Держись с чертом вежливо, пока вы с ним не перешли через мостик.

Трансильванская пословица

В краю беспросветных лесов и таких же ночей была безбрежная равнина и был безжалостный солнцепек. По равнине со всех ног бежал человек в костюме клоуна. Выжженная добела глиняная дорога, единственная на много миль окрест, отражала солнечный жар, выжимая из несчастного обильный пот. Человек спотыкался, потому как бежал уже давно и был полноват, к тому же шелковые клоунские панталоны сползли на бедра, что затрудняло движение. Впрочем, костюм и без того был настоящим издевательством: бедолага изображал молочницу-великаншу.

Слезы — слезы ужаса и отчаяния — текли по его щекам, смешиваясь с потом и размывая клоунские белила, сквозь которые теперь серели усы, багровые круги на щеках уже сошли, оставив розовые потеки на шее. Накладной бюст из соломы тоже съехал вниз, прополз под корсажем и вывалился из-под юбок, словно мертворожденный младенец. Бегущий, задыхаясь, приостановился и, подхватив его, бросил затравленный взгляд через плечо.

Преследователей пока не было видно, но верхом они в два счета нагонят его на этой голой громадной равнине, где нет никакого укрытия, даже деревца. Беглец помчался дальше, пристраивая бюст на место и постанывая. Над ухом жужжали слепни.

И тут, поднявшись на пригорок, он увидел перекресток. Спасен!

Упряжка неторопливых лошадок тащила две сцепленные повозки, похожие на цыганские кибитки, только выше и уже и совсем не пестрые. Они были черные, словно одеяние курносой Смерти. И нарушали эту черноту лишь белые буквы, мелкие, приземистые, зловещие, которые складывались в слова: «Вещая египтянка».

Беглец не испугался бы, даже если бы сама Смерть сидела на козлах. Из последних сил он бросился к задней повозке и не замедлял бег, пока не поравнялся с ней.

Сначала он держался рядом, затем, сумев вырваться вперед, Ухватился за сцепку между повозками и залез на нее. Беглец на мгновение замер, наблюдая, как капли пота падают на горячее Железо, потом дотянулся до двери задней повозки, отодвинул засов и ввалился внутрь.

Та, что сидела на козлах, прикрывшись капюшоном от слепящего солнца, была погружена в мечты о стране, которой нет уже тысячи лет. Поэтому она не заметила, что подобрала пассажира.

Беглец распростерся на спине, пыхтя и отдуваясь и не находя в себе сил посмотреть, куда он попал. Наконец мужчина приподнялся на локтях и огляделся. В следующий миг он рывком сел и стянул кружевной шутовской чепец с прицепленными к нему косами из желтой пряжи. Обтерев оборками лицо, беглец выругался.

В идеальном мире, отметил он про себя, в этой повозке нашелся бы сундук с одеждой, в котором можно было бы порыться и выбрать себе какой-нибудь менее подозрительный наряд. По крайности здесь была бы кладовая с едой и питьем. Но судьба снова отвернулась от бедняги: повозка вовсе не была чьим-то уютным домиком на колесах. Она, очевидно, служила складом, и кругом не нашлось ничего, кроме ящиков и каких-то громоздких предметов, обернутых мешковиной.

Поморщившись, беглец сунул руку за корсаж и вытащил накладной бюст. Он потряс им возле уха и улыбнулся, услышав звяканье. Золотые кольца, часть добычи, с которой ему удалось улизнуть, никуда не делись.

Внутри крытой черной повозки царила непереносимая духота, так что мужчина снял костюм, оставив лишь шелковые панталоны, и принялся методично обыскивать свое убежище, залезая во все ящики и разворачивая все тюки. Через некоторое время он расхохотался.

Уж он-то узнавал краденое с первого взгляда.

Были здесь вещи, явно принадлежавшие турецким торговцам и чиновникам: скатанные и перевязанные ковры, чайные сервизы с золотым ободком. Но кроме того, беглец обнаружил иконы, парсуны, австрийский хрусталь, серебряные кувшины и блюда с гравировкой, расписные вазы, подставку для зонтиков с кавалерийскими саблями: одни — с пышной отделкой, другие — простые, древние, видимо, фамильные. Ничего такого, что уместилось бы в карман, даже если бы в панталонах имелся карман, и ничего такого, что можно было бы легко обратить в наличность.

Что-то бормоча, беглец взял одну саблю и вытащил ее из ножен.

И тут он услышал топот копыт. Сабля тут же выпала из онемевших пальцев. Беглец бросился к двери и прижался к ней, а топот тем временем приблизился и резко стих. Кто-то прокричал вопрос. Затем прозвучал ответ: его произнес женский голос, очень низкий и тихий, так что слов беглец не разобрал. Он стал шарить взглядом по повозке в поисках укрытия. Ничего. Остается только закатать свои телеса в ковер, словно Клеопатра.

Но всадники обогнали повозку и ускакали. И беглец, почувствовав себя в безопасности, подобрал ноги и сел.

Некоторое время он прислушивался к тяжелым ударам сердца, потом снова взял в руки саблю.

Когда повозка наконец свернула с дороги и, прогрохотав по ухабам, остановилась, была уже ночь. Мужчина по-прежнему лежал внутри, только теперь ему было холодно. По всей видимости, лошадей распрягли и сводили на водопой к ручью — снаружи донесся плеск. Затем хруст — вероятно, наломали хвороста, разожгли огонь. Беглец задумался о тепле и пище. Приблизились легкие шаги, затем послышался шорох, словно кто-то взбирался на сцепку. Мужчина напрягся.

Дверь открылась.

На пороге в лунном свете вырисовывался силуэт щуплого человечка с большой головой. Карлик, что ли? Человечек уставился в темноту, и в его больших кроличьих глазах промелькнула растерянность. Под мышкой он держал какой-то рулон — наверное, еще один ковер.

— Ха! — выдохнул беглец, схватил человечка за запястье и затащил внутрь.

Тот сразу же принялся вопить, вопил он пронзительно и тоже по-кроличьи, а не по-людски. Но отбиваться не стал — у беглеца даже появилось неприятное ощущение, что он схватил куклу чревовещателя, под затхлыми одежками которой прощупывалось вялое бесплотное тельце.

— Да замолчи ты! — прошипел беглец самым страшным голосом, на который только был способен. — Мне нужны две вещи!

Но пленник, судя по всему, лишился чувств. В следующее мгновение беглец почувствовал присутствие кого-то еще и, подняв голову, увидел, что рядом с повозкой стоит женщина, судя по всему возникшая из ниоткуда, и глядит на него.

— Не убивайте его, — тихим спокойным голосом произнесла она.

— Э… Мне нужны две вещи! — повторил беглец, держа саблю у горла пленника. — А то я его убью, понятно?

— Да, — ответила женщина. — Чего вы хотите?

Беглец поморгал и облизнул губы. Бесстрастный тон женщины его нервировал.

— Мне нужны еда и одежда!

Женщина даже бровью не повела. Она была в простом черном платье, высока, смугла и темна, словно ночь, даже когда стояла в ярком свете луны.

— Еду я вам дам, — сказала она. — А одежды, которая подошла бы вам, у меня нет.

— Ну так разыщите, ясно? — сказал беглец и грозно потряс саблей. — А не то я убью вашего мелкого… мелкого… — Он попытался представить себе, в каких отношениях может состоять эта Женщина с существом, которое он держит. Ребенок? Муж?

— Раба, — подсказала женщина. — Костюм я вам куплю в ближайшей деревне, но придется ждать до утра. Не убивайте моего раба, иначе пожалеете, что родились на свет.

— Да что вы говорите?.. — усмехнулся беглец и взмахнул саблей. — Вы что, думаете, я верю в цыганские проклятия? Я вам не деревенский дурачок, знаете ли!

— Нет, — тем же тихим бесстрастным голосом ответила женщина. — Зато я знаю, что за вами охотятся представители власти. Только попробуйте перерезать Эмилю горло и увидите, как скоро они явятся на мой зов.

Беглец понял, что пора менять тактику. Он склонил голову набок и улыбнулся, как он надеялся, улыбкой обаятельного негодяя.

— Ну-ну, зачем же нам такие гадости? — проговорил он. — Ведь мы в некотором роде коллеги, не так ли? Я тут как следует осмотрелся. — Он обвел взглядом повозку. — Придумали тоже — угрожать мне, когда сами прячете столько товара. Вы же не хотите, чтобы я рассказал об этом полиции, когда меня схватят?

— Нет, — ответила женщина.

— Ну конечно же нет. Будем друзьями! — Беглец подался вперед, таща за собой пленника — как там она его назвала, Эмиль?.. — Барбу Голеску, к вашим услугам. А вы — мадам…

— Амонет, — представилась женщина.

— Великолепно! — воскликнул Голеску. — Мадам Амонет, так у вашего мужа точно не найдется лишней пары брюк, которую он мог бы мне одолжить?

— У меня нет мужа, — отозвалась женщина.

— Невероятно! — с ухмылкой заметил Голеску. — Что ж, милая мадам, может быть, вы дадите мне одеяло, пока мы не найдем подходящей одежды? Мне и подумать страшно оскорблять вашу добродетель.

— Сейчас принесу, — сказала женщина и ушла.

Он растерянно посмотрел ей вслед, а потом положил саблю и несколько раз сжал и разжал кулак, разминая затекшие пальцы. Другой рукой он по-прежнему придерживал неподвижного Эмиля.

— Только без глупостей, ты, репоголовый, — вполголоса пробормотал Голеску. — Эй, я говорю, без глупостей! Ты что, глухой?

Он поднял Эмиля за шиворот и окинул критическим взглядом. Пленник заскулил и отвернулся. Вид у него был болезненный. Не так давно бедняге выбрили голову, и теперь волосы росли скудными неровными клочками.

— Ну ладно, наверное, ты действительно глухой, — решил Голеску. — Но твоя черная мамочка тебя любит, да? А мне это очень кстати. — Он пошарил кругом и нащупал веревку, которой был обвязан ковер. — Сиди смирно, а не то сверну твою кривую шею, ясно?

— От вас плохо пахнет, — тоненьким голоском пропищал Эмиль.

— Ба! Ты сам воняешь, как отсыревший ковер! — ответил Голеску, обвязывая веревку вокруг запястья Эмиля. Другой конец он намотал себе на руку и подтянул пленника поближе. — Ну вот, теперь не убежишь. Мы с тобой подружимся, ясно? Ты скоро ко мне привыкнешь.

Он выбрался на сцепку и спрыгнул на землю. Ноги подкашивались от усталости, так что он попытался опереться на плечо Эмиля, но человечек сложился под его тяжестью, будто картонка.

— Похоже, дрова ты ей не колешь и воду не таскаешь, — проворчал Голеску, подтягивая панталоны.

Из-за повозки вышла Амонет и молча вручила ему одеяло.

— Хилый он, этот ваш раб, — сказал ей Голеску, — Да будет мне позволено заметить, вам в помощь нужен мужчина. — И, завернув в одеяло свои обширные телеса, самодовольно ухмыльнулся.

Амонет отвернулась и пошла прочь.

— У костра хлеб и помидоры, — бросила она через плечо.

* * *

Одной рукой придерживая одеяло, а другой волоча Эмиля, Голеску направился к костру. Амонет сидела совершенно неподвижно, уставившись на огненный танец, и едва удостоила их взглядом.

— Так-то лучше, — сказал Голеску, усаживаясь и протягивая руку за караваем.

Он отломил краюшку, обмакнул в котелок с тушеными помидорами и принялся жадно есть. Эмиль, который был по-прежнему привязан к его руке и при каждом движении болтался туда-сюда, стал вялым и безучастным, словно соломенное чучело.

— Итак, — начал Голеску с набитым ртом, — мужа у вас нет. Вы уверены, что не нуждаетесь в мужчине? Сами понимаете, мадам, я не о постельных делах говорю, боже меня упаси, нет-нет! Я об охране. В этом проклятом мире столько воров и убийц! К тому же, по невероятному совпадению, мне нужно оказаться как можно дальше от Дуная, а вы направляетесь на север. Давайте заключим временное соглашение! Что скажете?

Губы Амонет изогнулись. Презрение? А может быть, и улыбка.

— Раз уж вы об этом заговорили, — начала она, — Эмиль не слишком хорошо ладит с людьми. А сама я предпочитаю не иметь с ними дел. Полицейские сказали, что вы из цирка. Вы знаете, как получать у мелких чиновников разрешения на представление?

— Разумеется! — воскликнул Голеску, небрежно махнув рукой. — Тот, кто вам нужен, называется «антрепренер». Положитесь на меня!

— Хорошо. — Амонет отвела взгляд и снова уставилась в огонь, — Платить вам я не смогу, зато стану лгать ради вас. У вас будут кров и пища.

— И костюм, — напомнил Голеску.

В знак согласия она пожала плечами.

— Что ж, тогда договорились, — подытожил Голеску и устроился поудобнее. — А чем вы занимаетесь? Я имею в виду, официально?

— Предсказываю будущее, — отозвалась Амонет.

— А! Но на цыганку вы не похожи.

— Я не цыганка, — ответила она с ноткой усталости в голосе. — Я из Египта.

— Ах вот как, — усмехнулся Голеску и потер пальцем нос. — Таинственная мудрость Востока, которую вы унаследовали прямиком от древних фараонов. Отлично, мадам, на пейзан это должно производить сильнейшее впечатление.

— Для клоуна вы знаете слишком много ученых слов, — заметила Амонет.

Голеску поморщился и краешком одеяла принялся стирать остатки грима.

— В действительности я не клоун, мадам, — с достоинством возразил он. — Я жертва обстоятельств, клеветы и политических интриг. О, если бы я мог рассказать вам мою историю, вы бы разрыдались от жалости!

Амонет улыбнулась, и блеск белых зубов на неподвижном темном лице так напугал Голеску, что он едва не вскрикнул.

— Сомневаюсь, — только и ответила она.

* * *

Голеску не стал отвязывать Эмиля на ночь, решив, что не может полностью доверять Амонет, пока не получит по крайней мере пару брюк. Он устроился на жестком полу кибитки, положив Эмиля под голову вместо подушки, и хотя тот время от времени жалобно скулил и пахло от него действительно как от сильно отсыревшего ковра, для человека, решительно настроенного поспать, это были сущие пустяки.

Лишь один раз за ночь Голеску проснулся. Снаружи громко пела женщина, и в голосе ее слышалась такая надрывная грусть, что у Голеску невольно защипало в глазах, но одновременно в резких звуках неведомого языка ощущалась какая-то скрытая угроза. Словно под луной выла волчица. Голеску подумал было выглянуть наружу, чтобы посмотреть, не нужно ли ее утешить, но почему-то при одной мысли об этом по спине у него побежал непонятный холодок. Голеску хмыкнул, перекатился на спину и снова уснул.

Он проснулся, когда кибитки тронулись, и огляделся, разгоняя туман своих нескромных сновидений. Сквозь щели в стенах пробивался солнечный свет. Сны рассеялись, однако некоторые ощущения остались. Возмущенно рыкнув, Голеску сел и глянул через плечо на Эмиля, прижавшегося к его спине.

— Эй, ты! — Голеску отодрал Эмиля от себя. — Ты что, гнусный содомит, что ли? Думаешь, раз я ношу шелковые панталоны, значит, меня можно тискать как какого-нибудь мальчика для утех?

Эмиль всхлипнул и закрыл лицо руками.

— Солнце, — прошептал он.

— Да, уже день! Ты что, солнца боишься? — строго спросил Голеску.

— Больно, — пожаловался Эмиль.

— Не дури, от солнца больно не бывает! — заявил Голеску. — Видишь? — И он сунул руку Эмиля в ближайшую полоску света.

Человечек снова по-кроличьи запищал, отворачиваясь и жмурясь, словно на самом деле думал, что его рука сейчас задымится и покроется волдырями.

— Видишь? — повторил Голеску.

Но Эмиль не желал открывать глаза, и Голеску с отвращением выпустил его руку. Взяв саблю, он перерезал веревку, которая их связывала. Эмиль тут же свернулся, словно червяк, и замер, вновь спрятав лицо. Голеску разглядывал его, отложив саблю и потирая запястье.

— Если ты и упырь, так такого хилого еще поискать надо, — сказал он. — И зачем только она тебя держит?

Эмиль не ответил.

* * *

Вскоре после полудня кибитки остановились; а спустя примерно час дверь повозки отворилась, и на пороге возникла Амонет с охапкой одежды.

— Вот, — сказала она, швырнув ее Голеску.

Бесстрастный взгляд Амонет остановился на Эмиле, который еще сильнее съежился, словно прячась сам в себя от потока света. Она сняла одну из своих шалей и накинула на беднягу, накрыв с головой. Голеску, натягивавший брюки, посмотрел на нее с удивлением.

— Я тут как раз думал, мадам, не нужно ли мне носить крестик, чтобы защититься от нашего маленького друга, — проговорил он. — Или лучше дольку чеснока?

— Он любит темноту, — ответила Амонет. — Вы должны мне за одежду три пиастра.

— Видите ли, это не совсем то, к чему я привык, — сказал Голеску, протискивая плечи в рубаху. — Грубое домотканое полотно. А где мы?

— В двадцати километрах от того места, где мы были вчера, — ответила Амонет.

«Слишком близко», — с беспокойством подумал Голеску. Пока он одевался, Амонет повернулась к нему спиной. Голеску поймал себя на том, что, застегивая пуговицы, разглядывает ее фигуру. Теперь, когда не было видно угрюмого лица, стало ясно, что в остальном Амонет очень хороша. Только у молодой женщины могло быть такое подтянутое тело. Сколько же ей на самом деле лет?

Обув башмаки, Голеску выпрямился, подкрутил усы и втянул брюшко. Затем извлек из соломенного бюста золотое колечко.

— Вот, возьмите. Прими этот дар, о цветок древнего Нила, — торжественно произнес Голеску и, взяв Амонет за руку, надел колечко ей на палец.

Она тут же отдернула руку и повернулась так стремительно, что ветер засвистел. На миг в ее глазах вспыхнуло пламя, и даже если это было скорее отвращение, нежели страсть, — что ж, Голеску удалось вызвать у нее хоть какое-то чувство.

— Не прикасайтесь ко мне, — сказала она.

— Я просто расплатился! — запротестовал Голеску, довольный собой. — Моя чаровница, это кольцо стоит куда больше, чем вы отдали за костюм!

— Оно воняет, — скривилась Амонет, сдергивая кольцо.

— Золото может позволить себе дурно пахнуть, — ответил Голеску.

Настроение его взмыло ввысь, как воздушный шарик.

* * *

Голеску без приглашения взобрался на козлы рядом с Амонет, и кибитки покатились дальше, следуя изгибам дороги, проложенной по берегу реки.

— Милая мадам, вы не пожалеете о своей доброте, — начал Голеску, — Столп силы и неисчерпаемый источник полезных советов — это обо мне. О другой вашей профессии, свидетельства которой я нашел в задней повозке, я вас расспрашивать не буду, ибо мое второе имя — Деликатность, но скажите, каковы доходы от вашего гадального предприятия? Зарабатываете ли вы столько, сколько желаете?

— Расходы я покрываю, — отозвалась Амонет.

— Пфуй! — махнул рукой Голеску. — Тогда вы, очевидно, получаете гораздо меньше, чем заслуживаете. А как вы гадаете? На картах? Глядите в хрустальный шар? Привораживаете?

— Читаю по руке, — ответила Амонет.

— Гадание по руке особых расходов не требует, — заметил Голеску. — С другой стороны, и на клиентов большого впечатления не производит. Если, конечно, вы не рисуете перед ними чарующие картины блистательного будущего или не предупреждаете их об ужасных несчастьях, избежать которых они могут исключительно с вашей помощью. И простите мне мою прямоту, но вы, судя по всему, женщина немногословная. Где же ваш блеск? Где огонь?

— Я говорю им правду, — сказала Амонет.

— Ха! Старая песня про то, что вы-де во власти древнего проклятия, которое не позволяет вам лгать? Нет-нет, милая мадам, эта тактика себя исчерпала. Я предлагаю вам совершенно новый подход! — заявил Голеску.

Амонет покосилась на него, непостижимая, как змея.

— То есть?

— То есть прежде чем его выработать, мне нужно понаблюдать за вашими клиентами, — ответил Голеску.

— Понятно, — буркнула Амонет.

— Хотя «Вещая египтянка» — хорошее название для вашего предприятия, — признал Голеску, — Есть в нем определенная теплота. Но и величие тоже. На этом можно сыграть. Ну и где же ваша теплота?

— У меня ее нет, — заявила Амонет. — А вы меня раздражаете.

— Что ж, тогда taceo, милая мадам. Это по-латыни «я умолкаю», знаете ли.

Ее губы снова изогнулись.

Кибитки тряслись дальше, а Голеску тем временем решил изучить лицо Амонет. Видимо, она еще молода: кожа у нее была гладкая, в волосах ни единой седой пряди, а над губой — ни намека на усики. Об уродливой женщине можно сказать «У нее нос крючком», или «У нее тонкие губы», или «У нее близко посаженные глаза». Об Амонет ничего такого сказать было нельзя. И ничего другого тоже нельзя было сказать, поскольку, как бы внимательно ни вглядывался Голеску, он видел лишь тень и испытывал полнейшее смятение.

* * *

К ночи они приехали в унылый городишко, покосившиеся округлые дома которого стояли задом к реке, а передом — к темному лесу. Попетляв по лабиринту извилистых улочек, путники наконец отыскали стоянку для прибывших на ярмарку — два акра голой земли, на которой совсем недавно располагался загон для скота. Здесь до сих пор пахло навозом. Теперь кругом стояли повозки, и в железных корзинах полыхали костры. Люди, которые зарабатывали себе на жизнь, катая детишек на размалеванных лошадках или предлагая всем желающим сыграть в несложные игры, стояли у костров, пили вино из бутылок и устало обменивались новостями.

Но когда приблизились кибитки Амонет, эти люди лишь коротко взглянули на них и поскорее отвели глаза. Некоторые замахали руками, чтобы зачураться от порчи.

— А у вас сложилась определенная репутация, — протянул Голеску.

Амонет не ответила. Судя по всему, она ничего не замечала.

Голеску провел еще одну холодную ночь на жестком полу задней повозки, на этот раз в одиночестве, так как Эмиль, перестав быть заложником, спал в ящике под узкой койкой Амонет, а Амонет стойко игнорировала все любезности Голеску и его намеки относительно взаимного обогрева. В результате к утру он замерз и был не в форме.

После восхода солнца ярмарка из мертвой стала полуживой. Слепец, мускулистый, словно сказочный великан, усердно крутил карусель, и худые бледные дети катались на ней круг за кругом. Шарманщик также усердно крутил свою шарманку, а на плече у него сидела обезьянка, недоверчиво глядящая на детей. Но большинство шатров пока лежало на земле, придавленные паутиной из веревок и шестов. Перед городским чиновником, устроившимся за столиком под черным зонтиком, вытянулась длинная очередь скучающих торговцев.

Голеску глядел на все это, и тут Амонет, бесшумной тенью возникшая у него за спиной, сказала:

— Ну вот, вам представилась возможность принести пользу. Вставайте в очередь за меня.

— Святые небеса! — Голеску развернулся. — Вы хотите, чтобы у меня случился сердечный приступ? Предупреждать надо!

Вместо ответа Амонет вручила ему кожаную папку и маленький кошелек.

— Это мои документы. Заплатите чиновнику и получите разрешение. Иначе останетесь без ужина.

— Знай вы, кто я такой на самом деле, вы бы не стали так мной помыкать, — проворчал Голеску.

Однако в очередь послушно встал.

Городской чиновник оказался сравнительно честным, поэтому ждать пришлось не более часа. Наконец человек, стоявший впереди, получил разрешение на продажу красно-сине-желтых бумажных флажков, и Голеску шагнул к столику.

— Документы, — зевая, произнес чиновник.

— Прошу. — Голеску широким жестом распахнул папку.

Чиновник, прищурившись, взглянул на бумаги.

— Амонет Кематеф, — прочел он. — Работает под псевдонимом «Вещая египтянка». Русский, что ли? И вообще здесь сказано, что вы женщина.

— Это не мои документы, это… это документы моей жены, — заявил Голеску, изобразив благородное негодование. — А она, друг мой, не русская, она пылкая египтянка, в прошлом гаремная танцовщица, если хотите знать, но впоследствии несчастный случай погубил ее экзотическую красоту. Я подобрал ее, умирающую от голода, в трущобах Каира и стал помогать ей из христианского милосердия. Однако вскоре я обнаружил, что она обладает замечательным даром предсказывать будущее, основанным на древней системе…

— Гадалка? Две марки, — перебил чиновник.

Голеску уплатил и, пока ему выписывали разрешение, продолжал:

— На самом же деле она — единственная дочь одного коптского вельможи, которую еще девочкой похитили злобные…

— И три марки сверх того, если хотите рассказывать дальше, — заявил чиновник и с размаху поставил печать.

— Премного благодарен, — сказал Голеску с низким поклоном.

Довольный собой, он подхватил бумагу и величаво удалился.

— Прошу, — произнес он, вручая разрешение Амонет.

Та безмолвно взяла его и внимательно изучила. В ярком утреннем свете непонятная мрачность ее лица стала гораздо заметнее. Голеску подавил дрожь и поинтересовался:

— Чем еще может услужить вам зрелый мужчина, моя прелестница?

Амонет повернулась к нему спиной, чему он был несказанно рад.

— До вечера постарайтесь не влипнуть в неприятности. Потом погуляете с Эмилем. Он просыпается после заката.

Она вернулась к передней черной кибитке. Голеску глядел, как Амонет забирается внутрь, и не уставал поражаться, насколько иное впечатление на заинтересованного зрителя производит вид этой женщины со спины.

— Разве вы не хотите, чтобы я бил в барабан или играл на тамбурине? Я могу привлечь к вам целую толпу, словно сахарная голова — мух!

Амонет обернулась с белозубой гримасой, которая, вероятно, означала улыбку.

— Не сомневаюсь, что мухи на вас так и слетаются, — сказала она. — Но для того, что я делаю, мне не нужен зазывала.

Голеску, ворча себе под нос, побрел на ярмарку. Однако он совершенно забыл об обиде, когда обнаружил, что кошелек Амонет остался у него.

Теперь шатры вырастали словно грибы, хотя день был настолько знойный и душный, что украшавшие их яркие флажки висели безжизненно. Голеску купил себе дешевую шляпу и немного постоял, изучая ряды со съестным. В конце концов он взял себе стакан чаю и пирожок с черносливом, покрытый сахарной глазурью с каким-то ядовитым привкусом. Голеску с удовольствием съел пирожок и, облизывая глазурь с пальцев, направился в рощицу у реки. Там он растянулся в тенечке и, надвинув шляпу на лицо, задремал. Если ночью человеку предстоит нянчить упыря, днем нужно как следует отдохнуть.

* * *

К ночи ярмарка совершенно изменилась. Ребятишки разошлись по домам, и опустевшая карусель катала теперь разве что призраков; а на смену детям пришли молодые парни. Они толкались и ржали или торчали, разинув рты, у низких дощатых помостов, на которых орали шуты. В одном шатре показывали занятных уродцев, в другом извивалась танцовщица, в третьем выступал человек, способный голыми руками брать раскаленное железо. Яркие огни отчаянно сражались с тьмой. Кругом слышались музыка и сиплые вопли.

Ко всему этому Голеску оставался равнодушным.

— Как это — слишком жесткий? — взвился он. — Я выложил за него пятнадцать грошей!

— Я не могу это есть, — прошептал Эмиль, морщась от света фонарей.

— Гляди! — И Голеску схватил жареный кукурузный початок и впился в него зубами. — Мм! Тает во рту! Ешь, ты, плакса!

— На нем перец. Очень остро. — Эмиль принялся заламывать руки.

— Ерунда! — заявил Голеску с набитым ртом. — Пища богов. Так что же ты тогда будешь есть-то? А, ясно! Ты же упырь, так что тебе нужна кровь, да? Понимаешь, мы сейчас некоторым образом на людях, так что придется обойтись чем-нибудь другим. Ну, что ты хочешь? Засахаренное яблоко? Вареники? Бастурму? Жареную картошку?

Эмиль тихонько заплакал, из громадных кроличьих глаз потекли слезы, и Голеску, вздохнув, отшвырнул объеденный початок.

— Пойдем, — сказал он и потянул человечка за руку.

Они обошли все ларьки со съестным, пока Эмиль наконец не согласился попробовать «венскую» сосиску, которую насадили на палочку, обмакнули в кукурузное тесто и обжарили в масле. К радости Голеску, угощение Эмилю понравилось. Во всяком случае он безропотно жевал сосиску и покорно позволял тащить себя за руку. Голеску бросил взгляд на кибитку Амонет и увидел, как оттуда выходит клиентка — бледная и потрясенная.

— Нет, только погляди, — с отвращением процедил Голеску. — Один-единственный фонарик. Ни тебе вывески, ни тебе зазывалы, никто не заманивает публику. И вот результат — одна жалкая клиентка! И все! Где ореол тайны, я спрашиваю? Она же Вещая египтянка! Наверное, вторая профессия приносит ей солидный доход. Да?

Эмиль ничего не ответил, полностью сосредоточившись на сосиске.

— А может, и нет, если она позволяет себе только такого слугу, как ты. Куда же деваются все деньги? — задумался Голеску, теребя усы. — Чего она такая кислая, хозяйка-то твоя? Разбитое сердце, то-се, да?

Эмиль еле заметно пожал плечами, не переставая жевать.

— Со мной она бы за десять минут забыла что угодно, если бы только мне удалось заставить ее принимать меня всерьез, — задумчиво произнес Голеску, глядя на кибитку. — А для этого, само собой, лучше всего произвести на нее впечатление с помощью денег. Надо что-то придумать, репоголовый.

— Четыре тысячи семнадцать, — сказал Эмиль.

— А? — Голеску обернулся и уставился на него.

Эмиль ничего больше не сказал, зато в тишине отчетливо и громко прозвучал голос зазывалы:

— Ну что, умники, попытайте счастья! Азартные игры! Бросайте кости, угадывайте карты, крутите рулетку! Или скажите, сколько в кувшине просяных зерен, и получите денежный приз! Всего десять грошей за догадку! А вдруг вы выиграете? Да-да, вы, сударь, который с сынишкой!

Голеску вдруг понял, что зазывала обращается к нему. Он возмущенно воскликнул:

— Он мне не сынишка!

— Ну так дядюшка, какая разница? Попробуйте угадать, а? — вопил зазывала. — Ну что вы теряете?

— Десять грошей! — проворчал Голеску, и тут до него дошло, что денежки-то не его, а Амонет. — А, была не была!

Он подошел к палатке, волоча Эмиля за собой.

— А какой у вас приз?

— Двадцать тысяч леев, — ответил зазывала.

Голеску закатил глаза.

— Да уж, хватит, пожалуй, на безбедную старость! — скривился он, однако в карман за десятью грошами все же полез. Он недовольно глянул на стеклянный кувшин, который стоял позади прилавка на полке, украшенной гирляндами цветов нового государственного флага. — Наверняка насовали туда камней для объема… Гм-гм, ну… сколько, говорите, тут просяных зерен? Ну, скажем…

— Четыре тысячи семнадцать, — повторил Эмиль.

У зазывалы отвисла челюсть. Голеску посмотрел сначала на одного, потом на другого. И просиял.

— Так, значит, это правильный ответ? — спросил он. — Ах, святые угодники!

— Нет-нет, — возразил зазывала, не без труда овладев собой.

— Как же, — протянул Голеску. — По глазам вижу!

— Нет, неправильный, — уперся зазывала.

— Нет, правильный! Хотите, высыплем зерна и пересчитаем, сколько их там?

— Нет, и вообще вы мне еще не заплатили, и вообще это был ваш мальчонка, а не вы, и вообще это не считается… и…

— Ах, прохвост! Вы что, хотите, чтобы я закричал? У меня превосходные легкие! Хотите, чтобы я поведал всему миру, как вы отказались выдать бедному ребенку заслуженный приз за верную догадку? Хотите, чтобы…

— Замолчите! Замолчите, я заплачу эти чертовы двадцать тысяч!

Зазывала протянул руку и зажал Голеску рот. Голеску улыбнулся ему, и усы у него поднялись, словно у таракана.

Возвращаясь к кибитке Амонет, Голеску потряс кошельком над ухом у Эмиля:

— А что, неплохой заработок за вечер! Неужели она взглянет на это и останется холодна? Исключено!

Эмиль не ответил, мечтательно обсасывая палочку — все, что осталось от сосиски.

— Разумеется, твою роль в комедии мы несколько принизим — из стратегических соображений, — продолжал Голеску, выглядывая из-за шатра и хмурясь на кибитку.

К ней уже выстроилась длинная очередь клиентов, и если по большей части это явно были одинокие женщины, желающие узнать будущее, попадались среди них и мужчины довольно скверного вида — да что там говорить, попросту преступного, — и у Голеску появилось нехорошее ощущение, что кое с кем из них ему приходилось в прошлом сталкиваться на профессиональной почве. Отшатнувшись, он покосился на Эмиля.

— Не станем ей мешать, пусть работает. А у нас покамест будет время состряпать подходящую героическую и головоломную историю о происхождении этого славного толстенького кошелечка! Не может же она поверить, будто ты…

Голеску осекся и уставился на Эмиля. И хлопнул себя по лбу — так в театре показывают, что на человека снизошло божественное озарение.

— Минуточку, минуточку! Она знает о твоих способностях! Потому-то она тебя и держит, да? Ха!

На миг он умолк, но пялился на Эмиля так внимательно, что тот даже вышел из транса. Человечек робко поднял глаза и, увидев, как исказилась физиономия Голеску от неистовой благожелательности, пискнул, уронил палочку и прикрыл голову обеими руками.

— Мой драгоценный скукоженный гений! — пророкотал Голеску, подхватив Эмиля на руки и стискивая его в объятиях, — Мой крошечный дружок, мой миниатюрный братец, мой сладчайший из упырей! Ну что, моя прелесть, хочешь еще сосисочку? Нет? Мамалыгу? Молочный пунш? Горячий шоколад? Голеску даст тебе все, что захочешь, моя красотулечка! Пройдемся по ярмарке вместе!

Когда Голеску, волоча за собой Эмиля, вернулся в густую тень у задней повозки, кошелек заметно полегчал. Эмиль был так набит сосисками и сахарной ватой, что туговато соображал, а все внимание его занимали дешевая кукла и волчок. Тем не менее Голеску вытащил из кармана новенькую колоду, разорвал обертку и перетасовал карты, глядя на Эмиля глазами влюбленного волка.

— Я о таком слыхал, мое хилое чудо, — проворковал он, перебирая карты толстыми пальцами. — Люди, совершенно не приспособленные к жизни, да-да, иногда настолько не от мира сего, что их приходится кормить и пеленать, словно грудных детей. И при этом обладают блестящим талантом! Неимоверная одаренность во всем, что касается цифр и знаков! Давай-ка посмотрим, относишься ли ты к подобным феноменам…

Час, потраченный на всестороннюю проверку, к удовольствию Голеску подтвердил, что Эмиль способен более чем ловко обращаться с картами: достаточно было просто помахать перед его носом разложенной веером колодой, и он точно запоминал последовательность карт.

— А теперь, мой милый мальчик, остается ответить лишь на один вопрос, — начал Голеску, швыряя колоду через плечо во мрак ночи. Карты разлетелись, словно сухие листья. — Почему же мадам Амонет не пользуется твоими несравненными талантами, чтобы нажить себе богатства сверх пределов даже самых алчных мечтаний?

Эмиль ничего не сказал.

— Казалось бы, проще простого. Решительно не понимаю, — повторял Голеску, пригнувшись, чтобы поглядеть на очередь, выстроившуюся к двери передней повозки.

Оттуда только что вышла женщина, она всхлипывала и заламывала руки. Хотя ярмарка уже понемногу пустела, в очереди было несколько явных головорезов, которые дожидались… Чего? Предсказания будущего? Вряд ли. У некоторых, судя по всему, под одеждой были припрятаны объемные свертки.

— С таким болванчиком-везунчиком, как ты, она была бы царицей игорных домов от Монте-Карло до Санкт-Петербурга, — Дивился Голеску. — Да и вообще с такой-то фигурой она могла бы стать самой богатой шлюхой в Риме, Вене или Будапеште! Ну, то есть если в маске… Так почему же она засиживается допоздна, скупая у мелких грабителей краденые ложки да часы? Какой с этого навар? Эмиль, дружочек, что ей нужно?

— Черное Зелье, — ответил Эмиль.

Когда последний головорез убрался восвояси, из повозки показалась Амонет и взглянула прямо на Голеску, расположившегося в темноте. Он-то собирался устроить эффектный выход, но теперь, когда рассчитывать на элемент неожиданности уже не приходилось, просто помахал рукой с глуповатым видом.

— Где Эмиль? — сурово спросила Амонет.

— Цел и невредим, о моя королева, — ответил Голеску, приподняв Эмиля за шкирку. Тот, испугавшись света, жалобно заверещал и закрыл глаза. — Спасибо, мы прекрасно провели вечер.

— Иди спать, — велела Амонет Эмилю.

Человечек вывернулся из рук Голеску и метнулся в повозку.

— Вы его покормили? — спросила Амонет.

— По-царски! — заявил Голеску, — Вы спросите, где я взял на это средства? А вот! — И он показал кошелек с тем, что осталось от двадцати тысяч леев, и позвенел им, придав лицу самое что ни на есть соблазнительное выражение. К величайшей досаде Голеску, у Амонет даже глаза не блеснули.

— Приведите лошадей и запрягайте. Мы уезжаем.

Голеску был обескуражен.

— Разве вам не хочется узнать, откуда у меня эти славные денежки?

— Украли? — спросила Амонет, сняв с крюка у двери фонарь и погасив его.

— Как можно?! — с неподдельным возмущением воскликнул Голеску. — Если хотите знать, я их выиграл и принес вам. Догадался, сколько просяных зерен в кувшине.

За прошедший вечер он уже несколько раз — и в различных вариантах — успел представить себе ее страстную признательность. Тем не менее Голеску не был готов к тому, что произошло на самом деле. Амонет развернулась, стремительно, словно змея, и схватила его за горло.

— Как вы догадались? — спросила она. Очень тихо.

— Я необычайно талантлив! — прохрипел Голеску, чувствуя, как глаза его лезут на лоб.

Амонет сильнее сжала пальцы.

— Это ведь Эмиль догадался, правда?

Голеску только кивнул — чтобы говорить, ему не хватало воздуха.

— Надеюсь, вы не додумались втянуть Эмиля на азартные игры?

Голеску помотал головой. Она вплотную приблизила к нему лицо.

— Только попробуйте взять Эмиля в игорный дом: поймаю — убью. Понятно?

Она разжала пальцы и отшвырнула Голеску к повозке. Тот выпрямился, вдохнул воздуху, поправил съехавшую на лоб шляпу и сказал:

— Ну что ж, я узнал его тайну. Да будет мне позволено смиренно поинтересоваться у мадам, какого черта она не воспользуется нашим миниатюрным другом, чтобы стать возмутительно богатой?

— Потому что никакой тайны у Эмиля нет, — прошипела Амонет. — Он сам тайна.

— Ах, это все объясняет, — буркнул Голеску, потирая шею.

— Вот и хорошо, — отозвалась Амонет. — А теперь приведите лошадей.

Голеску сделал, что велели, кипя от возмущения и любопытства — и от кое-чего еще, в чем он не смог бы признаться даже себе. Сказать, будто Амонет в гневе была прекрасна, было нельзя ни при каком насилии над воображением, однако…

Ощущение ее пальцев на коже, неожиданная сила ее рук… и аромат ее дыхания — так близко… словно какая-то неведомая пряность…

— Неужели мое глупое сердце поработила страсть? — вопросил он лошадь, запрягая ее в повозку.

* * *

Весь остаток безлунной ночи они ехали вдоль темной реки и много раз слышали волчий вой в далеком темном лесу.

Этот вой пробудил у Голеску героические фантазии. В них он размахивал исполинским ружьем и выпускал в стаю свирепых хищников бессчетное множество пуль, защищая Амонет, и она была так благодарна за своевременное спасение, что… что сняла большую часть одежды и устрашающую маску, которую до сих пор носила. В действительности Амонет оказалась прекрасной, хотя ему никак не удавалось толком рассмотреть ее, поскольку стоило Голеску броситься в ее объятия, как ноги у него запутались в чем-то похожем на розовую сахарную вату, которую кто-то бросил на ярмарочной площади…

А потом розовые волокна превратились в паутину, а Эмиль был попавшей в нее букашкой, и он все визжал и визжал тоненьким голоском, что было довольно странно: ведь он же упырь.

— Упыри ведь сами высасывают кровь? — удивленно спросил Голеску у Амонет, но она побежала к темной реке, которая была Нилом, а Голеску побежал за ней, на ходу разоблачаясь, но тут из-за пирамид взошло солнце.

Голеску хрюкнул и сел, щурясь от утреннего света.

— Мы стоим, — объявил он.

— Да, — отозвалась Амонет, распрягая лошадей.

Судя по всему, ночью они свернули с дороги и теперь находились на лесной поляне, со всех сторон окруженной густым кустарником.

— Вы разобьете лагерь здесь, — сказала Амонет. — А мне нужно кое с кем встретиться. Будете жить в передней повозке и присматривать за Эмилем. Я вернусь самое позднее через три дня.

— Конечно, — буркнул Голеску, еще не проснувшись окончательно.

Он сидел, почесывая небритый подбородок и глядя, как Амонет уводит лошадей за кусты. Было слышно, как где-то совсем близко журчит вода. А вдруг Амонет собирается не только напоить лошадей, но и искупаться в живописном лесном озерке?

Он спрыгнул на землю и поспешил следом за Амонет, стараясь двигаться как можно тише, но его тайные надежды не оправдались: Амонет просто стояла на берегу, скрестив руки на груди, и смотрела, как лошади пьют. Голеску содрогнулся. Яркий утренний свет явно не был ей лучшим другом.

С невозмутимым видом приблизившись, Голеску спросил:

— А что же кушает наш юный друг, помимо сахарной ваты и сосисок?

— Корнеплоды, — ответила Амонет, не утруждаясь даже повернуть голову. — Картошку, репу, морковь, пастернак. Надо их сварить и размять, без соли, без перца, без масла, иначе он не станет есть. Хлеб он ест любой, если обрезать корку. Поленту, но опять же без соли и масла. Пьет он воду.

— Как это мило с его стороны, — проворчал Голеску, скорчив недовольную мину. — А где вы нашли нашего крошку?

Прежде чем ответить, Амонет немного заколебалась.

— В лечебнице для душевнобольных, — сказала она.

— А! А там, конечно, не знали, кто он такой, да? — уточнил Голеску.

Амонет обернулась и посмотрела на него так, что он едва не испачкал штаны.

— А вы знаете? — спросила она.

— Убогий дурачок, который отлично умеет считать, — отозвался Голеску. — Я только одного не могу понять — почему вы не применяете его громадные белые мозги для того, чтобы разбогатеть. Но в конце концов это ваше дело. А что еще заботливая нянюшка должна знать о его питании и сне?

— Только то, что если вы вздумаете похитить его, пока меня нет, я вас догоню и убью, — ответила Амонет, нисколько не повысив голос, однако каким-то образом сумев убедить Голеску в полнейшей искренности своих намерений.

От этого его снова бросило в неприятную дрожь.

— Единственное, чего я жажду, — это вашего доверия, моя прелесть, — заверил он Амонет. — А куда вы направляетесь?

— Не ваше дело.

— Разумеется, — согласился он, кланяясь и почесываясь, — Вы ведь уезжаете на задней повозке, да? Трудно удержаться от вопроса, о моя черная голубка и владычица тайн, имеет ли это отношение к товару, который там спрятан. Вероятно, вы отправляетесь на рандеву с тем, кто снимет с вас это бремя, не так ли?

Ее взгляд, полный презрения, пронзил Голеску насквозь, зато он понял, что не ошибся.

* * *

Оставшись один, Голеску первым делом отправился обыскивать повозку Амонет.

Хотя главной его целью были деньги, нужно признать, что сначала он взялся за ящик, где предположительно хранилось нижнее белье. Ящик не оправдал его надежд, поскольку в нем содержалось вовсе не белье, а целая алхимическая лаборатория: баночки с толчеными минералами и металлами, перегонные кубы, колбы и реторты. Все было настолько незапятнанно чистым, словно им никогда не пользовались. Когда Голеску наконец обнаружил белье — в дорожном сундуке, — он разочаровался еще больше. Белье у Амонет оказалось простое и практичное, и было ясно, что оборки ее не интересуют. Тем не менее он похитил ее панталоны и запихнул в нагрудный карман, чтобы использовать вместо носового платка, а затем продолжил поиски.

Денег он не нашел, как и личных вещей, которые дали бы ему хоть какой-то намек на прошлое хозяйки. В повозке было много всяких штучек, очевидно предназначенных для создания египетского антуража: мумия в саркофаге из папье-маше в половину натуральной величины. Матерчатый свиток с иероглифами на стене — такие делают во Франции.

Возле умывальника не было ни духов, ни косметики, просто кусок желтого мыла. Голеску понюхал его и скривился: пахло мыло исключительно щелоком. Откуда же тогда брался этот дурманящий аромат не-совсем-корицы, исходивший от ее кожи?

Ни бумаг, ни письменных принадлежностей за исключением полированного сундучка с откидывающейся передней стенкой, который мог служить для чего-то подобного. Но внутри оказалось лишь мутное зеркало зеленого стекла — и больше ничего. Бегло осмотрев сундучок, Голеску захлопнул его, но в кончиках пальцев осталось какое-то неприятное покалывание.

В кладовой тоже не густо: черствый хлеб, луковица, немного картошки. Несколько кастрюлек и медное бельевое корыто. Потирая подбородок, Голеску окинул все это задумчивым взглядом.

— И никаких денег, — произнес он вслух и с размаху шлепнулся на постель Амонет, похрюкивая от досады.

Услышав слабый протестующий вскрик, он вскочил и заглянул под койку.

— Ну конечно! — воскликнул он и открыл ящик.

Эмиль заскулил и забился подальше от света, закрыв лицо руками.

— Эй, не сердись, — проговорил Голеску, вытаскивая его наружу. Он опустился на четвереньки, не обращая внимания на плач Эмиля, и осмотрел ящик. — Где же твоя хозяйка прячет золото, крошка моя? Не здесь, да? Тысяча чертей!

Он снова уселся на постель. Эмиль попытался заползти обратно в спасительную темноту, но Голеску схватил человечка за ногу.

— Эмиль, сокровище мое, в этом мире ничего нельзя достичь, если не можешь гулять при дневном свете, — заявил он. — Да и мне ты тогда пользы не принесешь. Что ты не поделил с солнцем, а?

— Оно мне глаза жжет, — всхлипнул Эмиль.

— Правда? — Голеску подтянул его поближе, силой отнял руки от лица и заглянул в мокрые глаза. — Попробуем-ка что-нибудь с этим сделать. А как только мы решим эту проблему… — Голеску не договорил, расплывшись в улыбке.

Эмиль вывернулся и исчез в своем ящике. Голеску ногой задвинул его.

— Спи, моя картошечка, — сказал он, поднимаясь. — Только никуда не ходи, а твой любимый дядя Барбу к вечеру вернется с подарками!

Напевая себе под нос, он вытер лицо панталонами Амонет, снова засунул их в карман и выбрался из повозки. Задержавшись лишь затем, чтобы запереть дверь, он отправился искать ближайшую дорогу.

* * *

Городок он, однако, нашел не скоро, а там то да се, пятое да десятое — так что вернулся Голеску только к закату.

Он поставил на землю свою ношу — большую коробку и битком набитый мешок — и отпер дверь.

— Вылезай, крошка Эмиль, — позвал он и, не получив ответа, запрыгнул в повозку и открыл ящик. — Вылезай!

— Хочу есть, — с укором пропищал Эмиль, но остался лежать.

— Вылезай, и я сварю тебе картошечки! Уже можно, солнце село. Неужели не хочешь поглядеть, что я тебе принес, неблагодарная ты тварь?

Эмиль неохотно поднялся, а Голеску его подгонял. Человечек остановился в дверях и высунулся, подозрительно надув тонкие губки. Увидев низкое красное солнце, он пронзительно взвизгнул и закрыл лицо руками.

— Да, я тебя обманул, — признал Голеску, — но только примерь… — И он достал из кармана очки с синими стеклами и, силой отведя руки Эмиля от лица, напялил очки ему на переносицу. Очки тут же свалились, поскольку нос у Эмиля был такой маленький и узенький, что держаться на нем они не могли, к тому же дужка у них имелась только одна.

Голеску порылся в принесенном мешке и вытащил длинный шерстяной шарф. Он прорезал в нем две дырки, а Эмиль тем временем верещал и трясся. Затем, пристроив очки обратно на нос Эмилю и придерживая их большим пальцем, Голеску обмотал шарф вокруг головы человечка, словно повязку на глаза, и расширил прорези, чтобы открыть стекла.

— Смотри-ка! Очки! — воскликнул Голеску, — Теперь солнце тебе не страшно, правда? Да открой же свои глазенки, чтоб тебя, шмакодявка!

Судя по всему, Эмиль его послушался, поскольку тут же замер, опустив руки по швам. Нижняя губа у него вяло отвисла от удивления.

— Погоди-погоди! — продолжал Голеску. — Это еще не все!

Он снова покопался в мешке, извлек холщовый кучерский плащ и укутал Эмиля. Плащ был рассчитан на человека вдвое крупнее, так что Эмилю он оказался длинноват, точнее, просто-напросто волочился по земле, к том же Голеску пришлось минуты три изрядно попотеть, просовывая безвольные руки Эмиля в рукава и отворачивая обшлага. Но когда хлопоты по застегиванию остались позади, Эмиль был словно в палатке.

— И наконец последний штрих… — И Голеску достал из мешка широкополую фетровую шляпу и водрузил ее Эмилю на голову.

Отступив на шаг, Голеску любовался результатом.

— Ну разве не красавец? — проговорил он. На самом деле Эмиль был похож на гриб, но рот у него закрылся. — Вот видишь? Теперь солнце тебе не страшно. Упырь может разгуливать средь бела дня. Что нужно сказать доброму дядюшке Барбу?

— Хочу картошку, — отозвался Эмиль.

— А! Хорошо, давай попируем. У нас сегодня еще много дел, — сообщил Голеску, приподнял мешок и с загадочным видом потряс его.

Костер он развел довольно быстро и подвесил кипятиться котелок с водой, чтобы сварить Эмилю картошку. Себе Голеску и вправду устроил настоящий пир из принесенных запасов: зажарил кролика с беконом и луком, а чтобы лучше усвоилось, запил снедь вином, красным, словно бычья кровь. Отставив бутылку, Голеску закурил славную большую сигару, а Эмиль тем временем послушно отправился к реке мыть посуду.

— Хороший раб, — весело похвалил Эмиля Голеску. — Ну что ж, такая жизнь меня устраивает. Когда все помоешь, принеси медное корыто. Я тебе помогу его наполнить. И раздобудь еще хворосту для костра!

Когда Эмиль приволок корыто, они наполнили его водой из реки, а потом, спотыкаясь, притащили обратно к костру и поставили греться. Голеску достал из мешка свое очередное приобретение — трехкилограммовый бумажный пакет с печатью аптеки. Эмиль глядел на огонь, и его бессмысленное лицо из-за очков казалось еще более бессмысленным, однако при виде пакета он заинтересовался.

— Мы будем делать Черное Зелье? — спросил он.

— Нет, моя лапочка, мы будем делать золотое зелье, — ответил Голеску.

Он открыл пакет и высыпал его содержимое в корыто, от которого только начал подниматься пар.

— Это хорошая стойкая желтая краска, понимаешь? Мы ее как следует прокипятим, а когда… — Он пошарил у себя за спиной и придвинул поближе большую коробку, которую принес из города. Голеску открыл ее, и отблески костра засверкали на стеклянных горлышках ста сорока четырех пузырьков. — А когда остынет, разольем по пузырькам. И будем продавать ее птицеводам вон там, в долине.

— Зачем? — спросил Эмиль.

— Как лекарство, — объяснил Голеску. — Скажем, что от него будут вылупляться гигантские цыплята, ясно? Вернем себе двадцать тысяч леев в считаные секунды! Не сомневайся, удача нам обеспечена. От краски желтки становятся ярче, а крестьяне думают, будто это значит, что яйца лучше и питательней. Ха! Нужно только не задерживаться, когда распродашь все пузырьки, а сбывать это снадобье можно где угодно!

— Лекарство, — повторил Эмиль.

— Точно, — кивнул Голеску.

Он сделал последнюю затяжку, швырнул окурок в костер и снова взялся за бутылку.

— Славный вечер, — заметил он, отхлебнув вина. — Звезды-то какие! Посмотришь на них — и поневоле захочется поразмышлять о душе. В такие минуты я оглядываю свой жизненный путь и задумываюсь о превратностях судьбы. Я ведь, знаешь ли, не всегда был бродягой. Нет-нет! Заря моей жизни была безоблачной! Между прочим, я из аристократической семьи. Мы жили в замке. На окнах витражи с гербами. Специальные слуги выгуливали собак. Мне-то, конечно, ничего из этого не досталось: я младший сын. Но я поступил в университет, закончил его с отличием, был блестящим финансистом. Вскоре я дослужился до должности управляющего в одном крупном банке в Бухаресте. У меня были превосходные золотые часы на цепочке и письменный стол три метра длиной, а уж какой полированный — ни царапинки, за этим особо следили, да-да! Каждое утро, когда я приезжал в банк, все служащие выстраивались в шеренгу и падали ниц при моем появлении, а я шагал себе, поигрывая тросточкой. А в набалдашнике тросточки был бриллиант чистой воды, и бриллиант этот сиял, словно восходящее солнце. Но говорят, что изобилие губит паче нищеты; со мной так и вышло. Натура у меня была слишком уж невинная, слишком уж доверчивая. Увы! Как скоро настал миг падения! Не хочешь ли ты узнать, какие именно обстоятельства низвели меня до нынешнего жалкого положения, в котором ты меня лицезреешь?

— Чего? — буркнул Эмиль.

Голеску сделал еще один добрый глоток.

— Так вот, — продолжал он. — В моем банке держал деньги некто Али-паша. Он скопил колоссальное состояние. Миллионы. Миллионы в любой мыслимой валюте. И еще жемчуга, рубины, изумруды. Стоило посмотреть, как все это громоздилось в наших хранилищах, сверкая, что твоя танцовщица… что там сверкает у танцовщицы? Ну да. В общем, самое большое состояние, какое только мог нажить продажный чиновник. И вот, представь себе, Али-паше пришлось уехать за границу, чтобы избежать скандала. И — бац! — он погиб в результате несчастного случая, когда его вороной жеребец, испугавшись повозки пирожника, сбросил его наземь и растоптал копытами. Едва услышав о кончине Али-паши, я как честный человек, разумеется, принялся искать его близких родственников. И ты, наверное, считаешь, что у него оказалась уйма близких родственников? Ведь эта похотливая публика вечно держит кучу жен и наложниц! Но тут выяснилось, что с покойным Али-пашой в юности произошел столь же несчастный случай, когда он снискал расположение Великого Турка своим сладкоголосым пением и… в общем, ему предоставили возможность сохранить прелестное сопрано до самого момента его безвременной кончины. Так что ни жен, ни детей и зияющая пустота на месте толпы жаждущих наследства потомков. А это, сам понимаешь, означало, что миллионы, которые лежали в наших хранилищах, после определенной даты должны были перейти в собственность Османской империи.

И что же мне было делать? Чем больше я размышлял о тирании, под гнетом которой столь долго страдал мой великий народ, тем яростнее закипала в моих жилах кровь патриота. И я решился на дерзновенный поступок.

Проконсультировавшись у коллег по международному банковскому сообществу, я узнал имя одного состоятельного вкладчика, который был повсеместно известен как человек незапятнанной честности. Так получилось, что он был пруссак и обладал солидным состоянием. Я связался с ним, принес извинения за самонадеянность, изложил обстоятельства дела и обратился с предложением: если он согласится выдать себя за брата покойного Али-паши, я посодействую тому, чтобы он вступил в права наследования миллионов, которые лежали у нас на хранении. За свое участие в этой хитроумной афере пруссак должен был получить сорок процентов; остальные шестьдесят я, разумеется, намеревался передать на нужды Церкви.

Короче говоря, он согласился. Более того, он выразил горячую поддержку идее румынского самоуправления.

Дело, конечно, было сложное. Нам нужно было подкупить юристов и нескольких мелких чиновников, чтобы они засвидетельствовали, будто Шмедлиц, пруссак, — это давно пропавший брат Али-паши, мать которого вместе с малолетним ребенком похитили и продали в гарем разбойники-берберы, но, к счастью, у Али-паши имелась приметная родинка, по которой несчастный и был посмертно опознан безутешными родными.

А Шмедлиц должен был сделать существенный вклад, чтобы открыть счет в одном швейцарском банке, куда и планировалось перевести средства, как только мы добьемся их выдачи. Однако он с готовностью согласился понести эти временные траты — с подозрительной готовностью, как мне следовало бы заметить!

Голеску покачал головой, отпил еще вина, вытер усы тыльной стороной руки и продолжил:

— Как я доверял этому пруссаку! Ах, звезды, звезды, посмотрите, как поругана и унижена чистая доверчивая душа! — Он отхлебнул еще. — Перевод был осуществлен, а когда я пришел требовать по соглашению шестьдесят процентов на благотворительные цели — представь себе, в какой ужас я пришел, обнаружив, что Шмедлиц снял все деньги, закрыл счет и сбежал! А начав его разыскивать, я выяснил, что Шмедлиц был не только вор, но и, более того, самозванец, приспешник международного банковского сообщества, которое теперь объявило мне войну.

И что еще хуже — на сцену выступил не кто иной, как новый претендент на наследство! Оказалось, что у Али-паши действительно был брат, который узнал о его смерти с опозданием, поскольку его только сейчас спасли с необитаемого острова, где он пробыл семь лет после кораблекрушения.

Я был раздавлен. Мне пришлось скрыться ночью, навлечь позор на мое благородное семейство, обречь себя на жизнь неправедно преследуемого беглеца!

Голеску вытер с лица слезы и снова как следует приложился к бутылке.

— Никогда больше не сидеть мне за полированным столом, как подобает знатному господину! Никогда мне не махать тросточкой над головами служащих! И что сталось с бриллиантом, сиявшим, словно полная луна? — Он всхлипнул и перевел дыхание, — Тяготы жизни, как гласит пословица, делают человека мудрым, а не богатым, и ныне все мое богатство — это мудрость. Иногда я подумываю и о самоубийстве; но пока я пал не настолько низко. — Он отпил еще, рыгнул и произнес совершенно другим голосом: — Ага, закипает! Эмиль, ласточка моя, принеси-ка длинную палку да помешай хорошенько.

* * *

Когда Голеску проснулся и, скривившись, извлек лицо из недр своей шляпы, уже вовсю сияло солнце. Эмиль по-прежнему сидел на том самом месте, что и тогда, когда Голеску уснул после нескольких часов невнятного монолога. Пустая бутылка стояла там, где Голеску ее оставил, а вот сто сорок четыре пузырька были наполнены.

— Что ты… — Голеску сел, глядя на пузырьки. Он не помнил, чтобы разливал концентрированную желтую краску по бутылочкам, — а на тебе, вон они стоят, аккуратно закупоренные.

— Лекарство готово, — сообщил Эмиль.

Голеску с трудом поднялся на ноги. Пустое медное корыто было начищено и сияло как новенькое.

— Неудивительно, что она держит тебя при себе, — заметил Голеску. — Ты ведь, наверно, отчасти домовой, да? Подбрось-ка хворосту в костер, и мы сварим тебе еще картошечки. И пастернака, раз уж ты был таким паинькой. А потом нас ждет приключение.

Он взял мешок и поплелся наводить красоту.

* * *

Два часа спустя они медленно шагали по проселочной дороге, направляясь к воротам, которые заприметил Голеску. Было жарко, и он обливался потом в самом лучшем костюме, который только нашелся в лавке старьевщика: порыжевший черный фрак, полосатые брюки и черный шелковый цилиндр, от которого сильно несло мертвечиной. Слева на груди Голеску разместил впечатляющее созвездие всевозможных медалей, украшенных разноцветными ленточками, присовокупив к ним две-три блестящие этикетки с коробок генуэзского печенья. В руке Голеску нес тяжелый саквояж.

Эмиль был облачен в плащ, очки и шляпу, и его приходилось вести за руку, потому что видел он плоховато.

Когда они приблизились к воротам на сотню ярдов, с другой стороны подскочили два громадных пса и отчаянно залаяли, бросаясь на деревянные планки.

— Подержи сумку! — приказал Голеску и сунул саквояж Эмилю.

— Тяжело, — пожаловался тот.

— Заткнись! Доброе утро, любезный господин! — крикнул Голеску, обращаясь к хозяину усадьбы, который вышел посмотреть, в чем дело.

— Мне жарко.

— Я сказал — заткнись. Можете ли вы уделить мне минуточку внимания, любезный господин?

— Кто вы, черт побери, такой? — спросил хозяин, придерживая псов за ошейники.

Голеску приподнял цилиндр и поклонился:

— Доктор Милон Кретулеску, помощник министра сельского хозяйства при правительстве князя Александру, да даруют ему многая лета все святые и ангелы. С кем имею честь?

— Буздуган Юлиу, — буркнул хозяин.

— Безмерно рад. Вы, разумеется, слышали о новом указе…

— Конечно, слышал, — ответил Буздуган, явно озадаченный. — Это который?

Голеску улыбнулся ему:

— Ну как же, указ об увеличении поголовья домашней птицы в хозяйствах этого региона. Его высочество весьма озабочен тем, чтобы наша нация стала одним из мировых центров по выращиванию кур! Может быть, уберете собак, любезный господин?

Когда собаки были привязаны и ворота распахнуты, Голеску решительно направился во двор, исподтишка дав Эмилю хорошего пинка, чтобы шел следом. Бедняга пробирался вслепую, крошечными осторожными шажками, волоча за собой саквояж. Голеску не обращал на него внимания, дружески положив руку на плечо Буздугану.

— Прежде всего мне нужно будет осмотреть ваш птичий двор. Не сомневаюсь, милейший, что последняя инспекция не обнаружила у вас ни малейших нарушений, однако, знаете ли, сейчас требования возросли…

— Конечно, — кивнул Буздуган, слегка вспотев.

Говоря по правде, до сих пор он не замечал в своей усадьбе никаких инспекций. Тем не менее хозяин повел Голеску на птичий двор — акр бесплодной земли, огороженной высоким частоколом. Заглянуть туда можно было сквозь ворота из проволочной сетки.

Задерживаться в этом месте не хотелось. И вообще задерживаться на птичьих дворах хочется редко. Солнце немилосердно жарило потрескавшуюся землю, так что Голеску жгло ноги сквозь тонкие подметки туфель. Кругом апатично переминались с ноги на ногу около сотни кур, которых не беспокоили ни аромат собственных испражнений, ни запах хищников, насаженных по углам частокола — двух лисиц и чего-то такого сморщенного и иссохшего, что определить его породу было невозможно.

— Хм-м-м-м-м, — протянул Голеску и извлек из кармана записную книжечку и огрызок карандаша. Он сделал вид, будто что-то записывает, покачивая головой.

— В чем дело? — занервничал Буздуган.

— Не хотелось бы вас огорчать, — ответил Голеску, поднимая голову и заговорщически подмигивая. — Должен вам сказать, превосходная защита от хищников. Впредь будет неповадно, да? Иначе лисиц не проучить. Но, друг мой! Как вялы и безжизненны ваши птицы! Вот уж кого не назовешь бойцовыми петухами! Почему они не расхаживают и не квохчут? Очевидно, они ослаблены, эти жертвы неправильного питания!

— Они у меня получают только лучшие корма! — запротестовал Буздуган.

Голеску с улыбкой поводил указательным пальцем у него перед носом.

— Не сомневаюсь, но достаточно ли им этого? Птица, недополучающая необходимых веществ, производит второсортные яйца, из которых вылупляется хилое потомство. Мало того, безвкусные, мелкие яйца способны погубить вашу репутацию первоклассного поставщика. Нет-нет, невнимание к рациону птицы может явиться причиной вашего падения!

— Но ведь…

— К счастью, я могу вам помочь! — заявил Голеску, убирая записную книжку и карандашный огрызок.

— Сколько? — поник Буздуган.

— Как?! Неужели вы полагаете, любезный господин, будто представитель его высочества князя берет взятки? Да, конечно, в прошлом подобное еще могло иметь место, но ведь мы, в конце концов, живем в новой эпохе! Я говорил о науке! — упрекнул его Голеску.

— О науке?

— Эй, мальчик! — властно крикнул Голеску Эмилю, который только-только успел их нагнать. — Этому законопослушному гражданину нужна бутылочка «Золотой Игрек-Формулы».

Эмиль никак не отреагировал, поэтому Голеску выхватил у него саквояж и, открыв его, извлек оттуда пузырек с желтой краской.

— Это, любезный господин, диетическая добавка, которую производит Министерство сельского хозяйства, — пояснил Голеску, любовно держа бутылочку в ладонях. — Его высочество князь собрал лучших ученых и повелел им направить свои способности на Решение проблемы улучшения здоровья домашней птицы. Опираясь на новейшие открытия, ученые создали стимулирующее средство поистине поразительной эффективности! «Золотая Игрек-Формула»! При регулярном употреблении приводит к потрясающим результатам!

Буздуган уставился на пузырек:

— А что оно делает?

— Делает? Она предоставляет питательные вещества, в которых так отчаянно нуждаются ваши птицы! — заявил Голеску. — Что ж, давайте продемонстрирую. У вас найдется блюдо или тарелка?

Когда хозяин принес жестяную миску, Голеску проворно устремился на птичий двор. Буздуган следовал за ним по пятам. В самом дворе было, казалось, даже жарче, чем за оградой.

— А теперь, любезный господин, прошу понаблюдать за поведением ваших птиц, — сказал Голеску, откупоривая пузырек и выливая содержимое в миску. — Бедняжки сразу чувствуют целительную силу «Золотой Игрек-Формулы». Они ее жаждут! Взгляните!

Он поставил миску на потрескавшуюся землю. Ближайшая курица повернула голову. В ее крошечном мозгу промелькнула мысль: «вода». Птица тут же засеменила к миске и принялась жадно пить. Это же озарение постигло и прочих кур, и они, одна за другой, набросились на тепловатую желтую краску, словно на охлажденное шампанское.

— Видите? — спросил Голеску, переступая с ноги на ногу. — Несчастные оголодавшие создания. Теперь конец бледным желткам, лишенным питательных свойств! Они станут крупными и золотистыми! Исключительно благодаря «Золотой Игрек-Формуле». Всего две марки за бутылочку.

— А ведь и правда пьют, — не без удивления протянул Буздуган. — А что, пожалуй, куплю пару бутылочек.

— Ах! Друг мой, с сожалением вынужден сообщить, что поставки «Золотой Игрек-Формулы» весьма скудны, а спрос на нее так велик, что мне придется ограничить вас одной бутылочкой.

— Что?! Их же там у вас полная сумка! — воскликнул Буздуган. — Я видел, когда вы ее открывали.

— Это правда, но ведь мы должны предоставить равные возможности и вашим конкурентам, — отозвался Голеску. — Будет не очень справедливо, если во всем регионе призовые куры окажутся только у вас, не так ли?

Хозяин, прищурившись, взглянул на него.

— Две марки за бутылочку, значит? Даю двадцать пять марок за весь саквояж. Что скажете?

— Двадцать пять марок? — Голеску с потрясенным видом отшатнулся. — Но что же будут делать остальные птицеводы?

Буздуган объяснил ему, чем могут заняться остальные птицеводы, и вытащил из-за пояса засаленный кошель.

Тем вечером они не спеша возвращались домой, распределив по птицеводческим хозяйствам долины несколько саквояжей «Золотой Игрек-Формулы». Голеску был невероятно доволен собой и тяжестью разнообразной валюты, которой были битком набиты его карманы.

— Понимаешь, мой дорогой дружок, — говорил он Эмилю, — так начинаешь чувствовать себя личностью. Природа людская — что река, течет себе и не меняется; а мудрый человек построит на берегу этой реки мельницу, чтобы слабости и суетные заботы крутили ему жернова. Страх, жадность и зависть еще никогда меня не подводили.

Эмиль, постанывая от усталости, издал нечто похожее на согласное хрюканье.

— А ты? Разве не был для тебя этот денек настоящим праздником? Ты наконец-то отважился взглянуть на солнечный свет, и, оказалось, это не так уж плохо, правда? Смотри под ноги, — добавил Голеску, когда Эмиль едва не налетел на дерево. Взяв несчастного за шиворот, Голеску вернул его на тропу. — Уже близко. Да, Эмиль. Как тебе, однако, повезло, что ты повстречал меня на жизненном пути. Завтра пойдем дальше дорогой открытий, правда?

* * *

Так они и сделали, на этот раз отправившись в дальнюю часть долины, откуда сильно тянуло аммиаком, что свидетельствовало о наличии множества птицеводческих усадеб. Они только-только свернули на подъездную дорожку и яростный лай мастифа за решетчатыми воротами привлек внимание хмурого хозяина, когда Эмиль прошептал:

— Лошадь.

— Да нет, это просто большая собака, — отозвался Голеску, снимая перед хозяином шляпу. — Доброе утро, любезный господин! Позвольте…

Однако тут и он услышал топот копыт. И покрылся испариной, но лишь улыбнулся пошире и продолжил:

— …представиться: доктор Милон Кретулеску из Министерства сельского хозяйства. Я…

Лошадь галопом проскакала по дороге, миновав поворот, но стоило сердцу Голеску снова забиться в привычном ритме, как топот на мгновение стих, а затем начал приближаться.

— …послан, чтобы выразить волю самого князя Александру, который…

— Эй!

— Прошу прощения, минуточку, — проговорил Голеску, оборачиваясь.

Он увидел, как из-за склоненных ветвей, отбрасывающих тень на подъездную дорожку, показался давешний птицевод Буздуган.

— Доктор Кретулеску! — прокричал он, подгоняя лошадь, — У вас еще осталось это снадобье?

— Простите?

— Ну это, которое… — Буздуган заметил другого птицевода и понизил голос: — Которое делает золотые яйца!

— А! — Голеску развернулся так, чтобы хозяину все было видно, и заговорил громче, — Вам нужна «Золотая Игрек-Формула»? Волшебный эликсир, разработанный в Министерстве сельского хозяйства его высочества с целью улучшить птицеводческую продукцию?

— Тсс! Да, она! Я заплачу…

— Говорите, золотые яйца? — закричал Голеску.

— Чего-чего? — Хозяин вытянул шею из-за ворот.

— А не твое собачье дело! — рявкнул Буздуган.

— Но, дорогой мой господин, «Золотую Игрек-Формулу» разрабатывали на благо всем, — сказал Голеску, еще не понимая, что происходит, но твердо решив разыграть свой козырь. — Если этот добрый господин желает воспользоваться преимуществами, которые дают выдающиеся свойства этого средства, я не вправе ему отказать…

— Даю сотню марок за все, что есть у вас в сумке! — завопил Буздуган.

— А что у него в сумке? — сурово спросил хозяин, открывая ворота и выходя.

— «Золотая Игрек-Формула»! — провозгласил Голеску, выхватывая саквояж из вялых рук Эмиля и распахивая его. Он вытащил пузырек на солнечный свет. — Взгляните!

— А что там про золотые яйца? — спросил хозяин, приближаясь.

— Ничего! — отрезал Буздуган. — Двести, доктор. Я не шучу. Прошу вас.

— Этот достойный господин прибегнул к гиперболе, — объяснил Голеску хозяину, — Золотые яйца? Ну что вы, у меня и в мыслях не было заявлять, будто «Золотая Игрек-Формула» оказывает такое воздействие. Вы приняли бы меня за шарлатана! Это всего-навсего самая лучшая и самая современная пищевая добавка для птиц…

— Тогда хочу бутылку, — сказал хозяин.

Буздуган скрипнул зубами.

— Я беру остальные! — заявил он.

— Полегче! — отозвался хозяин. — Средство-то, наверное, хорошее, да? А ты все себе хочешь заграбастать? Может, я две захочу купить!

— Господа, господа, не нужно ссориться, — вмешался Голеску. — У меня тут достаточно «Золотой Игрек-Формулы». Прошу вас, мой добрый Буздуган, раз уж вы удовлетворенный покупатель, не соблаговолите ли рассказать нам, какие немедленные и впечатляющие результаты применения «Золотой Игрек-Формулы» вы заметили в своем птицеводческом хозяйстве?

— Ладно, — неохотно согласился Буздуган. — Громадные яйца, желтые, как золото. А петухи, как выпили, пришли в такую охоту, что сегодня все курицы сидели на яйцах, похожих на горки золота. Двести пятьдесят за сумку, а? Что скажете, доктор?

* * *

Обратно на поляну Голеску сам тащил саквояж, поскольку по сравнению с утром он заметно потяжелел. Но, несмотря на увесистую ношу, Голеску шагал непривычно быстро, волоча Эмиля за собой. Когда они вернулись к повозке, он зашвырнул Эмиля внутрь, взобрался сам и закрыл за собой дверь. И тут же начал раздеваться, прервавшись лишь затем, чтобы разок заглянуть в саквояж и приободриться. Но почему-то даже то обстоятельство, что саквояж был полон звонких монет, не заставило его улыбнуться.

— Что случилось-то? — спросил он, скидывая фрак. — Я продал этому человеку два пузырька желтой краски. Никакой не волшебный эликсир!

Эмиль стоял столбом, совершенно безучастный в своем маскировочном костюме, пока Голеску не протянул руку и не сорвал с него очки.

— Я говорю, мы продали ему поддельное лекарство! — воскликнул он. — Так?

Эмиль заморгал.

— Нет, — ответил он. — Средство, чтобы получались гигантские цыплята.

— Да нет, дубина ты стоеросовая, это мы только так говорили! — простонал Голеску, стаскивая полосатые брюки. Он скрутил их вместе с фраком и отшвырнул в сторону. — Мы врали, ты что, не понял?

— Нет, — отозвался Эмиль.

В его бесстрастном тоне было что-то такое, отчего Голеску застыл, не успев натянуть домотканые штаны. Он испытующе воззрился на Эмиля.

— Ты что, не понимаешь, когда врут? — спросил Голеску. — Может, и не понимаешь. И при этом ты гений из гениев, правда? А пока снадобье варилось в корыте, я заснул. Гм… гм-гм…

Он застегнул штаны, надел рубаху и долго молчал, не сводя взгляда с бледного лица Эмиля.

— Скажи-ка мне, прелестное дитя, — произнес он наконец, — Добавлял ли ты что-нибудь в корыто, пока я спал?

— Да, — сказал Эмиль.

— А что?

В ответ Эмиль разразился длинным перечнем ингредиентов, в основном каких-то химикалий, по крайней мере, Голеску так решил. Он нетерпеливо поднял руку.

— Хватит, хватит! До ближайшей лавки три часа ходьбы. Где ты все это достал?

— Там, — проговорил Эмиль, указывая на саркофаг из папье-маше. — Кое-что я взял из земли. А кое-что получилось из листьев.

Голеску немедленно бросился к саркофагу и открыл его. С виду он был пуст, но Голеску нащупал второе дно. Подковырнув картонку, он обнаружил ящик со множеством перегородок, в котором стояли пузырьки, баночки и мешочки со всевозможными веществами. От них слегка пахло специями.

— Ага, — произнес Голеску, закрывая саркофаг.

Он отодвинул его в сторону и, прищурившись, пристально посмотрел на Эмиля. Пошагав немного по повозке, он сел на койку.

— А откуда ты знаешь, — проговорил он несколько ниже своего обычного рева, — из чего состоит снадобье, чтобы получались гигантские цыплята?

Эмиль поднял на него кроличьи глаза. Голеску заметил в них странное выражение. Неужели… насмешка?!

— Знаю, и все, — ответил Эмиль, и в его ровном тоне тоже вполне могла быть насмешка.

— Как знаешь, сколько зерен в кувшине?

— Да.

Голеску потер ладони — медленно.

— Ах, мой золотой малыш, — пропел он. — О мой яхонтовый, мой сахарный, мой талисманчик! — Тут его осенило. — Скажи-ка мне, моя прелесть, — продолжал он. — Ты несколько раз упомянул о каком-то Черном Зелье. Можешь сказать дядюшке Барбу, что это такое, душенька?

— Я делаю ей Черное Зелье каждый месяц, — отозвался Эмиль.

— Правда? — усмехнулся Голеску. — Это чтобы не было детишек? Нет-нет, любовь ее не интересует. Пока. А что происходит, когда она выпивает Черное Зелье, мой зайчик?

— Она не умирает, — сказал Эмиль с легчайшей ноткой печали.

Голеску откинулся назад, словно его толкнули.

— О все святые и ангелы небесные! — пробормотал он.

Некоторое время мысли жужжали в его голове, словно рой потревоженных пчел. Наконец он достаточно овладел собой, чтобы спросить:

— А сколько лет мадам Амонет?

— Много, — ответил Эмиль.

— Очень?

— Очень.

— А тебе сколько лет?

— Не знаю.

— Понятно. — Голеску не шевелился и все глядел на Эмиля. — Вот потому-то она и не хочет привлекать к тебе внимания. Ты ее философский камень, ее источник живой воды. Да? Но если дело в этом… — Вздрогнув, он поднялся. — Нет, это безумие. Ты, Голеску, слишком много времени провел на сцене. Наверное, она просто чем-то больна, в этом-то и дело, и ей нужно лекарство, чтобы поддерживать здоровье. Ух! Остается надеяться, что это незаразно. Она больна, малютка Эмил?

— Нет, — сказал Эмиль.

— Нет? Ладно. Голеску, друг мой, не забывай, что беседуешь с идиотом.

Однако воображение его никак не унималось, пока он заметал следы куриной аферы и потом весь тот долгий день до самого вечера. Несколько раз до него доносился топот копыт: кто-то скакал мимо — может быть, искал доктора Кретулеску?

Когда на землю опустились первые сумеречные тени, Голеску выбрался наружу и разжег костер. Сидя у огня, он услышал, как по дороге едет повозка, а минуту спустя — треск веток, который означал, что повозка свернула и направляется на поляну. Голеску изобразил на лице гримасу, которая, как он надеялся, должна была сойти за невинность, собачью преданность и терпение, и быстренько повернул над костром сковороду с колбасой и хлебом.

— С возвращением, моя королева! — крикнул он, едва завидев Амонет. — Видите? Я не только не сбежал с Эмилем в картежный притон, но и приготовил вам славный ужин. Садитесь перекусите. Я займусь лошадьми.

Амонет подозрительно оглядела его, однако из повозки вылезла и к огню подошла.

— Где Эмиль? — грозно спросила она.

— Лежит себе в своем ящичке, где ж ему еще быть? — ответил Голеску, уступая ей место.

Снова увидев ее вблизи, он почувствовал холодок разочарования: Амонет выглядела усталой и раздраженной и была совсем не похожа на бессмертную, отведавшую таинственного нектара. Голеску оставил ее у костра и пошел поить лошадей. И лишь когда он вернулся и устроился напротив нее, в нем шевельнулось плотское желание.

— Полагаю, весь тот хлам, что хранился в повозке, теперь спрятан в надежном тайнике? — вежливо поинтересовался он.

— Можно сказать и так, — невесело усмехнулась Амонет. — Пока задняя повозка целиком в вашем распоряжении.

— Мы получили хорошие денежки?

Амонет только пожала плечами.

Голеску улыбнулся про себя, отметив, что кошелька при ней нет Он продолжал болтать с обезоруживающей непринужденностью, покуда Амонет не заявила, что идет спать. От всей души пожелав ей спокойной ночи и воздержавшись при этом от всякого рода намеков, Голеску проследил, как она забирается в повозку, — как всегда, вид Амонет сзади его совершенно покорил, — и, подождав несколько минут, зажег фонарь и поспешил ко второй повозке.

Оказавшись внутри, Голеску повыше поднял фонарь и огляделся.

— Блистательное отсутствие, — удовлетворенно заметил он.

Ни коврика, ни картины, ни серебряной ложечки. Так и должно быть. Но…

— Где же деньги? — вслух поинтересовался Голеску. — Ну же, выходи, кованая шкатулочка. Сюда-сюда, тяжеленький кошелечек. Она наверняка сбыла товару на целое состояние. Ну-ка…

Голеску принялся обшаривать все шкафы и сундуки, поначалу поспешно, потом внимательнее, выстукивая стены в поисках тайников и проверяя, нет ли у ящиков второго дна. Через полчаса он был обескуражен и готов застонать от досады.

— Но где-то же они должны быть! — воскликнул он. — Если, конечно, сумма не столь ничтожна, что Амонет прячет свою убогую долю за корсажем!

Ворча себе под нос, он вышел наружу и засыпал костер. Затем вытащил из кустов свой саквояж с деньгами и новую одежду, в том числе дневной наряд Эмиля. Перепрятав все это в шкафчик в повозке, Голеску растянулся на полу и крепко задумался.

— А я ведь уже видел такие унылые надутые лица, — провозгласил он в темноту. — Отчаявшиеся. Вялые. Обиженные. Может, она и больна, но так выглядят шлюхи, которых заставляют работать сутки напролет, а потом обирают до нитки. Так вот… Так вот, может быть, она жертва какого-то воротилы? Преступного гения, у которого повсюду воры, перекупщики и посредники, а весь навар стекается к нему? Что если он сидит на вершине золотой пирамиды, собирая дань с мелких жуликов по всей земле? Какая славная мысль!

Голеску рывком сел и сжал кулаки.

* * *

Ночью его снова разбудило пение Амонет. Ее голос был словно уголек, что медленно тлеет в костре, словно завиток дыма, который поднимается над пеплом, когда умирает пламя. От него разрывалось сердце и в то же время бросало в дрожь.

* * *

Они покатили дальше. Горы по-прежнему маячили впереди, но, к облегчению Голеску, долина его подвигов осталась далеко позади. За продажу слабого раствора желтой краски никого еще не вешали, но за непростительную удачу кое-кого случалось и повесить; так или иначе, Голеску предпочитал держаться на приличном расстоянии от любого непредсказуемого результата своей деятельности.

Горы наконец приблизились — и были без труда преодолены, поскольку Амонет провела повозки какой-то тайной тропой, судя по всему, хорошо ей известной. На второй день к обеду они приехали в довольно большой город в предгорьях — с роскошными домами и собором с куполом.

Скоро здесь должна была начаться ярмарка — ее устраивали на просторной площади, где гулял ветер, гоняя по булыжной мостовой желтые листья. Голеску попробовал было дать несколько своих обычных дельных советов касательно предприятия Амонет, но внимания не снискал. Покорившись судьбе, он встал в очередь за разрешениями вместе с другими ярмарочными торговцами, которых уже начал узнавать в лицо. Однако они тоже отвергли всяческие его попытки завязать разговор. Чиновник, выдававший разрешения, был груб и бестолков.

Когда опустились сумерки и ярмарка ожила — зажглись яркие газовые фонари, заиграла каллиопа,[35] — Голеску был не в лучшем настроении.

— Ну вылезай, бледная немочь, — проворчал он, вытаскивая Эмиля из повозки. — От чего ты тут прячешься?

— Очень ярко, — всхлипнул Эмиль, крепко зажмурившись и норовя укрыться у Голеску под сюртуком.

— Мальчик мой, мы в крупном современном городе, — сообщил Голеску, рассекая толпу и безжалостно волоча Эмиля за собой, — Это газовое освещение, чудо цивилизации. Скоро у нас совсем не будет ночи, если, конечно, мы сами не захотим. Только представь себе! Придется тебе жить в погребе. Думаю, тебе понравится.

— Хочу сосиску на палочке, — захныкал Эмиль.

— Терпение, — отозвался Голеску. — Чесаться да жрать стоит только начать. Так что пока почешись, а там, глядишь, и поешь. Да куда же запропастился этот ларек с сосисками?!

Он заметил знакомого торговца и протолкнулся к прилавку.

— Эй! «Венскую» сосиску, пожалуйста. — Голеску протянул монетку.

— Сосиски кончились, — ответил торговец. — Есть сармале[36] с мамалыгой и токитура[37] с мамалыгой. Выбирайте.

У Голеску потекли слюнки.

— Сармале и побольше мамалыги.

Он взял бумажный кулек и, отыскав относительно тихое местечко, устроился на груде сена.

— Эмиль, дорогой, присаживайся и кушай. Мамалыгу тебе а острое сармале мне. Договорились?

Эмиль приоткрыл глаза ровно на столько, чтобы успеть рассмотреть блюдо.

— Я не могу это есть. Тут соус.

— Но ведь совсем чуть-чуть! — Голеску покопался среди голубцов и вытащил наружу ком мамалыги. — Гляди! Объедение!

Эмиль засопел:

— Не хочу. Хочу сосиску.

— Да это же сосиска и есть, только в виноградных листьях, а не в свиных кишках! — Голеску взял голубец. — Мм, вкуснятина!

Но Эмиль отказался даже пробовать. Голеску вздохнул, жадно умял сармале с мамалыгой и вытер руки о плащ Эмиля. Потом, волоча беднягу за собой, он прочесал всю ярмарочную площадь, но «венских» сосисок никто не продавал. Единственным, что Эмиль согласился есть, была сахарная вата, так что Голеску купил ему пять больших мотков. Эмиль забился под повозку и слопал все, а Голеску глядел на него, притопывая, прихлопывая в надежде хоть чуточку согреться. Холодный ветер продувал его насквозь, унося последние капли приятной теплоты, оставшейся после переперченного сармале.

— Разве это жизнь для мужчины в самом соку?! — возмущался он. — Мне нужны вино, женщины и танцы, вот что мне нужно, и где все это? Смешно даже! Нянчу тут капризного гнома, а сладостная царица моих грез даже не подозревает, что я живу на свете! Да если бы у меня была хоть капля самоуважения, я бы ворвался сейчас в повозку и показал ей, что почем!

Во рту Эмиля исчезло последнее волоконце сахарной ваты. Он рыгнул.

— А она меня, конечно, за это отделает, — заключил Голеску. — Под орех. Пальцы у нее стальные. И вот это-то меня и восхищает. Ах, Эмиль, разве это не ужасно? Очередной шаг по длинной дороге моего падения.

Эмиль снова рыгнул.

Тянулись холодные часы. Эмиль улегся на бок и стал тихонько подвывать. Ярмарочная суматоха улеглась, огни один за другим гасли, карусель замедлила ход и, описав заключительный круг, замерла, а Эмиль заскулил громче. Из повозки вышла последняя клиентка; в следующий миг дверь распахнулась, и на пороге появилась Амонет. Она крутила головой, пытаясь определить, откуда доносится писк. Взгляд ее упал на Эмиля, распростертого под кибиткой, и Амонет набросилась на Голеску:

— Что вы с ним сделали?

— Ничего! — Голеску попятился. — Его сиятельство репка не пожелали кушать ничего, кроме сахарной ваты, а теперь, похоже, сожалеют об этом…

— Кретин! — бросила Амонет.

Она вытащила Эмиля из груды соломы и бумажных кульков. Несчастного вырвало розовым сиропом.

— Хочу картошку, — заявил он.

Амонет наградила Голеску взглядом, от которого сердце у него екнуло, но он овладел собой и предложил вполне непринужденно:

— Давайте сходим куда-нибудь пообедать. Хотите? Я угощаю.

— Время к полуночи, вы, осел! — зашипела Амонет.

— Кафе еще открыто, — произнес Голеску, указывая на ярко освещенное заведение на краю площади.

Амонет взглянула на него. Помедлив, она пожала плечами.

— Поднимите его, — велела она.

Голеску ухватил Эмиля за шиворот и поставил на ноги:

— Твоя картошка ждет не дождется, привереда. Поспешим на зов.

Эмиль взял его за руку, и они вместе зашагали через площадь. Амонет скользила следом.

Они сели за столик у двери. Несмотря на поздний час, в кафе было полно посетителей в вечерних туалетах — с виду вполне ярких и космополитичных. Отовсюду доносилась их болтовня, металлическим эхом отражающаяся от стен. Амонет удостоила толпу одним угрюмым взглядом и больше не обращала на нее ни малейшего внимания. Однако она стянула с плеч черную шаль и набросила ее на голову Эмилю. Тот сидел, словно безропотное привидение, окутанное черной пеленой, и был, судя по всему, полностью доволен.

— Вы закрываете его, потому что?.. — начал Голеску.

— Лучше, если его никто не увидит, — отозвалась Амонет.

— Чего изволит почтенное семейство? — поинтересовался официант, возникший у локтя Голеску столь бесшумно и стремительно, словно выскочил из подпола.

Издерганный Голеску подпрыгнул на стуле. У официанта были большие глаза, блестящие, будто стекло, и застывшая улыбка под прямыми усиками, похожими на полоску черного меха.

— Вы еще подаете что-нибудь существенное? — спросил Голеску.

Улыбка официанта не дрогнула; он извлек из воздуха меню и грациозно раскрыл его перед посетителями.

— Carte de nuit,[38] прошу. Особенно рекомендуем кровяную колбасу. Вино закажете?

— Принесите все самое лучшее! — величественно приказал Голеску.

Официант поклонился и исчез.

— Тут написано, что суп чернина[39] у них божественный, — объявил Голеску, изучая меню, — Ха-ха, а он подумал, будто мы семья Прелестно, правда? Вы — Матушка Гадалка, а я…

— Папаша Врун, — зевнула Амонет.

— Принимаю за комплимент, — сказал Голеску. — Ну и ну, здесь есть французская кухня: Boudin noir. А для посетителя с отменным аппетитом — Blutwurst.[40] А чего вы так боитесь, мадам? Кто может узнать нашего крошку-гения? Ведь он не наследник престола, которого вы украли из колыбели?

Амонет вскинула на него злобный взгляд. Голеску испуганно выпрямился.

— Вы шутите! — воскликнул он. — А впрочем… Бог его знает, у него достаточно признаков вырождения, чтобы оправдать самую голубую кровь…

Рядом материализовался официант, ловко откупоривая запыленную бутылку.

— Очень старое вино, — сообщил он, демонстрируя этикетку.

— «Эгри Бикавер», — прочитал Голеску, — Хорошо. У вас есть «венские» сосиски? Наш маленький принц ничего больше не ест.

— Хочу картошку, — донесся из-под черной шали голос Эмиля.

— Посмотрим, что можно сделать, — сказал официант и глазом не моргнув, но улыбка под жуткими усами стала чуть шире, — Мадам?

Амонет произнесла что-то на неизвестном Голеску языке. Официант пугающе хохотнул и сделал запись в блокноте, который возник как-то из ниоткуда.

— Прекрасный выбор. Господин?

— Blutwurst. Я посетитель с отменным аппетитом, — сказал Голеску.

— Конечно, — кивнул официант и испарился.

Голеску подался вперед и зашептал:

— Неужели вы действительно украли его из…

— Ой, гляди, цыганка! — закричала молодая женщина.

К столику подскочила влюбленная парочка, вышедшая проветриться на ночь глядя. Молодой человек нагнулся к Амонет из прохода и спросил:

— Эй, цыганка, что нас ждет? Будем ли мы любить друг друга до гроба?

— Вам осталось жить три дня, — мрачно произнесла Амонет.

Девица ойкнула, парень побледнел и ругнулся вполголоса. Они исчезли в ночи.

— Зачем вы сказали им такое? — потрясенно спросил Голеску.

Амонет пожала плечами и налила себе вина.

— А зачем мне лгать? Три дня, три часа, три десятилетия. За ними все равно приходит Смерть. Я им всем это говорю. А почему бы и нет?

— Неудивительно, что дела у вас идут так вяло! — заметил Голеску. — От вас же ждут хороших предсказаний!

— А зачем мне лгать? — повторила Амонет.

Голеску ошарашенно потеребил усы.

— Почему вы так говорите? — промолвил он наконец. — Зачем вы притворяетесь, будто ничего не чувствуете? Ведь вы же любите маленького Эмиля, правда?

— Я люблю Эмиля?! — изумленно переспросила она, а затем ядовито улыбнулась. — Да разве можно любить такую тварь? Все равно что вас.

У стойки, словно подчеркивая презрительную реплику Амонет, взвизгнула какая-то женщина.

Голеску отвернулся. И тут же принялся залечивать уязвленное самолюбие, под другим углом рассматривая ее слова, выражение лица и тон, так что к тому моменту, когда официант вернулся с подносом, ему практически удалось переписать всю сцену, превратив ее чуть ли не в трогательное объяснение.

— А вот что у нас для милого юноши, — провозгласил официант, поднимая крышку с блюда. — «Сосиски по-венски», жаренные на вертеле!

На блюде высилось искусное сооружение из «венских» сосисок на деревянных шпажках, воткнутых в Целый курган картофельного пюре.

— Ну разве не прелесть? — спросил Голеску. — Эмиль, скажи дяденьке «спасибо».

Эмиль ничего не ответил, но потянулся к тарелке.

— Он говорит «большое спасибо», — пояснил Голеску, когда из-под шали донеслось чавканье.

Перед Амонет официант поставил тарелку с обжаренными кусками какого-то животного, почерневшими до полной анонимности.

— Мадам… господин, — продолжал официант, ставя блюдо перед Голеску.

Тот вздрогнул и заморгал: на какой-то миг ему показалось, что Blutwurst пульсирует и корчится, а тушеные баклажаны с жареным луком копошатся, словно черви. Голеску твердо сказал себе, что все это игра света или результат усталости.

— Обязательно приберегите местечко для десерта, — посоветовал официант.

— Вам тоже осталось жить три дня, — сказала ему Амонет.

Официант от души рассмеялся.

* * *

Они отправились на следующую ярмарку и два дня спустя приблизились к окраинам очередного городка. Там Амонет свернула с дороги на пустырь и, вытащив из-за пазухи небольшой кошелек, вручила его Голеску.

— Идите купите провизии, — приказала она, — Мы будем ждать здесь.

Голеску хмуро глянул на кошелек и потряс им возле уха.

— Негусто, — отметил он. — Но это ничего, мое сокровище. Теперь у вас есть мужчина-добытчик.

— Купите картошки, — велела ему Амонет.

— Конечно, мой самоцвет, — ответил он и с улыбкой спрыгнул на землю.

После чего послушно двинулся в город.

— Не то чтобы она бессердечна, — говорил он себе. — Просто за ней надо как следует поухаживать, вот и все. С ней никто и никогда не обращался по-доброму. Пора, Голеску, забросить ведро в колодец твоего обаяния.

Первым делом он отправился на поиски бани. Разыскав ее и уплатив мрачному турку у дверей, он вошел, разоблачился и покорно претерпел пытки кипятком, паром, мочалкой, массажем и, наконец, бритвой. Однако от померанцевой воды он отказался, предпочитая сохранить естественный мужской запах, и ограничился тем, что спросил дорогу к рыночной площади.

Покинув ее час спустя, он действительно нес мешок картошки. Еще Голеску приобрел лук, муку, масло, колбасу, бутылку шампанского, коробку австрийского шоколада и букет хризантем.

Он был вознагражден лицезрением того, как округлились у Амонет глаза при его появлении.

— Что это? — спросила она.

— Это вам, — ответил он и сунул цветы ей в руки.

Голеску еще не доводилось видеть Амонет ошарашенной. Она взяла цветы с некоторой опаской. Вид у нее был до странности смущенный.

— И что полагается с ними сделать? — поинтересовалась она.

— Наверное, поставить в воду? — отозвался Голеску и стал выгружать остальные покупки, с усмешкой поглядывая на Амонет.

* * *

Тем вечером, когда они остановились на ночлег на поляне, которая имела не такой зловещий вид, как обычно, и была не так сильно завешана паутиной, и когда по небу протянулась белая полоса звезд, Голеску направился в повозку за подарками. Хризантемы совсем увяли, хотя и были втиснуты в кувшин с водой, но шоколад и шампанское уцелели, поскольку до сих пор хранились на дне мешка. Напевая себе под нос, Голеску притащил их к костру вместе с парой помятых оловянных кружек.

Амонет смотрела в огонь, по всей видимости погрузившись в сумрачные размышления. Хлопка пробки она не заметила, хотя Эмиль, сидевший рядом с ней, дернулся и подпрыгнул. Однако стоило Голеску поставить на землю коробку конфет, как Амонет резко повернулась.

— Откуда это у вас? — сурово спросила она.

— Мне их принесла малютка-фея с золотыми крылышками, — ответил Голеску. — Из кошелька с двадцатью тысячами леев, осмелюсь добавить, так что не нужно на меня так рычать. Хотите конфетку, моя королева? С вишневым ликером? Или с засахаренным имбирем?

Амонет довольно долго глядела на коробку, не моргая, а затем протянула к ней руку.

— Вреда от них не будет, — сказала она тихо, — Почему бы и нет?

— Верно говорите, — кивнул Голеску, разливая шампанское. — Полезно доставлять себе маленькие радости время от времени, вы согласны? Особенно когда есть деньги.

Амонет не ответила, жадно открывая коробку. Когда Голеску вручил ей кружку, до краев наполненную шампанским, Амонет взяла ее не глядя, осушила, словно это была всего-навсего вода, и отдала обратно.

— Как лихо! — заметил Голеску, ощутив, как в теле шевельнулась искорка надежды.

Он налил Амонет еще. Между тем она открыла наконец коробку и склонилась над конфетами, упиваясь их ароматом, как будто это аравийские благовония.

— О-о-о! — застонала она и стала шарить в коробке.

Вытащив три сливочные помадки, она некоторое время созерцала их затуманенным взором, а потом стиснула кулак, смяв конфеты, словно виноградины. Зажмурясь, она принялась слизывать с руки сладкую массу — медленно, экстатически всхлипывая.

Голеску ошеломленно глядел на нее и, забывшись, даже пролил шампанское себе на колени. Амонет ничего не замечала.

— Я и не знал, что вы так любите шоколад, — проговорил он.

— Да откуда вам знать? — с набитым ртом отозвалась Амонет.

Она подняла коробку и снова втянула в себя аромат, а потом высунула язык и подцепила глазированный орешек прямо из бумажной чашечки.

— Метко, — оценил Голеску.

Они сидели рядом на бревне, и он придвинулся чуть ближе и опять предложил Амонет шампанского. Судя по всему, она его просто не заметила, полностью сосредоточившись на пережевывании орешка.

— Пейте еще, а то газ выдохнется. Улетучится, как юность или мечты, понимаете?

К изумлению Голеску, Амонет запрокинула голову и расхохоталась. Это был вовсе не сухой и короткий смех, которым прежде она выражала свое презрение. Это был настоящий хохот — гортанный, раскатистый, гулкий и такой страшный, что Эмиль взвизгнул и закрыл голову руками, и даже пламя костра померкло и спряталось между угольев. Смех эхом отозвался в ночном лесу, который разом потемнел и стал куда более грозным.

Сердце Голеску забилось быстрее. Когда Амонет выхватила у него кружку и снова залпом выпила все до дна, он облизнул губы и отважился:

— Пусть пенная волна смоет все наши заботы, да? Любезная моя госпожа, давайте будем добры друг к другу. Вам нужен человек, который снимет бремя с этих бедных хрупких плеч. Голеску здесь!

Это вызвало у Амонет новый взрыв хохота, который перешел в урчание, когда она, отшвырнув кружку, вытащила из коробки очередную горсть конфет и запихнула их себе в рот вместе с обертками.

Не веря своему счастью («всего бутылка шампанского, и она превратилась в бесстыдную вакханку!»), Голеску придвинулся еще ближе.

— Ну же, — пропыхтел он. — Расскажи мне о себе, моя нильская лилия.

Амонет лишь искоса взглянула на него и хихикнула, пережевывая шоколад. В ее глазах появился странный отсвет — словно они сильнее, чем раньше, отражали огонь. Голеску это слегка испугало, но…

Наконец она проглотила шоколад, взяла у Голеску бутылку и хорошенько к ней приложилась.

— Ха! — Она плюнула в костер, отчего пламя так и взвилось. — Хочешь услышать мою историю? Так слушай, толстяк.

Тысячи тысяч лет назад была на свете узкая полоска зеленой земли вдоль реки. Позади простиралась пустыня, полная демонов и шакалов. Но мужчина и женщина все время твердили мне, что, если я не стану выходить из дома ночью и буду хорошей девочкой, со мной ничего не случится. А если я всегда буду очень хорошей девочкой, то никогда не умру. Я спущусь к реке, и приплывет человек на тростниковой лодке и заберет меня на Солнце, и я стану жить вечно.

Однажды из пустыни пришли Тощие. Они долго голодали, потому что считали, будто боги сотворили людей для этого. И, увидев наши зеленые поля, они сказали, что мы Скверна. Они прискакали к нам и убили, скольких смогли. Мы были сильнее и убили их всех, потом бросили их тела в реку — и никакие лодки за ними не приплыли! И вот тогда я и увидела Его и испугалась.

— А кого это Его, моя жемчужина? — спросил Голеску.

— Смерть, — ответила Амонет, и отсветы огня плясали на ее лице. — Великого Властелина с длинными рядами белоснежных зубов. Чешуя Его сверкала при луне. Он шествовал, не отбрасывая тени. Я никогда не видела лодок, которые приплывали за хорошими детьми и увозили их на Небеса; но Его могущество я видела. Поэтому я набрала на берегу глины и слепила Его подобие, и поклонялась ему, и кормила его мышами, птицами, любой живностью, которую удавалось поймать и убить. «Бери, бери, — говорила я. — Только не меня. Ведь Ты так велик!»

Через три луны из пустыни снова прискакали всадники. Опять была война, опять была пища для Него, и я поняла, что на самом деле миром правит Он.

Наши соплеменники говорили: «Здесь оставаться нельзя. Пахать эти поля опасно». И многие бросили поля и ушли на север. Но мужчина и женщина ждали слишком долго. Они хотели взять все наши пожитки, каждую миску и тарелку в доме, и женщина нашла глиняного идола. Она высекла меня и заявила, что я злая. И разбила идола.

И Он наказал ее за это. Когда мы бежали по тропе вдоль реки, на помощь нам не пришел никакой Владыка Солнца — только всадники из пустыни нагнали нас и растоптали мужчину и женщину.

Я им не помогала. Я все бежала и бежала вдоль реки и молила Его, чтобы Он спас меня.

Амонет перешла на шепот. Ее голос звучал очень молодо, почти по-человечески.

Голеску испытывал разочарование. Это было вовсе не то таинственное прошлое, которое он ей сочинил, — обычная печальная история. Жалкая межплеменная свара возле какой-то речушки. Никакой смуглокожей принцессы, никакой дочери фараона в изгнании. Просто беженка, как те носатые узколицые женщины, которых он видел на больших дорогах: они брели, толкая перед собой тачки с тем, что сумели уберечь от пожара войны.

— Это было в Египте, да? А как тебе удалось спастись? — расспрашивал Голеску, пытаясь между тем положить руку ей на талию.

Но звук его голоса, казалось, разрушил какие-то чары. Амонет обернулась и посмотрела на него, растянув губы в многозубой улыбке, полной черного глумления. От этой улыбки Голеску почувствовал себя маленьким и беззащитным.

— Так вот, из низовий реки приплыла сверкающая лодка, — продолжала Амонет. — И в ней сидел Владыка Солнца, и Он протянул мне руку и взял меня. Он прибыл не за мужчиной и женщиной, которые были хорошими, Он прибыл за мной, которая никогда в Него не верила. Так я поняла, что мир насквозь лжив, хотя и поплыла с Владыкой и слушала Его басни о том, как прекрасно мне будет на Небесах.

И вот, толстяк, вышло так, что я не зря подозревала Солнце. За вечную жизнь я заплатила тем, что стала на Небесах рабыней. За то, что я трусливо бежала от Смерти, меня наказали укусами священных змей. Меня кусали каждый день, и через пятнадцать лет во мне накопилось столько яда, что уже ничего не было страшно. А к концу тысячелетия я так устала от рабской доли, что снова стала молиться Ему.

Я вышла к реке при свете луны, и разорвала одежды, и обнажила перед Ним грудь, я преклонила колена и стала молить Его прийти и забрать меня. Я выла и целовала грязь. Как я жаждала Его белоснежных зубов!

Но Он не явился за мной.

А Владыка Солнца отправил меня странствовать по свету, вести дела с ворами и убийцами, предсказывать будущее глупым смертным. — Амонет отхлебнула еще шампанского. — Потому как оказалось, что Владыка Солнца на самом деле и есть сам Черт. Без рогов и без хвоста, конечно; лицом Он похож на красавца священника. Но это Он, лукавый.

А я так устала, толстяк, так устала на Него работать. Ничего не меняется, все неважно. Солнце встает каждый день, а я открываю глаза и ненавижу солнце за то, что оно встает, и ненавижу колеса, которые вертятся, и лошадей, которые тащат повозки вперед. А больше всех я ненавижу Его: ведь Он владеет целым миром, а мне отказывает в Своих объятиях.

И она умолкла, поверх костра уставившись в ночную тьму.

Голеску не сразу сообразил, что рассказ закончился, он слишком увлекся, представляя себе, как Амонет бежит по берегу Нила с обнаженной грудью. Однако Голеску встряхнулся, собрался с мыслями, поместил всю историю в рубрику «Затейливая метафора» и попытался вернуться к делам реального мира.

— Так вот что касается Черта, моя сладкая, и всех тех воров и убийц, — сказал он, когда Амонет запихнула в рот еще горсть шоколадных конфет, — что приносят тебе краденый товар. Ты сбываешь его Черту?

Амонет не ответила — она жевала и глядела в огонь.

— Что будет, если ты не довезешь товар до Него? — допытывался Голеску. — К примеру, спрячешь где-нибудь и продашь сама?

— Зачем? — отозвалась Амонет.

— Чтобы разбогатеть! — воскликнул Голеску, начиная жалеть, что так сильно накачал ее шампанским. — Чтобы не жить в нищете и несчастии!

Амонет снова расхохоталась — словно трескающийся лед.

— Деньги ничего не меняют, — сказала она. — Ни для меня, ни для тебя.

— А где он живет, этот твой метафорический Черт? — спросил Голеску. — В Бухаресте? В Кронштадте?[41] Хочешь, я поговорю с ним от твоего имени, а? Немножко припугну? Подниму вопрос о пересмотре условий контракта? Я это умею, моя сладкая. Почему бы мне не поговорить с ним как мужчине с мужчиной?

Это вызвало у Амонет такой взрыв жуткого смеха, что она даже уронила коробку.

— И почему бы нам с тобой не извлечь настоящую выгоду из талантов нашего драгоценного крошки Эмиля? — продолжал Голеску. — Какие-нибудь фокусы с цифрами, а? И можно открыть побочное производство любовных напитков, средств от облысения. Мне тут одна птичка напела, что так можно заработать целое состояние, — добавил он с хитрой ухмылкой.

Смех Амонет оборвался. Верхняя губа поднялась, обнажив зубы.

— Я тебе сказала — нет. Эмиль — тайна.

— И от кого же, мадам, мы его прячем? — поинтересовался Голеску.

Амонет только покачала головой. Потом пошарила в пыли, отыскала коробку и вытащила из нее последние конфетки.

— Он найдет, — пробормотала она, ни к кому не обращаясь. — И заберет его у меня. Несправедливо. Его нашла я. Жалкий недоумок — рыщет под холмами. Высматривает ведьмины круги. Поверил в сказки! А надо было все это время искать в лечебницах! Враг говорит: вот, смотрите, мадам, у нас есть маленький гений, который считает себя упырем. И я его увидела — и сразу узнала: большие глаза, большая голова, и я поняла, чья кровь течет в его жилах. Священный грааль Эгея, но нашла его я. С какой стати мне его отдавать? Если уж кто-то и может отыскать лазейку, так это он…

«Опять эти чертовы метафоры», — подумал Голеску.

— Кто такой Эгей? — спросил он, — Это настоящее имя твоего Черта?

— Ха! Он, конечно, спит и видит… меньшее из двух дьяволов… — Дальше она залопотала что-то невразумительное.

Хотя нет — прислушавшись, Голеску уловил слоги, которые шипели и скользили, слагаясь в слова неведомого наречия.

«Еще чуть-чуть — и она просто свалится!» — осенило Голеску.

— Пойдем, моя прелестница, уже поздно, — проворковал он своим самым соблазнительным голосом. — Пора в постельку.

Он притянул Амонет поближе, на ощупь выискивая ходы в ее одежде.

И вдруг оказалось, что он лежит на спине, а над ним парит призрак. Пламенные очи и клыки, черная тень — то ли плащ, то ли крылья, смертоносные когти, занесенные для удара. Он еще успел услышать пронзительный вопль, а потом раздался взрыв, и бархатная чернота разлетелась искрами.

* * *

Открыв глаза, Голеску увидел предрассветную мглу, тусклую синеву, уже лишенную звезд. Он сел, морщась от боли. Одежда вымокла от росы, в голове гудело, и он никак не мог сфокусировать взгляд.

От остывшего кострища поднималась тонкая струйка дыма. Эмиль смирно сидел на том же месте, что и ночью. Он глядел на восток и тихонько скулил, лицо у него застыло от ужаса.

— О Господи и все Твои ангелочки, — простонал Голеску, ощупывая голову. — А что ночью-то было, а?

Эмиль не ответил. Голеску покопался в сумеречных закоулках памяти, которая, учитывая контузию, была не в лучшем состоянии. Он заключил, что попытка соблазнения в целом удалась. Впрочем, как наглядно показывала шишка на лбу, что-то все-таки пошло не так, однако…

Эмиль заплакал, заламывая руки.

— Да что с тобой? — раздраженно спросил Голеску, перекатываясь на живот и поднимаясь на четвереньки.

— Солнце, — хныкал Эмиль, не отрывая взгляда от зарева на горизонте.

— А ты нынче без защитного костюма, да? — проворчал Голеску, осторожно вставая. Он скривился и схватился за голову. — Скажи мне, миниатюрный бессмертный, улыбнулась ли мне удача прошлой ночью? И имеешь ли ты представление, куда подевалась наша черная мадам?

Эмиль только всхлипнул и закрыл лицо руками.

— Ладно, ладно, идем, я положу тебя в твой уютный теплый гробик, — сказал Голеску, отряхивая одежду. — Пошли!

Эмиль торопливо подбежал к нему. Голеску открыл дверь повозки, и бедняга, бросившись внутрь, мгновенно исчез в ящике под койкой Амонет. Дверцу он захлопнул за собой с грохотом. Груда тряпья на койке шевельнулась. Амонет рывком села и уставилась на Голеску.

Взгляды их встретились. «Она тоже не помнит, что было ночью!» — подумал Голеску, и его охватило такое ликование, что мозг забился, словно сердце.

— С вашего позволения, мадам, — произнес он лишь с легкой тенью сожаления. — Я просто укладывал крошку Эмиля в постельку. Вы оставили его на улице, и он сидел там всю ночь.

Он поднял руку, чтобы снять шляпу, но ее не оказалось на месте.

— Вон! — приказала Амонет.

— Сию секунду, мадам, — ответил Голеску и ретировался со всем достоинством, на которое только был способен.

Он закрыл дверь и заметил свою шляпу — она висела на терновом кусту в добрых десяти футах от места, где Голеску лежал.

— Да, должно быть, славно провели время, — сказал он себе, начиная ухмыляться. — Ах, Барбу, старый ты греховодник!

И хотя голова у него болела так, словно намеревалась вот-вот треснуть, он улыбался все время, пока собирал хворост и разводил костер.

* * *

Во время ярмарок на перекрестках больших дорог и в дни почитания святых они ставили свои черные повозки рядом с пестрыми. Амонет предсказывала будущее. Задняя кибитка понемногу снова наполнялась краденым товаром, так что Голеску спал на скатанных коврах и гобеленах, а святые с икон пристально наблюдали за его сном. Вид у них был перепуганный.

О той ночи у костра Амонет не заговаривала. И тем не менее Голеску воображал, будто ее обращение с ним изменилось, отчего самомнение его росло: он замечал странное беспокойство в ее глазах, замешательство, которое в человеке менее суровом сошло бы за смущение.

— Она мечтает обо мне, — заявил он однажды вечером Эмилю, поправляя костер. — На что спорим? Она жаждет меня, но гордость не позволяет ей сдаться!

Эмиль ничего не ответил — лишь глядел, как закипает вода для его вечерней картошки.

Из повозки показалась Амонет. Она подошла к Голеску и швырнула ему клочок бумаги.

— Завтра приезжаем в Кронштадт, — сказала она. — Пойдете в город. Купите все по списку.

— А где прикажете все это искать? — заныл Голеску, изучая бумагу. — В алхимической лаборатории? Про половину я вообще не знаю, что это такое. Кроме, конечно… — Он посмотрел на Амонет снизу вверх, пытаясь скрыть улыбку. — Шоколаду желаете? А какого? Со сливочной помадкой? С коньяком? Грильяж?

— Нет, — ответила Амонет, поворачиваясь к нему спиной. — Мне нужна плитка простого горького шоколада. Найдите кондитера, договоритесь, чтобы продал из своих запасов.

— Хе-хе-хе, — со значением произнес Голеску, но Амонет не обратила на него внимания.

* * *

Хотя Кронштадт был крупным городком, разросшимся за пределы стен средневековой крепости, Голеску понадобилось три ходки в три разные лавки, чтобы раздобыть из списка все кроме шоколада. Да и за шоколадом он охотился битый час, и ему понадобилось все имеющееся коварство и терпение, чтобы уговорить помощника кондитера продать ему плитку простого горького.

— Можно подумать, я военную тайну выпытывал, — ворчал себе под нос Голеску, плетясь прочь с ароматной плиткой весом полфунта, завернутой в вощеную бумажку. — Пфуй! Голеску, непростительное расточительство тратить талант на подобные глупости! Кто ты такой, мальчик на побегушках, что ли?

Вернувшись в лагерь за городом, он не получил ничего похожего на благодарность, которую ожидал. Амонет выхватила у него из рук сумку и тут же начала в ней рыться, а он стоял рядом, переминаясь на натруженных ногах. Амонет вытащила шоколад и уставилась на него. Она еле заметно дрожала, и ноздри ее раздувались. Голеску подумал, что от этого она стала до странности похожа на лошадь.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги