Лорс рисует афишу

Утиное мясо

День в редакции начался с гомерического хохота. Смех катился из кабинета в кабинет, из одного конца коридора в другой. Он вспыхивал везде, куда вихрем залетал разносчик сегодняшнего веселья Аркадий Цвигун, молодой разъездной корреспондент, по его собственному утверждению широко известный ста тысячам читателей под псевдонимом «Арк. Цвиг». Подбегая к каждому, он совал свежий номер газеты с обведенным абзацем и спрашивал:

— Чем надо откармливать кур, старик? Ну? Читай!

Глаза читающего уже начинали от изумления широко раскрываться, а Цвиг все-таки спешил объяснить:

— Утиным мясом!

— Ха-ха-ха! О-о-о! Вот это «ляпа»! Кто автор? Лорс?!

— Лорс!

Захлебываясь смехом первооткрывателя ошибки Арк. Цвиг мчался в следующий кабинет.

Ошибка случилась в хлесткой корреспонденции, полной гражданского гнева против руководителей одной из колхозных птицеферм. Называлась корреспонденция «Курам на смех», и в ней юный внештатный сотрудник редакции Лорс беспощадно разоблачал: «А на самом деле привесы птицы резко снизились на ферме еще и потому, что здесь перестали давать курам утиное мясо».

Вместо «утильное» (бросовое, негодное, употребляемое только в корм птице) — «утиное»… Хохот катился дальше вместе с Цвигуном. Даже бывалые газетчики не могли удержаться от усмешки.

Разумеется, никто не удивился, что такая очевидная ошибка проскочила. Нередко на газетную полосу прорывается как раз самая очевидная несуразность. Заколдованной невидимкой она проскакивает через все фильтры: мимо машинистки и литсотрудника, заведующего отделом и ответственного секретаря, корректора, дежурного по номеру и редактора. И первым обнаружить ее чаще всего удается кому-нибудь из тех подписчиков, которые старательно читают газету от корки до корки и тут же спешат оповестить редакцию по телефону: «А у вас сегодня на второй странице…»

Что касается данной редакции, то здесь первооткрывателем обычно оказывался Цвигун. У него был поразительный нюх, он обнаруживал ошибку в готовой газете (разумеется, не в своей корреспонденции, а в чужой) молниеносно, как бы по запаху. И сразу спешил раззвонить об этом по всей редакции.

Сам виновник ошибки, Лорс, еще ничего не знал о своей беде. Прибежав в редакцию чуть свет, чтобы увидеть свежую газету, он лежал в старинном кресле, словно на плавном облаке славы и грез. Лорс в блаженстве читал и перечитывал знакомый наизусть текст, любовался собственной подписью. Он отрывался только для того, чтобы обвести гордым взглядом свой просторный, уютный «кабинет». Трибуна, обтянутая жухлым бархатом. Пианино. Шаткий столик. В углу свалены фотостенды. И хотя стекла окон мутные, а двор редакции перед самым окном уставлен рулонами бумаги и железными бочками с типографской краской, утренний свет все же прорывается в помещение.

Вот здесь, на сцене красного уголка редакции, и рождалась корреспонденция «Курам на смех»… Печатал ее Лорс вот на этой пишущей машинке с полустершимся шрифтом и золотистой маркой «Ундервуд». Персональный «Ундервуд»! Похожий на старинный комод, он отдан машинистками Лорсу насовсем. Лорс безотказно помогает машинисткам перенести тяжелую красавицу «Олимпию», когда редакционное начальство захочет диктовать статью в кабинете. Если привозят писчую бумагу, Лорс тотчас выскакивает через окошко во двор и носит тяжелые кипы на второй этаж, в машинописное бюро.

Цвигун ругает за это Лорса: «Твои благородные субботники в пользу машбюро чреваты для престижа газеты. Вдруг зайдет солидный автор, увидит тебя за таким «творческим» занятием? А назавтра — твоя статья в газете! Кто писал? Редакционный грузчик! Хорошо, что никто тебя еще не знает…» Машинистки обзывают Цвигуна за такие поучения аристократом, а Лорса учат печатать профессиональным способом: не двумя пальцами, а всеми десятью.

Правда, корреспонденцию «Курам на смех» Лорс печатал пока еще двумя пальцами. И все равно она получилась прекрасная. Целых сто тридцать шесть строк! Крупный заголовок. Рядом с подписью — «наш внештатный корр.».

Кто знает, вдруг сам редактор на летучке скажет: хватит вам держать этого парня на спортивной и культурной хронике, почаще давайте ему серьезные задания по главным отделам! Пожалуй, после такой корреспонденции и в штат могут взять…

Интересно, читают ли газету ребята, с которыми он играет на стадионе в волейбол? Конечно, девушка Эля, с которой он познакомился в библиотеке, прочтет! Она уверяла, что угадывает заметочки Лорса, даже безымянные, по стилю. Уж вечером-то в шахматном клубе кто-нибудь непременно спросит Лорса: «Не ваша ли статья сегодня в газете?»

А дядя… Как будет удивлен дядя! Каждый раз при виде заметки Лорса он недоверчиво спрашивает: «Твоя?!» И сердито хлопает по газете тыльной стороной ладони: «Почему же они, черти, фамилию не всегда ставят! Одной строчки им жалко, что ли?»

С тех пор как остался круглым сиротой, Лорс живет у дяди. И только один раз вырвались у дяди обидные слова: «Институт бросил после первого же курса, никакой профессии у тебя нет, а девятнадцать уже стукнуло. Я говорю не потому, что мне нелегко с большой семьей, — хочу, чтобы мой племянник не последним человеком среди людей был!» Ну что ж, желание дяди сбывается!

…Чаще стали хлопать редакционные двери. Со второго этажа, где расположены отделы, доносились в тишь красного уголка голоса. С умилением прислушивался Лорс к хохоту, перекатывавшемуся по редакции. Наверное, чья-нибудь очередная «хохма», в газете не могут без этого. Тенор Цвигуна, который можно было различить в этом говоре и смехе, пробежал над головой, скатился по лестнице и взорвал тишину красного уголка. Лорс вскочил с кресла, подсел к машинке и забарабанил по клавишам, делая вид, что работает: неловко наслаждаться славой у кого-нибудь на виду.

Раздвинув занавеску, Цвигун пошнырял глазами по сцене, заметил небрежно кинутую на стул газету и ухмыльнулся:

— Упиваешься, вундеркинд? К заведующему! У тебя «ляпа»!

Редактор советует знать жизнь

Заведующего отделом, Виктора Андреевича, в кабинете не оказалось, его вызвал редактор.

— Ох, даст ему сейчас шеф из-за тебя! — горевал Цвигун с сияющим лицом. — Тебя-то от газеты отлучат, это ясно, но в этих стенах ты свое имя все же увековечил: сотрудники будут из поколения в поколение рассказывать о твоем совете колхозным куроводам.

Вошел заведующий. Тяжелее обычного припадая на хромую ногу и громче, чем всегда, стуча об пол палкой, он молча прошел к своему креслу. Лорс бросил виноватый взгляд на Виктора Андреевича. Он фронтовик, на протезе. Двигается мало, без конца курит. Его крупное доброе лицо всегда желтоватого оттенка. А сейчас оно было в красных пятнах, как у очень рассердившегося человека.

Цвигун не переставал донимать Лорса:

— А что, старик, если бы тебе двинуть через газету еще одну идею: интенсивный откорм свиней краковской колбасой.

— Отстань от него, Цвигун! — хмуро одернул Виктор Андреевич.

Он взялся было за папку с бумагами. Но, поглядев на расстроенного Лорса, отложил папку и сказал:

— Корреспонденция у тебя, в общем-то, интересная. Литературный дар есть, так и редактор сказал («Приведи в порядок лицо, Цвигун, оно у тебя от зависти вдруг искривилось»). Но он сказал еще и вот что: «Больше не печатать его. Может так напутать, что крепко подведет редакцию. И дело не только в опечатке: он не знает жизни, а берется слишком лихо критиковать». Я не согласен с таким крутым решением, но пока давай не будем спорить…

Вот почему заведующий так расстроен! — догадался Лорс. Он пытался защищать перед редактором его, Лорса…

— Сколько раз я твердил этому молодому гению: рано тебе жечь глаголом сердца людей, — вмешался Цвигун. — Пиши только о положительном, и никогда не будет неприятностей…

— Не жечь глаголом всегда спокойнее, — оборвал его заведующий, — тогда и сам не обожжешься! Эх, Цвигун, Цвигун…

«Конечно, вышибут меня из редакции», — думал Лорс, вертя в руках пластмассовое пресс-папье.

Виктор Андреевич прошелся по комнате, опираясь на палку. Сел рядом с Лорсом. Задумавшись, чертил кружочки и заговорил так, будто размышлял вслух:

— Толстой писал, что талантливый человек — это человек, который, прежде всего, любит. Это касается не только литературы. Не только газетной работы. Это, по-моему, относится к любому делу в жизни. — Не оборачиваясь к Цвигуну, Виктор Андреевич сказал ему через плечо: — Ты любишь то, что пишешь. Верно?

— По Толстому! — приосанился Цвигун.

— А надо еще любить то, о чем пишешь. Тогда и талантливое доброе слово найдешь. И гневное слово скажешь, чтобы помочь людям. Конечно, с умом надо такое слово говорить, со знанием дела, в этом-то редактор совершенно прав. Но скажи, Цвигун, разве имеет право журналист быть безразличным к плохому?!

— Странно… — вскинул руки Цвигун и процедил: — Ошибка у кого-то, а нотацию — мне?! По существу, сегодня ваша «ляпа» в газете, Виктор Андреевич, — ваша. Был бы я на вашем месте, сбегал бы вчера в типографию и лишний раз прочитал материал этого неопытного олуха!

Лорс терпеливо попросил Цвигуна:

— Слушай, опытный олух, хватит тебе. Виноват я сам…

Цвигун вышел, но тотчас сунул голову обратно в дверь и осведомился у Лорса:

— Подлизываешься к заведующему?

Лорс молниеносно швырнул в Цвигуна пресс-папье. Тот успел захлопнуть дверь, но тут же приоткрыл ее и взялся негромко, отчетливо перечислять:

— Вундеркинд-ундервуд! Подхалим. Утиное мясо! Ты меня еще вспомнишь!

Только Лорс шевельнулся, дверь закрылась и из коридора донесся хохот Цвигуна.

— А на вид ты тихоня! — удивленно рассмеялся Виктор Андреевич. — Ингушская кровь все-таки иногда просыпается, а?

— Она во мне никогда не засыпала! Извините, что сорвался при вас. И… прощайте, Виктор Андреевич! — встал Лорс.

Выражение лица у заведующего стало вдруг как у очень рассердившегося человека — точно такое, с каким он пришел от редактора.

— Будешь печататься! И в штате со временем будешь, — он поворошил Лорсу непокорную шевелюру, — если, конечно, не станешь ничем швырять в цвигунов. Вот что: не появляйся-ка в редакции недельку-другую, пока редактор не остынет. А потом…

Эля советует заиметь характер

Лорс бесцельно шагал по шумным улицам города, обдумывая случившееся. Он размышлял над одной странностью. В детстве он, сколько помнит, не слышал упреков в незнании жизни. Ни от покойных родителей, ни от учителей. Но как только он вырос и даже стал непосредственным участником этой самой жизни, упрекают в ее незнании!

Звенели трамваи. Протарахтел над головой вертолет. Разноголосый говор людей стоял над улицей. А у Лорса в ушах был только один звук: смех всей редакции.

Нет, туда он не вернется.

А куда ему теперь вообще не стыдно идти? Вот это интересно — некуда! На стадион? В шахматный клуб? В читалку городской библиотеки или в театр, где может встретиться Эля? Везде, везде его мог ждать насмешливый взгляд.

В городе чуть не полмиллиона людей, а ему, Лорсу, некуда идти. Может быть, и у каждого такое одиночество? Нет, наверное, только у него, потому что всего несколько месяцев, как они с дядей переехали сюда из далекого города, где родился и рос Лорс. И где похоронены его родители… У дяди-то здесь друзей и знакомых много, это его родной город. У Лорса — почти никого.

И не будет никого, думал Лорс, потому что у него отвратительный характер. Не то что у счастливца Цвигуна, который знаком в городе чуть ли не с каждым встречным.

«Что ломать голову над тем, каков этот зануда Цвигун, если не можешь разобраться даже в себе?» — возмущался собой Лорс, хотя ему и доводилось слышать, что это и есть самое трудное на свете: разобраться в себе.

С Цвигуном сорвался так глупо. Даже радоваться не умеет просто, по-человечески. Ведь всю ночь мучился, переживал: напечатают ли в номере его корреспонденцию? Не слетит ли ночью с полосы из-за чьей-нибудь срочной статьи? А прибежал чуть свет в редакцию — начал гнусно кривляться:

«Ключ, дядя Костя, я попечатать пришел», — и отвел взор от кипы газет, белевшей в утреннем сумраке вахтерской.

«А газетку чего же не возьмешь? — спросил вахтер, насмешливо сверкнув единственным глазом из зарослей седой щетины. — Насчет курей-то… большая статейка! Целковых двадцать оттяпаешь гонорару?»

«А-а, вы о моей корреспонденции…» — И Лорс с бьющимся радостно сердцем небрежно сунул газету под мышку.

Лорс вспомнил, как дядя Костя озадаченно почесал ногтем щетину:

«Чудной вы народ — что ты вот, что любые горцы! Другая молодежь — ну, к примеру, Цвигун — тут бы и сплясала, и индюком прошлась. А ваши и на свадьбе, и на похоронах бровью не поведут».

При чем тут горцы! Дядя Костя прав: горцы сдержанны в выражении чувств. Однако нормальный горец и обнял бы дядю Костю, и одарил на радостях.

Шагая по весеннему солнцепеку мимо какого-то унылого, побеленного известкой строительного забора, Лорс скосил глаза и следил за своей тенью. Он и мимо магазинной витрины не мог пройти, чтобы не покоситься незаметно на свой силуэт. Ему все казалось, что фигура у него толста и недостаточно втянут живот. Наверное, из-за мнительности ему так кажется.

Скошенные вбок глаза уже начало ломить от боли, но забор скоро кончился. Начались магазины. Лорс остановился перед витриной ювелирного магазина и сделал вид, что рассматривает драгоценности, покоившиеся на черных бархатных подушечках, а на самом деле разглядывал собственное изображение.

Ну и что? Нормальное изображение. Увы, даже слишком. Обыкновенно сложенный человек. Широкие плечи. Никакого живота. Рост — плохой, чуть выше среднего: метр семьдесят два. У Цвигуна чуть не метр восемьдесят. Хилый, тонконогий, с животиком этот Цвигун. Но высокий. А девушкам всегда это нравится. И лицо у Цвигуна считается красивым — «как у артиста». Лорс попробовал посмотреть на свое лицо, но в такое «зеркало» не разглядишь. Да и не любил он никогда разглядывать свое лицо, особенно после того, как видел за таким глупым занятием Цвигуна. С карманным зеркальцем в руках!

Однажды, сидя в своем «кабинете», Лорс слышал, как под окном щебетала с кем-то кокетливая корректорша: «Вчера у нас в типографии был ваш новенький. Ни-че-во шатен! Румянец нежный, глаза серые. И задумчивые, и насмешливые одновременно. Губы пухленькие. Бойко так и развязно говорит: «Пригнали меня к вам вместо больной подчитчицы гранки подчитывать», а сам краснеет, чуть не в обмороке от застенчивости!»

Бред какой-то… О мужчине — «румянец, губки». Только услышав о подчитывании гранок, Лорс с ужасом догадался: это же о нем. И с треском захлопнул окно.

«Ну, безработный шатен, что вы будете делать в жизни дальше?» — спросил он себя, отворачиваясь от алмазов. И тут увидел, что из ювелирного магазина вышла Эля. Юркнуть за угол он не успел.

— Облюбовываю для тебя вон тот кулон за триста рублей, — пошутил он, лихорадочно думая, видела ли Эля его постыдную корреспонденцию.

— Я только что купила, — Эля вздохнула, — всего за тридцать.

На шее у нее болтался уродливый кусище какого-то ржавого янтаря.

— Бедность наша проклятая! — посочувствовал Лорс.

Он обычно отдавал весь свой гонорар дяде. Вчера дядя всучил ему тридцать рублей и категорически приказал: «Купи себе сорочку и приличные брюки. Я видеть тебя не могу: эта рваная фуфайка, эти штаны из мешковины, да еще с канцелярскими кнопками…»

На тридцатку он должен одеться. А у профессорской дочки кулон «всего за тридцать».

— Ты сегодня колючий, противно с тобой, — ответила Эля. — Но все же пойдем посидим вон там в скверике.

Он купил ей букетик сирени и повел к их знакомой скамейке. Безжалостно обрывая звездочки цветка, Эля рассеянно смотрела на прохожих. Мужчины, как и всегда, оглядывались на нее, потому что у Эли очень правильные черты лица. Удлиненное, тонкое, нежное лицо; все на нем такое соразмерное, и большие-большие глаза. Только почему-то всегда неподвижное лицо. Как гладь прекрасного озера, которую боятся шевельнуть, чтобы не исчезло очарование.

Да, газету она еще не видела, решил Лорс. Интересно, что произошло бы с ее лицом, если бы она прочитала про утиное мясо и узнала, что Лорса вышибли из газеты?

— То колючий, то добрый! — сказала Эля. — С людьми то робкий, как первоклассник в день первого звонка, а то вдруг задираешься и делаешься самоуверенный до нахальства. Не знаю, может быть, именно это мне в тебе и нравится. Но пора же заиметь какой-то определенный характер!

— На досуге обзаведусь, — пообещал Лорс.

— И обидчивый! Сам же каялся, что соткан из одних недостатков. А скажи тебе о них — обижаешься!

— Обидчивость тоже входит в число моих недостатков.

— Мама видела тебя всего один раз, но и то говорит: в нем слишком много противоречивого, это опасно для юноши.

— Твоя мама как будто сговаривалась с моим дядей… — Лорс посмотрел на высокое весеннее небо и сказал: — Уехать бы куда-нибудь! Далеко-далеко…

— Вот-вот. Там тебе после примерки выдадут готовый характер! Я тебя понимаю: мне тоже иногда хочется уехать далеко-далеко, не слышать поучений, зашвырнуть все свои побрякушки… Из института ты убежал, а теперь хочешь и из газеты? Отовсюду и ото всего убегать? Вот почему я и говорю о характере…

Ум был в глазах Эли. Умные советы от души давала она сегодня Лорсу, и когда их слушать, как не сегодня: он ведь оказался вдруг в таком непонятном положении. Однако Лорс вдруг заскучал с Элей. Уж слишком много сегодня советов! Ведь предстоит еще выслушать и от дяди! От него-то не скроешь случившегося…

Дядя советует заняться делом

— Так. Что-то стряслось, — сказал дядя, как только Лорс переступил порог дома.

«Взрослые здорово любят угадывать по лицам!» — подумал Лорс и выложил всё.

— Утильное… Утиное… — Дядя повторял и повторял два этих злосчастных слова и возмущался: — Ты что же, не мог сто раз проверить написанное?

— Заведующий говорит, что я слишком много раз проверял, — объяснял Лорс терпеливо. — Перестарался, «зачитал» материал. Тогда и перестаешь замечать самую очевидную ошибку.

— Утильное… Утиное… Всего в две буквы разница! Ай-яй-яй… И за это выгнать?..

Успокоившись, дядя усадил Лорса и повел долгий разговор:

— Твое счастье, что выгнали. Пора тебе образумиться и заняться делом. Пора тебе наконец послушать меня, вдуматься самому — я ведь уже не могу тебя бить. Я хотел, чтобы ты пошел в технический вуз — ты поступил в театральный. Бросил после первого курса, потому что, наверное, сам понял: что это за дело — быть театральным критиком. И газета тоже, мальчик, знаешь… Приятно, конечно, — слава и все такое. Но день еще не кончился, а твою сегодняшнюю газету уже и забыть могут. Две буквы лишних написал — и нет тебя.

— Что же ты считаешь делом? Гайки вытачивать? — обиделся Лорс.

— Гайки мою семью кормят! — закричал дядя, но спохватился: — Разное в жизни по-разному ценится, пойми. Да, я просто заведующий мастерскими. Моя продукция на мировой рынок не идет. Но без моей работы промысел ни одной тонны нефти не добудет. И когда мы занимаем первое место по добыче, за мной тоже человек из газеты бегает: давай мне интервью, давай! Еще неизвестно, сумел ли бы ты так вытачивать гайки!..

Закончил дядя так:

— Ты своенравный, как и твой покойный отец, ты свой номер все равно выкинешь. Но, я думаю, серьезный человек в первую очередь должен давать интервью, а не брать!

Билет в никуда

Проснулся Лорс утром поздно, когда в доме никого не было, только спал еще десятилетний Алимчик, любимец дяди. В его раскрытой тетрадке Лорс заметил две ошибки и исправил их. А то две неправильных буквы — и нет человека…

«Дядя сказал мне вчера все, — думал Лорс. — Только не добавил, что этими гайками он кормит и меня».

…Через час он был с чемоданчиком и плащом на автостанции и требовал у кассирши:

— Билет в деревню.

— В какую? В деревню к дедушке, что ли? Не задерживайте очередь, гражданин!

— Дайте билет, который у вас в руках. Мне все равно. Я землепроходец.

— А-а! Турист-куплетист? Два тридцать. Ищи мелочь, сдачи нету.

В ожидании отправки автобуса он написал и опустил в почтовый ящик два письма.

Виктору Андреевичу в редакцию: «Уезжаю. Вернусь в редакцию, когда все-все на свете буду знать».

Дяде: «Не сердись и не ищи. Целую всех. Следи за газетами. Когда выйдет газета с моим интервью, не заворачивай в нее селедку».