Лубянка. Сталин и НКВД—НКГБ—ГУКР «Смерш». 1939 — март 1946

№ 115 Спецсообщение Л.П. Берии И.В. Сталину о следствии по делу Н.С. Ангарского-Клестова с приложением протокола допроса[31]

29.06.1940

№ 2656/б

тов. СТАЛИНУ

При этом представляю протокол допроса арестованного АНГАРСКОГО-КЛЕСТОВА Николая Семеновича от 26-го июня 1940 года, бывшего старшего научного сотрудника института Маркса — Энгельса — Ленина.

АНГАРСКИЙ-КЛЕСТОВ признался в том, что с 1896 года по 1915 год сотрудничал с царской охранкой и по ее заданиям проводил активную провокаторскую работу в гг. Смоленске, Ставрополе, Ростове, Харькове и Москве (см. стр. 1—18).

В 1903 году, в целях отвлечь от себя возникшие подозрения в провокаторской деятельности, АНГАРСКИЙ-КЛЕСТОВ, по договоренности с охранкой, выезжает в Женеву, где связывается с группой социал-демократов во главе с ПЛЕХАНОВЫМ.

Из Женевы АНГАРСКИЙ-КЛЕСТОВ вернулся в Россию с нелегальными материалами социал-демократической партии, в том числе протоколами 2-ого Съезда РСДРП, адресованными Донскому Комитету РСДРП (см. стр. 9, 10).

После Февральской революции АНГАРСКИЙ-КЛЕСТОВ неоднократно выступал против политики руководства партии: в апреле 1917 года — против ЛЕНИНА по вопросу оценки политической ситуации того периода; на VI Съезде Партии — против СТАЛИНА по вопросу о движущих силах революции и оценки текущего момента; в 1918 году был исключен из партии за выступление в Московском Совете против политики партии в деревне; в 1921 году на Московской Городской конференции выступил от объединенной оппозиции «демократического централизма» и «рабочей оппозиции» (см. стр. 19).

В 1924 году, будучи на работе в Берлине в качестве уполномоченного Мосвнешторга, АНГАРСКИЙ через члена заграничной делегации меньшевиков НИКОЛАЕВСКОГО был привлечен к работе в пользу германской разведки и был связан с меньшевистской эмиграцией (см. стр. 19, 20, 21).

С германской разведкой АНГАРСКИЙ-КЛЕСТОВ сотрудничал вплоть до 1938 года.

В 1924 году, через бывшего секретаря АРКОСА — А. БОГДАНОВА (осужден) АНГАРСКИЙ-КЛЕСТОВ был привлечен к работе в пользу английской разведки (см. стр. 24, 25, 26, 27 и 28).

В 1932 году, перед назначением на должность торгпреда СССР в Греции, АНГАРСКИЙ-КЛЕСТОВ был вовлечен РОЗЕНГОЛЬЦЕМ в правотроцкистскую организацию и по заданию РОЗЕНГОЛЬЦА проводил вражескую работу в Греции (см. стр. 29, 30, 31).

С 1935 года, возглавляя «Международную книгу», АНГАРСКИЙ-КЛЕСТОВ также вел вражескую работу.

Из лиц, привлеченных АНГАРСКИМ-КЛЕСТОВЫМ к антисоветской работе, не арестованы:

1. ИЗАК Иван Яковлевич, старший инженер экспортного отдела Наркомлеса СССР (см. стр. 27, 28).

2. АДАМСОН Владимир Александрович, бывший зам. торгпреда СССР в Греции, ныне без определенных занятий (см. стр. 31, 33).

3. ЕЛЕНЕВСКИЙ Валентин Ануфриевич, бывший зам. председателя «Международной книги», ныне без определенных занятий (см. стр. 35—38).

4. ЛЕВЕНСОН Федор Савельевич, быв. зам. директора экспортной конторы «Международной книги» (см. стр. 35—36).

ИЗАК И.Я., АДАМСОН В.А., ЕЛЕНЕВСКИЙ В.А. и ЛЕВЕНСОН Ф.С. НКВД СССР арестовываются.

Следствие по делу АНГАРСКОГО-КЛЕСТОВА Н.С. продолжается.

Народный комиссар внутренних дел Союза ССР Л. БЕРИЯ

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА

арестованного АНГАРСКОГО-КЛЕСТОВА Николая Семеновича

от 26 июня 1940 года

АНГАРСКИЙ-КЛЕСТОВ Н.С., 1873 года рождения, уроженец г. Смоленска, б. член ВКП(б) с 1902 года, до ареста — старший научный сотрудник Института Маркса — Энгельса — Ленина.

Вопрос: Вы признали себя виновным в активной контрреволюционной работе на протяжении многих лет в качестве агента царской охранки и шпиона немецкой и английской разведок.

Вы это подтверждаете?

Ответ: Да, подтверждаю.

Вопрос: Тогда предоставляем вам возможность рассказать о всех своих преступлениях в личных показаниях.

Ответ: Теперь, когда я арестован, не желая скрывать больше своей многолетней предательской работы против партии и рабочего класса, я хочу рассказать все о своих преступлениях органам советского следствия.

Я считался членом РСДРП с 1902 года, в действительности же, еще за четыре года до этого момента, с 1898 года я являлся агентом царской охранки.

Прежде чем показать свой путь к охранке, вкратце сообщу свои биографические данные.

Я происхожу из семьи купца 2-й гильдии КЛЕСТОВА Семена Алексеевича, владельца книжного магазина, 2-х домов и самой большой в гор. Смоленске публичной библиотеки.

В 1893 или 1894 гг., проживая в Смоленске, я примкнул к революционному кружку из административно-ссыльных, руководимому МЫШЛЯЕВЫМ.

В 1896 году меня арестовало губернское жандармское управление за нелегальное хранение 2-х брошюр, изданных народовольцами под названием «С Родины на Родину».

Зимой того же 1896 года на допросе у жандармского ротмистра (фамилию за давностью времени не припоминаю) я дал откровенные показания о происхождении этих брошюр, назвав студента, у которого я их получил, будучи на излечении в Москве.

Я сообщил также полиции, что у меня еще хранится журнал «Социал-демократ», издававшийся ПЛЕХАНОВЫМ. Эта книжка — показал я на допросе в жандармском управлении — была послана мною студенту ШАМОВСКОМУ, проживавшему в то время в Смоленске.

Жандармскому ротмистру я заявил далее, что давно уже отказался от революционных взглядов и не намерен впредь принимать участия в студенческом или ином движении против существующего государственного строя.

По истечении 2-х недель я был освобожден из тюрьмы под поручительство старшего брата студента ШАМОВСКОГО, занимавшего видное положение в городском банке, которому за это я впоследствии выплатил до 1000 рублей.

Через год из министерства внутренних дел пришел приговор, по которому я подлежал тюремному заключению сроком на 3 месяца и после этого — гласному надзору полиции сроком на 2 года.

Находясь в Смоленской тюрьме, я много передумал над тем, что нахожусь на контрреволюционных позициях, вот уже давно не имею отношения к практической революционной деятельности, а между тем заключен под стражу и преследуюсь властями. В тюрьме у меня впервые зародилась мысль о постоянной связи с полицией.

По выходе из тюрьмы, в 1897 году, я как-то раз был приглашен на собрание студенческого кружка в Смоленске, но студент ТЕОДОРОВИЧ, узнавший откуда-то о моем недостойном, предательском поведении на допросах в жандармском управлении, посоветовавшись с другими, предложил мне уйти с собрания, что еще более меня озлобило.

Это обстоятельство, мои контрреволюционные взгляды, а также буржуазное происхождение, все это вместе взятое толкнуло меня на путь мщения, доносов и предательства и окончательно сделало провокатором.

К этому времени обстоятельства сложились следующим образом. По освобождении из тюрьмы мне предстояло легализовать библиотеку и книжный магазин, которые остались безнадзорными после смерти отца, последовавшей в психиатрической больнице.

В этих целях моя мать, как бы увлекшись картежной игрой, в дворянском клубе стала проигрывать крупные суммы начальнику жандармского управления полковнику ГРОМЫКО, я же инсценировал продажу ему рысака и пролетки, но в действительности то и другое являлось «благородным» прикрытием взятки.

Женитьба на крестной дочери правителя канцелярии смоленского губернатора, дворянке Зинаиде Константиновне КАЗАНЦЕВОЙ (умерла в 1918 году) довершила мое моральное падение.

Я стал неоднократно бывать на квартире у жандармского полковника ГРОМЫКО и настойчиво доказывал ему, что навсегда порвал с революцией, держусь теперь таких же, как и он, взглядов и готов представить соответствующие подтверждение на деле.

Я доказывал жандармскому полковнику, что «социализм есть — гипотеза, результат больной нравственности», что я признаю существующий порядок в России наилучшим и готов жизнью ограждать его от посягательств наших самобытных «всесловных» интеллигентов или «сословных» социал-демократов, что я предан правительству и «мечтаю о счастье называться верноподданным государя императора».

Таким образом, жандармскому полковнику не пришлось даже приложить труд к моей вербовке, так как я, собственно, сам предложил сотрудничать в охранке, на что и получил его согласие.

В результате хлопот полковника ГРОМЫКИ и моего ходатайства перед департаментом полиции, после годичного сотрудничества с жандармским управлением, в октябре 1899 года министр юстиции МУРАВЬЕВ сообщил мне, что «по высочайшему повелению государя императора» я — Николай КЛЕСТОВ — освобожден от гласного надзора полиции, о чем поставлен в известность прокурор Московской судебной палаты.

С конца 1898 года я стал систематически доставлять Смоленскому жандармскому управлению донесения о политических настроениях местных либералов и революционеров, сообщал, отчасти из мести, об антигосударственной работе студента ТЕОДОРОВИЧА, о котором показал выше, о местном жителе, примыкавшем к народовольческому кружку, Михаиле ВАСИЛЬЕВЕ, об учителе АЛЕКСАНДРОВЕ, о революционных настроениях лиц, входивших в правление публичной библиотеки, о своем родном брате — Василии КЛЕСТОВЕ.

Я же сообщил охранке о нелегальном печатании книги ТУНА по истории революционного движения, о дебатах на земских собраниях, о медицинском обществе, настроенном радикально, о деятелях уездного земства с теми же настроениями, о местных студенческих кружках и другие данные, которых от меня поступало так много, что в настоящий момент все их я затрудняюсь вспомнить.

Передача охранке этих донесений осуществлялась через полковника ГРОМЫКУ, которого я время от времени посещал непосредственно в жандармском управлении, и через жандармского вахмистра (фамилии не помню), который получал от меня пакеты и направлял их по назначению во время моего проживания в гор. Вязьма, под Смоленском.

В Вязьме в те годы моя жена имела книжный магазин, я же корреспондировал в «Смоленский вестник» и «Московские ведомости».

Продав свой книжный магазин в Вязьме, моя жена вскоре приобрела такой же магазин в Ставрополе, куда в 1899 году мы переехали на постоянное жительство.

Летом 1900 года студент ШУЛЬЦ — брат местного врача-окулиста — вручил мне на улице листовку, напечатанную на гектографе и содержавшую протест против подавления полицией студенческих беспорядков.

Получив эту листовку, я направился в полицейское управление, но полицмейстера там не застал и передал тогда листовку дежурному приставу.

В тот же день я был вызван в жандармское управление, где меня продержали 7 часов, а затем в сопровождении полицейского чиновника препроводили ко мне на квартиру, причем обыск был произведен не в месте, где я указал (у ШУЛЬЦА), а у меня на квартире, куда явились полицмейстер и два пристава.

Ввиду истерики, которую закатила моя жена, об обыске стало известно всем соседям, все это меня крайне взволновало.

В связи с обыском, который навлек на меня излишние подозрения, я обратился с жалобой к директору департамента полиции, заявив протест против действий жандармского ротмистра в Ставрополе, сослался при этом на то, что давно уже известен департаменту полиции по моему «Смоленскому делу», и потребовал ответа — с какой стати мои показания, данные жандармскому ротмистру, обсуждались полицмейстером в присутствии пристава.

Эти показания — писал я в своей жалобе — мог лишь знать прокурор и начальник охраны, зачем же они стали достоянием пристава. Я высказал также свое недоумение по поводу того, что против квартиры ШУЛЬЦА, о котором я донес полиции, был поставлен городовой, когда можно было бы поручить дело кому-либо другому. Тут же в письме я спрашивал директора департамента полиции — разве нельзя было избежать театральности с учетом того, что неожиданно появившийся городовой произвел как раз обратное действие, чем то, что для дела было бы полезным.

В заключение я ходатайствовал перед директором департамента полиции о выражении мне скорейшего доверия, «дабы у меня не опустились руки в дальнейшей работе».

В том же 1899 году, минуя жандармское управление в Ставрополе, директору департамента полиции в Петербурге я сообщил о направленной к подрыву существующего строя антигосударственной деятельности земцев ВОРОНОВСКОГО, КАВЕРЗНЕВА, ПОСТНИКОВА, ПОЛУЭКТОВА и в целом возглавляемого ими «Комитета грамотности», а также земского собрания, о готовящихся демонстрациях, о распространяемых не только ШУЛЬЦЕМ, но и другими известными мне лицами нелегальных листовках, о прочтении местным общественным деятелем КУЛЯБКО-КОРЕЦКИМ реферата на тему о МИХАЙЛОВСКОМ.

В 1902 году я переехал в Ессентуки, где получил работу в качестве заведующего минераловодским отделом газеты «Казбек».

В том же 1902 году под влиянием революционного кружка ФЕДОРЧЕНКО и БЕРДИЧЕВСКОГО я сделал попытку освободиться от тяготившей меня связи с охранкой и решил для этого уехать в Париж.

В Ставрополе-Кавказском я явился к губернатору, которому стал говорить, что я — вовсе не революционер, за границу собираюсь только по личным делам и на короткий срок, что обо мне можно навести подробные справки в департаменте полиции, где я на хорошем счету как верноподданный государя императора.

Через две недели я получил паспорт с визой на право выезда за границу и уехал в Париж, где пробыл недолго и вернулся затем в Ростов-на-Дону.

Возвратившись в Россию зимой 1902 года, я стал сотрудничать в газете «Донская речь» и одновременно поступил в Ростовскую городскую управу в качестве заведующего юридическим отделением.

1-го мая 1902 года я был арестован на вокзале в Ростове-на-Дону и направлен в Новочеркасскую тюрьму, где обо мне быстро распространились слухи как о провокаторе.

Как я понимаю, этот арест был произведен станционным жандармом без ведома губернского управления, во всяком случае, через 2 недели меня освободили и я, чтобы отвлечь возникшие подозрения в провокаторской деятельности, по договоренности с охранкой выехал в Женеву.

В соответствии с инструкцией, полученной от Ростовского жандармского управления, я через ФЕДОРЧЕНКО познакомился с ПЛЕХАНОВЫМ, Верой ЗАСУЛИЧ и другими социал-демократами, вошел к ним в доверие.

В Женеве я пробыл один месяц и вернулся обратно в Ростов, получив нелегальную литературу и в одном экземпляре только что вышедшие протоколы 2-го съезда РСДРП, которые я провез в чемодане с двойным дном.

Согласно полученной мною в Женеве явки, всю нелегальную литературу я передал секретарю Донского комитета РСДРП — БОГУТСКОЙ, предварительно информировав обо всем охранку.

О результатах своей поездки в Женеву, встречах с ПЛЕХАНОВЫМ, настроениях социал-демократов в связи с расколом, происшедшим на 2-ом съезде РСДРП, а также о полученных мною явках по Ростову я во всех подробностях поставил в известность жандармского ротмистра, фамилия которого как будто МАРТЫНОВ, но точно уже не припоминаю, помню лишь хорошо его внешние приметы: низкого роста, слегка оспенное лицо, шатен, с небольшой бородкой.

В начале 1904 года я получил выгодное предложение — выехать в Екатеринодар, на должность заведующего местным отделением Ростовской газеты «Донская речь». Меня это предложение вполне устраивало, да и Жандармское Управление в Ростове против отъезда не возражало.

По приезде в Екатеринодар, воспользовавшись официальным предлогом — задержкой в получении столичных газет, в связи с начавшейся русско-японской войной, я посетил жандармское управление и возобновил свои связи, регулярно встречаясь с адъютантом управления — молодым человеком высокого роста, в чине поручика, фамилии не помню.

Вначале я сообщил охранке, что пока еще ни с какими организациями не установил связи, но коль скоро познакомлюсь с интересующими жандармов лицами, тотчас же ей сообщу об этих лицах. Вскоре социал-демократами была организована рабочая демонстрация во время обсуждения в городской думе вопроса о бюджете. Я присутствовал на этой демонстрации в качестве представителя печати и выдал затем охранке организаторов — писателя ОЛИГЕРА и ссыльнопоселенца МАРТЫНОВСКОГО; первый из них был арестован, а второй отделался обыском.

В ноябре 1904 года Екатеринодарский комитет РСДРП, с которым я уже связался, поручил мне выступить на банкете, состоявшемся под председательством адвоката ШИРСКОГО. Я выступил на банкете с революционной речью в присутствии незнакомого мне полицмейстера, который пытался меня задержать, но я скрылся через черный ход.

Опасаясь провала как провокатор, которому даже революционные речи сходят с рук, я в ту же ночь выехал в Новороссийск, где пробыл 2—3 дня, оттуда в Киев, от СМИДОВИЧА получил явку в Кременчуг, прожил там около месяца и через Екатеринодар направился в Харьков, где по истечении трех месяцев, в феврале 1905 года, был арестован.

В Харькове на допросе в жандармском управлении я выдал санитарного врача ФИЛЬКОВУ, секретаря комитета РСДРП, присяжного поверенного ШУСТЕРА, к которому я имел явку, членов РСДРП СМИРНИТСКУЮ, КУЧЕРОВА, БЕЛЯЕВА, показал о забастовке на Харьковском паровозостроительном заводе и «Гельферихс-Саде», а также других предприятиях, сообщил данные о рабочих кружках, которые я вел как пропагандист, расшифровал нелегальную квартиру Харьковской социал-демократической организации.

На суде, состоявшемся в Екатеринодаре, в качестве свидетеля обвинения выступил полицмейстер, присутствовавший в момент произнесения мною речи, который, однако, в этот раз заявил, что фразы в моей речи «долой самодержавие!» он якобы не припоминает, и я был освобожден из-под стражи за недоказанностью состава преступления.

В Октябрьские дни 1905-го года по заданию Кубанского комитета РСДРП(б) я снова выступил с речью на демонстрации в том же Екатеринодаре, но и это выступление, благодаря заботам обо мне охранки, никаких последствий для меня не имело.

В ночь на 9-е декабря 1905 года за участие в военной демонстрации я был арестован, но не жандармами, а военными властями, и сослан на 5 лет в Туруханский край. По пути из Омской тюрьмы, в которой я пробыл одну ночь, я бежал, воспользовавшись чужим паспортом и крайне слабой постановкой охраны заключенных. Паспорт на имя ШЕВТУНОВА и форму землемера я получил на явке у Омского социал-демократа; затем проехал через Тюмень и Пермь в Москву.

Летом 1906 года я явился в Московское Охранное отделение, что на Гнездниковском переулке. В Охранке я встретился с полковником фон КОТТЕН, которому рассказал о себе и своих намерениях на будущее, заявив, что пока думаю заниматься только литературной работой.

«Ну, вот и хорошо, — сказал полковник, — если же понадобитесь, мы вас найдем». Потом полковник спросил меня: «Как вы здесь живете?» Я сказал, что из Омска бежал с паспортом на имя ШЕВТУНОВА Аркадия Николаевича. Полковник на это ничего не сказал, предупредив лишь меня, что в любое время я могу быть вызван по делам охранки.

Осенью 1906 года в связи с предстоящей конференцией московской организации РСДРП(б) меня действительно вызвали в охранное отделение и поручили присутствовать на конференции и представить о ней подробную информацию, что я и сделал, сообщив впоследствии охранке о выступлениях АЛЕКСИНСКОГО, ПОКРОВСКОГО и других ораторов, а также о принятых конференцией решениях.

В 1906—1907 гг. я систематически освещал деятельность большевиков так называемого «Типографского экстерриториального района» Московской организации РСДРП(б), книжного склада «Весна», принадлежавшего Областному и городскому Комитетам партии, а также об участии большевиков в кампании по выборам в Государственную Думу.

По моему донесению значительная часть литературы, предназначенной к выборам в думу, была задержана и конфискована на Николаевском вокзале в Москве.

В 1907 году я переменил свой паспорт на имя МАСЛЕННИКОВА Александра Васильевича, сообщив об этом жандармскому управлению, и выразил свое удивление по поводу того, что ко мне на квартиру, в мое отсутствие, надо полагать, без ведома охранки, явился околоточный надзиратель и пригласил наведаться в полицейский участок.

При мне в охранке стали наводить какие-то справки, а потом спросили: «Какой же у вас теперь паспорт?» Я сказал, что вынужден был в связи с визитом околоточного надзирателя выхлопотать себе новый паспорт на имя МАСЛЕННИКОВА, после чего жандармы к этому вопросу больше не возвращались.

В конце 1907 или в начале 1908 гг. я переехал в Петербург, где получил работу в издательстве «Зерно», у сына Московского домовладельца и нотариуса Михаила КЕДРОВА. В этот период я сообщал охранному отделению (но не Петербургскому, а Московскому, с которым поддерживал постоянную связь) об издательской деятельности большевиков и, в частности, о «Календаре для всех», а также о массовых выпусках, посвященных рабочему и крестьянскому вопросам.

Летом 1909 года Московская охранка меня арестовала, обвинив в том, что я ее обманываю, не все сообщаю, а один из присутствовавших на допросе жандармских офицеров заявил, что «я играю на две стороны, о пустяках доношу, а главное оставляю при себе».

Я на это ответил, что считаю такой упрек несправедливым, так как обо всем, что становится мне известным, доношу охранке.

Так оно и было в действительности, придирчивость же московской охранки я объясняю тем, что ее опережало Петербургское охранное отделение, имевшее своего опытного провокатора внутри издательства «Зерно» и в партийной типографии «Дело» по фамилии ШНЕЕРСОН.

Ввиду того что ШНЕЕРСОН имел возможность гораздо чаще видеться с петербургскими жандармами, чем я со своими — московскими (в Москву я ездил обычно один раз в 2 месяца), естественно, его донесения были более своевременными. Так, например, в результате донесений ШНЕЕРСОНА сочинения ЛЕНИНА (сборник «За 12 лет») были задержаны Петербургской охранкой перед самым их вывозом из типографии, что на Васильевском острове.

В охранке на допросах со мной сперва грубили, затем перешли на более мягкий тон, приняв решение направить меня доживать срок ссылки, к которому я был приговорен еще в 1906 году, но фактически его не отбывал. Тут же меня предупредили, что придется в ссылке провести не пять, а лишь немногим более двух лет.

С лета 1909 года по осень 1911 года я находился в ссылке, но не в Туруханском крае, а на Ангаре, где условия легче. В бытность мою на Ангаре я лишь однажды сообщил приставу о предполагавшемся совещании по вопросу об организации центральной библиотеки для обслуживания ссылки.

По отбытии ссылки я направился в Москву, где явился в охранное отделение и заявил, что имею намерение остаться на постоянное жительство в Москве, но мне ничего определенного в этот раз не сказали, заявив: «Хорошо — посмотрим».

В 1912 году, накануне 100-летия Бородинского боя, меня вызвали в охранное отделение, предложив покинуть Москву на время торжеств. Я обратился с прошением, в котором ссылался на всю мою предыдущую работу по заданиям охранки, заявил, что устал, болен, только что вернулся с ссылки, занят пришедшими в расстройство личными делами и хотел бы избежать выдворения из Москвы. Меня все же не оставили в Москве, разрешив, правда, выехать в один из московских уездов. Я выбрал Каширу, переждав там окончания Бородинских торжеств, после чего с разрешения охранки возвратился в Москву.

В 1913 году, ввиду отсутствия у меня реальных связей с большевистской организацией в Москве, я ничего не сделал для охранки, но продолжал поддерживать с ней связь.

В 1914 и 1915 гг. я сообщал московской охранке об антивоенных настроениях среди писателей, как профессионалов, так и кружковцев, об антивоенных выступлениях адвоката ЯХОНТОВА, большевиков СМИДОВИЧА и СТЕПАНОВА-СКВОРЦОВА, с которыми я поддерживал близкое знакомство, о собрании в обществе торговых служащих, на котором я присутствовал как член этого общества, о группе студентов коммерческого института, стоящих на пораженческих позициях.

Я передал также охранке листовку против войны, полученную от студента коммерческого института, не то КИРИЛЛОВА, не то ОСТРОВИТЯНИНО-ВА, с которым я был знаком по книгоиздательской работе.

1915-м годом кончается моя связь с царской охранкой, так как во время войны нелегальные организации в Москве были почти разгромлены, а я чувствовал себя усталым и к тому же болел тяжелым заболеванием позвоночника.

Перехожу к своей антисоветской работе после Октябрьской революции.

Признаюсь, что и после 1917 года я по-прежнему оставался врагом партии, против которой до революции вел активную работу в тесном сотрудничестве с охранкой.

В 1917 году, будучи членом Московского Комитета партии и организатором Хамовнического района, я проводил в жизнь меньшевистские установки, не соглашаясь с решениями апрельской конференции и 6-го съезда РСДРП(б) и оставаясь по-прежнему противником социалистической революции.

В апреле 1917 года, на конференции РСДРП(б), я выступал против Ленина по вопросу оценки политической ситуации того периода.

В 1917 году, на 6-м съезде партии, я выступал против СТАЛИНА по вопросу о движущих силах революции и оценке текущего момента.

В 1918 году я был исключен из партии за выступление в Московском Совете против политики Коммунистической партии в деревне и в борьбе за хлеб.

В 1919 году я был восстановлен в рядах партии после двурушнического признания своих ошибок, но вскоре же в 1920 году примкнул к антипартийной группировке ИГНАТОВА и БУРОВЦЕВА, стоявших на платформе «рабочей оппозиции».

В 1921 году я выступал на Московской городской конференции от объединенной оппозиции, в которую входили представители «демократического централизма», «рабочей оппозиции» и других антипартийных группировок.

Однако наиболее активный период моей вражеской работы против партии и советского государства начинается с 1924 года, когда я установил шпионскую связь с агентом германской разведки, членом загранделегации меньшевиков в Берлине — НИКОЛАЕВСКИМ.

Будучи уполномоченным Мосвнешторга в Берлине, в 1923 году я познакомился и на почве общности антисоветских убеждений быстро сблизился с НИКОЛАЕВСКИМ. В антисоветских беседах с НИКОЛАЕВСКИМ я заявлял, что ЦК ВКП(б) якобы не допускает внутрипартийной демократии, что старых большевиков зажимают, и возводил всякую иную белогвардейскую клевету на руководителей ВКП(б).

В 1923—24 гг. я, кроме НИКОЛАЕВСКОГО, встречался с меньшевиками ЛИТКЕНС, ЮГОВОЙ, ГУРЕВИЧЕМ, с немецким социал-демократом БУХГОЛЬЦ, которых также в антисоветском духе информировал о положении в СССР. Но основная моя меньшевистская связь того периода был НИКОЛАЕВСКИЙ.

В конце 1924 года на основе моей информации НИКОЛАЕВСКИЙ в газете «Социалистический вестник» поместил статью, в которой клеветал на Советский Союз. По этому поводу я высказал НИКОЛАЕВСКОМУ свое недовольство и просил его больше не публиковать статей, в основе которых лежала бы информация, полученная от меня, так как это могло бы привести к моему провалу.

НИКОЛАЕВСКИЙ на это заявил, что сотрудничает с германской разведкой, которой передает все получаемые от меня сведения, и обещал меня впредь подобным образом не компрометировать, но при условии, если я стану снабжать его сведениями, интересующими германскую разведку.

Я согласился с предложением НИКОЛАЕВСКОГО и начал периодически передавать ему данные о решениях ЦК ВКП(б), внутрипартийных разногласиях, о ходе происходившей в партии дискуссии по важнейшим вопросам политики, передавал содержание стенографических отчетов Пленумов ЦК ВКП(б), которые во время моих приездов в Москву я получал для прочтения у б. секретарей МК ВКП(б) ЗЕЛЕНСКОГО и МИХАЙЛОВА, а также у б. секретаря Бауманского райкома ВКП(б) — ЦИХОНА.

Постоянно ориентируя НИКОЛАЕВСКОГО по вопросам международной и внутренней политики партии и советского правительства, я поддерживал с ним шпионскую связь до конца 1929 года, затем возобновил свою разведывательную работу в пользу немцев в конце 1933 года.

Дело происходило при следующих обстоятельствах. В 1932 году я был назначен торгпредом СССР в Грецию. В конце 1933 г. меня вызвал к себе быв. полпред СССР в Греции ДАВТЯН и предупредил, что ему известно о том, что я был связан с немцами и оказывал им услуги.

ДАВТЯН сказал, что ко мне придет редактор греческой газеты «Врадени» АРВАНТИНОС*, через которого я должен продолжать связь с немцами.

АРВАНТИНОС действительно вскоре явился ко мне в торгпредство и, сославшись на специальный разговор на этот счет с ДАВТЯНОМ, потребовал новых сведений для германской разведки. Через АРВАНТИНОСА я систематически передавал германской разведке все интересующие ее сведения о работе торгпредства и Наркомвнешторга.

В 1935 году, ввиду моего отъезда из Греции, я вынужден был прервать связь с АРВАНТИНОСОМ, но возобновил шпионскую работу через агента германской разведки ОЛИГЕР* Ольгу Александровну.

ОЛИГЕР работала секретарем б. торгпреда СССР в Германии СТОМОНЯКОВА. Ее муж имел германское подданство и ежегодно по официальной визе выезжал в Германию. С ОЛИГЕР я был знаком еще с 1923 года, по совместной работе в торгпредстве СССР в Германии, а в 1936 году пригласил ее на работу в «Международную книгу» в Москве.

В том же 1936 году в одном из разговоров с ОЛИГЕР я заявил, что ее муж весьма подозрителен по шпионажу. ОЛИГЕР, нисколько не смутившись, ответила, что и ей известно о моей связи с немцами. Тут же она призналась, что собирает необходимые сведения и передает их своему мужу, который непосредственно связан с представителями германского консульства в Москве.

ОЛИГЕР тут же предложила мне продолжить связь с немцами, пользуясь ее услугами в качестве посредницы. Я принял это предложение, допустил ОЛИГЕР к секретной работе в «Международной книге», что дало ей возможность получать много материалов, интересующих германскую разведку.

Кроме того, через ОЛИГЕР я сообщил в разведку адреса книжных складов, находящихся в Париже и Праге, откуда революционная литература нелегально переправлялась в Германию.

В 1937 году ОЛИГЕР была арестована, муж ее ЭЛСТЕР* пытался установить связь по телефону под предлогом поисков работы, но я через секретаря передал ответ, что ничем помочь ему не могу. Последний раз ЭЛСТЕР звонил мне в начале 1940 года, но я снова уклонился от встреч с ним из опасений своего провала.

В 1936 году я был командирован Наркомвнешторгом в Париж по вопросу о заключении генерального договора с французской фирмой «Ашет» и в этот приезд снова передал шпионские сведения для НИКОЛАЕВСКОГО.

Уполномоченный «Международной книги» в Париже, в прошлом — граф, ныне комбриг ИГНАТЬЕВ* Алексей Алексеевич, работающий в отделе военных учебных заведений Красной Армии, познакомил меня с директором фирмы «Ашет» белоэмигрантом БОГУСЛАВСКИМ, о котором дал в письменной форме самые лестные отзывы (они хранились в делах «Международной книги»).

БОГУСЛАВСКИЙ был известен как установленный враг Советского Союза, что, однако, не помешало ИГНАТЬЕВУ, знавшему это, представить мне БОГУСЛАВСКОГО как лицо, вполне сочувствующее советскому строю, которое вдобавок он знает с 1914 года, когда ИГНАТЬЕВ еще являлся военным атташе царского правительства при Пуанкаре.

БОГУСЛАВСКИЙ при встрече со мной передал привет от НИКОЛАЕВСКОГО и сказал, что, если у меня имеются какие-либо материалы, то он — БОГУСЛАВСКИЙ — может их взять для передачи НИКОЛАЕВСКОМУ.

На второй или третий день я передал БОГУСЛАВСКОМУ в запечатанном конверте письмо на имя НИКОЛАЕВСКОГО, в котором содержалась информация о политических настроениях населения, особенно в деревне, о продовольственных затруднениях, а также о внутрипартийном положении в ВКП(б). Это был мой последний материал, переданный немецкой разведке через НИКОЛАЕВСКОГО.

В дальнейшем связь с немцами я поддерживал через ОЛИГЕР, о которой показал выше.

Моя шпионская работа, однако, шла в двух направлениях, не только на немецкую, но и на английскую разведку.

В конце 1924 или в первых числах 1925 гг. по делам Мосвнешторга я ездил в Лондон, где имел встречи с секретарем «Аркоса» БОГДАНОВЫМ* Алексеем Алексеевичем, который по совместительству ведал представительством Мосвнешторга. Я хорошо знал старшего брата БОГДАНОВА — Петра Алексеевича, работавшего в свое время в ВСНХ, поэтому с Алексеем быстро установил близкие отношения.

Алексей БОГДАНОВ, как это выяснилось из первых же бесед, оказался антисоветским человеком, не стеснявшим себя в выражениях своей озлобленности против партии и советской власти.

БОГДАНОВ познакомил меня с машинисткой МИЛЬТОН; по национальности — русская, вышла замуж за англичанина и уехала с ним в Лондон. Как-то в беседе со мной БОГДАНОВ дал мне понять, что МИЛЬТОН подозревается в связи с английской разведкой и что торгпредство собирается ее в ближайшее время уволить. Он просил меня ее защитить, так как у МИЛЬТОН, мол, двое детей. При моем содействии МИЛЬТОН оставили на работе в Мосвнешторге, в Лондоне.

Перед моим отъездом из Лондона БОГДАНОВ, который в это время уже был со мной вполне откровенным, просил прислать ему сведения о состоянии городского транспорта в Москве, особенно о перспективах советских заказов на автобусы и грузовые машины, которые могли бы быть проданы англичанами.

При этом БОГДАНОВ мне прямо сказал, что этими сведениями интересуется «Интеллеженс-Сервис». Требуемые сведения я направил БОГДАНОВУ по возвращении своем в Москву в первой половине 1925 года.

В том же разговоре БОГДАНОВ просил меня сохранить на работе МИЛЬТОН, в которой он заинтересован по определенным деловым соображениям. Я понял, что речь шла об интересах разведки, с которой помимо БОГДАНОВА была также связана и МИЛЬТОН.

В скором времени и сам БОГДАНОВ был отозван в Советский Союз, некоторое время работал еще в Мосвнешторге, а затем перешел на какую-то большую хозяйственную работу в Москве. БОГДАНОВ снова при встречах со мной интересовался состоянием транспорта в Москве, требуемые сведения я ему передал, получив их, как депутат Московского Совета, в Московском отделе коммунального хозяйства.

С 1926 года БОГДАНОВА я потерял из виду, так как он уехал из Москвы.

Английская разведка возобновила со мной связь в конце 1933 года, в бытность мою торгпредом в Греции.

Однажды вместе с АРВАНИТИНОСОМ ко мне явился редактор морского журнала, органа греческих судовладельцев грек ГИТИС*.

Вначале ГИТИС предложил свое посредничество в торговых переговорах с греческим правительством, о моей связи с англичанами и что он заинтересован получить от меня кое-какие сведения.

При этом он особо интересовался перспективами советского фрахтования. Этот вопрос, — сказал ГИТИС, — поручили мне выяснить не только заинтересованные круги греческих судовладельцев, но и англичане.

Вопрос этот представлял большой интерес, поскольку касался всего плана наших перевозок, в зависимости от которого греки и англичане могли поднять ставки на морские перевозки.

Я представил ГИТИСУ требуемые сведения, после чего отдал распоряжение фрахтовому отделу в Перее и впредь представлять все материалы, которыми отдел располагает, под тем предлогом, что ГИТИС — мол — благоприятствует торговым переговорам с греческим правительством.

В 1934 году я представил ГИТИСУ — по его требованию — данные о плане советского экспорта леса, дав соответствующее распоряжение зав. лесным отделом торгпредства ИЗАКУ*.

ИЗАК, как и я, находился в очень затруднительном положении, заключив крайне невыгодный договор на поставку леса греческим фирмам, в связи с чем угрожала опасность потерять всю валюту за проданный нами лес и вместо него получить лишь табак и коринку.

В связи с этим неприятности ожидали не только меня, но и ИЗАКА, который вместе со мной составлял и подписывал договора, невыгодные для Советского Союза. Я был убежден, что ГИТИС и ИЗАК полностью договорятся по интересующим их вопросам, а ИЗАК не посмеет мне перечить.

После встреч с ГИТИСОМ ИЗАК в разговоре со мной сказал: «Что это вы мне посылаете шпиона?» Я сделал недоуменное лицо, спросив: «Откуда вам это известно?» Тогда ИЗАК ответил: «Об этом все знают в Перее». Я заявил: «Шпион — ГИТИС или нет, но он — выгодный человек, а вы, пожалуйста, с ним уж договоритесь».

Позже ГИТИС установил полный контакт с ИЗАКОМ.

ИЗАКА, которого я знал из бесед со мной как антисоветского человека, разложившегося в условиях длительного пребывания за границей и связанного с отъявленным белогвардейцем СЛУЦКИМ, с которым он заключил крайне невыгодный для Советского Союза договор по поставке древесного угля Италии, я целиком держал в своих руках.

Должен добавить, что в том же 1934 году, еще до встречи ГИТИСА с ИЗАКОМ, последний на основе общности наших антисоветских убеждений был мною вовлечен в правотроцкистскую организацию, которую я создал в Греции. Поэтому я с такой уверенностью посылал ГИТИСА к ИЗАКУ.

Шпионская связь с ГИТИСОМ была прервана в связи с отзывом меня в Москву в 1935 году.

Перехожу сейчас к последней части своей преступной работы, связанной с моей принадлежностью к антисоветской правотроцкистской организации, в которую я был вовлечен РОЗЕНГОЛЬЦЕМ еще в 1932 году.

С РОЗЕНГОЛЬЦЕМ я был знаком с 1917 года. Он знал о моих антипартийных выступлениях еще в 1917 и 1918 годах.

Кроме того, в 1927—28 гг., когда на Московской партийной конференции прорабатывали ФРУМКИНА* за его антипартийное выступление и поддержку правых, я выразил ему свое сочувствие. РОЗЕНГОЛЬЦУ было известно, что я остался сторонником правых, и при моем вовлечении в антисоветскую организацию он сослался на ФРУМКИНА, от которого РОЗЕНГОЛЬЦУ — с его слов — стало известно о моем согласии с правыми установками ФРУМКИНА.

Летом 1932 года, перед моим назначением на должность торгпреда в Греции, РОЗЕНГОЛЬЦ пригласил меня к себе на московскую квартиру, в дом Правительства.

В беседе со мной РОЗЕНГОЛЬЦ, лишний раз убедившись в моем несогласии с политикой партии, сообщил о существовании нелегального блока правых и троцкистов. При этом он поставил меня в известность, что в Наркомвнешторге существует группа людей, примыкающих к правотроцкистскому блоку, и предложил мне принять участие в работе этой группы. Когда я изъявил согласие, РОЗЕНГОЛЬЦ назвал мне участников этой организации — своего заместителя ФРУМКИНА, бывшего начальника экспортного управления РАБИНОВИЧА* — и предложил установить с ними связь по вражеской работе.

Перед выездом в Грецию, в 1932 году, я связался с ФРУМКИНЫМ и РАБИНОВИЧЕМ и получил от них указания по дальнейшей антисоветской деятельности.

Смысл их указаний сводился к тому, что я должен был проводить в Греции политику, которая бы наносила материальный ущерб Советскому Союзу. В этих целях я должен был заключить невыгодные для Советского Союза сделки с греческими фирмами, завозить товары, не считаясь с конъюнктурой, и срывать своевременное фрахтование судов для перевозки советских товаров.

ФРУМКИН подчеркнул, что для маскировки нашей вредительской работы необходимо обеспечить количественное выполнение валютного плана, и предложил это сделать за счет продажи товаров по заниженным ценам.

Вскоре же после приезда в Грецию мною было продано примерно 10 000 тонн хлеба по весьма заниженным ценам. Эта вредительская работа была настолько очевидна, что явилась предметом обсуждения на собрании партийной организации полпредства и торгпредства СССР в Греции.

В 1933 году мною был заключен явно невыгодный для Советского Союза долгосрочный договор на монопольных началах по продаже советских содопродуктов.

Выполнение этого договора было сопряжено с большим материальным ущербом для Советского Союза, заключавшимся в том, что, несмотря на наличие конкурентов, предлагавших высокие цены на содопродукты, мы, будучи связаны монопольно договором, не имели права продавать эти продукты другим лицам.

Вредительская работа была проведена мною также в области фрахтования. Так, мне было поручено заключать договора с греческими судовладельцами на перевозку советских товаров в разные европейские порты. На протяжении 1933—34 гг. я срывал заключение этих договоров, что создавало напряженное положение с перевозками и значительно повышало их стоимость.

Понимая, что действовать одному будет трудно, я привлек к антисоветской работе АДАМСОНА* Владимира Александровича — заместителя торгпреда СССР в Греции, которого лично завербовал в организацию в 1933 году.

АДАМСОНА я знал с 1919 года по совместной работе в Правлении Московского потребительского общества. Еще в то время АДАМСОН разделял антисоветские взгляды.

В 1925 или 1926 гг. по приезде из Берлина я в качестве своего преемника в должности уполномоченного Мосвнешторга в Берлине устроил АДАМСОНА.

В Берлине с АДАМСОНОМ мы вели антисоветские разговоры, критиковали и сочувственно комментировали белогвардейскую литературу. В конце 1933 года РОЗЕНГОЛЬЦ по моей просьбе назначил АДАМСОНА моим заместителем, в Грецию.

Зная антисоветские настроения АДАМСОНА, учитывая нашу давнишнюю дружбу и его сочувственное отношение к моему антисоветскому выступлению в 1918 году, я постепенно подвел его к признанию правильности той позиции, которая сводилась к объединению правых и троцкистов для изменения политической линии партии. Я говорил, что хозяйственные наркоматы могли бы много сделать в области дезорганизации хозяйства и заставить руководителей партии пойти на уступки. Так я постепенно подготовил его к вербовке, а затем прямо поставил вопрос о его участии в правотроцкистской организации, существовавшей в Наркомвнешторге.

АДАМСОН без всяких колебаний изъявил свое согласие и в последующем вместе со мной проводил в жизнь вредительские установки РОЗЕНГОЛЬЦА.

После моего отъезда оставшийся в Греции АДАМСОН всецело продолжал мою вредительскую линию, фрахтовал пароходы у белогвардейских фирм, из-за чего в Наркомвнешторге возникло целое дело, продолжал покупать табаки через шпионов ГИТИСА и АРВАНИТИНОСА, срывал торговые операции с Грецией.

Будучи отозван из Греции, я и АДАМСОНА перетянул в Москву, устроил его в Наркомат Местной промышленности к П.А.БОГДАНОВУ — моему приятелю, а в дальнейшем рекомендовал на работу в Наркомат строительных материалов.

В конце 1933 года, еще в бытность мою в Греции, я вовлек в правотроцкистскую организацию БРУКА* (имени и отчества не помню) — быв. заведующего хлебным отделом советского торгпредства. С ним я неоднократно вел антисоветские разговоры. Однажды я заметил у БРУКА номер «Последних новостей» и обменялся с ним мнениями по поводу передовой статьи. БРУК сочувственно отозвался о статье, сказав, что международные обзоры в газете весьма хороши.

БРУК сам мало работал и плохо разбирался в хлебном деле, передоверив его греку-эмигранту, имевшему советский паспорт. БРУК, не имея на то права, заключил с этим греком, явным жуликом, невыгодный для СССР монопольный договор о поставке греческим торговцам советской пшеницы.

В 1933 году БРУК самовольно, вопреки моему запрещению, выехал в Советский Союз, якобы за инструкциями председателю «Экспортхлеба», а вместо себя оставил в качестве заместителя все того же грека, который в его отсутствие самостоятельно продавал советскую пшеницу.

По возвращении БРУКА вопрос о нем обсуждался в партийной организации советской колонии в Греции.

Весь этот компрометирующий БРУКА материал я использовал при его вербовке, особенно же факт срыва реализации пшеницы во время его самовольного отъезда в Москву. Я предупредил БРУКА, что ему не избежать серьезной ответственности.

В то же время я говорил с ним на тему о хозяйственном и политическом положении СССР и намечал перспективы, которые сводились к отказу от строительства социализма. В конечном счете БРУК был вовлечен мною в антисоветскую группу и принял к исполнению мои задания по вредительской организации продажи советской пшеницы, не считаясь с коммерческой конъюнктурой.

Последние две вербовки связаны с моей работой в «Международной книге», где осенью 1936 года мною был вовлечен в антисоветскую организацию заместитель директора Экспортной конторы ЛЕВЕНСОН* Федор Савельич, а летом 1937 года — ЕЛЕНЕВСКИЙ* (имени и отчества не помню) — заместитель председателя «Международной книги».

ЛЕВЕНСОН являлся одним из самых старых работников «Международной книги». Несмотря на то что при нем несколько раз менялось руководство, он оставался одной из центральных фигур вредительства, имевшего место в «Международной книге». ЛЕВЕНСОНУ удалось уцелеть, хотя вопрос о его снятии с работы неоднократно обсуждался в партийных и советских инстанциях.

Через его руки проходили все экспортные договора, в которых иностранным фирмам предоставлялись непомерно большие скидки без гарантии распространения определенного количества советской литературы, что особенно сказалось на договорах по периодике с французской фирмой «Ашет», английской — «Лоренс» и американской «Буккнига».

Сам характер монопольных договоров без обеспечения сбыта определенного количества советской литературы являлся вредительским и тормозил распространение советской прессы в капиталистических странах.

Кроме того, ЛЕВЕНСОН в течение многих лет посылал за границу техническую, военную и справочную литературу о советской промышленности, которая хотя издавалась легально, но предоставляла возможность заграничным разведкам использовать обобщенные и систематизированные сведения в своих шпионских целях. Некоторые же издания, как, например, справочники о промышленных объектах, не подлежали вовсе распространению, однако ЛЕВЕНСОН их направлял за границу.

Будучи раньше руководящим работником импортной конторы, ЛЕВЕНСОН выписывал в адреса воинских частей импортную литературу без зашифровки адресов, чем расконспирировал места расположения в СССР военных объектов.

На протяжении длительного времени я вел с ЛЕВЕНСОНОМ антисоветские разговоры, критиковал линию партии с правотроцкистских позиций и таким путем подготовил к вербовке в организацию.

Вербовка ЛЕВЕНСОНА облегчалась еще и тем, что он, как я уже показал выше, задолго до 1936 года вел активную вредительскую работу, которая теперь стала обнаруживаться не только в части экспорта, но и в беспорядочной расценке книг. Так, например, политическая литература повышалась в расценке, а художественная, наоборот, — снижалась. Когда я поставил перед ЛЕВЕНСОНОМ вопрос о его участии в антисоветской организации, ему ничего не оставалось делать, как изъявить свое согласие.

Что касается вербовки ЕЛЕНЕВСКОГО, то она произошла при следующих обстоятельствах. Будучи в 1936 году в Нью-Йорке, я обратил внимание на необходимость ликвидации огромного стока кустарно-художественных изделий, которые были завезены из Советского Союза и хранились в Америке несколько лет, за что приходилось платить валюту.

ЕЛЕНЕВСКИЙ, являясь консультантом по реализации этих товаров, выразил мнение, что весь этот огромный запас можно реализовать по более или менее нормальным ценам и в минимальный срок. Некоторую часть художественных изделий он действительно реализовал, но большая осталась непроданной, несмотря на все его уверения.

Ввиду создавшегося затруднительного положения ЕЛЕНЕВСКИЙ, прикрываясь разрешением «Международной книги», вернул залежавшиеся товары обратно в Советский Союз. ЕЛЕНЕВСКИМ был зафрахтован для этого целый пароход, а по прибытии его в Мурманск пришлось подать специальный состав для перевозки товаров в Москву.

Вредительский характер этой операции был настолько очевидным, что, если бы не меры к ее сокрытию с моей стороны, при содействии заместителя Наркома — СУДЬИНА, ЕЛЕНЕВСКИЙ, я, а вместе с нами и СУДЬИН понесли бы суровую ответственность.

Все же, несмотря на принятые нами меры, чтобы скрыть этот вредительский акт от партийных и общественных организаций, он получил частичную огласку.

Еще в Америке я сблизился с ЕЛЕНЕВСКИМ, вел с ним антисоветские разговоры, вместе посетил владельца «Буккниги» в его загородном доме под Нью-Йорком и ночевал у этого американского купца. У меня, таким образом, были все основания считать ЕЛЕНЕВСКОГО своим человеком.

Ввиду неудовлетворительных результатов в работе, а также в связи с развратным образом жизни, которую вел ЕЛЕНЕВСКИЙ за границей, по предложению руководящих партийных инстанций он был отозван мною из Нью-Йорка.

При попытке с моей стороны вновь оформить его на работу в Америку партийными инстанциями мне было в этом отказано, и ЕЛЕНЕВСКИЙ остался без перспектив устроиться на подходящую для него работу.

Я воспользовался этим обстоятельством и предложил ЕЛЕНЕВСКОМУ должность своего заместителя, при условии его согласия на то, чтобы принять участие в работе нашей антисоветской организации.

ЕЛЕНЕВСКИЙ это согласие дал, после чего я оформил его назначение в качестве своего заместителя по «Международной книге» и предоставил важнейший участок — импортную работу, на котором он осуществлял мои вредительские установки.

Помимо проведенных мною новых вербовок, я по указанию РОЗЕНГОЛЬЦА в 1936 году связался с участницей нашей организации — КУКИНОЙ* Евдокией Николаевной, занимавшей в то время должность директора Экспортной конторы, и через нее осуществлял вредительство в деле экспорта за границу справочной литературы о промышленности СССР.

В первые же дни моей работы в «Международной книге» по личному распоряжению РОЗЕНГОЛЬЦА мною было закрыто отделение в Нью-Йорке.

Этим вредительским актом было сорвано распространение советской литературы в Америке и нанесен большой материальный ущерб «Международной книге».

Вместе с КУКИНОЙ при активном участии ЛЕВЕНСОНА я заключил с иностранными фирмами невыгодные для СССР договора, без определенных гарантий распространения советской литературы, что также приводило к убыткам и тормозило распространение советских изданий в капиталистических странах.

За границу экспортировалась справочная литература, в которой давалась подробная характеристика промышленности СССР: дислокация, мощность оборудования и прочие данные о промышленных предприятиях, что, естественно, значительно облегчало работу иностранных разведок.

Вот все, что я имею показать о своей преступной работе, которую я вел с 1898 по 1940 гг., будучи еще задолго до Октябрьской революции непримиримым врагом партии, но тщательно маскируя от нее свое подлинное лицо провокатора и шпиона.

Николай КЛЕСТОВ-АНГАРСКИЙ

ДОПРОСИЛИ:

зам. начальника следчасти ГЭУ НКВД

майор госуд. безопасности ШВАРЦМАН

следователь следчасти ГЭУ НКВД

лейтенант госбезопасности БОРИСОВСКИЙ

Допрос начат в 00 ч. 10 м., окончен в 18 ч. 30 минут с перерывом в 1 час.

АП РФ. Ф. 3. Оп. 24. Д. 377. Л. 164—205. Подлинник. Машинопись.

На первом листе имеется помета Сталина: «В чем же роль следователя? Он слушатель рассказчика Ангарского, и только?»

* Напротив фамилий последовательно поставлены цифры от 1 до 12 (цифра 12 дважды).