аристократию

На берегу озера появляется компания парней во главе с Эдуардом. Я в это время делаю набросок с весьма печальным названием «После пикника». На рисунке в сумеречном свете мерцают огрызок яблока, ложка и скомканный бумажный платок. Вода в озере мягко шелестит, а голландцы на том берегу разбрелись по своим автодомам и глупеют перед телевизорами.

Четверо парней прислоняют велосипеды к дереву и, горланя, принимаются разводить костер. Я уже скучаю по маленькому Пьеру и его кузенам, которых не так давно увез домой молчаливый дедушка. Эдуард вздыхает, жалуясь на однообразие деревенской жизни, я поддакиваю, что в Пембрукшире та же беда. Он спрашивает, сколько мне лет, и сообщает в ответ, что им всем тоже по восемнадцать и только Франсуа, его кузену-тихоне, уже девятнадцать. Эдуард рассказывает, кто из них кому кем приходится, называет имена своих любимых певцов, много раз просит меня повторить его фамилию, Брак-де-ла-Перьер, потому что у меня «славненький» акцент. Наконец Эдуард предлагает устроить полуночное купание, я отшучиваюсь, говоря, что еще не полночь. Франсуа смеется впервые за все время, остальные шепчут, что я не настоящая англичанка, и, плутовато улыбаясь, хлопают меня по плечу. Может, я не в своем уме, раз торчу посреди леса в компании этих четырех придурков? («Остерегайся голых мужчин в кустах».) В худшем случае просто убегу, залезу в «вольво» и запрусь изнутри. Главное, чтобы там было не слишком жарко, иначе потеряю сознание.

Купаются все, кроме меня и Франсуа. Он с удрученным видом сидит на корточках возле озера. Возможно, парень страдает тем же синдромом периодической немоты, что и Ал. Подкидываю в костер хвороста, чтобы отогнать комаров. Эдуард выходит из воды и тотчас зовет меня поваляться в палатке. На случай, если я чего-то не пойму, он повторяет свое предложение по-английски. Видимо, забыл, что «Voulez-vous coucher avec moi?»[14] — самое известное в мире выражение на французском.

Я не против заняться любовью, но я все-таки не Гвен Томас и не Шинейд Эванс. Они-то непременно бросились бы в палатку по первому зову греческого бога из Авалона. Более того, эта идея пришла бы им в голову еще раньше, чем ему. Я ничего не отвечаю Эдуарду («Сторонись идиотов»), и он совершенно спокойно прекращает свои подкаты. Видимо, здесь так принято. Эдуард возвращается к воде, и другие парни освистывают его.

Неожиданно у меня внутри все переворачивается. Где ложка?!

Делаю глубокий, но осторожный вдох (террикон ведь никуда не делся), включаю фонарик и ищу под кустами. Медленно шагаю по траве, надеясь, что почувствую ложку под босыми ногами. Перетряхиваю полотенца. Роюсь в салоне «вольво».

— Я потеряла свою ложку! — говорю парням, когда они выбираются на берег.

Мои новые знакомые ссорятся из-за полотенец и орут друг на друга, как команда регбистов после матча. Их безразличие к ложке меня ранит, но не удивляет.

Ехали бы они уже домой. Тушу костер песком и, зевая, растягиваюсь на траве.

— Серен, ты когда-нибудь пробовала?.. — Один из кузенов с гордым видом достает из кармана кулек с чем-то серым сушеным внутри.

Каждый из парней съедает по кусочку, я отказываюсь. Да, я пробовала грибы. Роясь в карманах пальто, забытого на гостиничной стойке, Дэй нашел пакетик псилоцибиновых грибов. Мы помчались на берег, чтобы продегустировать их. Вскоре Дэй начал кругами бегать по пляжу. Он носился так несколько часов подряд. Я вернулась в гостиницу, исполняя движения танца пого. Мама списала мое поведение на предменструальный синдром. Папа молча буравил меня взглядом, это было ужасно.

Эдуард спрашивает, можно ли им половить кайф в моей палатке — он, видите ли, боится утонуть.

Мы забираемся в палатку, которая внезапно становится очень тесной, садимся и ждем, когда грибы подействуют на парней. Я прикрепляю фонарик к главной дуге палатки, его свет делает наши лица зелеными, Эдуард корчит рожи и сдавленно вскрикивает, его спутники ухмыляются, точно в фильме ужасов. Мои мысли только о ложке. Кто-то гладит меня по коленке. Отодвигаюсь и размышляю: если я потеряла ложку, потеряла ли я вместе с ней и цель своей поездки? Франсуа шепчет, что в палатке слишком душно, после чего целует меня в обе щеки и исчезает в ночи.

Чтобы отвлечься от раздумий о ложке, я тоже вылезаю наружу. Мне хочется увидеть, какого цвета звезды — синие с металлическим отливом, серебристо-белые или платиново-белые? Какого оттенка была папина кожа, когда док Эймер произнес свое «pallor mortis»? Бледность — это не цвет, а состояние.

Давным-давно я нашла в гараже каталог с образцами красок марки «Грин и сыновья». Помню, как наслаждалась ассоциациями, которые вызывали у меня названия. Там были десятки оттенков синего, желтого, красного и всего семь оттенков серого и четыре черного. Я пришла к выводу, что при оформлении интерьеров принято делать акцент на ярких и чистых тонах, а из печальных темных оттенков выбирают между анилином, вороновым крылом и лакричником. За ужином я поделилась этой теорией с семьей. «В оттенке воронова крыла нет ничего печального», — возразил мне отец. Я так и не сказала ему, что забрала тот каталог. Если я правильно понимаю, он его искал.

Легкий бриз кружит озерную гладь в танце. Голландцы на том берегу спят. Трое кузенов, примостившихся у меня в ногах, глупо хихикают. Мечтаю, чтобы скорее наступил рассвет. Я найду ложку и продолжу путь.

Французы замолчали. Видимо, уснули-таки. Я как можно тише уползаю в палатку и забираюсь в спальный мешок.

Трое парней безвольно сидят на траве, их глаза в отблесках зеленого света кажутся стеклянными. Из полуоткрытых ртов текут слюни. Со стороны их кайф смотрится как-то не очень.

Спрашиваю, все ли с ними в порядке. Они моргают и мямлят: «Угу».

Каждый раз, когда я просыпаюсь и поглядываю на парней, они по-прежнему отрешенно сидят на земле, разинув рты. Их подбородки блестят от слюны.

Незадолго до рассвета они крадучись уходят от моей палатки по одному. «Вуе-bуе[15]», — шепчу я, и Эдуард бормочет что-то в ответ так неразборчиво, словно только что вернулся от зубного.

Оттенки / образы № 1

I

Иногда художники рисуют свои сновидения

Над рассветным озером поднимается молочно-белый пар. Деловито гудят насекомые. Я писаю за кустом и скольжу взглядом по земле, надеясь отыскать в траве свою потерю. На душе скверно.

Усевшись перед палаткой, рисую туман и навеваемые им образы, как делал Дэвид Джонс. Принц выхватывает меч из дымных ножен. Полупрозрачная дама подплывает к берегу. Единорог, бык, остромордая собака с длинными лапами… У нас в гостинице есть книга о Дэвиде Джонсе. Говорят, этот художник и поэт, дальний родственник Нану, мог бы стать валлийским Уильямом Блейком. Его акварели пестрят изображениями животных, деревьев и химерических персонажей. Джонс рисовал свои сновидения. В детстве я часами рассматривала каждую страницу той книги, стремясь воссоздать его сны. И почему я не рассказала об этом мистеру Хопкинсу на собеседовании?

Туман рассеивается, солнце касается моих пальцев ног. Появляется Франсуа, немногословный кузен Эдуарда. Сегодня он выглядит менее угрюмым, чем накануне.

— Привет, Серен, хорошо поспала?

— Угу.

(Обожаю говорить: «Угу», как они.)

— Я всю ночь не смыкал глаз, грибы в этот раз на меня странно подействовали! О, а ты красиво рисуешь.

— Угу. Ньзнаю.

(Обожаю говорить: «Ньзнаю», как они.)

Он садится на корточки и с задумчивым видом проводит пальцем по очертаниям плывущей дамы.

— Так и не нашла свою ложку?

Меня трогает, что Франсуа об этом помнит. Славный парень. Он обходит мой бивак по кругу и шарит руками в траве, а затем предлагает собрать палатку:

— Очень может быть, что ложка скользнула под днище.

Вытаскиваем колышки, и палатка мягким облаком опускается на землю. Едва мы сдвигаем ее, нашим взорам предстает ложка, вдавленная в примятую траву.

— Аллилуйя! — сдержанно улыбается Франсуа.

Он прижимает меня к себе и целует. Французский поцелуй более жадный, чем английский, и целоваться, чувствуя на губах тающий на солнце туман, очень романтично. Когда мы отстраняемся друг от друга, Франсуа всматривается в гравировку на ложке и заявляет, что изображенные на ее черенке животные — это собаки. Подобные ложки, правда менее изысканные, имеются в поместье его семьи.

Мы снимаем джинсы и футболки и идем купаться в нижнем белье. Франсуа снова меня целует, в воде это доставляет уже меньше удовольствия. Он делает подводное сальто назад, затем с криком выныривает, и мы плывем к другому берегу, но быстро разворачиваемся, потому что от голода у нас обоих начинает колоть в боку.

Я помню, что перед моим отъездом мама распихала по всем углам багажника пачки с печеньем. Там есть «Кастард Криме», «Чоклат Дайджестивз» и «Джинджернатс»[16]. Франсуа пробует все три сорта и признается, что французские сладости ему нравятся больше. Тем не менее мы уминаем целую упаковку шоколадного печенья, пока играем во французско-валлийский словарь.

— Добрый вечер! — начинает он.

— Nos da, — отвечаю я.

— Гриб?

— Madarchen.

— Красивый?

— Gian.

— Как «план»?

— Нет, glan!

— Так, ладно. Парень?

— Bachgen.

— Девушка?

— Geneth.

— Братья и сестры?

— Brodyr a chwiorydd.

— Семья?

Мое горло сжимается, глаза слезятся. Франсуа бесстрастно наблюдает за мной. Я всхлипываю, но упрямо прошу его произнести новые французские слова для перевода. Франсуа на ум ничего не приходит, мои слезы сбили его настрой. Шутливо тыкаю его кулаком в бок, чтобы вернуть беседу в прежнее русло, и он предлагает другой вариант игры:

Ты говоришь слова по-валлийски, а я перевожу их на французский!

Мне нужны нейтральные слова. Выбрать такие сложно, большинство слов вызывает в памяти какие-нибудь воспоминания, а воспоминания — эмоции. Или напоминают об их отсутствии. Собираюсь с духом и включаюсь в игру, произнося слова botwm, dwr, sbigoglys, то есть «кнопка», «вода», «шпинат», а поскольку Франсуа не говорит на валлийском, он придумывает всякую тарабарщину, звучащую на французский манер, — «бьяфон», «лорьяжик» и «рюпэ». Мне смешно. Мы снова сушим мои слезы водой.

— Задержись на несколько дней. Ты можешь поставить палатку у нас в саду, — предлагает он.

— Угу. Ньзнаю.

— Я показал бы тебе наше столовое серебро.

— Спасибо… Ньзнаю.

По-моему, я еще не в достаточной мере потерялась во Франции. Чтобы не слишком обижать приятеля отказом, дарю ему рисунок с плывущей дамой.

Франсуа просит высадить его в километре от поместья. Достает велосипед из багажника и мнется возле моей дверцы. Когда я включаю заднюю передачу, демонстрируя намерение ехать дальше, он бормочет:

— Бон — это на юге. — А затем: — Серен, ты очень glan!

— Браво, — отвечаю я. Как дура.

Он машет рукой, заглядывая в зеркало заднего вида, и кричит мне вслед:

— Сегодня воскресенье, в Боне будет блошиный рынок, ты его не пропустишь, покажи там эту лож…

[…] потому что, как бы удивительно это ни звучало, ложка лучше любого другого предмета воплощает в себе принципы инь и ян, anima и animus. Вдумайтесь, ее женственные изгибы намекают на плодовитость, на способность к восприятию и созиданию, к милосердному сочувствию, тогда как ее функция, в той же степени соответствующая мужской природе, указывает на удобство применения, практическую пользу и, следовательно, на эффективность. Можем ли мы утверждать, что ложка имеет женскую душу и мужское предназначение?

Полковник Монтгомери Филиппе.

Воспоминания коллекционера

Заниматься любовью тридцать первого декабря

В дороге я решаю не думать ни о своих слезах, ни о Франсуа. Целоваться с ним, конечно, было приятно, приятнее, чем с Мэлори, но не настолько, чтобы провести в Авалоне весь остаток лета.

С Мэлори мы даже раздеться не успели. Хотя на южном берегу моей страны снег — редкий гость, тот вечер был снежным и ветреным. По пляжу разлетался мокрый ледяной песок. Мы могли бы уединиться в гостиничном номере, но почему-то пляж показался нам самым подходящим местом. Мне хотелось сделать «это» в кинематографичной обстановке.

Мы не учились в одном классе, а просто ездили на одном автобусе. Еще иногда Мэлори вместе с родителями заглядывал в «Питейную нору». Меня очень привлекал его скучающий вид.

Тридцать первого декабря их семья была в нашей гостинице. Все вокруг напились и желали друг ДРУГУ несбыточных вещей. Мэлори, разумеется, скучал, и я улучила минутку, чтобы поделиться с ним секретом: мне нужно потерять девственность, пока не исполнилось восемнадцать.

— Почему?

— Есть ритуалы, которые следует совершить в строго определенном возрасте — например, получить в подарок котенка в три года или впервые напиться в тринадцать.

Я произнесла эти слова уверенным тоном, не признавшись Мэлори, что цитирую реплику из фильма «Пустоши».

В «Пустошах» девушка по имени Холли сбегает из дома в компании отщепенца, который ведет себя с ней доброжелательно, в отличие от вечно сердитого отца (мать Холли умерла). В процессе своего путешествия главные герои убивают кучу народа. Парня зовут Кит. Он невероятно безалаберен. В одном из эпизодов Кит и Холли занимаются любовью, и это не выглядит ни романтично, ни драматично — скорее, они просто проводят время вдвоем.

Фильм меня поразил. Я понимала, что едва ли встречу в Пембрукшире столь же сумасшедшего и красивого персонажа, как Кит, но сексуальная сцена намекала, что я могу пережить подобное с кем-нибудь из местных парней. Я много думала об этом. Мне хотелось потерять девственность иначе.

В конце концов все произошло как в кино, разве что на пляже было слишком холодно и мы не стали раздеваться.

Останавливаюсь возле бакалейной лавки в Отёне — бывшей галло-римской столице, побратиме британского Стивениджа. Так сказано на щите при въезде в город. Ничего, что напомнило бы о Риме, я тут не замечаю, зато серые многоэтажки и впрямь будят воспоминания об Англии. Купив почтовую открытку, марку и чипсы, паркую машину около водохранилища с бетонными стенами. Во вкусе французских чипсов не ощущается ничего, кроме соли. По глади водохранилища снуют парусные лодки с мальчишками на борту. Ловлю себя на мысли, что не хотела бы очутиться на их месте.

Наколесившись по улицам и нарушив десяток правил дорожного движения, снова оказываюсь на въезде в город. «Видимо, правостороннее вождение плохо сказывается на моей ориентации в пространстве», — говорю себе, когда на очередном повороте передо мной неожиданно возникают два огромных террикона.

Я потрясена. Такое чувство, будто на полной скорости проехала по ухабам. А ведь мне удавалось игнорировать свой террикон целых три дня. Ну, по крайней мере, считать, что я его игнорирую. Да, время от времени он меня угнетает, и все же, анатомически говоря, мы с терриконом сосуществуем, я с ним свыклась. Привычка смягчает воздействие. Думаю, похожие ощущения испытывает человек, проведший несколько дней без пищи, — он просто перестает чувствовать голод.

Два отёнских террикона вздымаются к небу. Их склоны высотой сто с лишним метров покрыты пятнами зеленой растительности. Выхожу из «вольво» и приближаюсь к информационному щиту, изрядно траченному временем.

Было бы здорово, если бы однажды мой собственный террикон отдал себя в распоряжение флоры и фауны. Пусть бы он привлекал лягушек, орхидеи и бабочек.

А пока этого не случилось, террикон разбухает и дрожит в резонансе с двумя кратерами, которые открываются моему взору. Мне вдруг хочется стукнуться грудью о платан, чтобы это прекратилось. Игнорировать. Уклоняться от столкновения. Уж это я умею.

Снова нахожу дорогу на юг, снова еду мимо серых зданий, водохранилища и лодок, наконец выскабливая себя из этого города.

Вид на бесконечно простирающиеся поля люцерны дарует мне облегчение.

Famous last words[17]

Последние слова моего отца были адресованы маме. Родители лежали в постели. Папа читал книгу, мама — газету. На его прикроватной тумбочке стояла чашка чая, на ее — чашка травяного отвара.

Какими были последние папины слова, адресованные мне, я не помню. Моими могли бы стать: «Доброй ночи, папа». И зачем только я так взъелась на него из-за необходимости освободить комнату для очередных Д. П.? В отличие от слов, последний свой жест в присутствии отца мне сложно забыть: я громко хлопнула кухонной дверью и, обиженная, удалилась к себе.

Папа жаловался, что у него мерзнут ноги. «Я неуклонно приближаюсь к возрасту, когда приходится спать в носках», — сказал он маме, а она рассмеялась и провела пальцами ноги по его голени. Когда мама рассказывает об этом, у нее краснеют глаза и ее печаль омрачает каждый коридор и закоулок гостиницы. Даже цветы и листья в саду никнут к земле, а рододендроны бледнеют, демонстрируя пример растительной pallor mortis.

Холодность папиных ног настолько удивила маму, что она решила принести ему грелку. Когда мама поделилась идеей с отцом, тот ничего не ответил. Почему не ответил? На этот счет у меня есть три версии:

1. Он ненавидел пустые реплики из разряда: «Давай, это как раз то, что мне сейчас нужно».

2. Его рот был занят чаем.

3. Он был слишком напуган, чтобы говорить.

Наши грелки лежат в ящике кухонного буфета. Летом ими редко пользуются, но зимой каждый постоялец укладывается спать в постель, где их уже ждет горяченная грелка. На то, чтобы вскипятить воду для одной грелки, уходит минуты три. Затем воду нужно осторожно перелить в грелку через горлышко, аккуратно завинтить колпачок (кстати, они вечно теряются), выключить в кухне свет, запереть дверь и подняться по лестнице. Соответственно, мама отлучилась из спальни минут на шесть-семь. Когда она вернулась, папа уже был мертв.

«Я неуклонно приближаюсь к возрасту, когда приходится спать в носках». Мой отец, который предпочитал промолчать, чем сказать что-то плохое, не подозревал, что эта фраза станет последней в его жизни.

Нужно следить за тем, что говоришь. Смерть может настигнуть тебя в любой миг, и тот, кто продолжит жить, навсегда запомнит твои прощальные слова.

Блуждаю взглядом по дорожному атласу, но, поскольку я так и не разобралась, где нахожусь, толку от него никакого нет.

Примерно через тридцать миль пути замечаю на орешине объявление, написанное от руки: «БЛОШИНЫЙ РЫНОК!» Стрелка предлагает повернуть на развилке вправо. На следующей развилке вижу новое объявление: «БЛОШИНЫЙ РЫНОК В УШО-НЕ!» Дорога поднимается в гору, по обеим сторонам зеленеют поля и высятся холмы. Похоже на север моей страны. Я на разные лады повторяю вслух название населенного пункта: У-шон, Уш-шо-он, Ушо-н-н… Увлеченно играю в «Животное — Растение — Минерал», придумывая, что же за зверь такой этот Ушон.

На холме несколько каменных домов, часовня и желтый почтовый ящик. Стрелки указывают путь к барахолке и автостоянке. Паркую «вольво» возле «Ситроена 2 CV». Перед выходом из машины составляю список фраз, которые уместно произнести перед самой смертью.

Снаружи пахнет жареной едой и медом.

Фразы, которые уместно произнести перед самой смертью

— НУ, МНЕ ПОРА.

— КАКОЕ МИЛОЕ МЕСТЕЧКО!

— ЖИТЬ — ВОТ ЧТО СЛОЖНЕЕ ВСЕГО.

— МОЕ СЕРДЦЕ ОСТАНАВЛИВАЕТСЯ, МОИ АТОМЫ ОСТАЮТСЯ.

— ЖИВЫМ ВАМ МЕНЯ НЕ ВЗЯТЬ,УБЛЮДКИ! (НАПРИМЕР, НА ВОЙНЕ.)

— Я ВИЖУ ЯРКИЙ СВЕТ…

- Я НЕУКЛОННО ПРИБЛИЖАЮСЬ К ВОЗРАСТУ, КОГДА ПРИХОДИТСЯ СПАТЬ В НОСКАX

— АЛЛО!

— Я ВСЕ ЗНАЮ.

— Я НИЧЕГО НЕ ЗНАЮ.

— Я ВАС ПРОЩАЮ.

— ПРИНЕСИТЕ МНЕ ШАМПАНСКОГО (ИЛИ ЧАЯ, ПИВА, ГОРЯЧЕГО ШОКОЛАДА…).

— ЛИБО ВЫ СНИМЕТЕ ЭТОТ ГОБЕЛЕН, ЛИБО Я УМРУ. (КАЖЕТСЯ, ТАКИМИ БЫЛИ ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА ОСКАРА УАЙЛЬДА.)

— Я НАРИСУЮ ТВОЙ ПОРТРЕТ, ПОТОМУ что ты БЫЛА АНГЕЛОМ (УИЛЬЯМ БЛЕЙК).

— ЭТО БЫЛО ИДЕАЛЬНО.

— ЭТО БЫЛО СТРАННО.

— Я В ПОРЯДКЕ, А ТЫ?

— ВСЕГДА МЕЧТАЛ ИСЧЕЗНУТЬ НОЧЬЮ.

— Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ.

По мнению осла, мед не имеет вкуса

Блошиный рынок раскинулся в саду ресторана «У Стефана» — оттуда-то и чадит жареным. Робея перед толпой незнакомых людей, первым делом я заглядываю на соседнюю лужайку, где мирно щиплют траву ослики. Они не обращают на меня внимания. Прохожу в сад, прислоняюсь спиной к балюстраде и озираюсь по сторонам. Торговля идет в неторопливом послеполуденном ритме, все важные сделки уже состоялись утром. Однако я не теряю надежды встретить специалиста по ложкам.

Отступаю от балюстрады, достаю ложку и вслед за зеваками иду от прилавка к прилавку, за которыми журчит французская речь. Старинные инструменты, приданое для новорожденного, варенье, орехи, сабо, открытки, кофейные чашки, лампы, журналы, корзины и зеркала в ротанговых рамах, книги, колбасы, свинцовые и пластмассовые солдатики… Старые вещи вдруг кажутся мне уродливыми и бестолковыми. Зачем копить всякую рухлядь? Чтобы после твоей смерти кто-нибудь за бесценок распродавал ее на барахолке? Убираю ложку в сумку и уныло вдыхаю едкий запах, подавленная тщетностью жизни.

— Ну и? Вы бер-р-р-рете или вы не бер-р-р-рете?

Устремляю взгляд на прилавок, заставленный сырами, и мотаю головой, как идиотка. Продавец выдает раздраженный монолог из невнятных звуков, в потоке которых я все же улавливаю слова «коза» и «иностранка». Окружающие хмыкают: вероятно, он отпустил какую-то местную шуточку. Ничего смешного.

Возвращаюсь в поле, где стоит мой «вольво». Моя машина, мой остров, мой континент. Седовласый мужчина грузит козлы в свой «Ситроен 2 CV». На траве — дюжина банок с медом разной плотности, от совсем жидкого до совсем густого. Двенадцать оттенков янтаря.

Мужчина улыбается мне. Я вежливо его приветствую. Солнечные лучи бросают блики на золотистый мед и прозрачное стекло. Торговец берет три банки и аккуратно ставит их в багажник. Сажусь на корточки, чтобы ему помочь, и протягиваю две банки. Наклоняется и выпрямляется он, наклоняюсь и выпрямляюсь я — кажется, мы исполняем какой-то народный танец. Но вот торговец закрывает багажник и встает к нему спиной.

— Любите мед?

Грубоватый голос контрастирует с мягкостью жестов. Чутье подсказывает мне, что этот человек живет один и дни напролет разговаривает только с пчелами. Отвечаю утвердительно.

— Однако вы его не купили.

— Да… простите.

Готовлюсь, что он тоже станет меня бранить, как продавец сыров. Но торговец-пчеловод загадочно подмигивает, вновь открывает багажник, достает чистые деревянные ложки и свежий хлеб и устраивает настоящий медовый пир. Вдоволь налакомившись, прошу продать мне мед. Пчеловод отказывается. Тогда я говорю, что куплю баночку меда в подарок брату, и, если не заплачу за покупку, это уже не будет подарком.

— Ваш брат любит мед?

Киваю. Из еды Ал предпочитает лимонный заварной крем, но вранье не всегда является ложью. Пчеловод интересуется, сколько моему брату лет.

— Девятнадцать. Правда, умом он… не такой взрослый.

— Тогда преподнесите ему вот это. Вересковый мед помогает расти.

Поблагодарив и расплатившись, я наконец решаюсь задать ему вопрос о ложке. Пчеловод принимает ее из моих рук, разглядывает и заявляет, что странник, изображенный на конце ложки, — паломник.

— А это саламандры.

— Ой, а я думала, собаки.

— Нет. Са-ла-мандры. Говорят, они отравляют воду и вызывают гниль у плодов.

Я сомневаюсь, что эти дальние родственники драконов могут причинить такой вред, но из робости не решаюсь возражать. Пчеловод проводит пальцем по переплетенным буквам.

— Два имени на букву «Б»… На вашем месте я поспрашивал бы местную аристократию.

— Аристократию?

— Ну да. У простого народа не было столового серебра.

Его версия кажется мне более правдоподобной, чем предложенная Помпоном расшифровка «Bed & Breakfast». Пчеловод добавляет, что, раз на ложке выгравирован старый пилигрим, ее вряд ли изготовили в Боне, потому что бонцы охотнее изобразили бы Деву Марию.

— Однако в нескольких километрах отсюда расположены деревни, через которые пролегали паломнические маршруты…

Мой собеседник умолкает и, щурясь, вглядывается в сумерки. На дороге появляется тот неприятный продавец сыров, нагруженный корзинами.

— Эй, брат, не хочешь отведать «Тысячу цветов»? — окликает его пчеловод.

— Каждому свое! — отзывается тот невпопад.

— По мнению осла, мед не имеет вкуса, — шепчет мне мой новый друг.

Камень, который раскачивается

Проснувшись, я чувствую, что сильно отекла. Пространство внутри палатки ярко-желтое, от жары нечем дышать. Подползаю к молнии, быстро расстегиваю ее и жадно втягиваю носом воздух. Два часа дня. Пчеловод, должно быть, уже на рынке.

Моя палатка стоит в нескольких метрах от небольшого каменного дома, прилегающего к гранитной скале, которая является стеной его кухни. Одно окно дома выходит на пруд, другое на опушку леса, где поставлены десять ульев. Вторая пчелиная семья обитает в нескольких километрах отсюда — там, где в изобилии растет вереск. Третья гнездится в расщелине мифического валуна Ла-Пьер-Ки-Круль[18] — Камня, который раскачивается. Мне нравится, как раскатисто звучат на французском слова «вереск», «расщелина», «раскачивается». «Раскачивается» в данном случае расшифровывается как «трясется и падает» (такое значение это слово имеет в старофранцузском). Историю камня пчеловод поведал мне вчера вечером. По легенде, камень, рядом с которым теперь живут его пчелы, непрерывно раскачивался и мог упасть в любую секунду, но этого так и не произошло. Я невольно сравниваю себя с ним, ведь и сама постоянно ищу равновесие.

Вчера, после того как мы разгрузили мед и установили под яблоней мою палатку, пчеловод стал делать омлет с луком. Пока он готовился, гостеприимный хозяин выставил на стол колбасу трех сортов и ветчину малинового цвета с белой каймой. «Приступаем к четырехчасовому морвандио, и не важно, что мы едим его в восемь вечера!» — подмигнул мне пчеловод. Я предположила, что он шутит, но смысл остроты до меня не дошел. Тогда собеседник объяснил: в начале века по воскресеньям шахтеры вместе с семьями отправлялись после обедни в деревню Морван подышать свежим воздухом. Одна предприимчивая фермерша, проживавшая неподалеку от Ушона, надумала превратить свою кухню в трактир, где подавался омлет с вяленым окороком, колбасой и зеленью. Эту идею быстро подхватили другие местные жительницы. Сформировалась традиция устраивать перекус в четыре часа пополудни, чтобы шахтеры успевали вернуться домой, а фермерши — подоить коров до наступления темноты. Так и появилось в здешних краях выражение «четырехчасовое морвандио».

Пчеловод говорил медленно, зычно, его произношение было далеко от классического французского. Если я что-то не понимала, он излагал свою мысль другими словами. Когда я сообщила, что моя бабушка из шахтерской семьи, пчеловод ответил, что догадался об этом, потому что у потомков шахтеров черные глаза и грусть в голосе. Затем посоветовал не цепляться за грусть, чтобы та не стала моим образом жизни. При этих его словах на стол запрыгнула серая кошка и ухватила кусок колбасы.

Когда омлет был съеден, мы снова стали дегустировать мед и болтать обо всем подряд. Пчеловод обмолвился, что продавец сыров приходится ему братом и что они в ссоре из-за одной ситуации, связанной с дележкой наследства. То, что у пчеловода сложные отношения с братом, меня огорчило. Когда я сказала ему об этом, собеседник напомнил мне, что ни братьев, ни сестер, ни родителей мы не выбираем.

Кошка, лежавшая на столе, наблюдала за нами. Мне показалось, что ее глаза чернее моих.

То ли мед подействовал на меня как крепкий алкоголь, то ли я просто намолчалась по пути из Авалона, — я и сама не заметила, как выложила пчеловоду всю подноготную своей жизни. Рассказала о трех моряках-рыболовах, ставших мамиными мужьями, о простоте Ала, о ландшафтах вокруг гостиницы, о визитах Д. П., о телефонном шифре, о политических воззрениях моих дедушек и бабушек… Я тараторила без передышки, фразы сами соскакивали с губ. Пчеловод иногда кивал, но по большей части просто слушал мои излияния.

Заведя речь о событиях дней, предшествовавших моему знакомству с ложкой, я вдруг почувствовала, что слова иссякли, а внутри все онемело. Замолчал даже мой террикон, продрогший на краю своей собственной пропасти.

Пчеловод проводил меня до палатки. Перед тем как пожелать спокойной ночи, он сказал, что, хотя мне и предстоит обследовать весьма обширную территорию, он верит, что поиски приведут меня к разгадке. «Мы выбираем свой маршрут, но не командуем ветром», — добавил он.

Понять бы, какой смысл у этой фразы — положительный или отрицательный?..

Серая кошка лежит на крыльце в лучах солнца. Перешагиваю через нее, отворяю дверь, вхожу в дом, кладу полотенце и несессер на скамью. Кухня наводнена желтым светом. Пчеловод оставил на столе тарелку, нож, ложку, миску, большую буханку хлеба, масло, пакет молока и три кувшинчика меда. Невольно чувствую себя Златовлаской.

Вымыв посуду, я еще долго стою у раковины и смотрю в пустоту. Начинает дребезжать холодильник. За окном жужжат пчелы. Я могла бы дождаться пчеловода. Могла бы помогать ему собирать мед и продавать его на рынках. Жила бы себе в палатке под яблоней и никому не мешала, и тогда точно не пропустила бы момент, когда захочется возобновить поиски хозяев ложки, пойти учиться живописи или стать управляющей гостиницы.

Холодильник внезапно замолкает, сквозь тишину проступают другие звуки: тиканье часов, скрип деревьев, пронзительный крик хищной птицы. Сажусь за стол, опускаю голову на руки и чувствую, как из глаз без всякой причины текут слезы. Вскоре я вспоминаю о том, что должна принять душ.

Покончив с гигиеническими процедурами, беру из сумки почтовую открытку и сочиняю письмо маме. Стараюсь писать убористо, ведь у меня к ней столько вопросов. Затем, вспомнив, как пчеловод восхищался рисунком «Принц выхватывает меч из дымных ножен», вырываю листок с ним из блокнота и прислоняю его к одному из кувшинчиков, стоящих на столе.

Дворники автомобиля прижимают к стеклу большой коричневый конверт, на котором по правилам французской орфографии выведено мое имя: Seгеппе.

Внутри лежат список замков и схема региона с дюжиной крестиков.

Очевидно, пчеловод не советует мне посвящать жизнь заботе о пчелах.

Замки на букву «Б», в которых, возможно, вы что-нибудь узнаете насчет ложки

Замок Маргариты Бургундской

Замок Бисси-сюр-Фле

Замок Борпер-ан-Бресс

Замок Берз-ле-Шатель

Замок Брансьон

Замок Бурдон-Мотт

Замок Браньи

Замок Брале

Замок Брей

Замок Бонне-де-Жу

Замок Барне

Замок Брандон

Замок Бальре

Счастливого пути!

Задавать вопросы самой себе

Я отъезжаю от дома пчеловода и вскоре оказываюсь на узкой асфальтированной дороге. Впереди неторопливо движется трактор, так что я успеваю смотреть на лес за окном и любоваться переходами оттенков зеленого и коричневого. Время от времени поглядываю на схему, составленную пчеловодом, правда, скорее для удовольствия, чем по необходимости, ведь путь тут всего один.

На выезде из леса на меня со всех сторон льется свет. Проезжаю через две заброшенные деревушки. Похоже, здешние земли, как и некоторые уголки Уэльса, страдают от запустения. Ловлю себя на мысли, что охотно умяла бы четырехчасовое морвандио. А еще мне нужен почтовый ящик, чтобы отправить открытку маме. Разглядываю недвижимые облака на ярко-голубом небе и гадаю, к какой погоде готовиться — к похолоданию, зною или дождю? Все вокруг кажется мне чужим и непонятным.

Наконец впереди маячит развилка. Справа начинается аллея, окаймленная платанами, слева продолжается проезжая дорога. Указателей нет. Судя по схеме, слева замков больше. Поворачиваю налево. Через десять минут я оказываюсь в очередной деревушке. На площади желтый почтовый ящик и кафе с террасой, одна половина которой сейчас находится в тени, а другая на солнце.

Дама, которая подает меню, не отходит от моего столика, пока я таращусь на названия блюд, размышляя, соленого мне хочется или сладкого, а еще о том, хватит ли в моем кошельке франков, чтобы расплатиться.

Вздохнув, дама сообщает, что кухня закрыта, и приносит мне сырную тарелку. Три ломтика твердого белого сыра, по квадратику голубоватого и кремово-желтого. Поломав голову, существует ли какой-нибудь порядок дегустации, и так ничего и не решив, я съедаю сначала весь белый сыр, потом два цветных кусочка и завершаю трапезу пятью ломтями хлеба из розовой пластиковой корзинки. Достаю блокнот и делаю наброски местного пейзажа. Солнце печет, обжигая пальцы моих ног через сандалии.

Открытку решаю не отправлять. У мамы точно есть дела поважнее, чем отвечать на мои путаные вопросы. Убираю блокнот, кладу перед собой открытку и вычеркиваю из текста все лишнее.

Дорогая мамочка!

В моем возрасте ты уже была совладелицей «Красноклювых клушиц» и матерью Дэя. Беременеть мне не хочется, но я ведь должна что-то сделать со своей жизнью, разве нет?

Я все думаю, почему ты говорила, что папа хорошо меня знал? Я его по-хорошему не знала. Я знала о его страсти к лодкам, о его последовательности в отношениях с Алом, его нетерпении в беседах с некоторыми Д. П., его шутливости в разговорах с Дэем, его неприязни к консерваторам и правительству в целом, его недомогании из-за ноющей челюсти, его любви к диаграммам, окаменелостям и плеядам… но я ничего не знала о-нем. Например, о чем он думал, каждый вечер поднимаясь на утес?Почему он говорил, что я все испортила?

И почему ты выбрала его? Нет, правда, мам, почему ты влюбилась в англичанина настолько старше себя, что он не мог не умереть первым?

Последний вопрос: ты считаешь, папа поддержал бы меня в стремлении учиться живописи? Именно ради этого он и велел Алу хранить мои рисунки? Я бы очень хотела знать.

Люблю тебя. Скучаю по тебе. Поездка проходит прекрасно.

Целую,

Серен

— Туристка, — констатирует официантка, забирая мою тарелку.

Поднимаю карандаш.

— Угу. Подскажите, пожалуйста, как называется этот населенный пункт?

— Этот? Шарремуа. Желает ли она десерт? Странное построение фразы. Кто такая «она»? Видимо, я, ведь других посетителей на террасе нет.

Похоже, при обращении к иностранцам здешние жители используют местоимения третьего лица. У нас так делают только в хосписах и домах престарелых. Помпон даже просит застрелить его, если однажды медицинская сестра обратится к нему не на «вы» и не на «ты», а в третьем лице, на что Нану обычно отвечает, что, случись такое, она застрелит не Помпона, а эту медсестру.

Когда официантка приносит карту десертов, я снова долго изучаю выцветшие фотографии сладких блюд и подписи под ними. Наконец выбираю пирог, дама кивает и удаляется, однако спустя несколько минут возвращается не с куском пирога, а с выскобленным лимоном, наполненным твердым белым мороженым, и заявляет, что в такую погоду, как сегодня, нужно есть холодное.

Людям непременно хочется, чтобы другие поступали по их указке. А чего хочется мне?

Кстати, кому я задаю этот вопрос?

Есть ли смысл задавать вопросы самой себе, если на ум приходят исключительно те вопросы, ответы на которые никак не найти? Мои раздумья прерывает официантка, несущая добавку мороженого. Жаль, что мне не хватает словарного запаса и уверенности в себе, чтобы отказаться.

Мир не желает нам зла

На выезде из Шармуа замечаю указатель:

Получается, я битый час катаюсь по кругу. Но ведь дорога из Ушона, которая привела меня сюда, дальше непременно должна привести куда-то еще.

В голове рождается идея нового рисунка. Тотчас вынимаю блокнот, кладу его на капот «вольво», раскалившийся на послеполуденном солнце, и набрасываю контуры черного столба, на котором висят семь стрелок, указующих в разных направлениях: «Потеряться», «Заблудиться», «Обмануться», «Заплутать», «Попасться», «Пойти по ложному пути», «Lost»[19].

Будь рядом со мной Дэй, он непременно процитировал бы свой любимый отрывок из «Сияния» Стивена Кинга: «Жизнь — тяжелая штука, Дэнни. Мир не желает нам зла, но и добра он нам тоже не желает. Ему все равно, что с нами происходит».

Эта фраза неизменно вызывала у нас смех.

Поднимаясь на холм к Ла-Пьер-Ки-Круль, «вольво» трижды кашляет. Машина вообще кажется мне более напряженной, чем обычно. Встав на обочине, открываю капот, хотя понятия не имею, что надо делать.

Еду по дороге, вдоль которой растут вековые дубы. Простирающиеся позади них поля сверкают в предвечернем свете, можно разглядеть каждую травинку по отдельности. По глади пруда пробегает ветерок, принося пьянящий аромат цветов и хвои. Вслух восторгаюсь местными красотами и добавляю, что приехала сюда не зря. Когда что-нибудь говоришь, и неважно, вслух или про себя, ты всегда обращаешься к кому-то.

Дорога петляет через лес. Кроны деревьев мягко шелестят. В этих краях темнота спускается с небес. У нас дома она поднимается от земли.

Проезжая часть сужается, и мне открывается вид на огромные каменные глыбы далеко внизу. Такое ощущение, будто их разбросали негодующие великаны. Пепельный хаос вокруг «Красноклювых клушиц» производит похожее впечатление: на его фоне чувствуешь себя песчинкой.

Посреди этого хаоса, чудом удерживая хрупкое равновесие, высится знаменитый камень. Он и вправду выглядит так, будто вот-вот сорвется со своей гранитной подставки. Пчел не видно — думаю, они сейчас отдыхают. Вспоминаю рассказ пчеловода о том, что в давние времена женихи подводили к этому камню своих будущих невест и задавали ему вопрос об их невинности. Тем же способом мужчины постарше проверяли верность жен. Стоило камню хоть немного накрениться в присутствии девушки или женщины, она становилась изгоем. Но однажды Ла-Пьер-Ки-Круль опрокинули, и злополучный камень застыл навсегда.

Перенести образ камня на бумагу мне не удается, получается какая-то серая клякса. Карандашу в моей руке не передать ни массивность камня, ни силу, которая притягивает его к земле. Меняю сюжет и перспективу, рисую молодую крестьянку, которую камень пощадил пятьсот лет тому назад. Облегчение на лицах родителей в тот миг, когда камень не дрогнул.

Смотрю на силуэты, которые возникают между деревьями в лучах заходящего солнца, и притворяюсь, будто боюсь их. Окажись здесь Ал, он с воплями помчался бы исследовать новые земли. Я поплелась бы за ним. Мама крикнула бы: «Осторожнее!» Папа сказал бы: «Не беспокойся».

Мне становится до дрожи одиноко.

Иду к неподвижному камню и прислоняюсь к нему. На мгновение мне чудится, что он начинает колебаться. Возможно, он и в самом деле живой. Возможно, он знает, что я занималась любовью с Мэлори.

Наступает ночь.

Очередное обещание, данное маме, нарушено: ночевать мне сегодня негде. До дома пчеловода километра два-три, но, если я останусь в Ушоне, моя поездка так и не продолжится.

Я качусь

Отец приобрел «вольво» в шестьдесят седьмом. В том же году родилась я, а шведский журнал «Текникенс вэрлд» присвоил «Вольво 145» звание «Машины года». Не знаю, есть ли связь между этими тремя событиями, но совпадение и вправду любопытное.

Размышляя о «Текникенс вэрлд», вспоминаю, как в пять лет пошла одна в гараж, который служит нам еще и ангаром для лодок. Я искала какие-нибудь журналы, чтобы повырезать из них картинки. На стеллаже лежали кипы журналов мореходной тематики, ни один из них меня не вдохновил. Я прошлась вокруг корпуса лодки, над лакировкой которой старательно трудился мой отец. Он был настолько поглощен своим занятием, что даже не поднял головы, а может, вообще не заметил, что я нарушила его уединение.

В памяти мелькают стоп-кадры: я провожу пальцем по пыльной стене гаража, разглядываю висящие на гвоздях плоскогубцы, корабельные, складные и канцелярские ножи. Помню, как понюхала пустую банку из-под краски, а затем стала ощупывать стопку парусов, уложенную на чемодан. Ткань оказалась жесткой, но я решила, что на красивые накидки для кукол она сгодится…

Увидев изрезанные паруса, папа вспылил и отшлепал меня — первый и единственный раз за всю мою жизнь. Это печальное событие отбило у меня интерес к швейному ремеслу. Возможно, моя судьба сложилась бы иначе, если бы отец похвалил накидки, которые я смастерила для кукол, и поинтересовался, как именно я их сшила. Возможно, я стала бы уэльской Вивьен Вествуд.

Но вернемся к «Вольво 145». Этот автомобиль является одним из предметов, связывающих меня с отцом, и дело не в том, что папа уступил его мне, скоропостижно скончавшись, а в одной беседе, которая состоялась у нас, когда мне исполнилось тринадцать. Дело было в субботу, а суббота в нашей семье издавна является днем полезных домашних дел. Моя обязанность — протирать пыль с этажерок и пылесосить песок, попавший в дом на подошвах Д. П. Ал аккуратно складывает туристические брошюры, Дэй моет собак и три наши машины. Итак, в ту субботу за завтраком Дэй высказал свое мнение о девушках — дескать, они вечно все забывают, спортсменок среди них днем с огнем не сыщешь, а еще они одержимы своей анатомией. Дедушка засмеялся, очевидно соглашаясь с ним. Тогда мама ледяным тоном предложила Дэю для разнообразия заняться «гребаными женскими делами» и почувствовать себя «в женской шкуре».

Дэй пошел пылесосить вместо меня, я же отправилась мыть машины. Вооружилась ведром воды и тряпкой и, насупившись, притащилась в гараж. Отец уже вовсю трудился — обновлял лаковое покрытие лодки (он делал это дважды в год). Я остановилась возле «вольво» и принялась вяло протирать его дверцы.

— Серен, не халтурь, пожалуйста, а работай как следует! — выговорил мне папа.

Я равнодушно пожала плечами. Он кивнул на число 145 на машине и осведомился, известно ли мне, что оно означает. Я опять пожала плечами.

— Перестань пожимать плечами, Серен! Четверка обозначает количество цилиндров, пятерка — дверей. Двигатель такой же, что и у сто сорок четвертой, но, поскольку это спортивный пикап, модели присвоили номер сто сорок пять. И кстати, ты обращала внимание, что машина формой похожа на кирпич?

— Э-э…

— Какие ассоциации у тебя вызывает кирпич? Вспомни сказку «Три поросенка».

— Дом?

— А еще это первая машина с ремнями для пассажиров на заднем сиденье. Скандинавские инженеры сделали ставку на безопасность. Вот посмотри…

Мы заглянули под машину, чтобы полюбоваться стальным днищем, затем подняли капот, чтобы восхититься двигателем.

— Это исключительный автомобиль, — подытожил папа, опуская капот. — По латыни volvo означает «я качусь».

— Ты разве говоришь на латыни?

— Nullus![20]

Когда отец смеялся, ямочка на его подбородке углублялась. За это мама в шутку называла его Кирком (Дугласом).

Что касается Дэя, мамины нравоучения никак не повлияли на его мужской шовинизм. Умерить гонор ему помогли… прыщи. За одну ночь у брата сломался голос и появились прыщи! Почувствовав себя уродцем, он был вынужден вспомнить о скромности и мягкости — отныне именно эти свойства характера помогали ему очаровывать девушек, анатомией которых он сам стал одержим.

Крезо

Уличные фонари освещают мой путь по бульвару, по обеим сторонам которого темнеют унылые здания. Следую за табличками с надписью «ЦЕНТР ГОРОДА». Три тонированные машины обгоняют меня, громко сигналя. Вот вам и доказательство, что во Франции тоже есть козлы.

Похоже, я, сама того не заметив, выехала на окраину. Меня занесло в промзону, где на указателях одни только буквы с цифрами: «С1 — С2 — СЗ/ В11 — F17». Еду в обратную сторону и наконец попадаю в ту часть города, которую можно назвать центром. Паркую «вольво» на пустынной стоянке и иду на свет фонарей торговой улицы. Ночь принадлежит мне.

На углу перед кафетерием курит и пьет пиво молодежь. Впереди в гору уходит широкая безлюдная улица. В окнах солидных высоких домов показывают театр теней. Следующая улица ведет в никуда. Поворачиваю в другую сторону, блуждаю вдоль темных витрин. Боясь, что меня примут за проститутку, напускаю на себя задумчивый вид. Впрочем, вокруг все равно никого нет, так что я зря стараюсь. В конце улицы располагается площадь, автобусная остановка и китайский ресторан без единого посетителя. В Уэльсе китайские рестораны никогда не пустуют по ночам. Ограничения на продажу спиртного вынуждают людей напиваться в стельку до одиннадцати часов. После этого они забегают купить порцию чоп суи[21] навынос. Затем их рвет на тротуар.

Несколько минут спустя я чувствую себя ужасно одиноко.

Плюхнувшись на скамейку, чтобы поразмыслить над своими дальнейшими планами, замечаю неоновую вывеску кинотеатра. Настроение сразу поднимается, ведь я не видела ни одного фильма на французском! Лишь бы не эротику крутили.

Если верить картинке на афише, идет социальная комедия. А если дословно перевести название, это документальный фильм о дикой природе. Наверное, на сеансе меня ждет этакий французский эквивалент Монти Пайтона.

В очереди семеро человек, двое из них дети. Старательно запоминаю, что они говорят, наклоняясь к окошечку кассы: «Билетик на „И слоны бывают неверны", пожалуйста!» Кассирша похожа на высушенную игуану. Я слово в слово повторяю только что заученную фразу, дама кривит лицо и переспрашивает. Можно подумать, сейчас будут еще какие-то сеансы! Вместе с билетом я хочу приобрести пакетик засахаренного арахиса, но когда Игуана Сушеная называет цену, передумываю и прошу стаканчик мороженого.

И вот я уже сижу в центре зрительного зала, окруженная пустыми бархатными креслами. Просто чудесно. Нану с детства запрещает мне садиться в кино рядом с незнакомцами — она убеждена, что кинотеатры буквально кишат извращенцами. Кончик ложки вонзается в шоколадное мороженое. Свет гаснет, звучит музыка, на экране появляется изображение. С первых же секунд семеро зрителей над чем-то смеются.

Субтитров нет. Эх, и почему я об этом не подумала?

Минут десять я старательно вслушиваюсь в диалоги, а затем бросаю эту затею и просто таращусь на экран. Актеры симпатичные и выглядят как истинные французы. Их теплые голоса ласкают мой слух: «Он-он-р-р-ри-и-м-мю-у, шннаапава, тан тэ, тан тэ, р-р-рна…»

И вдруг что-то происходит. По моему бедру бегут мурашки, нога вздрагивает. Сперва мне кажется, что это неуемный террикон продолжает захватывать мое тело. На огромном экране герои фильма играют в теннис. Один из зрителей громогласно хохочет. Снова бегут мурашки, на сей раз в районе ягодиц. Я словно примерзаю к сиденью. В кресле за моей спиной кто-то есть, и этот кто-то поглаживает меня, просунув пальцы в щель между спинкой и сиденьем.

Оборачиваюсь, поднимаю ложку и с размаху ударяю ею о подлокотник. Незнакомец вскрикивает. И убегает. Вместе со своей спутницей.

То, что какой-то извращенец (а тем более в компании) посмел ко мне приставать, приводит меня в ступор. До конца фильма я сижу не шелохнувшись.

Яркий свет дарует мне освобождение. Зрители удовлетворенно потягиваются и встают. Игуана Сушеная выметает из-под кресел обертки и прочий мусор.

Снаружи прохладно.

Пора возвращаться домой.

Мои попытки потеряться становятся слишком опасными.

Кемпинг на канале

Уговариваю себя повременить со звонком в гостиницу до утра. Что толку поднимать переполох среди домочадцев, которые все равно ничем мне не помогут?

Спать в машине на обочине дороги рискованно — а вдруг тот извращенец меня выследит? Завожу мотор и уезжаю прочь из этого злосчастного Крезо. Спустя полчаса пути сворачиваю к каналу, возле которого виднеются очертания палаток и автодомов. Гравийная дорожка заканчивается, свет фар падает на телефонную будку, на которой висит табличка: «КЕМПИНГ НА КАНАЛЕ — МЫ РАДЫ НАТУРИСТАМ СО ВСЕГО СВЕТА!» Фу-ух, наконец-то окажусь среди мирно настроенных людей, любящих природу.

Зажигаю лампочку в багажнике, достаю палатку и торопливо ее собираю. В голове, будто мантра, звучит фраза: «Завтра я вернусь домой, завтра я вернусь домо-ой!» Открываю банку сардин и зачем-то их пересчитываю. Услышав за спиной чье-то покашливание, дергаюсь и едва не роняю содержимое консервной банки на траву.

Разворачиваюсь и обмираю. Передо мной стоит волосатый детина, он приветливо улыбается и по-английски спрашивает, не нужна ли мне помощь. Лунный свет отражается от его белого живота. Одежды на великане нет. Два извращенца за один день — это уже чересчур. Я вскрикиваю так громко, точно вот-вот впаду в истерику. Голый здоровяк отступает, подняв руки. В ту же секунду распахиваются двери соседнего автодома, на порог выбегают двое людей лет пятидесяти. Они тоже голые! О-ох… И как только меня угораздило перепутать слова «натурист» (он же «нудист») и «натуралист»?!

В уэльском поселке Кюнфиг есть нудистский пляж. По ошибке туда не забредешь, в округе висит множество объявлений с указанием, для кого он предназначен (никогда не понимала, в чем истинная цель этих объявлений — защитить нас от нудистов или нудистов от нас). Я там ни разу не была. Хотя местные считают мою мать эксцентричной особой, мы — самая обыкновенная семья.

Прошу прощения у владельцев автодома за то, что нарушила их покой. Поднимаю голову и, глядя великану в глаза, спрашиваю:

— Are you English?[22]

— Немец. Хочешь курнуть? А то видок у тебя какой-то зачуханный.

Немец по имени Утц из Кёльна подводит меня к костру и знакомит со своими друзьями — Ниной, Адельгейд и Вернером. Им лет по тридцать. Нина убирает посуду и приглашает меня посидеть у костра. Вернер наливает мне стакан теплого белого вина. Адельгейд спрашивает, не хочу ли я поесть. У них есть цыпленок, персики и кукурузные хлопья. То, что я одета, а они голые, кажется, никого не смущает. Когда Утц встает на колени и свет костра падает на его пах, я отвожу взгляд.

Обе немки пританцовывают перед огнем. Однажды я тоже буду танцевать, как они. Звуки панк-рока перекрывают наши голоса. Допиваю третью порцию теплого вина. Ich vil nicht… romanze… Ich ich vil… na vas vohlha ha oh oh oh… deine hose ist ol, dein rotesss haar ist so kurz…[23] Адельгейд вращает запястьями и неистово трясет плечами. Нина покачивает бедрами и просит Утца убрать остатки цыпленка и хлопьев. Ее большая грудь бросает вызов силе тяжести. Я хотела бы, чтобы плясуньи на мгновение остановились: мне никогда не доводилось рисовать обнаженные тела.

Причин дал Вернера мирно свисает между бедер, когда он мельчит кусочек коричневого гашиша и вмешивает его в голландский табак. Адельгейд проводит рукой по животу Вернера, прижимается ртом к скрученному косяку и с удовольствием затягивается. Когда косяк доходит до меня, я тоже делаю вдох и чувствую, как наркотический дым заполняет пространство вокруг террикона. Нина и Адельгейд уходят помочить ноги в воде, Утц прищуривается, как Джеймс Дин, и приглашает меня поехать вместе с ними на юг собирать виноград. Я отвечаю, что решила прервать свое путешествие, и он понимающе кивает. «Выкусите, фрицы», как любит повторять мой дед, осушая бокал. Что бы он сказал, если бы увидел меня здесь — единственную одетую женщину на берегу канала в компании двух волосатых голых немцев? Картина «Завтрак на траве», только наоборот. (Мане? Моне?)

Я смеюсь, Вернер смеется, Нина и Адельгейд смеются, я смеюсь, Вернер смеется, Нина и Адельгейд смеются… Кто-то делает музыку погромче. Голоса «Флитвуд Мак» восхитительны. And the songbirds keep singing…[24] Я слышу, как мой голос повторяет слова песни, чувствую, что становлюсь Стиви Никс. Like never before, like never before…[25] Вот интересно, кому бы я спела I love you, I love you, I love you[26] с такой интонацией? Утц наблюдает за мной, положив подбородок на кулак. Я краснею, он улыбается, бормочет: «Cool»[27]. Понятия не имею, о чем он. Утц лениво потягивает косяк и закрывает глаза.

Луч луны освещает мой путь к телефонной будке.

В руке у меня горсть желтых монет. Луч луны проникает в будку вслед за мной и падает на прорезь для монет, зрительно увеличивая ее. Набираю номер и слушаю гудки. Сейчас мама возьмет трубку, развеет все мои сомнения, даст ценные советы и скажет, чтобы я немедленно возвращалась в Пембрукшир. Или отправлялась на юг с немецкими хиппи. Или начала исследовать бургундские замки на букву «Б».

Мне все не отвечают и не отвечают. Длинный гудок прозвучал уже раз шестнадцать. Кто сейчас за стойкой? Двадцать, двадцать один, двадцать два… Сокрушенно вешаю трубку. Наркотический оптимизм выветривается.

Придя в кемпинг, отупело брожу среди палаток, не в силах отыскать свою или ту, в которой ночуют мои новые знакомые. Неожиданно меня осеняет: на звонок никто не ответил, потому что в гостинице произошла трагедия!

Почему-то на ум приходит цитата из Шекспира, правда несколько адаптированная к моей собственной жизни: «Не все спокойно в королевстве „Красноклювых клушиц"».

В воображении успел прокрутиться целый кинофильм. Итак, прошлой ночью на пороге гостиницы появился неизвестный. Моей измученной матери недостало проницательности, той легендарной проницательности, которая в первые секунды знакомства позволяет ей чуять потенциально опасных людей и с деланым сожалением сообщать им, что свободных номеров сейчас нет. Как назло, прошлой ночью мама «пустила козла в огород» и поселила его в моей комнате номер двадцать три, расположенной в мансарде и отделанной филенкой от пола до потолка. Пока все мирно спали, «козел» пил пиво бутылку за бутылкой и курил сигарету за сигаретой (курение запрещено во всех номерах за исключением семнадцатого и восемнадцатого, в которых имеются балконы). Пепел падал на одеяло, окурки летели на ковер. Когда «козел» в несвежей майке и грязных трусах заснул, красный огонек на конце сигареты, зажатой в его пальцах, указывал на филенчатый потолок.

Мои дед, бабушка, мама и двое братьев сгорели заживо. Смерть наступила быстро, никто из них не мучился.

Похоже, у меня начинается паническая атака. Надо окунуть голову в воду.

Освеженный прохладной водой канала мозг рождает новую гениальную идею — прежде чем заочно хоронить родных, возможно, стоит еще раз позвонить домой.

— Гостиница «Красноклювые клушицы».

— Алло, алло, Дэй? Как ты, как мама, как Нану, как там Ал, Ал, а как Помпон?

— Да нормально все. Серен, ты знаешь, сколько сейчас времени?

Поднимаю взгляд и смотрю на огромные звезды, озаренные лунными отблесками. Кажется, я схожу с ума.

— Ау, Хоббит, ты меня слышишь?

— Передай трубку маме.

— Не могу, она взяла отгул.

— Какой отгул?

— Мама говорит, что надо больше наслаждаться жизнью. Она решила ежемесячно…

Лихорадочно кидаю в приемник еще несколько монет.

— …На всякие там экскурсии, выставки, походы по магазинам.

— А гостиницей кто занимается?

— Дед, бабушка, Ал…

— Ал? Что ты мелешь?

Слышу, как Дэй смеется.

— Так ты где, Серензо?

Слово «Серензо» в устах брата дает мне понять, что он любит меня и очень скучает.

— В районе Авалона. Нет, Крезо. Завтра еду домой.

— Уже? Бы-ыстро малышка наигралась!

Пи-пи-пи-и-и-и… Связь прерывается, короткие гудки больно колют ухо. Между урнами у входа в кемпинг шныряет какой-то зверек. Я не двигаюсь и почти не дышу, так что он меня не замечает.

Меня вдруг настигает мысль: если бы гостиница и в самом деле сгорела, я стала бы единственной из семьи, кто уцелел! Благодаря мобилизующей силе ложки я не задохнулась бы в собственной постели, и — хотя я совершенно не желаю близким смерти — случись такой пожар взаправду, можно было бы считать, что ложка спасла мне жизнь.

Дэй прав, только бестолковая малявка сдалась бы так быстро из-за какого-то жалкого извращенца в кинотеатре.

[...] именно ложка будоражила изобретательные умы представителей палеолита. Долгое время ложки изготавливали из наиболее распространенных материалов соответствующей эпохи (кость, рог, дерево), но в XV в. ложка сделала выбор в пользу серебра и связала свою судьбу с вилкой. Они образовали дуэт под названием «пара столовых приборов». Чтобы быть вправе так именоваться, ложке и вилке следовало иметь идентичное оформление и носить подпись мастера, сделанную в один и тот же день.

В XVIII в. возможности сервировки стола расширяются благодаря коллекциям из двенадцати или двадцати четырех пар приборов. С появлением в XIX в. комплектов марки «Менажер», отвечающих кулинарным изыскам своего времени и ставших бесценными в глазах молодых невест, воображение мастеров разгорается с новой силой.

Особенно утонченными можно смело назвать работы французских мастеров. При Наполеоне III они создают необычайное множество подлинных шедевров. Приревновав к успеху французов, их европейские соперники тоже включаются в игру, каждый мастер стремится разработать собственную таксономию ложек на все случаи жизни. Отметим, что ни одна страна не увлекалась придумыванием новых разновидностей ложек так самозабвенно, как Великобритания в Викторианскую эпоху. Именно тогда появляется ложка для сыра Стилтон, ложка для холодца, ложка для грейпфрута и несравненная чайная ложка, которую британцы обожают по сей день.

Полковник Монтгомери Филиппе.

Воспоминания коллекционера

Бедная Маргарита

Сверившись с атласом, схемой и заметками пчеловода, решаю начать с замка Маргариты Бургундской, расположенного в коммуне Куш. На повороте «вольво» злобно рычит, и я останавливаюсь на несколько минут, чтобы успокоить мотор. Мне и самой сейчас не очень: видимо, вчерашний гашиш боком выходит.

Подъезжаю к бывшей резиденции Маргариты. Башни цитадели воплощают сдержанность и спокойствие. Мое настроение поднимается. Предвкушаю знакомство с бытом милой одинокой аристократки, влюбленной в столовые приборы и гербы. Фантазирую, что она угостит меня чаем и булочками с шоколадом.

При виде стоянки перед замком мое настроение резко падает. Четыре автобуса, дюжина машин, два автодома и толпа скаутов в плащах, пластмассовых шлемах и с мечами в руках. Трое запыхавшихся вожатых пытаются построить мальчишек в колонну, но у них ничего не получается: стоит угомонить одних, другие отбегают и принимаются тыкать друг дружку мечами в живот. За окном мини-фургона я вижу двух стариков, которые с отсутствующим видом жуют пирожные. Эта сцена перебивает мне аппетит.

В арке ворот стоит застекленная будка. Билетерша сообщает, что вход платный. Я решаю, что не готова терпеть убытки только ради того, чтобы осмотреть башню и донжон, к тому же мой кошелек остался в машине. Объясняю даме цель визита, но она не слушает и переводит взгляд на группу из десяти пожилых людей за моей спиной, больше напоминающих зомби.

Приходит экскурсовод. Прямая юбка, мясистые икры, стрижка каре. При ее появлении скауты чудесным образом превращаются в агнцев, преданно следующих за пастухом. С таким лицом, словно сейчас поведет их ко рвам, дама кивает на плакат и говорит таинственным тоном:

— Юные рыцари, посмотрите внимательно на гербы Маргариты Бургундской! Когда экскурсия подойдет к концу, вы мне скажете, сколько раз они нам встретились…

Поднимаю голову и разглядываю три герба. Два — в желто-красную полоску, усеяны синими крестиками. На третьем изображена коронованная дама с детским лицом. Первые два герба поддерживают (или стискивают?) ее с обеих сторон. Ее мизинчик, цепляясь за пустоту, кричит о потребности своей хозяйки ухватиться за что угодно, пусть даже за воздух, потому что Вселенная стремится ее поглотить. Бедная Маргарита. Увы, ни латинских букв «В», ни каких-либо зверей на гербах нет. Здесь о происхождении ложки я ничего не узнаю.

Следующий замок на «Б» находится километрах в двадцати от Маргаритиного. «Вольво» спокойно едет по дороге между золотистыми виноградниками. На душе у меня легко и весело — вероятно, по той причине, что я не Маргарита Бургундская и что почти все мои близкие живы.

Замок Бурдон-Мотт пестрит объявлениями о продаже. Судя по тому, как выцвели буквы, эти листовки висят тут уже не первый год.

Отыскать замок Брале мне не удается, но, подъехав к парку, посреди которого стоит новый пансионат для престарелых, я прихожу к выводу, что замок, скорее всего, снесли.

Часом позже я вижу указатель с надписью «Бисси-сюр-Фле» и знак «Осторожно, дети». Подруливаю к замку по единственной проезжей дороге. Здание несколько накренилось, но выглядит прочным. На территории, которая, по-видимому, когда-то являлась огромным винодельческим хозяйством, стоят покосившиеся домики.

Припарковав «вольво» у стены, достаю из сумки ложку. На улице невыносимая жара, с первого же моего шага над гравийной дорожкой поднимается пыль. На высоких железных воротах две таблички: «ЧАСТНАЯ РЕЗИДЕНЦИЯ» и «ЗЛАЯ СОБАКА». В раздумьях топчусь перед воротами. Дверного звонка нигде не видно, но ставни на некоторых окнах открыты, а раз это резиденция, внутри наверняка находится какой-нибудь резидент.

Через пять минут к воротам, колотя хвостом, выбегает злая собака. Это золотистый ретривер, его шкура более светлая и однотонная, чем у уэльских ретриверов. Он просовывает нос-картошину через решетку ворот, я выставляю ладонь тыльной стороной и не смотрю новому знакомцу в глаза (так меня учил Дэй). Ретривер принимает грустный вид. Я глажу его, шепчу, что он славный, спрашиваю: «У вас дома сейчас еще кто-нибудь есть?», затем ухожу в тенек и жду.

Пес лает — хочет, чтобы я помогла ему выбраться из заточения. На ступеньках замка появляется дама лет сорока, на ней бежевый твинсет, и это в такую-то жару! Вид у нее менее приветливый, чем у ретривера.

— Что вам угодно?

— Добрый день, мадам…

На лице дамы недовольство — возможно, я отвлекла ее от важного дела. Протягиваю руку с ложкой через прутья решетки, улыбаюсь и мысленно декларирую: «Я человек, я пришла с миром».

— Мы ничего не покупаем, тем более у gitans[28].

Понятия не имею, про каких gitans она говорит, но этот ее тон выражает раздражение — по крайней мере, в Пембрукшире он выразил бы именно его.

Я заверяю, что продавать мне нечего, и снова машу ложкой.

— Вы не встречали подобные?

Она мотает головой. Не встречала, значит. Эх, плюнуть бы на нее сверху вниз и крикнуть: «Ах ты гадюка в твинсете!» Молча разворачиваюсь и иду к машине.

Ретривер поскуливает — видимо, жалеет, что я ухожу.

Есть, рисовать и быть цыганкой

Сижу на тропинке, прислонившись спиной к дереву, и медленно жую кукурузные хлопья из пакетика, который откопала под пассажирским сиденьем «вольво». Грубость Гадюки в Твинсете меня ранила. Похоже, местные жители куда менее вежливы, чем уэльсцы. Пчеловод был исключением, которое лишь подтверждает правило. Разглядываю ложку, удрученная несправедливым обхождением, как сказала бы миссис Ллевеллин. Или разочарованная поворотом событий. Даже цветовое сочетание янтарных полей и кремовых облаков меня не умиротворяет.

На лугу пасутся девять коров, еле переставляющих ноги от жары. Они ходят так медленно, что я без труда могла бы их нарисовать. Мне нужно попасть в какой-нибудь город, потому что «вольво» требует горючего, да и мои собственные запасы провизии на исходе. Травлю себе душу, мечтая о клубничных шербетах Нану. Противно гудят мухи. Беру французско-английский словарь, ищу в нем слово gitans. Цыгане? То, что меня приняли за цыганку, мигом поднимает мне настроение. Вытаскиваю карандаш. Тени, свет, коровы, трава…

На проезжую часть выкатывается трактор. Я уже собираюсь переставить машину, но водитель трактора мотает головой, затем с довольной улыбкой машет мне рукой, глушит мотор, выходит из кабины и здоровается очень громким голосом. Должно быть, он глухой. У такого и дорогу-то не спросишь. Впрочем, это не мешает нам сидеть бок о бок и созерцать идиллический пейзаж вокруг. Тракторист достает из кармана сверток с ветчиной, угощает меня. Это замечательно. Я была бы рада ему сказать, что за три минуты он сумел очистить мою душу от злобы на Гадюку в Твинсете и восстановить мое положительное мнение о французах, но кричать что-то не хочется.

Сообщаю собеседнику, что мне нужен газойль (пользуюсь языком жестов, чтобы бедняга не напрягал слух).

— САЖАНГУ! — восклицает он. — НАПРАВО, ПОТОМ ВСЕ ВРЕМЯ ПРЯМО!

С этими словами он забирается обратно в кабину трактора и дает задний ход, чтобы освободить мне путь.

Держу курс на Сажангу. Там я раздобуду дизель и разживусь порцией мороженого.

Через несколько километров вижу знак с надписью «СЕН-ЖАНГУ». Вот, значит, куда мне надо!

Информационный щит у подножия холма сообщает, что это средневековый городок. Рядом со щитом висит знак «Осторожно, дети».

Еду вдоль каменных валов к историческому центру. Останавливаюсь около донжона, спрашиваю даму в цветастой блузке, есть ли поблизости заправка. Дама указывает в ту сторону, где дорога уходит вверх. Благодарю за подсказку и краем глаза замечаю булочную. Я не премину ее посетить, как только заполню бак горючим.

На выезде из городка, там, где уже начинаются виноградники, стоит будка и два насоса. На бетонном бортике одного из насосов сидит подросток с журналом в руках. Завидев меня, паренек нехотя встает и берет заправочный пистолет.

Пока он заливает газойль в бак «вольво», я завороженно глазею на ровные ряды виноградников. Цитируя мистера Хопкинса, можно сказать, что моему взору явился невидимый рисунок.

Заправщик вешает пистолет на крюк, говорит, что я должна заплатить за топливо «вон в том сарае», и направляется к будке. Протягиваю руку, чтобы вытащить из бардачка кошелек… но его там нет.

Паренек снова вздыхает, выходит из будки, велит мне припарковаться в конце заправки и заполняет бак другого автомобиля.

Напрасно я вытряхиваю на сиденья «вольво» содержимое рюкзака, спального мешка и сумки с палаткой, напрасно перекладываю с места на место блокноты, «Воспоминания коллекционера», полотенца и коробку салфеток, напрасно обшариваю каждый уголок чемодана — кошелька нет и в помине, черт побери!

В голове полнейшая чехарда. Я потеряла кошелек, когда ставила палатку в нудистском кемпинге? Уронила в канал, обкурившись шведского гашиша? Или кошелек стянул извращенец из кино, который был вовсе не извращенцем, а вором? Чувствую себя униженной — я-то возомнила, что он хотел полапать меня, а его, выходит, интересовал мой кошелек… Денег у меня больше нет, документов нет, в груди все сжимается, я вот-вот завою от отчаяния.

Внезапно меня осеняет: Нану уговорила меня спрятать пятидесятифунтовую банкноту в носок и наказала всегда держать паспорт под сиденьем!

Ощупываю пространство под пассажирским сиденьем и натыкаюсь на мягкую картонную обложку паспорта. Роюсь в куче одежды, вываленной из чемодана, и нахожу носки, в один из которых засунула банкноту. Нану, я тебя люблю!

Принимать фунты заправщик, конечно же, отказывается, но отпускает меня в банк у подножия холма, взяв обещание вернуться.

Работница крохотного банковского отделения с одной-единственной кассой любезно обменивает мои фунты на франки, и я снова отправляюсь в сторону автосервиса. Когда отдам деньги за горючее, у меня останется всего двенадцать франков, но любой путешественник, даже если он потерялся, обязан расплачиваться по своим долгам.

Парень на заправке уже и забыл обо мне.

Плачу за бензин (глупо, да?), и я свободна. Сейчас вернусь в центр городка, куплю мороженое и подумаю, что делать дальше.

До булочной остается ехать метров пятьдесят, как вдруг «вольво» начинает икать, трястись, из-под капота идет густой черный дым…

И моя машина останавливается.

Скользкий пол

Моя пол в вестибюле, коридорах или туалетах нашей гостиницы, в соответствующих местах мы непременно размещаем таблички, на которых изображен падающий человечек. Рисунок очерчен черным треугольником. Две волнистые линии под ногами человечка обозначают воду. «ОСТОРОЖНО!» — написано на табличках красными буквами. «СКОЛЬЗКИЙ ПОЛ!» — написано черными.

Ставить таблички нас обязует страховая компания. Если они стоят, где надо, и кто-то вдруг поскользнулся и получил травму или умер, нашей вины в том не будет, поскольку человек был предупрежден. Страховка покроет все убытки.

Эта схема всегда казалась мне подозрительной.

Если человек умирает у меня на глазах, проблема не в том, был он предупрежден или нет. Проблема в том, что он умирает.

Когда «вольво» ломается, я чувствую себя человечком с одной из тех табличек — без рук, без ног, без лица, падающим спиной назад. Прямо в бездну.

Не раздумывая, выставляю руку в окно и машу, чтобы едущий за мной автомобилист шел на обгон.

Он аккуратно объезжает «вольво», не сигналя, и паркуется метрах в десяти. Выходит из машины, смоля сигарету. Здоровенный такой детина. Знаком советует выжать сцепление, просовывает руки и голову в окошко «вольво», крутит руль, выводит автомобиль на обочину и… покидает меня.

Головокружительное падение человечка на скользком полу все не кончается. Чувствую себя камнем, который раскачивается. Одна, за границей, языка почти не знаю, на местности не ориентируюсь, денег в обрез, машина дымится… Жизнь не подготовила меня к таким сложностям. Похоже, начинается приступ паники. Вылезаю из машины, сажусь на обочину, скрючившись, и слушаю лихорадочное биение сердца. Террикон цементирует ребра. Семенящая по тротуару дама бросает на меня опасливый взгляд. До этой минуты собственные попытки потеряться меня забавляли и развлекали… Мимо проходит еще одна дама. Эта и вовсе отводит взор. Мне одиноко и страшно.

Страх расползается по всему телу.

Во время панической атаки надо либо погрузить голову в воду, либо подышать в бумажный пакет. Ни воды, ни пакета у меня под рукой нет, так что я прижимаю к носу футболку и принимаюсь энергично вдыхать и выдыхать. От футболки разит потом, но спустя несколько секунд мне уже становится легче. Тут-то меня настигает первое откровение сегодняшнего дня: чтобы получить помощь, о ней необходимо попросить.

Братство

На первый взгляд кажется, что в булочной пусто.

Протягиваю пятифранковую банкноту хозяйке, срывающимся голосом спрашиваю, есть ли в кафе телефон. Она отвечает, что телефон есть, но он сломался, и предлагает позвонить с почты, которая, правда, сейчас закрыта… Взглянув на мое перекошенное лицо, дама предлагает стакан воды. Осушив его залпом, я вдруг замечаю, что во втором зале кафе сидит компания азиатов.

На полу лежит мальчик, вокруг него скачет некрасивая маленькая собака. Когда она набрасывается на мальчугана, я замираю от ужаса — мне кажется, сейчас собака его загрызет.

Перед азиатами стоит представительная дама лет сорока. Она что-то оживленно говорит и так же оживленно жестикулирует. Все смеются, и мне вдруг очень хочется узнать, что их так развеселило, ведь сама я в данный момент не вижу ни малейшего повода для смеха.

— Это «Эколь Колетт», — поясняет хозяйка булочной. — Школа для беженцев. Иди поговори с той дамой, мадам Баске. Она милая.

Хм… Я что, приобрела статус беженки?

Ученики старательно произносят названия цифр по-французски… Три… четыре… пять… шесть… семь… восемь… девять…

— Десять! — восклицаю я, не в силах промолчать. Видя улыбки на их лицах, добавляю: — Добрый день, меня зовут Серен. Я потерялась.