Глава вторая Несколько смертей и уходов

I

Вскоре он услышал, что кто-то поднимается по лестнице, и в открытой двери скромно мелькнула юбка Мари, но сама она в комнату не заглянула. Мун подождал, пока она не зашла в свою комнату дальше по коридору, а затем, положив бомбу на постель, снял пальто, вышел из комнаты и остановился наверху лестницы. Он слышал веселый визг Джейн, необузданную русскую музыку и ковбойские вопли Джаспера Джонса. Он повернулся и постучал в комнату Мари.

— Кто там?

— Это я, — ответил Мун.

В паузе он представил себе ее: настороженная, хрупкая, пугливая, точно мышка. Он услышал осторожное позвякивание цепочки, и дверь приоткрылась на четыре дюйма, туго натянув цепочку между их лицами.

— Да, мсье? — Осторожные глаза зверька над цепочкой.

— Мари… — сказал Мун.

Она спокойно ждала, и у Муна все внутри обмякло при виде ее серьезной кроличьей мордочки.

— Сколько тебе лет? Я хочу сказать, я видел, как ты прошла мимо, и…

Она серьезно смотрела на него.

— Ты счастлива?

— Мсье?

— Мари, ты такая славная. Миссис Мун хорошо за тобой присматривает?

Мари осторожно кивнула.

— Ты такая тихая и ласковая. — Мун барахтался в своем участии к ней и не мог найти слов. — Должно быть, за тобой так приятно присматривать… пожалуйста, скажи мне, если я что-нибудь могу…

Банальность этих слов взбесила его. Он наклонился и сжал цепочку зубами. Уголки ее рта чуть дрогнули, но она не улыбнулась. Мун выпустил цепочку.

— Откуда ты родом? — мягко спросил он. — Из Парижа?

— Мсье?

— Откуда ты приехала?

— Меня прислало агентство.

— Тебе здесь нравится?

— Да, мерси бьен, мсье. Благодарю вас, очень.

— Я только хочу сказать, — произнес Мун, — я рад, что ты живешь в моем доме, потому что ты такая… простая. — Через минуту ему придется ее съесть. — Я хочу сказать, у тебя такие маленькие грудки и… — («Я вовсе не это хотел сказать».) — Ты так молода, тиха, спокойна, ласкова, тиха и молода — можно мне иногда тебя навещать? Ты будешь со мной говорить?

Мари улыбнулась, кивнула и наморщила свой кроличий носик, а Мун улыбнулся ей в ответ.

Он вернулся в спальню и сел на кровать. Музыка внизу достигла пика и смолкла, раздались аплодисменты в четыре руки, звучавшие будто заводные. Мимо двери спальни, не заглядывая внутрь, быстро прошла Мари, а секундой позже вошла Джейн, сняла халат и остановилась перед Муном совершенно голая, за исключением кольца с сапфиром, вставленного в пупок.

— Дорогой! Что ты сидишь тут и дуешься? Мы праздновали обряды весны!

Мун и циклопический живот подозрительно глядели друг на друга.

Джейн погрузила пальцы в шевелюру, сжала локоны и пряди цвета всех оттенков меда улыбающимся ртом и выгнулась назад, подставив Муну сапфир и распутный овал бедер. Он наклонился и сжал кольцо зубами. Когда она ловко повернулась, оно отделилось, и он едва успел оценить предложенную ему фантазию, как она ускользнула к зеркалу, мерцая умащенными холодным кремом ягодицами.

— Ты не сидишь на моих трусиках?

«Так не похоже на домашнюю жизнь нашей дорогой королевы».

Он не сидел на ее трусиках.

Она подвела губы и глаза, осторожно, как ребенок, у которого на все про все лишь два цвета (розовый и зеленый).

— По-моему, твой друг очарователен… почему ты раньше не приводил его домой?

— Он мне не друг. Я на него работаю.

— Как чудно, дорогой. Я бы тоже не прочь.

Он наблюдал, как она прилаживает разные лоскуты материи — чулки, подвязки, кружева, ленточки; резинки, — придающие ее наготе праздничный вид.

— Это у тебя с ним была встреча?

— Да, — ответил Мун. — Ты ведь не верила, что у меня встреча, а?

— Ты будешь работать на него каждый день? По большей части. Это, можно сказать, постоянная работа.

Кто бы мог подумать, — сказала Джейн. Она натянула чулок и провела руками по ноге, приобретшей под ее чудодейственным прикосновением карамельный цвет. — Я думала, ты уже совсем отчаялся стать Босуэллом.

На это Мун промолчал.

— А он тебе платит?

— Да.

— Что ж, дядя Джексон и того не делал. «Джексон-шмексон», — подумал Мун; иногда он хотел стать иудеем, но имел самое приблизительное представление о том, с чего начать.

— Это частично сэкономит мне деньги, доставшиеся тяжким трудом.

— Они не твои, — сказал Мун. — Ты зарабатывала не больше моего.

— Я просто шучу, дорогой.

Она принялась выдвигать и задвигать ящики в поисках чего-то — судя по ее наружности, решил Мун, это лифчик.

— Как бы там ни было, мой папочка заслужил их больше, чем твой.

С этим не поспоришь.

— А как же твоя книга, исследования и все остальное?

— Придется работать над ней в свободное время, — напомнил он себе.

Джейн задвинула последний ящик и выудила лифчик из корзины с грязным бельем.

— Ты много написал, дорогой?

— Нет… понимаешь, мне надо подготовить материал.

Все дело в том, чтобы подготовить материал. Нет смысла начинать писать, пока материал не подготовлен. Мун, поэкспериментировав с несколькими вариантами первого предложения, очень сильно это чувствовал. Он обнаружил, что обширность избранного им поля скорее успокаивает, чем отпугивает, но это комкало его стиль; он не мог написать ни одного слова без подозрения, что оно может оказаться неправильным, а если он денек выждет, то промежуточный опыт подскажет правильное. Этому не было конца, и Мун в страхе провидел себя чистым писателем, который, не написав за свою жизнь ровным счетом ничего, на смертном одре сочинит единственное предложение, которое будет сутью всего, что он сэкономил, и умрет, не успев его прохрипеть.

— Быть может, ты прославишься, когда напишешь свою книгу.

— Если меня кто-нибудь не опередит. — (Вот чего еще следовало опасаться.) — С историками такое часто случается.

— О господи, неужели? На твоем месте я бы поторопилась.

— Да, — согласился Мун и принялся наблюдать за ней всерьез.

Ее способ надевать лифчик всегда поражал его и переполнял нежностью. В фильмах и на фотографиях он видел женщин, которые стоят, в нельсоне вывернув руки за спину, и застегивают и расстегивают, нахмурившись и сосредоточившись, будто это некий тест на пригодность для страдающих параличом нижних конечностей. Он никогда не подвергал этот способ сомнению, но когда впервые увидел, как Джейн задом наперед опоясала лифчиком живот — чашки по-дадаистски висели на спине, — застегнула концы спереди, повернула всю конструкцию вокруг тела и подтянула вверх, со щелчком приладив чашки на место, то восхитился изобретательной невинностью, которая десять тысяч лет назад могла дать миру колесо.

Щелк-щелк.

Джейн повернулась — светло-голубой лифчик с белыми кружевными цветами, пояс для подвязок ему в тон и кремово-карамельные чулки, — очаровательно нахмурилась и уперла в щеку указательный палец, позируя фотографу из «Тэтлера»: «Миссис Джейн Мун гадает, где же она забыла свои трусики».

— Ты точно не сидишь на них?

— Да. Возможно, на них сидит Джаспер Джонс. «Мне плевать, мне просто плевать».

Бомба уютно, словно рождественский пудинг, устроилась у него на коленях. Мун погладил ее. Едва он заметил, что опять остался один, как в комнату вернулась Джейн с трусиками в руках.

Она погладила его по голове:

— Умница. Как ты догадался?

Мун сидел на постели, тикая, словно бомба.

«Мне плевать. Мне действительно плевать».

Он пытался придумать вопрос, который вберет в себя все вопросы и даст ответ, который будет всеми ответами, но тот получался таким простым, что Мун в него не верил.

— Знаешь, — сказала Джейн, — я всегда считала, что запах кожи, лошадей, подмышек и всякого такого — самый мужской запах, но должна сказать, что нахожу пряный аромат прикопченных лимонных деревьев, которым благоухает твой лорд, просто рррос-кошным… я представляю, как меня соблазняют под звуки клавесина. Думаю, это признак зрелости, ты так не считаешь?… То есть я привыкла представлять, как меня ррраздевают на горбу скачущего верблюда.

Она весело посмотрела на него.

— Я не умею играть на клавесине, — сказал Мун.

— Возможно, ты сможешь напевать за ширмой или делать еще что-нибудь.

— Да.

Она кисло посмотрела на него:

— Дорогой, я просто шучу.

— Знаю, — сказал Мун. — Знаю.

Джейн улыбнулась ему и успокоилась.

— Джаспер просто в бешенстве! Думаю, твой лорд очень славный и чертовски прекрасно выглядит, и он очень мило относится к Джасперу. Конечно, он же такой утонченный. Он помогает Джасперу со шпорами.

«Шпоры».

— Он их неправильно надел и располосовывает себе ноги всякий раз, как делает шаг, но говорит, что предпочитает носить их так. Конечно, он просто упрямится.

Мун безнадежно решился:

— Кто он, черт его дери, такой и зачем он напялил эту одежду?… И что он делал с тобой?… Джейн, ну почему ты?…

Джейн прикусила губу, чтобы сдержать слезы, задрожавшие на грани воспоминаний.

— Я упала. Мне было очень больно. Ты бы видел, какой там синяк.

— Упала с его лошади?

— Споткнулась в ванной. Мне страшно повезло, что поблизости оказался он, а не ты, — укорила она его.

«Ну не оказался, ну и что? Девушка падает в ванной, расшибает попку, мужа нет, мимоезжий ковбой помогает натереться. На Старом Западе такое случается каждый день».

— Ты удивилась?

— Конечно удивилась, я же упала. Помоги мне застегнуть.

— Удивилась, что ковбой как раз проезжал мимо.

— Глупенький, он не проезжал, он приехал навестить меня.

— И много ковбоев приезжает тебя навестить?

— Двое.

— Не так уж и много.

— Вполне достаточно, дорогой. Не передашь мне одну из вон тех конфеток, а то я чувствую себя зефириной.

В большой, перевязанной ленточкой прозрачной коробке, размером со шляпную, в бумажных гнездышках слоями лежали конфеты. Мун грязно воспользовался тем, что она потянулась за конфетой, и стиснул ее грудь.

— Ты права — ты и впрямь как зефир.

Но вышло как-то глупо (видимо, из-за того, что она не придала этому значения), и он подумал, что если бы сжал ее как-нибудь по-особенному, она издала бы звук, похожий на клаксон.

— И давно они тебя навещают?

— Несколько дней. Бедняжки, они друг друга на дух не переносят.

Каждый ответ порождал у Муна такое чувство, будто реальность находится вне пределов его восприятия. Если он делал определенное движение, менял угол своего существования на обычный, логика и абсурд разделялись. Но так он не мог их ущучить.

Он осторожно положил бомбу на постель рядом с телефоном.

— Что ж, в следующий раз брошу в него бомбу, — сказал Мун.

— Нет, не бросишь, — мягко ответила Джейн, скорее предрекая, чем запрещая. — К тому же ты не причинишь ему никакого вреда, пока не шарахнешь по голове.

— Ты только это и знаешь.

— Дядя Джексон не мог сделать бомбу.

— Эту же сделал.

— Ну так включи ее. Сам увидишь.

— Нет, — сказал Мун. — Не сейчас. Не хочу тратить ее зря.

— Ты идиот, и дядя Джексон был идиотом.

— Он был мастер на все руки. И в бомбах разбирался. Он ведь был ученый, так?

Джейн пренебрежительно взмахнула расческой.

— Ну так включи ее, и посмотрим, что будет.

— Ничего не будет, — ловко увильнул Мун. — У нее двенадцатичасовой взрыватель.

— Меня от этого мутит.

Если бы за дядей Джексоном пришли немцы, ты бы увидела, как она работает.

— Дядя Джексон был чокнутым.

«Вообще-то это правда».

— Но он знал о бомбах все.

— Ты тоже, — добавила Джейн. «А вот это отсюда не следует».

— И ты прекрасно знаешь, — сказала она, — что никогда ничего с ней не сделаешь, так что перестань с ней носиться.

Мун тайком улыбнулся, точно анархист, который ждет, когда подойдет процессия.

Ему почему-то казалось, что губы Джейн накрашены розовым. Он задумался, оптическая это иллюзия или сверхъестественная. Потом заметил, что ее глаза подведены зелеными линиями, уходящими в углубления ее век. Он почувствовал, что все, угнетающее его чувство порядка, необходимо свести к одному объясняющему фактору.

— Он везет тебя на бал-маскарад?

— Это было бы здорово. А что, где-то намечается?

— Не знаю, — ответил Мун.

— Он обещал меня прокатить.

— Что, на лошади?

— Нет, глупенький, в карете.

Мун отступил, чтобы возобновить атаку.

— Ты накрасила губы розовым, — обвинил он ее.

— А в какой, по-твоему, цвет я должна их красить?

Он опять почувствовал себя жертвой чувственного укола адвоката, который сочиняет свои собственные законы на ходу. Но затем, чуть ли не в то же самое мгновение, призма, внутри которой он находился, разбилась; он взглянул ей в лицо — то же самое лицо, розовогубое, зеленоглазое, только теперь совершенно обычное. Его привычность сбивала с толку: губная помада и тени для глаз. Обыденное опять надуло его, заставив видеть абсурдное, а абсурдное водило за нос, прикидываясь обыденным. Он откинулся на постель и закрыл глаза.

«Я куплю в цирке списанного морского льва, и его музыкальный нос будет выдавливать нехитрые мелодийки из груди моей дамы. Паарп-пиппип-па-арп-паарп. Малость глуповато, но никаких упреков в ваш адрес, миссис Мун».

На улице прогремел выстрел. Как ни странно, стекло в гостиной, казалось, разбилось не после него, но одновременно.

— Теперь-то в чем дело? — раздраженно спросила Джейн.

Мун поднялся и спустился вниз. На оттоманке в гостиной сидел Джаспер Джонс: штанина джинсов закатана до колена, на икре кровь. Лорд Малквист стоял возле него на коленях и оказывал помощь. Мари было не видать, но протяжный всхлип выдал, что она прячется под диваном.

— Милый мальчик, — сказал девятый граф. — Сезон открылся?

— Это Убоище, — сказал Джаспер Джонс, скатывая штанину. — Злобная тварь.

— Вы ранены? — спросил Мун.

— Просто царапина — еще не привык к новым шпорам.

Мун подошел к окну. Пуля продырявила один из свинцовых средников, разбив оба стекла. Еще один ковбой неторопливо проезжал мимо дома, засовывая револьвер в кобуру. Мун почувствовал усталость и обиду. Он хотел отмежеваться от того, что, по его ощущениям, было навязываемой ему ситуацией. Он запрется в башне и посвятит остаток жизни лексикографии или, возможно, заползет под диван и зароется лицом в волосы Мари, закупорит ее вздохи своим языком. Под его туфлями похрустывали осколки. Он встал на одну ногу и безуспешно попытался смести их второй.

Джаспер Джонс с мрачной улыбкой стоял посреди комнаты и сворачивал самокрутку из папиросной бумаги лакричного цвета. Он втиснул ноги в сапоги со скошенными каблуками (поморщившись, когда задел шпору). Всунул измятую трубочку с висящим из нее табаком в рот — мрачная улыбка приняла ее без изменений — и одернул ремень с кобурой. Управившись с этим, левой рукой он осторожно надвинул шляпу на глаза, выстукивая правой одеревенелые арпеджио по своему кольту. Из самокрутки вываливались волокна табака.

На улице слышался неожиданно спокойный голос Убоища:

— Тпру, парень, стой, тупая тварюга. — А потом громче: — Выходи, Джаспер, я тебя жду.

Джаспер принялся охлопывать себя по всему телу. Лорд Малквист встал и услужливо поднес спичку к Джасперовой самокрутке, которая вспыхнула, как свечка, перед тем как уголек и остатки табака упали на ковер, подав маленькие дымовые сигналы бедствия.

Мун вышел мимо них в прихожую. Сверху донесся смелый, горделивый крик Джейн:

— Мари, скажи ему, что меня нет дома!

Он открыл переднюю дверь. О'Хара все еще сидел на козлах, покуривая коротенькую трубку. Рядом с двумя серыми лошадьми стояла гнедая кобыла Джаспера и мышастый осел. За ослом скорчился его бывший всадник: засунув правый кулак под левую подмышку, он осторожно поглядывал на ковбоя, который медленно проезжал мимо дома, туго натянув поводья.

— Тпру, парень, — сказал Убоище идущей иноходью кобыле. — Фертилити Джейн здесь? — спросил он Муна.

— Меня зовут Мун, — представился Мун, спускаясь по ступенькам. — Могу я вам чем-нибудь помочь?

Он заметил, что люди на улице глазеют на них с порогов и из окон. Он поприветствовал их всех одним кивком.

Убоище натянул поводья и крикнул:

— Фертилити! Я здесь!

Кобыла высоко, чуть ли не вертикально вскинула голову, но невозмутимо двинулась дальше, как будто обозревая начертанный в закатном небе сонет.

— Да стой же спокойно, черт тебя дери, во что ты играешь?

— А славная у вас кобылка, — успокаивающе сказал ослиный всадник. — Заклинаю тебя, ступай с миром, парень.

Убоище посмотрел на него:

— Кобылка?

— Самая что ни на есть она самая, это как пить дать, ваша честь.

— Тогда тпру, девочка, — несколько смущенно сказал Убоище.

Но кобыла погрузилась в свои мысли, даже не удостоила осла взглядом, когда проходила мимо. Убоище повернулся в седле, чтобы задать еще один вопрос:

— Джонс там с Фертилити Джейн?

— А вот этого, сэр, я знать не знаю.

О'Хара следил за этим обменом мнениями с яростным недоумением. Его физиономия скукожилась вокруг трубки. Когда он достал ее изо рта, физиономия разгладилась, позволив ему заговорить.

— Жиденок, — обвинил он бородатого коротышку.

— Никак нет, так-растак.

— Думаешь, я не узнаю жиденка?

— Тпру, сука! — скомандовал Убоище, но он и кобыла, словно заводные фигурки, обреченные вечно отбивать часы, исчезли из виду.

Мун думал было последовать за ними, но в конце концов не нашел для этого никакой причины. Встреча как будто осталась незаконченной — примерно так его мозг подавал ему сигнал незавершенности, когда он откладывал в сторону недоеденный бутерброд.

— Это напоминает мне, — возвестил с крыльца девятый граф, — одного критика, который посвятил свою карьеру вынесению одного четкого суждения об искусстве и, по причине своей амбивалентности потратив на это всю жизнь, кончил утверждением, что, на его взгляд, Сара Бернар — величайший одноногий Гамлет в женском обличье всех времен и народов. — Он изящно затянулся турецким табаком, набитым в гелиотропный цилиндрик, и выпустил в сторону заката душистое колечко. — Я вспомнил о нем потому, что впоследствии его осудил за эту поспешную предвзятость Фрэнк Харрис, видевший в роли Гамлета одну исключительно одаренную одноногую даму в Денвере, штат Колорадо. — Он стряхнул сигаретный пепел ослу на голову. — Беднягу на носилках снесли в сумасшедший дом для вконец разочарованных, где он умер, не промолвив больше ни единого слова… Ну, друг мой, и кто же вы?

— Воскресший Христос, это как пить дать.

— С чего вы это взяли? — спросил девятый граф.

Вопрос обрадовал Воскресшего Христа — он не привык к интеллектуальному отпору, — но и удручил своей непрактичностью.

— Матерь Божья, ваша честь, вам чего, документы мои нужны?

— Документы-шмокументы! Да я жиденка за милю чую! — бесновался на козлах О'Хара.

— О'Хара, — укорил его девятый граф, — довольно этой папистской нетерпимости.

— Вы ведь католик? — спросил Воскресший Христос.

— Да я уже святой католик! — рявкнул О'Хара. — Врать мне, что ли?

— Я есмь альфа и омега, — сказал Воскресший Христос. — Так что попридержи язык.

В прихожей за спиной лорда Малквиста появился Джаспер Джонс. Расправив плечи, он шел к двери, обманчиво расслабленно покачивая правой рукой на уровне рукоятки кольта.

— Ну ладно, Убоище, — крикнул он, — я выхожу! Мун спокойно стоял и сдерживался, закрыв глаза.

Он повернулся, чтобы войти в дом. Лорд Малквист пропустил его и сказал Джасперу Джонсу:

— Увы, раздался крик, злодей сбежал!

— Трус, — сказал Джаспер Джонс и двинулся вслед за Муном.

Лорд Малквист задержался лишь для того, чтобы сурово обратиться к миру с верхней ступеньки:

— Нет более пустых споров, чем те, которые ведут два тягающихся в своем легковерии апостола дискредитированной веры. Единственный смысл религии — прибежище, а реальна она лишь тогда, когда стремится к искусству; впрочем, это верно и для всего остального. Добрый день.

На повороте лестницы появилась Джейн в платье павлиньей расцветки, отделанном золотом вокруг шеи и сбоку до разреза, начинающегося от верха чулка. С криком «Дорогие мои!» она выбросила вперед обнаженные руки и на несколько кадров приостановила фильм своего спуска, чтобы его прочувствовать. Три ее неоплаченных и почтительных партнера по танцам ждали у подножия лестницы, когда можно будет эффектно закрутить ее по сцене. Мун выставил правые ногу и руку, чтобы довершить картинку. Раскатом, словно дельфины, зазвучали скрипки, Джейн с улыбкой спустилась по лестнице, протянула Муну левую руку, и, когда их пальцы соприкоснулись, он злобно подумал: «И тут я проснулся».

— Ну и ну, — надула она губы, — мальчики, мне так за вас стыдно: эта пальба — такая глупость. Конечно, с вашей стороны очень мило доказывать свою смелость и рррвущуюся наружу мужественность и все такое, но зачем же быть такими современными? Ах, куда — я вас спрашиваю, ваше преосвященство, — куда же подевалась Романтика! — И смела всех в сторону кумулятивным эффектом своей улыбки, груди и бедра.

— Быть может, я и преосвященство, — сказал девятый граф, — но я расстроюсь, если вы принимаете меня за священника со связями. Молю вас, не стесняйтесь воздерживаться от всех титулов, особенно тех, что мешают мне потакать своим слабостям, и окажите мне честь, миледи, называя меня именем, данным мне при крещении, которое есть Фэлкон — граф Малквист.

— Фэлкон, граф Малквист!

— Фэлкона вполне хватит.

— Дорогой Фэлкон, скажите мне, кого вы пристрелили?

Она увлекла его в гостиную и захлопнула дверь перед лицом Джаспера. Джаспер исправил эту оплошность, открыл дверь и объявил:

— Джейн, теперь ты в безопасности — Убоище убрался отсюда к чертовой матери, наложив от страха в штаны.

— Уйди, Джаспер, уйди и пристрели его. Вы двое вечно болтаетесь тут, щерясь друг на друга, но ничего не делаете, — выплыл из гостиной голос Джейн.

Джаспер закрыл дверь и удалился, кивнув Муну, усевшемуся внизу лестницы. Он вышел в открытую дверь и с удивлением обнаружил за ней маленького смуглого бородача в белом одеянии.

— Простите, ваша честь, сэр, у вас, часом, не сыщется?…

— Плевать мне, чем ты торгуешь, — сказал Джаспер Джонс. — Проваливай. — Его глаза были тверды, как тарелки.

— Спасением! — крикнул Воскресший Христос. — Я торгую Спасением!

Джаспер вышел, а Воскресший Христос вошел. Дружески помедлив, он уселся рядом с Муном. Никто из них не проронил ни слова, но Мун чуть подвинулся. В проеме двери мелькнула пошатывающаяся лошадь Джаспера, сам же он вприпрыжку семенил рядом, поставив одну ногу в стремя. Пошатываясь и подпрыгивая, они исчезли из виду.

II

Мун улыбнулся Воскресшему Христу. Воскресший Христос покачал головой вверх-вниз, ухмыляясь в бороду. Они сидели на нижней ступеньке.

— Ты всегда был Воскресшим Христом? — спросил Мун. — Или… стал им?

— Понимаете, сэр, наверно, я был им еще до того, как сам это понял.

— А что заставило тебя думать, будто ты — это он? Как это началось?

— Понимаете, сэр, я всегда хотел им быть, всегда чувствовал, что могу им быть. Конечно, это было до того, как я узнал о физическом сходстве, понимаете.

— О физическом сходстве?

— О да. Его картинки в книжках — сплошная надуваловка. Да вы их сами видели — здоровый крепкий парень с голубыми глазищами и соломенными волосами. Чепуха все это.

— Ну, разные расы видят Спасителя по своему подобию, — сказал Мун. — Иногда — чернокожим.

— Возможно, возможно. Но я вам вот что скажу. Только один человек описал его тогда, понимаете, русский по имени Иосиф, и этот Иосиф написал, на кого он похож: низкорослый смуглый парень ростом пять футов четыре дюйма, с крючковатым носом и сросшимися бровями. Как вам это нравится?

Мун изумленно рассматривал Воскресшего Христа.

— Ну что, вылитый он?

— Чем ты занимаешься? — спросил Мун.

— Словом, понимаете, Словом. Проповедую, говорю с людьми. Завтра вот читаю проповедь в соборе Святого Павла.

— По приглашению?

— Конечно, меня позвали.

— О чем проповедь?

Воскресший Христос собрал глаза в кучку.

— Ну, понимаете… о том, что этот мир лишь тень жизни и всякое такое, то есть мир и все в нем переоценивают, понимаете, из-за того, что это лишь промежуточный этап на пути к Вечной Жизни, понимаете?

— Весьма успокаивает, — сказал Мун. — Если можешь на это так смотреть.

Он попытался посмотреть на это так, но тут же ощутил, что в его сознание боком вторгается какое-то старое наваждение. Чтобы защититься, он резко сменил ход мысли.

— Если ты — Воскресший Христос, — сказал он, — чему у меня нет причин верить и причин сомневаться, значит ли это, что ты — кто-то другой, кого наделили теми же полномочиями, или же тот самый человек, который вернулся? Есть у тебя, к примеру, стигматы?

Мун взял правую руку Воскресшего Христа и осмотрел ладонь. Ничего. Он надавил большим пальцем в центр ладони. Воскресший Христос ойкнул и выдернул руку.

— Конечно, ты можешь быть просто одним из воров, — сказал Мун. — Или еще каким-нибудь вором, неизвестным. Распинали, знаешь ли, тысячами. Об этом не распространяются, позволяя думать, будто распятие изобрели специально по такому случаю. И опять-таки, это может быть фиброз.

Воскресший Христос сидел, засунув правую руку под левую подмышку и упорно бормоча.

— К тому же, — сказал Мун, — завтра ты не сможешь там проповедовать из-за похорон.

— Могу проповедовать где захочу. Мне нужны только толпы.

Толпы — и он почувствовал, что они вновь наводняют его; полости внутри его сжались, пока их края не соприкоснулись, рассылая волны смутных опасений. Барьеры, которые защищали его, пока он их не признавал, сносили друг друга, и его разум, опять застигнутый врасплох, переполнился. Он попытался разделить страхи и разделаться с ними поодиночке, разумно, но не смог. Они были одним и тем же страхом, и он не мог даже разделить причины. Он знал только, что источником всего было множество, ощущение множащихся и ширящихся вещей, людей, автобусов, зданий, денег, взаимосвязанных и распространяющихся, — безжалостный, бесконтрольный, неуправляемый нарост раздувался вокруг него, отказывающийся взорваться и все же не обладающий успокаивающим влиянием бесконечности. В конце концов ему придется взорваться, и Мун годами напряженно этого ждал. Он научился с грехом пополам отстраняться, но потом произнесенное слово, или цифра в газете, или улица с припаркованными по обеим сторонам машинами опять наваливались на него.

— У вас, часом, не сыщется краюшки хлеба для странника? Я, сэр, три дня ничего не ел.

Мун встал и вместе с Воскресшим Христом прошел через прихожую на кухню. На столе высилась неряшливая пирамида банок с одинаковыми этикетками: ковбой, держащий банку с этикеткой ковбоя, держащего банку с этикеткой ковбоя, и надпись: «Свинина с бобами по-ковбойски». Их было около двадцати.

— Свинины с бобами?

— Ну, я… э-э… это у свиней раздвоенное копыто?

— Не знаю.

— Видите ли, сэр, над этим надобно помозговать. Тебе нельзя есть животных с раздвоенным копытом или наоборот? — спросил Мун.

— Вот тут я малость запутался, сэр. Но думаю, что от свинины надобно держаться подальше.

— Нет, это мусульмане, — сказал Мун. — Ничего с тобой не случится.

Все начиналось заново, и он попытался сосредоточиться на банках, но не смог. Свинья, мясники, ножи (кто сделал ножи? мясницкий фартук?), фасовочная фабрика, фасующая миллионы банок, типография для этикеток, печатающая миллионы этикеток, рабочие и прорабы, которые все живут в домах и ездят на автобусах и велосипедах, сделанных другими людьми (а кто следит за кули на плантациях каучука, из которого делают шины?), и все они получают деньги и имеют детей (а кто делает кирпичи для школ, а если никого не смогут найти и все это просто остановится?). Он опять стал потеть и порезал палец.

— Ваша честь, этого вполне хватит для пирушки.

Он вскрыл пять банок, вывалил содержимое на сковородку, включил и зажег газ, стараясь не думать о большой электростанции на той стороне реки, которая, может, и вырабатывала электричество, но постоянно угрожала его душевному спокойствию, поскольку стояла на реке, чудовищная и ненасытная, потребляя нечто — кокс, или уголь, или нефть, или еще что-то, — потребляя в невообразимых количествах, и все это оставлено на милость миллиона переменных, каждая из которых может как-то подвести, — забастовки, силикоз, шторм на море, нарушенный масштаб, арабский государственный переворот, падение предложения, рост спроса, крушение в Слау, оплошность, допущенная на вечеринке с коктейлями в Британском совете, зуб, заболевший не у того человека не в то время, а люди в любое время без всякой причины (если бы причина имелась, что-то можно было бы сделать) могут решить больше не становиться зубными врачами (с чего, в конце концов, людям хотеть становиться зубными врачами?), и некому будет утихомирить страшную боль в зубах шахтеров с черной блестящей кожей, которые добывают уголь, который грузят на поезд, который терпит крушение в Слау (да, а кто пообещает и дальше доить коров для детей тех, кто делает рельсы для поездов метро, набитых клерками, которые считают зубных врачей чем-то само собой разумеющимся?).

Мун плотно закрыл глаза, противясь возвращению усилившегося страха, который он не мог разделить на подвластные ему волокна. Он знал только, что от вида электростанции, или дорожной пробки, или небоскреба, или от мысли о воспоминании об их виде ему сводило кишки. Техническая и человеческая сложность махины балансировала на грани распада и удерживалась лишь благодаря тому, что никто этого не осознавал. Это же очевидно, и Мун не понимал, почему он должен в одиночку нести это бремя. Он понимал только, что это так. Когда в мультике кто-нибудь бежит и срывается с края скалы, то продолжает бежать в воздухе еще несколько ярдов; он падает, лишь посмотрев вниз и осознав это. Мун посмотрел вниз и узрел бездну.

Он открыл глаза и узрел лишь пар и дым, пахший подгорелыми бобами.

— Сэр, по-моему, они горят. Вы не беспокойтесь, ради меня не надо шибко стараться.

Мун снял сковородку с огня, нашел вилку, воткнул ее в бобы и плюхнул сковородку на стол. Воскресший Христос трижды потер руки (видимо, какая-то его личная укороченная версия молитвы) и принялся за еду.

— У вас, часом, не сыщется куска хлеба?

Мун разыскал хлеб, отломил горбушку и положил ее на стол. Он заметил, что в белый мякиш впиталась кровь. Он забрал кусок хлеба и понес его к раковине, собираясь вырвать запятнанную сердцевину, но, пока он это делал, кровь заляпала корку. Он открыл кран, намереваясь подержать под ним порезанную руку, но понял, что моет хлеб. Он швырнул его в ведро под раковиной и безнадежно уставился в точку, окаймленную в пространстве оконной рамой.

Снаружи находилась терраса. В нескольких ярдах от него поле зрения пересекала мраморная балюстрада, ступеньки террасы спускались между каменных урн к длинной зеленой лужайке, уходившей к озеру с островом и беседкой, за которыми высились зеленые холмы. Стиснувшее его напряжение ослабло, отхлынуло и исчезло, равномерно распределившись вокруг его тела. Он отвернулся от окна и сообразил, что его глаза открыты.

Мун лизнул руку и посмотрел, как кровь очерчивает порез. Лизнул еще раз, достал платок и перевязал им ладонь. Сделать узелок он не смог, поэтому плотно прижал конец большим пальцем.

Воскресший Христос покачал набитой бобами башкой:

— А вы тут, стало быть, работаете?

— Работаю?

Воскресший Христос взмахнул вилкой, словно дирижерской палочкой, и, уложив в один аккорд плиту, раковину, холодильник и шкафчики, повторил:

— Работаете.

— А, да нет. Я тут живу.

— Вы друг.

— Вовсе нет, — не поняв, учтиво ответил Мун.

Воскресший Христос добродушно ему улыбнулся. Некоторое время он ел в молчании, точнее, в словесном молчании. Наблюдая за ним, Мун понял, что электростанция опять вторгается в его разум.

— Стало быть, эта дама — миссис Босуэлл?

— Мун.

— Странный парень этот Босуэлл, вы не находите?

— То есть?

— Ну, этот, расфуфыренный, странный он парень.

— Его зовут Малквист. Граф Малквист. Понимаете, он лорд. Я на него работаю.

— Ваш начальник.

— Клиент.

Воскресший Христос отпихнул пустую сковородку, вытер одеянием рот, лукаво покосился на Муна и скинул со счетов почти две тысячи лет догм апостола Павла одним наблюдением:

— Уж я бы ее повалял по постели, эту дамочку, как ее там…

«Это никакая не дамочка, это моя…»

— Вообще-то она моя жена, — беззлобно сообщил Мун.

— Ваша жена?

— Да.

Мун наблюдал, как Воскресший Христос пытается уложить эти сведения в свое видение вещей.

— Надеюсь, я не обидел вашу светлость?

— Ничего страшного.

— Это во мне говорил диавол. Искушение, понимаете. Меня все время искушают.

— Я не лорд, — сказал Мун. — Меня зовут Мун. Тут его поразила одна мысль.

— Как тебя зовут?

— Иисус.

«Один — ноль в пользу Воскресшего Христа». Славный неудачник Мун улыбнулся ему. Это версия анекдота про «тук-тук».

Тук-тук!

Кто там?

Иисус.

Какой Иисус?

КАКОЙ Иисус?!

Мун любил рассказывать себе анекдоты. Особенно диалогом.

— Какой Иисус?

Какой Иисус?!

Интонация уязвленного недоверчивостью Воскресшего Христа попала в точку. Но Мун больше любил играть обе роли.

— О чем там мелют эти ковбои? — спросил Воскресший Христос.

— А что такое?

— Странновато это, вы так не считаете?

— Неужели?

«Конечно-конечно, и ты это знаешь».

— Да ты и сам хорош, — парировал он, — разъезжать на осле в таком виде.

— А что такое? — спросил Воскресший Христос.

— Странновато это.

— Не для меня.

Возможно, это ответ. Он возьмет его на заметку. «Вся моя жизнь ждет вопросов, на которые я заготовил ответы, и поиск ответа на величайший вопрос… О, не спрашивайте, что это за вопрос, нам пора нанести визит».

Мун вышел из кухни, пересек прихожую и открыл дверь в гостиную. В комнате стемнело, но свет был выключен. Джейн раскинулась на диване, поддернув до груди платье, а лорд Малквист склонился над ней, изучая ее живот. Джейн приложила палец к губам, но Муну нечего было сказать. Девятый граф, сообразил Мун, исследовал ее пупок.

— Не думаю, что вы — книжный червь, — бормотал девятый граф. — Я бы скорее сказал, что вы экстраверт.

— Правда-правда, — согласилась Джейн.

— Не думаю, что у вас было слишком счастливое детство, — продолжил девятый граф. — Братьев и сестер я не вижу, но могу ошибаться. — («У меня был старший брат, но он умер», — призналась Джейн.) — Вы бывали за границей и, думаю, побываете еще.

— Ну разве он не прелесть? — спросила Джейн.

Девятый граф достал тонкий золотой карандашик и вставил заточенный кончик в ее пупок, разглаживая одну из складок.

— Да-да… Здесь я вижу некоторую неудовлетворенность — вы считаете, что ваши женские качества недооценивают… Вы щедры, но за свои деньги любите получать сполна… Вы чувствуете, что можете быть настоящим другом для многих, но подозреваете, что большинство ваших друзей мнимы, и бережете себя для нескольких избранных… Я предвижу долгую и насыщенную жизнь.

Он выпрямился и вернул карандашик в карман.

Джейн подпрыгнула на диване:

— Дорогой, это было чудесно. А теперь давайте я изучу ваш.

— Дорогая, мне чрезвычайно жаль, но для вас это будет просто еще один пупок.

— Я не совсем понимаю, что вы под этим подразумеваете, — надулась Джейн.

— Я не совсем понимаю, что я подразумеваю под чем бы то ни было. А, милый мальчик. Записная книжка у вас при себе? Принесите же ее, вы упускаете столько всего интересного.

«Мне плевать, мне просто плевать».

Джейн встала и одернула платье.

— Хорошо, лорд Малквист, — подчинился Мун.

Его записная книжка осталась в карете. Он вышел, закрыв дверь, но не успел убрать руку с фарфоровой ручки, как понял, почему его мозг подал сигнал незавершенности. Он вернулся в комнату.

— Конечно же нет, миледи, — говорил девятый граф, — без них я буду выглядеть как любой другой.

Они вопросительно взглянули на него. Мун не обратил на них внимания. Он опустился на ковер, приник щекой к ворсу и заговорил в темноту под диваном.

— Мари.

Он видел, что она лежит там.

— Все в порядке. Можешь вылезать.

Мун поднялся на ноги.

— Она очень робкая, — объяснил он.

Лорд Малквист похлопал его по плечу тростью черного дерева:

— Вы хотите сказать, что это трепетное, похожее на птичку создание до сих пор прячется в подлеске? Мамзель! Вылезайте, враг бежал!

Они прислушались. Муну показалось, что он слышит ее дыхание.

— Ну же! Маленькая сучка! — сурово сказала Джейн. Она схватила ближайший предмет — фарфоровую овчарку, явно намереваясь швырнуть ее в стену. — Я знала, что в глубине души она вуайеристка, у нее не было никакого права.

— Моя дорогая Джейн, мы сидели прямо над ней. Она не могла видеть ничего, что доставило бы ей удовольствие, если только она не любительница ног.

— Она подслушивала, — сказала Джейн.

Écouteuse![6] Какая восхитительно изысканная утонченность! — Он сделал шаг назад, взял трость наперевес и элегантно обратился к дивану. — Моя дорогая мадемуазель, позвольте мне поселить вас на Сент-Джонс-Вуд за высокими самшитовыми изгородями с личной прислугой и десятью тысячами фунтов в год. Я буду анонимно навещать вас в запряженной двумя лошадьми карете цвета солнца и под зонтиком катать на лодке по Серпентину, пытаясь мельком увидеть вашу подвязку, о да, у нас с вами будет ложа в театре, и в сливовой тьме плюша и страсти я буду кормить вас засахаренным миндалем, увлекая вас в самые укромные уголки и комкая вашу гардению…

Овчарка разлетелась о стену над камином, и Мун вышел из комнаты.

Передняя дверь все еще была распахнута, снаружи быстро наступал вечер, лишая карету ее окраски.

— О'Хара?

— Здравствуйте!

— Здравствуй. Серые превратились в тени друг друга на стене.

— Все в порядке, — сказал Мун.

— Что именно?

«Вот тут он меня поймал».

Мун открыл дверцу кареты и забрался внутрь. Ощупал сиденье, а затем выбрался наружу и попросил у О'Хары огоньку. О'Хара склонился набок.

Мун видел его как нечто плотное, размытое на фоне кареты, затененное тенями, — шляпа и плащ, ниспадающий с высоких козел. И тут зажглись уличные фонари, издав слишком высокое для человеческого слуха свиристение. Розовая нить накаливания наполнила их восковую холодность обещанием света. Нога О'Хары коснулась земли, и, когда он повернулся на ней, Мун увидел его лицо, широкое, негроидное, черное.

— О'Хара…

— Держите.

Мун посмотрел на него и восстановил равновесие. Он пытался вспомнить, когда в последний раз видел О'Хару, видел ли он его вообще. У него откуда-то взялся умственный образ лица О'Хары — ирландского, пьяного и жирного. Придумал ли он его сам? В сотый раз его короткая память сыграла над ним еще одну шутку.

Его раздражение вылилось в замечание:

— Да что ты в этом понимаешь, О'Хара?

— Позвольте о растяпе вам поведать.

— Что?

— О'Хара, спрашиваю я себя, чего ей надо?

— Кому?

— Видел ли я ее бегущей?… Нет!

Мун увидел ее лежащей на Пэлл-Мэлл, скорчившейся, безрукой-безногой, недвижной (Дама не шевелится). Он понял, почему ощутил облегчение. Попытайся она корчиться, и он нес бы ее корчи в своем разуме, пока их не сменят новые демоны.

— Не понимаю, — сказал Мун.

— И я себя спрашиваю. Может, лунатичка.

Возможно, к кому бы это ни относилось. Безумие было основным объяснением личной точки зрения. Он попытался приложить его к дневным предательствам, но они были слишком разными.

— Долгий выдался денек, — сказал Мун.

— Наверно.

О'Хара чиркнул спичкой. Она вспыхнула на фоне черной луны его лица, усталые тигриные глаза сощурились на дымно-желтое пламя.

— Спасибо, я не курю.

Спичка погасла. Они нерешительно постояли рядом в холодной полутьме.

«Искусство вести беседу оставило меня. Я реакционер. Долгий выдался денек. Наверно».

— Как тебя зовут, О'Хара, какое у тебя имя?

— Абендиго.

— Ты новообращенный?

— С самого рождения.

Мун почувствовал, что попался в сплетение сложных уловок — произнесенных слов, сделанных предложений, совершенных поступков, — которые никуда его не вели. У него отняли инициативу и подталкивали в сторону паники — такое чувство в бесчисленных вариациях появлялось у него и раньше, оно походило… да, когда он был мальчишкой, зимой, в игровой комнате, после футбола, — руки и торс находились внутри толстого вязаного свитера, который был ему слишком мал, и он пытался выбраться из него, но не мог найти рукавов, и куда бы он ни ткнул кулаком, тот упирался в шерсть, и он уставал и не мог найти горло, и он умрет в нем, если не проделает свое собственное, не уничтожит…

— О'Хара, и давно ты негр?

О'Хара ухмыльнулся, низко опустил голову, словно довольный пианист-виртуоз, и двинулся прочь.

— Хитрый ублюдок, ты ведь не сказал мне, что ты негр?… Ты дал мне увидеть свою рожу пьянчужки-ирландца и ничего не сказал. Давно это началось, О'Хара? Знает ли лорд Малквист, что ты чернокожий, а? Почему ты явил мне себя чернокожим, О'Хара? — крикнул Мун.

О'Хара принялся взбираться на козлы.

— Но ты и не иудей! — опрометчиво крикнул Мун.

— Я вам уже сказал.

Мун сместился на менее зыбкую почву:

— Держись себе подобных, О'Хара, возвращайся в джунгли и оставь наших женщин в покое! Я тебя знаю, знаю, что ты замышляешь! Ты держишь цыплят в сарае для угля и мочишься на лестницах, ты громко говоришь в автобусах, не так ли, О'Хара? О да, я тебя насквозь вижу — ты занимаешь наши рабочие места, распространяешь в школах венерические болезни и торгуешь наркотиками, которые покупаешь на свои бесчестные заработки — о да, меня, знаешь ли, не проведешь, — я слышал ваши рабские песни, О'Хара, все это я слышал и не обманываюсь, и вот что я тебе скажу — потому что не думаю, что ты такой уж смелый, это лишь миф, О'Хара, и если хочешь знать мое мнение, то оно таково, что чувство ритма у вас ни к черту, так что убирайся и перестань меня преследовать, ты здесь лишь благодаря службе здравоохранения!

Мун в слезах забрался в пахнущую кожей тьму кареты и скорчился на полу.

«Я цепляюсь за соломинки, но какой прок утопающему от кирпича?»

Вскоре он перестал плакать. Под собой он обнаружил записную книжку. Он положил ее в карман и выбрался на свежий воздух. Когда он попытался заговорить, его голос звучал хрипло. Он вытер рукавом глаза и посмотрел на кучера, который пятном выделялся на грязно-сером просторе неба.

— Послушай, О'Хара, — раскаянно сказал он.

— Ну?… — О'Хара сидел на козлах и дымил.

— Прости, я не хотел… ты застал меня врасплох.

— Все в порядке.

— Видишь ли, я еще не до конца сформулировал свое мнение по расовому вопросу. Если бы у меня было время подготовить речь, я рассмотрел бы и другую сторону тоже. Я вижу обе стороны… Наверное, я боюсь негров, — безнадежно заключил он.

«А кто их не боится? Они могут взбунтоваться, как овчарки, и наброситься на тебя».

С другой стороны, так он относился почти ко всем. К лошадям в том числе. Дело не просто в цвете, все куда глубже. Негры и овчарки — то, чего он боялся больше всего, но лошадь может покусать, и он знал, что все лошади в той или иной степени убивают время, ожидая момент, когда им удастся его покусать. Всех он боялся иногда, а некоторых — всегда.

— Думаю, дело в том, — осторожно сказал Мун, — что я не смелый, понимаешь, я непостоянен в своей трусости. А что тут поделаешь? Как можно быть постоянным в чем-либо, коль скоро все абсолютное опровергает друг друга? — Он умолк, надеясь получить поддержку, и обрел ее во внезапном клубе дыма из трубки О'Хары. — Я не верю в движения, — продолжил он, — потому что они присваивают себе всю истину и заявляют себя абсолютными. По той же причине я не доверяю и противоположному движению. О'Хара?… Понимаешь, когда кто-нибудь не соглашается с тобой по части морали, ты считаешь, что он на шаг от тебя отстал, а он — что на шаг тебя опередил. Но я принимаю обе стороны, О'Хара, играя в чехарду великими моральными вопросами, сам себя опровергаю и не оставляю от опровержения камня на камне, приближаясь к правде, которая должна состоять из двух противоположных полуправд. И ее никогда не достигнешь, потому что всегда найдется, что еще сказать. Но я не могу с этим покончить, понимаешь, О'Хара? Я не могу просто принять ту точку зрения, которая одобрена моралью. На самом деле я не против чернокожих, просто меня отпугивает то, как просто занять добродетельную позицию в их поддержку, невзирая на последствия. Нет ничего проще добродетели, а я не доверяю простоте. Впрочем, — сбивчиво добавил он, — я твердо верю в равенство и разумную порядочность всего человечества, независимо от расы или цвета кожи. Но я бы не хотел, чтобы моя сестра вышла замуж за чернокожего. Или китайца, или алжирца. Или австралийца, или родезийца, или испанца. Или мексиканца, или тюремного надзирателя, или коммуниста, хотя я довольно часто думаю, что в защиту коммунизма многое можно сказать… По правде говоря, я ничего не имею против кого бы то ни было. Кроме, возможно, ирландцев. Ненавижу ирландцев.

— Я-то сам из Дублина, — признался О'Хара и старчески захихикал.

— Проблема людей в том, — сказал Мун, — что почти никто больше не ведет себя естественно, все ведут себя так, как от них того ждут, как если бы они прочитали о себе или увидели себя в кино. Вся жизнь сейчас такая. Нельзя даже думать естественно, потому что для тебя уже выбрано мнение, которое ты должен выражать. Оригинальность растрачена. И все-таки тяжело отказаться от веры в неповторимость человека.

Когда он учился в интернате, его лучшего друга звали Смит. Смит развлекал себя и Муна тем, что делал из телефонных будок неприличные звонки. Одна из его жертв умело прикинулась, будто заинтересована неким непристойным предложением, и спросила имя говорящего, на что Смит гаркнул: «Меня зовут Браун». В этом было нечто, что Мун пытался уловить годами.

— Я не могу принять какую-либо сторону, — сказал Мун. — Потому что, если займешь ту или иную сторону, ты в ней растворишься. Я даже не могу соблюсти моральный баланс, потому что не знаю, что такое мораль — инстинкт или просто обман.

Мун чувствовал, что вот-вот заявит нечто, за что сможет поручиться и к чему будет возвращаться снова и снова. Когда он попытался ухватиться за это, единственное, что пришло ему в голову, — когда-то услышанный анекдот об актере.

Он в отчаянии посмотрел на О'Хару, который сидел сгорбившись и отгородившись шляпой и плащом. Казалось, ответ невозможен.

— Был один актер, — молил его Мун. Он уперся в карету, раскачивая ее. — Актер… я еще не нашел себе места, О'Хара! — крикнул он. — Понимаешь, я себя еще не вычислил. Поэтому у меня нет направления, нет импульса, и все приходит ко мне немного не под тем углом. — Он встряхнул карету, и серые вздрогнули. — О'Хара! Скажи мне, ты всегда был чернокожим, а? Я ведь раньше не видел твоего лица, так?

— Чернокожий-шмернокожий, какая разница?

— И почему ты так говоришь, это не по-настоящему, это нереально, О'Хара, почему ты так неубедителен?

— Дублинский негр должен говорить, как жиденок?

— Лорд Малквист сказал, что ты кокни.

— Вы меня в краску вогнали, — сказал О'Хара и затрясся от хохота.

Мун оттолкнулся ладонями от кареты. К нему тихо подошел осел и посмотрел на него. Уличные фонари бледнели на фоне кроваво-оранжевого мироздания, и фасад дома подхватывал тени на уступы и подоконники, выявляя подробность, которую скрывал закат. Медная табличка на камне вновь ожила, возвещая:

БОСУЭЛЛ ИНК.
Зарегистрированная компания

Мун вернулся в дом и через прихожую прошел на кухню. Включил свет. Воскресший Христос спал сидя, уронив голову на стол. Мун встряхнул его:

— Послушай, ты не заметил, какого цвета О'Хара?

Воскресший Христос таращился на Муна, пытаясь его узнать, затем его взгляд прояснился.

— Славное утречко, ваша честь.

— О'Хара, кучер.

— Негр-то? А что такое?

Мун сел за стол. Воскресший Христос потянулся, встал и подошел к окну.

— Чудесный вид.

Мун не открывал глаз.

— Пора отчаливать.

Он услышал, как Воскресший Христос открывает кран и сморкается.

— Пища в брюхе и место, чтоб преклонить голову, — сказал Воскресший Христос. — Я вас еще увижу, когда придет время, — пообещал он.

Мун слепо кивнул.

— Ну так я вас благословляю. Только вот возьму этот ломоть хлебца своему ослу.

Мун подождал, пока Воскресший Христос не уйдет, а затем, не открывая глаз, на ощупь отыскал дорогу к задней двери, открыл ее и вышел на холод. Успокоенный запахом гниющих овощей, он открыл глаза и оказался в темном огражденном дворике.

Окно кухни было заделано заподлицо с кирпичами большой прямоугольной доской. На ней белела бумажка, и Мун, приблизив к ней лицо, смог ее разобрать. Она гласила: «Петфинч-корт, южный сад» и «Панахромные фрески преобразят ваш вид из окна».

Мун почувствовал огромную благодарность. Возможно, это все объясняло. Когда он вернулся на кухню, там стоял ошарашенный Воскресший Христос.

— Ночь на дворе, — сказал он. — Меня ж гусиным перышком можно было сбить с ног.

Мун повернулся к окну и изучил вид. Теперь, когда на кухне горел свет, он выглядел не столь эффектно, но, пронизав взглядом свое отражение, он наконец смог уловить перспективу. В сумерках высились далекие серые холмы.

Когда-нибудь все это будет твоим, сын мой. В Петфинче всегда был Мун, и я знаю, что ты будешь нести наше имя с честью. Скачи во весь опор и преодолевай препятствия как мужнина. Итон будет тебе в новинку после академии мисс Бленкиншоу, но принимай удары судьбы так, как их принимал я, и играй, играй. Старина, и я хочу, чтобы ты пообещал мне: что бы ни случилось, ты позаботишься о своей матери.

Воскресший Христос тронул его руку:

— Мистер Босуэлл?

— Мун, — поправил Мун. — Босуэлл — это компания.

— Ага. И чем же вы занимаетесь?

— Последующими поколениями, — ответил Мун. — Я занимаюсь последующими поколениями.

— Последующими поколениями?

— Это побочное занятие. Я историк.

— Правда?

— Да, это, черт подери, правда, — отрезал Мун, прошел мимо Воскресшего Христа — тот двинулся следом — и вошел в пустую гостиную.

На письменном столе стояла лампа. Он включил ее и откинул столешницу, открыв нечистые, аккуратно сложенные стопки бумаги, одна из которых была много больше остальных и не такая аккуратная. Все верхние страницы были неравномерно заполнены заметками, сделанными убористым почерком.

— А у вас тут много чего, ваша честь.

— Это для книги, — объяснил Мун. — Я пишу книгу.

Он взял один лист и прочел на нем два слова:

ГРЕКИ

Греки


Еще один лист гласил: История есть продвижение Человека в Мире, и начало истории есть начало Человека. Посему

Мун скомкал оба листа и швырнул их в мусорную корзину. Пошарил в ящике, пока не нашел коробочку, почти доверху заполненную белыми карточками. Он протянул одну Воскресшему Христу, положил коробочку на место и закрыл ящик. Воскресший Христос поднес карточку к лицу и насупился на нее.

БОСУЭЛЛ ИНК.

Если вы просыпаетесь в остроумном настроении, если вы готовы поделиться с миром своей мудростью — не рассчитывайте на устное слово, не теряйте веры. Пошлите за Нашим Человеком Босуэллом, летописцем, — он проследит ваши шаги и запишет ваши слова. Последующие поколения обеспечены. Соблюдение авторских прав. Организация публикации. Две копии прилагаются.

«Я почти мертв, а никто не знает, что я когда-либо жил» — Анон.

Десять гиней в день. Работа понедельная.

— И что это?

— Тут написано, — пояснил Мун, — что я предлагаю нечто вроде жизни после смерти. Мы занимаемся одним и тем же.

— Так это вы?

— Сзади стоит мое имя. И адрес. Вот здесь, видишь? Вот чем я занимаюсь.

— Матерь Божья, прошу прощения, ваша честь.

— Не за что.

— А я думал, у вас тут бордель.

— С чего ты это взял?

Воскресший Христос задумался.

— Ей-ей, и сам не знаю.

Муну нечего было сказать. Он чувствовал себя в комнате как в ловушке, без малейшего понятия или благовидного предлога к каким-нибудь словам или действию. Он наугад двинулся к двери, проводя пальцем по предметам меблировки, пытаясь рассеять чувство, будто он изображает движение, и вышел в прихожую. Там он тоже почувствовал себя заблудившимся. Помедлив, он поднялся наверх и постучал в дверь спальни.

— Кто там?

— Я, — ответил Мун.

— Тогда входи.

Джейн и девятый граф сидели на кровати. Она разделась до пояса, а лорд Малквист держал ее правую грудь, нажимая тут и там с видом отстраненной заинтересованности, как будто пытался извлечь из нее какой-нибудь звук. Бездвижное платье Джейн распласталось на ковре: павлин, которого переехал автобус. На Муна они не взглянули. Джейн рассеянно поигрывала волосами лорда Малквиста.

Наконец девятый граф выпрямился.

— Похоже, сердце в порядке, — заключил он.

— Это не сердце, — сказала Джейн, — это грудь.

Говорила она очень серьезно.

— Я ничего не чувствую.

— Вы уверены?

— О да, знаете, не стоит носиться с такими идеями. В наши дни слишком много всего читают, вот что всему причиной.

Джейн встала, опоясала себя лифчиком, как ремнем, и повернула его задом наперед. Мун еще раз изучил ее ниспадающие волосы, лопатки, расцвеченные сине-белыми цветами груди, ягодицы, ноги и ступни. Груди скользнули вокруг тела и встали на место.

Джейн была готова расплакаться.

— У меня рак груди, — пожаловалась она Myну.

— Которой?

— Вот этой. Я чувствую уплотнение.

— Чепуха, — сказал девятый граф.

— Ее придется ампутировать, — прорыдала она.

— Куда одна, туда и вторая, — сказал девятый граф. — Асимметричное тело вульгарно и как тело, и как произведение искусства.

— О Фэлкон, вы чудовище! — весело рассмеялась Джейн.

«Мне плевать, мне просто плевать».

Джейн подняла платье и нырнула в него головой.

— Извиняюсь, — сказал Воскресший Христос.

Джейн взвизгнула и натянула на себя платье.

— Простите, — сказал, удаляясь, Воскресший Христос.

— Что это за коротышка в ночнушке?

Лорд Малквист открыл дверь и водворил Воскресшего Христа обратно в комнату.

— Не упоминайте его имя всуе, — сказал он. — Это никакой не коротышка в ночнушке. Это наш Спаситель, который вернулся. В ночнушке.

— Правда? — Она непонимающе посмотрела на него. — Похоже, у него за плечами трудные времена.

— Одни из труднейших, — подтвердил девятый граф.

— Найдите в вашем сердце прощение, ибо я говорю вам: грядет подведение итогов, исчисление грехов и возмездие за пределами понимания этой мирской юдоли, — сказал Муну Воскресший Христос.

Мун стоял, трясясь от бешенства. Он ударил Воскресшего Христа в челюсть. Воскресший Христос рухнул на постель и скатился с нее на пол.

— И давно ты подсматриваешь? — завопил Мун. — Когда ты последний раз мыл подмышки? Чего ты за мной таскаешься, кто ты, по-твоему, такой!

— Меня зовут Иисус, — ответил Воскресший Христос. — Можете бичевать меня, если хотите…

— Могу! Мне тут извращенцы не нужны! Что значит это надувательство? Давно ты мазохист? Отчего ты стал импотентом? Кто тебя сюда звал?

— Я Воскресший Христос, — сказал Воскресший Христос.

Мун вскочил на постель и метнулся через нее, стиснув руками шею Воскресшего Христа, притиснув того к стене. Воскресший Христос не издал ни единого звука, пока Мун тряс его за глотку с криком:

— Ложь! Ложь! Думаешь, я стану полагаться на тебя, я, опытный человек?

— Иисус, дорогой, не слушайте его, — посоветовала Джейн. — Нет у него никакого опыта, даю вам слово.

Мун выпустил его, но прижал своим телом к стене и прошептал:

— Меня постоянно предают. Я не верю в человека, а ты хочешь, чтобы я верил в Бога.

Когда Мун отступил от него, Воскресший Христос сполз по стенке, из его носа текла кровь.

— Бедняга, — сказал лорд Малквист, протягивая Муну свой надушенный платок, — полно, осушите слезы и перестаньте принимать все на свой счет. У всех нас есть право на покровителя, так что не завидуйте ему.

Мун затолкал кружева в рот и вгрызся в них, скрежеща зубами и высвобождая резкий аромат мускуса. Испарения душили его, и он вычихнул их через нос, извергнув масло из розовых лепестков.

— Будь здоров! — поздравила Джейн. — А теперь я попрошу вас всех удалиться, чтобы я могла надеть костюм для катания на лодке, если только вы не пообещаете не смотреть.

— Моя честь мешает мне обещать подобное, — ответил лорд Малквист. — Вставайте, ваше высочество, довольно тешить себя надеждами на муки.

— Он ведь никакое не высочество, правда?

— Семь раз отмерь, один раз отрежь.

— Я Царь Царей, — скромно сообщил Воскресший Христос. Он кое-как поднялся.

Джейн улыбнулась ему и подошла ближе.

— Мне до смерти хочется вас спросить, — сказала она, — что у вас под ночнушкой, ну, то есть вы так и ходите повсюду, а там ничего, как у шотландцев?

— Насчет шотландцев это неправда, — возразил лорд Малквист. — Они носят гульфики из шотландки и несколько слоев прочей одежды, включая водонепроницаемые комбинации до колен, чтобы отгородиться от тумана.

— Это абсолютная ложь, Фэлкон, — неожиданно резко сказала Джейн, — они голые. Это вопрос гордости, и гордецы ходят голиком. — Она стояла и смотрела на Воскресшего Христа через вуаль ресниц, тяжело дыша, прикусив нижнюю губу, пойманный в ловушку розовый язык выделялся на белом фоне. — Я знаю шотландцев, они не позволят с собой нянчиться. Они огромны. Это огромные мускулистые гиганты с мощными, напряженными мышцами, расхаживающие повсюду в своих килтах… — она плотно сжала ляжки, закрыла глаза, откинула голову — жрица, произносящая заклинания в жертвенной дымке, — в своих килтах своими огромными сильными ногами, бугристыми, как узловатая веревка, ставшими от ветра и солнца красно-коричневыми и твердыми, расставив ноги, они стоят на вершине холма, дует ветер, и их килты…

Она вдохнула сквозь зубы, и воздух тихо зашипел в теплой, омытой слюной устричной плоти ее рта. Ее руки разгладили павлиний блеск бедер, скользнули вверх, плотно прижавшись к животу, и вниз, волоча растопыренные пальцы через пах, ладонь к ладони вцепились, впились и углубились в ложбинку и разделились, туго обтянув ягодицы и спину шелком и собрав его на талии, и опять двинулись вверх, формуя грудную клетку, высоко подтолкнули груди и сплющили их в вырезе горла, пока два указательных пальца прослеживали струйку слюны на подбородке, вытекшую из-под навеса влажной губы, и втискивали кончик языка обратно в рот, обнажив острые белые зубы и погрузившись в рот до второго сустава.

Девятый граф поймал ее на лету.

— Джейн, с вами все в порядке?

— Чудесно, дорогой, просто чудесно. Можно мне сигарету?

Лорд Малквист уложил ее на постель. Ее рука нырнула в его карман за золотым портсигаром. Он открыл его, вертикально воткнул сигарету ей в рот и зажег. Она лежала смирнехонько. Четверть дюйма гелиотропа исчезла с первой затяжкой.

— Как вы себя чувствуете?

— Лучше, много лучше, дорогой Фэлкон.

Она радостно выпустила дым в сторону подозрительного и смущенного Воскресшего Христа.

— Это было чудесно, дорогой. Как вас зовут?

— Иисус.

— Ну конечно, дорогой, конечно. Ваши родители были верующими?

— Не ахти, — ответил Воскресший Христос.

— Ну, тогда они, наверно, были ужасные снобы. — Она отдала сигарету Муну. — Дорогой, ты не нальешь мне ванну?

Мун вытащил изо рта платок и протянул его лорду Малквисту.

— Оставьте себе, милый мальчик. Оставьте себе, если вы не против.

— А теперь на выход, дорогие, мне надо выбраться из этой одежды. Кто умеет делать коктейли с мятными сливками? Фэлкон, спуститесь вниз и выпейте коктейль.

— Миледи, мне и так тяжко сознавать, что я отправляюсь кататься на лодке в одежде, предназначенной для игорных столов. Я считаю, что пить мятные сливки в светло-голубом галстуке будет предательством всего, за что я ратую.

— А за что вы ратуете? — спросил Мун.

Девятый граф повернул голову и склонил ее так надменно, что мозг Муна просигналил «аристократ», и он понял, что это, возможно, первый прямой вопрос, который он задал графу о самом графе.

— За стиль, милый мальчик, — ответил девятый граф. — За стиль. Больше ничего не существует.

Джейн села.

— Дорогой, а что же вы можете пить в светло-голубом галстуке?

— Что-нибудь рыжеватое — быть может, желтое, возможно, темно-красное, — но уж никак не зеленое.

— Ну, цветов у нас много, так что спускайтесь вниз и смешайте тот, что вам по душе. И мне тоже смешайте. Я надену шелковый красно-черный костюм для катания на лодке.

— Джин, джин с тоником, водка, водка с тоником или чистый тоник. Красно-черный невозможно переплюнуть, а тягаться с ним вульгарно.

«Стиль?»

Мун сел на кровать и сгорбился, держа платок в одной руке и сигарету в другой, их ароматы легонько щекотали ему ноздри. Порезанная рука зудела, но кровь засохла. Свой платок он потерял неизвестно где.

«Все остальное существует. Реальность. Я ратую за реальность».

Это была совершенная неправда, он даже не знал, что это значит. Он ратовал за душевное спокойствие. За чистоту. За контроль, управление, порядок; за пропорциональность, превыше всего он ратовал за пропорциональность. Величины — объем и количество — должны быть пропорционально связаны с константой человеческого масштаба. Величины силы, пространства и предметов. Он напряг свой разум, подсознательно пытаясь перейти от абстрактного к конкретному, но наткнулся на нечто среднее, которым не смог пренебречь. Он мог только подпрыгивать по воле одного из многих неврозов — так чуть разболтавшееся в раме стекло в окне поезда тихонько дребезжит о сталь, пока Мун часами сидит рядом, сдерживаясь и ожидая, когда же оно разлетится вокруг него.

— Дорогой, поторопись, уже почти девять.

Мун увидел, что лорд Малквист и Воскресший Христос ушли.

— В чем дело?

— Я хочу раздеться, — сказала Джейн.

— Ну так валяй.

— Ты сказал, что нальешь мне ванну.

— Так в чем дело?

— Ни в чем.

— Давай я тебя раздену, — предложил он.

— Не глупи.

— Зубами.

— Какая необычная мысль!

— Держа руки за спиной, клянусь честью.

— Нет.

— Тогда ты раздень меня зубами.

— Что на тебя нашло?

— Я снедаем, — сказал Мун, — похотью.

— Ты отвратителен. Убирайся.

— Нет, — отказался Мун. — Я пришел заявить свои супружеские права. Я наконец пришел. Приготовься. — Он оскалил зубы.

Джейн взвизгнула и метнула в него пузырек духов, затем еще один, затем щетку для волос, пару пузырьков поменьше, несколько туфель и, наконец, золоченое зеркало восемнадцатого века, которое яростно разлетелось о его голову, словно стекло, вылетающее из окна поезда. Мун выдохнул, как будто все его тело было одним большим легким. Пружина распрямилась, пропорции восстановились. Он слепо покачивался в великом покое, рот открыт, ноги исчезли. Он понял, что именно положит миру конец.

III

Воскресший Христос ждал его в коридоре.

— Ваша честь.

Левая бровь Муна была влажной на ощупь. Когда он провел по ней тыльной стороной руки, она окрасилась кровью из пореза над глазом.

— Ваша честь, я вас чем-то подвел, а?

— Пожалуйста, не вини себя… Я хочу невозможного.

— Не на того напоролись? — спросил Воскресший Христос.

Мун изучил его лицо в поисках какого-нибудь пророческого намека, но грубые черты невинно выглядывали из волосяных зарослей.

— Думаю, да.

Он было двинулся дальше, но Воскресший Христос ухватил его за рукав:

— Сэр, у вас лицо порезано.

— Ничего страшного.

— Я бы не стал подниматься наверх в таком виде.

— Не стоит об этом.

— Понимаете, я собирался предложить вам работу.

— Работу?

— Конечно, и вы будете записывать интересные вещи — я воскрес и пришел в город, — разве это не важно записать?

— Сейчас я полностью загружен.

— Вы сможете стать пятым евангелистом, это как пить дать.

— Извини, — сказал Мун.

— Ну как хотите. Многие почтут это за честь.

— Надеюсь.

Мун посмотрел на пятно крови на бороде Воскресшего Христа, и его охватила жалость.

— Прости, что я тебя ударил, это вышло случайно.

— Совершенно верно, ваша честь, — с огромной благодарностью подхватил Воскресший Христос.

— Я хочу сказать, ты случайно заставил меня сорваться. Я злился вовсе не на тебя.

— А на кого?

— Не знаю, — признался Мун. — У меня есть список.

Воскресший Христос кивнул.

— На кого-то незнакомого, — сказал Мун. — Даже на неизвестного.

Он умолк и быстро прошел в ванную, закрыв дверь. Сломанный замок болтался на расщепленном дереве.

Оказавшись в безопасности, он дернул выключатель, и его тут же пронзил блестящий фаянс. Бок ванны обрушивался на него глыбой света. Унитаз, раковина и биде с китайскими улыбками склоняли плешивые головы. Мун рассмеялся над ними. Он открыл все краны и спустил унитаз. Вода хлынула и забурлила вокруг него, разбрызгиваясь из хромированной розы душа.

Силком затолкав их обратно в неодушевленные формы, он закрыл все краны, кроме горячего над ванной, и удовлетворенно опустился на закрытую крышку унитаза.

«Пятый евангелист, как пить дать. Мун, Матфей, Марк, Лука и Иоанн отправились спать на скрипучий диван. Матфей, Марк, Лука, Иоанн, Мун отправились спать в Рождества канун. Мун, Иоанн, Матфей, Лука и Марк отправились спать в общественный парк. (Воскресный хор детей, взывающий к мнемонике, которая сохранит живым мое имя в больших голых классах с приколотыми к стенам акварельными рисунками.) Матфей, Мун, Иоанн, Марк, Лука отправились спать в дом старика. (Очерченные крошеным мелом солнечные лучи, канонада крышек от парт, домой к ленчу и захват в свои руки штурвала, управляющего миром.) Если есть хлеб с маслом и пить чай в одно и то же время, вкусишь от детства. Ты помнишь, как безопасно было быть ребенком».

Туалетная бумага упала на пол и размоталась через комнату плоской лентой. Мун закрыл глаза, но безрукая-безногая груда в зимнем пальто ожила в его разуме и поползла через улицу, словно распоследнее насекомое. Окурок обжег ему пальцы и упал на пол.

Раздался резкий треск, и в дверном проеме появился смущенный девятый граф.

— О! Простите, милый мальчик.

— Ничего страшного, — ответил Мун. — Я просто наливаю ей ванну.

— Именно, друг мой, именно. На мгновение я подумал, что вы опорожняетесь, что бы это ни значило, — я так понимаю, это проделывают с наполненными сосудами, но, со своей стороны, заявляю, что совершенно ничего в этом не смыслю. Вы наверняка знаете, что Малквисты и прочие семейства равного нам стиля и происхождения выделяют и порождают путем умственного процесса, секрет которого передается в крови.

— Нет, не знаю, — признался Мун.

— Естественно, мы об этом не распространяемся. Вы забыли заткнуть пробку.

Лорд Малквист наклонился к ванне. Вода зашумела в другой тональности. Мун бесцельно поднялся со своего сиденья. Лорд Малквист занял его место.

— Благодарю вас, милый мальчик. Вы порезали себе лицо.

Мун посмотрелся в зеркало над раковиной. Открыл горячий кран, но вода не потекла, поскольку набиралась ванна. Он смыл кровь холодной водой и промокнул рану платком лорда Малквиста. После этого порез выглядел не так страшно, но его жгли духи.

— Ваша жена говорит, что вы пишете книгу.

— Да, работаю над одной, — признался Мун.

— Очень рад это слышать. Я тоже пишу одну: небольшую монографию о «Гамлете» как об источнике книжных названий — тема, которая ни в малейшей степени меня не интересует, но я хотел бы оставить после себя тонкий и бесполезный томик, переплетенный в телячью кожу и заложенный ленточкой. Я поиграл с идеей написать о «Шекспире» как об источнике книжных названий, но это было бы трудоемкое предприятие, итогом которого стал бы пухлый громоздкий предмет… Пусть лучше моя книга будет непрочитанной, чем неизящной, понимаете? Вам легко пишется?

— Пока что нет, — ответил Мун. — Я еще не собрал материал.

— А меня это ужасно тяготит. Моя проблема заключается в том, что я не заинтересован ни в чем, кроме себя. А из всех литературных жанров автобиография — самый дешевый. Я становлюсь гораздо счастливее, вкладывая свое «Жизнеописание» в ваши руки.

— Зачем вы ее пишете? — спросил Мун.

— Я вам объясню, милый мальчик. Долг художника — оставить мир украшенным каким-нибудь пустячным и совершенно бесполезным орнаментом. Я не хочу, чтобы обо мне говорили, будто я был всего лишь элегантный бездельник. А зачем вы пишете книгу?

— Я люблю записывать, — сказал, поразмыслив, Мун.

— Да, но почему история мира?

Мун задумался. Поначалу он вовсе не собирался писать историю мира, он всего лишь хотел исследовать свою собственную историю и причины, которые ее определяли. Остальной мир вторгался цепной причинно-следственной реакцией, бесконечность которой приводила его в ужас; его преследовало видение миллиардов скрытых взаимосвязанных вещей, ведущих к простейшему действию, видение себя самого, поправляющего галстук, что было результатом последовательности действий, уходящей в предысторию и начавшейся со сдвига ледника.

— Лично я, — заявил девятый граф, — считаю, что вы избрали неверный путь.

Мун смотрел, как его отражение в зеркале вытирает со лба кровь.

— Какой, в конце концов, смысл такого труда? — вопросил девятый граф.

«Смысл такой, что если пять путешественников на дороге между Лимой и Куско будут переходить мост короля Людовика Святого,[7] когда он обрушится, а ты хочешь узнать, случайно или осмысленно мы живем и умираем, и по этой причине решишь рассмотреть жизни этих пяти путешественников, дабы выяснить, почему это произошло именно с ними, а не с кем-нибудь еще, то надо быть готовым вернуться в Вавилон, ибо все уходит корнями назад, к началу истории мира».

Но сказал он следующее:

— Мне нравится писать о чем-то, что имеет края, где оно останавливается, а не продолжается дальше и не становится чем-то еще. — Что тоже было правдой.

— Боюсь, вы добром не кончите, милый мальчик: у вас диковатый взгляд. Вы должны научиться у меня, что нельзя принимать все на свой счет. Я чувствую прилив назидательного настроения — записная книжка у вас при себе?

Тут Мун вспомнил:

— О'Хара негр?

— Полагаю, нечто в этом роде.

— Но какой негр?

— Ну, милый мальчик, негр есть негр, вы так не считаете?

— Нет, — ответил Мун.

— Вообще-то я не верю в тонкие различия, если только они не касаются меня лично. Какой именно негр О'Хара, для меня ничего не значит. Скажем, что он негр-кучер. — Он доверительно наклонился к Муну. — Если честно, я положил глаз на кучера цвета бледной слоновой кости, потому что представлял его в иссиня-черном и полагал, что это будет довольно эффектно, понимаете, но тот, на кого я имел виды — бледный, как лилия, мальчик с чудесным характером, — боялся высоты. Как только он оказывался на козлах, то начинал плакать и у него шла носом кровь, к чему я вовсе не стремился, — это же все равно что разъезжать по городу в компании плаксивого индейца. А потом я сообразил, что чернокожий будет вполне прилично смотреться в горчичном одеянии, и повысил О'Хару до его нынешней должности, и все бы ничего, если бы только лошади не пытались чуточку больше его понять. Ему, разумеется, придется оставить этот пост… Уж не знаю, кто будет следующим. Вы не считаете, что какой-нибудь китаец будет выглядеть слишком желтым в черном с серебром?

— Но О'Хара… я хочу сказать, что вы из него делаете… например, то, как он говорит?… все выходит наперекосяк, понимаете, я пытаюсь уловить… Он действительно католик, или иудей, или кто?

— Ну вот опять вы взялись за свои тонкие различия…

— Но на самом деле никто так не говорит, это непоследовательно.

— Разумеется, ведь он же негр, не так ли?

— Африканский?

— Нет-нет, он ирландский негр, — ответил девятый граф. — Мой отец выиграл его в Дублине на конской выставке.

— Выиграл?

— В нарды у печально известного графа Силлены. Разумеется, тогда он был немногим старше юнца.

— Сколько ему сейчас?

— Сейчас он уже умер.

— О'Хара?! — чуть ли не в слезах воскликнул Мун.

— Нет-нет, печально известный граф Силлена. Тогда он только-только унаследовал титул, но был печально известен с двенадцати лет.

— Чем?

— В основном нардами. Вы лучше все это записывайте, пока я говорю. Ничто не звучит более веско, чем повторенный экспромт.

— Но О'Хара, — упорствовал Мун. — Вы говорили, что он кокни.

— Кокни? Боже правый, нет, в О'Харе нет ничего от кокни, кроме, разумеется, остроумия.

Мун посмотрел на девятого графа сквозь поднимающийся пар, но не смог уловить намека на шутку или розыгрыш. Он хотел верить, что смущающие его пороки были преднамеренными, но они доходили до него скучными, случайными, пригодными только для той реальности, которая почему-то опять от него ускользала. Он отыскал ручку и место в записной книжке, но, когда принялся писать, разбавленные от влажности чернила расплылись в бледную кляксу восемнадцатого века.

— Сколько мы уже исписали?

Мун показал половину записной книжки.

— Боже правый, неужто я говорил так много, а вышло так мало? Ничего страшного, что такое небольшая трата времени после сорока лет незаписанных афоризмов? Кстати, — сказал он, — Воскресший Христос поведал мне, что просил вас поработать на него.

— Я сказал ему, что уже полностью занят.

— Именно так, но мне пришло в голову, что было бы недурно, если бы я время от времени с кем-нибудь беседовал в противовес бесконечным и довольно капризным суждениям об искусстве и жизни — вы сами неважный спорщик, но я уважаю вашу профессиональную отстраненность, — так что завтра можете взять его с собой. Он развлечет нас своей семейной историей, доколе ему хватит изобретательности. Как бы там ни было, это меня развеет и, надеюсь, подчеркнет мои высказывания — я чувствую, что мои pensées[8]были немного сбивчивы там, где они должны быть четкими, вы не согласны?

— У него нет десяти гиней.

— У вторых сыновей они редко водятся. Но я об этом позабочусь.

— Очень хорошо, лорд Малквист.

Девятый граф серьезно обозревал стену. Вскоре он сказал:

— Знаете, мистер Мун, я не могу вынести мысли о том, что переживу свое состояние, а поскольку я трачу его быстрее, чем старею, то чувствую, что вся моя жизнь — самоубийство… Если я хочу оставить какую-нибудь запись о своем существовании, то мы встретились как раз вовремя.

Мун промолчал. Лорд Малквист закрыл кран, и тишину воды нарушила более глубокая тишина, которая по сравнению с ней показалась Муну богоподобной, предваряющей некое откровение, — ветер, голос, пламя, какой-нибудь намек, который объединит все загадочное и разрешит это для него. Джейн ударила его по голове несессером.

— Не обращайте на меня внимания, дорогие, — сказала она, закрывая дверь. — Что вы тут замышляете? Ого, как горячо!

Она открыла холодный кран и налила из якобы римской керамической фляги ароматического масла, которое тут же вспенилось белыми подушками.

— А ну-ка отвернитесь!

— Миледи, если мое присутствие вас смущает, молю вас, закройте глаза.

Лорд Малквист все же отвернулся. Мун тоже начал поворачиваться, но, вспомнив о своем статусе, продолжил поворот, пока опять не оказался лицом к ней, как раз когда она поддернула халат, чтобы присесть на биде, поэтому, решив, что сначала был прав, он продолжил поворачиваться, пока не оказался лицом к стене, в каковой момент во внезапной ярости опять вспомнил о своей супружеской привилегии и повернулся еще на сто восемьдесят градусов и тут же со стыдом признал, что определенные интимные мелочи в конце концов священны, поэтому завершил круг, закрыв себе в наказание глаза, почувствовал головокружение, открыл глаза и понял, что повернулся слишком сильно. Закрыл глаза, попытался повернуться в обратную сторону и спиной вперед рухнул в ванну.

«Оглохнув и ослепнув, бултыхаюсь в мягкой белой теплыни. Если это смерть, пускай себе наступает».

Но его слишком быстро выудили.

— У меня закружилась голова, — объяснил он.

— Нисколько не сомневаюсь… чем ты занимался?

— Ничем, — ответил Мун. — Я пытался смотреть то в одну, то в другую сторону, все перепутал и упал.

«Пусть это станет моей эпитафией».

Он встал, смахивая пену с одежды.

— Дорогой, это уж слишком.

Джейн выскользнула из халата, весело улыбнулась лорду Малквисту и вступила в пену, выпрямив спину и вытянув руки, словно собиралась погрузиться по шею. Она наклонилась зачерпнуть пригоршнями мыльной пены и скромно задрапировала себя ею, перед тем как с улыбкой повернуться к ним:

— Ну вот! Как вам мой купальный костюм?

— Он идеален, миледи. Более художественной двусмысленности я и не надеюсь увидеть. — Девятый граф набрал еще пены и украсил ею Джейн, возмещая ущерб, причиненный лопнувшими пузырьками. Он отошел, чтобы полюбоваться еще раз. — Не могу поверить, что вы были рождены, — скорее уж сотворены, как Венера Анадиомена, выходящая из волн!.. Вы не согласны, мистер Мун?

Джейн прыснула и обдала их мыльными брызгами. Она села в ванну и откинулась, обезглавленная пеной.

Мун взял одно из больших белых полотенец и вышел обратно в спальню. Ковер темнел от влаги там, где он проходил. Повсюду валялись осколки разбитого зеркала. Он сел на кровать и снял туфли с носками. Кровать намокла там, где он сел, поэтому он поднялся. Снял всю одежду, завернулся в полотенце и встал перед зеркалом, закутав полотенцем тело и голову. Посмотрел на себя.

«Вполне себе святой, господи ты мой боже. Говорю вам, я не прерву свой пост, покуда британцы не вернут мне мою страну, высокочтимый сэр».

Это ошибка. Он содрогнулся при мысли о сорока миллионах голодающих со вздутыми животами, натянул полотенце на лицо, закусил свежую ткань, пахнущую прачечной, и ожил. Зазвонил телефон.

— Алло, — сказал Мун.

— Мари?

— Нет.

— Мари дома?

— Не вешайте трубку.

Мун вышел на лестницу и наклонился через перила:

— Мари!

— Храни вас Бог, ваша честь!

— Я не тебя зову, — сказал Мун.

— Здесь больше никого нет.

— Хорошо, — сказал Мун.

Воскресший Христос искоса улыбнулся ему, сжимая высокий бокал с зеленой, мерцающей льдинками жидкостью. Он вскинул большой палец и подмигнул всем лицом:

— Редкостная штука, ваша честь.

Мун вернулся к телефону:

— Алло.

— Мари?

— Нет. Я могу ей что-нибудь передать?

Короткая пауза.

— Мари ведь здесь живет? — спросил голос в трубке.

— Она здесь работает, — ответил Мун.

— Да, понимаю. Я звоню по ее объявлению.

— По объявлению?

— Я бы хотел заскочить. На уроки, понимаете?

— Уроки?

— По французскому. Исправительные.

— Извините, — сказал Мун. — Ее сейчас нет.

— Так. А еще кто-нибудь есть?

— Еще кто-нибудь?

— Какая-нибудь другая девушка?

— Вы имеете в виду Джейн?

— Да, сойдет.

— Она моя жена.

— А… Ну, это ведь вам решать, не так ли? Я заскочу.

— Она не знает французского, — сказал Мун. — Только то, что учила в школе.

Пауза подольше.

— В школе?

— Да. Вы ее друг?

— Не совсем. Но я в полном порядке, не волнуйтесь. Она ведь исправительная?

— Исправительная? — спросил Мун.

— Строгая.

— Да нет, не совсем. Скорее веселая.

— Веселая?

— Да.

— Так. Послушайте, а когда освободится Мари?

— Не знаю, — ответил Мун. — Я бы перезвонил завтра. Но, может быть, у нее выходной — это же суббота.

— Послушайте, я в полном порядке, понимаете?

— Да, конечно.

— Ну так я еще позвоню.

— Я передам ей, что вы звонили, — пообещал Мун. — Как вас представить?

— Юргбраун.

— Простите?

— Браун, — яростно сказал человек.

— А… хорошо. Тогда до свидания.

Он повесил трубку. Бомба зловеще улыбалась ему. Он положил ее на ладонь и осмотрел, поставив одну ногу на кровать и утвердив локоть на вздернутом колене. «Ступай теперь в комнату к своей даме и скажи ей, что, хотя бы она накрасилась на целый дюйм, она все равно кончит таким лицом: посмеши ее этим… Ее губы будут розовы, как кости, а глаза — зелены, как пепел».[9]

Он посмотрел на гранатовое сопло бомбы и перевернул ее, чтобы разглядеть утопленный часовой механизм и ключ, который безвозвратно высвободит ее энергию. Интересно, будет ли она тикать? Мун сжал ее ладонями, пока его тело не лишилось крови и вновь не наполнилось ею. Он насухо вытерся полотенцем, завернулся в него, положил бомбу рядом с телефоном, прошел по мокрому следу к двери в ванную и постучал.

— Кто там?

— Я, — ответил Мун.

— Чего тебе надо?

— Записную книжку. Я забыл там записную книжку.

— Тогда входи.

В ванне плескалась пена. Джейн и девятый граф — виднелись только их головы — лежали и в оцепенении опиумного блаженства смотрели друг на друга сквозь дымку. Джейн приветственно подняла облепленную пеной руку, но не оглянулась. Лорд Малквист лежал с закрытыми глазами, опустив голову на краны. Его одежда была аккуратно переброшена через вешалку для полотенец.

— Редактору «Таймc», — сонно бормотал он. — Здравствуйте, милый мальчик. Ваша жена как раз рассказывала мне о вашей проблеме. Примите мой совет: воспринимайте это как благо и больше не думайте об этом. — Он сдул небольшой хребтик пены перед своим лицом. — Редактору «Таймc». Сэр. Позвольте воспользоваться гостеприимством ваших колонок, с тем чтобы ознакомить ваших читателей с научным принципом, пришедшим мне в голову в ванне. Он касается измерения объема предметов эксцентрической формы наподобие кубка, или пианино, или швейной машинки, или чего бы то ни было, что не определяется удобным образом своей высотой, шириной и глубиной. Мне пришло в голову, что если указанный предмет поместить в прямоугольный или цилиндрический сосуд с водой, то его объем будет представлен легко измеряемым количеством воды, которую он вытеснит. Ваш и т. д., Малквист. — Его голова опустилась ниже, а одна нога поднялась из пены, капая, как у прокаженного. — У меня ноги скрипача, — заметил он и, опустив ногу, по-видимому, уснул.

— Какая такая проблема? — спросил Мун.

— Дорогой, только не делай вид, что у тебя нет проблем. Они у всех есть.

— Ты в этом ничего не понимаешь.

— И у тебя их больше, чем у остальных.

Закутанный в полотенце Мун опустился на пол, обмякнув, привалился к краю ванны и приник ртом к ее уху.

— Джейн… — Он говорил очень тихо. — Позволь мне. Пожалуйста. Я одинок.

Она лежала с закрытыми глазами и тихо дышала.

— Дорогой, ты не сделаешь для меня кое-что?

— Да, — выдохнул Мун. — Джейн, я сделаю для тебя все что угодно.

— Тогда потри мне носик. — Она сморщила лицо в поросячье рыльце.

Мун опустил голову на край ванны и вытер об него лоб. Джейн потерлась лицом о его волосы, и он опять задрожал от любви.

— Так-то лучше!

Когда он посмотрел на нее, ее лицо разгладилось, лишилось выражения. Мун встал.

— Этот ковбой, тот, что на улице.

Джейн молчала.

— Он называл тебя Фертилити.[10]

Она молчала.

— Фертилити! — Он горько и хрипло рассмеялся и собрался уходить.

— Ты забыл записную книжку.

Он осмотрел ванную, но не увидел ее. Обыскав полки, подоконник и углы, он плюнул и открыл дверь.

— Держи.

Рука Джейн высоко поднялась из пены, сжимая записную книжку. Он взял размякший томик и застегнул его.

— Ты выронил ее в ванне, когда туда рухнул. — Она закрыла глаза.

Джейн и девятый граф трупами лежали в волнующейся пелене. Они не взглянули на него, и он вышел в холодный коридор, закрыв за собой дверь.

Наверху лестницы Мун опять остановился. Воскресший Христос привалился к дверному проему гостиной, ухмыляясь, точно менестрель. Бокал с джином совершенно неподвижно стоял у него на лице, сопротивляясь взгляду Муна. Воскресший Христос изменил угол наклона и упал, но умудрился удержать бокал вертикально, перекатившись и извернувшись под ним, как дрессированный тюлень, и опять вскочил на ноги все с той же ухмылкой.

— Вот это выпивка, — сказал он. — Мы двинем вперед, одетые в тончайший лен, и выкурим фаристимлян и филисеев из храма Святого Павла, это уж как пить дать.

Он рыгнул, с претенциозностью плохого актера тронул свободной рукой губы, поклонился, подмигнул, скрестил ноги и упал на спину, вертикально прижимая бокал к груди.

Мун спустился вниз и переступил через его тело. Верхний свет — люстра — был включен. Он выключил его, оставив гореть только лампу на столе и еще одну, которая стояла посреди разноцветных бутылок на шкафчике в углу. Включил электрокамин и поднес к теплу записную книжку, пытаясь разлепить страницы. Написанное расплылось бледными оттенками синего. Он положил записную книжку на плоский верх камина и открыл письменный стол. После некоторых трудов отыскал список имен, который задумчиво прочел. Положил его на место, достал письмо и прочитал следующее.

Воскресенье.

Дорогой мистер Мун!

Настоящим подтверждаю соглашение, достигнутое в нашей беседе. Я намереваюсь воспользоваться услугами «Босуэлл инкорпорейтед», а именно Вашими, сроком на один год и принимаю условия оплаты в размере двух тысяч гиней в год, выплачиваемых вперед раз в квартал, из расчета не более двадцати и не менее двадцати двух рабочих дней в календарный месяц; Ваши обязательства заключаются в том, чтобы сопровождать меня по моему требованию не более шести часов в день с возможностью четырех дополнительных, оплата которых будет оговорена, и записывать моиизречения, общие наблюдения, перемещения и т. п. полно и достоверно, обеспечив меня двумя копиями Вашего дневника.

Когда Вы получите это письмо, то поймете, что я пишу Вам в день смерти героя нации. Упоминаю это потому, что считаю данный момент подходящим для нашего начинания. Я чувствую, что необычайная скорбь, выжимаемая из чувствительных людей и навязываемая им, является последним пережитком эпохи, понятия которой о величии более никуда не годятся. Он жил в эпоху, которая считала историю драмой, разыгрываемой великими людьми; он заслуженно прослыл человеком действия, вождем, который вознес личное участие до уровня священного долга, вдохновляя своих людей засучивать рукава и принимать деятельное участие в делах мира. Я думаю, что, возможно, подобное поведение более никого не вдохновляет и не соответствует событиям, — такая философия сейчас сомнительна, а ее последствия больше нельзя приписывать судьбе индивидуума. По этой причине его смерть вполне может означать, что фигуру героя сменит Стилист, зритель как герой, человек бездействия, который не осмеливается засучить рукава из страха перепачкать манжеты.

Ибо Стиль есть эстетика, врожденная и ни с чем не связанная, а в наши ненадежные времена это добродетель. Все мы обладаем безмерной способностью причинять вред, а посему единственный моральный вопрос стал выбором самого заслуживающего получателя. Но понятие сражения обесчещено, и сейчас время отступиться от него. Я остаюсь в стороне, подавая только лишь свой пример.

Я считаю вполне приемлемым, если плоды нашего сотрудничества будут издаваться дважды в год. Посему я предпринял шаги для устройства публикации первого тома в июле. Я всячески уверен в Ваших писательских способностях и в том, что Ваше перо изобразит меня достойным восхищения. Кстати, одна из моих целей — увековечить в языке свое имя (напр., лорд Кардиган, Сэндвич и т. п.), и я надеюсь, что Вы мне в этом посодействуете.

Если Вы с этим согласны, заезжайте на Куин-Эннз-Гейт в четыре часа пополудни в следующую пятницу. Я надеюсь, что после предварительных обсуждений Вы сопроводите меня в мой клуб на обед. Боюсь, что пища будет отвратительна, но мое воображение взыгрывает в неблагоприятной обстановке.

Искренне Ваш,

Малквист.

Приложено пятьсот гиней. (Будьте добры, удалите все упоминания о деньгах, включая эту приписку, и поместите в папку «Стилист как герой: письма Малквиста».)

Мун поместил письмо в картонную папку и после некоторых раздумий написал на ней: «Письма Малквиста».

И подумал: «Я согласен со всем, что вы говорите, но буду до смерти оспаривать ваше право говорить это — Вольтер (Младший)».

Мун ухмыльнулся.

Шизик.

Что?

Ты бы не назвал себя шизофреником?

Ничего себе! Дело только в том, что моя эмоциональная склонность к реакционному и интеллектуальная склонность к радикальному не терпят друг друга и каждая хоронится под моим эстетическим отвращением к их соответственным сторонникам…

Чего?

Я хочу сказать, что я не фанатик, я вижу обе стороны вопроса.

И под обеими расписываешься.

Это не делает меня шизофреником.

А как насчет самоопрашивания?

В этом нет ничего плохого, ничего дурного, это просто попытка объяснить.

Что именно?

Все. Что я не шизофреник.

А кто ты?

Я — выведенный из строя… своей неспособностью провести где-нибудь черту и… остановиться. Я…

В дверь звонят.

Мун вышел в прихожую и открыл переднюю дверь пожилому мужчине, который стоял навытяжку и элегантно опирался на тросточку, его яркие слезящиеся глаза на лице тряпичной куклы, окаймленные красным и набрякшие, выражали отвращение к уличным фонарям.

— Ого! Старина, я вытащил вас из ванны?

— Не совсем, — ответил Мун.

— Я ужасно извиняюсь.

— Ничего страшного. Чем могу служить?

— Послушайте, старина, вы так простынете, мы можем пройти внутрь?

— Вам кого?

— Мари… она дома?

— Не думаю, нет… Я могу вам чем-нибудь помочь?

— Давайте начистоту, старина, — я не новичок. Послушайте, мы можем пройти в прихожую… а то говорить на ступеньках, знаете ли… — Он усмехнулся.

Мун отступил внутрь и дал мужчине войти.

— Благодарю. Клиентам самим приходится открывать дверь, а?

Они стояли прямо у двери, вопросительно глядя друг на друга.

— Что именно?… — спросил Мун.

— Модели, старина.

— Модели.

— Для фотографии. — Мужчина отогнул лацкан пальто и показал висевшую на шее камеру. — Понимаете, я специально заскочил. — Он заглянул Муну через плечо и весело хлопнул одной рукой. — Эй, мамзель!

Мун обернулся и увидел Джейн, разбитую на полоски перилами, — она голиком шла по верхней прихожей, волоча за собой халат.

— Это не она, — сказал Мун. — Я не видел Мари с… — Он поежился, дрожа под полотенцем. — Подождите здесь минутку.

Мун прошел обратно в гостиную. Нагнулся, приник щекой к ковру и всмотрелся в темноту под диваном.

— Мари?

Он поднялся, оттащил диван назад, посмотрел на нее и осторожно перевернул на спину. Они изумленно уставились друг на друга. Он вернулся в прихожую.

— Она там?

— Она мертва, — сказал Мун.

— Мертва? Старина, что вы хотите сказать?

— Ее застрелили.

— Убили, старина?

— Ну… — Мун сдерживался, пытаясь уложить время во внятную последовательность. — Ну, на улице был ковбой… Он застрелил ее через окно.

— Ковбой, старина? Как необычно!

— Да, — ответил Мун. — Не думаю, что он хотел ее убить.

— Только приголубить, как говорится.

— Ну, в комнате находился еще один ковбой — он пытался убить его.

Старик внимательно рассматривал Муна.

— Зачем?

Его невинное любопытство выводило Муна из себя. Мужчина стоял, яркоглазый и недоумевающий, точно сухопарая длинноногая птица.

— Они спорили из-за нее?

— Точно, — вспомнил Мун. — Они спорили из-за моей жены.

— Вашей жены! Дружище! Я и понятия не имел, совершенно никакого понятия! Какой ужас!

— Да, — ответил Мун. — Ну… — И он стал легонько подталкивать его на улицу.

— Что вы собираетесь делать — вызвать полицию?

Мун с облегчением ухватился за эту идею:

— Да, именно, они во всем разберутся, это ведь их работа, не так ли?

— Разумеется. — Он задумчиво умолк. — Знаете, они будут фотографировать.

— Что? — спросил Мун.

— О да, они всегда фотографируют. Тело то есть. — Он задумался над этим. — Где ваша бедная жена?

— Наверху.

— Послушайте, я уверен, что вы считаете меня весьма настырным, но не будете ли вы против, если я сделаю всего один ее снимок — разумеется, за обычную плату.

— Снимок?

— Моментальный.

— Моментальный снимок?

— Вашей жены. Вы не будете против?

— Боюсь, что я…

— Оставили ее в комнате, да?

— Да, — ответил Мун.

Он прошел за мужчиной наверх, пока его мозг пытался разрешить проблему, которую не мог определить. Когда они дошли до верха, Мун сказал:

— Наверное, вам лучше немного подождать здесь.

— Конечно-конечно. — Старик нервно производил какие-то манипуляции с камерой.

Мун постучал в дверь спальни, а затем, в ярости от такой скромности, распахнул ее так, что она грохнула о стену. Джейн, одетая в шелковый красно-черный брючный костюм с расклешенными штанинами и высоким воротником, сидела за туалетным столиком и укладывала волосы. Она раздраженно обернулась:

— Мы больше не будем этого делать. Один раз за ночь вполне достаточно.

— Там фотограф пришел, — сообщил Мун.

— Какой фотограф?

— Хочет сделать твой снимок.

— Вовсе нет, старина, — раздался сзади хриплый голос. — Вышла маленькая неувязочка. Вечер добрый, миледи.

— Мари мертва, — сказал Мун Джейн.

— Это я понял, старина. Где она находится?

Закончив укладку, Джейн встала и подошла к ним, взбалтывая пузырек с лаком для ногтей.

— О чем вы говорите?

— Мари мертва, — сказал Мун.

— Генерал, у вас назначена встреча? — спросила Джейн старика.

— Нет, боюсь, что нет, я просто…

— У вас нет никакого права приходить сюда, если вам не назначено, — упрекнула она его. — Я думала, это понятно.

— Мари мертва, — сказал Мун.

Дверь ванной открылась и закрылась, и в коридоре послышалось, как лорд Малквист напевает себе под нос. Он вошел, опять полностью и идеально одетый, громко напевая, и принял в дверном проеме позу: ступни по-балетному вывернуты наружу, левая рука уперта в бок, правый локоть прижат, запястье вывернуто под прямым углом.

— Малквист! Какого дьявола вы здесь делаете, старый плут?

— Принимаю ванну, генерал, — ответил девятый граф. — Иногда я специально заезжаю сюда по вечерам, чтобы принять ванну.

— Вот это да! А это очаровательное создание, конечно же, почесывало вам спинку своими алыми ноготками?

— Нет, пальцами ног. А вы зачем здесь?

— Фотографирую, — сказал генерал. — Хотите посмотреть некоторые снимки? Они чрезвычайно подробны.

— Нет, благодарю вас. Стараюсь избегать подробностей.

— Мари мертва, — сказал Мун.

Генерал окинул всех сияющим взором.

— Я не видел Малквиста с… когда же это было?

— Пожалуйста, — попросил девятый граф, — в моих правилах не иметь прошлого.

— Мы с ним прошли весь скандал со стариной Джерри, — сказал генерал.

— Фэлкон! — воскликнула Джейн. — Вы никогда не говорили мне, что сражались. Вы были отчаянным храбрецом?

— Дорогая Джейн, я не люблю об этом вспоминать. Но полагаю, что я претерпевал немыслимые неудобства. Ямайка — утомительное место и в лучшие времена.

Джейн подула на накрашенные ногти и помахала ими.

— Почти готово. Дорогой, Фэлкон везет меня на прогулку. Меня не жди, я скоро вернусь.

Мун сделал к ней два целенаправленных шажка и порезал ногу осколком зеркала на полу. Он сел на постель и перевязал рану краем полотенца.

Лорд Малквист похлопал Муна своей тростью:

— Ну, мистер Мун, думаю, мы можем поздравить друг друга с первым днем работы. Я предвкушаю чтение вашего дневника. Утром заезжайте ко мне домой и прихватите с собой Спасителя. Возможно, ему сперва стоит принять ванну. Если он вздумает артачиться, окрестите его, полностью обмакнув в горячую мыльную воду. Пойдемте, Джейн.

Мун вытер кровь с ноги и закачался в своем полотенце. Джейн погладила его по голове, и он увидел, что лорд Малквист и генерал ушли.

— Джейн… не уходи. Оставим их.

— Выше нос, дорогой, не хандри. Я скоро вернусь.

— Тогда почему я не могу поехать?

— Дорогой, ты что, ревнуешь?

— Да, — признался Мун.

— Дорогой, но это же прелестно.

Она поцеловала его в голову.

— Я действительно люблю тебя, Джейн. Это так ужасно.

— Знаю, дорогой, знаю.

— Останься… Я буду с тобою нежен.

— Не сейчас, дорогой. Еще рано. Скоро.

— Обещаешь?

— Обещаю. И, дорогой?…

— Да? — сказал Мун.

— Ты не сделаешь для меня кое-что? — Она прильнула к нему, источая аромат и тепло.

— Джейн, я сделаю для тебя все что угодно.

— Упакуй Мари.

— Упаковать ее? — осторожно спросил Мун.

— Избавься от нее. До моего возвращения, хорошо, дорогой? Меня все это так нервирует. Ее ведь здесь не будет, когда я вернусь, а?

Мун обнял себя и дернулся телом, изображая поклон.

— Ты милашка, ты такой славный.

Ароматное тепло отльнуло от него.

— Джейн… а что это за работа моделью, уроки французского и прочее — я ничего об этом не знаю.

— Ну так ты же весь день в библиотеке, так?… Тебя никогда здесь нет… Мари навещало много друзей, и я никогда не интересовалась, чем она занимается в свободное время.

— Тут звонил один человек, — сказал Мун. — Похоже, он думал, что ты… Джейн, ты ведь не знаешь французского?

— Дорогой, не будь таким занудой. Я ничего не делала, ты же меня знаешь. Только смотрела.

Она поцеловала его еще раз и вышла. Мун сидел совсем неподвижно и смотрел, как из раны течет кровь. Он попытался зализать ее, но не дотянулся. Он услышал, как хлопнула передняя дверь, а вскоре за этим заскрипела и покатила вдоль конюшен карета.

Когда все стихло, Мун поднялся и разыскал чистый носовой платок. Он отнес его в ванную, намочил под краном и перевязал им ногу. Стены ванной запотели, но теперь в поверхностях не было жизни, которая могла его тронуть. Пена съежилась в пленку пузырьков на мертвой воде. Он вышел и прохромал в комнату Мари. Там было темно, он безрезультатно пощелкал выключателем у двери вверх-вниз. Мун медленно двинулся вперед и упал на постель, на которой и лежал, пока тьма не побледнела достаточно, чтобы он смог разглядеть рядом с собой лампу. Он включил ее и сел.

Он не был в этой комнате с тех пор, как Мари в нее въехала. Он знал ее немного как комнату для служанок, которая в разное время принадлежала разным девушкам, ни одна из которых ничего для него не значила. Их звали Кристина, Мейбл и Джоан, а до них были другие. Тем не менее комната Мари его очаровала. Она была не слишком прибрана, но неприбранность ее украшала — повсюду были разбросаны цветастые пятна: розовые и голубые лоскуты нейлона, две голубые туфли и одна белая на постели, повсюду книжки в кричащих обложках, через кресло переброшен алый шелковый шнур, разнообразная одежда наполовину в ящиках и шкафах, наполовину наружу. Сачок с бамбуковой ручкой и белая меховая тапка неудачно соседствовали на туалетном столике посреди разноцветных бутылочек. Мун взял тапку и потер мехом лицо. Мех перепачкался кровью, и он тут же расплакался.

Он посмотрел на себя в зеркало, и его жалость к своему образу отразилась назад к нему, но не утешила. Когда он наклонился к закрывающимся зеркальным створкам, то заметил отражение своего отражения, и его отражение, и его и увидел себя множащимся и убывающим между зеркалами, тогда как сам он в ужасе замер точно в центре линии, которая протянулась до краев плоской земли. Он закрыл глаза, выпрямился и рухнул на табурет. Он вернулся в спальню.

Так ничего и не решив, он взял бомбу, осмотрелся и похромал с ней вниз, опираясь на здоровую ногу. В гостиной генерал склонился над Мари, приставив к глазу камеру. Ноги Мари были оголены, и Мун сообразил, что генерал поправил ей одежду. Комнату на мгновение озарила вспышка, генерал выпрямился, увидел Муна и весело ему кивнул. Мун прохромал к шкафчику в углу, взял одну из бутылок за горлышко и похромал обратно к генералу, который наблюдал за ним все с тем же жадным любопытством. Мун ударил его по голове бутылкой и продолжал бить, пока бутылка не разбилась. Она разлетелась яростно, как стекло, дрожащее в окне поезда, но это не помогло. По пути из комнаты он переступил через Воскресшего Христа, который лежал, будто сраженный на поле боя, все еще сжимая бокал в вытянутой руке.

Мун прошел в кухню, выключил свет и снова включил его. Зажег все конфорки на плите и открыл все краны. Колонка ухнула, содрогнулась и сбавила громкость до тихого рева газовых рожков. Ее шум и сила, как обычно, стиснули нервы Муна, но они не взорвались, как обычно. Обойдя дом и включив весь свет, воду, электричество и газ, он вернулся в гостиную и включил радио и проигрыватель.

Он слышал, как по всему дому хлещет вода, колонка рокочет на грани извержения, а музыка раскатывается и бьется на свету. Он чувствовал давящую на заклепки пульсацию всех электростанций, начинающих светиться и биться, как сердце, сжимая материю в энергию, которая тут же находила выход, прокачиваясь через тело мира, который был бесконечной перестановкой тел, заключенных в восьмиугольнике зеркал. Он попытался мысленно освободиться от всего остального, но барьеры сносили друг друга; ключ к равенству между ним и миром находился теперь за пределами разума, а утешение — за пределами ритуала. У него больше не было ответов, только бомба, которая, если ее поместить в нужное место, пробьет для него дыру, в которую он упадет.

Мун неподвижно стоял в освещенной вибрирующей коробке дома, слишком напряженный, чтобы плакать, и вскоре совокупное давление всех его старых множащихся страхов достигло самого центра его разума и стало распространяться наружу, заполонило его и продолжило распространяться, не принося облегчения, и вот, уже не в силах его сдерживать, Мун нажал небольшую кнопку на бомбе, услышав внутри щелчок пломбы безопасности. Бомба принялась тихонько тикать.

Когда Мун огляделся, то увидел, что его записная книжка пергаментом скручивается на электрокамине, а одна ее страница свисает к нити накала, и заметил первый световой язык, прыжком обратившийся в пламя. Записная книжка сгорела и превратилась в свою черную копию, сведенную к хрупкой сущности.

Загрузка...