Лондон. Темная сторона (сборник)

Мартин Уэйтс Любовь

Место действия — Дегенхем

Люблю я это дело, черт меня подери. Люблю, и все. Это круче, чем секс, лучше, чем… да что угодно! Так вот, стояли мы там, да, точно, и они стояли. Это было перед самыми дегенхемскими местными выборами. Недалеко от их растреклятого общинного центра. Да, общинного центра, курам на смех. Его бы следовало назвать приютом для умалишенных. Или стоянкой племени сомали.

Стоял июнь, теплая ночь, если вам интересно.

Ну так вот, мы созвали свое сборище, выработали план действий в связи с предстоящими выборами, решили, значит, как мобилизовать местные силы. И выходим. А они тут как тут. Паки. Антинаци. Галдят. Распевают. Типа, наци — отбросы. БНП [36] — мурло. Мы завелись с полоборота. Ответили, мол, ну, вы, черножопые ублюдки. И как грянем «Зиг Хайль!» на всю округу. Вот такая, значит, картина: на одной стороне паки пальцы гнут в своих кожанках, антинаци, как в форме, в дешевой джинсе унисекс. А мы из себя такие видные, как отборная команда бомбистов. Мускулы, точно стальные тросы, перетекают под облегающими джинсами и футболками, черепушки сияют, точно полированные. Тату: черная тушь делает белую кожу еще белей. Ждем-пождем.

Наши глаза пылают ненавистью. Их глаза пылают ненавистью. Устремлены на нас, точно смертоносные лазерные лучи.

Предвкушение кольцами свернулось в животе, как могучий питон, поджидающий во рву, когда его выпустят, дабы посеять ужас и разрушение. Напряженное тревожное ожидание. Аж штаны лопаются, так встало.

Бугаи, убогий сброд.

Наци отбросы, БНП мурло.

Черномазые! Зиг Хайль!

Бугаи, убогий сброд.

А там пошло. Нет больше слов. Не нужно поз. Адреналин подскочил до предела. В ушах дикий трезвон. В глазах все красно. Заряд, и — разрядка. Питон выполз на свободу, развернулся и как ударит. Как мощная струя спермы.

Стенка на стенку, схлестнулись, нагрянули. Точно гулкая приливная волна поглощает тебя и несет, и как бы сами по себе кулаки и сапоги, палки и вой.

Вот это драчка что надо. Уф.

Сами по себе кулаки, палки и вой. Получаю удар. Даю сдачи вдвойне. Я скачу и молочу, извиваюсь и лягаюсь. Я боец или пловец? Все одно: молодец. Вышел, вдохнул, снова нырнул. Ори, хоть тресни, вот наши песни.

Черномазые. И Зиг Хайль!

Сон наяву, но я теперь не плыву. Волна, что омывала меня, затвердела. Теперь я деталь одной огромной стоголовой машины из мускулов, костей и крови. Вопящая, поющая шестеренка огромного боевого робота. Руки машут. Копыта пляшут. Сила горючее, ярость мотор, мозг словно туча, ладонь как топор.

Вот и нет меня. Есть машина. И я в ней жив, как никогда.

Люблю я это дело, черт меня подери. Люблю, и все тут.

Вижу их глаза. Страх. Ненависть. Кровь в их глазах. Насыщаюсь этим.

Ненависть к ненависти. Кому бы удар мне нанести.

Признаю от души: для них мы слишком хороши.

Победа наша. Мы бодры и молоды, кулаки как молоты. Победа всегда наша. Нашей машины.

Наша машина всегда победит.

Победила бы, но… Но ушки на макушке: явились хрюшки. Поганые фараоны.

Подходят. С палками. Что, ребятки, повеселились? Теперь наш черед. Дождались, когда обе стороны утомились, выбирают удобные цели.

Машина распалась. Я это снова я. В башке яснее малость. Время сматываться.

Даю деру. Мы все удираем. Ржем и хромаем. Победа наша, это мы знаем. И знаем, что наша ненависть сильней, чем их. И знаем, что они думают то же самое. Удираем. Драпаем. Туда, откуда явились. К нашим жизням. К самим себе. Храня в памяти миг, когда мы стали чем-то более важным. Лелея его.

Я улыбнулся. Вот она — ЛЮБОВЬ.

Вам имя мое нужно? Пусть будет Джез. Меня и хуже звали.

Вас интересует моя жизнь? Ну у тебя и вопросы, как у фараона. Или как у гнусного социального работника. Невозможное занудство. Ну да ладно, скажу. Я живу в Четсуорт Истейт в Дегенхеме. На границе Восточного Лондона с Эссексом. Вы об этом месте еще услышите. Здесь сплошь отбросы. Как на свалке. Сперва тут обитали так называемые «проблемные семьи». А затем из грузовиков сюда свалили еще до фига сомалийцев да косоваров. Вот только недавно привезли очередную порцию. Никогда раньше здесь ничего подобного не было. Было хорошее место, где можно было спокойно жить и гордиться, что живешь тут. Но теперь не то. Что в Дегенхеме, что во всей стране.

Папаня сидит на скамеечке в своей курточке, вертит сигаретку и смотрит на Триши. Полагаю, вы сочтете, он типичен для здешних мест. И для Дегенхема. И для страны. У него когда-то работенка была. Хорошая. На заводе Форда. Он знал место, знал систему, знал, как там работать. Но работа от него уплыла, когда завод реорганизовали. Как и у тысяч других. Теперь там центр доводки дизельных моторов. И ему там работы не дают. Он говорит, работу перебили паки. У них подготовка, квалификация и разряды. Он на рабочем месте обучался делу, которого больше не существует. Никому его умение больше не нужно. И он никому не нужен. Он устал. До предела. Честно. И вот сидит он в своей курточке, вертит сигаретку и смотрит на Триши. Или вот Том, мой брат. Вероятно, еще в постели. Он втянулся и теперь не может без наркоты. Ему всякое годится, но лучше всего героин. Он был славным малым, учился хорошо и прочее. Но когда наша тупая жирная мамаша хлопнула дверью, это кончилось. Пришлось думать о заработке. Стали искать. Я нашел. Дорожное покрытие и кровли. А его нашел героин. Грустно. До отвратного грустно. Впору и впрямь взбеситься.

Дорожное покрытие и кровли. Книжки долой, денежки в лапу. С мастером Барри. Безом. Правда, я не всегда нужен, да и погодка подводит, работаем-то под открытым небом. Но хоть что-то. Только не проболтайтесь в службу занятости. Не то я потеряю свое сраное пособие по безработице.

Пока что делать нечего. Но на дворе июнь. Так что скоро буду при деле.

Вот таков я. Но пока что я говорил, кто я. А теперь слушайте, что я.

Я Рыцарь Святого Георгия. И горжусь этим. Истинно верующий. Солдат истины.

Когда-то здесь была страна героев. Все англичане были короли, а их дома замки. Тогда мой папаня имел работу, мой брат успевал в школе, а моя тупая жирная мамаша и не подумывала хлопнуть дверью и смыться в Джиллигем в Кенте с почтарем-паки. Вообще-то он грек, но вы меня понимаете. Для меня все они паки. И все на одно лицо.

В этом-то и проблема. Дерек (я через минуту к нему явлюсь) говорит, что Четуорт Истейт вроде страны в миниатюре. Когда-то было хорошее место, где семьи жили в мире и согласии и все всех знали. А теперь замусоренный проходной двор, где полно всяких сомнительных чужаков и людей, которые оставили попытки выбраться. Никакой гордости. Никакого самоуважения. Наше наследие продано паки, которым на него начхать. Люби свою страну, какой она была, говорит Дерек, но ненавидь такой, какой стала.

Так я и поступаю. Люблю и ненавижу. Всем сердцем.

Ибо все вернется, как он говорит. Однажды, и скорее рано, чем поздно, мы вернем ее себе. И сделаем такой, чтобы ей можно было гордиться. Она опять станет страной героев. И вы, мои милые мальчики, будете теми, кто это сделает. Пехотой революции. Запомните слово в слово. Дайте мне возможность снова гордиться, чуть я о ней подумаю. А я много о ней думаю. Всякий раз, когда какой-нибудь паки возникает у меня перед глазами, когда мне перебегает дорогу какой-нибудь отвратный чужак, а я ему дорогу покрывал или кровлю, всякий раз, когда я гляжу в глаза папани и вижу, что все его надежды остались во вчера, я думаю об этих словах. И думаю о моем месте в великом замысле, на передовых рубежа революции. И я улыбаюсь. А не злюсь. Потому что знаю то, чего не знают они. Таков я. Вот что я.

Но я не могу рассказать о себе, не рассказав о Дереке Миджли. Великий человек. Человек, который указал мне путь к истине. Человек, который мне больше отец, чем мой родной папаня. Его называют первым демагогом Дегенхема. Не знаю, что такое демагог, но если это человек, которому ведома истина и который открывает ее другим, как она есть, то он тот самый.

Но я забегаю вперед, Сперва надо рассказать про Иана. Иан. Тот, кто меня нашел. И указал путь. Я встретил его в торговом центре. Болтался там как-то, думая, чем бы заняться, и тут он ко мне подошел. Знаю, говорит, что тебе нужно.

Я поднял голову. Передо мной стоял бог. Бритая голова, все как надо, джинсы, футболочка, настолько в обтяжку, что каждая мышца видна во всей красе. И на вид так спокоен, так владеет собой. Курточку он снял, так что я увидал татушки на его бицепсах и предплечьях. Одни сделаны в салоне, вроде флага Святого Георгия. Другие самодельные, вроде скинхеды навсегда. Безупречный вид.

И я узнал прямо на месте, что у него есть как раз то, что мне надо. Он был прав. Он знал, чего я жажду. Он говорил со мной. Задавал вопросы. Отвечал на мои. Объяснил, кто виноват в том, что у папани нет работы. Кто виноват в том, что мой брат пристрастился к наркоте. И в том, что моя тупая жирная мамаша сбежала в Джиллигем. Поставил все это в связь со всемирным сионистским заговором. Приблизил это к картинам, которые мне были понятны: паки, черномазые, чужаки, ищущие убежища. Я окинул взглядом Дегенхем. Увидел осыпающийся бетон, подавленных белых, торжествующих паки. Угнетение коренного населения. Затем вернулся к Иану. Он стоял, глядя на меня, и солнце позади его головы сияло, точно ореол. Благодаря ему, все обретало безупречный смысл.

Я чувствую твой гнев, сказал он, лучше пойми свою ненависть. Так и сказал — ненависть. Прозвучало в самую точку.

Он знал и других, которые чувствовали то же. Почему бы мне не прийти и не познакомиться? Так я и сделал. И ни разу не оглянулся.

Иана больше нет. После того, что случилось.

На время стало скверно. Я не преувеличиваю, действительно скверно. Так скверно, словно тело замуровано в бетонный фундамент Лондонских Ворот.

Я винил Иана. Непрерывно. Ведь надо же кого-то винить. К счастью, Дерек согласился.

Дерек Миджли. Великий человек. Как я уже говорил. Он сделал местную пивную «Святой Георгий» своей базой. Там-то мы и встречаемся. Он сидит себе в костюмчике, перед ним джин с тоником, волосы приглажены. Мы мало-помалу собираемся вокруг и ждем, когда он одарит нас перлами мудрости. Или поведает о новейшей модификации своего гениального плана. Это отменно, просто быть с ним рядом. Ну, я ведь уже говорил, великий человек.

Я подался в пивную, как и все прочие, поздно вечером после заварушки у общинного центра, то есть сборища. Те же лица. Дерек, разумеется, председательствовал. А вокруг пехота, к которой я с гордостью причисляю себя, местные жители, которых Дерек называет озабоченным населением, кое-какие девахи, Адриан и Стив.

Тут нужно кое-что объяснить. Адриан из тех, кого называют интеллектуалами. На носу у него очки, на плечах драповое пальто круглый год. И на одном плече поверх пальто полотняная сумка. Жирные черные волосы. Лицо такое, будто он где-то не здесь. Смеется над шуточками, которые только один и слышит. Не знаю, что он делает. Знаю только, что обшаривает Интернет и добывает там всякое-разное. А потом показывает Дереку. Тот кивает и следит, чтобы никто из нас ничего не увидел. А Стив местный советник. Наша великая белая надежда. Наш великий жирный кит, как называют его подальше от ушей Дерека. Был лейбористом, пока, как сам он говорит, не узрел свет. Или пока коллеги по партии не нашли все его поддельные ведомости с расходами и нацистские флаги в его гостиной, после чего его турнули. И все-таки он истинный сын народа.

Дерек вещал. То, что вы совершили недавно, мол, было великим и славным деянием. И я горжусь каждым из вас.

Мы все заулыбались.

Однако, продолжил Дерек, я предпочел бы, чтобы вы затаились до самого вторника. До дня голосования. Пусть пока кое-какие другие члены нашей партии исполнят свой долг. У каждого из нас своя роль в спектакле.

Он сообщил нам, что озабоченное население выйдет на улицы с листовками и транспарантами в лучших своих шмотках и тряпках, Стив будет повсюду расхаживать, и прочее. Он может много чего убедительно наплести, наш Стив. О том, как он в отвращении отверг лейбористов, поскольку они друзья паки, искателей убежища, спокойной гавани. Как они пригласили этих, дали им возможность воспользоваться нашей Национальной Службой Здравоохранения, чтобы распространять у нас наркотики и проституцию. Он выложит это каждому, кого встретит, и попытается убедить голосовать за него. Дерек говорит, что это игра на их законных страхах, но для меня это была ПРАВДА. Пусть он играет, на чем хочет.

Дерек продолжал. Мы слушали. Я чувствовал, что не одинок. Нужен. Ценен. Сборища всегда вызывают такое чувство. КАК БУДТО ВЕРНУЛСЯ ДОМОЙ. Сборище рассыпалось. Все стали пить. Куртни, одна из девах, подошла ко мне и спросила, остаюсь ли я. Она коротышка, тело у нее мягкое и на вид как бочонок. Глаза суровые. Ее берут почти все наши пехотинцы. Иногда кто-нибудь больше, чем однажды. Иногда несколько парней подряд. Она это называет своим патриотическим долгом. Суровые глаза, но сердце доброе. Как-то я к ним присоединился. Нужно было. Все в таком участвовали. Но я не больно много делал. Главным образом, сидел и наблюдал. Глазел на них. А к ней и не приблизился. Так или иначе, она меня наградила этим взглядом. Потерлась о меня. Дала взглянуть на кончики ее титек под футболкой с глубоким вырезом. Вогнала меня в краску. И я разозлился, почувствовав, что покраснел. Я сказал ей, что мне надо идти и что я не могу позволить себе выпить. Мое разрешение на поиск работы пропало, а Без с предложением какой-нибудь работенки не появился.

Она сказала, что будет проводить время с несколькими ребятами после пивной. Мне интересно? Я ответил, что нет. И подался домой. Точнее, не прямо домой. Сперва нужно было еще кое-что сделать. Кое-что, о чем я не мог рассказать остальным.

Есть в наших местах участок, куда не ходят. По крайней мере в одиночестве. И уж всяко — когда стемнеет. Если тебя туда не послали. И если чего-нибудь не нужно. А мне было кое-что нужно.

Ну и темнотища там была. Ни просвета. А из открытых окон хип-хоп да регги. На площади ни души. Я шагал себе, хрустел гравием да битым стеклом. И чувствовал, как на меня кто-то пялится. Невидимый. Жалел, что лезвия не прихватил. И все же мускулы-то мои при мне. Я работаю над своим телом с тех пор, как вступил в партию. И стал здоровым и крепким. В школе я таким никогда не был. А был жалким слабаком. Теперь это не вернется. Так что более-менее я был в безопасности. Я это знал. До тех пор, пока я делаю здесь то, что мне нужно, никто на меня не нападет. Потому что именно здесь поселились черномазые.

Я подобрался к знакомому углу и затаился. И услышал этого типа еще до того, как увидел. Он двигался из темноты по переулочку, довольный собой и жизнью, мешковатые джинсы болтаются на бедрах, так что уже видна ложбинка между ягодицами. Куртка на плечах, точно на вешалке. Тело ободранное и смуглое, как у буйвола.

Аарон. Черный Воин.

Аарон. Наркоторговец.

Я еще отдышался.

Он подошел совсем близко. Взглянул на меня. Обычный взгляд. Улыбочка, как будто он знает что-то такое, чего я не знаю. Глаза в глаза. Я чувствовал его теплое дыхание у себя на щеке. И меня охватило беспокойство.

Он всегда на меня так действует. «Джез, — медленно тянет он и простирает руки, — я могу чем-то помочь?» Я опять едва отдышался. В горле пересохло, как в пустыне.

Сам знаешь, что мне нужно. Мой голос прозвучал до отвратного сбивчиво. Он рассмеялся, будто невинный мальчик. Разумеется, знаю. И помедлил. Дыхание его было сладким от снадобий и алкоголя. Он не сводил с меня взгляда. Я сунул руку в карман куртки. Вытащил денежку. Практически последнюю, что осталась. Но он не знал. Он покачал головой, достал из заднего кармана липкую упаковку. И говорит: лови кайф. Это не для меня, сам знаешь. Он опять улыбается. А не хочешь попробовать? Может, в долг? Сейчас? Со мной?

Я не пробую наркоты. И почти не пью. И он это знает. Просто дразнится. И знает, что я отвечу. Как угодно, говорит он. Тогда ступай. Иди обратно в свой затхлый гитлеровский мирок. Я ничего не сказал. Я не могу ничего сказать, когда он со мной говорит. А затем он сделал кое-что, чего не делал никогда прежде. Коснулся моей руки. И говорит: не стоит никого ненавидеть. Жизнь слишком коротка для ненависти. Понимаешь?

Я взглянул на его пальцы. Первые черные пальцы, которые когда-либо ко мне прикасались. Мне бы следовало их отпихнуть. Сказать ему, чтобы не трогал меня. Назвать его грязным ниггером. Ударить.

Но я ничего такого не сделал. Пальцы его были теплыми. И крепкими.

Что же мне тогда делать? Я едва ли слышал собственный голос.

Любить, отвечает.

Я повернулся и пошел прочь. И услышал, как он смеется мне в спину.

Дома папаня дрых на диванчике. Храпя и урча. Я ткнулся в комнатенку Тома. Пусто. Оставил пачку у его постели и вышел.

Я не лгал Куртни. То были почти последние мои денежки. Мне не нравилось покупать отраву для Тома, но что поделаешь? Либо покупаешь, либо он выйдет на улицу что-нибудь продать. Даже себя. Лишь бы раздобыть денег на отраву. Мне выбирать не приходилось.

Я улегся, но спать не мог. В голове всякое крутилось, а что именно, я не понимал. Не иначе как о выборах. Ну да. Я лежал, таращился в потолок, Затем понял, что мой детородный орган стал тугим. Взял его в ладонь. Это поможет уснуть, подумал я. Отчетливо подумал о Куртни. И обо всех тех ребятах. Это помогло.

Следующие несколько дней прошли сумбурно. Ничего особенного не случалось. Сплошное ожидание. Выборов. Беза, который подкинет какую-нибудь работенку. Того, что у Тома опять выйдет героин, и понадобится еще порция.

Наконец прикатил четверг, самый день голосования. Я с гордостью двинулся на избирательный участок в школе, где когда-то учился. Оглядел имена малышни на стенах. Едва ли кто из них чертов англичанин. И это еще больше замкнуло меня в моей суровой гордости. Я весь вечер там торчал, наблюдая за выборами. Том где-то пропадал, папаня дрых. Заявился Стив. На душе стало тошно.

Я приберег кое-какие жестянки, чтобы отпраздновать. Хотелось бы посидеть в «Святом Георгии» с остальными. Но я знал, что мы, пехота, не можем там быть. И все-таки, Боже, как мне туда хотелось. Вот где мне следовало бы находиться. И вот с кем. С теми, кто мне свои. Но я ждал. Мое время еще настанет.

Весь следующий день я сидел дома. Потерял счет времени. Включил ящик. Местные новости. Сообщали, что случилось. Выдали интервью одного паки. Он назвал себя главой общины. Сказал, что не может брать на себя ответственность, если члены его общины вооружаются и расхаживают по улицам, высматривая членов БНП. Его люди имеют право защищаться. Переключились на студию. Там был Дерек. Собачился с каким-то хмырем из Кембриджа. По крайней мере примерно так выглядел. Забавно. Я думал, по ящику люди должны выглядеть значительней. А Дерек выглядел меньше. Жирные волосы. Надутая рожа. Крупный нос. Почти как еврей, подумалось мне. И тут же нахлынуло чувство вины за такие мысли.

Это то, чего хотят люди, сказал он. Люди высказались. Они устали терпеть правительство, которое оставляет без внимания взгляды обычного мужчины и женщины. Мы не экстремисты. Мы представляем то, что средний достойный человек в этой стране думает, но не смеет сказать из-за политической корректности. Потому что боятся того, что с ними случится. Мне стало легче, когда я это услышал. Затем они обратились к хмырю из Кембриджа. Это был то ли психолог, то ли психиатр, то ли социолог, то ли еще что-то такое. Ну, так я и думал. Он принялся отвечать, затем Дерек принялся отвечать ему. Но он отвечать не стал. Социолог сидел со спокойным лицом. Почти улыбаясь.

Печально, говорит, печально, что так мало людей что-то понимает. Как общество, кажется, мы основываем свои отклики либо на любви, либо на ненависти, думая, будто это две противоположности. Но ничего подобного. Это одно и то же. Противоположность любви не есть ненависть. Это безразличие. Все уставились на него.

Люди ненавидят только тогда, когда испытывают внутренний страх. Страх того, чем они становятся. Того, что втайне любят. Фашист, и он указал на Дерека, ненавидит демократию. Плюрализм. Все прочее, он пожал плечами, безразличие.

Мне бы впору рассмеяться во всю глотку, будь что-либо из прочего при мне. Но его не было. И я ничего не сказал.

Неделя, как мы затаились. Трудно, но приходится. Не предоставляйте им мишень, сказал Дерек. Не давайте им повода. К понедельнику я порой выходил на улицу. И даже предвкушал, как приступлю к работе.

Сперва я подался в торговый центр. В лучшем скинхедовском прикиде. Не знаю, чего я ожидал. Что весь мир изменится или еще чего-то такого. Но все вокруг было таким же. Как прежде. Я гордо расхаживал и чувствовал, что люди на меня пялятся. Я улыбался. А, знают. Кто я. За что я. Это те люди, которые голосовали.

Любовь была в их глазах. Я был в этом уверен. По меньшей мере чувствовал нечто подобное. Все еще в хорошем настроении я пошел проведать Беза. Готовый взяться за работу. А он бросил бомбу. Прости, приятель, не могу больше иметь с тобой дело. Почему? Он лишь поглядел на меня так, словно ответ очевиден. Догадавшись по моему виду, что я не понимаю, он мне это нехотя объяснил. Из-за того, что случилось. Из-за того, во что ты веришь. Нет, не пойми меня неправильно, сказал он, ты меня знаешь. Согласен, здесь у нас слишком много паки и тех, кто ищет убежища. Но многие из этих паки мои клиенты. А ты взгляни на себя. Едва ли я могу привести тебя к дому какого-нибудь паки и позволить тебе на него работать, понимаешь? Так что прости, приятель, ничего не попишешь.

Выдворили. Я подался прочь, зная, что остался без денег. Зная, что опять паки перебежали мне дорогу. Я оглядел торговый центр. И не увидел больше никакой любви. А увидел заголовки в газетах.

И ниже:

Я не верил своим глазам. Ведь нас должны были принять с распростертыми объятиями. Считалось, что с этого начнется революция. Вместо этого шла обычная подлянка. Я знал, что за этим стоят паки. И евреи. Они владеют всеми газетами.

Податься было некуда. Я сунулся к «Святому Георгию», но было раннее утро, и там никого не оказалось. Никого из своих. Так что я просто болтался день-деньской. И думал. И так ни к чему и не пришел. Все только еще больше запуталось.

Я подумывал, а не вернуться ли к «Святому Георгию». Они поди теперь там. Празднуют. А затем, уже совсем поздно, намечался марш по улицам. Пусть местные жители, озабоченное население, знают, что они в безопасности в своих домах.

Но не тянуло. И я пошел домой. О чем вскоре пожалел. Дома был Том. И выглядел преотвратно. Свернулся в комочек. Совсем больной. Экая мерзость.

Что такое, спрашиваю, может, вызвать врача? Он еле-еле покачал головой. Нет. Тогда что нужно? Травы. Порошка. Снадобья. И опять скорчился. Я отступил. Этого еще не хватало.

Пожалуйста, простонал он, ты должен достать мне немного зелья. Пожалуйста. Я говорю: денег нет. Пожалуйста…

Глаза его умоляли. Что мне оставалось? Он мой брат. Моя плоть и кровь. А о близких надо заботиться. Я и говорю: я скоро вернусь. И ухожу из дому.

Иду в ту часть города, где не следует появляться. Я шагал быстро. Добрался до знакомого места. Стал ждать. Наконец он приходит. Встает передо мной.

Так скоро вернулся? Спрашивает. Затем улыбается. Не мог удержаться, что ли?

Я говорю: нужно зелье. Аарон медлит. Но денег у меня нет. Аарон прыскает. Нет денег, нет торговли.

Ну пожалуйста. Это для… Срочно.

Аарон оглядывается. И опять эта его улыбочка. Сколько тебе нужно? Я гляжу на него. А он опять: Сколько? И кладет ладонь на мою руку. Придвигается ко мне ближе. Его рот у самого моего уха. Шепчет, уху щекотно. Сердце мое колотится, того гляди разорвется. Ноги дрожат.

Ты вроде меня, говорит он. Я пытаюсь заговорить. Получается лишь со второго раза. Нет, ничего подобного, заявляю я. Очень даже вроде меня. Мы делаем то, что, как нам говорит наше общество, мы должны делать. Ведем себя так, как оно от нас ожидает. Скрываем свои истинные чувства. То, каковы мы на самом деле. Я пытаюсь покачать головой. Но не могу. Сам знаешь, это правда. И он подходит еще ближе. Смотри, как мы похожи: ты и я. И он поцеловал меня. В полный рот.

Я его не отпихнул. Не обозвал его грязным ниггером. Не ударил его. А поцеловал его в ответ.

Затем наши руки задвигались по телу другого. Мне хотелось касаться его, ощущать его тело, такое прекрасное черное тело. Трогать его черное хозяйство. Он со мной то же самое делал. Знакомый питон сидел внутри меня, готовый вылезти. Мне понравилось это чувство.

Я подумал о школе. Как меня заставляли чувствовать иначе. И как я их за это ненавидел. Подумал об Иане. К чему он меня привел. Я любил его. Всем сердцем. И он любил меня. Но кое-что всплыло. Такое, что воспоминание об этом омрачает, если не сказать больше. Так что мне пришлось спасаться. И валить все на него. Я его сдал. Никогда больше я его не видел. И никогда не переставал его любить.

Мне нравилось то, что делал со мной теперь Аарон. Чувствовал, что это неправильно. Но чувствовал, что это так правильно. Он был в моих объятиях, и я хотел, чтобы он проник в мое тело. Был готов его принять.

И тут раздался шум. Мы были настолько погружены друг в друга, что не услышали, как они приближаются.

Так вот ты где, сказали они. Отдаешься грязному ниггеру вместо того, чтобы быть с нами.

Пехота. Патрульные. И вооружены. Я взглянул на Аарона. От ужаса его черное лицо стало совсем серым.

Послушайте. Сказал я, это он виноват. Мне надо было добыть зелья для моего брата. Они не слушали. Они пялились на нас, буравили нас глазами. В которых сверкала ненависть. Теперь я уже не был одним из них. Я теперь был враг.

Бежать хочешь, любовник ниггера? Или предпочтешь остаться и получить сполна вместе с твоим черномазым возлюбленным? Слова шлепнулись наземь. Я застегнул молнию джинсов. Поглядел на Аарона. Они перехватили взгляд.

А ну беги, сказала машина с ненавистью в глазах. Но знай — отныне ты не лучше, чем ниггер или паки. Я повернулся и побежал. Я слышал, как они набросились на Аарона. Я бежал, не останавливаясь. Я не мог вернуться домой. У меня не было отравы для Тома. И не мог оставаться там, где был. В другой раз мне могло не повезти. И я все бежал. Сам не зная куда. Наконец настал миг, когда я не мог больше бежать. Я замедлил шаги. Попытался отдышаться. Я слишком устал, чтобы бежать дальше. Чтобы защищаться.

Я знал, кто я. Наконец-то. И знал, ЧТО Я. И правда была жестокой. Она жгла.

Тут на другом конце улицы я кое-кого увидел. Паки. Целую ораву. Вышли защищать свою общину. Увидели меня. Побежали.

Я слишком устал. И все равно не смог бы от них оторваться. Я стоял и ждал их. Я хотел сказать им, что я не против них, что во мне нет ненависти к ним.

Но вот они подбежали, вопя и вереща, с ненавистью в глазах. Машина. Мы горячи и молоды, наши руки молоты. Я ждал, улыбаясь. Любовь сияла из моих глаз.

Джулз Дэнби Sic transit gloria mundi[37]

Место действия — Брэдфорд

Мы загрузили шесть черных пластиковых мусорных пакетов со всяким барахлом во взятый напрокат микроавтобус-развалюху. Это все, что мы взяли с собой, еще пакетов двенадцать или около того осталось в доме. Еще мы прибрались — ну, то есть это мы так говорим, что прибрались. Может, это слабая отмазка, но, чтобы хорошенько отдраить ту грязную кухню, понадобился бы пароочиститель промышленной мощности, не меньше. И еще мы оставили записку, прилепили ее к покрытому пятнами зеркалу в прихожей:

Мы снялись посреди ночи, на грязной приборной доске тряслись старенький радиоприемник и кассетный магнитофон, дождь поливал лобовое стекло, дряхлые дворники спазматически дергались, мы поставили «Babylon’s Burning» на полную громкость и хохотали, а ты втопил педаль в пол, пока мотор не взвыл.

Ох, ребята, как же здорово это было — сбежать из Брэдфорда в давно утерянные, прошедшие, но, к сожалению, не забытые 80-е. На всех порах влететь в жидкое золото рассветного солнца, стремительно освободиться наконец от вязкой и липкой грязи провинциальной Англии, где каждый день одно и то же — пособие и грубая дешевая еда, которой только и хватает, чтобы не помереть с голоду, где каждую субботу одна и та же программа — выпить, подраться и на боковую, а каждое воскресенье являет собой длинный пьяный вечер, когда все кругом ноют, что жизнь — дерьмо и что, если бы им выпал шанс, они бы уж конечно стали бы рок-звездами, великими музыкантами и вообще Кем-то.

Да уж, если бы им выпал шанс… Если бы какой-нибудь бог на небесах смилостивился бы к ним и дал бы им то, чего они хотят, они, конечно, в два счета оказались бы в Лондоне. Потому что все мы знали: Лондон — это центр всего. Именно там проходят все суперкульные вечеринки, где в дымке и блеске проплывают красавцы и красавицы в одежде из дорогих бутиков, настолько клевых, что само их название — уже соблазн, и где даже самая распоследняя девчонка-продавщица — маргинальная модница-панкушка, чья фотка публиковалась в журнале «Sounds»; мостовые там усыпаны кокаином, а по сточным канавам стекает раствор герыча, источая сладковатый запах декаданса; там течет моча золотых мальчиков и кровь рок-н-ролла. Мы были уверены в этом на сто десять процентов. Разве кто-нибудь когда-нибудь читал хвалебные отзывы о панковских концертах в Брэдфорде или панегирики ночным клубам, например, в Честере? Нет, только Лондон. Все и вся, любое неординарное, роскошное и долгожданное событие непременно разворачивалось во чреве этого старого зверя. Факт. Мы чуть ли не с самого рождения читали об этом в каждой газете, в воскресных приложениях о культуре, в музыкальных журналах и модных книжках. Все было как было, а мы — всего лишь толпа крестьян, карабкающихся на свои дикие холмы и глазеющие в подсвеченной факелами темноте на божественную звезду — Лондон, Лондон, Лондон.

И вот, мы сидели в микроавтобусе, громыхавшем по М1, в головах у нас пульсировало от адреналина, мы горели почти религиозным рвением, взволнованные и мчащиеся навстречу судьбе. Мы были уже не дети, о нет, и не сбежавшие из дома подростки, мы были настоящие художники и музыканты, каждому уже перевалило за двадцать пять, и у каждого уже был почти в кармане контракт с крупной звукозаписывающей компанией; может, у нас пока не водилось денег, зато мы пахали как сумасшедшие и вполне заслужили теплого места под солнцем, так что никакой бледный и рыхлый чурбан из руководства фирмы звукозаписи не смог бы отнять у нас наш Главный Шанс. Мы скоро окажемся в самой гуще событий, в Лондоне, и возьмем все под свой контроль. Мы не собирались становиться дешевыми легковесными попсовиками, у которых в запасе всего-то два ритма, мы хотели изменить лицо музыки, литературы, живописи, самой жизни. Изменить навсегда. Все эти декадентствующие и эстетствующие лондонцы вынуждены будут принять нас с распростертыми объятиями, потому что мы — будущее, мы борцы за все новое. Закованные в броню сшитой своими руками поношенной одежды из черной кожи, мы заглядывали в мои старенькие карты таро и видели впереди восторг и преклонение, как пророчество.

Так и должно было быть. Мы объявили всем, что так и будет. В провинциальном царстве шерсти мы были принцами и принцессами, а в городе смога собирались зажить как короли. Мы произнесли заклинание и призвали богов. Дело было верное.

В ту зиму мы вшестером спали на полу в свободной комнате у нашей подруги-певицы. Квартирка была тесная, как обувная коробка, и находилось в Хайбери-Нью-парке, лондонском гетто для северян. Завернувшись в вонючие спальники, как в коконы, мы ждали весны, чтобы превратиться в бабочек. Ночью пол шевелился, как живой ковер, а в воздухе уже не оставалось кислорода, но на улице было слишком холодно и много копоти, чтобы открывать окно. Во всех этих журналах и по телику никогда не говорили, до чего в Лондоне все ветхое, забитое мусором и грязное. Грязища была еще та. Наденешь чистую футболку, постоишь десять минут у чудовищно забитой машинами проезжей части, под свинцовой вонью выхлопных газов, и ты уже весь черный. Высморкаешься — а сопли черные, сотрешь макияж, и на вате останется что-то черное, похожее на песчинки, и это не тушь. У грязи был свой собственный запах, кислый и затхлый, он висел в неподвижном воздухе как липкая завеса.

Назад, домой, думали мы — каждый про себя, но не трогались с места, боясь, что нас сочтут слабаками, — холодный свежий ветер с болот гулял по узким ущельям между домов из песчаника, он был сдобрен слабым ароматом вереска и сладковатой пылью с гор, он прочищал извилистые улицы и зажигал розы румянца на наших щеках.

Но мечтать о доме было без толку. Мы приехали сюда, чтобы остаться, чтобы оставить свой след. Поэтому мы заставляли себя вернуться в настоящее и думать примерно так: да кого волнуют все эти «грозовые перевалы» [38], если мы можем взойти на Олимп, а приглашением нам послужит статья в престижном музыкальном журнале — о том, что мы со скоростью кометы ворвались в мир звезд и культовых фигур, или моя скалящаяся физиономия, изображенная на обложке журнала «Time Out» — как маска театра кабуки, глаза девчонки-бунтовщицы, пылающие безумием и гневом. Слава, думали мы (ведь нас так и не научили думать иначе), ценнее чем хлеб, а дурная слава все же лучше чем безвестность. Нам не нужно было стоять в очереди таких же беглецов, осаждавших двери ночного клуба, и слушать оборванные гласные и певучий акцент выходцев с севера, запада и всяких разных отличных городов, раскиданных по всей стране. Лондонцы обычно называют эти города «провинцией» и произносят это таким тоном, что хочется плюнуть им в глаза.

Итак, мы прошли мимо тянущих слоги ливерпульцев и словно давящихся словами бирмингемцев, толпящихся в очереди, и шагнули в облако запахов пачули, пережженных щипцами причесок и лака для волос, в край обетованный, о котором тем, кто снаружи, оставалось только мечтать. Ух ты, лондонский ночной клуб! Ковры поросли слоем грязи и выплюнутой жвачки и хорошенько замаринованы в рвоте и пролитом пиве. Посуда пластиковая, а разбавленные водой напитки стоят баснословных денег; в туалетах на полу болото, а убогие, вонючие, исписанные всевозможными словами кабинки, в которых никогда нет бумаги, хлопают сломанными дверьми. В Лондоне никто ничего не получает за просто так, и, как бы ты ни был смышлен и оборотист, настоящего лондонца тебе не обойти.

Правда, мы так и не встретили ни одного коренного лондонца. Рожденного и выросшего здесь. Может, они и водились где-то поблизости, но нам не попалось ни одного. Ни одного, кто мог бы, не покривив душой, сказать, что он вошел в эту юдоль скорбей под радостный перезвон колоколов церкви Сент-Мэри-ле-Боу и хриплый, убаюкивающий голос пианиста в старом пабе, распевающего «Можа, эт потому, што я лонда-анец», и что ему при рождении милостиво улыбались королевские особы с тарелками маринованных миног и устриц. Нет, конечно, многие говорили, что они из Лондона, но где-то в пыльных складках их наскоро забытого прошлого скрывались другие города. Ну, естественно, господи-боже-мой, они прожили в Лондоне всю жизнь. Но приехали они из Лестера, или Бристоля, или Глазго, или с Кипра, или из Афин, из Берлина или из Анкары. Они приехали, чтобы прославиться, но, пока этот светлый день не настал, они мыли посуду и разносили тарелки с дешевой жирной пищей в забегаловках или отчаянно, прилагая все силы, боролись с несправедливостью и грабежом, пытаясь выбить себе пособие по безработице.

Да, Лондон встретил нас, как и многих других, холодно. Но разве нас это пугало? Если на душе скребли кошки и возникала тоска по дому, мы расправляли плечи, вытирали глаза (если были девчонками) или покрепче стискивали зубы (если были парнями) и начинали свою точно-ведущую-к-славе карьеру в мире искусства заново. Мы им еще покажем, нас не сломить, мы не поползем домой на брюхе, как побитые дворняги, — о нет, завтра у нас встреча со звукозаписывающей компанией, где мы будем диктовать свои условия, а сегодня перформанс на старом складе у реки, где ожидается инсталляция с участием обнаженной модели, лежащей в ванне с желе — работа самого остромодного дуэта художников, там же будет горстка напыщенных скин-панковых поэтов и парочка новых, но уже хитовых лондонских групп, собранных из осколков других лондонских групп, которые были на пике успеха в прошлом году.

Сколько таких перформансов мы повидали, всякий раз надеясь на барочный и мрачный вихрь ярких, жестких, незабываемых впечатлений и неизменно встречая вместо этого подвыпившую публику в ветхом, продуваемом всеми ветрами сквоте, где анорексичную девицу-вешалку, явно сидящую на таблетках, в ржавой тачке возили по кругу два парнишки-школьники, чьи богемные папаши наверняка в 60-х были художниками и обретались в Хэмпстеде. А знаменитости, которых мы узнавали по фотографиям в журналах, ворковали друг с другом, рассуждая об аутентичности и дерзких художественных приемах, промакивая платками сопливые накокаиненные носы и похлопывая друг друга по спине… Они всегда, всегда знали друг друга еще со школы или дружили семьями, а нас они не знали, но мы-то, Господи Иисусе, мы-то их знали, потому что мы знали, что в этом мире хоть чего-то стоит. А они нет. И до сих пор не знают. Все подобные вечера заканчивались дракой, пьяной потасовкой, вызванной нашим разочарованием и гневом при виде всех этих убеленных сединами ходячих мертвецов и их великих достижений. Как же мы пугали их, этих фальшивых лондонцев, как сотрясали их хлипкие устои. Да-да-да, все эти разговоры о насилии и вуайеризме, о волнующей жизни улиц испарялись, как испаряется маслянистая дымка над прудом со стоячей водой, когда они видели вспышку молнии — нас. Они так и не стали нас узнавать. Зато они никогда не видели наших слез.

О, это был мир притворства, фальши и ложного блеска. Пока мы разрывались на части, пытаясь добраться до истинной сути вещей, пока мы верили, что, говоря правду и истребляя ложь на корню, мы сможем освободиться сами и сделать свободным все наше племя, Лондон продолжал жить своей жизнью. Он катился вперед, словно шаткий джаггернаут, нагруженный слепыми и безнадежными иллюзиями, всеми этими маленькими манекенами, ищущими портного, который бы сделал для них ве-ли-ко-леп-ный королевский наряд, чтобы они могли устроить сумасшедшую чехарду и, быть может, ухватить маленький кусочек отраженной славы. Это был безостановочный макабрический танец, и мы сами не осознавали, до чего он нас измотал.

А потом до нас как-то в одночасье все дошло.

Сначала мы проснулись и поняли, что снова не увидим неба. Вроде бы ничего особенного, но нас наконец догнало осознание того, что мы окружены этими давящими уродливыми серыми постройками, нависающими над нами со всех сторон; и что выхлопы кондиционеров и вытяжек, выбрасывающих в изголодавшийся воздух, пердеж фастфуда, заставляют нас задыхаться. В Брэдфорде у нас над головами всегда расстилалось чистое небо, по которому катились облака, вольные и изменчивые, как пульс дикой природы. Песчаник, из которого построен город, весь маслянисто-янтарного цвета, и, когда на камень падают лучи заходящего солнца, он весь начинает светиться изнутри. Там мы живем в пламени, как на картине Тернера. А в Лондоне мы умирали от нехватки света.

Мы знали, что вслед за этим утром наступит еще один обычный лондонский день. И что же? Так и вышло. А вечером намечался мой тридцатый день рождения. Я больше уже не ребенок. Я решила закатить вечеринку. В клубе «Посольство», закрытую, только для своих. Она должна была стать достойным прощанием с моей растрепанной юностью. Я несколько часов провозилась с щипцами для волос и макияжем и теперь напоминала жрицу из Кносса. Все разница только в стыдливо прикрытой груди. Ну и в змеях — у меня они не настоящие, а вытатуированы на коже. Так проще.

Долго ли длилась моя вечеринка в этом облезлом, обитом заплесневелым красным бархатом подвале, прежде чем заявились желающие поживиться халявщики, варвары, перекрикивающие праздничный шум и нагло ржущие над нами? Много ли времени прошло, прежде чем один из них напал на одного из солдат нашей маленькой армии, и началась заваруха? Уж поверьте мне, немного. А потом были разбитые носы, заплывающие чернотой глаза, мгновенно распухающие губы и острые осколки зубов, пронзительные крики тощих от амфетамина баб, науськивающих своих затянутых в кожу мужиков «отодрать эту сучку». Эта сучка стояла в центре смерча, в окружении сверкающего битого стекла и потеков крови и думала: «Все, с меня хватит». Итак, эта сучка — которой, разумеется, была я, — схватила высокий барный табурет и, задрав его над головой, расколотила огромное зеркало возле барной стойки на миллион маленьких кусочков, чтобы не видеть своего отражения на фоне всего этого вопиющего безобразия.

Потом стало тихо. Я слышала только свое дыхание и кашель какого-то бедолаги, которому дали под дых. Паршивые ублюдки быстренько свалились, и в зале — как всегда, с опозданием — нарисовались вышибалы. Они хотели продемонстрировать, кто тут хозяин, но ничего у них не вышло: ни у кого уже не осталось сил обращать на них внимание.

Я подошла к управляющему баром и извинилась за разбитое зеркало, очень дорогое на вид. А он сказал, что я ничего не разбивала.

Я стала настаивать: нет, мол, это была я, я заплачу за него, все честь по чести. Хотя, конечно, я понервничала — денег за душой у меня, как обычно, не водилось.

А он сказал: нет, это были не вы.

Да нет же, я!

Нет, сказал он, не вы. Вы этого не делали. И вообще, ничего страшного. Вы знаменитость, мы все вас знаем, люди вроде вас не обязаны за себя платить .

У ног моих разверзлась воняющая серой бездна: вот, чем я могла стать. Что-то, скрытое внутри меня, довольно потирало свои жадные ручонки и бормотало о славе, власти и спеси. Это стало бы концом моей свободы и смертью души. И я знала, что миллионы стоящих за мной сочли бы меня величайшей дурой за то, что я тут же не проколола себе палец и не расписалась кровью в специально отведенной для этого графе контракта. Я бросила на барную стойку какие-то деньги — несомненно, их было меньше, чем стоило зеркало, — и вышла из этой облезлой дыры. Под подошвами моих симпатичных золотых туфелек хрустели осколки. Я чувствовала отвращение, предложенная мне сделка была смехотворна и ничтожна. Как будто я должна была продать свою бессмертную душу, а также своих братьев и сестер за право входа в дерьмовые клубы и на жалкие вечеринки в грязном потрепанном городишке на островке где-то на обочине Европы. Ну уж нет, ни за что. Разве что целой Вселенной хватит для удовлетворения моих амбиций, и я все еще работаю над этим.

Так что мы покинули Лондон и на всех парусах помчались обратно в Брэдфорд, не давая себе времени передумать. Мы сняли очередной каменный дом, выходящий на склоны холмов, на которых высился наш безумный городок, с глубоким облегчением вдыхали чистый воздух и выплатили мистеру Сулейману сумму, которую мы ему задолжали, и даже больше. А он сказал, что всегда знал, что однажды мы вернемся, и мы обменялись рукопожатиями. А потом мы принялись писать свою собственную историю в песнях и рассказах, выражать собственную волю в картинах и книгах — так мы делали, делаем и будем продолжать делать вечно, аминь. Все мощнее и мощнее, ярче и ярче. И я благодарна за то, что видела и чувствовала во время работы, пока меня не ослепили рутина и разочарование, как и многих других, которые теперь потеряны и забыты.

С того вечера прошло двадцать лет, и я порой спрашиваю себя, что мы больше всего ненавидели в нашем лондонском житье. Что стало для нас песчинкой в раковине жемчужницы, тикающим сердцем бомбы? От многих знакомых, тоже приползших домой зализывать раны, я слышала массу историй об одиночестве и страхе, а самоистязаниях и самоубийстве, о безумии и болезненных пристрастиях — но на нас подействовало не это. Нет. Нас навсегда отвратили от Лондона не развращенность местных жителей, не скандалы и не что-то столь же интересное, яркое и значительное.

Sic transit gloria mundi — так проходит слава мирская.

Жизнь в Лондоне, этой столице хвастовства, тоже на самом деле проходит беславно. Без величия, без всякой радости, без страсти, огня или красоты. И в конце концов ты видишь, что Лондон — всего лишь жалкое разочарование, черт его дери.

И знаете что? Он таким и остается.

Вот и все.

Джон Уильямс Новая Роза

Место действия — Нью-Кросс

Как-то давным-давно Мак прочитал интервью с одним английским певцом, исполнителем в стиле соул, в чьей карьере наблюдалось немало взлетов и падений. Парня спросили, как он почувствовал, что пришел успех. «Знаете, — сказал он, — я вдруг понял, что мне больше никогда не придется ездить на такси-малолитражке». В последнее время эти слова часто вертелись у Мака в голове, когда он вез пассажиров в Академию или прохлаждался в офисе, играя в карты с ночным диспетчером Кемалем.

Не то чтобы Мак возражал против работы таксиста. Есть много занятий и похуже, уж он-то был об этом хорошо осведомлен. К тому же это прекрасно подходило к его образу жизни. И дело не только в ночных сменах, но и в том, что такую работу можно в любой момент послать к черту, если подвернется что-нибудь получше. Хотя ничего получше не подворачивалось уже давненько. С тех пор как его нанимали организовывать гастроли одной возродившейся австралийской панк-группы, знакомой ему по прошлым денькам, прошло уже три месяца. И целых шесть месяцев с того дня, как Мака в последний раз просили куда-нибудь приехать с его собственной группой. Мак был основателем одной панковской команды, состоявшей из ребят, окончивших школу в 76-м. Но слава почему-то обошла их группу стороной. У них было немного поклонников в Италии, а большинство гастролей проходило в странах вроде Югославии.

Звонок в пять часов утра, вызов в аэропорт Хитроу. Кемаль поглядел на Мака, и тот со вздохом кивнул. Домой, в свою двухэтажную муниципальную квартиру на Госпел-Оук, он добрался только в 7:15. Джеки только что встала, заварила чай и теперь громко командовала детьми, двумя подростками, веля им побыстрее выбираться из кроватей.

— Эй, — сказал он, обессиленно плюхнувшись на диван.

— И тебе того же, — сказала Джеки.

— Как вчера отдохнула?

Джеки ходила в кафе с двумя школьными подружками.

— Да так, ничего, — ответила Джеки. — Кстати, пока меня не было, для тебя оставили сообщение на автоответчике. От какого-то типа по фамилии Этеридж. Хочет, чтобы ты ему перезвонил. Судя по голосу, у него может быть для тебя работа. Этеридж… Почему это имя кажется мне знакомым?

— В свое время он был менеджером Росса, припоминаешь?

— Ах, вот это кто, — Джеки скривилась.

— Угу, он самый, — сказал Мак. — Сейчас дела у него идут неплохо. Владелец собственного лэйбла и инвестиционного треста. А номер он оставил?

— Да, на телефоне.

— Ладно. — Мак потянулся, встал и направился в спальню. — Позвоню ему попозже.

— Ну так что? — спросила Джеки за чаем. Теперь, после рабочего дня в школе для детей, ограниченных в развитии, настала ее очередь обессиленно развалиться на диване. — Что ему надо, этому Этериджу?

— Хочет, чтобы я кое с кем переговорил.

— Да? С кем-то конкретным?

— Угу. С одним человечком, которому он хочет устроить выступление. Он слышал, что я как раз тот парень, который может уговорить этого человечка или хотя бы присмотреть, чтобы он не наквасился и смог выйти на сцену.

— О боже, — простонала Джеки, — только не этот гадский Люк.

— Угу, — подтвердил Мак. — Именно «гадский Люк» ему и нужен. Звукозаписывающей компании исполняется двадцать пять лет, и по такому случаю они устраивают серию праздничных концертов. Очень хотят, чтобы выступил Люк, потому что с него когда-то все и начиналось. Если я смогу вытащить его на сцену, мне причитается неплохой куш.

Джеки покачала головой:

— Только не вздумай снова притащить его сюда. После прошлого раза я его тут не потерплю. Если, конечно, он все так же пьет.

— Готов на что угодно поспорить, что пьет.

Люк Норт был еще одним могиканином, одним из тех, кто тоже начинал в 76 — 77-м годах и давал такие же накачанные спидами и по уши залитые алкоголем концерты, как и Мак. Только команде Люка повезло стать любимчиками всемогущего радиомагната Джона Пила, а с годами вокруг них образовалось что-то вроде культа почитателей. Каждые лет десять или около того появлялась новая молодая группа, которая называла Люка и его ребят в числе своих кумиров, а потом в престижном музыкальном журнале появлялась статейка о беспутном гении или что-то в этом роде.

Когда читаешь о беспутном гении в прессе, все, конечно, выглядит просто замечательно. А вот вблизи все представляется несколько иначе. На самом деле Люк дебил и неудачник, обладающий фантастическим даром портить жизнь всем, кому доведется попасть в его поле зрения. Но надо отдать ему должное, он был обаятелен, даже харизматичен. Поэтому Мак, хоть и не планировал всю жизнь носиться с этим типом как с писаной торбой, однако всегда неплохо с ним ладил. Давным-давно, в самом начале, они крепко дружили, потом жизнь, как это часто бывает, раскидала их в разные стороны, а потом они возобновили приятельские отношения, когда вместе ездили с гастролями по Словении. Это было несколько лет назад, и карьера у обоих шла на спад. С тех пор Люк звонил с регулярностью где-то раз в месяц, и они вдвоем отправлялись выпить или еще куда-нибудь.

Несколько раз Мак приводил его к себе домой на Госпел-Оук, но Джеки была не очень-то расположена к гостю. Говорила, что он ей по-своему нравится, что она понимает, чем он покоряет поклонников, но что при этом в нем есть что-то пугающее. Мак до последнего визита Люка так и не догадывался, что она имеет в виду. Он был сильно пьян и, может быть, под действием еще каких-то веществ. Он ничего не ел, тушил в тарелке с едой окурки и творил прочие непотребства, и до Мака наконец дошло, о чем твердила Джеки. В Люке таилось… нет, не зло, это было бы преувеличением, — но какая-то гнильца, которая, казалось, распространялась и на окружающих. С тех пор (а это случилось три или четыре месяца назад) Мак виделся с ним лишь однажды.

Однако остальные общались с ним еще реже, и если Этеридж готов заплатить ему внушительный «посреднический процент» только за то, чтобы вытащить Люка на сцену, то, скажем так, Мак не в том положении, чтобы отказываться.

Звонки на пару оставленных Люком номеров не дали никакого результата, и Мак решил между вызовами объехать забегаловки, в которые его приятель любил наведываться. Завернув в Сохо, он проверил «Колонию» и «Френч». Люку нравились подобные старомодные богемные заведения. Но нет, никаких следов. Что, в общем-то, и неудивительно: если бы Люк обретался в Сохо, Этеридж уже давно бы сам вышел на него. То же самое и в Кэмден-тауне. Мак навестил «Крутую мешанину» и, на всякий случай, «Дублинский замок», но снова не нашел никого, кроме японских туристов, надеющихся застать здесь кого-нибудь из музыкантов «Blur». Это просто курам на смех, подумал Мак, в Лондоне чуть ли не миллион всяких распивочных, и шансы наткнуться на Люка случайно близки к нулю. И это еще при условии, что он сейчас сидит в пабе, а не зависает на какой-нибудь квартире в Уолтхемстоу, или Пекхеме, или еще бог знает где.

Он уже решил было отказаться от этой затеи, когда его вызвали на станцию Лондон-Бридж. И тут на него снизошло вдохновение. Несколько лет назад у Люка родился ребенок. Матерью была хозяйка паба, находившегося как раз неподалеку. То есть тогда еще у нее не было никакого паба, он появился позже. Люк водил его туда с год назад. Сам он, Люк, был родом из Бермондси [39]. С годами он стал весь из себя такой космополитичный и рок-н-ролльный, но если поскрести его хорошенько, то под слоями шелухи обнаружится уличный мальчишка-торговец. И несколько лет, когда его карьера только началась, он прожил с девушкой из тех же слоев, что и он сам, с лондонкой ирландского происхождения. Ее звали Линда.

Паб притулился под железнодорожным мостом. Это была самая обычная традиционная пивная с бильярдным столом, музыкальным автоматом и с кучкой стариканов, сидящих у барной стойки.

Когда Мак вошел, Линда играла в дартс. Это была высокая женщина, скорее представительная, нежели хорошенькая, с каштановыми волосами и крепким телосложением. Такая сама скрутит любого нарушителя спокойствия. Он подождал, пока она сделает свой бросок, а потом поздоровался.

— Все в порядке, подруга? — спросил он.

Линда на секунду замерла в растерянности, а потом широко улыбнулась, подошла и обняла его. Мак нравился женщинам, всегда нравился, он был крупный, надежный и держал свои проблемы при себе. К тому же в этом конкретном случае его и Линду объединял кусочек общего прошлого. Это было много лет назад, так давно, что Мак уже было совсем об этом забыл, пока не почувствовал, как ее руки охватывают его бока. Однажды, лет двадцать тому назад, они разок переспали. Ничего серьезного, просто она хотела немного расслабиться, после того как ее довел Люк.

— Ну, — начала она, ведя Мака через зал к барной стойке, — рассказывай, что привело тебя сюда.

— Повидать тебя для меня всегда в радость, — сказал Мак.

— Правда, что ли? — Линда окинула его таким взглядом, что сразу стало ясно: она ему не поверила, но решила пока не заострять на этом внимание. — Как твое семейство?

— Хорошо. Дети растут. А как твой сын?

Линда покачала головой:

— Он в тюрьме.

— О, — промолвил Мак, не торопясь с выводами, ведь и у него самого была бурная юность. — Что-нибудь серьезное натворил?

Линда скорчила презрительную рожу:

— Да нет, просто немного экстази, которое он вроде бы собирался сбыть.

— Что? И за это они упекли его за решетку? — Мак поглядел на Линду, и та едва заметно помотала головой. — А, значит, это с ним не впервой.

— Да, — сказала Линда, — можно сказать и так. — А потом она выдавила из себя улыбку: — Весь в отца, разве нет?

— Да уж, — согласился Мак. — Он всегда во что-нибудь влипал, твой Люк, это уж точно. Кстати, ты его давно видела? — Ему было немного неловко за то, что он повернул разговор о ее проблемах к своей выгоде.

— Люка? Он появляется время от времени, ты же его знаешь, — она умолкла и глотнула из стакана, стоявшего на стойке. Может быть, это всего лишь «кола», но Мак в этом сомневался. — Ты знаешь, что я думала тогда, в прошлом?

— Что? — Мак вспомнил Линду двадцатилетней давности, своенравную девчонку в юбке с оборками. Она тогда работала барменшей в Кембридже. Ха, забавно, но, если вдуматься, только она из них троих преуспела в работе: превратиться из барменши в хозяйку собственного заведения куда лучше, чем из панк-рокера в возрождателя панк-рока или таксиста-сдельщика.

— Я думала, что вы как два близнеца. Люк — добрый близнец, а ты злой.

— Я? — переспросил Мак с деланым возмущением. — Злой?!

— Ну, — Линда замялась, — когда мы с тобой познакомились, ты только что вышел из состава «Стрэйнджвэйс».

Мак потряс головой. Это была чистая правда. Группа, в которой он тогда играл в Манчестере, состояла сплошь из мелких хулиганов, которые добывали себе инструменты и прочую технику, грабя музыкальные магазины. Никакой тонкости в действиях: бросаешь посреди ночи кирпич в окно, а потом удираешь, захватив столько, сколько сможешь унести. Неудивительно, что в итоге он угодил за решетку.

Тем временем Линда продолжала:

— И только потом до меня дошло, что на самом деле все, блин, наоборот: ты добрый, а я выбрала злого.

Мак посмотрел на нее, но промолчал. В их бизнесе не играли по обычным правилам. Если ты музыкант в панк-группе, никто не ждал от тебя примерного поведения. Тебя бросила женщина? Ничего страшного, на ее место найдется десяток претенденток. По крайней мере когда ты на гастролях. Был ли Люк в чем-то хуже него? Мак не знал. Он старался не судить окружающих строго. Особенно тогда.

— Знаешь, в конце концов я его выгнала. То есть, конечно, ты знаешь. Я устала от всего этого. Время от времени я думаю о тебе. О том, что надо было выбрать кого-то вроде тебя.

Мак покачал головой.

— Ты не знаешь… — начал было он.

Но Линда жестом велела ему остановиться.

— Нет, знаю. Я поняла это, когда мы последний раз виделись с тобой. Год или два назад, когда Люк притащил тебя сюда. Я увидела вас и поняла, что вы двое совсем не изменились, все такие же. Все вы добиваетесь своего, и все вы одинаковые.

Маку захотелось возразить. Неужели он сейчас хоть чем-то похож на Люка? Ему так не казалось. С тех пор как он сошелся с Джеки, то есть уже двадцать лет, он стал совсем другим человеком, ответственным.

С оговорками, конечно. Он пытался быть ответственным, с этим не поспоришь, но это не всегда ему удавалось. Много раз он сбивался с пути. Например, в Словении, где он снова встретился с Люком. Ту девушку звали Аней. Да, пожалуй, Линда была недалека от истины. И все равно он надеялся, что разница между ними есть. Может, и небольшая, как между лейбористами и консерваторами, но все-таки заметная.

— Не знаешь ли ты случайно, — сказал Мак, — где мне найти моего злого близнеца?

Линда подалась вперед, протянула руку, взяла Мака за подбородок и поворачивала его голову до тех пор, пока их взгляды не встретились.

— Теперь понимаешь, о чем я? — промолвила она. Потом рассмеялась, отвела руку и добавила: — Без понятия, но можешь попробовать наведаться в Нью-Кросс. У него новая девушка, из Голдсмита [40].

— Студентка?

— Нет, блин, преподавательница! Сам-то как думаешь? Ну конечно, студентка. Разве хоть одна взрослая женщина сможет выносить Люка?

Мак поднял ладони, показывая, что сдается, потом наклонился и торопливо поцеловал Линду в губы. Возвращаясь к машине, он услышал, как Кемаль что-то вопит по рации.

— Эй, — сказал Мак, — успокойся, чувак. Я сейчас на пару часов выйду из зоны действия радара, зато потом отработаю до утра. Хорошо?

Он отключил рацию, не дожидаясь без сомнений раздраженной реплики Кемаля, и направился в Нью-Кросс.

Боже, Мак еще помнил времена, когда Нью-Кросс был тихим местечком, где приятно было посидеть и выпить, там всегда было спокойно и хватало просторных старомодных ирландских пивных. Теперь этот район стал промозглой и уродливой копией Фалираки [41], повсюду сплошные диско-бары, снаружи которых стояли вышибалы, а внутри тусовались накачанные алкоголем подростки. Он заглянул в «Уолпол», потом в «Нью-Кросс Инн» и наконец в «Голдсмит». Никаких следов Люка. Мак зашел в «Маркиза Грэнби», где было уже получше — обычная для Южного Лондона ирландская пивнуха, где хотя бы можно расслышать собственные мысли. Почувствовав усталость и жажду, он торопливо выпил пинту «Гиннесса», пытаясь вспомнить, где еще в этих краях они пили с Люком. И тут его вдруг осенило: Люк всегда любил район Миллуолл.

Он с неохотой дотащился до машины и, миновав несколько замшелых улочек, каким-то чудом избежавших реконструкции и перезаселения, выехал к «Герцогу Олбани». Они с Люком как-то раз заходили туда пообедать перед тренировочным матчем. В конце концов, одной музыкой жизнь не ограничивалась.

Издалека казалось, будто паб закрылся. Вывеска упала, а в названии заведения не хватало большей части букв. Но из тех окон, что не были замазаны краской, струился свет.

Мак вздохнул и зашагал вперед. За свою решимость он был вознагражден призывными взглядами примерно десятка странных типов. Повсюду были развешаны английские флаги, а ковер был такой грязный, что немедленно прилип к подошвам.

Мак быстро осмотрелся. Люка нет. Завсегдатаям, видимо, пришелся не по душе его внимательный взгляд. Но теперь-то Мак уже знал, как разруливать подобные инциденты.

— Такси заказывали? — бодро поинтересовался он.

— Нет, приятель, — ответил бармен. Мак пожал плечами, скорчил гримасу и вышел.

Вернувшись в машину, он взглянул на часы. Одиннадцать, большинство заведений закрывается. Он уже собирался было снова врубить рацию, но внезапно кое-что вспомнил. Много лет назад он отыграл несколько концертов в одном пабе в Нью-Кросс. Как же, черт побери, называлось то местечко? «Герб Амершема» — вот как. По пути к Дептфорду. Может, он там.

И он действительно там был. Первым человеком, которого Мак увидел, войдя в зал, оказался Люк Норт. Тот развалился на банкетке, обнимая за плечи бледную, как привидение, рыжеволосую девицу.

— Эй, — окликнул его Мак, — как дела?

— О! — Люку потребовалось несколько мгновений, чтобы сфокусировать взгляд. — Большой чувак! А у тебя как?

«Уж получше, чем у тебя», — подумал Мак. Люк выглядел измотанным. Тогда, в далеком прошлом, он был высоким, светловолосым, с немного порочной внешностью. Сейчас он был по-прежнему высок и светловолос, но следы порока легли на него как печать: волосы заметно поредели, лицо покрылось какими-то пятнами и шелушилось (это бросалось в глаза даже при тусклом освещении), а его пивное брюшко натягивало рубашку под черным костюмом, который выглядел так, будто в нем раньше кто-то умер.

Люк притянул девицу к себе, отвлекая ее внимание от выступавшей группы — если, конечно, можно так назвать кучку ребят, похожих на студентов художественного училища, склонившихся над пультами и ноутбуками, в то время как на экране у них за спиной показывали немой фильм.

— Солнышко, — сказал Люк, — это Мак, мой старинный кореш. Мак, это Роза, она — самое лучшее, что случалось со мной в жизни.

«Боже, — подумал Мак, — как же сильно он набрался!» Роза с готовностью заулыбалась ему. Она была очень симпатичная, но по-своему, в этаком готичном стиле. Необычайно бледная кожа контрастировала с кроваво-красными крашеными волосами. Под черной блузкой с длинными рукавами угадывалось тощее, как вешалка, тело.

— Очень приятно, — сказал Мак. — Выпить хотите?

— Нет, — сказал Люк и резко встал, задев столик и опрокинув на пол стакан. — Выпивка за мной. Тебе «Гиннесса», Мак, ага? Ты пока посиди тут и поболтай с Розой.

Мак кивнул, проводил взглядом пошатывающуюся фигуру Люка, направлявшегося к бару, а потом сел за столик напротив Розы.

Она неловко улыбнулась ему и что-то пробормотала. Мак жестами показал, что от «студентов» слишком много шума и что он ничего не расслышал. Тогда она наклонилась к нему.

— Вы друг Люка? — спросила она.

— Да, — подтвердил Мак. Потом умолк на секунду и все-таки решил озвучить мысль, которая не давала ему покоя. — С ним все в порядке? Выглядит он ужасно.

Она посмотрела на него так, будто понятия не имеет, о чем это он, откинулась назад и перевела взгляд на сцену. При этом движении ее блузка чуть задралась, и Мак не мог не заметить ужасную худобу девушки. Она была не просто худенькая, а настоящая истощенная анорексичка. О господи. А с другой стороны, все верно — никакая нормальная девушка с типом вроде Люка встречаться не станет. Она кого-то Маку напоминала. Аню из Словении. Он тогда втрескался в нее по-крупному. Типичный кризис среднего возраста, надо полагать. Он и сейчас бледнел, стоило только вспомнить о той истории. Ради нее он был готов отказаться от Джеки, пожертвовать своей налаженной жизнью, если бы только она согласилась быть с ним. Но ее, слава богу, это не интересовало. Он был для нее новым опытом, и только. Очередной ступенькой в обучении. Возможно, для этой Розы Люк играл точно такую же роль. Оставалось только надеяться на это. В ее присутствии Маку было не по себе.

А через несколько секунд явился Люк. С минералкой для Розы, «Гиннессом» для Мака и с пинтой пива и щедрой порцией виски для себя. К счастью, в этот момент студенты как раз решили сделать перерыв в своем шоу, и Мак сообразил, что пора сделал свой ход — пока громкость музыки позволяет говорить, а Люк еще не отключился.

Он приступил к делу. Концерт в честь двадцатипятилетия компании. В «Фестиваль-холле». Там соберутся все. От Люка требуется лишь двадцатиминутное выступление. Это может оказаться только началом нового этапа в карьере, и потом его позовут на разные другие фестивали. Мак понятия не имел, правда это или нет, он просто вывалил на Люка все то, что наплел ему Этеридж.

— Он даже готов собрать под тебя группу, если захочешь. Или можешь играть со своими ребятами, если у тебя сейчас есть состав.

— Да катись оно на… — сказал Люк и обмяк на своей банкетке. — Пидоры поганые…

Мак так и не понял, кого он имел в виду: свою группу, Этериджа или всю когорту менеджеров пост-панковских групп, которые вечно проводят свои андерграундные фестивали на природе и не в сезон. Мак был готов признать, что они и в самом деле по большей части поганые пидоры, но подобными заявлениями на хлеб не заработаешь.

— Обещают хорошие деньги.

Люк только головой покачал. Но Мак знал его достаточно неплохо, и от него не укрылось, что в глазах приятеля зажегся дикий огонек.

— Пять штук баксов, — сказал Мак. — За двадцать минут работы. По-моему, непыльно.

Люк закатил глаза, как будто пять кусков были для него несущественной мелочью. Потом подался вперед и схватил Мака за руки:

— Для этих пидоров, Мак, я и пальцем не пошевелю, ты же меня знаешь. Но если ты хочешь, я сделаю это для тебя. Я люблю тебя, старик.

«Господи Иисусе, — подумал Мак, — какой химии он наглотался, кроме этого моря выпивки?»

Мак на миг засомневался. Допустим, он отконвоирует Люка к Этериджу и выпустит его на сцену, предварительно накачав средствами, которые позволят сымитировать трезвость (или хотя бы вменяемость). А дальше-то что? Пять кусков Люку — может, ему хватит этой суммы, чтобы вконец себя угробить. И кусок для него самого — может, хватит, чтобы оплатить долги Джеки на кредитных карточках.

Вот дерьмо, откуда такое чувство вины? Они же оба взрослые люди, разве нет? Мак имеет право распоряжаться собственной жизнью. К тому же мы все время от времени поступаем так, как не следовало бы. Он поглядел на Люка — тот пытался донести до рта кружку пива и не разлить. И слепому было ясно, что в смысле алкоголизма он давно пересек точку, из-за которой нет возврата. У Дилана Томаса были хорошие строки, что алкоголик — это тот тип, который пьет столько же, сколько и вы, только неприятный.

В свое время Мак любил цитировать эту фразу, но теперь он осознавал всю ее лицемерность. Пьянство Томаса в конце концов прикончило его. Люк нуждался в помощи. Это было очевидно.

— Так, давай договоримся: я хочу, чтобы ты мне кое-что пообещал. Ты отыграешь этот концерт, хорошо? А деньги потратишь на лечение в реабилитационной клинике.

— Конечно, — с легкостью согласился Люк. — Я люблю тебя, старик.

Роза встала и направилась в туалет. Люк проводил ее взглядом, а потом нагнулся к Маку поближе:

— Ну разве она не великолепна?

— Да уж, — подтвердил Мак, — очень симпатичная, хотя и слишком молоденькая.

— Ага, — сказал Люк, — зажигается как фейерверк. — Он опрокинул в себя виски, снова подался вперед и жестом предложил Маку сделать то же самое. — У нее есть симпатичные подружки, могу познакомить.

Мак с ужасом осознал, что рассматривает такую возможность. Неприятно было думать, что где-то внутри тебя таится способность сказать: да, хочу и себе такую же тощую кралю. У Мака не шли из головы слова Линды о том, что они с Люком близнецы. Его вдруг осенило, что она сознательно выбрала злого близнеца. Это ее возбуждало. Может, ему стоит подчиниться своей темной стороне? Может, так для всех будет проще? Не надо себя подавлять, не надо лицемерить. Можно с наслаждением валяться в грязи.

Он наблюдал за Розой, вышедшей из дамской комнаты и притормозившей у сигаретного автомата. Вся такая юная, свежая и с надломом. Ему представилась на ее месте Аня. Он вспомнил, как, впервые увидев ее в клубе в Любляне, сразу ее захотел. Он видел, как Люк пялится на Розу, пьяный и вожделеющий. И увидел в Люке себя, обнимающего смерть. Внезапно показалось, что в помещении кончился воздух. Он глубоко вдохнул, втянул в легкие столько, сколько смог. Потом запрокинул голову и уставился в потолок, размышляя, как докатился до такой жизни. Может быть, еще не поздно переучиться на социального работника или кого-то в этом роде. Стать кем-то полезным. Может, тогда он наконец выберется из этого порочного круга. Он сильно встряхнул головой, и туман моментально рассеялся.

Он узнал звучавшую мелодию. Старая панковская композиция группы «Damned». Наверное, студенты играли ее в качестве стеба. Но для Мака в ней не было никакого стеба, в ней была его юность. Она пробудила в нем воспоминания о том, каково это было тогда, почти тридцать лет назад: быть юным и играть эту дурацкую быструю музыку только ради чистого драйва, ради бесцельного, но приносящего радость импульса.

И все это, в свою очередь, напомнило ему, что сейчас он уже не молод. И неважно, сколько новых Роз или Ань он себе найдет, он будет всего лишь вампиром, подпитывающимся их юностью. И нет такого волшебного средства, которое снова превратило бы его в глупого шумного мальчишку. Он перестал глазеть на потолок и посмотрел на Люка. До него вдруг дошла вся разница между ними. Люк так и остался шумным глупым мальчишкой, все такое же эгоистичное, ищущее удовольствий дитя. Ну что ж, удачи ему в этом.

— Извини, старик, — прервал Мак затянувшееся молчание, — это не для меня.

— Ну и дурак, — ответил Люк. — Я ж тебе говорю, она как гребаный фейерверк. Еще по кружечке?

— Нет, спасибо, — сказал Мак, но Люк уже встал и двинулся к бару. Роза кинулась к нему, обняла и поцеловала, как будто они неделю не виделись. Он шепнул ей что-то на ухо, она кивнула, полезла в сумку за кошельком и дала ему двадцатку. Люк сунул деньги в карман, снова развернулся к бару, и тут у него начались судороги. А потом он медленно и, как ни странно, грациозно повалился на пол, задев ноги парочки других пьянчуг.

— Ах ты пидор гнойный! — заорал один из них и вскочил, чтобы дать сдачи, и только тут сообразил, что обидчик и так валяется на полу в отключке.

Мак смотрел на происходящее, не шевелясь, словно окаменев. Его внимание целиком было приковано к Розе. Она спокойно опустилась на пол рядом с Люком, прижала его к себе и принялась гладить по голове. Плоскогрудая Мадонна с огненными волосами и ее непутевое чадо.

Позже, сидя в своем такси, вернувшись к жизни взрослых людей, которые зарабатывают на жизнь тяжким трудом, он никак не мог решить, какое слово лучше подходит для случившегося: «проклятие» или «благословение».

Назавтра Мака в полдень разбудил звонок. На проводе был Этеридж. Мак на миг примолк, размышляя, что сказать. Он и сам не был до конца уверен, что его волнует судьба Люка, но почему-то мысль о вознаграждении за то, что он выследил приятеля, казалась ему грязной. Как будто деньги делали его причастным к учиненному Люком дебошу. С другой стороны, легкие деньги так манят…

Он так и не успел принять решение, Этеридж заговорил первым:

— Слушай, можешь больше не заморачиваться с поисками старины Люка.

— Что, передумал выпускать его на сцену?

— Нет-нет, вовсе нет, — стал объяснять Этеридж, — ведь люди любят драматические эффекты. Нет, со мной связался его менеджер, и мы все утрясли. Я просто решил поставить тебя в известность.

— Менеджер? — переспросил Мак.

— О да, судя по голосу — очаровательная юная дама, зовут Розой. Кажется, она держит его в ежовых рукавицах. Так что вот оно как. В общем, еще раз спасибо.

— Не за что, — ответил Мак и повесил трубку.

На следующее утро он нарочно управился с работой пораньше, добрался до дома вовремя и застал Джеки еще в постели. Они занялись сексом, и Мак с радостью отметил, что за все это время ни разу не вспомнил про Аню.

Джерри Сайкс Остров пингвинов

Место действия — Кэмден-таун

Эймонн Кохлан всю жизнь прожил в Кэмден-тауне, и, сколько он себя помнил, по улицам болтались шайки юнцов: от банд военного времени, промышлявших уличными грабежами по вечерам, до хиппи в шестидесятые… от панков в семидесятые до… Ладно, он не знал, как они зовутся теперь, но, как бы они ни звались, он никогда прежде не сталкивался с тинейджерами, которые метили свои территории с такой решительностью, как нынешний приплод. Разумеется, он знал, что граффити в обиходе с тех самых пор, как неведомый пещерный человек впервые подобрал осколок кремня и нацарапал на стенах своей пещеры изображения убитых им с утра пораньше зверей. Но, похоже, за последние несколько лет чуть ли не каждое здание в Кэмден-тауне было помечено какой-нибудь многоцветной надписью или знаком. Он знал, что это как-то связано с непрекращающейся войной за сферы влияния, и эти знаки беспрестанно меняются, отмечая победы в бесконечной битве за право снабжать наркотиками тысячи туристов, каждые выходные стекающихся к Кэмденскому шлюзу, но тонкие различия знаков от него ускользали.

Последние полтора года основным элементом граффити на стене у лифта в его доме был большой замок, намалеванный красной и синей красками. Но когда Кохлан протиснулся в парадную тем весенним утром, он увидел, что замок замазан черным, и пара юнцов творит на его месте новый мотив. Этот новый замысел был даже чем-то несколько большим, нежели рисунок, он почти разобрал три большие буквы, обведенные красным и оранжевым — что-то вроде ТТТ, — но, прежде чем Кохлан успел приглядеться, один из парней уловил чужой взгляд, повернулся и задрал в его сторону тяжелый подбородок.

— Эй, че пялишься, думаешь, что тут тебе, — рявкнул парень, и шея его вытянулась из воротника. Ему можно было дать не больше тринадцати-четырнадцати лет, если бы не глаза — холодные и жесткие, состарившиеся раньше времени. Засаленные, ровно остриженные волосы делали его похожим на маленького Цезаря, а кожа вокруг уголков рта была усыпана угрями. Другой парень продолжал рисовать, голова его дергалась в такт музыке, никому другому не слышной.

Кохлан покачал головой и отпустил дверь. Отводя глаза, он зашаркал к лифту, а Маленький Цезарь пыхтел и хрипел, не спуская с него прищуренных глаз. Когда Кохлан нажал кнопку вызова лифта, другой парень повернулся узнать, куда смотрит его приятель, и Кохлан сразу узнал Пита Уилсона, мальчишку из этого дома, которого он знал с тех пор, как тот стал делать первые шаги. Насколько мог вспомнить Кохлан, сейчас ему должно было быть около двенадцати.

Когда Пит узнал старика, у него забегали глаза, а руки потянулись за спину, пряча баллончик с краской.

— Да ты понимаешь, что делаешь, Пит? — спросил Кохлан, но, как только слова вылетели изо рта, он тут же почувствовал, как напряглись его плечи. Он был не из тех, кто поднимает шум, и такая вспышка напугала его почти столь же, сколь удивила.

Пит колебался, разрываясь между узами детства и новыми отношениями едва обретенной и грядущей независимости.

— Уверен, что твоя мать не знает, что ты тут вытворяешь, — продолжил Кохлан, вдруг осмелев. — Думаешь, что она скажет, узнав, как вы тут гадите в собственном доме?

Осознав, что старый пень знает его приятеля, Маленький Цезарь повеселел, ухмыльнулся и стукнул Пита в плечо. Пит хрюкнул и, довольный поддержкой, дал сдачи. Откуда-то сверху донеслась ругань и звуки ударов по двери лифта.

— Надеюсь, ты не забудешь убрать всю эту грязь, прежде чем отправишься домой, — сказал Кохлан, указывая скрюченным пальцем на стену.

— Я же просто замазал замок, — возразил Пит.

— Черной краской по белой стене? А что это за красные и оранжевые буквы? Зачем они?

— Это ТТТ, — ухмыльнулся Пит. — Ты Тоже Торчишь.

— Не понимаю, — нахмурился Кохлан.

Пит не успел рта раскрыть, как Маленький Цезарь снова стукнул его в плечо:

— Ты же знаешь, что мы никому не должны об этом рассказывать.

— Это не секрет, — возразил Пит, хватаясь за место, куда попал Маленький Цезарь.

— Вот долбаный младенец, — рявкнул Маленький Цезарь, вырвал у Пита банку с краской и бросился к выходу. Пит посмотрел на него, потом на незаконченное граффити и последовал за приятелем. Уже у двери Пит обернулся на старика, и Кохлану показалось, что на нервически дрожащих губах он распознал намек на извинение.

Он проследил за тем, как дети скрылись за углом дома; Пит бежал за приятелем, словно младший брат, стремящийся угодить старшему. Кохлан подождал несколько секунд, чтобы убедиться, что они не вернутся, и с шумом перевел дух. Он не сознавал, что стоит, затаив дыхание. Потом он повернулся к лифту и снова нажал кнопку.

Пару минут спустя на нижней площадке лестницы появилась старуха, пыхтевшая так, будто она не спускалась, а поднималась.

— Надеюсь, вы не ждете здесь лифт, — с трудом выдохнула она вместе с облаком дыма, затянулась сигаретой и тоже скрылась за дверью.

Кохлан тяжело вздохнул и пошел к лестнице.

Добравшись до своей квартиры на четвертом этаже, он наполнил чайник и бросил в кружку чайный пакетик. Ожидая, когда вода закипит, он оперся о край раковины и уставился в окно, на жилые кварталы, на Кентскую дорогу, на пару телефонных будок. За будками тянулась невысокая кирпичная стена, где, как всем было известно, промышляли своим ремеслом торговцы наркотиками; их клиенты приходили за товаром пешком или подъезжали на машинах. Сейчас там тоже стоял торговец, а другой прогуливался взад-вперед по улице, указывая пальцем на проезжающие автомобили. Это стало уже настолько обычной картиной, такой неотъемлемой частью бытовой обстановки квартала, что более не вызывало в Кохлане никакого душевного отклика. Но сердце его екнуло, когда, переведя взгляд, он заметил Пита и его приятеля, сидящих на спинке скамейки не более чем в пятнадцати футах от телефонных будок и в немом восторге наблюдающих за торговцами наркотиками.

Вечером, уже в кровати, Кохлан с мрачной покорностью слушал соседскую ругань, приливы и отливы пьяных излияний и косноязычных оскорблений. В выходные это повторялось почти еженощно, наряду с грохотом музыки за стеной, напоминавшим ему военную ночь, когда немецкая бомба превратила соседний дом в груду камней и дымящийся пепел. Бомба деформировала и фундамент его дома, так что парадная дверь больше никогда не входила в дверную коробку, и непрестанно сквозило, а потом, в то лето, когда он вышел на пенсию, муниципалитет переселил их в квартал «Замок». И в такие ночи, как сегодня, он желал своим соседям, воображаемым противникам, такой же бомбежки.

Неделей позже Кохлан шел к газетному киоску и рядом с домом встретил Пита с другим парнем. Это случилось впервые с того дня, когда он видел его рядом с лифтом. Второй парень был не тот, что в прошлый раз. Нет, этот больше походил на одного из тех, что слонялись у телефонных будок, постарше, замерзших и дерганых. Парочка беседовала, но в их жестикуляции было что-то неестественное. Пит кивал и ухмылялся, как будто парень постарше рассказывал ему длинный анекдот, хотя, судя по лицу говорящего, тот казался скорее недовольным, нежели радостным. Кохлан старался не обращать на них внимания, но, проходя мимо, невольно поднял голову, и, когда Пит поймал на себе его взгляд, ухмылка тут же сползла с его лица и некогда невинные щеки вспыхнули чем-то похожим на стыд. Второй парень заметил перемену, пристально посмотрел на Кохлана, хлопнул Пита по плечу и осведомился, что это за старикан. Пит пытался было уклониться от ответа, но парень постарше снова двинул его в плечо, на этот раз сильнее, и Пит заговорил. Кохлан отвернулся и поспешил прочь, но успел расслышать собственное имя в беспорядочном потоке слов, вырывавшихся изо рта Пита.

На следующий день, ковыляя домой из супермаркета — с тех пор, как артрит скрутил суставы пальцев, он не мог носить тяжести, так что приходилось ходить за покупками ежедневно, — Кохлан снова натолкнулся на Пита. Когда Кохлан переходил дорогу перед рядом нетерпеливых машин на перекрестке у своего квартала, Пит с батоном под мышкой выскочил стремглав из зеленной лавки и налетел прямо на старика. Кохлан оступился, и хотя сам устоял, но не удержал сумку, так что жестянка с зеленым горошком откатилась в сточный желоб.

— Тпру, гляди, куда прешь, — взвизгнул Пит и тут же застыл, узнав Кохлана.

Кохлан неодобрительно посмотрел на него, покачал головой и наклонился за своими покупками.

— Эй, дайте я сам, — подскочил Пит достать горошек из канавки. Он протянул жестянку Кохлану, старик взял ее и положил в сумку с другими продуктами.

— Извините, — продолжил Пит. — Послушайте, я могу отнести вам покупки. Лифт снова не работает. — Не дожидаясь ответа, он выхватил сумку из ноющих, скрюченных пальцев Кохлана и направился к дому.

Протиснувшись в дверь дома, парень придержал ее пяткой. Кохлан заметил, что Пит сразу направился к лестнице, не обратив ни малейшего внимания на испачканную граффити стену. Ее никто не трогал с тех пор, как Кохлан наткнулся на Пита и его приятеля с баллончиками краски в руках, и он полагал, что Пит хотя бы исподтишка взглянет на стену. А может, именно поэтому Пит помог ему с покупками…

Зайдя в квартиру, Пит положил сумку на кухонный стол, вынул оттуда свой батон и повернулся к двери. Но он, казалось, не слишком торопился уйти, что-то было у него на уме, судя по беззвучно шевелящимся губам. Кохлан решил, что знает, в чем дело.

— Не переживай из-за этого, сынок, — улыбнулся он. — Я не собираюсь рассказывать твоей маме о граффити или о чем ты там беспокоишься…

— Ой, нет, я вовсе не поэтому вам помогал, — замотал головой Пит. — Это тут ни при чем. Я просто увидел, как вы перебираетесь через дорогу, и решил…

— Знаю-знаю, — замахал руками Кохлан — И очень тебе признателен. Это так… Слушай, могу я предложить тебе сока или чего-нибудь еще?

— Нет-нет, все хорошо, — покачал головой Пит. — Лучше уж я пойду, отнесу домой хлеб, а то мама забеспокоится, куда я запропастился.

— Ладно, — сказал Кохлан. — Спасибо тебе, Пит.

Пит мельком улыбнулся, шмыгнул за дверь и поскакал вниз по ступенькам.

Когда на следующий день Кохлан вышел из супермаркета, Пит уже поджидал его и снова предложил отнести покупки. Кохлан не ожидал его увидеть после некоторой неловкости, возникшей при последней встрече, однако решил помалкивать, раз это так важно для парня. И по дороге домой создалось впечатление, что Пит забыл обо всем и беззаботно болтал о школе и своих учителях.

В следующие две недели Пит несколько раз помогал старику донести покупки до дома, и вскоре Кохлан обнаружил, что подстраивает свои походы в магазин ко времени возвращения Пита из школы. Иногда Пит залпом выпивал предложенные стариком напитки, но чаще отказывался, говоря, что торопится домой.

А однажды, примерно за час до того, как Кохлан должен был идти в супермаркет, в дверь постучали. Открыв дверь, он с удивлением обнаружил Пита с парой раздувшихся магазинных пакетов в руках.

— Они, наверное, тонну весят, — с трудом выдохнул Пит. — Пустите меня или как?

Изумленный и слегка напуганный, Кохлан пропустил мальчика.

— Что у тебя там? — спросил он, проводя Пита через прихожую на кухню.

Ничего не отвечая, Пит пристроил сумки на кухонный стол. Переведя дыхание, он повернулся и, опершись локтями на стол, улыбнулся и покачал головой.

— Я не понимаю, — нахмурился Кохлан.

— Учитель заболел, так что нас отпустили… Я подумал, что неплохо будет сходить вам за покупками.

— Но такая куча продуктов обошлась тебе в копеечку. — Кохлан подошел к столу и заглянул в мешки. — Ты же не сам за них заплатил? — Он понятия не имел, сколько карманных денег еженедельно получает Пит, разносит ли он газеты или еще где-то подрабатывает, но, как бы то ни было, ему следует тратить их на себя, а не на старика. — Я должен вернуть тебе деньги.

Кохлан пошел в гостиную и вернулся с бумажником. Вытащив десятифунтовую банкноту, он протянул ее Питу.

— Этого достаточно? — спросил он, глядя на оставшуюся в бумажнике пятерку. Конечно, следовало бы отблагодарить мальчика, но до конца недели, когда он получит пенсию, у него оставалась только эта пятерка.

— Десять нормально, — отозвался Пит. Он взял измятую бумажку и сунул в передний карман.

— Во всяком случае, это было очень любезно с твоей стороны, — сказал Кохлан. — Такая забота!

— Слушайте, я вот подумал… — нерешительно начал Пит. Щеки его зарделись, а на лбу выступил пот. — Почему вам не разрешить мне делать это всегда, покупать для вас по дороге из школы. Я знаю, как это для вас тяжело, с такими руками… Для меня это ерунда, честно, тем более что вы всегда едите одно и то же.

Кохлан ощутил слезы на глазах.

— Отличная идея, — закивал он. — Спасибо.

— А рассчитываться со мной вы сможете, когда я буду приходить, — добавил Пит.

— А что, если меня не будет дома? — хмыкнул Кохлан.

— Ну, я не знаю…

— Я же могу куда-нибудь выйти. Не хочется, чтобы ты сходил для меня в магазин, а потом не застал меня дома.

— У вас ведь, наверное, нет мобильного телефона?

— Э-э, нет… У меня нет…

— Ну, тогда я не знаю… — наморщил лоб Пит. — Как насчет того, чтобы дать мне ключ или что-нибудь такое? Или оставлять его кому-то из соседей?

Кохлан подумал о своих соседях, прирожденных склочниках.

— Утром я схожу и сделаю для тебя дубликат, — ответил он.

— Заметано, — кивнул Пит.

Новый порядок подошел им обоим. Однако вскоре Кохлан обнаружил, что он ждет Пита, а не уходит гулять, как прежде. Некоторое время так и продолжалось, пока в один прекрасный день он не выглянул из окна и не увидел, что облака над кварталом рассеялись, плотные очертания зданий начали смягчаться на углах, и Кохлан понял, что это просто смешно, и решил отправиться на прогулку. Он надел куртку и, покинув квартал, направился по Касл-роуд в сторону центра Кэмден-тауна, мимо обшитых деревом пабов, мимо лавок, торгующих кое-чем еще, помимо международных телефонных карточек, мимо кафе, названий которых он не то что понять, но даже языка их распознать был не в состоянии. По дороге ему встретилось несколько стен и мостов, измазанных граффити с замком и ТТТ, причем изображения замков поблекли и облезли, в то время как буквы сияли первозданной свежестью. Ему ни на миг не подумалось, что одним из художников, возможно, был Пит.

На перекрестке перед станцией метро «Кэмден-таун» был островок безопасности, мощенный булыжником бетонный треугольник, который, сколько помнил себя Кохлан, всегда называли «островом пингвинов». На улице позади станции метро располагалась католическая церковь, куда в пятидесятые годы в основном ходили жившие поблизости ирландские семьи. После воскресной мессы, заканчивающейся в половине двенадцатого, мужчины собирались на островке безопасности и ждали полудня, когда открывались пабы, а женщины расходились по домам готовить обед. Все в черных костюмах и белых рубашках, руки в карманах, нетерпеливо переминающиеся с ноги на ногу, мужчины более всего походили на колонию пингвинов, расположившуюся посреди моря машин.

Кохлан улыбнулся воспоминаниям, но тут рядом с первым образом возник другой, более сильный: сам Кохлан возвращается из церкви с женой, он хочет на остров, но не решается сказать жене о своем желании. То была несбыточная мечта его жизни, и он подумал, как бы сейчас отправился на «остров пингвинов». Сунув поглубже руки в карманы, он двинулся дальше.

Вернувшись часом позже в квартиру, Кохлан, к своему изумлению, услышал голоса, доносящиеся из гостиной. Сперва он, было, подумал, что Пит, коротая ожидание, включил телевизор, как уже бывало, но, шагнув в гостиную, обнаружил Пита и еще одного парня стоящими перед каминной полкой.

При виде Кохлана Пит бросил взгляд на своего приятеля и с разинутым в испуге ртом снова уставился на Кохлана. Его приятель заметил испуганную гримасу на лице Пита и взглянул через плечо на Кохлана. На лице его играла легкая ухмылка.

— Э-э, это… это Кит, — пробормотал Пит. — Ничего, что я позвал приятеля посмотреть телевизор?

— Ну, наверное… — ответил растерянный Кохлан.

Он посмотрел на Кита и обнаружил, что, судя по позе и многозначительному взгляду, тот чувствует себя в доме Кохлана едва ли не более комфортно, чем сам старик.

— Привет, Кит, — кивнул Кохлан.

Кит в ответ только ухмыльнулся.

— Я убрал все покупки, — сказал Пит. — Опять принес вам пирог со свининой и маринованными огурцами, как вы любите.

— Спасибо, Пит.

— Он был уцененный, так что вам лучше съесть его сегодня.

— Да, спасибо, Пит, — снова пробормотал Кохлан, смущенный обсуждением его финансового положения при постороннем. — Однако… послушай, Пит, я не возражаю, если ты приведешь сюда приятелей. Но не можешь ли впредь сначала спрашивать меня?

— Простите, я думал, вы дома, — ответил Пит.

— Все в порядке, ничего страшного.

Пит недолго вел себя сдержанно, и, когда Кохлан неделю спустя вернулся домой попозже — чтобы не казаться навязчивым, он иногда специально уходил, когда Пит должен был прийти с покупками, — то обнаружил с Питом уже не одного, а нескольких приятелей. Когда Кохлан, озадаченный шумом, просунул голову в дверь, он увидел четырех или пятерых парней, рассевшихся в гостиной. Один из них выглядел ровесником Пита, но остальные казались двумя-тремя годами старше, на их подбородках пробивались пучки мягких волос, а вытянувшиеся конечности постоянно елозили, не находя себе места. Пит сидел в центре дивана и, похоже, ощущая себя куда вольготнее, чем в предыдущий раз, смотрел телевизор. Казалось, он не замечает Кохлана, да и никто из них не обращал на него внимания, и Кохлан ощутил, как его раздирают противоречивые эмоции. С одной стороны, он чувствовал, что должен выставить Пита из комнаты и попросить его забрать с собой остальных, но при этом ему не хотелось опять ставить парня в неловкое положение перед товарищами. Не дожидаясь, когда его обнаружат, Кохлан взмахнул рукой, будто забыл что-то, повернулся и вышел из квартиры.

Он пошел к Парламентскому холму, через парк мимо легкоатлетического стадиона и обратно, в Кэмден-таун. Мысли его блуждали от детей к прошлому. Когда он снова вернулся домой, Пит и его приятели уже ушли, но в воздухе по-прежнему висел запах сигарет и чего-то еще. Кохлан отворил окна, чтобы проветрить комнату, а затем плотно запер дверь и отправился спать.

Ночью, ворочаясь в постели, не в состоянии заснуть из-за шума, доносившегося от соседей, Кохлан снова вернулся к мыслям, посетившим его во время прогулки. У него с женой не могло быть собственных детей, а потому он не представлял себе, как урегулировать ситуацию с Питом. Инстинкт подсказывал, что он все сделал правильно, но Кохлан молил Бога дать ему нечто большее, нежели инстинкт.

В 1945 году, незадолго до того, как Кохлан начал ухаживать за женой — он знал ее с младшей школы, и в юности они жили всего в трех улицах друг от друга, — у нее был короткий, но бурный роман с женатым американским солдатом, служившим в Лондоне. Когда американец бросил ее, чтобы вернуться к жене в Западную Виргинию, она просто не обратила на это внимания, словно он значил для нее не больше пары старых туфель. Но потом, через два месяца, она впала в глубокую депрессию и три недели не выходила из дома. Когда же, наконец, вышла, она была уже совсем другой — тихой и безропотной, словно полиняла, а жизнь и душа остались в старой коже. И у нее появилось время для Кохлана, тоже тихого и надежного паренька из дома по соседству. Конечно, пошли слухи, что вовсе не депрессия была виной ее затворничества, а что вслед за отъездом американца она сделала подпольный аборт, причем так неудачно, что осталась бесплодной. Кохлан, благодарный за ее внимание, не обращал внимания ни на какие слухи, хотя за всю их долгую супружескую жизнь она так и не смогла забеременеть. Даже сейчас, когда после ее смерти прошло более десяти лет, он по-прежнему отказывался верить, что слухи были чем-то большим, нежели злобная болтовня, придающая особый смысл их бездетности.

На следующий день они снова были в его квартире, но теперь уже без Пита. Их было трое, они курили и смотрели по телевизору шоу Джерри Спрингера.

— Что вы здесь делаете? — спросил Кохлан, изо всех сил стараясь выразить негодование, но ощущая страх.

Парни просто не обратили на него внимания, просто скалили зубы на извергающий гром аплодисментов телевизор.

— Как вы вошли? — сказал Кохлан и сделал еще один шаг.

Парни все так же ухмылялись и его не замечали.

— Я спрашиваю, как вы вошли сюда? — повторил Кохлан и встал перед телевизором.

— Эй, мужик, твой парень дал нам ключ, — наконец отозвался один из них, изогнувшись, чтобы разглядеть экран. Его мрачное бледное лицо скрывал капюшон фуфайки.

— Вы хотите сказать, что Пит дал вам ключ?

— Ну если его так зовут, — усмехнулся парень.

— Что ж, ему не следовало так поступать, — сказал Кохлан, наклоняясь, чтобы выключить телевизор. — Так что лучше бы вам уйти.

— Я же смотрю! — запротестовал другой парень.

— Эй, мужик, он дал нам свой ключ, — сказал первый. — Дал нам свой ключ и сказал подождать его здесь. Сказал, что должен что-то купить для вас или что там еще. Так что не стоит просить нас уйти.

— Ну, и что он должен делать, когда вернется и увидит, что мы ушли? — сказал второй. — Что он скажет, когда вернется и увидит, что вы вышвырнули нас отсюда?

— Э-э… это другое дело, — растерялся Кохлан. — Надо было сразу сказать.

И тут же почувствовал, как сжалось сердце, будто он предал Пита.

Он ощущал на себе оценивающие и осуждающие взгляды всех присутствующих, как будто именно он был тут главным злодеем. Он не знал, что делать, дыхание его становилось все более прерывистым, и, постояв немного с отсутствующим взглядом, он повернулся, вышел на кухню и уставился в окно. Грудь его сдавила чудовищная тяжесть.

Через полчаса Пит все-таки пришел, но, когда в следующий раз Кохлан застал в гостиной его уставившихся в телевизор дружков, Пита с ними опять не было. Когда прошел час, а он так и не появился, Кохлан поднялся на кухне с табурета, приковылял в гостиную и попросил их уйти. На сей раз парни особо не возражали и, хмыкая, поволочили ноги к выходу, но старик все равно чувствовал себя униженным и оскорбленным.

В следующий раз парни включили телевизор на полную громкость, и, хотя Кохлан пару раз просил их уменьшить звук, шум не утихал. У Кохлана не было сил спорить с ними, и он не выходил из кухни. Он прождал Пита час с лишним, но больше не смог. Натянув куртку, он ушел из дома.

Он сидел на скамейке в центре квартала и наблюдал за прохожими. Вечер выдался теплый, и Кохлану здесь было уютно, спокойнее, чем при свете, — сумрак скрывал архитектурные огрехи и шрамы на теле квартала.

Он посидел еще несколько минут, а затем решил пройтись. Когда около половины одиннадцатого он вернулся домой, компания уже смылась, но оставила после себя в гостиной кучу мусора: смятые банки из-под пива и колы, коробки от жареной курицы, окурки, неоновые бутылки с торчащими из них изжеванными соломинками. Он прибрал, как мог, и отправился в постель, окончательно решив встретиться с Питом и попросить его вернуть ключ.

Но Пит не появился ни на следующий день, ни через день, а когда он так и не пришел на третий день, Кохлан почувствовал, что его хрупкая решимость заколебалась. А потом, во время обеда, когда он искал фольгу, чтобы завернуть недоеденный сэндвич — от постоянного напряжения у него пропал аппетит, — то обнаружил нечто, снова взорвавшее его.

Стоя на стуле в кухне, он дотянулся до верхней полки, где должна была быть фольга, и нащупал там холодный пластиковый пакет. Заглянуть на полку он не мог, так что принялся шарить подагрическими пальцами в попытке понять, что это. Похоже на старую полиэтиленовую сумку, набитую льняными носовыми платками.

Он старался подтянуть пакет, но пальцы соскальзывали. После нескольких неудачных попыток ему удалось ухватить край свертка. Продвигаясь на пару дюймов за раз, он двигал пакет к краю полки. Наконец старик добился своего, и сверток полетел вниз, а из него на пол каскадом посыпались маленькие пластиковые пакетики и конвертики из фольги. Следом летел извивающийся, словно воздушный змей, черный мешок для мусора. Кохлан в изумлении смотрел на эту кутерьму. По кухонному полу разлетелось по меньшей мере две или три сотни маленьких пакетиков и конвертов.

На это потребовалось с минуту, но Кохлан видел достаточно полицейских сериалов, чтобы понять, что перед ним наркотики. На сотни, а может, тысячи фунтов. Он слез со стула и присел, не сводя глаз с ужасной кучи и думая, что со всем этим делать. Он посмотрел на часы и увидел, что уже почти пять, время, когда обычно заходит Пит. Вздохнув, он с трудом опустился на пол, сгреб все маленькие пакетики в большой мусорный пакет и положил его на стол.

Через пятнадцать минут он услышал в прихожей голос Пита, а вслед за ним еще чей-то. Кохлан затаил дыхание, сердце его выскакивало и груди, пока он ждал, когда они пройдут из прихожей в гостиную. Он услышал, как включился телевизор, огласивший квартиру частой дробью консервированного хохота, и мгновение спустя на кухню вошел черноволосый паренек. Он посмотрел на сидящего перед набитым мусорным мешком Кохлана, и зрачки его расширились и потемнели от злости.

— Какого хрена ты тут надумал с этим делать?

— Я мог бы задать тебе тот же вопрос, — ответил Кохлан.

— Не твое собачье дело.

— Это моя квартира, — сказал Кохлан. — Это мой дом.

В этот момент в кухню вошел Пит, привлеченный повышенными голосами.

— Ты знаешь что-нибудь об этом? — показал на мусорный пакет Кохлан.

Подыскивая нужные слова, Пит бросил взгляд на другого парня. А тот без предупреждения подошел к Кохлану и со всей силы ударил его в лицо.

Кохлан ощутил, как молния боли пронзила его хребет и пригвоздила к стулу. Слезы растворяли бьющую из носа кровь. Он покрутил головой и, потеряв сознание, рухнул лицом на пакет с наркотиками.

— Ты убил его! — взвизгнул Пит. — Ты убил его!

— Не-е, он не умер, — сказал другой, пихнув Кохлана в плечо с такой силой, что голова старика задергалась на пакете. — Смотри, у него до сих пор идет кровь. У мертвецов кровь не идет.

— Но он может вот-вот умереть. — Лицо у Пита побелело, язык прилип к гортани.

— Не будь ты гребаным идиотом, — отозвался второй и снова пихнул Кохлана.

Старик сполз со стула, потянув за собой пакет с наркотиками, содержимое которого высыпалось на изношенный линолеум.

Пит застыл, не отрывая глаз от старика и рассыпавшихся наркотиков.

— Ну же, давай, собирай, — прикрикнул второй.

Пит на мгновение заколебался — ноги несли его прочь, — но затем подчинился. Он сгребал наркотики в кучу и пытался уловить дыхание Кохлана.

— Давай, давай, — подгонял его дружок, пихая в бок носком кроссовки.

Пит торопливо собрал оставшиеся пакетики и побросал их в мусорный пакет. Закончив, он замотал верхушку пакета и протянул его второму. Но тот велел вернуть пакет на буфет.

— А как же мистер Кохлан?

— Он никому не скажет, — последовал ответ.

Вскоре Кохлан, более потрясенный, чем поврежденный, пришел в себя. Постепенно возвращаясь к реальности, он некоторое время оставался на полу и пытался уловить звуки присутствия в квартире посторонних. Казалось, все тихо, и он окончательно убедился, что в чувство его привела хлопнувшая дверь. Он провел рукой по окровавленной верхней губе. Кровь подсыхала, а значит, из носа уже не текла. Он с трудом поднялся и проковылял к раковине. Открыл кран и подождал, когда пойдет холодная. Сложив ладони, он наполнил их водой и прижимал к носу, пока вся вода не просочилась сквозь негнущиеся пальцы. Повторил процедуру. Когда нос и лицо вокруг него онемели, он почувствовал, что к нему возвращаются силы и сознание проясняется. Он понимал, что нужно обратиться в полицию, но знал и то, что это будет ошибкой. Он видел, что случалось с людьми, решившимися за себя постоять, и не желал себе такого. Куда чаще мучения не прекращались, а только возрастали.

Он доплелся до спальни и сменил рубашку, а залитую кровью бросил в мусорное ведро за дверью. Кровь забрызгала и брюки, но так как он купил их всего несколько недель назад, то решил не выбрасывать. Переодевшись, он пошел в ванную, чтобы рассмотреть в зеркале свои увечья. Стерев высохшую кровь фланелью, он склонился к зеркалу, чтобы взглянуть поближе. Небольшая царапина на носу и наливающийся синяк, но, помимо этого, повреждения казались минимальными, по крайней мере, снаружи.

Он вернулся в спальню и надел толстый свитер. Хотя вечер был теплый, его знобило после нападения, и руки покрылись гусиной кожей. Потом он пошел на кухню и взглянул на кровь на полу, кровавые отпечатки ладоней от пола до раковины, словно следы какого-то большого подбитого зверя. От такой картины его затошнило, и он решил убрать кухню позже. Он вышел из квартиры и закрыл за собой дверь. Кохлан шел через Кэмден-таун, по улицам, исхоженным с детства, но теперь не узнавал их. Мысли его беспорядочно блуждали и терялись в знакомых приметах его жизни. Прежде он был вполне готов к решительному противостоянию с Питом насчет позволения его дружкам использовать квартиру, но теперь просто хотел забыть, что когда-то встретил этого парня.

Он попытался съесть омлет в кафе на Чок-Фарм-роуд, повозил его по тарелке, пока тот не остыл, а потом отправился к Парламентскому холму. Там он сел на скамейку с видом на стадион и стал смотреть на девушек, возящихся у ямы для прыжков в длину. Одна из девушек вдруг побежала к водяному рву на дорожке для бега с препятствиями. Воды в нем не было, но она все же прыгнула туда и, притворяясь, что тонет, завизжала, размахивая руками. Ее подруги не обращали на нее никакого внимания, так что она, в конце концов, вернулась к яме с песком.

Девушки ушли, когда начало смеркаться, но Кохлан чувствовал себя слишком усталым и растянулся на скамейке, чтобы немного отдохнуть, прежде чем отправиться в путь. Мерцающие летние звезды, усыпавшие темнеющий небосвод, напомнили ему о военном времени, когда он притащил свой тюфяк на крышу флигеля, чтобы слушать, как бомбы падают на Ист-Энд. Несмотря на шум и опасность того, что бомбежка приблизится, он запомнил это время как время покоя, время до встречи с женой, время перед тем, как рухнул соседний дом. Уступив усталости и непрекращающейся головной боли, веки его сомкнулись, а когда он снова открыл глаза, уже светало. Удивленный, он энергично потер лицо, чтобы проснуться, и встал на ноги. Спина болела, но, когда он пошел к воротам, боль отступила. Взглянув на Кентской дороге на часы ювелирного магазина, он с удивлением обнаружил, что уже пять утра.

Войдя в квартиру, он постоял в прихожей, затаив дыхание и прислушиваясь. Минута шла за минутой, но до ушей его не доносилось ничего, кроме обычного квартирного скрипа. Похоже, он здесь один, но, чтобы убедиться, он обошел все комнаты, посмотрел в буфете, за дверями и только потом вернулся к входной двери и запер ее. Затем он вернулся в спальню и прямо в одежде забрался в постель.

Когда он проснулся, было четыре пополудни, кровать пересекал тусклый прямоугольник оранжевого света. Мгновение он не мог понять, где находится, а затем вспомнил, как уснул на скамейке, а потом и все остальное. Но в этот ускользающий миг непонимания он ощущал себя в ладу с миром. А теперь снова в груди комок. Он опять посмотрел на часы. Скоро должен появиться Пит или его дружки, а ему не хотелось при этом присутствовать. Он заторопился в ванную, чтобы проверить раны, а затем снова в спальню, чтобы надеть самую теплую и удобную одежду. На кухне он достал из ящика буфета пенсионную книжку, сунул ее в задний карман брюк и поспешил к выходу. Он бросил взгляд на торговцев наркотиками, сидящих у телефонных будок, и, купив в угловой лавке пару пирожков и пакет молока, направился в сторону Парламентского холма.

Там было несколько пенсионеров на лужайке для игры в шары, да пара средних лет силилась перекинуть мяч через сетку на одном из теннисных кортов. Кохлан остановился понаблюдать за ними, захваченный случайным проявлением их заурядной жизни, а затем направился к скамейке, где провел предыдущую ночь. Едва отвернувшись от решетки, окружавшей корт, он испугался, что скамейка может быть уже занята. Но, когда взобрался на холм и увидел, что там никто не сидит, испытал такое чувство облегчения, как будто вернулся в свою квартиру и обнаружил, что Пит с дружками решили уйти.

Ускорив шаг, он дошел до скамейки, сел и оглянулся, щурясь под еще высоким солнцем. На стадионе никого не было, никто не возился у ямы для прыжков, не за кем было наблюдать, коротая время. Но на главной дорожке женщина выгуливала собаку, и, когда Кохлан бодро с ней поздоровался, она вознаградила его мимолетной улыбкой. Давно уже не встречался он с такой реакцией и отвык от подобных поощрений. Сквозь березы на противоположной стороне стадиона и подъемные краны, что, казалось, навеки расползлись по улицам Лондона, Кохлан смотрел на заходящее солнце, пока скамейку не окутала мгла. Казалось, было чуть холодней, чем предыдущей ночью, и он поплотнее запахнул куртку. Вдобавок холм обдувал легкий ветерок, и старик подумал, что на скамейке может быть слишком холодно. Чтобы заснуть, он старался думать о чем-то другом. Рядом с теннисными кортами было маленькое кафе, и он думал, что мог бы согреться, притулившись в уголке тамошней кухни. Но затем он вспомнил про эстрадную площадку. Не обычную эстраду со сварной оградой вокруг, а сцену с глухой стеной, обращенной к дорожке. Когда на эстраде что-то происходило, можно было смотреть со склона холма. Если бы он мог пробраться туда, то был бы защищен и от ветра, и от людей, проходящих по дорожке. Бросив последний взгляд на угасающее за стадионом солнце, Кохлан закутался в куртку и поплелся к эстраде.

Спал он около часа. Ему снились черно-белые существа, прыгающие с бетонного островка и непринужденно плавающие в ладу друг с другом и окружающим миром. Он долго стоял и смотрел на них с противоположного берега, пока, наконец, не собрался с духом, чтобы прыгнуть к ним. Сначала он неуклюже махал на месте оцепеневшими руками и ногами, но вскоре тоже поплыл свободно. Первое время другие существа сторонились его, но через несколько минут приняли в свой круг, а когда плавание закончилось, помогли ему забраться на свой бетонный остров. Он оглянулся на место, откуда нырнул в воду, и увидел, что оно исчезло.

На следующее утро он проснулся, чувствуя себя так, как будто провел лучшую ночь своей жизни, и зашагал домой, словно ощущал приближающуюся весну. Войдя в дом, он увидел, что дверь его квартиры распахнута. Испугавшись, что его ограбили, он ускорил шаг и заторопился вверх по лестнице. Но, когда приблизился к двери, страх сменился чем-то другим: колоссальным облегчением, что наконец-то он никому ничем не обязан и может делать то, что пожелает. Подойдя к двери, он остановился, прислушался, захлопнул ее и пошел гулять дальше.