Лучшие бестселлеры. Книги 1-13

Глава первая

Он почувствовал, как кольнуло в сердце, будто меж ребер воткнули холодный острый нож. На какое-то мгновение ему показалось, что он теряет сознание: пыльная тропинка расплылась перед глазами и его окутало непроницаемое облако. Он споткнулся и упал, выставив локоть левой руки, чтобы защитить лицо. Потом, хрипя и кашляя, он повалился на бок, выплюнул красновато-коричневый песок и с остервенением рванул ремешок боевого шлема. Когда он отшвырнул шлем и, шатаясь, снова поднялся на ноги, ему пригрезилось, что рядом раздался чей-то голос:

— Диомед, ты должен спешить. Ты не имеешь права сдаваться! Беги, Диомед, беги!

Воин сорвал с себя кожаные наплечники, быстро снял нагрудные латы и, облегченно вздохнув, расправил плечи. Ноги как будто сами понесли его вперед. Сначала он бежал, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, а потом вдруг помчался, перепрыгивая через узловатые корни оливковых деревьев, попадавшихся на его пути. Правая ступня кровоточила, но он не замечал боли.

Беспощадный свет заходящего осеннего солнца бил ему в лицо. Он бежал уже, наверное, часа четыре и все это время мысленно повторял только одно слово: победа, победа, победа!

Наконец узкая, труднопроходимая горная тропа вырвалась из зарослей серебристых оливковых деревьев и теперь вилась меж камней. Острые куски известняка причиняли боль даже через подошвы сандалий. И вдруг перед Диомедом открылся вид, который заставил забыть обо всех мучениях: у его ног лежали Афины. Над городом возвышался Акрополь.[74]

Победа! Он хотел выкрикнуть это слово, но его пересохшее горло не издало ни звука. Из легких вырывался только хрип. В висках стучало, и казалось, что голова вот-вот расколется. Победа! Мильтиад,[75] полководец, который одержал победу над персами, выбрал его, Диомеда из фил[76] Леонтийских, лучшего бегуна Аттики, и приказал: «Как можно быстрее беги в Афины и сообщи архонту,[77] что мы победили!»

Афинские гоплиты[78] обычно затрачивали восемь-девять часов, чтобы преодолеть расстояние от марафонских болот до агоры.[79] Диомед бежал всего четыре часа, а цель уже была у него перед глазами. Но последний отрезок пути казался бесконечным. Начав свой бег от болот со свежими силами, он чувствовал теперь, как тяжело волочились его ноги по мощеным улицам столицы. Каждый шаг отдавался болью в паху. Мускулы лица болезненно напрягались в такт шагам.

Диомед не обращал внимания на людей, которые вереницей бежали вслед за ним. Афиняне выскакивали из переулков и присоединялись к бегущему словно во сне гонцу, взволнованно спрашивая его, какую весть он несет. Никто из них всерьез не верил в победу. Как может маленькое войско Аттики при поддержке нескольких сотен платейцев из Беотии победить многотысячную армию персов? Персидский царь Дарий потребовал от афинян принести два кувшина — один с водой, другой с землей — в знак добровольного подчинения. Но афиняне бросили послов Ахеменида в колодец. Теперь варвары, очевидно, жестоко отомстили.

У алтаря двенадцати богов, где нищие, как всегда, умоляли сограждан великодушно подать им милостыню, гонец, теряя последние силы, повернул к рыночной площади Афин. Перед глазами Диомеда стояла пелена, сквозь которую он неясно видел бронзовый памятник тираноборцам. Рядом находились сверкающий паросским мрамором булевтерий,[80] где устраивал жаркие ораторские баталии совет пятисот, и гелиэя, народный суд, на котором тысячи праведников судили одного неправедного.

Бег Диомеда становился все медленнее и тяжелее, однако он уверенно, как сомнамбула, продвигался в сторону стой,[81] к дому архонта. Голоса женщин, стариков и детей, сопровождавших Диомеда, переросли в возбужденный рев, заставивший архонта выйти на крыльцо. Гонец поднял голову. Казалось, он только сейчас заметил толпу вокруг себя. Он расправил поникшие плечи, стараясь с достоинством предстать перед самым главным государственным чиновником, и остановился, слегка пошатываясь. Архонт, одетый в белое, доброжелательно поднял обе руки, приветствуя его. Афиняне мгновенно затихли.

Все напряженно ждали, что скажет обессиленный гонец. Тот пытался смотреть на архонта, но от усталости не мог сосредоточить свой блуждающий взгляд. Архонт сделал шаг вперед и протянул гонцу руки. Диомед хотел взяться за них, но в этот момент у него подкосились колени. Испугавшись, что не успеет выполнить поручение, он из последних сил крикнул:

— Мы победили!

Победа! Афиняне стояли как громом пораженные и смотрели на измотанного в пути гонца. Неожиданная весть казалась непостижимой. Она будто сковала их. Откуда-то послышался тихий робкий голос:

— Мы победили!

Потом второй:

— Мы победили!

И вдруг из сотен уст вырвалось:

— Мы победили! Мы разбили персов!

Опьяненные невероятным успехом своих полководцев, афиняне бросились к лежащему на земле Диомеду. Несколько мужчин схватили его за руки и ноги и понесли над головами. Теперь все увидели: гонец был мертв. Голова и ноги безжизненно свисали. Мужчины молча прошли сквозь толпу к памятнику тираноборцам, который служил символом свободы и изображал тирана Гиппарха, которого закололи кинжалом двое афинян, и бережно положили бездыханное тело у белого мраморного подножия. Женщины и девушки выстроились в очередь, чтобы подойти и поцеловать вестника победы.

Над равниной под Марафоном[82] спустились сумерки. Стрекотание миллионов цикад оглушало греческих солдат. Мильтиад оставил на поле боя полководца Аристида[83] с его воинами. Им было поручено охранять пленных и военную добычу и собирать тела погибших греков. Сам он в сопровождении остальных восьми военачальников выступил в направлении Афин. После поражения персов он ожидал нападения персидского флота на столицу.

В центре огражденного повозками и решетчатым забором лагеря полыхал костер. Вокруг лежали гоплиты в тяжелых доспехах, жевали прутики ивы и выплевывали кору в костер. Пламя шипело. Другие воины носили воду из протекавшей неподалеку речки и давали напиться остальным.

— Посмотрите! — сказал Аристид, показывая в сторону моря. На фоне расплывчатых очертаний острова Эвбея двигались черные тени. Корабли персов плыли на юг.

— Они обогнут мыс Сунион и с первыми лучами солнца нападут на Афины. Это ужасно!

— Да, это ужасно! — повторил Каллий, факелоносец. Черная борода делала его похожим на пленного перса, однако он был вторым человеком после верховного жреца во время Элевсинских мистерий.[84]

— Мы захватили семь персидских кораблей. Но что это по сравнению с сотнями, которые еще остались у них! Если бы удалось захватить хотя бы одного из военачальников!

— Fix обоих окружали орды щитоносцев в шлемах и лучники. Даже Зевс-громовержец не смог бы поразить Ахеменидов! — сказал Аристид, махнув рукой.

Каллий посмотрел в сторону темного острова, видневшегося на горизонте.

— Эритрея выдержала семидневную осаду. И что? Сейчас столица острова — огромная дымящаяся куча развалин. Да защитит Афина, мужественная дочь Зевса, нашу столицу!

— Афина не допустит, чтобы ее блистающие золотом святыни обратились в прах и пепел, — ответил Аристид.

— Да, если бы Афина не взяла под свою защиту гоплитов, никогда бы нам не бывать победителями. Подвижной коннице варваров без труда удалось бы одолеть наши неповоротливые боевые порядки и ослабленные фланги. Но когда мы пошли в атаку, лошади Артафрена оставались на кораблях.

В ночной тишине все еще раздавались крики раненых. Солдаты Аристида продолжали ходить с факелами в поисках раненых и выносить их с поля боя. Каллий взял из костра горящую сучковатую ветку и направился на северо-восток, в сторону болота, куда они загнали побежденных персов. Он хладнокровно смотрел на мертвых варваров, многие из которых все еще сжимали оружие. Казалось, что кое-кто из них смотрел на него и улыбался. Но это ужасающее зрелище не пугало его.

Не отойдя и пяти стадиев[85] от лагеря, Каллий наткнулся на искусно изогнутый персидский лук, украшенный сверкающим перламутром. Наклонившись, чтобы поднять его, Каллий заметил, что его сжимает окровавленная рука. Он наступил ногой на предплечье воина, пытаясь вырвать лук, но тот взревел, как лев, раненный охотником, перевернулся, вскочил и упал на колени перед факелоносцем. По его жестам было видно, что он молит о пощаде. Каллий взялся за меч.

Тогда варвар сорвал с шеи что-то блестящее и протянул элевсинскому жрецу, благоговейно кивая головой. Каллий рассмотрел подарок в свете факела. Это была цепочка, сделанная из множества тонких золотых пластинок. Каллий с довольным видом спрятал украшение в карман.

Перс все еще стоял на коленях и судорожно растягивал губы, пытаясь изобразить на лице улыбку. Он размахивал руками и указывал в сторону болот, будто хотел сказать греку, что покажет ему, где находится огромное количество таких драгоценностей. Каллий оторопел. Все знали, что Ахемениды сказочно богаты. Их военачальники во время длившихся годами грабительских походов таскали с собой много золота и драгоценной утвари. Но Каллию казалось невероятным, что они спрятали свои богатства именно здесь, в Марафонской бухте.

Любопытство Каллия оказалось сильнее страха и опасений, что варвар заманит его в ловушку. Греческие воины были недалеко, и он в любую минуту сможет позвать их на помощь. Жрец вытащил меч и пошел за персом, освещая факелом каждый кустик и бугорок. Перед двумя кипарисами варвар внезапно остановился и, покопавшись в рыхлой земле, дал понять, что это место здесь. Факелоносец потыкал мечом в перекопанную землю и уперся острием во что-то твердое.

— Копай! — рявкнул он на вражеского солдата.

Перс начал голыми руками разгребать сухой грунт. Каллий поднес факел ближе. Варвар вытащил из тайника блестящий сосуд с ручками и с сияющей улыбкой протянул его греку, как бы говоря: «Видишь? Как я тебе и обещал…»

Каллий с жадностью схватил драгоценную вещь, удовлетворенно взвешивая ее левой рукой, и жестом дал понять, чтобы тот продолжал копать. Перс опустился на колени и стал рыть дальше. Он извлек кувшин с крышкой, два браслета и несколько плоских блюд. Грек поднял факел высоко над головой, злобно посматривая вокруг, чтобы удостовериться, что за ними никто не наблюдает. Сквозь оглушительное стрекотание цикад изредка слышались крики греческих солдат, которые, обнаружив раненого, звали кого-нибудь на подмогу.

Каллий воткнул факел в землю, подошел к персу сзади, схватил меч обеими руками и вонзил его в спину врага. Тот издал булькающий звук и с предсмертным хрипом ничком повалился в яму. Когда грек вытащил меч из раны, кровь хлынула на золотую посуду, которую накрыл собой варвар.

Чтобы стереть кровь с меча, жрец вогнал его в землю. Подняв голову, он вдруг увидел перед собой изящную девушку. Короткий пеплум[86] был разодран, и сквозь мокрую ткань торчала по-детски острая грудь. Белокурые волосы прядями спадали на узкое лицо. Ноги были оголены до бедер. Прекрасный ребенок огромными глазами, смотрел на Каллия, держа в руках украшенный перламутром лук мертвого перса.

Каллий вытер пот со лба. Неужели перед ним стояла сестра Аполлона — юная Артемида, вооруженная луком охотница, которая несла смерть? Это был не сон. Он мог бы поклясться Зевсом, что перед ним будто из-под земли возникла живая девушка, красивая, как богиня. Жреца передернуло от мысли, что она могла видеть совершенное им коварное убийство. Он медленно поднялся.

— Откуда ты? — спросил он по-гречески, потому что ни капли не сомневался, что перед ним гречанка.

Девушка молча указала луком в сторону берега.

— Ты что-нибудь видела? — нетерпеливо спросил Каллий.

Прекрасное дитя пожало плечами.

— Я тебя спрашиваю, видела ли ты что-нибудь? — заорал Каллий и угрожающе придвинулся к незнакомке.

Она быстро замотала головой.

— Меня зовут Дафна, — сказала она дрожащим голосом. — Я с Лесбоса.

— С Лесбоса?

— Мой отец — Артемид из Митилини.

Каллий вытащил факел из земли и осветил девушку, будто не верил ей.

— А как ты перебралась через море? — спросил он и снова воткнул факел в песок.

Дафна посмотрела в сторону, откуда доносился шум моря, и объяснила:

— Варвары напали на острова Ионии, как дикие звери. Они разрушали, грабили и грузили на корабли все, что попадало им в руки. Они надругались над святилищами, мужчинами и женщинами…

— Над тобой тоже?

Дафна молча опустила глаза. Каллий неуклюже дотронулся пальцем до ее маленькой груди. Она отпрянула и с робостью посмотрела на него.

— Сколько тебе лет? — осведомился факелоносец и взял Дафну за подбородок.

— Я появилась на свет во время 69-й Олимпиады, — ответила она, отбросив волосы с лица. — Зевс подарил мне четырнадцать лет жизни.

По лицу Каллия пробежала самодовольная улыбка. Он молча отступил на несколько шагов. Не отводя от девушки взгляда, факелоносец наклонился, вытащил мертвого варвара из ямы, ногой затолкал в нее золотые сосуды и нагреб сверху немного песка. Потом, взяв факел в левую руку, а меч в правую, он медленно, с угрожающим видом подошел к Дафне.

— Пойдем! — тихо прошипел он, будто опасаясь, что его кто-то услышит. — Вперед!

Девушка широко раскрытыми глазами следила за каждым движением Каллия, но в ее глазах не было страха. Она чутко прислушивалась к шорохам и, казалось, готова была в любую секунду увернуться от него и броситься наутек.

— Пошли! — холодно повторил Каллий. Внезапно он споткнулся и упал ничком в затоптанную степную траву, которая сразу же загорелась от факела. Но Каллий не замечал этого. Вероятно, он ударился головой о рукоятку меча и на короткое время потерял сознание.

Дафна видела, как пламя быстро перебросилось на длинное одеяние мужчины. Развернувшись, она стремглав бросилась бежать в сторону лагеря греческих воинов. В бледном призрачном свете луны девушка то и дело спотыкалась о мертвые тела персов, пока наконец не достигла освещенного факелами лагеря. У ворот, возведенных на высоких повозках для снабжения, стояли на страже два гоплита в доспехах. Они скрестили копья, молча схватили хрупкую полуголую девушку и притащили ее к роскошной палатке военачальника, находившейся в центре лагеря. Тут же сбежались и другие солдаты, чтобы поглазеть на красивую пленницу.

Аристид, услышав крики, вышел из палатки.

— Мы поймали ее перед входом в лагерь! — доложил один из гоплитов и толкнул Дафну к военачальнику. Девушка упала у его ног, больно ударившись локтями. Лежа на земле, она повернула голову и горящим от гнева взглядом окинула мужчину, который обошелся с ней с такой грубой бесцеремонностью.

Аристид помог девушке подняться на ноги, но, прежде чем он успел задать ей вопрос, она, едва переведя дыхание, сказала:

— Не бейте меня! Я ионийка. Я на вашей стороне!

Военачальник движением руки приказал солдатам уйти в сторону.

— Откуда ты? — удивленно осведомился Аристид.

Дафна, запинаясь, сообщила, что персы угнали ее и отца с острова Лесбос. В суматохе начавшейся под Марафоном битвы ей с отцом удалось спрыгнуть с корабля. Она вплавь добралась до берега и спаслась, но Артемид погиб под градом вражеских стрел.

— Отдайте ее! Это наш трофей! — крикнул какой-то коротконогий солдат.

— Мы это заслужили! — проревел другой.

Остальные начали стучать мечами по щитам и скандировать:

— Сюда девушку с Лесбоса! Сюда девушку с Лесбоса!

Дафна посмотрела на военачальника умоляющим взглядом.

Она отчаянно пыталась разгадать, о чем думает этот суровый на вид мужчина. Но ни узкие, плотно сжатые губы, ни холодный пронизывающий взгляд Аристида не выдавали, что происходило в его душе. Возможно, какое-то мгновение он сомневался и едва не уступил требованиям гоплитов, но потом твердым голосом отдал приказ:

— Все на поле битвы! Готовьте костры для сжигания мертвых!

Солдаты неохотно повиновались. Некоторые из них продолжали ворчать и ругаться.

— Пусть придет Мелисса! — крикнул Аристид.

Один из рабов быстро подбежал к палаткам, стоящим в переднем ряду. Он откинул полог, и через некоторое время оттуда вышла женщина. На ней был длинный тонкий хитон без рукавов, который скорее подчеркивал, чем скрывал ее пышные формы.

— Ты звал меня, господин? — спросила она с улыбкой, которая тут же исчезла, как только она увидела Дафну.

— Мы поймали ее на поле битвы, — объяснил Аристид. — Она утверждает, что персы угнали ее с Лесбоса. Девушка говорит на ионийском диалекте. Ты должна взять ее к себе. По крайней мере, пусть она побудет пока рядом с тобой.

Мелисса подошла к девушке, внимательно осмотрела ее с головы до ног и мягко спросила:

— Как тебя зовут, дитя мое?

— Дафна, — ответила девушка, с восхищением глядя на большие, полные груди Мелиссы, которые плавно поднимались и опускались в такт дыхания их обладательницы.

— Дафна, — Мелисса улыбнулась. — Как возлюбленную Аполлона, которая убежала от его любви и была превращена им в лавровое дерево. Да не постигнет тебя подобная участь. — Она взяла девушку под руку и повела в свою палатку.

Внутри палатки Дафне открылся удивительный мир. Масляные лампы в сверкающих золотом канделябрах, расположенных на высоте человеческого роста, давали мягкий, теплый свет и отбрасывали волшебные, причудливо колеблющиеся тени на шафранно-желтые стены. С потолка свисал разноцветный балдахин, украшенный сияющими жемчугом шнурами, а плотно утоптанный земляной пол был покрыт драгоценными персидскими коврами. Дафна была очарована.

Больше десятка красивых, как Афродита, женщин, две из которых были ровесницами Дафны, сидели, лежали и потягивались на мягких финикийских подушках. И над всем этим великолепием висел дурманящий запах ладана, который курился в стоявших повсюду маленьких изящных ладанках. Здесь было уютно и тепло, но Дафна, скрестив руки на груди, зябко поеживалась. Она казалась себе голой.

Мелисса, по-видимому, угадала чувства девушки. Она указала на занавеску в углу палатки, за которой стояли огромные, раскрашенные в черный и красный цвета глиняные кувшины, наполненные водой с благовониями.

— Здесь ты можешь смыть с себя пыль, а рабыни-банщицы помогут тебе.

Дафна покорно позволила рабыням выполнить то, что им было поручено. Они сняли с нее разорванную одежду, обмыли ее тело ароматной водой и сделали легкий массаж, начиная с головы и заканчивая ступнями. Завернутая в пушистые полотенца, Дафна стала на колени, и рабыни, расчесав ее белокурые волосы, заплели их во множество тонких косичек. Посейдон, изображенный на одном из кувшинов, шел навстречу своей прекрасной супруге Амфитрите, которая выходила из моря в брызгах пены. На глазах Дафны картина вдруг ожила, и девушка почувствовала приятное головокружение. Казалось, в ее сознании причудливо переплелись явь и сон.

Далеко позади остались детство и юность, прошедшие на скалистом острове Лесбос, залитом солнцем, который находится по другую сторону моря. Еще недавно в кружке прекрасной Гонгилы из Колофона она изучала поэзию и философию легендарной Сапфо,[87] а ее повседневная жизнь была наполнена прекрасным искусством муз, утонченными обычаями и приятной домашней работой. Ее готовили к счастливому будущему рядом с любимым мужчиной. Но потом вдруг на горизонте появились корабли варваров с высокими парусами. На остров обрушился ужасный, нескончаемый град вражеских стрел. Половина жителей острова погибла, а тем, кто остался в живых, была уготована печальная участь: они стали добычей орды насильников и убийц, пришедших с юга из бескрайней Азии.

Ее горячие молитвы, обращенные к Зевсу, были услышаны. Мойры[88] позволили Дафне и ее отцу спрыгнуть с корабля, на котором везли пленных жителей Лесбоса. В шуме и хаосе битвы под Марафоном Дафне удалось доплыть до аттического берега, но ее отец Артемид был принесен в жертву волнам Посейдона. Она выплакала все слезы, проведя несколько часов в страхе, печали и безнадежной тоске. Какой жребий приготовила для нее богиня судьбы Лахесис? Или неотвратимая Атропос уже перерезала нить ее жизни?

Из-за занавески появилась Мелисса. Она принесла пеплум нежного цвета. Заметив растерянный взгляд девушки, женщина успокоила ее:

— Не отчаивайся, дитя мое. Афины одержали победу, хотя все заранее считали битву проигранной. Вся Аттика ликует. Мильтиад разбил войско персов!

Дафна молчала. Она сидела не двигаясь и, казалось, смотрела сквозь Мелиссу. Ее охватил страх. Мелисса подошла к тоненькой обнаженной девушке, привлекла ее к себе и нежно погладила по спине. Она почувствовала, как хрупкое тело девушки напряглось, как бы сопротивляясь, но затем Дафна сдалась и прижалась к ней.

— Не бойся, — ласково произнесла Мелисса. — Аристид избавил тебя от участи рабыни, вырвав из когтей гоплитов. — Она отступила на шаг и осмотрела Дафну. — Он, видимо, понял, что такую девушку, как ты, жалко было бы отдать одному-единственному мужчине.

Дафна вопросительно посмотрела на Мелиссу и сказала:

— Меня учили служить и быть в любовной связи с одним мужчиной. Я умею играть на флейте, петь и водить хоровод. Я знаю, как носить короткий пеплум и длинный праздничный наряд, чтобы привлечь к себе внимание.

— Вот это я и имела в виду, — перебила ее Мелисса. — Ты не из тех девушек, которые часто встречаются на агоре в сопровождении бдительного слуги. Большинство афинянок вялые, как мидийские бабы, глупые, как кулачные бойцы в Палестре, и бесполезные, как рабыни-пафлагонки. У тебя же тело натренировано, как у спартанки, а твоя речь звучит подобно одам Сапфо. Боги не допустят, чтобы ты провела свои дни в женских покоях какого-нибудь алчного похотливого изверга, который будет прятать тебя от всего мира и рассматривать свою супругу только как родительницу соответствующего его статусу количества крикливых детей. И это еще при условии, что твое приданое превзойдет его собственное состояние!

— Мой отец скопил приличное состояние, — подтвердила Дафна. — Он хотел дать его мне в качестве приданого. Но теперь, после персидского нашествия…

— Не думай об этом. Ты молода. Твои голова и тело — настоящее богатство, которого хватит на то, чтобы возместить все потери.

— Но я не хочу продавать себя! — с пылкостью возразила Дафна. — Дома, на Лесбосе, меня учили всем добродетелям жизни.

Мелисса улыбнулась.

— Добродетель! Разве это добродетель — пожертвовать свою жизнь какому-то мужчине только за то, что он будет заботиться о тебе: одевать, кормить и управлять твоим состоянием? Ты, как женщина, обладаешь теми же правами, что и мужчина. И ты ничуть не менее умна и сильна, чем эфеб.[89] Ты только посмотри на этих мягкотелых юнцов! — воскликнула Мелисса. — Когда они идут в школу, каждого сопровождает пустоголовый педагог, который носит доску для письма и присутствует на уроках, чтобы юноша не перенапрягся. В Спарте женщин обучают борьбе. Они сильны и считаются самыми здоровыми и красивыми среди всех эллинских женщин. А что наши юноши? Не успевают они выйти из детского возраста, как к каждому из них уже присматриваются минимум десять мужчин. Наши храбрые военачальники тоже не исключение. Ни Мильтиад, ни Аристид, ни Фемистокл.[90] Говорят, что вражда между Аристидом и Фемистоклом берет свое начало в соперничестве из-за красивого юноши Стесилая с острова Кеос. Каждый из них хотел иметь красавчика только для себя. С тех пор они соперничают где только могут. Это просто чудо, что афиняне выиграли битву, в которой принимали участие два ярых врага. Ведь они бились бок о бок!

— Но в этом нет ничего позорного, если мужчина любит мальчика, — заметила Дафна. — Боги Олимпа служат тому примером: Зевс любил Ганимеда, Аполлон — Гиакинфа, а Посейдон — прекрасного Пелопа. Ведь мужчины более красивый пол!

Мелисса в знак протеста взмахнула рукой.

— Я не говорю о позоре и осуждении подобных увлечений. Но где написано, что мужчины более красивый пол? Я, во всяком случае, считаю, что хоровод мальчиков во время гиакинтий[91] менее привлекателен, чем хоровод девочек в храме Афродиты в Коринфе.

— Ты что, всегда предпочитаешь женщину мужчине? — осторожно осведомилась Дафна.

— О нет! — Мелисса улыбнулась. — Разве я стала бы тогда гетерой? Чувствовать фаллос страстного мужчины… Это возбуждает женщину больше всего на свете! Но это не означает, что женщина не может желать любви и нежности со стороны представительниц своего пола. — При этих словах Мелисса нежно погладила девушку по розовому животу.

Дафна, испугавшись, отступила на шаг и быстро сказала:

— Я воспитана для самых благородных чувств.

— Клянусь Зевсом и его рожденной в пене дочерью Афродитой! — Мелисса громко рассмеялась. — Никто не оспаривает твоего благородства. Но только благородство выше человеческих сил и шатко, как тростник на ветру. Одному кажется наивысшей добродетелью то, что другому представляется порочным. Разве мы, гетеры, порочны, если идем с мужчинами на войну и отдаемся им, чтобы поднять их боевой дух? Ни один эллин так не думает, потому что их жены не рискуют быть рядом с ними на поле битвы. Но враги считают наше поведение порочным. В этом я уверена.

Дафна молча кивнула, надела чистый пеплум, отодвинула в сторону занавеску и, взглянув на остальных женщин, спросила:

— И они все?..

— Конечно. Десять самых желанных афинских гетер для десяти самых выдающихся афинских полководцев. И мы гордимся тем, что…

Мелисса не закончила фразу, потому что из ее рта неожиданно хлынула кровь, заливая одежду.

Дафна в ужасе смотрела на женщину. Она хотела закричать, но не могла произнести ни звука. Девушка увидела, как широко раскрытые глаза Мелиссы закатились, она согнулась и упала ничком. В ее спине торчала стрела.

Остальные женщины, испугавшись, стали вопить и причитать. Одна из гетер указала на рваную дыру, зияющую в палатке.

Отсветы бело-розовой зари играли на колоннах храма Посейдона, стоявшего на высоком утесе мыса Сунион. Снизу доносился шум волн. В святыне, беззащитной перед нападением персидских орд, было тихо и пустынно. Два жреца, спрятавшиеся накануне в складских помещениях, протерли глаза после сна и, оглядываясь, осторожно пробрались к жертвенному алтарю, который был расположен в центре широкой площадки перед храмом. Подойдя к каменной ограде, окружавшей храм, они стали осматривать берег, выискивая врагов.

Вдруг один из жрецов, дергая другого за рукав, указал в открытое море. На горизонте виднелась бесконечная вереница кораблей. В лучах восходящего солнца их было трудно рассмотреть. Приложив руку к глазам, жрецы в один голос прошептали:

— О Посейдон, покровитель морей, будь милосерден к нашей стране.

Прошло несколько минут. Их глаза начали слезиться. Один из них, ткнув другого в бок, сказал:

— У меня такое впечатление, что корабли становятся не больше, а меньше!

— Да, — помедлив, ответил другой. — Мне тоже так кажется.

Наконец из уст обоих вырвался ликующий крик:

— Они уходят! Они бегут! Персы бегут!

Тем временем Мильтиад под покровом ночной темноты добрался до столицы и занял оборонительную позицию в школе борцов, находившейся недалеко от олимпиона, откуда бухта Фалер хорошо просматривалась. После гибели афинского главнокомандующего Каллимаха Мильтиад принял верховное командование.

Рядом с ним был Фемистокл, коренастый, упрямый и сильный, как бык, но сохранивший юношеский задор. Гоплиты улеглись на свои щиты. Хотя сознание выигранной битвы высвободило сохранивщиеся резервы, девятичасовой ночной марш в полных доспехах истощил их силы.

— Они должны давно быть здесь! — сказал Фемистокл.

Мильтиад пожал плечами, растерянно посмотрел на море и, глубоко вздохнув, ответил:

— Мне не верится, что варвары просто так сдадутся. Конечно, битву они проиграли, но вряд ли персидский царь откажется от планов завоевать Элладу.

— Они потеряли несколько тысяч человек! — воскликнул Фемистокл.

Но старый бородач Мильтиад только покачал головой.

— Даже если они потеряли пять-десять тысяч лучников, у них найдутся еще сотни тысяч. Вместо каждого убитого они выставят десять новых. Их флот потерял всего семь кораблей. Семь из шестисот! А конница персов даже не успела принять участия в бою. Нашего главнокомандующего прошили стрелы варваров, а обоим персидским полководцам удалось бежать. Нет, это будет чудо, если черные мачты варварского флота не появятся сейчас на горизонте!

— Но тогда мы пропали, — вырвалось у Фемистокла. — Силы моих людей на исходе. Как они смогут защитить Афины?

Лицо Мильтиада помрачнело.

— Молитесь Афине, дочери Зевса, родившейся без матери из его головы, чтобы она не отдала в жертву варварам город, который носит ее имя.

— Тихо! — Фемистокл приложил палец к губам и застыл. Теперь и все остальные услышали доносившиеся с запада звуки литавр, диктующие ритм движения войска на марше. Гоплиты испуганно вскочили и схватились за копья. Эти звуки, таящие в себе угрозу, приближались к лагерю. Все воины смотрели на Мильтиада. Внезапно в лагерь ворвался гонец.

— Спартанцы! — издалека крикнул он.

Аттические полководцы изумленно смотрели друг на друга. Перед сражением при Марафоне они послали своего лучшего гонца Фидиппида с сообщением о том, что остров Эвбея в руках персов, и просили прислать подкрепление. Фидиппид принес ответ. Спартанцы сообщали, что они готовы прийти на помощь, но, выполняя волю богов, не могут отправиться до наступления полнолуния. Это было на девятый день лунного месяца. Афинянам пришлось биться в одиночку, не считая поддержки небольшого соединения платейцев.

— Спартанцы — отважные бойцы, — заметил Фемистокл, глядя на приближающееся войско. На головах тяжеловооруженных воинов были устрашающие шлемы с прорезями для глаз, которые закрывали верхнюю половину лица. Одетые в кожаные доспехи воины несли перед собой полукруглые щиты высотой почти в человеческий рост.

— Война — их жизнь, — сказал Мильтиад и поднял руку в приветствии. — Будь их войско больше, они могли бы и сами справиться с варварами. Но, видимо, спартанцы не собирались оказывать нам серьезную помощь. Во-первых, пришли слишком поздно, а во-вторых, среди них нет ни одного из царей.

Недовольно ворча, афинские гоплиты уступили спартанцам место. Их было около двух тысяч. Когда они выстроились в четыре квадратных блока, их предводитель подошел к Мильтиаду и доложил:

— Я полемарх[92] Лисий. Цари Спарты послали меня во главе войска для поддержки афинян в борьбе против варваров!

Мильтиад усмехнулся, не скрывая иронии.

— Поздновато, поздновато! Если вы, мужи из Спарты, будете и дальше планировать свои походы по серпу луны, то вскоре сможете любоваться ночным светилом Ахеменидов в качестве слуг-поселенцев где-нибудь в провинции Элам или периэков[93] в их столице Сузе. Мы, афиняне, при поддержке платейцев обратили варваров в бегство. Во всяком случае, их пока не видно.

На лице Лисия, высокорослого, жилистого спартанца со спутанными черными волосами, появилось глупое выражение, и он пробормотал что-то вроде извинения. Мол, Спарта находится более чем в тысяче стадиев от Аттики и войску нужно три дня, чтобы преодолеть это расстояние. А желание богов, чтобы воины не выступали в поход до наступления полнолуния, для них высший закон.

Не ожидая ответа, спартанский военачальник коротко объяснил ситуацию своим людям и, подняв руку, попрощался с афинскими полководцами. Через некоторое время он отдал приказ войску отправляться в обратный путь.

— Я уверен, что обратно они пойдут ускоренным маршем, — заметил Фемистокл, обращаясь к Мильтиаду, и добавил: — Чтобы потренироваться.

К ним подошел третий афинский полководец, Эсхил.

— Ты, наверное, восхищаешься физическими качествами спартанцев? — с укором спросил он Фемистокла. — Твое дело.

Но помни, что мы, греки, состоим не только из мускулов. Кроме них мы наделены еще и трезвым разумом. Как бы ни был человек силен физически, чудовищные силы моря, воздуха и земли можно обуздать только силой своего разума.

Фемистокл обиженно смотрел перёд собой. Наблюдая, как спартанцы перестраивают свои порядки для марша, Эсхил продолжал:

— Ты думаешь, наши гоплиты выиграли битву при Марафоне благодаря физическому превосходству? Конечно, нет. Варвары пали жертвой военной хитрости нашего полемарха. Каллимах и Мильтиад не превосходили варварских предводителей Датиса и Артафрена физически. Они просто были хитрее. Наша тактика организовать атаку на варваров в беге, чтобы уйти от града их стрел, смутила тупых азиатов настолько, что они больше не были в состоянии разумно вести боевые действия. Это была победа духа над телом.

Мильтиад перебил Эсхила, самого молодого из афинских полководцев.

— Твоими устами говорит неопытность, — сказал старик, — а потому попридержи язык. Ибо, как это часто бывает, истина лежит посередине. Что толку в самой хитрой военной тактике, если для ее осуществления у тебя в наличии только слабые или неопытные бойцы? Это так же губительно, как и в том случае, когда пышущие здоровьем солдаты беспорядочно машут тяжелыми булавами налево и направо.

Фемистокл помрачнел.

— Это неправильно, что спартанцы считают себя первыми во всей Греции. Мы не менее сильны, чем они. Мы доказали это в битве!

— Спокойно, спокойно! — воскликнул Мильтиад. — Радость победы заставляет о многом забыть. Иногда можно одержать победу от отчаяния. Возможно, такова и наша победа. Вы что, забыли, какой страх охватил нас перед битвой? Наш славный гоплит Эпицел ослеп от страха, когда во время боя перед ним вдруг оказался полководец Артафрен в своих золоченых доспехах и с черной бородой, которая закрывала почти весь щит.

Пока афинские полководцы спорили о цене победы, прибыли гонцы с востока и юга и сообщили, что персидский флот исчез в направлении Кикладских островов. Гоплиты взревели от радости. Смертельный страх ушел, и напряженность ослабла. Лежавшие в изнеможении воины стали прыгать от радости, бить копьями и мечами по щитам, обниматься и целоваться. Некоторые, пребывая в экстазе, пытались исполнить танец победы. Только мудрый Мильтиад задумался о том, а не является ли отход вражеского флота лишь военной хитростью варваров.

Афинские гоплиты тем временем втаптывали в землю свой страх перед грозным противником. Неожиданная победа на поле битвы над превосходящими силами персов только теперь стала реальностью. Один из воинов сорвал с головы шлем, зачерпнул им песок и, плюнув в него, проревел:

— Пошлите это великому царю Дарию в знак подчинения!

Остальные воины сделали то же самое и закричали:

— Воды и земли для варваров!

Около полудня, когда стояло давящее солнце осеннего месяца метагитниона, а над лагерем растекался запах жирной каши с салом и кислого отвара из трав, прибыл гонец из Марафона и попросил привести его к Фемистоклу.

— Надеюсь, ты принес хорошую весть, — сказал полководец, обращаясь к гонцу.

Тот, опустив глаза, покачал головой.

— Мелисса, гетера твоего сердца…

— Что с ней? Говори!

— Шальная стрела персов сразила ее сегодня ночью прямо в палатке. Она умерла мгновенно, тихо и без мучений.

Фемистокл бесстрастно смотрел на гонца. Но потом его лицо исказилось болью, которая тут же сменилась мрачным гневом. Полководец крепко сжал рукоятку меча. Казалось, он борется с собой перед принятием важного решения. После небольшой паузы он крикнул:

— Оседлайте моего коня! Я еду в Марафон! Фриних поедет со мной!

После победы над персами агора в Афинах на целый день превратилась в сумасшедший дом. Страх и отчаяние последних дней уступили место невиданной доселе раскованности и всеобщему ликованию. С пыльных улиц, застроенных низкими глинобитными домами и мастерскими, на рыночную площадь, окруженную мраморными дворцами с колоннами, белокаменными храмами и позолоченными алтарями, высыпали тысячи людей.

Перед храмами Зевса и Ареса пылал жертвенный огонь. Его поддерживали одетые в белое жрецы, которые бросали на алтари огромные куски жирного мяса. Над центром города поднимался чад. Возвращающихся с битвы бойцов несли на руках, и все старались прикоснуться к их копьям, а если удастся, то и поцеловать их. Роскошные паланкины не могли пробиться сквозь толпу и подолгу стояли в окружении собравшихся на улицах горожан. Базарные воришки и нищие переворачивали корзины торговцев и собирали зеленые фиги и хрустящую выпечку, торопливо пряча добычу в свои карманы. Подростки с жирными завитыми волосами макали пальцы в горшочки с дорогими мазями, стоявшие на прилавках торговцев пряностями, и бросали в толпу стебли растений с терпким запахом. Торговцы тканями отчаянно сопротивлялись напору распоясавшихся эфебов, стараясь спасти свой товар: финикийские ткани и ковры, египетские кружева и сирийские вуали. Напуганные невероятным шумом на улицах, кудахтали куры, крякали утки, скулили собаки, мяукали кошки, ревели ослы и мычали коровы, которых афиняне держали в своих дворах.

— Мы победили! — снова и снова кричал народ. Пестро одетые музыканты со скрепленными обручем длинными волосами играли на цитрах и пели слащавые хвалебные песни в честь бога войны Ареса, которого павшие варвары напоили своей кровью. Другие что есть мочи восхваляли несущую щит и копье совиноокую Афину Палладу, защитившую город своей рукой.

На ступенях колоннады собрались фокусники, предсказатели и сутенеры. Фокусники проводили показательные бои. Они театрально били друг друга мечами и пиками, не нанося при этом никаких повреждений. Два слепых прорицателя сидели, скрестив ноги, и кричали толпе что-то непонятное. Сутенеры расхаживали с увитыми цветами посохами, похожими на фаллос. Со словами: «Хотите получить небольшое удовольствие?» — они предлагали пышнотелых рабынь всех цветов кожи и тщедушных мальчиков по таксе три обола[94] и выше.

Мужчины на агоре составляли подавляющее большинство, потому что афинские женщины покидали дом очень редко и только в сопровождении мужа или гинеконома, мужчины-блюстителя нравственности. В этих случаях афинянки выходили шикарно разодетые, в длинных прозрачных нарядах с завышенной талией и глубоким декольте. Их волосы были завиты и собраны в затейливый пучок, а лица накрашены суриком и свинцовыми белилами. Чем светлее был тон на лице женщины, тем она считалась респектабельнее. Женщин, которые пробивались сквозь толпу в одиночку, толкали и дергали. Это были либо рыночные торговки, либо девушки сомнительного поведения, которым можно было отпустить сомнительный комплимент или даже сделать предложение, не прослыв при этом невежей.

Недалеко от места, где едкий запах сжигаемого мяса и ладана смешивался с отвратительной вонью, доносившейся от канала сточных вод, ругались две женщины из Алопеки, пригорода Афин. Ссора не заслуживала бы внимания, если бы это не были супруги известных мужей-полководцев, с ранней юности не знавшие никакой нужды: Поликрита, супруга Аристида, сына Лисимаха, и Архиппа, супруга Фемистокла, сына Неокла.

Они во весь голос спорили, чей муж сделал больше для победы при Марафоне. Пятидесятилетняя Поликрита орала с пеной у рта, обзывая Фемистокла неопытным выскочкой, который всегда больше говорит, чем делает. С этим никак не могла согласиться ее противница Архиппа, которая была на два десятка лет моложе, но ничуть не привлекательнее. Худая и длинная, с вечно унылым выражением на лице, она назвала Поликриту жалкой домоправительницей. Мол, супругой Аристида ее считать нельзя, потому что каждый в Афинах знает, что день он проводит в обществе красивых мальчиков, а ночь — с третьеразрядными гетерами. Это привело Поликриту в бешенство.

Все больше людей останавливалось, чтобы поглазеть на них.

— Это я не выполняю своих супружеских обязанностей?! — кричала Поликрита, стоя на другой стороне улицы. — Кто бы уж говорил, только не ты! Вспомни, как ты забросила старшего сына. Мальчик целыми днями болтался без присмотра, его укусила лошадь, и он умер! А твой муж Фемистокл потерял интерес к женщинам, с тех пор как во время хоровода мальчиков увидел этого красавчика Стесилая и стал засыпать его подарками!

— Да простят тебя боги! — Архиппа злорадно рассмеялась. — Не Фемистокл, а твой муж Аристид первым стал ухаживать за этим похотливым мальчишкой с острова Кеос! Он хотел подражать великому Солону.[95] Но иметь мальчика-любовника — еще не значит быть политиком!

Слушатели разделились на две группы и азартно подзадоривали ссорящихся женщин. Старый Мнесифил, сопровождавший жену Фемистокла, пытался успокоить ее. Он говорил, что и у того, и у другого мужа есть заслуги перед государством. Афинам нужны как мудрые и осмотрительные стратеги, так и смелые, отчаянные воины. Возможно, победа над варварами была достигнута именно потому, что Аристид и Фемистокл сражались бок о бок.

Но с этим никак не хотела соглашаться Поликрита. Напротив, попытка примирить их еще больше разозлила ее.

— Помолчи, ты, Мнесифил! — крикнула она, сверкнув глазами. — Этот задавака Фемистокл не кто иной, как твой воспитанник, пытающийся самоутвердиться интриган, который сует свой нос в государственные дела и военные планы, а сам ничего не смыслит ни в том ни в другом.

Не успела Поликрита произнести последнее слово, как Архиппа бросилась на противницу, и Мнесифилу с трудом удалось оттащить ее. Архиппа плевалась и визжала, угрожая выцарапать глаза этой уродливой шлюхе. Зрители улюлюкали и хохотали, с удовольствием потешаясь над разъяренными женщинами.

— Дорогу, дорогу слепому пророку Евфрантиду! — громко кричал маленький мальчик, пытаясь провести старика сквозь толпу. Левая рука слепого лежала на плече подростка, а правая сжимала палку, чтобы ощупывать ею дорогу.

Евфрантида хорошо знали в городе. Он родился слепым, и родители бросили его. Будучи тайным слушателем философских школ, он получил приличное образование. Однажды его предсказания сбылись, и с тех пор Евфрантид прослыл провидцем. Правда, он не пользовался таким авторитетом, как Тисамен из Элиса, в соответствии с предсказаниями которого строились военные планы. Но зато Евфрантид довольствовался всего лишь одним оболом, когда его просили предсказать будущее.

Афиняне расступились перед старцем. Кто-то бросил перед ним монету. Вслед за ней по мостовой со звоном покатилась вторая, потом третья, и один развеселившийся афинянин крикнул:

— Эй, старик, скажи нам, что ты видишь!

Мальчик поднял монеты. Евфрантид остановился, поднял голову и посмотрел невидящими глазами на небо.

— Что ты видишь? — снова повторил какой-то горожанин.

Старик задумался. В толпе больше не раздавалось ни звука.

— Я вижу двух мужчин! — произнес прорицатель.

— Вы только послушайте! — крикнул кто-то с презрительным смешком. На него зашипели и заставили замолчать.

Прорицатель продолжая:

— Я вижу двух мужчин и бабочку, шафранно-желтую бабочку, какие встречаются только на острове Лесбос. И мужчины пытаются поймать бабочку. Один падает, и бабочка попадает в сачок другого. Но и от него она снова ускользает.

— А кто эти мужчины? — спросил все тот же дерзкий афинянин.

Слепой Евфрантид помедлил, но потом ответил:

— Эти мужчины — Аристид и Фемистокл.

Афиняне начали гадать, какое отношение имеет к ним бабочка, быстро забыв о ссоре двух женщин, которых увели их сопровождающие. Слепой прорицатель тоже незаметно покинул толпу. Мальчик втиснул в руку старика три обола, и тот шепнул ему на ухо:

— Ты знаешь, малыш, я видел больше. Но иногда не стоит говорить людям всю правду об их судьбе.

Фемистокл спрыгнул с лошади и отдал поводья Фриниху. Тот с трудом успевал за другом, когда Фемистокл молча, сжав зубы, как одержимый гнал коня по холмам и узким тропам. Теперь он с высоко поднятой головой, выставив вперед мощную нижнюю челюсть, шел к ярко-желтой палатке гетер, из которой доносился душераздирающий плач. Два солдата с пиками, охранявшие вход день и ночь, подняли руки в приветствии. Фемистокл не обратил на них внимания и резко отодвинул полог.

Ему в нос ударил сильный запах фимиама. Плач и молитвы гетер, которые с обнаженной грудью и распущенными волосами оплакивали смерть Мелиссы, стихли. Посреди палатки, обнаженная, накрытая тончайшим покрывалом, лежала Мелисса. Казалось, что она спит.

— Как это случилось? — спросил Фемистокл, не отрывая взгляда от усопшей.

Ни одна из гетер не отважилась ответить. Полководец пришел в ярость и крикнул:

— Пусть придет Аристид!

Молчаливые гетеры испуганно расступились, когда вошел Аристид. Все знали о взаимной личной неприязни обоих и понимали, что сейчас можно ожидать чего угодно.

С выражением скорби на лице Аристид подошел к Фемистоклу и, глядя на Мелиссу, протянул ему руку.

— Твоя боль — наша боль, — печально произнес он.

Фемистокл отвел его руку и некоторое время, застыв, смотрел перед собой.

— Как это могло случиться? — наконец спросил он.

Аристид пожал плечами.

— Это произошло ночью. Мелисса разговаривала с девушкой с Лесбоса, беженкой, которую варвары оставили на поле битвы. Вдруг она осела на пол. Ей в спину попала персидская стрела.

Глаза Фемистокла, который до этого смотрел в одну точку, начали мигать. Аристид молча протянул ему стрелу. Тот потрогал острие, провел рукой по оперению и посмотрел на дыру в палатке.

Аристид кивнул.

— Там находится лагерь пленных варваров. Конечно… — Он сделал паузу. — До них далековато, более половины стадия. Ни один воин, кроме Геракла, не смог бы с такого расстояния произвести смертельный выстрел.

— Вы обыскали пленных? — наседал Фемистокл на Аристида.

— Мы заставили варваров раздеться догола, — ответил Аристид.

— И что?

— Ничего. У некоторых персов были обнаружены дорогие кинжалы, но никаких следов лука.

— Но это же персидская стрела! — заорал Фемистокл.

Аристид молчал.

Не говоря ни слова, Фемистокл выскочил из палатки и направился в сторону лагеря пленных персов. В нескольких метрах от него стояли аттические гоплиты, которые охраняли лагерь. Аристид бежал вслед за разъяренным Фемистоклом и умоляюще бормотал:

— Стражники ничего не заметили. Я допросил каждого из них. Ночью все было тихо.

— Но ведь откуда-то, видят боги, прилетела эта персидская стрела! — Фемистокл оттолкнул одного из гоплитов и вошел в лагерь. Темные, горящие ненавистью глаза уставились на него. Он чувствовал звериную ярость, которая исходила от варваров. Во взгляде Фемистокла была такая же ненависть. Пленники расступились, так что образовался живой коридор. Их было около сотни. Полководец с грозным видом подходил к каждому, бесконечно долго и холодно смотрел в глаза, а потом переходил к следующему, снова начиная игру.

Затем, едва сдерживаясь от ярости, он сказал хриплым голосом:

— Пытать каждого, бить кнутами, жечь каленым железом, пока кто-нибудь из них не сознается в совершении преступления. И пусть убийца умрет варварской смертью. Пусть его тело раздавят в жерновах.

Фриних подошел к Фемистоклу и осторожно взял его под руку. Он, жизнерадостный поэт, был другом Фемистокла и имел на него большое влияние.

— Покажи богам свою скорбь, — умоляюще произнес Фриних. — Но не смешивай гнев со своей печалью. Ибо то, что мы называем жизнью, возможно, является смертью, а наша смерть в своей основе — это и есть жизнь.

Фемистокл глубоко вдохнул и остановился. Перед ним стояла Дафна, девушка с Лесбоса, маленькая, изящная и хрупкая. Рядом с этим пышущим здоровьем мужчиной она казалась еще более миниатюрной и нежной, как цветок.

Не глядя на Фемистокла, она поспешила рассказать, как Мелисса приняла ее, выкупала, одела, а потом с гордостью заявила, что является гетерой самого выдающегося полководца…

— Замолчи! — перебил Фемистокл девушку. — Как ты сюда попала?

Дафна робко ответила:

— Варвары угнали моего отца Артемида и меня с Лесбоса. Мне удалось бежать, а отец утонул. Аристид обеспечил мне безопасность.

— Так-так. Аристид обеспечил тебе безопасность, — повторил Фемистокл, криво усмехнувшись. — Вообще-то, его больше интересуют юноши. — Зная, что Аристид стоит неподалеку от него, Фемистокл говорил достаточно громко, чтобы тот услышал его слова. — Как бы там ни было, — продолжал Фемистокл, — отправьте ее к остальным пленным и продайте на невольничьем рынке!

— Господин! — взволнованно воскликнула Дафна и упала к ногам полководца, который, не обращая на нее внимания, отвернулся. Вдруг в темноте что-то блеснуло. Аристид, держа меч в вытянутой руке, с наигранным спокойствием сказал:

— Девушка останется с остальными гетерами.

Не ожидавший такого поворота событий, Фемистокл не сводил глаз с клинка и не решался сдвинуться с места. Потом, пытаясь скрасить неловкость своего положения, он вымученно усмехнулся и сказал:

— Она является частью военной добычи и должна быть поделена между солдатами-победителями.

— Она гречанка, — возразил Аристид. Его голос звучал угрожающе. — Она говорит на нашем языке и, значит, должна быть так же свободна, как все граждане Аттики! — При этом он опустил меч.

Фемистокл тут же увидел свой шанс. Он вытащил меч и вызывающе бросил его рядом с собой на землю. Пригнувшись, как борец, ожидающий атаки противника, он медленно подошел к Аристиду, а затем резко бросился на него.

Аристид был физически слабее Фемистокла, однако обхватил его руками и попытался свалить. Все это произошло за считанные секунды, и Фриних только теперь опомнился и растянул соперников, взъерошенных, как боевые петухи. Пытаясь привести их в чувство, он крикнул, переводя дыхание:

— Разве недостаточно того, что варвары убивают наших самых отважных мужей? Так теперь афиняне должны убивать друг друга?

Аристид и Фемистокл, тяжело дыша, испепеляли друг друга ненавидящими взглядами. Конечно же, девушка была безразлична Фемистоклу. Будет ли военная добыча на пятьсот драхм[96] больше или меньше, не имело для него никакого значения. Но того факта, что за девушку заступился Аристид, было достаточно, чтобы безобидный эпизод превратился в судьбоносную драму. Фемистокл выпрямился, презрительно сплюнул и сказал:

— Хорошо, Аристид. Сделай ее гетерой. Но придет время, и эта девушка возжелает быть проданной на невольничьем рынке, чтобы стать верной служанкой какого-нибудь добропорядочного мужа.

Глава вторая

Каждый раз, когда грубые стебли крапивы со свистом опускались на ее обнаженное тело, Дафна тихонько вскрикивала. Сначала она кривилась от боли, но это длилось недолго. Постепенно крики перешли в сладострастные стоны. Переворачиваясь с боку на бок, она подставляла свою покрасневшую кожу гетере Мегаре.

Удары Мегары становились все нежнее и, наконец, превратились в осторожное поглаживание. Две рабыни притащили ведра с горячей, настоянной на травах водой, вылили ее в глиняные миски, покрытые черной глазурью, и стали поливать Дафну.

— Твоя кожа должна быть розовой и нежной, как у богини с Кипра, — говорила Мегара, — потому что отдавать свое тело во время элевсинских мистерий — большая честь.

— Расскажи мне о мистериях! — попросила Дафна, лежа в бане на мраморной скамье. — Даже в Ионии рассказывают чудеса об этом таинственном священнодействии.

Мегара, такая же пышная, как Мелисса, взяла на себя руководство в доме гетер. Она приложила палец к губам и прошептала с серьезным видом:

— Знай, дочь Афродиты, что ни один человек, когда-либо побывавший за стенами элевсинского святилища, никогда ни словом не обмолвится о том, что он видел там. Поскольку, прежде чем ему позволят выйти за пределы храма, он должен торжественно поклясться, что все забудет. Элевсинские жрецы жестоки. Они карают смертью каждого, кто хотя бы намекнет о своем знании.

— А ты уже когда-нибудь бывала в Элевсине? — осторожно спросила Дафна.

По лицу Мегары проскользнула легкая улыбка. Она закрыла глаза и откинула голову, так что ее красивые рыжие волосы волной легли ей на спину.

— Это было десять лет назад, — вздохьут-, сказала она. — Я была такой же юной и привлекательной, как ты, и меня переполняло чувство ожидания и перемен. Я тоже считалась тогда самой красивой гетерой, и меня выбрали для мистерий. Мне сказали, что я буду служить Деметре и Персефоне в их святилище. В мыслях я уже представляла, как в белом одеянии войду вслед за толпой кротких жрецов в храм, где витает запах ладана, и буду произносить благочестивые молитвы. Но потом… — Мегара вдруг резко прервала свой рассказ.

— Что потом? — Дафна поднялась. — Рассказывай дальше! Что произошло потом?

Мегара покачала головой.

— Ничего! Считай, что я ничего не говорила и ничего больше не скажу.

— Тебе причиняли боль? Тебя насиловали?

Гетера упорно молчала. Она сняла с бедер длинное белое полотенце и вытерла им пот. Когда рабыни выливали на Дафну очередную порцию воды, от ее тела шел пар. Она смотрела на обнаженную Мегару и восхищалась ее тугими, полными грудями, тонкой талией и округлыми бедрами. Дафна протянула к ней руку и Сказала:

— Ты красивая, как Афродита. Ты красивее всех.

— Тсс! Не так громко! Если это услышит прекрасная Аттис, начнется гражданская война.

Дафна хихикнула.

— Аттис считает себя самой красивой, — продолжала Мегара. — Самая умная, возможно. Во всяком случае, она на равных дискутирует с великими учеными из философской школы. Но самая красивая? Я думаю, что государственные мужи любят Аттис именно за ее ум.

— Как ты считаешь, что афинские мужчины больше всего ценят в женщинах? — поинтересовалась Дафна и снова легла на белый мрамор.

Мегара рассмеялась.

— Это зависит от того, о каких женщинах ты говоришь. Поэт сказал, что наивысшими достоинствами женщины являются молчаливость, скромность и умение тихо вести домашнее хозяйство. Но это касается только домохозяек. Известно, что каждый знатный афинянин любит женщин с противоположными качествами: умных, умеющих поддерживать беседу, возбуждающих чувства — в общем, с которыми не стыдно показаться в обществе. Не правда ли, парадокс?

— Действительно. Но такое отношение мужчин не говорит об их благородстве.

— Благородство! — Мегара всплеснула руками. — Что такое благородство? Каждый видит в этом что-то свое, и чаще всего то, что выгодно ему самому. Посмотри, например, на Фемистокла и Аристида…

— Я не сомневаюсь в благородстве Аристида! — перебила ее Дафна.

— Ты не сомневаешься! — Мегара усмехнулась. — Тогда попробуй спросить Фемистокла насчет благородства его противника, и ты услышишь совсем другое мнение. Он назовет Аристида властолюбивым, самодовольным и мстительным.

— Он вырвал меня из когтей гоплитов и избавил от участи рабыни. Я называю это благородством!

— О Зевс! Твоими устами, Дафна, говорит неопытность. В свои четырнадцать лет ты еще многого не понимаешь. Только не думай, что Аристид привел тебя сюда из благородных побуждений!

— Ты… ты считаешь, что он… — Дафна запнулась, и Мегара кивнула, не сказав ни слова. — Но он же мне в деды годится! — поразилась девушка.

— Вот именно, — подтвердила Мегара. — Вот именно…

Они стояли перед алтарем двенадцати богов, прикованные друг к другу за запястья, в рваной одежде, со спутанными волосами и мрачными лицами: военнопленные персы. Их было несколько сотен, и их ждала горькая участь рабов. Афиняне насмехались над варварами, соединенными между собой цепями. А ведь всего лишь несколько дней назад одно упоминание о персах наводило на жителей столицы страх и ужас. Теперь их можно было покупать как рабочий скот за двести драхм. Но торговля шла медленно.

Афиняне больше интересовались захваченным оружием и утварью. Все было выставлено в длинный ряд: повозки, щиты, копья. Особенно большим спросом пользовались персидские луки и стрелы. Их надежность была известна всем.

— Кому нужен такой раб, — говорил Фемистокл своему другу и боевому товарищу Фриниху, указывая на пленных варваров. — Ведь ни один из них не говорит на нашем языке. Его можно только отлупить и выгнать на работу. Но он же не будет знать, что и как ему делать. — Фриних утвердительно кивнул.

— Господин! — раздался голос из ряда пленников. — Я говорю на вашем языке!

Фемистокл изумленно замолчал, перешагнул через выставленные щиты и подошел к варвару, высокому, худому мужчине, который серьезно смотрел на грека.

— Я Артанаменеш, толмач.

Фемистокл оглянулся на своего друга Фриниха, спокойно взиравшего на пленника. Потом подозвал одного из демосиев, общинных рабов, которые вели продажу, и объявил:

— Двести драхм за этого мужчину, от Фемистокла из филы Леонтис!

Демосий освободил пленника от цепей. Фемистокл, окруженный целой толпой оборванных нищих, для которых алтарь двенадцати богов был родным домом, отсчитал в руку общинного раба двадцать золотых монет. Ситофилакс, ответственный за продажу рабов, записал сумму и имя покупателя на восковую табличку.

— Ты не пожалеешь, — учтиво произнес варвар и поклонился эллину.

— Для варвара ты превосходно говоришь по-ионийски! — Фемистокл был искренне удивлен.

А Фриних, поэт, добавил:

— Можно подумать, что ты научился нашему языку на одном из островов.

Артанаменеш кивнул.

— Я изучал язык в другом месте, нб мой отец родом с Сикинноса, одного из Кикладских островов. Вы, конечно, знаете этот остров. Сам я родился в Персии, в Эктабане. Мой отец, как и я, был переводчиком у Ахеменидов.

— Как тебя зовут? — переспросил Фриних.

— Артанаменеш, — ответил варвар.

— Ни один человек в Элладе не запомнит это имя! — запротестовал Фемистокл. — Мы будем называть тебя Сикиннос, как родину твоего отца. Все будет хорошо, пока ты будешь приносить пользу, — говорил Фемистокл, когда они шли к его дому в западное предместье. Это прозвучало не очень обнадеживающе для пленника, и он осторожно осведомился, какие обязанности ему придется исполнять. Полководец ответил, что это будет зависеть от степени доверия, которое сумеет внушить ему раб. Нередко прилежные рабы оказывались шпионами.

У подножия акрополя, где среди темных кипарисов протянулась Священная дорога, ведущая в Элевсин, варвар остановился, упал на колени и вознес руки к небу:

— Клянусь Митрой,[97] который до этого оберегал меня, и Зевсом, который теперь направляет мою судьбу. В моих жилах течет эллинская кровь, и я никогда не предам греков! — Затем он поднялся и подошел вплотную к Фемистоклу, будто хотел шепнуть ему что-то на ухо.

Тот, однако, отстранился и спокойно произнес:

— Ты можешь говорить вслух. Фриних — мой друг. У нас с ним нет тайн друг от друга.

— Хорошо, — согласился Сикиннос. — Я хочу кое-что рассказать. Возможно, это обеспокоит тебя, но все, что ты услышишь, — правда.

Оба грека с нетерпением смотрели на раба.

— Ты угрожал пленным пытками в связи со смертью гетеры. — Сикиннос на мгновение замолчал, а затем негромко произнес: — Ты поступил бы очень несправедливо, потому что смертельная стрела прилетела не из лагеря пленных персов.

Фемистокл схватил Сикинноса обеими руками и стал трясти его, желая во что бы то ни стало узнать правду.

— Ты видел убийцу! — все время повторял он. — Ты видел убийцу!

Фриних с трудом успокоил друга, и раб продолжил:

— Хоть персидские луки и славятся своей мощью, позволяющей поражать цель на большом расстоянии, но лагерь военнопленных находился слишком далеко от палатки гетер: только стрела Геракла могла бы поразить цель на расстоянии в полстадия. Но попасть в человека сквозь палатку — это (видят боги!) вообще граничит с волшебством.

— Кто это был? Ты видел его? — наседал полководец на своего раба.

— Да, — ответил Сикиннос. — Была полная луна, и мы все видели коварного лучника. Он крался вокруг палатки и, видимо, подслушивал разговор, происходивший внутри. Это был один из ваших, грек. Ни один перс не будет носить хламиду.

— Но стрела! — возбужденно закричал Фемистокл. — Это же была варварская стрела!

Сикиннос сделал успокаивающий жест.

— Персидские стрелы тысячами лежали на поле битвы. Сегодня на агоре их продавали пучками.

Фемистокл кивнул. Эмоции захлестывали его.

— Ты бы узнал этого лучника? — спросил он через некоторое время.

Раб подумал и ответил, закрыв глаза:

— Да, я ясно вижу перед собой этого человека с его крадущейся походкой и странными движениями, будто он превозмогает сильную боль. Он казался очень обеспокоенным и все время потирал лоб. Я, честно говоря, не видел его лица, но узнаю по осанке среди многих.

— А почему ты уверен, что это был не варвар?

— Через забор нашего лагеря невозможно перелезть.

— А если это был отбившийся от своих варвар?

На лице Сикинноса появилось удивленное выражение.

— О великий полководец афинян! Я всего лишь невежественный переводчик и далек от военного искусства. Но скажите мне: если воин разбитой армии пробирается в стан врага, разве это не подобно проникновению в пещеру ко льву?

Фриних согласился с рабом и заметил, что у перса вообще не могло быть мотива убивать гетеру эллинов. Посланный врагом убийца пустил бы стрелу в полководца, а не в его возлюбленную. Нет, этого стрелка нужно действительно искать среди своих.

— Да поразит его молния Зевса! — прошипел Фемистокл в бессильной ярости.

— Гнев не поможет тебе, — пытался успокоить друга Фриних. — Лучше принеси жертву олимпийским богам за то, что ты сам остался жив. Пожертвуй статуэтку Аполлону Дельфийскому и спроси у оракула, где тебе следует искать подлого убийцу Мелиссы.

Фемистокл, не выдержав, стал кричать, что ему не нужен оракул и он не верит во всеведение пифии,[98] двусмысленность предсказаний которой стала притчей во языцех.

Фриних перебил друга и напомнил ему, что пифия предсказала и падение Милета, и захват острова Эвбея. Конечно, эти предсказания исходили не от нее самой — устами жрицы говорил Аполлон, бог ясновидения.

— За звонкую монету! — насмешливо воскликнул Фемистокл.

— Да, за звонкую монету, — раздраженно повторил Фриних. — Потому что ничего в этой жизни не дается даром. Пекарь требует два обола за свою лепешку. За дом с участком ты должен заплатить целый талант,[99] и даже на народном собрании каждый гражданин вносит в кассу обол. Почему же этого не может делать оракул?

Тем временем мужчины подошли к дому Фемистокла в филе Леонтис. Приземистое здание казалось не особенно представительным — такие дома были повсюду в предместье Афин. Передняя половина, андронитис, служила хозяину дома и состояла из гостиной, столовой и комнаты отдыха. За ней находился гинеконитис, женская половина, в которой жила Архиппа с двумя рабынями и обеими дочерьми. Эти помещения она покидала редко и только по особому поводу.

Сикинносу отвели крошечную комнатку без окон, находившуюся сразу возле колонн у входа в дом. Этот щедрый жест свидетельствовал о том, что Фемистокл проникся большим доверием к новому рабу.

— Где вино? — крикнул Фемистокл и хлопнул в ладоши. Фриних без приглашения опустился на покрытую белым кушетку и, сладко потягиваясь, разлегся на ней. Кроме второй кушетки и крохотного низкого столика из белого мрамора, никакой другой мебели в этом помещении не было. Рабыня принесла два изящных черных глиняных кувшина и плоские чаши и молча поставила их на стол. Фриних положил руки за голову, а Фемистокл налил в чаши вино, разбавив его водой.

— Если хочешь, — предложил Фриних, не отрывая взгляда от потолка, — я поеду в Дельфы вместо тебя и поговорю с оракулом.

Фемистокл сделал большой глоток, отставил свою чашу и ответил, тихо вздохнув:

— Фриних, друг, если варвар прав и убийца Мелиссы действительно грек, то для меня годится любое средство, которое поможет найти предателя. Привези мне слово пифии, но привези не обоюдоострый меч, а надежное оружие, которое даст мне возможность отомстить. Я сам закажу жертвенную статуэтку. Главк отольет из бронзы фигурку Афродиты.

Только дюжина пленных варваров, как и Сикиннос, получили хозяина. Языковые трудности удерживали афинян от покупки рабов-персов, так что большинство из них отправились к рудникам на восточном побережье Аттики, где афиняне столетиями добывали серебро. Однако в последнее время выход серебра был незначительным, и уже появились планы свернуть работы, чтобы начать добычу где-нибудь в другом месте.

Греки довольно пристойно обращались с рабами-варварами. Пленники жили в бараках недалеко от штолен; питание их было не изысканным, но обильным; многие из рабов даже получали премии за успешную работу. Их почти никогда не били, хотя надсмотрщики всегда ходили с кнутами. Варварам повезло. Двое из них научились горному делу у себя на родине, в Персии, и теперь охотно применяли свои знания в Лаврионе.

Сикиннос пришел в один из бараков по окончании рабочего дня. Варвары лениво лежали, отламывали кусочки лепешек и макали их в миски из-под каши с салом. Узнав в приближающемся к ним человеке своего товарища, они с радостными возгласами окружили его и стали расспрашивать, куда он попал. Когда горнорабочие выяснили, что хозяином переводчика стал греческий военачальник, они решили, что ему повезло. Но теперь в их отношении к нему сквозило недоверие, да и Сикиннос слишком уж доброжелательно отзывался о греках, утверждая, что это образованный народ с высокой культурой.

После взаимных расспросов Сикиннос сообщил причину своего визита.

— Вспомните ночь после битвы под Марафоном!

— Лагерь военнопленных?

— Лагерь военнопленных. Некоторые из вас видели тогда лучника.

— Грека, который целился в палатку? — спросил один пожилой перс.

Сикиннос подошел к нему.

— Почему ты думаешь, что это был грек?

— Насколько я смог различить, — ответил тот, — на нем была греческая одежда. Борода и волосы тоже были подстрижены на греческий лад. А почему ты спрашиваешь?

Сикиннос долго смотрел на старика, потом сказал:

— Этой стрелой была убита возлюбленная моего хозяина. Фемистокл хочет отомстить за убийство. Ты бы смог опознать лучника?

Старик, медленно качая головой, ответил, что была ночь и злодей находился на расстоянии двух полетов камня. Единственное, что он мог бы опознать, — это его странную манеру движений. Сикиннос был доволен и этим.

Намереваясь продолжить разговор, старик отвел переводчика в сторону. Остальные настороженно оглядывались, не наблюдает ли за ними кто-нибудь. Теперь он говорил тихо:

— Ахриману, богу зла, было угодно отдать нас врагам. Но Аура Мацда, бог добра, дал нам знак.

— Знак? — Сикиннос вопросительно посмотрел на старика.

Тот улыбнулся, блеснув хитрыми глазками. Продолжая говорить, старик схватил удивленного гостя за рукав и потянул к одному из бесчисленных лазов в штольни.

— Дома, в Эламе, мы так глубоко зарывались в землю, что жара становилась невыносимой, и рабочие думали, что подошли к вратам преисподней. Мы говорили об удаче, когда находили хотя бы одну золотую или серебряную жилу. Но здесь…

Старик мягко, словно обезьяна, скользнул по шесту в шахту. Сикиннос с трудом последовал за ним. Сверху ему бросили факел, и он ловко поймал его.

— Пойдем! — сказал перс и, пригнувшись, исчез в штольне. Через несколько метров был поворот, а еще через пару шагов они остановились перед монолитной скальной породой.

— Держи факел! — С фантастической ловкостью старик нащупывал один кусок скалы за другим и вытаскивал их из стены — сначала мелкие, потом более крупные. Постепенно в скале образовался проход, через который мог спокойно пройти человек.

— Пойдем!

Невероятная теснота, пыльный воздух, которым едва можно было дышать, таинственно колеблющийся свет и неопределенность — все это вызвало у Сикинноса мучительную тревогу. Больше всего ему хотелось побыстрее убежать отсюда. Но за скальной стеной оказалась длинная высокая штольня, пробудившая в нем любопытство. Старик поднес факел к стене.

— Смотри, — благоговейно произнес он. — Нигде в Эламе мать-земля не бывает так щедра.

Теперь Сикиннос понял, что старик имеет в виду: повсюду на стенах сверкали жилы, покрывая породу светлой искрящейся сетью.

— Серебро, — сказал старик. — Чистое серебро! — В его голосе звучала гордость.

Сикиннос онемел, Никогда в жизни он не видел такого зрелища, тем более глубоко под землей. Но зачем такая таинственность? Прежде чем он успел открыть рот, чтобы задать свой вопрос, старик начал говорить, неуверенно и запинаясь:

— Друг, это открытие ценнее, чем сокровища Ахеменидов. Его хватило бы, чтобы кормить и одевать всех эллинов в течение года. Этот клад дает огромную власть. И поэтому мы поклялись хранить тайну как зеницу ока. Ты один из нас, ты должен это знать.

— Но, — робко начал Сикиннос, — мы рабы в чужой стране. У невольников нет никаких прав. Даже если бы вам удалось незаметно добывать и прятать драгоценный металл, как потом использовать его?

— Серебро открывает все двери! — воскликнул старик.

— В этом я не сомневаюсь, — ответил Сикиннос. — Но не кажется ли тебе, что у первого же человека, которого подкупит раб-азиат, возникнут подозрения?

Старик молчал, понимая, что Сикиннос прав, но ему не хотелось соглашаться с тем, что эти несметные сокровища не принесут им пользы. Дома, в Эламе, он сразу же превратился бы в богача, потому что там все получали свою долю от подобной находки. Но здесь, в Элладе, они сидели на несметных сокровищах и не знали, как извлечь из них выгоду.

— Как ты думаешь, Дарий смирится с поражением? — осторожно спросил старик.

Сикиннос немного подумал и сказал:

— Афиняне победили только Датиса и Артафрена, двух наших военачальников. Царь Дарий правит уже три десятилетия, и он еще ни разу не смирился с поражением.

— Ты полагаешь, — возбужденно продолжал старик, — что Дарий придет с новым войском и отомстит за поражение под Марафоном?

— Это знает только Иштар, богиня борьбы! — Сикиннос осторожно провел рукой по сверкающей серебром стене. — Неизвестно еще, предпримет ли Дарий вообще новый поход против греков, а уж исход битвы известен только звездам. Нам остается ждать и надеяться… — Помолчав, он вдруг твердо произнес: — Нет, наверное, нам следует действовать и все поставить на карту. Если мой план удастся, мы будем свободны. В ином случае…

— В ином случае? — Старик вопросительно посмотрел на Сикинноса.

Великие элевсинские мистерии начались на четырнадцатый день осеннего месяца боэдромиона. Иерофант, верховный жрец элевсинского святилища, как всегда, член семьи Эвмольпидов, с горделивой осанкой и каменным лицом, в окружении свиты одетых в белое жрецов нес накрытую покрывалом статуэтку богини по священной дороге в Афины, чтобы установить ее в святилище Деметры у подножия Акрополя.

На два дня и две ночи иерофант и жрецы закрылись в святилище, полностью отказавшись от пищи, и в экстазе бормотали молитвы Деметре, кормящей богине плодородия. Потом верховный жрец открыл ворота храма, вышел на широкую лестницу святилища, перед которой стояла в ожидании огромная толпа людей, и громко крикнул:

— Афиняне! Слушайте из моих уст слова Деметры, которая совокупилась с Иасионом на трижды вспаханном поле. Я приглашаю вас всех — свободных и рабов — при условии, что вы говорите на нашем языке, на священный праздник элевсинцев!

— Да будет так, именем Деметры! — вырвалось из тысяч глоток. — Именем Деметры, да будет так!

Некоторые жрецы несли фигурки в форме фаллоса, другие тащили снопы. Они пробивали иерофанту, который держал в руках священную статуэтку, дорогу сквозь толпу. По краям шли известные флейтистки и горнисты. Процессия направлялась к западным воротам города, где стояли два члена ареопага.[100] Они рассматривали каждого, кто в составе процессии выходил из города: убийцам и тем, кто совершил другие тяжкие преступления, было запрещено участвовать в элевсинских мистериях.

Слева и справа от ворот, за которыми начиналась Священная дорога в Элевсин, стояли семь паланкинов, накрытых дорогими покрывалами. В каждом из них сидели две женщины: одна совсем юная, почти ребенок, а другая постарше, ее наставница. В первом паланкине сидели Дафна и Мегара.

После того как священники миновали ворота, рабы подхватили паланкины, по четыре человека на каждый, и присоединились к шумной процессии, поющей и неистово молящейся.

— Мое сердце готово выскочить из груди, — сказала Дафна и испуганно прижалась к белой обивке паланкина. На ней был короткий прозрачный пеплум. Белокурые волосы были схвачены высоко на темени и длинными, слегка вьющимися локонами эффектно спадали на плечи. На ногах были плоские сандалии, ремни которых охватывали икры. Мегара, одетая в длинный, но тоже прозрачный хитон, пыталась успокоить девушку:

— Даже если то, что происходит за стенами Элевсина, является тайной, не бойся. Деметра еще никого не проглотила, все вернулись назад.

Руки Дафны дрожали, губы были судорожно сжаты, ей было страшно.

— Скажи, Мегара, — умоляла она, — какая страшная игра ожидает меня в этих таинственных мистериях? Ты же знаешь!

— Конечно, знаю, — ответила Мегара. — Но священная клятва обязывает меня молчать. Если бы я заговорила, моя жизнь не стоила бы и обола. Но помни: это большая честь — принимать участие в мистериях в роли Коры.[101] Каждый год выбирают только семь самых красивых девушек! Слава о том, что ты была элевсинской Корой, будет сопровождать тебя всю жизнь.

— Я только не понимаю, — сказала Дафна, — почему выбор пал именно на меня. Я совсем недавно в Афинах, и меня почти никто не знает.

Мегара рассмеялась.

— Дитя мое, элевсинский иерофант по всей стране разослал шпионов, поэтому у девушки, красивой, как Афродита, нет никаких шансов быть незамеченной.

Дафна отодвинула занавеску с левой стороны и посмотрела на пеструю толпу поющих и пританцовывающих людей. Процессия, подобно змее, продвигалась среди поросших кипарисами холмов на северо-запад, в сторону заходящего за горизонт солнца. Всех радовала перспектива провести два дня и две ночи в оргиях: пить вино, есть до отвала, распутничать и ничего не делать.

— Да будет так, именем Деметры! Да будет так.

Многие афиняне — в основном мужчины, так как приличная женщина не станет принимать участие в подобных мероприятиях — несли с собой покрывала и подстилки. Осенние ночи были прохладными, и, хотя в Элевсине было множество гостиниц, а залы и складские помещения были открыты для народа, некоторым приходилось ночевать под открытым небом. Это было доходное время для портовых проституток и продажных девушек.

Рано спустились сумерки. Вдалеке светилась огнями Элевсинская крепость. Стены и пропилеи[102] города, погруженные в мерцающий полумрак, казались особенно живописными. Когда праздничное шествие во главе с иерофантом достигло городских ворот, по Элевсину разлился таинственный свет. По обочинам дороги, ведущей мимо стой и Священного источника к большим пропилеям, стояли юные девушки с факелами в руках.

Возле колонного зала, перед шестью ступенями из белого мрамора, официальные участники праздника отделились от толпы. Иерофант, жрецы, музыканты и носильщики с паланкинами быстро исчезли за дорическими колоннами зала, а уставший народ расселся у стены с зубцами, окаймлявшей святилище. Элевсинские рабы разносили воду, вино и пироги с медом.

Мегара отодвинула занавеску паланкина, и Дафна с любопытством стала смотреть на залитую мягким светом внутреннюю площадку. Девушку провели через высокие ворота, за которыми находился священный двор. Слева возвышалось зернохранилище, длинное закрытое помещение с небольшими окнами. Его размеры свидетельствовали о несметных богатствах. Справа — три небольших храма, сокровищница, статуи и алтари. Надо всем высились огромные колонны святилища Деметры, подсвеченные снизу пламенем многочисленных факелов.

— Да будет так, именем Деметры! — сказала Мегара и поцеловала Дафну в обе щеки. Другие девушки тоже попрощались со своими наставницами. Два жреца крепко схватили Дафну под руки и повели ее вверх по ступеням к храму. Обернувшись, Дафна бросила последний взгляд на свой паланкин, а потом ее поглотила жуткая атмосфера телестерия, необозримого колонного зала, перекрытия которого состояли из причудливых конструкций.

К колоннам, увешанным толстыми шерстяными нитями, были прикреплены факелы. Из курильных печей по полу растекался белый дым, распространяя дурманящий аромат. Жара была невыносимая. Глаза Дафны постепенно привыкли к колеблющемуся полумраку, и она увидела посреди зала еще один, правда небольшой, храм с позолоченной крышей. К его блестящим стенам были прислонены снопы злаков, а между ними на мраморных тронах сидели полуголые жрецы с солидными, блестящими от пота животами. Они бормотали непонятные молитвы.

Повернув голову, Дафна увидела, как из белого дыма, словно привидения, выходят животные: корова, ослица, свинья, коза, овца, собака и кошка. Все они были с большими животами, на сносях. Перед ними стояли ульи и пирамиды из яиц.

Жрецы как по команде закончили молитвы, поднялись, и каждый из них уверенно направился к одной из девушек. К Дафне снова вернулся страх, который одолевал ее в последние часы, страх перед неизведанным, запретным, тайным. Ее дыхание участилось, на лбу выступил пот.

Монах, схвативший Дафну обеими руками, был маленького роста и жирнее, чем все остальные. В его движениях, прежде всего в походке, было что-то женское. Он подвел ее к каменному трону, на котором только что сидел, одним движением сорвал с нее пеплум, так что она осталась голой, и усадил на трон. Два раба притащили плоскую бронзовую чашу размером с колесо повозки, наполненную молоком. Дафна встала в чашу, и жрец начал тереть ее тело губкой, пропитанной молоком. По его кисловатому запаху Дафна догадалась, что это молоко ослицы. Прикоснувшись к своему телу, она почувствовала, что ее кожа стала шелковистой. В соответствии с древним священным обычаем с этого момента девушка считалась ритуально очищенной и могла приносить жертвы Деметре.

У Дафны были ужасные предчувствия по поводу того, что ее ожидало. Когда она смотрела на беременных животных, у нее внутри все сжималось от страха. Их, как и девушек, было семь. Жирный жрец насыпал из высушенной ослиной мошонки какой-то порошок в чашу с вином и протянул ее девушке. Дафна жадно выпила. Лепешки, которые затем ей дали, были сделаны из неквашеного теста с добавлением голубиной крови, молотых змеиных костей, рубленых перьев сипухи и телячьих мозгов и испечены на костре из тимьяна и лавровых веток. Острые и кисловатые на вкус, они в сочетании с вином одурманивали и возбуждали.

Начиная с пальцев ног, по телу Дафны пробежала приятная дрожь. Она устало откинулась в каменном кресле. Как сквозь пелену, широко раскрыв глаза, девушка наблюдала за фантастическим действом. Она тяжело дышала и прислушивалась к звукам, которые сливались в неясное бормотание. Ей казалось, что она находится в подземном царстве. Постепенно страх исчез, уступая место полной расслабленности. Пребывая в состоянии томного ожидания, Дафна почувствовала желание отдаться мужчине. Ее голова начала гореть, на губах появилась блаженная улыбка. Глаза затуманились.

Безучастно, почти равнодушно она наблюдала, как жрецы с мечами, топорами и ножами бросились на одурманенных животных. Жрец Дафны схватил меч двумя руками, размахнулся и одним мощным ударом перерубил передние ноги коровы у лодыжек. Беременная корова издала сдавленный звук, какой животные обычно издают в смертельном страхе, и осела на пол. С невозмутимым видом жрец воткнул ей меч в горло, взял миску и, вынув меч, подставил ее под струю теплой крови. Другие животные тоже лежали в крови.

Дафна видела это, но ее помутненное сознание не воспринимало происходящее как нечто омерзительное. Она не испытывала отвращения, хотя видела, как жрецы быстро и ловко разделывали жертвенных животных и сортировали теплое мясо. Гадатели на внутренностях выбирали их и бросали в корзины, которые тут же уносили рабы. У торцовой стены между четырьмя колоннами горел жертвенный огонь. Над ним был балдахин с отверстием посередине, через которое вытягивался едкий дым от сжигаемого на горящих поленьях мяса.

Нет, здесь царила не святая атмосфера олимпийской божественности, которую вообразила себе Дафна. Это нисколько не походило на торжественные ритуалы в честь почитаемого божества. Здесь примитивное сознание давало волю своим низменным инстинктам.

Смывая кровь со своих обнаженных тел, жрецы распевали монотонные молитвы во славу Деметре, дарующей плодородие матери-земле. Они попеременно окунались в горячую и холодную воду, которой были наполнены бронзовые, высотой в человеческий рост, сосуды, пока их тучные тела не покраснели. Потом они привязали себе олисбосы, твердые кожаные фаллосы, какими пользуются афинянки, оставаясь дома в одиночестве, и без разбору двинулись к девушкам.

Дафна видела, как к ней направился мрачный мужчина с перекошенным лицом. Он с презрением смотрел сквозь нее, и она, скорчившись от страха, прижалась к холодному мрамору кресла. О побеге нечего было и думать, и она, закрыв глаза, приготовилась пройти через священный ритуал во славу Деметре.

Священник схватил Дафну за лодыжки и стал всовывать в нее свой олисбос. Но юное тело оказывало искусственному, толщиной с руку, пенису упорное сопротивление, которое еще больше распалило чернобородого священника. Когда его собственный фаллос стал уже почти такого же размера, как кожаный олисбос, он впихнул в рот Дафне коробочку мака величиной со сливу, из которой сочилась белая пена, одурманивая сознание и ослабляя ее сопротивление.

Жрецам Деметры было запрещено осуществлять нормальное половое сношение с девушками. По священному закону они только должны были с их помощью произвести семяизвержение. Сперма принадлежала владычице Элевсина.

В голове Дафны шумело, ее изящнее тело стало подергиваться, но теперь она не сопротивлялась. Наоборот, юная гетера вдруг встрепенулась, охваченная желанием и необузданной страстью. Чувствуя, что олисбос вот-вот разорвет ее, она застонала в экстазе и крикнула так, что по храму прокатилось эхо:

— Де-ме-тра!

Ее крик прозвучал как сигнал, и другие девушки подхватили его. Они испытывали те же чувства, что и она. Скоро все семеро безудержно кричали:

— Де-ме-тра! Де-ме-тра!

Пыхтя, весь в поту, чернобородый излил свое семя на белый мраморный пол. Тут же подошел иерофант с чашей, наполненной ячменем, и насыпал зерна на сперму, пробормотав при этом:

— Деметра, мать плодородной жизни, прими эту чистую жертву в знак благодарности от твоих служителей!

Слова верховного жреца подействовали на Дафну отрезвляюще, и она открыла глаза. Сквозь дым в рассеянном свете факелов она увидела страшное, отталкивающее лицо склонившегося над ней мужчины. Дафна была беззащитна перед ним. Борода жреца торчала пучками разной длины, а на подбородке просвечивалась кожа. На правой стороне лба отчетливо виднелось синеватое пятно величиной с кулак.

Дафне было знакомо это лицо, хотя раньше она видела его не таким обезображенным. Уже в следующее мгновение она поняла: перед ней марафонский убийца! Дафна не сомневалась, что это тот самый коварный факелоносец, который ночью на ее глазах убил стоявшего на коленях варвара. Он не пощадил бы и ее, если бы не споткнулся о персидский лук и не поджег сухую траву. Тогда она подумала, что он сгорел в степи, а теперь он стоял перед ней, тяжело дыша и насмехаясь.

Какие дьявольские чувства одолевали старого сластолюбца, когда он смотрел на нее, понимая безвыходность ее положения? Какие страшные мысли пронеслись в его обгоревшей голове, пока в нее проникал олисбос? Дафна чувствовала, как ее тело судорожно сжалось. Казалось, кровь застыла в жилах.

Дафна не шевелилась, стараясь бесстрастно смотреть на Каллия. Девушка делала вид, что не узнает его, но ее мозг лихорадочно работал. Что если сейчас она попытается вскочить и убежать? Но куда? Как далеко она убежит? Страшный убийца догонит ее и воткнет в спину меч, как тому несчастному варвару, как этим жертвенным животным. Нет, она должна выдержать, она должна смотреть смерти в глаза!

Эти мысли сводили Дафну с ума. Она лежала обнаженная и застывшая, а страшное лицо чернобородого жреца висело над ней. Ей показалось, что оно склонилось еще ниже, как будто священник собирался шепнуть ей что-то на ухо. Его прищуренные глаза под кустистыми темными бровями пронизывали ее насквозь. Дафна попыталась повернуть голову в сторону, но ничего не получилось: мышцы шеи занемели и просто не слушались. Вместо этого она широко открыла рот и глубоко вдохнула, замерев на какое-то мгновение. Страшное лицо перед ее глазами исчезло, как рисунок на прибрежном песке, смытый волнами прибоя. Теряя сознание, она услышала голос, твердый как сталь:

— Никогда не вырвется из твоих уст то, что ты видела за стенами Элевсина. Это будет означать твою смерть…

Глава третья

Вгороде еще царила прохлада осеннего утра, а тысячи афинян уже толпились на Пниксе, широкой круглой скале напротив Акрополя. Шестеро одетых в красное лексиархов проверяли каждого гражданина при входе в обнесенный каменным забором круг. Только свободные граждане Афин имели доступ в народное собрание.

Народное собрание, экклесия, пользовалось у афинских мужчин — а на него допускались только они — большим почетом. Во-первых, здесь часто в жарких дебатах решались судьбы государства. Во-вторых, по окончании собрания каждый участник получал три обола в качестве компенсации за потерю заработка. По давнему правилу лексиархи, стоявшие у входа, после того как участник называл свое имя, вручали ему табличку. Тому, кто возвращал ее по окончании собрания, давали деньги. Опоздавшие и ушедшие раньше времени никакого вознаграждения не получали.

Около восьми тысяч афинян расположились на каменных ступенях или просто на земле. Притан[103] вышел на трибуну, представлявшую собой квадр[104] высотой в человеческий рост, произнес молитву Зевсу и его дочери Афине Палладе и объявил повестку дня.

Мильтиад, седобородый шестидесятилетний мужчина, которому после смерти полемарха Каллимаха досталась слава победителя в Марафонской битве, взял слово. Подняв в приветствии руку, он сказал:

— Граждане Афин, наши отважные мужи победили варваров и обратили их в бегство. Хвала Афине Палладе!

Прозвучало несколько хвалебных возгласов, но большинство присутствующих ограничились вежливыми аплодисментами. В любом другом месте граждане подняли бы победоносного полководца на руки и пронесли бы через всю столицу, но в Афинах все было по-другому. Не то чтобы афиняне не признавали заслуг Мильтиада. Конечно, они ценили его полководческий талант, но считалось, что победу одержал не он, а весь народ. Афиняне испытывали глубокое недоверие к каждому, кто казался удачливее, влиятельнее и популярнее других. Ужас правления тиранов, который закончился двадцать лет назад кровавой баней, еще глубоко сидел в их сознании.

Мильтиад вовсе не был разочарован сдержанным приемом, поскольку иного и не ожидал. Несколько недель назад, убеждая афинских граждан в том, что следует отправиться в Марафон с войсквм гоплитов, он получил поддержку незначительного большинства. Как теперь убедить их в правильности его дальнейших намерений?

Мильтиад робко начал:

— Многие из вас, мужи Афин, видели, что в рядах варваров сражались предатели дела эллинов. Жители Пароса не только добровольно открыли городские ворота наступающим варварам, но и оснастили для персидского флота свою собственную триеру.[105] Как будто один корабль мог существенно усилить флот, состоящий из шестисот судов.

— Смерть паросцам! — выкрикнул один возмущенный афинянин.

Другой подхватил:

— Сжечь Парос!

Поднялся дикий рев. Народ требовал отомстить жителям этого Кикладского острова. Мильтиад и не рассчитывал на другую реакцию, но попытался жестами успокоить присутствующих.

— А не кажется ли вам, — продолжил он, — что мы поступили бы глупо, если бы разрушили город, предав его огню?

Желая утолить жажду мести, мы забываем о главном: остров богат, очень богат. Драгоценный мрамор сверкающих паросских гор сделал его самым процветающим среди Киклад. Поэтому нам, мужам из Афин, следовало бы осадить паросцев и потребовать с них возмещение в размере ста талантов. Я лично, с вашего согласия, буду держать остров в осаде до тех пор, пока жители не выплатят деньги.

Немногочисленные голоса одобрения были прерваны репликой дерзкого молодого человека по имени Ксантипп. Он был сыном Арифрона из демоса Холарг, что северо-западнее Афин.

— Смотри, как бы паросцы тебя не осадили! — крикнул он, и участники собрания громко рассмеялись. — Стены их города высоки и непреодолимы, и, если варвары не забрали у них запасы продовольствия, жители смогут продержаться до тех пор, пока осаждающие не уйдут.

— Дайте мне тридцать кораблей! — раздраженно крикнул Мильтиад, и его седая борода задрожала. — Если я не вернусь через четыре недели с сотней талантов, призовете меня к ответу на этом месте.

Ксантипп быстро вскочил, вышел на трибуну и, став рядом с Мильтиадом, крикнул:

— Договорились, Мильтиад! Если ты через месяц не выполнишь обещание, то все мужи, которые сегодня слышали твои слова, будут судить тебя!

После этого притан подал знак к голосованию. Афиняне табличками выразили свою поддержку плана Мильтиада, и он быстрым шагом покинул собрание.

Пышущий здоровьем коренастый молодой человек, прищурив близко посаженные глаза, молча следил за дискуссией. Это был Фемистокл. Помедлив, он встал и, опустив подбородок на грудь, взошел на трибуну. Он хорошо знал этот путь — каждую ступеньку, каждый камень, — потому что очень часто проходил по нему. Он не пропускал ни одного важного политического спора и мог увлечь народ своей речью.

Но на этот раз, прежде чем начать свое выступление, Фемистокл обратился к одному афинянину, не играющему вообще никакой роли в общественной жизни.

— Мужи, граждане Афин! Послушайте, что я вам — да и тебе, Дифилид, — хочу сказать.

Афиняне засмеялись, потому что коневод Дифилид прославился не только своим необычайным богатством, но и такой же необычайной глупостью.

— Скажи, Дифилид, — продолжил Фемистокл. — Ты веришь, что царь варваров Дарий откажется от борьбы после поражения под Марафоном? Ты всерьез веришь, что он спокойно отнесется к сообщению своих полководцев Датиса и Артафрена о том, что десять тысяч эллинов обратили в бегство шестьсот тысяч варваров? О, мужи Афин! Неужели эта победа затмила ваш взор? Вы что, забыли, как Ахемениды прошлись по всей Ионии? Вы забыли, с какой жестокостью они подавили отчаянное восстание ионийцев? Вы уже не помните, что они за несколько дней сравняли с землей столицу Эвбеи?

Участников собрания в экклесии пробрала дрожь. В словах Фемистокла они услышали то, о чем неотступно думали, но не решались произнести вслух. Естественно, варвары не смирятся с поражением. Скорее всего, они вернутся с еще более сильным и еще более многочисленным войском. Сам собою напрашивался вопрос, который наконец озвучил Ксантипп:

— Предположим, Фемистокл, ты прав в том, что Дарий вернется с еще более сильной армией и заполонит всю Элладу варварами. Что нам тогда остается делать? Открыть ворота и молить о пощаде?

С дальних рядов послйшались возмущенные возгласы:

— Предатель! Трус!

Фемистокл поднял руку и сказал:

— Ксантипп, твоими устами говорит мудрость, потому что ты не строишь иллюзий насчет обороны нашей столицы. Если персы когда-нибудь появятся у ворот Афин, то любая стрела, выпущенная нашими гоплитами, будет использована напрасно. Варвары сильнее, их больше, они превосходят нас. Но твоими устами говорит и глупость, потому что ты заранее исходишь из того, что Дарий будет стоять перед воротами нашего города. Почему ты считаешь, что мы должны это допустить?

Оратор нашел горячую поддержку афинян. Каждый, казалось, был намерен выступить навстречу персам и устроить им второй Марафон. Аи да Фемистокл! Вот это полководец!

Прежде чем отдельные выкрики вылились в бурные овации в адрес Фемистокла, с верхнего ряда поднялся Аристид. Афиняне ждали его выступления, потому что он всегда был противником того, что предлагал Фемистокл, и наоборот.

— Ты произнес умную речь, Фемистокл, — сказал Аристид, дружелюбно улыбаясь. — Афины не такая крепость, которую можно защитить. Наши стены давно обветшали и не выдержат атак персов. До моря больше двадцати пяти стадиев, и Фалер беззащитен перед любым неприятельским флотом. Поэтому нападение для нас действительно наилучшая защита. Но я спрашиваю вас, мужи Афин, как может наше войско выступить против превосходящей его в шестьдесят раз армии варваров? Наш флот для персов не более чем игрушка. Поэтому я считаю, что речь Фемистокла недальновидна. По-моему, это просто насмешка.

— Да, просто насмешка! — закричали из толпы. — Фемистокл смеется над нашей слабостью! Долой его с трибуны, этого предателя!

Фемистокл стоял с бесстрастным лицом, спокойно воспринимая оскорбительные возгласы и ни одним движением не выдавая своего возмущения. Он дожидался, пока крики затихнут, потому что знал: пришел его звездный час. Много раз составлял он план битвы, отбрасывал его и возвращался к нему вновь. Если боги на его стороне, то он поставит Аристида на место, и тот раз и навсегда замолчит.

Фемистокл начал свою речь подчеркнуто небрежно:

— Мужи Афин! Я знаю, что вы слишком умны, чтобы поверить необдуманным словам брызжущего слюной старика. Его речь направлена только на то, чтобы унизить перед народом меня, его политического противника. Поэтому я даже не хочу отвечать на его нападки, ибо превыше всего для меня благополучие государства.

Афиняне с удовольствием слушали эти слова. Государство, полис были для них наивысшей ценностью. У некоторых на глазах выступили слезы, когда оратор продолжил:

— Я, Фемистокл из рода Ликонидов, дал священную клятву Зевсу и его совиноокой дочери Афине защитить наш город и нашу страну, и я пожертвую свою жизнь во имя этой цели.

Последовали бурные аплодисменты.

— Вы только что послали Мильтиада на Парос, как будто для нас нет ничего важнее. Поверьте мне, клянусь Зевсом, варвары вернутся. Может быть, через два года, через пять, через десять лет. Персидский царь попытается отомстить за позор битвы под Марафоном. Не думайте, что Дарий дурак. Вождь многомиллионного народа гораздо более хитер и образован, чем мы себе представляем. Он будет стремиться к тому, чтобы следующее сражение произошло не в горах нашей страны, где персам трудно развернуться во всю мощь. Дарий нападет на нас с моря. И чтобы отразить это нападение, нам нужен боеспособный флот!

— Хорошо сказано, Фемистокл! — вставил шутник Ксантипп. — Но кто за него заплатит? У нас слишком мало богатых людей, которые в состоянии оснастить хотя бы один корабль!

Фемистокл ответил:

— Ты совершенно прав, Ксантипп. Нам нужен новый источник доходов. И я, Фемистокл, сын Неокла, говорю вам: мы уже нашли этот новый источник доходов. Да, граждане Афин, мы богаты, хотя сами не подозревали об этом. Рабы-варвары, которые работают на серебряных рудниках Лавриона, открыли месторождение огромной ценности. Сначала они молчали, но потом сообщили мне о своем открытии. Они поставили единственное условие: мы должны дать им свободу и отпустить домой, предоставив корабль.

Участники собрания, которые до этого слушали оратора, затаив дыхание, начали неистово спорить. Одни считали, что рабы есть рабы и поэтому не вправе ставить условия. Другие кричали, что, мол, невелика потеря, если сотня рабов-варваров, не владеющих языком, покинет Афины. Третьи боялись, что варвары, возвратившись в Персию, поведают царю тайны, которые они здесь узнали. И, наконец, Дифилид заявил, что можно спокойно отпустить варваров, поскольку если месторождение в Лаврионе действительно такое богатое, то на выручку от продажи серебра можно купить и сто новых рабов, владеющих греческим языком. Это нашло всеобщую поддержку.

Но тут коневод Дифилид поинтересовался:

— Скажи нам, Фемистокл, какова, собственно, приблизительная оценочная стоимость месторождения в Лаврионе?

— От пятисот до тысячи талантов, — ответил Фемистокл, и собрание потрясенно охнуло. А он, довольный произведенным эффектом, продолжил: — Я знаю, что это очень много денег и они принадлежат всем нам. Каждому из вас достанется как минимум тысяча драхм от выручки. Этого достаточно, чтобы покрыть все ваши расходы за год. Но я спрашиваю вас: вам плохо живется? Вы будете рассчитывать на эту сумму? Подумайте: если бы варвары умолчали о находке, ожидая возвращения персидского войска, то нам пришлось бы жить без этого неожиданного богатства и никто бы не жаловался. Поэтому я считаю, что каждый гражданин Афин должен отказаться от своей доли, чтобы использовать серебро для защиты нашего города, нашей страны и нашей свободы. Мы должны построить флот и укрепленный порт. И тогда пусть варвары приходят!

Раздались аплодисменты и возгласы ликования. Каждый уже воображал себя будущим победителем персов. Как легко можно было воодушевить афинян, повлиять на них и переубедить, склонив на свою сторону!

Мегара открыла дверь, и в комнату Дафны проник косой луч утреннего солнца. Дафна лежала на кровати в бреду. Она ворочалась, скрежетала зубами и произносила несвязные обрывки фраз.

Мегара прижала обе руки к ее дрожащему телу и, пытаясь успокоить девушку, осторожно позвала:

— Дафна, Дафна, проснись!

Та, не слыша ее, вдруг крикнула:

— Нет, не стрелу!

— Да успокойся же ты! — сказала Мегара, глядя на покрытое каплями пота лицо Дафны. — Приди в себя, очнись от своих кошмаров!

Но девушка начала метаться и еще сильнее дрожать.

— Только не этой ужасной стрелой! — умоляла она.

Мегара повторила более громко и настойчиво:

— Дафна, проснись!

Она похлопала девушку ладонью по щекам, но та, приподнявшись на локтях, пронзительно крикнула:

— Я не видела клада варваров, священник! Не надо стрелять в меня! — Открыв глаза, Дафна смотрела в одну точку и жадно хватала ртом воздух.

Голос Мегары подействовал на девушку успокаивающе, и она снова опустилась на мягкую кровать.

— Успокойся. Морфей, сын сна, преследовал тебя плохими сновидениями. Постарайся забыть их.

Дафна схватила Мегару за руку.

— Я еще ни разу в жизни не видела такого страшного сна. Как же мне его забыть!

— Это понятно, — сказала Мегара. — Слишком многое на тебя навалилось в последнее время: варварский плен, побег, жуткая смерть Мелиссы, а теперь еще мистерии…

— Мегара! — Дафна прижалась щекой к руке старшей подруги. — Мегара, я ношу с собой страшную тайну, но священная клятва Элевсина запрещает мне говорить о ней.

— Во сне ты упомянула священника. Тебя явно угнетает жуткое действо в Элевсине. Со мной было точно так же. Но ты должна понять, что тебе в твоей жизни еще не раз придется отдаваться мужчине, который не соответствует твоему идеалу. Таков удел гетеры: она разводит бедра, думает о рожденной из пены Афродите и улыбается…

— Священник… — неуверенно начала Дафна.

— Я знаю, что ты хочешь сказать, — перебила ее Мегара. — Элевсинские мистерии — сомнительная церемония в честь Деметры. Я думаю, что, скорее всего, они берут свое начало в извращенной фантазии нашего похотливого духовенства.

— Но не только это мешает мне спать, — продолжила Дафна. — Мне приснился жрец, которому я отдалась во время мистерий. Он опять хотел меня. Только в этот раз у него был не олисбос. Он пытался выпустить в меня персидскую стрелу. И как я ни крутилась, мне не удалось сомкнуть ноги. Жрец натянул лук и прицелился, а Мелисса, бросившаяся ко мне, закрыла меня своим телом, и… стрела попала ей в спину.

Мегара была явно озадачена.

— Над этим сном стоит задуматься, — сказала она после небольшой паузы.

— Наверное. Ведь афинские философы утверждают, что наши сны содержат высшую истину. — Дафна вздохнула.

— Конечно, — согласилась с ней Мегара. — И многие толкователи снов живут за счет этого.

Дафна поднялась.

— Мне не нужен толкователь, чтобы понять истинное содержание этого сна. Я думаю, что этим и объясняется загадочная смерть Мелиссы.

— Ты считаешь, что стрела предназначалась не Мелиссе, а тебе?

— Да, — спокойно ответила Дафна. — Убить хотели меня.

Мегара улыбнулась.

— Но, дитя мое, кому во всей Аттике нужно было убивать тебя? Да еще на поле брани?

— Элевсинскому жрецу. — Дафна смотрела на Мегару твердым взглядом, надеясь, что та не рассмеется и не скажет: «Дитя мое, твое сознание помутилось. Думай о чем-нибудь хорошем. Только не говори такую несуразицу».

Мегара молчала. Она ждала объяснения.

— Я встретила этого элевсинского священника не впервые, — продолжала Дафна. — Под Марафоном, беспомощно бродя по полю битвы, я увидела в тусклом свете луны двух мужчин. Один из них был варвар. Он привел своего спутника, грека, к тайнику, где персы закопали военную добычу. Едва варвар успел пойазать греку место, как тот заколол его, подкравшись сзади. Я хотела убежать, но стояла как вкопанная, не в силах сдвинуться с места. Тут эллин и заметил меня. Он не знал, видела ли я его подлый поступок и тайник с драгоценностями. На всякий случай он пытался убить и меня. Я избежала его расправы только благодаря тому, что он споткнулся о лук. Когда он упал на землю, от факела, который был в руке грека, загорелась трава и его одежда. Так мне удалось убежать. Я думала, что священник погиб в огне, но он, по-видимому, выжил и прокрался к нашей палатке. Подслушав наш разговор с Мелиссой, он потом выстрелил, но попал не в меня, а в нее.

— И с этим человеком ты встретилась в Элевсине…

— Еще хуже. Я была его Корой.

Мегара всплеснула руками и с горечью произнесла:

— О, боги Греции! Как несправедлива судьба! — Пристально посмотрев на Дафну, она спросила: — А ты уверена, что это был именно тот человек?

— Так же, как в том, что я Дафна, дочь Артемида из Митилини. На его лице были следы от ожогов.

— А он тебя узнал?

Дафна пожала плечами.

— Когда я его увидела, то потеряла сознание.

Стараясь утешить ее, Мегара погладила девушку по волосам.

— Испытаний, выпавших на твою долю уже в юные годы, другим за всю жизнь не доведется пережить. Юный Эсхил,[106] которого ты, конечно, не раз видела здесь и который иногда находит красивые слова, сказал однажды: «Тот мудр, кто пред судьбою преломит колено…»

Дафна кивнула.

В дверь просунулась голова рабыни, которая доложила, что баня готова. Мегара сказала, что им нужно торопиться, чтобы еще до полудня успеть в ателье Главка.

Литейщик Главк слыл гением. Его скульптуры из бронзы были настолько похожи на живых людей, что ходили слухи, будто он покрывает бронзой живые модели.

До этого Главк, который был родом с острова Эгина, отливал в бронзе только фигуры мужчин. Во-первых, чувственный скульптор больше любил мужчин, чем женщин. Во-вторых, его заказчиками были в основном богатые юноши, снискавшие лавры победителей на олимпийских играх. В знак благодарности святилищу какого-либо божества, которому они дали торжественное обещание, олимпионики дарили бронзовые скульптуры, изображавшие их в позе победителей.

Теперь же Главку предстояло отлить бронзовую фигуру Афродиты, подарок для дельфийского святилища, и ему с самого начала было ясно, что богиня с острова Кипр, рожденная из пены, должна выглядеть не так, как ее статуя из паросского мрамора. Главк видел в ней скорее детское, чем материнское начало, и поэтому попросил привести в свое ателье семь девушек, принимавших участие в элевсинских мистериях, чтобы выбрать из их числа модель.

Слегка полноватый скульптор был одет в дорогой финикийский хитон с пурпурной оторочкой. Его руки украшали золотые браслеты, а волосы были коротко подстрижены, как у раба, но не ради щегольства, а для того, чтобы плешь на голове была менее заметна. Главк принимал каждую девушку отдельно. Скрестив руки и пританцовывая вокруг гетеры, он внимательно рассматривал ее с головы до ног, прикладывал указательный палец к губам и говорил все время одно и то же:

— Очень, очень красиво, дитя мое!

Когда подошла очередь Дафны, у Главка уже пропал интерес. Все претендентки выглядели одинаково. Любая из них могла бы послужить более-менее подходящей моделью Афродиты, так что он не ожидал ничего нового и от последней девушки. Дафна сняла пеплум, как он ей велел, и стояла перед ним нагая. Снимая одежду, она случайно сорвала с шеи ожерелье и тут же наклонилась, чтобы поднять его с пола.

— Стоп! — возбужденно крикнул Главк. — Не двигайся, стой так, как стоишь!

Дафна, не понимая, что происходит, не решалась даже пошевелиться. Она присела на правую пятку, а левую ногу слегка согнула в колене, так что ее тело было почти параллельно ступням.

— Теперь подними руки и распусти волосы! — попросил Главк.

Дафна послушно распустила мелко завитые локоны, и Главк возликовал:

— Да, ты Афродита, рожденная из пены! Вот так она вышла из моря на Кипре и сушила свои золотые волосы. Такой я тебя отолью в бронзе. Я сделаю тебя бессмертной!

Тело Фемистокла блестело, словно статуя из полированного мрамора. Он был обнажен, как и все мужчины в гимнасионе.[107] Свой пенис, как и его противник, он обмотал шнуром и привязал к животу. Начинался поединок борцов.

Считалось, что гимнасион Киносарг, находившийся за городской стеной по дороге в Фалер, располагал тренировочным залом второго класса. Он был открыт для мужчин, которые не имели доступа в гимнасион в центре города, южнее рыночной площади, потому что не являлись полноценными гражданами. Фемистокл пользовался большим авторитетом, но его мать не была афинянкой, поэтому он тренировался в пригородном гимнасионе. Его противник Ксантипп был выше ростом, не так крепок, как Фемистокл, но натренирован словно олимпионик. Он с удовольствием приходил в этот гимнасион, потому что здесь были сильные и ловкие борцы.

Арбитр ударил мечом по металлическому щиту. Раздался звон, и борцы вышли на середину ринга, представлявшего собой четырехугольник из белого камня размером двадцать шагов на двадцать. Наклонившись и вытянув вперед руки с растопыренными пальцами, Ксантипп следил за движениями Фемистокла, глаза которого беспокойно бегали туда-сюда. Ксантипп осторожно крался вокруг противника, выискивая слабое месте, чтобы атаковать. Хотя это был товарищеский поединок, все выглядело очень серьезно. Поединки между Фемистоклом и Ксантиппой всегда вызывали большой интерес публики. Их потом обсуждали целыми днями. Сейчас за поединком наблюдали не менее сотни зрителей.

Все ожидали атаки Ксантиппа. Он считался более искусным борцом. Но стоило ему лишь на миг зазеваться, как мощный Фемистокл бросился на противника, зажал его корпус в железной хватке и, подняв, поворотным движением бросил на пол. Однако Фемистокл не успел нанести удар в плечо противника, и Ксантипп в падении быстро перевернулся на бок и захватил нижнюю часть бедра Фемистокла, так что тот тоже упал. Теперь оба боролись лежа, с искаженными от боли лицами. Зрители подзадоривали борцов громкими возгласами, хлопали в ладоши и топали ногами. Они всегда были на стороне более слабого, который мог вот-вот проиграть.

Вдруг Фемистокл вскрикнул от боли. Ксантиппу удалось схватить левую руку противника и быстро завести ее за спину. Фемистокл приподнялся, а потом беспомощно опустил плечи на твердый пол и сдался. Зрители аплодировали.

Соперники вместе подошли к небольшому святилищу Геракла на противоположной стороне гимнасиона. Перед входом, на небольшом постаменте, тлел огонь. Фемистокл и Ксантипп высыпали на угли немного зерен ладана из чаши и склонили головы. Поединок был закончен.

Сикиннос вышел с полотенцем навстречу своему хозяину и вытер пот с его тела.

— Фриних вернулся из Дельф, — тихо сообщил он, чтобы никто не слышал. — Он ждет в парилке.

Фемистокл ничего не сказал, только кивнул и пошел вместе с Сикинносом в сторону бани. Поражение в поединке с Ксантиппом удручало его.

Когда Фемистокл увидел, что раб остановился у входа, он предложил:

— Пойдем, Сикиннос. У нас рабы ходят вместе с хозяином в баню. Мы же не варвары! — Раб снял одежду, и они вошли в предбанник.

Здесь находился бассейн, по периметру которого стояли мраморные скамьи. Но сам бассейн служил в основном не для плавания: около дюжины толстых мужчин занимались там играми с красивыми мальчиками.

— Привет, Фемистокл! — поздоровался Фриних с другом.

— Ты принес хорошую весть? — осторожно спросил Фемистокл.

Фриних пожал плечами и протянул ему табличку величиной с ладонь, на которой грифелем были нацарапаны две строчки. Фемистокл, запинаясь, прочитал: «Горе элевсийскому факелу! При свете луны ты разгадаешь тайну смерти в болотах Марафона».

Фемистокл бросил на Фриниха вопросительный взгляд. Но тот смотрел сквозь него, пытаясь подобрать рифму к стихам. Причем здесь факел и Элевсин?

— Поистине неплохо высказался оракул, — сказал он наконец. — Только трудно истолковать. Фриних, друг, ты ведь раньше начал думать над этим. Подскажи ответ.

Когда Фриних разделся и отдал свою одежду рабу, они сели на каменный полок парилки.

— Я тоже считаю, что слова пифии весьма занятны, — заметил Фриних. — Но для меня ясно одно: она дала понять, что оракулу известно больше. Мне кажется, он точно знает, кто убийца Мелиссы.

— Удивительно, — рассуждал Фемистокл, — мы, кого это касается непосредственно, знаем меньше, чем далекая дева на крутых склонах Парнаса. Я всегда скептически относился к дельфийским предсказаниям, но эти слова заставляют меня задуматься. Так и хочется спросить, откуда пифия берет свои знания. Действительно ли ее устами говорит Аполлон? Или ей нашептывают жрецы, у которых везде есть соглядатаи?

— Одно другого не исключает! — заметил Фриних. — Должен признаться, что я раньше тоже не особенно доверял оракулу. Но потом я увидел груды драгоценностей из разных государств, подарки, которые ему везут со всего света. С тех пор я стараюсь проникнуться к нему доверием.

Фемистокл еще раз прочитал строки на табличке.

— В ночь после битвы была полная луна, — произнес он отсутствующим голосом и осведомился у подошедшего к ним Сикинноса, в какой стадии находится луна сейчас.

Сикиннос, образованный, умный и хорошо разбирающийся в астрономии, ответил не задумываясь:

— Сегодня полнолуние, господин.

— Тогда не будем терять времени, — твердо сказал Фемистокл. — Мы поедем в Марафон и проверим, правдивы ли слова пифии. Надеюсь, вы не откажетесь сопровождать меня?

Герольд был облачен в длинные красные одежды. В руке он держал золотой посох высотой в человеческий рост. Сопровождаемый четырьмя гоплитами в блестящих кожаных доспехах, под звуки барабанов, он горделивой походкой прошел к высокому алтарю Зевса Агорея, где архонты принимали присягу. Взойдя на верхнюю ступень, глашатай трижды ударил посохом по полированному камню. Из дворцов, храмов и служебных зданий, окружавших рыночную площадь, стали выходить люди: горожане, философы с учениками, торговцы, оставившие свои прилавки, нищие на костылях, дети — и все старались продвинуться как можно дальше вперед, чтобы лучше видеть церемонию. Двое служащих прокладывали путь к алтарю одетому в белое архонту, который во время правления не имел права прикасаться к металлу.

Как только герольд громко произнес первую фразу, шум мгновенно затих.

— Свободные граждане Афин и Аттики! Слушайте меня! Согласно святому повелению олимпийца Зевса, который в борьбе победил своего отца Кроноса, все свободные граждане Греции, не обвиненные в преступных или богохульных деяниях, приглашаются на празднование игр 73-й Олимпиады в священной роще Олимпии. Не допускаются рабы, варвары и замужние женщины.

Соревнования на стадионе Олимпии включают следующие виды спорта: бег на один стадий, бег на два стадия, бег на длинную дистанцию, пятиборье, борьбу, гонки на повозках, многоборье и конные игры. Тот, кто хочет принять участие, должен представить доказательства, что он свободный гражданин Греции, публично объявить свое имя и придерживаться правил соревнований.

Начиная с сегодняшнего дня и до конца Олимпиады, вступает в силу священный мир Зевса. Воюющие стороны обязаны немедленно заключить перемирие. И никто не смеет помышлять о том, чтобы начать новую войну.

Во имя олимпийца Зевса, да будет так!

— Да будет так! — воодушевленно откликнулись тысячи людей.

Дафна и Мегара, тоже присутствующие на церемонии объявления начала игр, стояли на ступенях гимнасиона. Влиятельные афиняне приветствовали гетер молча, но, как и всегда, кланялись и приветливо улыбались. Гетеры выделялись из толпы не только своей красотой и пурпурной каймой по низу длинных развевающихся платьев. Они были исключительным явлением уже потому, что ходили по агоре без сопровождения мужчин.

— Нам нужно как можно быстрее исчезнуть, — прошептала Мегара подруге. — Иначе народ подумает, что мы портовые проститутки, дешевые труженицы любвеобильной Афродиты, которые частенько поджидают здесь, возле гимнасиона, свою клиентуру.

Не обращая внимания на благожелательные взгляды со всех сторон, женщины выбрались из толпы на обрамленную кипарисами Панафинейскую дорогу, ведущую от Акрополя за город.

— Запомни. — Мегара подняла палец. — Гетера не должна позволять, чтобы с ней заговаривали на улице. Это ниже нашего достоинства. Ты можешь накрасить лицо свинцовыми белилами, обвести глаза черным сланцем, как египтянка, вплести в волосы длинный конский хвост, зашнуровать талию, высоко подвязать грудь, как это делают женщины на Крите, и с бесстыдной улыбкой показаться на агоре, но никогда не отвечай, если с тобой попытаются заговорить. Тому, кто хочет завоевать твое расположение, нужно, чтобы за него похлопотал друг. Он будет описывать тебе достоинства своего протеже, передавать от него щедрые подарки, посылать гонцов и писать письма. Если твой поклонник не устанет это делать, ты назначишь цену, которая будет выше его возможностей.

Дафна рассмеялась.

— Дома и в школе на Лесбосе меня учили: «Протяни палец любому богатому человеку, но отдерни его, если увидишь, что он хочет схватить всю руку».

— Твоими устами говорит божественная Сапфо. Это правда: если грек получил власть над женщиной, то в его глазах она утратила всякую ценность и больше ничего не стоит. Как хранительница домашнего очага, она годится только для того, чтобы присматривать за рабынями. Как мать, она обеспечивает появление потомства. Вступая в брак, женщина делает первый шаг к могиле. Мужчина же, в отличие от нее, имеет право выходить из дома и за свои тайные желания платить проститутке. Если у него есть ранг и имя, то он содержит гетеру и приносит жертвы на алтарь Приапу,[108] чтобы она была благосклонна к нему.

Направляясь к дому гетер, Мегара и Дафна не заметили, что за ними следят. Неизвестный прятался в тени домов, когда они останавливались, и все время держался на расстоянии, достаточном для того, чтобы быть неузнанным. Когда Мегара и Дафна скрылись в доме, он занял пост на другой стороне улицы.

Казалось, Зевс использовал все молнии, которые он придерживал в течение теплой, тихой весны. Темные облака висели над холмами и изливали скопившуюся за многие недели влагу на троих всадников, скакавших в направлении Марафона.

— Может быть, нам лучше остановиться? — Фриних попытался перекричать бесконечные раскаты грома.

Фемистокл, который ехал впереди, обернулся и, не разобрав слов, крикнул:

— Вперед, вперед!

Мокрые лошади недовольно фыркали и каждый раз, когда огненные зигзаги молний разрывали унылые сумерки, пугливо вздрагивали, прижимая уши, и опасно взбрыкивали задними ногами.

Фемистокл держал коня на жестком поводу и гнал его по раскисшей ложбине так, что тот в любое мгновенье мог поскользнуться. Наконец на поросшей деревьями возвышенности он остановил коня. Фриних и Сикиннос, едва поспевавшие за ним, подъехали чуть позже. Полководец, изучивший каждую ложбинку и бугорок в этих местах, знал, что отсюда открывается хороший вид на Марафонскую равнину и болота. Но низкие облака, нависшие над землей, нарушали видимость.

— Может, все-таки лучше повернуть назад? — сказал Фриних, переводя дыхание и вытирая мокрое лицо.

Но Фемистокл указал в направлении равнины:

— Уже недалеко. Мы должны добраться до болот, иначе наша поездка будет напрасной.

— Но когда мы туда доберемся, наступит непроглядная ночь, — заметил Фриних.

Фемистокл не слушал его. Он пришпорил коня и погнал его вниз по холму. Ветки оливковых деревьев хлестали его по лицу, а в голове звучали слова прорицательницы: «Горе элевсинскому факелу! При свете луны ты разгадаешь тайну смерти в болотах Марафона».

Мысленно обращаясь к олимпийцу Зевсу, он не уставал спрашивать, как ему найти при такой непогоде убийцу Мелиссы. Где его вообще искать? Равнина простиралась на много стадиев! Неужели таинственный лучник вдруг предстанет перед ним и сознается в совершенном преступлении? В полной растерянности подъехал Фемистокл к кургану, под которым было захоронено около двухсот афинян, павших в битве под Марафоном. Имена воинов были распределены по кланам и высечены на десяти мраморных колоннах.

Грозовое небо осветилось вспышкой молнии, и они разглядели могильный холм, напоминавший покинутую крепость. На его вершине Фемистокл увидел колонны, и в какое-то мгновение ему показалось, что между ними в дикой пляске мечется чья-то фигура. Но он тут же выбросил из головы подобные мысли. При такой грозе могло показаться что угодно. Камни и деревья принимали очертания людей, которые тут же исчезали, как только молния угасала.

С востока доносился шум прибоя, заглушавший шелест дождя, но самого моря не было видно. Оставив курган по левую сторону от себя, Фемистокл медленно продвигался вперед, стараясь найти ручей, который делил Марафонскую равнину пополам. Вспышки молний обеспечивали видимость на расстоянии полета камня. Фриних и Сикиннос следовали за ним шаг в шаг. Оба понимали, что Фемистокл одержим идеей во что бы то ни стало разгадать слова оракула и скорее отдаст свою жизнь, чем повернет назад, не достигнув цели. Фриних, который подружился с Фемистоклом еще в юные годы, молчал. Он знал, что в этой ситуации его бесполезно переубеждать. Сикиннос вообще не отваживался раскрывать рот. Как раб, он обязан был беспрекословно повиноваться своему господину.

Наконец Фемистокл остановился и прислушался. Впереди раздавался какой-то шум. Если он не ошибся, то это был ручей. Обычно он преодолевал его одним прыжком. Теперь, если он хотел добраться до болот, о которых сказала пифия, ему нужно было сделать то же самое. Молния в очередной раз осветила равнину, и Фемистокл увидел, что ручей находится в нескольких шагах от него. Но теперь он превратился в широкий, мощный поток, и противоположный берег вообще не был виден.

В следующее мгновение прогремел гром. Он донесся со стороны моря, ударил в цепь холмов на западе и, отразившись, раскатился по равнине так, что задрожала земля. Лошадь раба вздрогнула, коротко взбрыкнула задними ногами и помчалась, неся беспомощного всадника к бурному потоку.

— Сикиннос! — проревел Фемистокл, вглядываясь в громыхающую и бурлящую темноту. Он спрыгнул с лошади и, чутко прислушиваясь, осторожно вошел в ручей, по колено увязая в иле.

— Сюда! — послышался голос со стороны ручья.

Фемистокл прошел несколько шагов вниз по течению.

— Сюда!

Нисколько не колеблясь, Фемистокл все глубже входил в бурный поток.

«О олимпиец Зевс! — пронеслось в его голове. — Пошли сейчас молнию, чтобы я мог что-нибудь увидеть!»

Громовержец будто услышал его. Тут же из облаков вырвался ломаный луч и на долю секунды осветил грозно бурлящий водоворот. Фемистокл успел заметить отчаянно барахтавшегося Сикинноса, окликнул его и пошел к рабу, выставив вперед руки.

— Сикиннос! Сикиннос!

— Я здесь! — снова послышался беспомощный крик, который теперь был явно громче.

Фемистокл чувствовал, что Сикиннос совсем близко. Он протянул руку и схватил его за одежду.

— Сикиннос!

Раб вцепился в Фемистокла, и тот потащил его за собой. Потом он окликнул Фриниха и, услышав ответ, пошел на голос друга. Когда вода стала им всего лишь по колено, Фемистокл понял, что они спасены.

— Лошадь, лошадь! — повторял Сикиннос как помешанный.

— Что значит лошадь по сравнению с человеческой жизнью! — крикнул Фемистокл, подталкивая обессиленного в борьбе со стихией Сикинноса. Навстречу им вышел Фриних, и они с Фемистоклом, поддерживая раба, подвели его к лошадям.

— Держи Сикинноса и лошадей! — Фемистокл указал на группу пиний, стоявших возле кургана. — Остановимся вон там.

Он привязал лошадей. Густая крона деревьев немного защищала от все еще низвергавшихся с неба потоков воды. Они присели возле стволов и, прислонясь друг к другу, с напряжением всматривались в темноту. Молнии то и дело освещали могильный холм, и памятные стелы вспыхивали, словно факелы.

И тут, когда небо на миг озарилось особенно яркой молнией, Фемистокл увидел мужчину, в страхе обхватившего одну из стел. Он задумался, не решаясь сказать об этом своим спутникам. Ему хотелось закрыть глаза, опустить голову между согнутых колен, ничего не видеть и не слышать, пока не кончится гроза. Но он не мог. Ему было стыдно перед другом и рабом. Ему, удачливому полководцу, не пристало бояться ни при каких обстоятельствах. И поэтому он всматривался во враждебную темноту, широко раскрыв глаза, и ждал… Увы, напрасно.

Гроза стихала, гром перебросился через цепь холмов. Лошади беспокойно топтались на месте, пофыркивая и кося глазами в сторону кургана. Никто не решался заговорить. Но тут вновь сверкнула молния и, словно огненный меч, ударила в одну из стел. Прежде чем гром отозвался эхом в далеких холмах, раздался душераздирающий, захлебывающийся вопль.

Фемистокл вскочил.

— Вы слышали?!

Фриних и Сикиннос кивнули в ответ.

— Пойдемте! — крикнул Фемистокл и побежал к могильному холму. Земля была мягкая, скользкая, и им пришлось лезть на курган на четвереньках. Взобравшись на вершину, они остановились как вкопанные: перед ними лежало сраженное молнией, растерзанное тело мужчины, одетого в черное.

Что могло привести сюда человека в такую страшную ночь? Возможно, здесь был похоронен его погибший сын? Или отец? Фемистокл взял неизвестного, который лежал лицом вниз, за плечо и перевернул его на спину. Руки и голова мужчины безжизненно болтались. Без сомнения, он был мертв.

— Странно, — только и произнес Фриних, а Сикиннос задрожал всем телом. Фемистокл огляделся вокруг, будто пытаясь найти в темноте какую-то подсказку. В этот момент тучи над ними рассеялись, и луна на короткое время осветила мертвеца. Его лицо было искажено от боли, на лбу виднелся след ожога…

— Каллий! — потрясенно воскликнул Фемистокл. — О боги Греции! Почему именно ты?

Глава четвертая

Во дворе дома гетер, среди мраморных колонн, цвели магнолии, распространяя свой сильный аромат. Теплое солнце весеннего месяца элафеболиона выманило гетер погулять на свежем воздухе. Дафна сидела на красноватой мраморной скамье перед алтарем Афродиты, отвергая домогательства двух жаждущих любви пожилых мужчин.

— Я слежу за тобой уже несколько месяцев, — признался Дифилид. — Я знаю, какой дорогой ты возвращаешься домой. Мне известны все твои привычки. Но, однако, я не решался переступить порог твоего дома. И только Анакреон,[109] которому я поведал о своих страданиях, дал мне мужество приблизиться к тебе. И вот я молю о благосклонности и внимании с твоей стороны.

— Друг мой! — рассмеявшись, воскликнула Дафна. — Жизнь наложила на тебя отпечаток твоих семидесяти лет. Это нисколько не умаляет твоих достоинств, но подумай о том, что мне всего лишь пятнадцать. Неужели ты думаешь, что наши чувства будут звучать в унисон?

Анакреон сочинял песни о вине и любви, и они были настолько популярны, что афиняне поставили статую старого пьяницы на Акрополе. Он толкнул друга в бок и заплетающимся языком произнес:

— Дафна, ты белая роза с блеском золота в волосах! Не слушай его. Он всего лишь крестьянин-коневод. Правда, он богат, как никто в Афинах. Но глуп… н-да… как осел моего раба. Но так уж бывает в жизни. Даже среди олимпийских богов не все наделены талантами. Зевс определяет только главное в жизни человека, а все остальное он отдает на откуп другим богам. Да, Дифилид богат и глуп. Я беден, но зато умен. Если сложить нас вместе, то получится вполне удобоваримый мужчина.

Оба старика стали перед Дафной на колени и поклонились, сохраняя на лице серьезное выражение. Анакреон попытался схватить ее за ногу, но Дафна шутливо оттолкнула его, и он с громким хохотом повалился на землю.

— Не мне вас учить, — улыбнувшись, сказала она, — что гетера — женщина не на час. Ей не платят, чтобы использовать ее тело. Мужчина может быть счастлив, если она просто его выслушает.

— Так выслушай же нас, прелестная Афродита! — театрально жестикулируя, начал Анакреон, все еще лежа на земле. — Твои золотые волосы прекраснее, чем аромат и краски цветов. Твоя серебристая кожа сверкает, как солнечные блики на море. О, если бы мы только могли коснуться твоих нежных рук, твоей мраморной груди. За это мы согласны отправиться в Аид…

Дифилид наконец понял, что с его пьяным другом дела не будет, и решил объясниться сам.

— Конечно, я не красив, не молод, — сказал он, — но мои лошади — лучшие в Элладе, и они дают больше дохода, чем вся торговля финикийского флота. Прими в подарок мое имение в Сунионе. Это тебя ни к чему не должно обязывать. У меня достаточно имений-…

— Сохрани свои имения! — уговаривала его Дафна. — Они заработаны честным трудом, и не стоит разбрасываться ими за пару мгновений удовольствия. Найди себе красивую проститутку на гончарном рынке, заплати ей два обола, и она будет век тебе благодарна!

Услышав оживленный спор, собрались и остальные гетеры. Прекрасная Аттис, появившаяся в одежде из тончайшей ткани, присела на скамейку к Дафне и лицемерно заявила, что не следует жеманиться, когда поступает такое выгодное предложение. Не каждый день поклонник готов подарить гетере целое имение. Мол, ей, по крайней мере, ничего подобного еще не предлагали. При этих словах она довольно непристойно продемонстрировала свое безупречное тело, конечно же, не без задней мысли.

Мегара уже давно с тревогой наблюдала за напряженными отношениями между Аттис и Дафной. Великолепная Аттис чувствовала, что юная и не менее красивая Дафна все больше оттесняет ее на задний план! Мегара попыталась предотвратить ссору, напомнив Аттис про богатого судовладельца с острова Фасос, который послал корабль с командой и слугами, чтобы забрать ее к себе. Но гетера отказалась последовать за корабельщиком. А почему? Потому что у него был горб.

— Если вас послушать, — сказала Дафна, качая головой, — то можно подумать, что мы с вами находимся в публичном доме в порту!

Мегара согласилась:

— Да, это позор. И об этом говорит нам Дафна, самая младшая из нас.

Аттис, не выдержав, прошипела:

— Она ведьма, я знаю — она ведьма! Она околдовывает мужчин, как колдунья Кирка,[110] и превращает их в рабов и свиней. — В голосе Аттис звучала глубокая ненависть. — Эта Дафна будет преследовать своим колдовством и нас, пока мы не будем валяться у ее ног.

— Укороти свой язык! — крикнула Мегара. — Дафна живет с нами. У нее нет тайн от нас. И если она очаровывает мужчин, то только тем, что она умна и обаятельна.

— Она ведьма, — повторила Аттис с презрением и горечью. — Я видела своими глазами, как Дафна играет с лягушками и змеями! Она поджидает их здесь, берет на руки и разговаривает с этими тварями на колдовском языке.

Мегара разозлилась не на шутку.

— Прекрати свои выдумки! Я не потерплю, если ты будешь докучать Дафне подобными обвинениями. Дафна — одна из нас, и она точно такая же, как ты и я.

Дафна старалась сдержать наворачивающиеся на глаза слезы. Не говоря ни слова, она повернулась и побежала наискось через двор к лестнице, ведущей в ее комнату. Перед кроватью, покрытой белыми простынями, она опустилась на колени и, рыдая, уткнулась головой в подушку. Потом она отбросила одеяло, чтоб прилечь, и остолбенела: на постели извивалась змея толщиной в руку.

Пляж Фалера был забит остовами кораблей. Афины создавали флот, стремясь стать сильной морской державой. На деньги, вырученные от серебряного месторождения в Фалере, было заложено двести трехвесельных триер, в которых гребцы сидели в три ряда друг над другом, по сто семьдесят человек на каждом судне, и еще десять-двенадцать матросов и двенадцать-восемнадцать морских пехотинцев.

С Эвбеи и далекого Крита торговые корабли привезли необходимую строительную древесину: гибкий ясень для мачт, твердое как камень эбеновое дерево для таранов. Временный поселок, состоящий из будок, хижин и бараков, приютил более десяти тысяч рабов и несколько тысяч специалистов, прибывших в основном из близлежащего Коринфа.

Никто особо не обращал внимания на то, как около сотни варваров поднимались на старую прогнившую триеру. Ни один человек на берегу не беспокоился о том, выдержит ли она далекое плавание.

— Вот теперь видно, насколько подлые эти эллины! — ругался один из персов, держа маленький сверток под мышкой — все, что он заработал за два года на рудниках в Лаврионе. — Счастье, если мы доберемся на этом корыте до побережья Малой Азии!

Сикиннос, который находился среди своих персидских друзей, пожал плечами.

— Фемистокл предлагал дать вам лучшую триеру, правда, с условием, что вы ее вернете. Но Аристид, его противник, был против. Он заявил, что если варвары доберутся до азиатского берега, то не вернут корабль.

— Хитер этот Аристид! — заметил один из бывших пленников, а другой вздохнул.

— Аура Мацда защитит нас. В это время море редко штормит.

— Желаю вам попутного ветра! — Сикиннос обнял каждого и поцеловал в обе щеки. Он решил остаться в Греции. Бывший переводчик чувствовал себя обязанным Фемистоклу, с тех пор как тот спас ему жизнь. Любой другой спасал бы на его месте дорогую лошадь, а раба оставил бы тонуть. Теперь Сикиннос был другого мнения об эллинах. Кроме того, как домашний учитель и воспитатель дочерей Фемистокла, он получал хорошее жалованье. Чего еще нужно желать?

— И никогда больше не возвращайтесь! — Сикиннос рассмеялся и крепко хлопнул капитана по плечу. Он вытащил маленькую табличку и протянул ее моряку. — Греческое изобретение, но неплохое.

На табличке были изображены очертания Аттики, Кикладских островов и западного побережья Малой Азии.

— Это изобрел Анаксимандр,[111] — пояснил Сикиннос, — ученик Фалеса Милетского.[112] Здесь ты видишь Эгейское море в уменьшенном размере, а вот путь, которым вы должны идти. — Он вытащил грифель, обозначил им юг Аттики и прочертил на табличке линию. — Сначала ты идешь на юг и огибаешь мыс Сунион, а потом берешь курс на восток, на остров Делос. По пути до Делоса в поле твоего зрения всегда будет какой-нибудь из Кикладских островов. Вскоре вы выйдете в открытое море — это займет полдня пути. Затем слева появятся острова Икария, Самос и, наконец, побережье Милета.'Да поможет вам Митра!

Капитан молча кивнул, спрятал странную табличку и последним запрыгнул на скрипящее судно. Варвары с бодрыми криками поставили парус и опустили в воду длинные весла. Высокий нос корабля лениво повернулся в сторону моря, прозвучало несколько непонятных команд, и теплый ветер расправил парус.

Пока Сикиннос со смешанным чувством печали и озабоченности смотрел вслед исчезающей вдали триере, среди людей, работавших в Фалере, распространилось беспокойство. Афиняне указывали в сторону моря. Но не на удаляющийся корабль варваров, а на паруса, появившиеся на мерцающем горизонте. Натренированному глазу нетрудно было определить, что это флот Мильтиада.

Прежде чем широкое, тяжеловесное судно с бывшими персидскими рабами поравнялось с возвращающимся флотом, на берегу воцарилась гнетущая тишина. Сикиннос, который не мог понять причины глубокой подавленности, охватившей людей, спросил у одного рабочего:

— Разве вы не рады, что ваш флот возвращается в надежную гавань?

Тот, к кому он обратился, осмотрел его с головы до ног, по короткой стрижке опознал в нем раба и печально произнес:

— Ты, наверное, не знаешь, раб, что эллины уже издалека сигнализируют парусами о том, насколько успешным был поход.

Сикиннос приложил руку к глазам, чтобы защитить их от солнца, и стал рассматривать приближающиеся корабли.

— Вон, смотри, они подняли черные паруса, а это не предвещает ничего хорошего.

Когда к берегу причалил корабль флотоводца, Мильтиада снесли с борта на носилках. Весть о бесславном поражении распространилась как огонь в степи.

Мильтиад с тридцатью кораблями окружил вражеский остров Парос и взял нескольких пленных. Но крепостные стены оказались непреодолимыми, поэтому полководец решил обложить город и взять его измором. За двадцать шесть дней ничего не произошло. Запасы афинян, осаждавших город, иссякли. Победителя Марафона, обратившего в бегство внушавших ужас варваров, ждал невероятный позор. Он сумел прогнать персов, владевших шестьюстами кораблями, но вынужден был капитулировать перед паросцами. Мильтиаду пришлось использовать последний шанс. Среди плененных жителей острова находилась жрица Деметры. Она предсказала афинскому полководцу, что он не сможет завоевать Парос, пока в распоряжении жителей острова будут оставаться священные реликвии храма. Если же он заберет их себе, то остров падет. А она якобы знает путь через стену.

Ночью Мильтиад в сопровождении жрицы перелез через укрепления. Но когда им открыли вход в храм, полководца начали мучить сомнения, а не заманивает ли его жрица в ловушку. Что было сил он побежал назад к стене, перелез в том же самом месте и, уже спускаясь, упал и получил тяжелую травму. На следующий день афиняне сняли блокаду и возвратились домой.

Когда старого Мильтиада снесли с корабля, Кимон, его сын, заплакал. Вместо сочувствия афиняне отнеслись к потерпевшему неудачу полководцу с едкой насмешкой. Ксантипп, который с самого начала не верил в успех этого похода, теперь, напомнив полководцу о его хвастливых обещаниях, обвинил его в обмане народного собрания, что обычно каралось смертной казнью.

Когда судьи на ареопаге зачитывали приговор Мильтиаду, тот уже лежал при смерти. Несчастный полководец должен был оплатить из своего кармана расходы на паросскую экспедицию: пятьдесят талантов, что равнялось тремстам тысячам драхм. На следующий день Мильтиад умер.

Когда Главк устраивал в ателье один из своих знаменитых праздников, поучаствовать в нем изъявили желание самые именитые жители Эллады. К нему съезжались гости с далеких островов и даже из-за морей: поэты, философы, ученые, музыканты, политики, ораторы, спортсмены, прорицатели и просто красивые женщины. Эпикл из Гермиона, трогая струны своей цитры, распевал стихи Гомера и кланялся под бурные аплодисменты. Симонид, вдохновенный поэт с острова Кеос, исполнял веселые, исполненные иронии стихи о битве под Марафоном, и никто не находил ничего плохого в том, что кто-либо из гостей время от времени подбрасывал Симониду драхму-другую. Все знали о его навязчивом страхе, что он не сможет выжить, полагаясь на свое искусство. И этот страх, который на самом деле давно превратился в самую обыкновенную жадность, стал притчей во языцех. Пьяный Анакреон, уроженец ионийского Теоса, декламировал сальные стишки о любви, рассчитанные в основном на маленьких девочек. Его лысая голова и плохие зубы производили не очень приятное впечатление, но две дешевые проститутки, сопровождавшие его, не обращали на это внимания.

Где бы ни появлялся друг Фемистокла Фриних, он всегда оказывался в центре внимания. Афиняне бурно обсуждали его творческий опыт и считали дерзостью тот факт, что поэт, а также его учитель Феспис разъезжали по стране с двумя мимами. Его драма «Падение Милета» вызвала настоящий скандал, потому что Фриних ввел в нее женские роли. Поговаривали, что Эсхил из Элевсина, брат которого Кинегир трагически погиб под Марафоном, тоже готовил драму о войне против персов. Большого успеха он до этого никогда не имел, хотя уже несколько раз участвовал в конкурсах трагиков во время Великих Дионисий.[113]

Главк, облаченный в длинный пурпурный хитон, лавировал среди своих сиятельных гостей, хлопал в ладоши, приказывая рабам разносить воду и вино, предлагал фрукты, горой возвышающиеся на огромных блюдах, и знакомил гостей друг с другом. Подобные торжества, на которых встречались знатные представители общества, назывались в Греции симпозионами. Перед началом праздника организатор объявлял, в каком соотношении следует смешивать вино с водой. Только варвары пили чистое вино! Главк предложил пить в соотношении пять к двум, большими чашами. Это означало пять частей воды и две части вина. Если пили один к одному, что считалось верхом дозволенного, то использовались небольшие сосуды.

На кушетке в дальнем углу просторного ателье, среди бронзовых скульптур и глиняных моделей, расположился почтенный старец с роскошной седой бородой. Его сразу же окружила толпа молодых людей, которые стали досаждать ему вопросами. Это был Гераклит из Эфеса,[114] которому афиняне дали прозвище Темный, потому что не понимали почти ничего из того, что он говорил. Он утверждал, что огонь является началом всех вещей, а из огня появились вода, земля и воздух — именно в такой последовательности.

— Так, значит, все красивые мальчики и прекрасные женщины тоже появились из огня? — весело спросил Главк.

— Ну конечно! — ответил философ. — Только нужно проследить за развитием, обратившись в прошлое. А если тебе кажется, что человек и огонь находятся в противоречии, то смею тебя заверить, что все происходит в результате противоречий. Даже противоречие противоречия, гармония, находится в противоречии с самой собой.

Слушатели следили за их беседой, не произнося ни слова, и Гераклит почувствовал, что ему следует пояснить свою мысль.

— Поверьте мне, — авторитетно заявил мудрец. — Не стоит сильно полагаться на ваши органы чувств. Возьмите вон ту статуэтку. — Он указал на скульптуру присевшей на корточки Афродиты, которая до сих пор оставалась незамеченной. — За пятьдесят пять лет своей жизни я не видел более совершенного изображения женщины. — Польщенный Главк склонил голову. Остальные гости тоже обратили внимание на сверкающую фигурку.

— Подарок Фемистокла дельфийскому оракулу, — пояснил Главк, указывая на полководца.

— Как вы думаете, почему эта Афродита так прелестна? Все кроется в противоречии. С одной стороны, это женщина, а с другой — ребенок. В ее образе чувственно-страстное начало сочетается с по-детски наивной чистотой. Гармония возникает не из одинаковых элементов, а из противоположных. Как, например, гармония в музыке обеспечивается не одинаковыми тонами, а различными.

Объяснение Гераклита привлекало к статуэтке все больше внимания. Гости сгрудились вокруг отливающей зеленоватым светом фигуры, с любопытством и восхищением рассматривая обнаженную красоту, и испытывали желание прикоснуться к ней. Анакреон, который даже в подпитии не терял статуса знаменитого поэта, тут же начал сочинять оду волшебному произведению искусства:

— О, если бы ты мог, блестящий металл, чувствовать, как нежно касаются тебя мои руки…

Подошел Фемистокл и опустился на колено, чтобы получше рассмотреть произведение Главка.

— Ну, как тебе нравится Афродита? — спросил ваятель.

Полководец, казалось, впитывал в себя каждую линию и черточку бронзовой женской фигуры. Его взгляд скользил по распущенным волосам, стройной шее и нежной груди, тонкой талии и ногам, слегка согнутым в коленях.

— Счастливы музы, — ответил Фемистокл, — которые наделили тебя таким талантом к искусству. Ты пробуждаешь холодный металл к божественной жизни. Это шедевр.

Главк был искренне тронут этой восторженной оценкой и скромно сказал:

— И все-таки это лишь жалкая попытка отобразить действительность. Ей никогда не сравниться с природой.

— Значит, у этой скульптуры есть живой образец? — Фемистокл в ожидании смотрел на художника.

— Конечно, — ответил Главк. — Лучший образец — действительность. Мне не пришлось долго ее искать. Как только я увидел ее, тут же понял, что это Афродита, выходящая из морской пены.

Едва Главк сказал о своей удачной находке, как присутствующие стали приставать к нему с просьбой назвать имя красавицы и сообщить, где ее можно найти. Некоторые уточняли, афинянка ли она и есть ли мужчина, пользующийся ее расположением.

Тут Главк весело рассмеялся и воскликнул:

— Она здесь, среди нас! Где ваши глаза, ротозеи?

Теперь все уставились на Главка, будто услышали от него что-то невероятное, непостижимое. Никто не решался оглянуться и посмотреть, не стоит ли прекрасный образец рядом с ним.

Наконец Главк подошел к Дафне, которая вместе с Мегарой наблюдала за происходящим, протянул ей руку и подвел девушку к статуэтке.

— Вот живая модель Афродиты, гетера Дафна.

Дафна покраснела, услышав восхищенные возгласы, но в душе радовалась заинтересованным взглядам гостей. Фемистокл, застыв, неотрывно смотрел на девушку, и только его подрагивающие губы выдавали, что в его душе происходит нечто особенное. Дафне показалось, что прошла целая вечность, пока он наконец заговорил:

— Не ты ли та девушка, которая тогда в Марафоне…

— Да, — ответила Дафна, прервав полководца на полуслове. — Это я.

Фемистокл не отводил от нее взгляда. Ее глаза сверкали таким же зеленоватым светом, как и статуэтка Афродиты. Дафна опустила ресницы, не выдержав столь пристального внимания Фемистокла. Чувствуя нарастающую напряженность, она тщетно пыталась угадать, о чем думает известный в Афинах стратег. Был ли он действительно восхищен, или, быть может, в его душе затаились презрение и ненависть?

«Мелисса, — стучало в ее висках. — Мелисса была возлюбленной этого мужчины». Дафна чувствовала себя в какой-то мере виноватой в смерти этой прекрасной женщины. Ведь именно ей, Дафне, предназначалась стрела, попавшая в Мелиссу. В этом она не сомневалась. После того как Каллий был убит молнией, Фемистокл обнародовал предсказание оракула. Разразился грандиозный скандал: элевсинский священник — убийца гетеры! Гоплиты из полевого лагеря подтвердили, что Каллий бродил вокруг палатки гетер, стараясь действовать незаметно, но они не могли даже предположить, что он затевает убийство. Мотив преступления был неясен и пока оставался неразгаданным. Только Дафна знала всю правду. Неужели Фемистокл подозревал в чем-то ее? Почему он смотрит на нее так пронзительно?

Об этом мужчине нельзя было говорить однозначно. Дафна с трудом представляла, что его толстые губы с опущенными уголками, изгиб которых еще больше подчеркивался густыми усами, могли приоткрыться в радостной улыбке. Широкий череп Фемистокла с маленькими, плотно прилегающими ушами свидетельствовал одновременно о необычайной силе и об опасной необдуманности поступков. Это не было лицо философа, проповедующего благородство. Скорее всего, оно принадлежало человеку с прямолинейным характером и навязчивым самомнением. А в общем, Фемистокл представлял собой заметное, даже исключительное явление в кругу знатных афинян.

— Что вы уставились друг на друга? — крикнул Главк и хлопнул в ладоши. — Давайте веселиться!

Оцепенение прошло. Эпикл тронул струны своей цитры, и из-за высокого красного занавеса, отделявшего заднюю часть ателье, вышли два прелестных обнаженных юноши. Обоих хорошо знали в городе: Иерофон, сын метекена, раба-вольноотпущенника, и Антифат, эфеб с кожей оливкового цвета, расположения которого добивался даже Фемистокл. Они считались самыми лучшими исполнителями танца кордакс в Афинах.

Под томные звуки цитры танцоры медленными движениями и плавными жестами показали многообразные возможности любовного соития мужчин. И после каждой удачной позы публика одаривала их громкими аплодисментами. Кордакс, конечно, считался весьма фривольным танцем, но без него не обходился ни один симпозион. Скорее пренебрегали проститутками и гетерами, чем представлениями обнаженных эфебов, обладавших порой высочайшим артистизмом.

Антифат, более крепкий из них, сделал «мостик», а Иерофон, запрокинув голову, на остро выступающих костях таза своего партнера исполнил стойку на руках, и медленно опустился к его фаллосу. Гости неистовствовали от восторга, хлопая в ладоши. Фемистокл не шевельнул и пальцем. Его взгляд был прикован к мраморным плечам Дафны, которая все еще стояла перед ним.

Девушка чувствовала, что мужчина не сводит с нее глаз, и, не понимая, что бы это значило, волновалась. Больше всего ей хотелось убежать от непредсказуемого в своих поступках, энергичного полководца, но это было бы слишком заметно. Ей стали бы задавать вопросы, на которые Дафне Не хотелось отвечать. Поэтому она с нарочитым спокойствием воспринимала смущающую ее близость Фемистокла и словно сквозь плотную пелену наблюдала за двусмысленным представлением.

После того как эфебы закончили свой танец и скрылись за красным занавесом, Анакреон, настоящий знаток вина, предаюжил сыграть в коттабос. Первоначально это была безобидная игра, в которой испытывалась ловкость игроков. В Афинах, однако, она слыла довольно легкомысленной. Посередине ателье установили коттабос, столб высотой в человеческий рост. На этот столб, на локоть ниже его плоского торца, Главк насадил металлическую шайбу величиной с тарелку. Потом на вершину столба он положил вторую металлическую шайбу, величиной с ладонь, и провел мелом вокруг коттабоса широкий круг. Не входя в круг, игроки должны были сбить меньшую шайбу, стараясь, чтобы она ударилась о большую, зазвенела и упала на пол как можно ближе к коттабосу. В качестве метательного снаряда служило содержимое чаши, которую каждый игрок держал в руке. Тот, кому удавалось произвести звон, имел право потребовать от любого из присутствующих исполнить свое желание.

Громкоголосый Анакреон вступил в игру первым. При этом он взглянул на Дафну, многозначительно закатив глаза, и сделал небольшой разбег. К удовольствию присутствующих, его вино оказалось не на вершине коттабоса, а на лице поэта Симонида, который стоял напротив него.

— Вот так ты его ненавидишь? — смеясь, крикнул Главк и бросил облитому скряге полотенце.

Анакреон заплетающимся языком сказал:

— Разве можно было попасть этим разбавленным вином!

Главк понял намек в буквальном смысле и крикнул:

— Теперь, друзья, будем пить вино пополам с водой!

Это заявление вызвало дикие восторженные крики, и теперь почти каждый изъявил желание стать кандидатом на бросок по коттабосу. Как правило, все присутствующие хотели получить мальчика или дорогую проститутку на ночь, в зависимости от наклонностей и настроения. Гости бросали друг на друга похотливые взгляды, заманчиво улыбались или опускали глаза, а иногда угрожающе трясли головами.

Эсхил не захотел участвовать в соревновании, Фриних промазал. Подошла очередь Фемистокла. Полководец протянул рабу свою чашу, и тот долил ему вина. Фемистокл сделал большой глоток и с силой выплеснул остаток на коттабос. Маленькая шайба свалилась и со звоном ударилась о большую. Гости ликовали.

Но аплодисменты тут же сменились напряженным ожиданием. Все знали, что после смерти гетеры Мелиссы Фемистокл роптал на судьбу и, чтобы заглушить боль утраты, проводил время в обществе красавчика Антифата, беззастенчивого корыстолюбца, который ложился в постель только с богатыми мужчинами. А так как Фемистокл отнюдь не входил в число афинских богачей, то все понимали, что разорение заслуженного полководца всего лишь вопрос времени.

Фемистокл снова протянул чашу рабу. Потом поднес ее ко рту и начал пить большими глотками. Не отрываясь от чаши, он медленно поворачивался, рассматривая каждого. Этот человек, вышедший из предместья, пользовался большим авторитетом в Афинах. Энергия и способность убеждать, а также гениальный проект по созданию флота возвысили Фемистокла над другими полководцами и даже заставили забыть о его низком происхождении. Никто из афинян больше не называл его выскочкой.

Когда взгляд Фемистокла остановился на гетере Аттис, та вызывающе улыбнулась, облизнула языком верхнюю губу и, засунув руку в вырез платья, продемонстрировала пышную левую грудь. Уверенный в себе Антифат вызывающе прохаживался, вертя маленьким округлым задом и томно улыбаясь гостям.

В последнюю очередь Фемистокл посмотрел на Дафну, которая стояла совсем близко от него. Девушка на мгновение застыла, чувствуя в этом взгляде неприкрытый цинизм, и постаралась принять равнодушный вид. По большому счету, Фемистокл был ей безразличен. Она давно выбросила бы его из своей памяти, если бы не роковое событие после битвы под Марафоном, которое неожиданно связало их.

Полководец отставил пустую чашу и сказал так, будто произносит что-то само собой разумеющееся:

— О коттабос, исполняющий желания! Теперь, под звон сверкающего металла, я хотел бы еще одну чашу этого прекрасного вина! — И протянул руку с пустой чашей.

Сначала было тихо. Никто не мог понять, шутит ли он. Но когда чашу Фемистокла наполнили и он поднял ее как победный трофей, поднялся невероятный крик.

— Он издевается над нами!

— Разве такое просят, когда выигрывают?

— Он богохульствует!

Только Эсхил сумел оценить этот жест и нашел слова похвалы для полководца.

— О, если бы глупцы могли понять, что чаша вина часто больше радует сердце, чем постель, полная гетер, и что короткий миг счастья дает человеку больше, чем обладание ста талантами серебра, вы бы не возмущались этим выбором!

Не обращая внимания на замечания окружающих, Фемистокл подошел к статуэтке Афродиты и, прежде чем кто-либо смог ему помешать, столкнул очаровательное произведение искусства с мраморного пьедестала. Глухой удар — и бронзовая фигурка разбилась. Голова, руки и туловище с грохотом покатились по белому каменному полу и остались лежать, напоминая изуродованную куклу, ставшую жертвой зловредного ребенка.

Фемистокл с равнодушием посмотрел на деяние своих рук, потом повернулся и без малейших признаков опьянения ровным шагом вышел из ателье.

Дафна, наблюдавшая за полководцем в непосредственной близости, ощутила укол в сердце. Увидев, как разбилось чудесное творение Главка, она почувствовала, что в этот миг ее собственное тело готово развалиться на части. Она ненавидела всех этих пьяных мужчин, которые только и думали, как бы обидеть ее и сделать ей больно. А Фемистокл, которого Дафна сначала жалела из-за гибели Мелиссы и которого она побаивалась, теперь вызывал у нее острую неприязнь.

Глава пятая

Кто же выиграет забег на один стадий? Ничто не занимало зрителей Олимпийских игр больше, чем этот вопрос.

В соревновании участвовали два самых быстрых бегуна — Эфиальтес из Трахинии и спартанец Филлес. Когда бежали эти двое, казалось, будто они летят, не касаясь земли. После определения победителя на этой дистанции эллинам предстояло назначить сроки проведения следующей, 74-й Олимпиады.

В многоязыком скоплении народа Дафна и Мегара сначала не особенно выделялись. На празднике было много красивых женщин и девушек — все незамужние, поскольку в священную рощу и на соревнования допускались только не связанные браком женщины. В старые времена обычаи были еще строже. Существовал даже закон, согласно которому женщинам во время игр запрещалось пересекать реку Альфиос. Нарушительниц должны были сбрасывать с высокой скалы. Такого, однако, ни разу не произошло. Однажды Ференика, заботливая мать атлета Писирода, переодевшись в мужскую одежду, последовала за своим сыном как тренер. Она неудачно прыгнула с трибуны, и разорванная одежда выдала, что она не мужчина. Но олимпийцы не сбросили ее со скалы. Они изменили закон и постановили, что впредь спортсмены и тренеры должны являться на соревнования голыми.

— Ты только посмотри на мускулы этого здоровяка, — говорила, хихикая, Дафна, указывая на одну из мраморных статуй перед белыми ступенями священного Альтиса. Многие спортсмены, в случае их победы, дарили статуи храму Геры и олимпийцу Зевсу. Так здесь и появилась эта необычная ярмарка, ошеломляющая своим тщеславием. Она состояла из сотен статуй с гордыми надписями. Самые старые из них были сделаны из фигового или кипарисового дерева, как, например, статуи кулачного бойца Праксидамаса с острова Эгина или борца Рексибия.

Мегара, которая не впервые была в Олимпии, знала многое о памятниках победителям. Она с удовольствием рассказала Дафне об одном мраморном силаче, вызывавшем ее восхищение.

— К сожалению, его уже нет в живых. — Мегара вздохнула. — В далеком Кротоне его сожрали волки.

— Волки?

— Да. Он нашел в лесу волчью яму и решил в одиночку помериться силами с волками. Его звали Милон, он шесть раз был победителем в борьбе. Чтобы повеселить людей, он любил устраивать разные фокусы. Так, например, никому не удавалось столкнуть Милона с намазанного жиром диска. Говорят, что он справлялся с натянутой, как струна, кишкой, которую невозможно было разорвать руками. Он обвязывал ее вокруг лба, глубоко вдыхал, задерживая дыхание, и напрягал височные мышцы. В результате кишка разрывалась. Но вот волчью яму он, очевидно, недооценил. Ловушка захлопнулась, и он не смог выбраться обратно. Волки растерзали его за считанные секунды.

— Какой герой! — удивилась Дафна и хлопнула в ладоши. — Слава тебе, Милон!

Потом они подошли к статуе кобылы Ауры, принадлежавшей Фидоласу из Коринфа. На старте эта лошадь якобы сбросила своего седока, помчалась согласно всем правилам соревнований, делая повороты в нужных местах, и первой пришла к финишу. Фидолас прибежал следом. Уточнив требования к состязаниям, судьи объявили кобылу Ауру победительницей, и Фидолас поставил скульптуру своей любимицы.

Самой знаменитой статуей в широком кругу была статуя кулачного бойца Феагена с богатого острова Фасос. Она была изготовлена в мастерской Главка. Когда Мегара упомянула это имя, Дафна задумчиво посмотрела на небо. Мегара угадала ее мысли и поспешила прогнать недобрые воспоминания следующим рассказом:

— Когда Феагену было девять лет, он на рыночной площади снял с пьедестала тяжелую статую божества и принес ее на плечах домой. Так силен он был. А потом, в качестве кулачного бойца, он одерживал одну победу за другой. Он побеждал сильнейших мужчин не только в Олимпии, но и на играх в Мантинии, Дельфах и Коринфе и завоевал тысячу четыреста лавровых венков. После его смерти жители острова Фасос воздвигли в его честь эту статую. Как-то ночью один мужчина, которого Феаген когда-то победил в бою, прокрался в святилище и из чувства мести стал хлестать великолепно отлитую статую кнутом. Но даже после своей смерти Феаген оказался сильнее. Кнут задернулся узлом вокруг статуи, она упала и задавила негодяя насмерть.

— Прекрасная история, — задумчиво произнесла Дафна.

— Это еще не конец, — сказала Мегара и продолжила: — Сыновья погибшего обвинили статую в убийстве. По строгим законам дракона это было возможно. Приговор гласил: ссылка. Так что статую погрузили в море…

— А как же Феаген снова оказался здесь?

— Остров Фасос поразила страшная засуха, и дельфийская пифия заявила, что островитяне вызвали гнев богов погружением статуи. Поэтому рыбаки выловили ее сетями, а жители острова поставили на почетное место. С тех пор пастбища и поля острова зеленеют и цветут, а деревья приносят богатый урожай плодов.

— Не ты ли Дафна, гетера с острова Лесбос? — раздался вдруг позади них чей-то голос.

Ионийка испуганно оглянулась.

— Да, это я, — тихо ответила она, увидев перед собой чернобородого незнакомца. — Что тебе нужно от меня?

Мегара попыталась увести девушку.

— Меня зовут Эякид. Я прибыл из города Магнезия, стоящего на берегах Меандра.

— Какое мне до этого дело? — вызывающе спросила Дафна и последовала за Мегарой.

— Я принес известие от твоего отца! — крикнул им вслед незнакомец.

Дафна остановилась, обернулась и рассмеялась чернобородому в лицо.

— Плохо придумал, чужеземец. Мой отец Артемид утонул в Марафонской бухте. Да будут боги милостивы к нему! — И она пошла дальше.

Но от Эякида не так-то легко было отделаться. Он пошел вслед за женщинами, оттеснил Мегару в сторону и снова заговорил с Дафной:

— Твой отец не погиб. Он раб и живет в оккупированной Магнезии. Датис и Артафрен оставили его там на обратном пути.

Для Мегары это было уж слишком. Она заслонила собой Дафну и угрожающе посмотрела в лицо навязчивому мужчине.

— Эй, ты! Откуда тебе известно все это? Исчезни!

Эякид опасливо осмотрелся по сторонам. Видимо, ему не хотелось, чтобы их разговор кто-либо подслушал.

— Не нужно так громко! — вежливо попросил он и приложил палец к губам. — Я его видел.

Дафна нерешительно вышла из-за спины Мегары и насмешливо спросила:

— Значит, ты, Эякид из Магнезии, утверждаешь, что видел моего отца Артемида из Митилини?

Чужеземец быстро закивал головой.

— Не только видел. Я с ним разговаривал, и он попросил меня разыскать тебя. Он не был уверен, что ты осталась в живых после сражения.

Дафна посмотрела на Мегару и увидела, что та колеблется. Потом она направила взгляд на Эякида и сказала с наигранным равнодушием:

— Ну хорошо. Допустим, что ты разговаривал с ним. И как он выглядел?

Эякид смутился. Он отвернулся, будто задумался, и не торопился отвечать.

— Среднего роста, темные волосы, густая борода… — после паузы не очень уверенно произнес он.

— А какого цвета его глаза?

— Клянусь Аидом! — вспылил незнакомец. — Откуда мне это знать? Неужели ты думаешь, что я запоминаю цвет глаз каждого, с кем разговариваю?

— Ну, тогда посмотри вокруг! — усмехнувшись, предложила Дафна. — Разве здесь не у каждого мужчины средний рост, темные волосы и густая борода?

— Ты права, — согласился Эякид.

Теперь, однако, Дафна передумала прерывать разговор.

— Предположим, — помедлив, сказала она, — я поверю, что ты видел моего отца живым. Что из этого следует?

— Что из этого следует? Ничего. Он просто сказал мне, что твое сердце переполнится радостью от такого известия.

— И он ничего не просил мне передать?

— Нет, — ответил Эякид. — Твой отец не был уверен, что ты жива. Когда он узнал, что я по делам направляюсь в Афины, он попросил отыскать тебя. Честно говоря, я уже почти забыл о поручении. Но во время одного из симпозионов я услышал, как гости за столами болтали о статуэтке Афродиты, моделью которой послужила гетера по имени Дафна с острова Лесбос. Они говорили, что заказчик разбил статуэтку, когда увидел ее, и никто не знает, почему он это сделал. Вот тогда я и вспомнил о человеке из Магнезии и спросил, где можно найти эту девушку, то есть тебя.

— Твой рассказ звучит правдоподобно и в то же время настораживает, — вмешалась Мегара. — Я надеюсь, тебе понятна наша недоверчивость. Для нас ты чужеземец, да еще из оккупированной Магнезии. Ты приходишь и сообщаешь, что отец Дафны жив, хотя она сама видела, как его накрыли волны. Поэтому она не бросилась тебе на шею, чтобы поблагодарить за радостную весть.

Дафна, до которой, казалось, только теперь начал доходить смысл услышанного, отчаянно потерла глаза, будто старалась очнуться от сна, готового превратиться в явь.

— А что делает в Магнезии человек, который предположительно приходится мне отцом? — спросила она.

— Он работает при дворе сатрапа, красит шерсть карийских овец.

— Мой отец никогда в жизни этим не занимался! — закричала Дафна и отчаянно замотала головой.

Эякид пожал плечами.

— Будучи рабом, он не имеет права выбирать себе занятие. Во всяком случае, я видел его за этой работой. Я торгую дорогими тканями. Мой корабль разгружается в гавани Фалера.

— Но он погиб! Он же погиб! Я своими глазами видела, как его поглотили черные волны Марафонской бухты! — Подойдя к Эякиду, Дафна начала стучать кулаками по груди чернобородого и горько заплакала.

— Этого не может быть! Ты слышишь, чужеземец из Магнезии! Этого не может быть!

Мегара оторвала девушку от Эякида и, крепко обняв, держала ее, пока та не успокоилась. Тем временем магнезиец откланялся, прошел вдоль ряда статуй и направился к входу на стадион. Дафна быстро догнала его, сняла с цепочки, украшавшей ее шею, медальон с изображением голубя и протянула его чужеземцу.

— Вот, — сказала она, тяжело дыша, — возьми этот медальон в Магнезию, покажи тому человеку и спроси у него, с какими событиями он связан. И когда судьба снова забросит тебя в Аттику, принеси мне ответ. Я отблагодарю тебя.

Эякид рассмотрел голубя с оливковой ветвью и, кивнув, опустил медальон в одну из складок своей одежды.

— В первые дни месяца элафеболиона, когда весеннее солнце пригладит пенистые волны зимнего моря, мой корабль снова придет в гавань Фалера.

— Да поможет тебе Гермес! — сказала Дафна, и Эякид скрылся в толпе посетителей стадиона.

Стадион был рассчитан на тридцать тысяч зрителей. Попасть сюда можно было через узкие ворота со стороны священного Альтиса или через склон горы Кронион. Места на трибуне предоставлялись только великим, заранее приглашенным гостям: правителям и тиранам, стратегам и народным вождям, элланодикам (десяти судьям, которым предстояло решать, кто победил, и награждать их), феоколам (которые заведовали святилищами), спондофорам, мантам и эгзегетам, происходившим из лучших семей Эллады (они, как правило, заботились об иностранных гостях).

Публика попроще располагалась на склоне горы Кронион, причем женщины занимали места на самом верху. Сейчас здесь находились и Дафна с Мегарой. Публика снизу глазела на них, так как подготовка к соревнованиям только начиналась и гораздо интереснее было рассматривать зрителей.

Кроткие манты за звонкую монету уже предсказывали победителя в беге на один стадий. Им станет, по их мнению, Филлес. Но не все верили в успех скромного юного спартанца, прибывшего на соревнования в сопровождении отца и брата. Он, правда, выиграл пять предварительных забегов, но с небольшим преимуществом.

Эфиальтес выглядел мощнее. Это был высокий, привлекательный мужчина с черными волосами и жилистым телом, приехавший на игры со своей родней. Замкнутые, неразговорчивые трахинийцы прибыли из ущелья Асопос, что к западу от Фермопил. В Трахинии проживало так мало народа, что ходила шутка, будто все они знают друг друга по имени. Где бы ни появлялся в эти дни Эфиальтес, его всегда окружали земляки. Они охраняли его и заботились о нем. Это вызывало уважение к олимпийцу со стороны зрителей.

— Если он победит, — сказала Мегара и, вытянув руку, указала на старт, где уже выстроились семь бегунов, — трахинийцы, наверное, понесут его на руках до самых Фермопил.

— А я ставлю на Филлеса, — ответила Дафна. — Не знаю, бегает ли он быстрее, но он мне больше нравится.

— Но он же спартанец!

— Ну и что? Да, они оставили афинян в беде. Но разве не ты говорила, что всякая политика заканчивается на берегах Альфиоса? — Дафна с улыбкой посмотрела на старшую подругу и добавила: — И даже войны прекращаются, чтобы враги могли помериться силами в мирном соревновании на беговой дорожке…

Мегара не нашлась, что ответить, и смутилась.

Линия старта представляла собой мраморный порог шириной в локоть с треугольной засечкой для отталкивания бегунов. Столбы высотой в человеческий рост отмечали место для каждого участника. Сама беговая дорожка разметки не имела, она была покрыта сухим желтым песком, который доставлял неприятности более слабым бегунам. Тот, кому приходилось бежать за более сильным атлетом, вынужден был глотать пыль, поднимавшуюся из-под ног соперника. Отстающему было трудно дышать, глаза начинали слезиться, и в результате такой бегун нередко сходил с дистанции. Поэтому старту придавалось большое значение. У каждого олимпийца были свои секреты.

Большинство соревнующихся атлетов стали наискось к линии старта и, отведя назад руки, ждали сигнала. Тактика обоих фаворитов была своеобразной. Эфиальтес пригнулся, оперся левой рукой о левое колено, правую ногу отставил назад. А над Филлесом даже стали смеяться, потому что он поставил правое колено на землю и обеими ладонями оперся о линию старта.

Одетый в красное элланодик протянул каждому участнику чашу, из которой тот вытянул жребий — деревянную палочку, на нижней части которой был номер стартовой дорожки. Эфиальтес, похоже, был доволен своим жребием. Он радостно подпрыгнул, но тут же вернулся на свое место, чтобы сосредоточиться. Филлес никак не отреагировал. Казалось, дорожка его не интересует. Он вернулся, вновь принял необычную позу, сделал рывок вперед, протопал несколько шагов по песку и вернулся назад. Остальные шаркали босыми ногами по стартовой полосе или нервно ходили взад-вперед.

Наконец раздались глухие удары литавр, и многотысячная толпа взревела. Зрители в ожидании смотрели на середину беговой дорожки, где элланодик в сопровождении двоих эгзегетов, несущих факелы, занял исходную позицию и перед украшенным лавровыми венками алтарем Деметры на склоне горы объявил стартовый список:

— По воле олимпийца Зевса верные священной олимпийской клятве бегуны на один стадий будут состязаться друг с другом, чтобы определить, кто из них лучший.

Первая дорожка: Хармидес, сын Клитоса из Кротона.

Вторая дорожка: Андроклес, сын Мирона с острова Мелос.

Третья дорожка: Филлес, сын Дамеона из Спарты.

Четвертая дорожка: Неон, сын Фессалоса из Афин.

Пятая дорожка: Эфиальтес, сын Изагораса из Трахинии.

Шестая дорожка: Сарон, сын Фалиадеса из Элиды.

Седьмая дорожка: Атталос, сын Клиторса из Сиракуз.

Если кто-то из вас может выдвинуть обвинение против кого-то из атлетов, будучи уверен, что тот не является свободным гражданином Эллады, замечен в кровосмешении или богохульстве, пусть поднимет свой голос и объявит это всему миру!

Стадион молчал, бегуны замерли. Если бы кто-нибудь назвал имя любого из атлетов, тот немедленно был бы снят с соревнований. Но этого не произошло, и элланодик продолжил:

— Тогда давайте же сигнал к началу бега!

Со всех ярусов стадиона раздались аплодисменты. Высоко наверху женщины размахивали пестрыми платками. Солидные мужи вскидывали вверх руки и выкрикивали имена фаворитов. Другие подпрыгивали и подбадривали своих любимцев:

— Беги быстрее Гермеса, посланец богов!

— Загони остальных в угол!

— Покажи им свои пятки!

Без сомнения, привлекательнее всех выглядел Эфиальтес с его бронзовой кожей, блестящей от масла, мощными мышцами рук и ног. Афинянин Неон, стоявший рядом с ним, был похож на горбатого варвара — маленький, с впалой грудью и кривыми ногами, которыми, казалось, ему всю жизнь приходилось обхватывать вздувшееся брюхо фессальской лошади.

На Филлеса можно было бы и не обратить внимания. Ничем особым он не выделялся, кроме высоких результатов в предварительных забегах. Он был не высок, не низок, не особенно мускулист, но и не худой, как стартовый столб. Уродливым его нельзя было назвать, но и красивым тоже. У многих, как и у Дафны, в голове вертелась мысль: откуда же у этого спартанца такая сила?

Стартер, голый, как и все спортсмены, поднял вверх связку хвороста, и все на стадионе замерли. Бегуны заняли свои стартовые позиции: Хармидес и Андроклес стояли, Филлес оперся ладонями на линию старта, Неон наклонился, как и два первых атлета, Эфиальтес оперся на левое колено, а Сарон и Атталос тоже застыли стоя.

У тех, кто наблюдал за соревнованием молодых людей, проходившим рядом с сокровищницами, алтарями и храмами на фоне открывающейся с высоты панорамы Эллады с ее пиниями и кипарисами, над которыми с лазурного неба светило яркое солнце, могла закружиться голова. Казалось, что волшебное действо, которое должно было начаться сейчас, вызывало особые, неповторимые чувства у каждого, кому посчастливилось присутствовать здесь. Священные Олимпийские игры и благородство спортсменов, готовых бороться за то, чтобы получить лавровый венок из рук элланодика, пробуждали в зрителях восторг и уважение.

Но вблизи картина выглядела более прозаично. От бегунов сильно пахло потом. Не летняя жара гнала пот из их пор. Каждый из них как минимум год готовился к этому моменту. Они привыкли к жаре и были очень выносливы. Но сейчас атлеты Лиспытывали страх, боялись проиграть.

Перед каждым маячили слава, материальное благополучие, авторитет в обществе и красивые женщины. Если бы победил афинянин, то он получил бы право до конца дней бесплатно питаться в пританионе, а также поместье и возможность сделать карьеру служащего. Олимпионик приносил славу своей стране.

Нередко атлету предлагали большие деньги, чтобы он бежал медленнее, чем может на самом деле. А если это не помогало, то бегуну обещали, при покровительстве какого-нибудь именитого мецената, купить в храме Афродиты в Акрокоринфе или в храме Аполлона Дельфийского сто священных проституток. Иногда предлагали деньги — не меньше одного таланта серебра.

Стартер взмахнул связкой хвороста, и из тысяч глоток вырвался крик:

— Бегите!

Филлес, спартанец, вскочил с земли, как лягушка из Беотии, но Эфиальтес, трахиниец, не дал ему шанса уйти. Он рванулся, догнал противника и мощно помчался по песку стадиона. Остальные, как это было видно уже с первых шагов, не имели никаких шансов на победу.

Трибуна и ярусы разделились на два лагеря. Одни кричали:

— Филлес, Филлес!

Другие подбадривали своего любимца Эфиальтеса. Пока они бежали наравне. Филлес бежал энергично, коротким, быстрым шагом. Эфиальтес выигрывал за счет легких, длинных прыжков. Его ноги почти не касались земли. У зрителей создавалось впечатление, что его тело удлинилось. Филлес, как боевая машина, бежал рядом с ним. Они оторвались от остальных уже на три шага. Последним шел Неон.

Сильные ноги Филлеса подняли желтое облако, которого все боялись, потому что оно сразу окутало бегущих сзади атлетов, и теперь их трудно было отличить друг от друга. Оба фаворита не видели этого. Им в лицо светило слепящее солнце, а жгучий пот заливал глаза. Лица зрителей, сидевших по обеим сторонам дорожки, слились в одну светлую массу.

Эфиальтес слышал громкое прерывистое дыхание спартанца, но еще громче стучало в его собственных висках. Шум публики он вообще не воспринимал. Казалось, его легкие кипели, уменьшились в размере и требовали больше воздуха. Из горла вырывались булькающие звуки. Ему не хватало воздуха, но вдохнуть глубже он не мог.

Филлес дышал тяжелее. Его бег требовал больше сил. Выдержит ли он? Бегун отчаянно размахивал руками. Сжав кулаки, он будто пытался пробить сопротивление воздуха. Но как только ему начинало казаться, что он обгоняет трахинийца, тот снова подтягивался.

Половина дистанции была пройдена, но ни один из фаворитов еще не искал глазами линию финиша. Их взгляды были направлены в горячий песок. Ни тот ни другой не видел своего соперника, но слышал, чувствовал и ненавидел его. Если человек долго тренируется, если все его мысли направлены только на достижение победы, если победа близка, но вдруг находится человек, который хочет вырвать у тебя эту победу, то начинаешь ненавидеть его, даже если это лучший друг.

Как ни старался Эфиальтес оторваться от спартанца, пуская в ход последние резервы своего стального тела, ему это не удавалось. И откуда у этого Филлеса столько сил?

Филлес поднял голову и слегка наклонил ее. Казалось, он смотрит на соперника, но его глаза были закрыты. До финиша оставался один плефрон, тридцать шагов. И тут произошло то, чего никто не заметил, но что сыграло решающую роль.

Филлес, все еще неистово размахивающий руками, вдруг разжал левый кулак и сыпнул в залитое потом лицо трахинийца горсть желтого песка, который он набрал на старте. Эфиальтес не понял, что произошло. Он отчаянно замотал головой, зажмурил глаза и пытался бежать дальше, почти ничего не видя.

Этого мгновения хватило для того, чтобы Филлес вырвался вперед. Зрители скандировали:

— Филлес, Филлес!

Эфиальтес едва различал очертания соперника. Он потерял ритм, пошатнулся, споткнулся и рухнул на дорожку, как раненый зверь, подняв над собой пыльное облако. Филлес пересек финишную черту.

— Слава Филлесу! Слава победителю из Спарты!

Дафна вскочила и в восторге зааплодировала.

— Он выиграл! — воодушевленно крикнула она и в порыве чувств толкнула Мегару в бок локтем. — Победа спартанца!

Трапеза в честь победителя в булевтерии возле Альтиса, как всегда, была главным моментом игр. Эгзегеты получали огромные чаевые, когда проходили мимо какого-нибудь честолюбца, греющегося в лучах славы победителя. По олимпийским правилам приглашались только участники соревнований, их сопровождающие и представители государства. Это исключительно мужское общество разбавляли своей красотой и умными беседами только гетеры. После олимпиад некоторые из красавиц оказывались при дворе властителя какой-нибудь далекой страны в качестве возлюбленной или супруги.

Афинянину Неону приходилось утешаться не победой, а лишь участием. И с каким бы уважением ни относились в Элладе к главному лозунгу Олимпиады, ему и его людям отвели место в самом конце подковообразного стола.

Дафна и Мегара подсели к расстроенному бегуну, стараясь утешить его добрыми словами. Он был молод, и впереди у него было еще много олимпиад. Эфиальтес, пересекший финишную черту предпоследним, старался не смотреть на окруженного толпой победителя, который высокомерно поглядывал на своих соперников. Когда Эфиальтес заявил протест, арбитры только пожали плечами. Никто ничего не видел, и все решили, что он просто упал.

Олимпийская клятва не разрешала покидать игры с протестом. Это навлекло бы позор на весь народ трахинийцев. Так что Эфиальтес сидел не двигаясь и смотрел перед собой, пытаясь совладать с эмоциями и подавить в себе чувство горечи от поражения. Он ненавидел этого Филлеса, ненавидел его и всех спартанцев.

Мегара незаметно исчезла. Она сочла, что трахиниец сейчас больше нуждается в утешении, чем юный афинянин. Неожиданно Дафна почувствовала на себе чей-то взгляд. Обернувшись, она обомлела: сзади нее стоял Фемистокл, крепкий, как фессальский бык, и пристально смотрел на нее. Полководец молчал. Ни приветствия, ни поклона. Он не был удивлен их встрече. По-видимому, он ожидал увидеть ее здесь. Дафна, тщетно стараясь уловить хотя бы намек на улыбку, собралась с духом и сказала:

— Что ты уставился на меня? Неужели оригинал кажется тебе еще более отвратительным, чем копия? Может, мне стоит опасаться быть сброшенной с этой скамьи?

— Статуэтка была подарком Аполлону Дельфийскому, который я заказал. Я заплатил за нее, а значит имел право и разбить ее, — невозмутимо заявил Фемистокл.

— Аполлон разгневается на тебя, если ты будешь так обращаться с подарками, предназначенными ему!

— Я подарю ему новую статуэтку. Какое тебе дело до этого?

— Никакого. Я только надеюсь, что новый дар понравится ему больше.

— Почему это?

— Потому что только так ты сможешь оправдаться перед победителем дракона за свой позорный поступок!

— Позорный поступок? Я не вижу своей вины. Вот если бы я приложил руку к тебе, чтобы ты прикусила свой слишком длинный язык, то…

Он не успел договорить, потому что Дафна неожиданно встала и, размахнувшись, дала полководцу пощечину. Покраснев от гнева, она в отчаянии крикнула:

— Давай, воображала, бей! Больше ты ни на что не способен!

Едва она произнесла эти слова, как осознала, что зашла слишком далеко. Ее вызывающий, уверенный взгляд стал испуганным, когда она увидела, что массивное тело Фемистокла медленно надвигается на нее. Полководец склонился над Дафной и схватил девушку своими сильными руками.

В это мгновенье Дафна чуть не лишилась чувств. Она ощутила бесконечную пустоту и заметила, что не оказывает совершенно никакого сопротивления. Ей показалось, что она жаждет телесного наказания, может быть, даже гибели от рук этого необузданного афинянина.

Дафна чувствовала на своих плечах железную хватку Фемистокла и обреченно закрыла глаза. Он резко поднял девушку вверх, и ее голова запрокинулась. Гетера в страхе ожидала, что в следующий момент он со страшной силой швырнет ее назад, но вместо этого Фемистокл прижал ее к себе. Она почувствовала свои трепещущие груди на его груди, ощутила исходившие от мощного тела мужчины силу и тепло. Его рот приник к ее рту, и его губы раскрылись навстречу ее губам. Его язык искал ее язык. И Дафне показалось, что она падает в бездну.

Ее руки безвольно свисали. Она инстинктивно пыталась оттолкнуться и найти опору, но ничего не получалось. Тогда она обхватила сильную спину мужчины, впилась ногтями в его плоть, так что он должен был почувствовать боль, но все было тщетно. Больше не сопротивляясь, гетера покорно лежала в его руках.

Что происходило с ней сейчас и что произойдет дальше — об этом Дафна не хотела думать. Шум трапезы, зеваки вокруг них — все это было безразлично и далеко. Ей лишь хотелось, чтобы невероятный миг ошеломленности и женской беспомощности никогда не заканчивался.

Но постепенно Дафна пришла в себя и посмотрела в глаза Фемистокла, которые, как и прежде, ничего не выражали. Ионийка снова взяла себя в руки и услышала из своих уст слова, которые она не собиралась говорить:

— Разве ты не тот великий Фемистокл, который однажды заявил, что я когда-нибудь возжелаю быть проданной на рынке рабов?

— Да, это я. Именно так я и сказал.

Дафна ждала какого-то объяснения, отговорки или извинения. Но полководец не произнес ничего в свое оправдание. Он стоял перед ней как могучий дуб, с которым ничего не может случиться, если шторм сломает одну из его веток.

Оскорбленная в своих самых глубоких чувствах, девушка продолжала жалить:

— Разве ты не тот великий Фемистокл, который в порыве высокомерия разбил статуэтку, посвященную Аполлону Дельфийскому?

— Не в порыве высокомерия! — возразил Фемистокл.

— И какова же иная причина? Тебя охватил гнев, когда Главк объявил, что моделью для бронзовой Афродиты послужила Дафна? Именно та, которую ты хотел бы продать на невольничьем рынке.

Фемистокл набрал в легкие воздуха. Дафна чувствовала, как тяжело дается ему ответ.

— Главк — гений, — сказал он. — Его Афродита была шедевром. Никогда в жизни мне не доводилось видеть столь прекрасное произведение искусства. Я был очарован скульптурой и подумал, что это плод воображения великого Главка, который стремился создать идеал женщины. Но вдруг я заметил рядом со статуэткой тебя, Афродиту во плоти, и одновременно обратил внимание на похотливые взгляды гостей, услышал их грязные намеки. Они, глядя на Афродиту, уже считали деньги, потому что надеялись купить тебя. Я просто не мог вынести всего этого. Любой взгляд, любое замечание причиняли мне боль. Мне не хотелось, чтобы они глазели на статуэтку и узнавали в ней тебя, поэтому и столкнул ее с пьедестала.

Дафна молчала. Она поняла, что этот мужчина не похож на остальных и, оценивая его поступки, нельвя подходить с обычными мерками. Под маской вояки, которого ничем нельзя смутить, скрывалась очень чувствительная натура. Но как вести себя с этим мужчиной? Ответить ли ей на неожиданное проявление чувств Фемистокла? И какие это должны быть слова?

Полководец прервал неловкое молчание и голосом, полным спокойствия и твердости, как будто все уже было решено за нее, произнес:

— Я хочу тебя, Дафна. Я хочу, чтобы ты была только моей, слышишь? Ты — моя Афродита.

Дафна сглотнула. Она боялась, что ее ответ прозвучит фальшиво, однако, собравшись с духом, сказала:

— О Фемистокл! Ты забываешь, что я гетера, а гетера никогда не принадлежит одному мужчине. — Едва закончив фразу, она почувствовала невыносимую душевную боль и чуть не заплакала.

Пока Дафна перед серебряным зеркалом без рамки наносила на лицо свинцовые белила и подводила глаза темно-зеленой шиферной пастой, Мегара убеждала ее:

— Поверь мне, Дафна, никто здесь не причинит тебе вреда. Мы все тебя любим!

В доме гетер у Карамеикоса царила напряженность. С тех пор как Дафна нашла у себя в постели змею, девушке казалось, что ее хотят убить.

— Ты меня любишь, Мегара! — ответила Дафна. — Точно такие же нежные чувства и я питаю к тебе. Остальные улыбаются мне, но за их улыбками скрывается ненависть.

Мегара покачала головой.

— Да, конечно, твою молодость, привлекательность и красоту тяжело переносить любой женщине. Но я думаю, ты заходишь слишком далеко, когда думаешь, что все только и ждут, чтобы избавиться от тебя.

— Не все! — Дафм вздохнула. — Но Аттис преследует меня. В этом я уверена. Или ты считаешь, что гадюка сама заползла ко мне в постель? Ты и сама знаешь, Мегара, что Аттис говорила неправду, когда утверждала, будто я играю с лягушками и змеями. Я их не боюсь, это правда. Дома, на Лесбосе, мне часто приходилось наблюдать за этими животными в горных пещерах. Но чтобы брать их к себе в постель — об этом у меня и мысли не возникало! Я думаю, что все это устроила Аттис.

— Аттис! Все время Аттис! Всегда она сеет раздор в этом доме!

— Нет, — ответила Дафна. — Не Аттис сеет раздор. Причина во мне. Как только я появилась в этом доме, начались ссоры и распри. Я чужая овца, которая принесла беспокойство в загон. Я должна уйти.

Мегара отложила в сторону хитон с пурпурной оторочкой, который она приготовила для Дафны, взяла девушку за руки и прижала к себе.

— Малышка, куда ты собралась уходить? Не давай лести мужчин ослепить себя. Конечно, твоя красота притягивает их, и они обожают тебя больше, чем любую другую. Но не забывай, что дома у каждого из них на постылом брачном ложе лежит жена, некрасивая и глупая. И она ревностно заботится о том, чтобы он не терял свою влиятельность и благосостояние. Фемистокл не является исключением.

Последнее замечание попало в цель, и Дафна тут же откликнулась:

— Оставь Фемистокла в покое!

— Я знаю, что этот достойный мужчина, выдающийся полководец, ухаживает за тобой. Я только за тебя рада. Но у него, как и у большинства из них, есть жена и дети. И он никогда не бросит их.

— Прошу тебя, замолчи! — вспыхнула Дафна и вырвалась из объятий подруги. — У меня никогда не было серьезных намерений в отношении Фемистокла. Я — гетера и знаю, что мне делать.

Служанка сообщила, что прибыл паланкин для Дафны.

— Паланкин? — удивленно спросила Мегара. — Кто же это прислал тебе паланкин?

— Дифилид, — ответила Дафна и надела хитон. — Он очень вежливо пригласил меня на один из своих симпозионов. Этот богач не смеет ко мне прикоснуться, но лишь одно мое присутствие доставляет ему огромную радость. Дифилид — старик и не блещет умом, но он знает жизнь. Я решила не отказывать ему, если он желает видеть меня рядом с собой.

Мегара усмехнулась и, провожая Дафну, вложила ей в руку небольшую розовую баночку. Та не хотела брать ее, но Мегара настояла:

— Женщина никогда не знает, что ее ждет! — И Дафна уступила.

Баночка из матового стекла имела форму яблока и содержала бальзам Афродиты, тайну которого тщательно оберегали греческие гетеры. Обычные проститутки для предотвращения зачатия надевали на фаллос своих ухажеров мочевой пузырь животных или принимали горячие ванны. Гетеры, которые, на первый взгляд, не применяли никаких противозачаточных средств, беременели крайне редко.

Волшебным средством являлась мандрагора, трава с корнями в форме фаллоса. Корни сушили, толкли и смешивали со всякими ароматическими мазями. Все вместе доставляло удовольствие мужчине и предохраняло от зачатия.

Четыре раба, несшие паланкин, вели себя молчаливо и сдержанно. Они бежали по темным переулкам, которые с наступлением сумерек становились все более мрачными. Уличного освещения не было, так что носильщики перед каждым перекрестком издавали громкий крик, чтобы обратить на себя внимание и ни с кем не столкнуться.

Это было время бродяг, воров и сутенеров. Дафна была очень рада, когда они наконец миновали ворота Дипилон, вышли к более приличной части города и повернули на кипарисовую аллею, которая, протянувшись через парк, вела к особняку Дифилида. На мраморных статуях по обеим сторонам дороги горели красные факелы, придававшие обстановке театральность и особое очарование.

Дифилид любил такие праздники. Многие завидовали ему. Успех коневода и сказочное богатство, обязывавшее его оснащать половину флота, обеспечивали ему авторитет и влияние в Афинах. После смерти своей молодой жены, которая, как говорили, десять лет назад умерла от сифилиса, Дифилид окружил себя огромной командой слуг, секретарей, рабов и проституток, которые читали по глазам любое его желание. Это нравилось своенравному старику.

Если бы он швырялся деньгами, пропивая их во время дорогих симпозионов, то афиняне, конечно, относились бы к нему с презрением. Но Дифилид славился своим меценатством и благотворительностью.

Чем ближе они подходили к обрамленному дорическими колоннами порталу виллы, тем больше Дафна убеждалась, что здесь что-то не так. Где шумные танцующие гости? Где веселая музыка флейтисток? Несколько празднично одетых мужчин стояли небольшими группами и, оживленно жестикулируя, дискутировали, подобно трагикам во время поэтических конкурсов на Дионисиях.

Дафна уже подумала, не лучше ли ей отдать рабам приказ поворачивать обратно. Но тут ей навстречу вышел демарх Эгзекиас, глава этой части города. На почтительном расстоянии от него стояли два демосия, судебные писари.

— Ты Дафна, дочь Артемида из Митилини?

— Да, это я. Но скажи мне, что все это значит?

Почтенный демарх ничего не ответил, а только сделал приглашающий жест, и демосии стали по обе стороны от Дафны. Два раба открыли входную дверь, и она увидела сверкающий мрамором зал, в котором оказалось не менее сотни гостей. Посреди зала на возвышении лежал Дифилид. Он был мертв.

— Пойдем! — попросил ее Эгзекиас со строгостью служащего, который в данной ситуации должен исполнять свои обязанности, и повел Дафну в небольшую пинакотеку,[115] украшенную дорогими картинами и статуями. Очевидно, это помещение служило хозяину дома рабочим кабинетом. Демарх сел за высокий письменный стол, развернул папирус и начал читать монотонным голосом, свидетельствующим о том, что ему не в первый раз приходилось выполнять подобную миссию:

— Я, Дифилид, сын афинянина Клеофона, составил это завещание в присутствии двух ниженазванных свидетелей и демарха Эгзекиаса, который поклялся исполнять свои обязанности по законам Солона…

Голос, демарха доносился до нее как будто издалека. Дафна слышала, как он называл чьи-то имена, перечислял сведения о родственных связях, домах, участках и угодьях. Вдруг Эгзекиас повысил голос и посмотрел в ее сторону.

— Поместье в Сунионе со всеми рабами и ежегодным доходом, а также городской дом на Священной улице, ведущей в Элевсин, со всей прислугой я завещаю гетере Дафне, дочери Артемида из Митилини. Я настоятельно прошу ее преодолеть свою гордость и оказать мне в смерти маленькую любезность, поскольку при жизни я был лишен всякой благосклонности с ее стороны.

Демарх смущенно откашлялся, произнес несколько формальных фраз и заключил свою речь словами:

— Сим я исполнил свой долг.

Глава шестая

Громче всех кричали торговцы рыбой. Стараясь привлечь покупателя, они не стеснялись в выборе самых неожиданных эпитетов и сравнений.

— Сардины, слаще меда!

— Головоногие моллюски, нежнее дубленой кожи!

Гавань Фалер в песчаной бухте к юго-западу от Афин была забита судами, которые привозили сюда товары со всего света. Хозяева маленьких скорлупок с заштопанными парусами выгружали корзины с виноградом, инжиром, дыней, шелковицей, гранатами, грушами и сливами, которые в изобилии росли на островах. Из широких, вместительных трюмов грузовых кораблей с острова Эвбея погонщики, ругаясь и щелкая кнутами, выволакивали на поскрипывающие трапы жирных овец и коров с большим выменем. Мавры из африканской Кирены, которую греки с острова Фера заселили полтора столетия назад, несли на головах связки стеблей сильфиона и мешки с бобами, чечевицей и луком. На корабле из Сиракуз портовые служащие спорили с торговцем, выясняя вопрос о том, испортился ли привезенный им заплесневелый сыр или эта плесень — признак наивысшей зрелости продукта. Египетский парусник с очень высоким такелажем ожидал разгрузки ценного папируса. Рядом стоял парусник из Фракии с деревянными сундуками и ящиками, рамами для кроватей и разной мебелью. Лошади из Фессалии, собаки с Эпироса, слоновая кость из Ливии, изюм с Родоса…

Торговцы старались закупить товары по минимальной цене, быстро перегружали их на ручные тележки и мчались по оживленной дороге в Афины. Каждый старался первым привезти новый товар на агору. Специальные служащие, так называемые метрономы, ходили от корабля к кораблю и сверяли весовые гири иностранных торговцев со своими собственными. Фальшивые гири они бросали в море, не обращая внимания на протесты торговцев. Другие надзиратели, ситофилаки, записывали цены и качество товаров, препятствуя тем самым немотивированному завышению цен. Если цены их не устраивали, то корабль вместе с грузом отсылался обратно.

Надо всем этим разливался аромат экзотических пряностей, смешиваясь с вонью от скота и протухшей рыбы. Птицу забивали на месте. Крупную рыбу-меч и головоногих моллюсков разрезали на куски. Запах ладана, благовоний и мазей не мог перекрыть смрада от протухших на солнце внутренностей и крови.

— Только в Милете, до того как его разрушили, я видел порт больше, чем этот, — заметил Сикиннос, сопровождавший Фемистокла в северную часть порта Фалер, где строился новый афинский флот.

Фемистокл отмахнулся.

— Этот порт трещит по швам, — сказал он. — Афиняне приняли его в древние времена как подарок богов. Природная бухта не требовала специальных сооружений. Теперь же он представляет собой риск для нашей безопасности. Любой вражеский флот, даже такой маленький, как флот Эгины, может устроить блокаду из кораблей и перекрыть нам выход в море. На суше порт даже не огражден защитной стеной. Нам нужен новый порт, укрепленный город и стена, идущая от моря до самых Афин.

Сикиннос рассмеялся.

— Но больше нет рабов-варваров, которые могли бы открыть в Лаврионе новое серебряное месторождение.

— Они неплохо на этом сыграли. Цена свободы показалась мне умеренной. И ты, Сикиннос, можешь хоть сегодня вернуться на родину, вооружиться и вместе с Дарием прийти сюда как враг.

— Нет, господин, — ответил Сикиннос. — Моя родина — Эллада. Хоть я и не свободен в этой стране и имею меньше прав, чем портовая проститутка, все равно я принадлежу земле моих отцов.

Фемистокл остановился, положил руку на плечо своего спутника и с твердостью в голосе произнес:

— Сикиннос, будем считать так: ты мне не раб и не мой слуга. Ты — мой друг, мой домашний учитель и писарь, и за свою работу ты получаешь достойную плату, как отпущенный на свободу метек.

Мужчины молча обнялись и пошли дальше. Звонкие удары молотков и мощных копров все больше заглушали крик торговцев. Пахло древесиной и расплавленной смолой. Строительство первых триер с высокими носами было в стадии завершения. Фемистокл, с гордостью посматривая на новенькие судна, размечтался.

— Скажи, Сикиннос! — говорил он. — Тебе не кажется, что блестящие носы кораблей похожи на благородно изогнутую шею, на колышущиеся груди и развевающиеся волосы гетеры? И при этом стройный парусник обладает силой пятиборца. Он может нести сто семьдесят гребцов в три ряда. Как ты думаешь, сможет ли такая триера противостоять варварам?

Сикиннос долге смотрел на триеру испытующим взглядом, а потом сказал:

— Она стройнее, чем боевой корабль Ахеменидов. А это значит, что она быстроходнее. Кроме того, мне кажется, что здесь короче весла.

— Твой глаз не обманывает тебя! — с восхищением ответил Фемистокл. — Более короткие весла обеспечивают кораблям маневренность, и они быстрее набирают скорость. Длина этих весел — девять локтей. А гребцы Дария должны мучиться с десятью локтями. Это значит, что мы противопоставим превосходящим нас по численности варварам силу и быстроту действий.

Сикиннос кивнул и, переступая через балки и опорные камни, последовал за Фемистоклом к деревянным конструкциям одного из доков, где добрая дюжина маляров как раз занималась нанесением рыжевато-коричневой грунтовки на корпус корабля. Двое рабочих тщательно вырисовывали огромный глаз на передней части судна ниже штевня.

Фемистокл повернулся, поджидая Сикинноса, который едва успевал за ним.

— Теперь я покажу тебе самое лучшее, что есть на новых греческих кораблях. Ты знаешь, что черные парусники варваров имеют один таран. А у нас их два!

Сикиннос осмотрел смертоносную конструкцию на носу триеры. На половине высоты носа из корпуса корабля выдавался таран длиной в два размаха рук, украшенный остроносой волчьей головой. А двумя локтями ниже, то есть ниже ватерлинии, из корпуса торчал второй таран, в два раза длиннее и в три раза толще первого. Этот таран заканчивался мощным, острым как нож трезубцем, каждый зуб которого был толщиной в руку.

— Этот проэмболион, <— пояснил Фемистокл, с нежностью поглаживая верхний таран, — предназначен для разрушения верхней части вражеского корабля. Кроме того, он должен предотвратить слишком глубокое проникновение нижнего тарана, чтобы мы смогли оторваться от тонущего парусника. Как ты полагаешь, Сикиннос, сможем ли мы благодаря этому побить варваров?

Сикиннос ничего не ответил. Сквозь многочисленные балки и переплетения планок он пристально смотрел на соседний док, где двое мужчин, вооружившись линейками, обмеряли тараны и аккуратно записывали результаты на табличку. Фемистокл тоже некоторое время незаметно наблюдал за лихорадочными движениями обоих. Когда же мужчины поспешно покинули док, он коротко сказал:

— Пойдем!

И они вместе с Сикинносом, не теряя времени, последовали за незнакомцами.

Одним из выдающихся качеств Фемистокла было то, что он знал каждого афинянина в лицо и почти ко всем обращался по имени. Но этих двоих он никогда не видел, поэтому решил проследить за ними, держась на почтительном расстоянии, чтобы не вызвать подозрений. Оба незнакомца пытались пробраться к той части гавани, где стояли на якоре торговые корабли. Протиснувшись меж доверху нагруженных тележек и высоких штабелей толстых мешков, они скрылись под палубой грузового парусника, на носу которого было написано «Филлис».

Фемистокл и Сикиннос в растерянности посмотрели друг на друга, но потом полководец жестом позвал друга идти за ним.

В управлении порта, маленьком, грязном, открытом со всех сторон здании, в котором одновременно находились афинская налоговая служба, таможня и служба перевозок, Фемистокл разыскал демосия, чтобы узнать, откуда этот корабль, чем он нагружен и как зовут капитана.

Служащий провел пальцем по висевшей на стене таблице, на которой в алфавитном порядке были записаны названия всех стоявших на рейде кораблей.

— «Филлис»? — переспросил он. — Корабль пришел из Милета!

— Из Милета? — Сикиннос испугался. — Клянусь всеми богами, я чувствовал, что уже где-то видел этого человека!

— Ты с ним знаком, с этим чернобородым?

— Не то чтобы знаком, но встречался.

— Где?

— В Милете. Когда Датис и Артафрен вышли с войсками на побережье, в Милете опрашивали шпионов и доносчиков с ионийских островов и из греческих городов, чтобы составить как можно более точную картину о положении в Элладе. Я был в числе десяти переводчиков.

— И среди шпионов находился этот чернобородый?

— Я совершенно уверен. Но его имя мне сейчас не вспомнить. Я думаю, он здесь в качестве торговца тканями и ведет разведку в материковой части Греции. Государственными тайнами он, скорее всего, не занимается, но, возможно, выведывает какие-нибудь важные подробности.

Фемистокл схватил друга за плечи, затряс его, как трясут ореховое дерево в месяце боэдромионе, и воскликнул:

— Сикиннос, ты посланец богов! Знаешь ли ты, что сейчас спас греков от угрозы поражения?

— Ты полагаешь, — ответил Сикиннос, у которого тоже появилось страшное подозрение, — что чернобородый снимал мерки с таранов греческих кораблей, чтобы передать их персам?

Фемистокл молча смотрел на пыльную дорогу, беспокойно притопывая правой ногой и раздумывая, что ему делать дальше. Внезапно он выпрямился, подтолкнул Сикинноса и помчался к причалу. Сикиннос с трудом поспевал за неистовым полководцем, который, работая локтями, протискивался сквозь ряды рыбаков, торговцев и извозчиков. Но когда они добрались до того места, где только что стоял у причала милетский корабль, того уже и след простыл. «Филлис» был далеко от рейда. Горячий юго-западный ветер раздувал его светлые паруса.

Какое-то мгновенье Фемистокл колебался, беспокойно поглядывая по сторонам, а потом помчался к одному аттическому торговому кораблю, команда которого как раз штабелевала тонкие гончарные изделия, и крикнул:

— Я Фемистокл, сын Неокла, из филы Леонтис. Кто ваш хозяин?

Один матрос указал большим пальцем через плечо на человека, который возился с такелажем. Тот сразу подошел к Фемистоклу.

— Я Оленос, капитан. Что тебе нужно?

— Видишь там корабль, который как раз отправляется в плавание? — Полководец кивнул в сторону юга. — На его борту шпионы! Во имя Гермеса и всех богов Греции, мы должны их догнать!

— Шпионы? — Оленос перепугался.

— Нам нельзя терять ни минуты!

— Но мой груз, господин!

— Город возместит тебе все. Я клянусь именем моего отца Неокла!

Оленос отдал несколько коротких команд. Весла погрузились в воду, юго-западный ветер расправил передний парус, и корабль стал медленно выходить из гавани.

Фемистокл, Сикиннос и Оленос стояли на носу, подставив лица беспощадно палящему солнцу. «Филлис» имел преимущество в четыре-пять стадиев, но аттическое грузовое судно быстро набирало ход.

— Милетский корабль… — задумчиво произнес Оленос, прикрыв ладонью глаза. — Он довольно долго стоял в гавани. Во всяком случае, дольше, чем это было необходимо для разгрузки. — Капитан руками сделал таинственные знаки двоим рулевым, которые стояли по бокам на корме и длинными веслами поддерживали курс.

— Мы сможем его догнать? — обеспокоенно спросил Фемистокл.

Оленос выпятил нижнюю губу.

— Чертовски быстрое судно! Видимо, на его борту нет груза. Но Посейдон на нашей стороне. Говоришь — шпионы?

— Мы наблюдали за двумя мужчинами, которые измеряли тараны нашего нового флота. Они взошли на этот корабль, и вскоре он отчалил.

— Клянусь Зевсом! — вырвалось у капитана. — Мы обязаны его догнать. — Оленос дал рулевым новые знаки, и корабль, слегка изменив курс, пошел ближе к берегу, где, как знал каждый эллин, из моря выступали опасные рифы.

Полководец с тревогой посмотрел на капитана.

Оленос заметил его обеспокоенность и пояснил:

— Если на борту этого «Филлиса» действительно шпионы, то он направится в сторону Азии, взяв курс на восток. Мы сейчас пойдем вдоль берега к Суниону. Это даст нам преимущество за счет более сильных ветров. Потом мы повернем на юг и, таким образом, станем на пути шпионов.

Фемистокл смотрел в воду. Время от времени из глубины вырисовывались причудливые рифы. Некоторые из них были угрожающе близко к лазурной поверхности воды. Сикиннос наблюдал за удаляющимся милетским кораблем. Оленос с потрясающей уверенностью командовал рулевыми.

— Когда я иду на Эвбею, — крикнул он против ветра, — я всегда выбираю этот путь. Он самый короткий и быстрый. Правда, немного опасный, но я знаю его как свои пять пальцев.

Фемистокл рассмеялся, но тут же снова посерьезнел и осведомился у капитана:

— У тебя есть оружие на борту?

— Оружие? — переспросил Оленос. — Несколько копий, мечей и кинжалов, но ни одного лука. — Капитан с беспокойством посмотрел на Фемистокла. — У нас же не военный корабль. Ты думаешь, что будет рукопашная?

— Надеюсь, что нет, — ответил полководец. — Мы должны застать их врасплох. Но, несмотря на это, у каждого из нас должно быть под рукой оружие.

Оленос кивнул и исчез под палубой. Тем временем корабль шел мимо гавани Анафлистос, охранявшей рудники Лавриона. Теперь перед ними лежал небольшой скалистый остров Патроклос, и, как только нос корабля направился на круто обрывающийся в море мыс Сунион, самую южную оконечность Аттики, рулевые развернули весла, а матросы переложили мощный главный парус на другую сторону. Аттическое грузовое судно взяло курс на юг.

Теперь все члены команды — капитан, рулевые и шесть матросов — были на палубе и слушали Фемистокла. Шпионов можно взять только хитростью, решил Фемистокл, и Оленос согласился с ним. Так как они не знали, вооружены ли милетцы, то нужно было вести себя так, чтобы варварам и в голову не пришло хвататься за оружие. Лучше всего было сделать вид, что они терпят бедствие и нуждаются в помощи. Когда вражеский корабль подойдет ближе, они должны выхватить оружие и взять «Филлис» на абордаж. Фемистокл заявил, что берет на себя чернобородого, а Сикиннос — его спутника, молодого человека. Матросы же набросятся на милетских моряков. Только Оленос и рулевые, по решению полководца, обязаны были оставаться на своих постах.

«Филлис» медленно приближался с запада. Аттический корабль, как и предсказал Оленос, оказался на его пути. На лицах матросов был неприкрытый страх. Сикиннос тоже выглядел встревоженным.

Фемистокл старался всех успокоить:

— Я знаю, что вы не солдаты и вам легче обращаться с канатами, чем с копьями. Но подумайте о том, что на борту милетского корабля тоже не солдаты, а такие же матросы, как и вы. Преимущество же на вашей стороне, потому что только вы знаете, что будет происходить дальше.

Матросы молча кивали, не отрывая взгляда от «Филлиса». Насколько можно было рассмотреть издали, команда милетцев по численности не превосходила команду афинян. Теперь корабли разделяло чуть меньше стадия. Оленос сложил руки рупором и крикнул:

— Во имя Посейдона! Нам нужна ваша помощь!

На «Филлисе» показался чернобородый.

— Во имя Посейдона! Помогите нам! — повторил Оленос.

Чернобородый бегал с носа на корму и обратно и давал матросам какие-то указания. На обоих кораблях был приспущен главный парус, и они сближались под острым углом.

— Что у вас случилось? — крикнул чернобородый. Оленос сделал несколько непонятных жестов и попросил милетский корабль подойти ближе. Как только их борта соприкоснулись, афиняне выхватили оружие, перепрыгнули на вражеский корабль и, угрожая мечами и копьями, заставили ошеломленных милетцев лечь на палубу.

Фемистокл связал чернобородому мужчине руки и, толкая его перед собой, крикнул:

— Где ваше оружие?

Чернобородый, осознав безвыходность своего положения, кряхтя спустился под палубу и движением головы указал на деревянный сундук.

— Странно! — воскликнул Фемистокл, открыв сундук и обнаружив там добрую дюжину луков и мечей. — Странно для милетского торгового корабля! — Он позвал Сикинноса, и тот вскоре появился в люке.

— Вы обо всех позаботились? — спросил его Фемистокл.

— Они лежат закованные в носовом помещении, — доложил Сикиннос.

Тогда полководец обернулся к торговцу тканями, который сидел, согнувшись на мешке, и приказал, злорадно улыбаясь:

— Ну-ка, подними голову! Может быть, ты вспомнишь этого человека? — Он указал на Сикинноса.

Чернобородый выпрямил спину и прищурился.

— Ты переводил для Датиса и Артафрена, — пробормотал он после небольшой паузы. — Тогда, в Милете.

По лицу Фемистокла промелькнула отнюдь не дружелюбная улыбка, и он спросил:

— Значит, ты не отрицаешь, что являешься подлым шпионом Ахеменидов?

Пленник покачал головой.

— Я — Эякид из Магнезии, что на правом берегу Меандра.

— А знаешь ли ты, кто перед тобой? Нет? Я — Фемистокл, афинский полководец из рода Ликонидов.

Человек из Магнезии вздрогнул.

— О вы, олимпийские боги, не карайте меня так строго! Я был скромным, порядочным торговцем тканями, покупал финикийский лен и азиатскую шерсть и жил на доходы, составлявшие четверть выручки. Я никогда никого не обманывал больше чем на две драхмы. Но этого было слишком мало для жизни и слишком много для смерти. Поэтому я влез в долги, купил этот корабль и намеревался совершать более крупные сделки. Надежды не оправдались. Я не знал, как свести концы с концами. И однажды, отправившись с просьбой к одному из кредиторов, я случайно наткнулся на представителя разведки Ахеменидов… А позже выяснилось, что эта встреча была вовсе не случайной.

— Твоя история — не единичный случай, — перебил его Фемистокл. — Варвары — коварный народ. В своем стремлении завоевать цветущую Элладу они не останавливаются ни перед какими мерзкими деяниями.

Чернобородый упал на колени перед полководцем, стал биться головой о грубые доски пола и с дрожью в голосе доказывать, что до этого не выдавал варварам ничего важного, ничего такого, что могло бы сильно навредить эллинам.

— Ты лжешь! — крикнул Фемистокл и потянул торговца наверх за его курчавые волосы. — Тебя сожрет пламя Гадеса,[116] после того как ты будешь приговорен ареопагом к смерти между жерновами. Я должен был бы здесь вонзить свой меч тебе в грудь шпиона, чтобы твои грязные делишки были искуплены перед богами Греции. Но я грек, а не кровожадный варвар, убивающий каждого на своем пути!

— О господин, — молил Эякид, и слезы ручьями текли по его лицу. — О господин, вспомни, что я тоже грек. Даже если бы персы шантажировали меня всю жизнь, они не сделали бы из меня варвара.

— Да ты уже варвар, ничтожество, враг Греции, который за несколько мин предал страну своих отцов. Ты больше не грек и заслуживаешь смерти. Я своими глазами видел, как ты замерял тараны кораблей нашего флота. Если бы твои чертежи попали к персам, то Греции пришел бы конец!

Магнезиец с воплем упал на колени и зарыдал, как баба. Но это не произвело на Фемистокла никакого впечатления. Он толкнул Эякида ногой в плечо, так что тот перевернулся на спину, и приставил меч к его носу.

— Где чертежи? Давай их сюда!

Корабль раскачивался на волнах, и Эякид с трудом поднялся на ноги. Поскольку его руки все еще были связаны, Фемистоклу пришлось помочь ему. Торговец пошатываясь подошел к письменному столу, прикрепленному к стене и подвешенному на двух канатах. В нем было два деревянных выдвижных ящика.

— Здесь! — указал Эякид, кивнув головой.

Фемистокл выдвинул правый ящик: грифели, несколько драхм, искусно выполненный серебряный кинжал и… О нет! Полководец отдернул руку, как от раскаленного камня, на котором врачеватель сжигает чудодейственную белену. Перед ним в ящике лежал — в этом не было сомнения — тот медальон с голубем, который Дафна носила на шее. Дафна!

Тысяча мыслей в одно мгновение пронеслись в голове Фемистокла. Некоторые из них, на первый взгляд, обнаруживали логическую взаимосвязь, но тут же отбрасывались им как бессмысленные, надуманные или глупые. Дафна! Дрожащей рукой он взял медальон и сжал его, как будто хотел раздавить, уничтожить, чтобы забыть увиденное, как кошмарный сон. Но когда он разжал пальцы, на него смотрели серьезные ясные глаза девушки с очаровательным лицом, на котором выделялись высокие скулы и пухлые манящие губы. Дафна — шпионка? Афродита — предательница? Фемистокл молился Зевсу, чтобы это оказалось неправдой. Есть много медальонов! Может быть, это всего лишь один из них. Или, быть может, он вообще ошибается, потому что слишком много думает о Дафне? И вот теперь обычный медальон напомнил ему о ней…

С серьезным видом он посмотрел на Эякида.

— Откуда это у тебя?

— Ты имеешь в виду медальон? — Торговец смутился. Он обдумывал ответ. Сказать правду? Или лучше солгать? Скромное украшение могло принадлежать кому угодно. Но почему афинянин так заинтересовался им?

— Мне дала его одна девушка. Я должен передать медальон ее отцу в знак того, что она жива. Это Дафна, гетера! — быстро сказал магнезиец.

— Замолчи! — перебил его Фемистокл, спрятал медальон и, чтобы сгладить впечатление от своего яростного порыва, добавил: — Такому предателю, как ты, нельзя верить. Где чертежи кораблей?

Во втором ящике Фемистокл нашел то, что искал, — табличку с чертежом греческой триеры с указанием всех размеров, в том числе таранов. Он взял табличку в руки и в гневе размахнулся, чтобы разбить ее о край стола. Но потом вдруг остановился и, задумчиво посмотрев на шпиона, подошел к нему.

— Ты знаешь, что тебя ожидает, когда я приведу тебя и твой корабль назад, в Фалер?

Лицо Эякида исказила гримаса.

— Наверное, я потеряю жизнь, господин. Но прошу тебя об одном: освободи моего сына Медона. До того как он взошел на это судно, ему ничего не было известно о моей позорной деятельности. Я посвятил его в свои дела, когда мы вышли в море. И ему ничего не оставалось делать, как выполнять приказы отца.

— Значит, в доке в Фалере ты был с сыном?

Магнезиец угрюмо кивнул.

— Хорошо, — сказал Фемистокл. — Очень хорошо. — И через люк крикнул наверх: — Сикиннос! Приведи сюда Медона. Он заперт вместе с командой.

Медон, худой молодой человек с короткой блестящей бородкой и волосами, закрывающими лоб, вел себя спокойнее отца, который все еще продолжал всхлипывать.

— Я знал, что все это плохо кончится, — пробормотал Медон и убрал скованными руками прядь волос, нависшую на лоб. — Человеку следует покоряться судьбе и не восставать против мойр. — Он с горечью посмотрел на удрученного отца.

— Твоему отцу Эякиду, — сказал Фемистокл молодому человеку, — грозит процесс по обвинению в предательстве. Он предстанет перед ареопагом, и гремиум архонтов без промедления вынесет ему смертный приговор. Но…

— Но что? — спросил Медон с надеждой в голосе.

Было видно, что Фемистоклу нелегко дается ответ.

— У твоего отца, — г- сказал он, — есть шанс, чтобы спасти свою жизнь. Вот мой план.

Ошеломленные магнезийцы наблюдали, как Фемистокл вытащил из ящика кусок стеатита и, увлажнив палец, стер с чертежа все цифры. Потом он взял грифель и проставил новые данные. Наконец, он положил табличку с чертежом перед собой на стол и сказал Эякиду:

— Ты сейчас снова возьмешь курс на Милет и доставишь табличку своим заказчикам. А мы вернемся назад в Фалер. И оба забудем о нашей встрече. Стоп, еще одна маленькая деталь: твой сын Медон, конечно же, поедет с нами. Он будет ждать твоего возвращения в государственной тюрьме рядом с булевтерием. Он ни в чем не будет испытывать недостатка.

Чернобородый с тоской посмотрел на сына. В его взгляде была мольба раскаивающегося отца. И если до этого момента полководец еще сомневался в правильности своего решения, то сейчас сомнения полностью рассеялись. Он понял: Эякид сделает все так, как запланировано. Не ожидая ответа, Фемистокл через люк поднялся на палубу и, повернувшись, крикнул:

— Медон, попрощайся с отцом и поднимайся наверх!

На палубе, освещенной лучами заходящего солнца, ждал своего хозяина Сикиннос. Вскоре поднялся Медон. Фемистокл снял с него наручники, и магнезиец перешел на афинский корабль.

— Иди вниз и развяжи Эякида! — приказал Фемистокл Сикинносу и, заметив его недоуменный взгляд, добавил: — «Филлис» идет дальше, в Милет.

— С Эякидом?

— Да, — коротко ответил полководец.

Сикиннос удивился, но, увидев, что хозяин освободил матросов из носового отсека, выполнил то, что ему было велено. Вслед за остальными он перепрыгнул на афинский корабль, и Оленос тут же отдал приказ направить корабль на северо-запад. Матросы поставили паруса, и судно начало набирать ход. На корме сидел Медон и смотрел на удаляющийся в противоположном направлении «Филлис». На глазах магнезийца не было слез, и поэтому никто не знал, что творится в его душе после прощания с отцом.

— Кто это там? — спросил Оленос, подойдя к Фемистоклу, который, опершись на поручни, смотрел в воду и прислушивался к шуму волн.

— Сын предателя, — ответил тот, не поднимая головы.

Оленос кивнул.

— А как же его отец?

Фемистокл задумчиво указал в сторону милетского корабля.

— Поверь мне, Оленос, этот шпион еще вернется. Но афиняне, я уверен, никак не пострадают.

Сикиннос глазами показал капитану, чтобы тот оставил Фемистокла в покое. Он чувствовал, что мысли полководца где-то далеко, и поэтому молчал. Море окрасилось в темно-фиолетовый цвет, а побережье Аттики, светлое, как шафран, при дневном свете, теперь было матово-коричневым. Фемистокл достал из складок своей одежды какой-то небольшой предмет, посмотрел на него и, покачивая головой, тихо, как бы обращаясь к самому себе, сказал:

— Мне кажется, я сегодня спас Грецию от гибели. Но при этом потерял свое счастье…

Сикиннос ничего не понял.

Глава седьмая

Н1 ет, такое наследство я не могу и не хочу принять! — Дафна топнула ногой. Она была возмущена.

Мегара пыталась успокоить подругу:

— Не будь дурой, Дафна! Только твоя гордыня не позволяет тебе стать владелицей солидного имения и роскошного дома на окраине города.

— Да, это моя гордыня, — согласилась Дафна. — Но подумай о том, что будут говорить люди. Какие неприятные слухи поползут по городу!

— Неприятные слухи? Ты думаешь, афиняне считают, что мы предоставляем услуги за кусок хлеба? Мы все-таки отличаемся от портовых проституток Фалера. Чем больше имущества у гетеры, тем больше ее авторитет. И если ты откажешься от наследства, то слухи о тебе будут еще хуже.

Это подействовало.

— Пусть боги решат! — крикнула вдруг Дафна.

После долгих сомнений она согласилась сходить к мудрому Евфрантиду, чтобы принести козленка в жертву Аполлону и спросить совета у слепого прорицателя.

Дом Евфрантида, находившийся недалеко от городской стены, был чудесным. Искусная настенная живопись, дорогая мебель, внутренний дворик, усаженный благоухающими цветами, а посередине алтарь в окружении четырех колонн. У Евфрантида был всего лишь один раб, который выполнял всю работу. Хотя прорицатель ничего не видел, он передвигался по дому весьма уверенно. Было видно, что он знал каждый уголок, хорошо ориентировался в доме, учитывая расстояние между всеми предметами мебели. Даже огромную картину на стене, изображавшую дочерей Посейдона, он описывал гостям в мельчайших деталях, хотя никогда не видел ее.

Когда Дафна и Мегара вошли в этот живописный дом, Евфрантид вышел к ним навстречу с распростертыми объятьями. Его лицо озарилось приветливой улыбкой.

— Как много красоты в столь прекрасное утро! Добро пожаловать!

Женщины удивленно посмотрели друг на друга, и Дафна представилась:

— Я Дафна, гетера. Со мной гетера Мегара.

— Я знаю, — продолжая улыбаться, ответил прорицатель. — Две самые красивые женщины Афин!

— Вы нам льстите! — Мегара рассмеялась.

— Клянусь Аполлоном, я не льщу, — серьезно ответил Евфрантид. — Я просто слышу, как вы красивы. Необязательно, чтобы об этом рассказывали люди. Красоту человека можно узнать по его голосу.

Дафна вытащила золотую монету и положила ее в стоявшую наготове чашу.

— Ты великодушна, — заметил прорицатель. — Боги воздадут тебе за это. Знаешь, дитя мое, многие громко швыряют в чашу диобол, уверенные в том, что старик все равно не видит. Но его звон отличается от звона золотой монеты, как хриплая болтовня базарной бабы отличается от декламации оды Анакреона. Но теперь к делу!

— Коневод Дифилид, — нерешительно начала Мегара, — оставил в наследство Дафне имение в Сунионе и роскошный городской дом. Дафну мучают угрызения совести. Она не решается принять наследство. Мы хотим пожертвовать Аполлону козленка, а потом услышать твое предсказание.

Евфрантид слушал гетеру, устремив невидящие глаза к небу, так что его длинная седая борода приняла горизонтальное положение. На некоторое время он застыл в этой позе, а потом подошел к алтарю в середине внутреннего дворика и положил на решетку два полена из узловатого кедра. Словно по мановению волшебной палочки, от дров начал подниматься белый ароматный дым. Уверенным шагом Евфрантид направился к выходу и вернулся, неся за ноги дергающегося козленка. Он подошел к жертвенному камню из черного мрамора, резким движением поднял козленка вверх и ударил животное головой о камень, оглушив его. Затем он перерезал козленку горло.

Светлая кровь по желобу потекла в стоявший наготове котел. Дафна отвернулась и прижалась к Мегаре. Евфрантид, бормоча молитву, быстро и ловко разделывал тушку. Каждое движение старика свидетельствовало о его многолетнем опыте. Наконец на черном камне лежали подготовленные куски мяса и внутренности животного.

Когда Евфрантид положил мясо на тлеющие поленья, поднялся черный едкий дым. Затем он нащупал печень и подошел к гетерам.

— Посмотрите! Какого цвета этот орган? Светлый или темный, красный или коричневый?

Дафна и Мегара с отвращением смотрели на скользкую печень в измазанных кровью руках прорицателя.

— Печень красная, — ответила Дафна. — Светло-красная!

Мегара подтвердила ее слова.

— А края ровные или на них много зазубрин?

Женщины наклонились над печенью, чтобы получше рассмотреть.

— Я вижу две зазубрины, шириной с палец, по обеим сторонам, — сказала Дафна. — Но в целом печень гладкая и округлая.

Тогда старик бросил печень на жертвенный стол и попросил:

— Принесите, дочери мои, чашу с водой, чтобы я мог помыться!

Он тщательно смыл кровь козленка, потом сел на каменную скамью в тени цветущего олеандра и жестом пригласил обеих женщин опуститься к его ногам.

— Мойры, всегда сомневающиеся дочери Зевса, — начал он, — приготовили тебе, Дафна, отнюдь не скучную жизнь. Лахесис, которая определяет судьбу, находится в состоянии постоянной борьбы с Клото, прядущей жизненную нить. Атропос же, которая обрезает жизненную нить, ожидает тебя в глубокой дали.

Дафна и Мегара недоуменно переглянулись.

— Это означает, — продолжал слепой прорицатель, — что тебе предстоит долгая жизнь со взлетами и падениями, которые будут гораздо ощутимее, чем у других людей. А ответ на твой вопрос таков: ты должна принять наследство, если не хочешь грешить против богов. Мы, люди, не в силах понять божественную волю, часто непредсказуемую и необъяснимую, когда одного они заваливают богатством, а другому отказывают в куске хлеба. Но помни, Дафна, ты всегда будешь только управлять богатством, которое тебе дано богами. Если им захочется, они снова все заберут себе.

— Значит, я должна принять наследство Дифилида? — переспросила Дафна.

— Бери, ибо таково желание богов! — ответил Евфрантид.

Глядя на себя в зеркало, Дафна видела цветущую красивую женщину лет двадцати. В этом возрасте женщины Эллады говорили «да» какому-нибудь мужчине и после внесения солидного приданого навсегда исчезали за стенами их совместного дома, чтобы заниматься детьми и кухней. Не так было с Дафной, гетерой.

Она вдруг стала богатой. Если до этого афиняне только желали ее как женщину, то теперь они восхищались тем, что она в столь юные годы стала обладательницей солидного состояния. Нелегко было руководить таким крупным имением, каким было имение в Сунионе, чтобы оно приносило доход не меньше прежнего. И уж совсем нелегко это было для молодой женщины.

Но Дафна поступила очень мудро. Она собрала всех работников (а их было более двухсот) во главе с управляющим Феносом и объявила, что все должно остаться без изменений — и хозяйство, и доходы. Кроме того, она добавила каждому десятую часть его прежнего жалованья, а рабов сделала вольноотпущенными. Получая справедливую зарплату, бывшие рабы трудились с большей отдачей и старательностью, и, несмотря на увеличение расходов по зарплате, имение стало приносить больший доход.

Особняк в тени городской стены, чаще всего служивший Дифилиду местом для проведения разнузданных симпозионов, Дафна превратила в симпатичный, уютный жилой дом. Вход представлял собой портик с высокими колоннами, за которым открывался пышный палисадник. Мраморная табличка, на которой было начертано: «Здесь живет Дафна, гетера», — свидетельствовала о чувстве собственного достоинства хозяйки. Входной зал, потолок и стены которого были облицованы белым и зеленым мрамором, навевал мысли о покое и светлой радости. За ним, разделенные узким коридором, находились два помещения одинакового размера. Их оконные проемы выходили в сад, где весело шумел фонтан в окружении темных кипарисов и лимонных деревьев. За садом располагалось здание, в котором жили рабы. Кроме многочисленных комнаток в нем находились еще и складские помещения.

Рабам, служившим здесь, Дафна тоже даровала свободу и стала платить им за работу. Одну из самых юных рабынь, по имени Рея, отличавшуюся особой сообразительностью, Дафна сделала своей горничной. Она оставила даже сумасшедшего увальня по имени Коалемос, что в переводе означало Глупая Борода. Его настоящего имени никто не знал.

Коалемос был огромного роста, как дорическая колонна, и отличался невероятной силой. Он мог, словно игрушку, снять с цоколя мраморную статую. Ему ничего не стоило одолеть в драке полдюжины мужиков. Глупое выражение на его лице было результатом несчастья, которое случилось с ним двадцать лет назад в шахтах Лавриона. Тогда Коалемоса завалило рудой, и его удалось найти и откопать только через пять суток. С тех пор великан всегда, выходя на улицу, брал с собой щит и нес его над головой, не обращая внимания на детишек, потешавшихся над ним. Дифилид взял его к себе из сочувствия, и Коалемос отплатил старику беспримерной преданностью. Теперь он стал верным телохранителем Дафны.

Дафна снова посмотрела в зеркало. Она была красива, сказочно красива, и настолько привлекательна, что многие мужчины в Афинах готовы были пожертвовать свой годовой доход, чтобы она провела с ними ночь. Но деньги не играли для нее решающей роли. Иногда она подумывала о том, чтобы оставить эту профессию, уехать в далекую провинцию и забыть о своем прошлом. Но что она получит взамен, если все в ее жизни переменится? Вести так называемый приличный образ жизни? Сидеть взаперти в четырех стенах, стараясь услужить своему нудному супругу?

Нет, Дафна была рождена для другой жизни. И если уж ей суждено было стать гетерой, то она останется ею!

Филлес, победитель Олимпиады, пришел со своей командой, дюжиной натренированных мужчин, которые передвигались только бегом и не выпускали своего подопечного из виду. От Спарты до Олимпии, от Олимпии до Афин — для Филлеса и его команды это был только тренировочный пробег. Они и мысли не допускали, чтобы воспользоваться кораблем, повозкой или паланкином!

По старинному спартанскому обычаю победитель Олимпиады имел право на какое-либо желание, и исполнению этого желания способствовали сами цари Спарты. Но они же и карали того атлета, который, хоть и стал победителем, но нарушил право и закон. Филлес, победитель в беге на один стадий, пожелал за свою победу то, что не противоречило ни одному из спартанских законов: он захотел женщину. Конечно же, не спартанку, которые служили только для поддержания чистоты расы, а рафинированную афинянку, какую-нибудь афинскую гетеру, о которых в Пелопоннесе рассказывали чудеса. Говорили, что они лучше мальчиков.

— А почему ты выбрал именно меня? — Дафна рассмеялась так громко, что Филлес, державший в руках ящичек из светлого дерева пинии, чуть было не убежал. Но гетера положила руки на плечи робкого юноши, и он почувствовал непередаваемо приятную теплоту, которая исходила от ее тела.

— Я хотел не тебя, — ответил Филлес. — Я просто хотел гетеру. А о тебе рассказывают чудеса.

— Чудеса?

— Афиняне говорят, что один богатый старик за одну улыбку оставил тебе в наследство дом и имение!

— Ну, если люди такое говорят…

— Мой царь Леонид послал тебе эту шкатулку. Он посчитал, что этого будет достаточно.

Филлес был явно разочарован, когда Дафна без всякого интереса отставила деревянный ящичек в сторону.

— Чистое золото! — заверил юноша. — Полмины. На это крестьянин с семьей может прожить целый год!

— Может быть, Филлес, может быть, — ответила Дафна. — Хоть ты и грек, но твое племя, племя самых храбрых воинов, чуждо и непонятно остальным эллинам. Вы ведете себя как народ варваров: в свою страну почти никого не впускаете и лишь немногим привилегированным жителям позволяете на время покинуть ее пределы.

Юный спартанец кивнул.

— Да, это правда. Если бы я не стал победителем Олимпийских игр, то вряд ли бы мне позволили когда-нибудь оставить Лакедемон. Разве что во время войны против врагов.

— Может быть, из-за этого вы, спартанцы, так любите воевать?

Лицо Филлеса стало серьезным.

— Ликург, наш законодатель, сказал, что с чужими людьми приходят чуждые мысли. А так как наши законы самые лучшие, он закрыл наши границы для других народов. С другой стороны, нам, спартанцам, запрещено покидать страну, чтобы мы не переняли чужие обычаи и непристойный образ жизни.

— О Филлес! — Дафна рассмеялась. — Тогда ты плохой спартанец! Ты при первой же возможности забыл о своей спартанской порядочности и примчался в Афины, чтобы отдать золото за свою победу похотливой гетере.

Услышав эти слова, спартанец покраснел и после паузы, не поднимая головы, ответил:

— Золото для меня ничто. Это золото царя Леонида, плата за мою победу. Мы, спартанцы, одинаково богаты и одинаково бедны. Такова воля закона, и поэтому у нас нет зависти, тщеславия и преступлений. Каждый гражданин Спарты имеет одинаковый участок земли, который дает доход семьдесят ведер ячменя для мужчины и двенадцать для женщины. Мужчины и женщины едят отдельно. Такое раздельное питание называется у нас «сисситии».

— О Зевс! — в ужасе воскликнула Дафна. — Неужели и тебе приходилось до сих пор влачить такое жалкое существование и так скудно питаться, истощая свои силы?

Филлес глубоко вздохнул, скрестил руки на своей мускулистой груди и вызывающе посмотрел на гетеру.

— Послушай, в чем суть спартанских сисситии. Каждый юноша гордится тем, что его приняли в совместное застолье и что за это проголосовали все его участники. Они берут со стола крошку хлеба и бросают ее в чашу, которую передают по кругу. Тот, кто «за», оставляет крошку такой, какая она есть. Тот, кто «против», раздавливает ее пальцами. Один-единственный голос «против» — и человека не приняли. Мы считаем, что если двое не переносят друг друга за столом, то и в жизни они станут заклятыми врагами.

— Значит, ты всю свою жизнь ужинаешь с одними и теми же мужчинами?

— Да, это так, Дафна.

— А если тебе не хочется есть, потому что ты, например, днем был в гостях?

— Такого у спартанцев не бывает. Тот, кто отказывается от совместного ужина, попадает под подозрение, что он уже где-то поел, и становится объектом насмешек окружающих.

Дафна покачала головой и сказала:

— Мне жаль тебя, бедный спартанец, и я благодарна олимпийским богам, что не оказалась на берегу в долине Эуротас.

— В Спарте нет гетер! — воскликнул Филлес.

— Я знаю, — ответила Дафна. — В вашей Лаконии быть женщиной еще страшнее, чем здесь, в Афинах. Афинянка смиряется с тем, что она оказалась несчастлива. Спартанка же рождена быть несчастливой.

— Женщины рождаются не для того, чтобы быть счастливыми!

— И кто же это сказал?!

— Ликург, законодатель.

— А мужчины?

— Наивысшее счастье для мужчины — оказаться на войне и погибнуть за родину.

Дафна ласково прикоснулась рукой к щеке спартанца и улыбнулась.

— Ты глупый мальчишка с берегов Эуротаса! Наивысшее счастье для мужчины — это женщина. И даже законы Лаконии не могут этому помешать. Ты что, еще никогда ни с одной женщиной?..

— Нет, никогда! — вырвалось у Филлеса. Он был рад, что смог сказать об этом, хотя ему и не было стыдно. Добрачные половые связи допускались в Спарте только между мужчинами. Это знал каждый ребенок. И единственное, чего боялся Филлес, — это своего неумения правильно вести себя с женщиной.

— Так, значит, я первая женщина в твоей жизни? — усмехнулась Дафна, стараясь, однако, не оскорбить его. — Сколько тебе лет, Филлес?

— Двадцать, — опустив голову, ответил спартанец.

— Не стыдись этого, — нежно произнесла Дафна. — У многих афинских мужчин в твоем возрасте та же история. И при этом они не самые плохие любовники.

Филлес глубоко вздохнул. У него камень упал с души, после того как гетера так легко и просто поговорила с ним.

— Говорят, — робко пробормотал он, — что с женщиной совсем не так, как с мужчиной.

— Клянусь Афродитой, повелительницей всех наслаждений, — воскликнула Дафна, — что это намного лучше! — С этими словами она притянула голову спартанца к своей груди. Филлес почувствовал, как ее грудь вздымается и опускается под пеплумом и от нее исходят необъяснимо приятные волны.

— Ты должен забыться, — сказала Дафна, нежно гладя юношу по волосам. — Не думай о своем прошлом, оставь все мысли о родной Лаконии и отдайся чувствам, наполняющим твою душу.

Голос Дафны звучал так спокойно, тепло и чувственно, что Филлес без труда последовал ее призыву. Он впал в глубокое приятное полузабытье и, словно сквозь сон, ощущал нежные прикосновения гетеры. Его все сильнее охватывало желание прижать к себе прелестное тело этой необыкновенной женщины. Поначалу Филлес отвечал на ее прикосновения и поглаживания лишь осторожными движениями рук. А потом он свободно и раскованно познал то, что так блестяще было предложено ему.

Филлес с удовольствием наблюдал, как Дафна сняла с него хитон. Он лежал на спине, а она, обнаженная, встала над ним на колени и пальцами играла черными волосами на его груди. Он тяжело дышал. Ему не хватало воздуха. Ее чувственность проникала в самую глубину его тела, и он, закаленный, натренированный боец, невольно начал дрожать всем телом. Вибрация начиналась с пяток и волнообразно проходила через бедра и живот, подкатываясь к горлу. Сначала все это происходило медленно, потом, убыстряясь, передалось Дафне.

Спартанец беспомощно схватился за ее крепкие груди, ощущая под своими ладонями бархатистую кожу, и не хотел их отпускать. Наконец он почувствовал, как его фаллос бьется в мягкие ворота, просит впустить, но его не впускают. Он мог поклясться Зевсом, что никогда в жизни не чувствовал в себе столько силы и непреодолимого желания, но и ни разу еще не ощущал такого мощного сопротивления. Чем больше он старался, тем спокойнее и расслабленнее казалось ему тело гетеры. Нет, его ни в коей мере не старались отвергнуть. Наоборот, эта кажущаяся сдержанность возбуждала в нем все большее желание овладеть ею.

Опущенные веки Дафны говорили о том, что она наслаждается борьбой полов. Она пыталась показать спартанцу, что он должен стать победителем в этой дуэли. А он, победитель Олимпийских игр, готов был просить, умолять ее поддаться его желанию.

Но с другой стороны, Филлесу хотелось кричать и плакать, чтобы она не отдалась ему так просто. Спартанец в душе проклинал всех тех юношей, из-за которых он был ранее лишен такого удовольствия. И вот он почувствовал, как Дафна раскрылась, его фаллос вошел в нее, как в облака, и началось блаженное соитие. Их движения слились с их чувствами, и Филлесу почудилось, что он уносится в другой мир, к белым вершинам Олимпа, где Кронид сочетался с Дионой, чтобы зачать Афродиту. Как божественно!

Дафна стонала от наслаждения, страдала и тихо плакала от счастья. Спартанец никогда раньше не слышал таких сладострастных звуков, не чувствовал такой полной отдачи. Гетера реагировала на малейшее движение мужчины. И Филлес, чувствуя свою силу, вогнал в женщину, которую он так страстно желал, поток животворной жидкости. Впервые в жизни юный спартанец испытал наивысшее наслаждение. Ему нравилось мучить ее, наблюдая за ее реакцией. Филлес был убежден, что ей это тоже нравится.

При этом гетере нужно было только умело имитировать свое состояние, и неотесанный любовник был в ее власти. Медленно, незаметно для Филлеса, Дафна легла на него, поласкала жилистую шею и подбородок спартанца и всунула свой язык между пересохших губ юноши. Это было сделано так быстро и ловко, что Филлесу показалось, что в него вставили меч. Этого момента между шоком и наивысшим наслаждением хватило, чтобы довести его до кондиции. Он еще раз дернулся и потом обмяк, как медуза.

Он долго лежал, ощущая на себе осчастливившее его тело гетеры, не в состоянии даже пошевельнуться. Только когда Дафна оторвалась от его рта, оперлась на руки и посмотрела юноше в глаза, он понял, что гетера победила, что наипрекраснейшее событие в его жизни было для красавицы всего лишь повседневным эпизодом.

Филлес хватал ртом воздух, глубоко дышал, стараясь сохранить в себе как можно больше одуряющего аромата этой женщины. Он был уверен, что в следующее мгновение она оттолкнет его, напомнит, что услуга была оказана за золото, и холодно, с чувством собственного достоинства скажет: «Ну, вот и все, спартанец!» А он теперь был готов отдать все за эту женщину. Даже свою победу на Олимпиаде и все богатства Лаконии!

Медленно, не говоря ни слова, Дафна поднялась. Не прикрывая своей наготы, гетера вышла из комнаты и вскоре вернулась с бронзовой чашей, над которой поднимался аромат мяты и еще каких-то освежающих трав. Она смочила кусок ткани в зеленом отваре и обмыла юношу с головы до ног, ведя себя кротко, как служанка. И только после этого Дафна ласково произнесла:

— Я надеюсь, ты не разочарован…

Разочарован? Ему понадобилось некоторое время, чтобы осознать, что гетера вовсе не издевается над ним, и ответить.

— Разочарован? — повторил он с тихим вздохом. — Я никогда не ожидал, что это может быть так прекрасно.

— Значит, я научила тебя наслаждаться?

— Воистину так, — ответил Филлес. — Ты дочь Афродиты! Ты богиня!

Дафна весело рассмеялась, стараясь вернуть спартанца с высот Олимпа в реальный мир, и подала ему одежду, валявшуюся на полу.

Филлес выпрямился и медленно натянул через голову хитон.

— Я люблю тебя! — сказал он вдруг. Это прозвучало так непосредственно, беспомощно и наивно, что гетера едва сдержала смех. Приложив указательный палец к губам юноши, Дафна сказала:

— Не говори таких высоких слов, мой Филлес. Страсть помутила твой разум. Ты любишь не меня. Ты желаешь моего тела, моих грудей, моих ног…

— Нет, я люблю тебя! — в отчаянии воскликнул спартанец. — Именно тебя — такую, какая ты есть. Я хотел бы лечь к твоим ногам.

— Не делай этого! — ответила гетера, положив свои руки на плечи юноши. — Ты находишься во власти чувств. Чувств, которые ты купил за золото. Вот и все.

Это ударило спартанца в самое сердце. Он умолял ее. Он говорил, что она его первая любовь, первая женщина. Что он будет предан только ей.

Дафна пыталась сопротивляться уверениям юного атлета.

— О мой Филлес, ты дикий спартанец. Разве ты не приехал ко мне, чтобы получить удовольствие? Разве ты его не получил? Разве я не исполнила твои желания?

— Я получил гораздо больше! — ответил Филлес. — Ты разожгла во мне не просто страсть, яркую, как Плеяды. Ты излучаешь столько теплоты! Я проникся к тебе любовью и доверием. Со мной такого еще никогда не случалось.

— Но ведь в Спарте ты можешь доверять любому, кто смотрит тебе прямо в глаза.

— О Зевс! О чем ты говоришь? В таком государстве, как Спарта, граждане относятся друг к другу с огромным недоверием. Как только кто-то выделяется из общей массы, так сразу за ним начинают наблюдать сотни глаз. Но тебе я верю и хочу доказать, как велико мое доверие к женщине, перед которой я преклоняюсь. Я доверю тебе одну тайну, и это сделает меня твоим послушным рабом.

— Оставь эту тайну при себе, Филлес. Мне до нее нет дела. Потом, возможно, ты будешь жалеть, что открыл ее мне.

— О нет! — возразил спартанец. — Я должен обязательно поведать тебе одну тайну. Слишком тяжела для меня эта ноша.

Дафна с любопытством посмотрела на атлета.

Филлес неуверенно начал:

— Я недостоин того, чтобы удовлетворять свою похоть с самой желанной гетерой Афин. Скорее, я должен был бы делить с моим братом его супругу, как это принято в Спарте…

— Ты заплатил золотом! — перебила его Дафна.

— Да, я заплатил, но эти деньги я получил не по праву.

— Но это же награда за твою победу!

— Да, конечно, это награда за мою победу. Но только… я нечестно победил в Олимпии.

— Что ты такое говоришь? Ведь я же сама видела, как ты победил. И тысячи других людей видели это!

— Я победил не потому, что бежал быстрее. Я сыпнул горсть песка в лицо трахинийцу Эфиальтесу, и он из-за этого споткнулся и упал.

— И трахиниец не заявил протест?

— Заявил. Но ему не поверили, потому что ни один из арбитров ничего не заметил.

Дафна смотрела на мраморный пол и молчала. Она была ошеломлена. Филлес, напротив, почувствовал облегчение и спокойно произнес:

— Теперь ты можешь рассказать об этом элланодикам, чтобы они сбросили меня со скалы.

Некоторое время гетера пребывала в сомнении. Потом, резко мотнув головой, сказала:

— Я буду молчать. Все, что ты сотворил, останется на твоей совести. Ты будешь жить с этим до конца своих дней. Я не могу понять только одного: почему трахиниец так легко смирился с несправедливостью?

Филлес пожал плечами.

— А что он мог сделать? Ему ничего не удалось доказать, и его протест был отклонен. Ненависть Эфиальтеса была велика. По окончании игр, когда меня наградили лавровым венком, он подошел ко мне, сплюнул и заявил, что, как только ему представится возможность, он отомстит мне или всему народу спартанцев.

— Тебе следует быть начеку, — заметила Дафна. — Атлет, у которого нечестно отобрали победу на Олимпийских играх, опасен, как раненый вепрь.

Спартанец кивнул. В тот же миг он почувствовал, что за его спиной кто-то стоит. Он резко повернулся, приготовившись защищаться, и увидел мужчину мощного телосложения, с каменным выражением на лице. Это был Фемистокл.

— Мне не удалось помешать ему войти! — объяснила служанка и тут же исчезла за дверью. Фемистокл презрительно кивнул в сторону спартанца, будто намекая, чтобы тот исчез. Филлес вопросительно посмотрел на Дафну. Гетера опустила глаза, и атлет все понял. Он вышел не попрощавшись.

Фемистокл сложил руки за спиной и стал ходить взад-вперед от двери до белых колонн эркера, искоса поглядывая на неубранную постель. Наконец он остановился прямо перед гетерой и раскрыл правую руку. Дафна испугалась.

Она увидела медальон с голубем.

— Откуда это у тебя? — тревожно спросила она, моргая глазами.

Полководец медлил с ответом. Он наслаждался растерянностью женщины и мучил ее своим молчанием. И только когда она повторила вопрос, он с горечью ответил:

— Ты прекрасна, как Афродита, но твои мысли и поступки отвратительны, как отрубленная голова Горгоны.[117]

Дафна не поняла смысла его слов.

— Кто дал тебе этот медальон? — спросила она с мольбой в голосе.

— Так, значит, он все-таки твой?

— Да, отец подарил мне его в юности.

— Тогда как он попал в руки варварских шпионов?

— Шпионов? — Дафна застыла в изумлении. Придя в себя, она крикнула: — Один магнезиец подошел ко мне в Олимпии! Он утверждал, что встречался с моим отцом Артемидой!

— Я думаю, что твоего отца Артемида нет в живых!

— Я тоже так думала, — ответила гетера, едва сдерживая слезы. — Но чернобородый утверждал, что видел моего отца во дворе сатрапа и что отец попросил его найти меня.

Фемистокл ехидно усмехнулся.

— Мы поймали магнезийца в открытом море. Он пытался бежать в Милет. У него были чертежи наших новых боевых кораблей. А ты — его грязная сообщница! Шпионка варваров!

— О боги! — Дафна громко разрыдалась. — За что это мне? О вы, олимпийцы, помогите мне! Я — Дафна с острова Лесбос. В моей груди бьется сердце эллинки, и никогда в жизни я не предала бы свою родину.

Лицо полководца исказилось от гнева, и он заорал так, что от стен отразилось эхо:

— Любое твое оправдание бессмысленно! Тебя подвел этот амулет. Ты заодно с чернобородым торговцем из Магнезии. Скольких афинских мужчин ты уже одурманила своей красотой? Сколько тайн ты уже выведала? Может быть, при дворе Ахеменидов знают каждое слово, произнесенное афинскими вождями в твоей постели? И теперь персы смеются над всеми нашими приготовлениями к обороне.

— Замолчи! — крикнула Дафна и осела на мраморный пол. Она стояла на коленях, закрыв лицо руками. Ее белокурые локоны касались пола. Она плакала. Словно одержав победу в очередной битве, Фемистокл возвышался над ней, как над повергнутым врагом, и наслаждался местью. Придвинувшись к Дафне, он язвительно заметил:

— Возможно, Аристид и другие слабаки и поддались на твои прелести, но Фемистокла ты не победила! Не смогла!

Дафна подняла голову и посмотрела на полководца блестящими от слез глазами. Ее взгляд не искал сочувствия, в нем не было даже злости. Дафна вытерла слезы и тихо сказала:

— Фемистокл, сын Неокла, выслушай меня. Каждый обвиняемый имеет право на защиту.

— И ты получишь ее перед ареопагом!

— Но пока только ты выдвигаешь против меня обвинение. Так что будь любезен, выслушай меня. Откуда я могла знать, что чернобородый торговец — шпион? Он подошел ко мне и заявил, что мой отец жив. Я решила удостовериться, не обманывает ли меня чужеземец. В конце концов, в Афинах известно, что мой отец утонул в волнах под Марафоном. Но во мне загорелась искра надежды. Поэтому я дала незнакомцу медальон с голубем, чтобы он показал его человеку, который выдает себя за моего отца. Потому что только Артемид из Митилини знает тайну этого медальона. А теперь мои надежды рухнули.

— Ловко придумано! — буркнул полководец. Однако на сей раз его голос прозвучал не очень уверенно. А если девушка говорит правду? — Чем ты можешь подтвердить сказанное тобою?

— Сведи меня с этим… шпионом. Он подтвердит каждое мое слово!

— Это невозможно. Магнезиец находится на пути в Милет.

— Ты же только что сказал, что вы поймали его в море!

— Мы его отпустили и отправили с тайной миссией к варварам. — Заметив недоуменный взгляд Дафны, Фемистокл добавил: — Для греков это принесет пользу. У нас в заложниках его сын Медон. Ты его знаешь?

— Нет, — ответила Дафна. — Я знаю только отца.

— Неплохая перспектива для тебя, — по-деловому заметил Фемистокл. — Тебе следовало бы принести в жертву сотни голов крупного рогатого скота, чтобы магнезиец вернулся до того, как ты предстанешь перед судом.

Из прихожей донесся шум. Коалемос дрался с двумя рабами-общинниками, которые жаждали войти к ней именем закона. Один из демосиев ворвался и, задыхаясь, крикнул:

— Ты Дафна, дочь Артемида из Митилини?!

— Да, это я, — ответила гетера.

— Тогда, будь добра, избавь нас от этого чудовища, твоего слуги!

Дафна жестом показала Коалемосу, чтобы тот оставил демосиев в покое. Глупая Борода усмехнулся во всю ширь своего лица, пробормотал что-то и удалился.

— Именем законов Солона, — сказал демосий, положив правую руку на плечо Дафны. — Ты обвиняешься в том, что шпионила в пользу варваров и предала свой народ. За твои деяния тебе придется держать ответ перед ареопагом, верховным судом полиса. Ты арестована!

Фемистокл отвернулся и опустил взгляд, будто боялся посмотреть девушке в глаза.

— Арестована? — растерянно переспросила Дафна.

— Ты имеешь право взять адвоката, который будет представлять твои интересы на холме Ареса, — ответил демосий.

Дафна вымученно улыбнулась и громко крикнула:

— Мне не нужен адвокат, потому что я знаю, что ни в чем не виновна! Тот, кто невиновен, умеет защищаться сам!

И, обращаясь к полководцу, который равнодушно смотрел в окно, будто его это не касалось, она продолжила:

— А если в этом городе есть кое-какие мужчины, которые меня ненавидят за то, что я не ответила на их чувства и не удовлетворила их низменные желания, и которые только тем и занимаются, чтобы заманить меня в ловушку, то даже самому искусному оратору не удастся столкнуть меня в эту западню.

Видя, что Фемистокл все еще стоит к ней спиной, Дафна подошла к нему сзади и сказала:

— Архонты на ареопаге, уполномоченные защищать закон, не дадут ввести себя в заблуждение дешевыми обвинениями сикофанта[118] и не осудят невиновную. Однако они направят свое обвинение против лицемерного клеветника, который ставит под угрозу интересы своего государства, потому что собственные интересы для него важнее истины!

Фемистокл вздрогнул. Даже его заклятый враг Аристид не осмелился бы назвать его сикофантом, лицемерным клеветником. Откуда у этой женщины столько мужества, чтобы такое сказать?

Глава восьмая

Эякид, торговец из Магнезии, спешил. Милет, который был когда-то процветающим торговым и культурным центром, все еще лежал в руинах, после того как персы разрушили его десять лет назад. Его некогда широкие улицы и тенистые аркады были засыпаны обломками зданий и заросли сорняками, представляя собой немое свидетельство жестокого подавления восстания ионийских городов против ига варваров. Везде было полно персидских солдат.

Узкая каменистая тропа вела к булевтерию, находившемуся за рыночной площадью. От него почти ничего не осталось. Передний двор с остатками колонн и стен, наспех восстановленные помещения с грубыми стенами, старинный зал для народа под открытым небом.

Перёд дверями слонялись греки и персы, провожая любого чужака любопытными взглядами. Повсюду царила атмосфера недоверия.

— Сообщи Териллу о прибытии Эякида из Магнезии, — потребовал чернобородый у одного из стражников. Через некоторое время тот вернулся и кивком головы пригласил Эякида следовать за ним. Ходили слухи, что Териллу, руководителю западной шпионской сети, подчинялись две тысячи агентов. В основном это были греки, завербованные путем шантажа. Так же, как и Эякид.

Разведывательный центр располагался в длинном темном помещении, высокие стены которого были сплошь увешаны свитками и табличками. Терилл, маленький, толстый, лысый, с кустистыми бровями, сидел за широченным столом в окружении целой оравы весьма примечательных особ.

— Надеюсь, тебе сопутствовал успех, магнезиец! — воскликнул Терилл, увидев вошедшего к нему торговца, и тот услужливо ответил:

— Конечно, Терилл. Я привез все, что от меня требовалось. — С этими словами он вынул табличку, положил ее на стол перед лысоголовым и стал ждать, пока ее рассмотрят.

— Ты ручаешься за размеры греческих таранов? — спросил Терилл, с подозрительностью глядя на Эякида.

— Ручаюсь жизнью моего сына Медона! — заверил его торговец. — Мы обмерили триеры греков в Фалере. Эти стройные корабли с таранами внушают страх.

— Где ты оставил своего сына Медона? — Кривая улыбка лысого смутила магнезийца.

— В порту! — поспешно ответил он и тут же решил поправиться: — То есть, он…

— Где? — наседал на него Терилл.

Чернобородый молчал, чувствуя, как его лоб покрывается испариной, и стал задыхаться. Двое помощников начальника разведки с угрожающим видом подошли к нему.

— Почему ты не признаешься, где остался твой сын Медон? — ехидно усмехнувшись, спросил Терилл.

Эякид, загнанный в угол, не нашел ничего лучшего, как сказать правду. По крайней мере, половину правды.

— Медон находится в Афинах, господин!

Терилл склонился над столом, опершись на локоть, и продолжал ухмыляться.

— На вас напали, как мне было доложено. Видишь, мои разведчики оказались быстрее ветра и принесли вести раньше, чем твой корабль пристал к ионийским берегам.

«Откуда он мог узнать о нападении? — в ужасе думал Эякид. Ведь я приказал всей команде молчать! Неужели кто-то из матросов шпионил за мной? Что еще знает этот лысый?» Магнезиец чувствовал, как кровь стучит в его висках. Как повести себя в этой ситуации? О Медон! Сынок мой, Медон!

Тратить время на раздумья было бесполезно, потому что Терилл стал выкладывать перед ним одно доказательство за другим. Он положил на стол еще одну табличку, потом еще одну и сказал:

— Странно, Эякид, но ты привез совсем другие размеры. А размеры на этих двух табличках одинаковы. О чем это свидетельствует?

Терилл говорил с наигранным дружелюбием, которое в любой момент могло перейти в приступ гнева. Эякид ожидал этого, чувствуя, что у него подкашиваются колени. Со шпионами, которые их предавали, варвары разбирались недолго. Обычно те заканчивали свою жизнь между двух толстенных жерновов. Эякид приготовился умереть и подумал о сыне, который остался в далеких Афинах. Раз его жизни конец, то и Медон тоже погибнет. О боги, неужели нет никакого выхода?

— Что, афиняне предложили тебе больше за твои услуги? Они указали другие размеры, чтобы ввести нас в заблуждение? Взяли твоего сына Медона в заложники? Отвечай! — проревел лысый, а его помощники заломили руки Эякида за спину.

Торговец не знал, что ответить. Что бы он сейчас ни сказал, это принесет ему больше вреда, чем пользы. Варвары давно догадались, что его перевербовали. Как ему защищаться?

— Я сделал это только ради моего сына Медона, — выдавил он из себя. — Они будут держать его в Афинах, пока я не вернусь…

— Ты не вернешься в Афины! — заорал Терилл. — Ты ведь знаешь, что мы делаем с предателями. У тебя небогатый выбор. Либо мы замуруем тебя в какой-нибудь нише и ты медленно сгниешь там, либо положим между жерновами. Время дорого, и поэтому, скорее всего, мы выберем последнее.

— Гетера Дафна — шпионка варваров!

Эта весть быстро разнеслась по Афинам, и сотни людей столпились перед ареопагом, западнее Акрополя, желая попасть на процесс, где пятьдесят бывших архонтов, почтенных служащих из высших слоев общества, должны были решить судьбу девушки.

Одетые в красное судьи под предводительством архонта-эпонима, председателя суда, размеренным шагом вошли в колонный зал и заняли места за балюстрадой из белого мрамора. Двое демосиев подвели гетеру к скамье подсудимых. Дафна вела себя собранно и спокойно. Коротко взглянув на судей, она с достоинством выслушала вменяемое ей обвинение.

Речь шла о преступлении против полиса, которое заключалось в том, что она передавала варварам государственные тайны. Было объявлено, что она участница заговора, в котором принимал участие и элевсинский священник Каллий. Его загадочная смерть якобы нарушила их планы, хотя и не совсем. Варвары прислали к ней нового осведомителя, магнезийца Эякида, который, однако, был схвачен, когда делал обмеры афинских триер. Попытка использовать шпиона в своих целях не удалась. Он подло оставил в беде своего сына.

— Дафна, что ты можешь сказать, чтобы отвести обвинение?

Когда гетера встала, по рядам присутствующих прошел ропот. На ней был длинный хитон, стянутый на талии поясом таким образом, что подол свисал до пола, напоминая каннелюры[119] дорической колонны. Верхняя часть хитона на правом плече была скреплена геммой. Ее длинные вьющиеся волосы спадали на обнаженные плечи. Она выглядела как статуя, которая не могла не произвести впечатления на афинян, несмотря на то, что в их городе было много красот и достопримечательностей. Симпатии были на ее стороне. Как могла такая красивая женщина шпионить для варваров? Зачем ей это понадобилось?

Спокойным, твердым голосом Дафна ответила:

— То, в чем меня здесь обвиняют, не имеет под собой никаких оснований и поэтому неверно. Подозрение действительно может пасть на меня, но мне не составит труда опровергнуть любое из этих обвинений. И тогда я хотела бы увидеть хотя бы одного из членов суда, кто проголосует против меня!

Мужественная речь Дафны понравилась присутствующим, и они, как это было заведено, наградили ее бурными аплодисментами. Обычно обвиняемые нанимали одного из высокооплачиваемых ораторов и демагогов, которые на радость публике устраивали ожесточенные баталии с судьями. Тот, кто защищался сам, был либо беден, либо оценивал свой ораторский талант гораздо выше способностей наемных ораторов. Нередко поднимался кто-нибудь из публики и произносил речь в защиту обвиняемого.

— В качестве свидетельницы приглашаю гетеру Мегару! — крикнул архонт.

Мегара вышла к членам суда с застывшим лицом.

Архонт поднял вверх медальон.

— Мегара, тебе знакомо это украшение?

Мегара подтвердила, что оно принадлежит Дафне.

— А каким образом оно оказалось у того шпиона-варвара, который назвался Эякидом?

— Эякид утверждал, что отец Дафны жив, и она сама дала ему этот медальон, который должен был послужить отцу Дафны знаком, что его дочь жива.

— Это произошло на играх в Олимпии?

— Да.

— Было ли у тебя впечатление, что они, Дафна и Эякид, знакомы?

— Нет.

— Почему?

— Дафна очень разволновалась. Она не верила, что ее отец жив. Рассказ Эякида дал ей последнюю надежду.

— А не кажется ли тебе, что Дафна разыгрывала перед тобой спектакль?

— Нет.

— Я приглашаю стратега Фемистокла в качестве свидетеля!

Фемистокл подошел к балюстраде, даже не взглянув на Дафну. Стоя в десяти шагах от гетеры, он начал отвечать на вопросы архонта-эпонима.

— Ты наблюдал за негодяем из Магнезии, когда тот обмерял наши корабли в Фалере?

— Да.

— А потом ты поймал его в море?

— Да.

— Эякид признался?

— Да. Он говорил, что ему не хватало денег на жизнь и варвары, воспользовавшись этим, завербовали его.

— А почему ты его отпустил?

— Я решил, что будет лучше, если он предоставит персам ложную информацию, нежели вообще не вернется в Милет. В качестве гарантии я взял в заложники его сына Медона. Я думал, что Эякид не настолько беспринципный, чтобы обречь своего сына на верную смерть.

— Упоминал ли Эякид о том, что Дафна тоже шпионка варваров, что она его сообщница?

— Нет.

— Спрашивал ли ты его о Дафне?

— Мне не было нужды его спрашивать. Ведь я нашел амулет с голубем.

— Тебе был знаком этот амулет? Откуда?

Фемистокл замялся. Присутствующие замерли. Все взгляды были устремлены на стратега, который не знал, что ответить. Тогда архонт решил ему помочь и дружелюбно сказал:

— Ты, очевидно, пользовался благосклонностью гетеры!

Если бы Фемистокл сказал «да», то никто из присутствующих не удивился бы, потому что все здесь считали это само собой разумеющимся. Но после короткого замешательства полководец заявил:

— Нет, я не пользовался благосклонностью гетеры!

Признание Фемистокла вызвало громкие крики в зале, и публика принялась оживленно обсуждать этот факт.

Не давая сбить себя с толку, архонт-эпоним продолжал:

— Но ты с удовольствием воспользовался бы ее благосклонностью, не так ли?

— Да, конечно. Пока я еще не знал, что она состоит на службе у варваров, — ответил Фемистокл.

На трибуне раздался громкий смех. И тут Дафна вскочила и крикнула:

— Все сказанное Фемистоклом правда, но ни одно из его слов не доказывает того, в чем меня обвиняют!

Тогда архонт вызвал пленного Медона. На вопросы, знает ли он Дафну и упоминал ли его отец когда-либо ее имя, пленник ответил отрицательно. По его мнению, о заговоре не могло быть и речи. Его отец действовал на свой страх и риск, и это было его первое задание. Со слезами на глазах Медон заверил, что с его отцом, по-видимому, что-то случилось, потому что он никогда в жизни не бросил бы своего сына на произвол судьбы.

Архонт презрительно отмахнулся от этого замечания. Он вызвал Аристида. Зрителей охватило напряженное ожидание. Каждый в Афинах знал о вражде и взаимной ненависти двух полководцев. Всем было интересно, как поведет себя Аристид на этом процессе.

— Аристид, ты поймал обвиняемую в предательстве гетеру после битвы под Марафоном? — начал архонт-эпоним.

Полководец, у которого было прозвище «Справедливый», стал вспоминать:

— Я вырвал девушку из лап солдат. Они обнаружили Дафну ночью на поле боя и решили, что она варварка и ее должна постигнуть участь рабыни. Я отдал ее на попечение гетеры Мелиссы.

— г Где в это время находился Каллий?

— На поле боя. Он заботился о погребении погибших афинян.

— Встречались ли Каллий и Дафна?

— Насколько мне известно, они не встречались лицом к лицу.

— Говорят, что стрела, выпущенная Каллием и убившая Мелиссу, предназначалась Дафне. Чем могло быть мотивировано намерение Каллия убить Дафну?

— Возможно, он хотел убить свидетельницу. Жизнь шпионов опасна.

Обратившись к Фемистоклу, архонт спросил:

— Ты был свидетелем загадочной смерти Каллия?

— Дельфийский оракул предсказал мне, что если я в полнолуние отправлюсь в Марафон, то найду там убийцу Мелиссы. Я увидел его на холме мертвых. Огненная стрела Зевса оборвала его жизнь.

— Что привело Каллия в эту грозовую ночь в болота Марафона?

— Возможно, заговорщики договорились о тайной встрече, замышляя что-то против нашей страны.

— А не поджидал ли Каллий тебя, Фемистокл?

Фемистокл молчал, погрузившись в размышления. Публика гудела. Люди высказывали собственное мнение по поводу услышанного. Тут поднялась Дафна. У нее был настолько решительный вид, будто она хотела сообщить о чем-то очень важном. Все вмиг умолкли.

Гетера заговорила громко и уверенно, так что ее хорошо было слышно даже в самых последних рядах:

— Вы, архонты ареопага! Вы, достойнейшие мужи Афин! Выслушайте меня! Каллий, элевсинский священник, точно так же, как и я, не был шпионом варваров. Несчастливое стечение обстоятельств сделало меня свидетельницей страшного преступления. В ту ночь, после битвы под Марафоном, когда в почти бессознательном состоянии мне удалось выбраться на берег, я отправилась искать помощь и в лунном свете увидела две фигуры. Отбившийся от своих варвар вел Каллия к тому месту в болотах, где персы когда-то спрятали военную добычу. Но как только варвар выкопал из земли драгоценности, Каллий всадил ему в спину меч. Я хотела убежать, но не могла сдвинуться с местами элевсинец увидел меня. Он понял, что я свидетельница, и меня наверняка ожидала бы та же участь, что и варвара, если бы на помощь не пришел всемогущий Зевс. Каллий споткнулся о лежавший на земле лук и упал. Я помчалась что было сил и оказалась в лагере эллинов.

Ошеломленные новыми подробностями архонты подняли головы, а эпоним заметил:

— Вот уж поистине удивительная история!

Дафна тем временем продолжала:

— То, что вы услышали сейчас от меня, я видела своими глазами. Насчет того, что было дальше, я могу только строить, догадки. Если Каллий хотел оставить клад себе, то ему необходимо было как можно быстрее избавиться от меня, единственного свидетеля того, что произошло этой ночью. Поэтому он прокрался к палатке гетер, где Мелисса приняла и обогрела меня. Вероятно, он выстрелил, когда увидел на стене наши тени, а может, выпустил стрелу на звук голоса, но попал не в меня, а в Мелиссу. Фемистокл встретил Каллия ночью в Марафоне в тот момент, когда священник, скорее всего, хотел перепрятать клад варваров. Что еще мог делать там жрец Деметры? Но боги покарали негодяя.

— Гетера лжет! — раздались крики из зала. — Она говорит так, как говорят толкователи снов на ступенях храма. — Эта история показалась афинянам такой необычной, что они, сжав кулаки, дали волю своей ярости.

Но, тем не менее, Дафна снова заставила публику слушать ее.

— Конечно, это лишь предположения, — спокойно сказала она. — Но они так же вероятны, как и выдвинутое против меня обвинение. У вас, архонтов, нет доказательств. Разве что…

— Разве что? — Архонт-эпоним вопросительно посмотрел на Дафну.

— Вы поверили бы мне, если бы я привела вас на то место, где персы спрятали золото?

Архонт стал оглядываться по сторонам, ища совета. Остальные судьи тоже сидели в нерешительности.

— Битва под Марафоном состоялась почти восемь лет назад, — помедлив, сказал эпоним. — Ты действительно веришь, что найдешь клад варваров?

— Да, я верю! — ответила Дафна. — Если бы я была шпионкой, то вы с полным правом могли бы утверждать, что варвары обратятся ко мне, дабы вернуть свой клад.

Судьи утвердительно закивали головами.

Дафна вознесла руки к небу и воскликнула:

— О боги Олимпа, помогите восторжествовать истине! Помогите мне найти золото варваров!

Далеко от Милета, там, где плоская прибрежная равнина переходит в холмистую местность цвета охры, персидское войско разбило гигантский лагерь. Весь гористый горизонт, насколько хватало взгляда, был усеян палатками варваров. Здесь скопились сотни тысяч солдат, лошадей и повозок, и над всем клубился едкий дым лагерных костров, в которых горел высушенный навоз.

Две запряженные лошадьми повозки мчались по холмам из Милета, поднимая облака красно-коричневой пыли. Они направлялись в низину, в которой был расположен лагерь. Телеги с высокими колесами и причудливые конструкции из балок образовывали ограждение лагеря, где находился великий персидский царь Ксеркс.[120] На передней повозке ехали начальник разведки Терилл и несколько придворных, которых можно было распознать по пурпурным мантиям с белыми ястребами на плечах. Вторая повозка представляла собой ужасающее зрелище. На ней лежали несколько человек, истощенные, избитые, с окровавленными головами и кровавыми полосами на спинах. То были смертники, которых везли к великому царю для утверждения приговора. Среди них оказался Эякид, чернобородый торговец из Магнезии.

Он впал в беспамятство еще накануне, когда ему вдалбливали мысль о пагубности его действий. Бесконечные удары, свист кнута и крики истязаемых людей почти помутили его разум. С полным безразличием, закованный в наручники, Эякид в полубессознательном состоянии ожидал неминуемой смерти. Каждый раз, когда повозка подпрыгивала на ухабах, он подбородком бился о грудь, а измазанные кровью волосы закрывали глаза, так что он даже не видел огромного военного лагеря варваров, к которому они приближались. Впрочем, для него это было и лучше.

Он не заметил ни огромных жерновов, стоявших наготове в дальнем углу лагеря, ни быков, которые должны были вращать эти жернова, чтобы размолоть каждого из заключенных по очереди. Повозки остановились, сопровождающие спрыгнули и стащили смертников на землю. Некоторые из них упали лицом в пыль, не в силах держаться на ногах. Эякид, шатаясь и теряя равновесие, сделал несколько шагов, а потом сел на землю и прислонился к одному из колес. Он равнодушно смотрел перед собой, не замечая ничего вокруг.

В дальнем углу лагеря земля была покрыта большими красно-синими коврами с затейливым орнаментом. Они украшали подход к похожей на дворец палатке, украшенной куполами и эркерами. В просторной прихожей стоял широкий красный подиум. Под балдахином, на котором были прикреплены яркие флаги, сидел жестокий, известный своей непредсказуемостью Ксеркс — царь варваров, властитель азиатов, внушающий ужас.

На голове царя был цилиндрический-колпак, из-под которого свисали черные, мелко завитые волосы. Бритые насупленные брови и узкие настороженные глаза делали его взгляд колючим. Борода спадала на грудь лопатой. На плечах была пурпурная накидка с повторяющимся мотивом: сокол и ястреб. Из-под слегка подобранной полы, достигавшей щиколоток, виднелись шафранного цвета сапожки на высоких каблуках. Каждый палец обеих рук, включая большой, украшало кольцо с разноцветными камнями. Правой рукой Ксеркс держал золотой скипетр, а левой — сосуд в форме лотоса. И то и другое было частью военной добычи, захваченной им во время последнего завоевательного похода.

В окружении босоногих слуг Ксеркс выглядел как переодетый ребенок. Он унаследовал трон отца, обеспечившего его могущество, после того как Дарий, готовясь к очередному походу против греков, неожиданно умер. Теперь наследника престола мучили сомнения. Он вскочил с трона, снабженного рукоятками, чтобы рабам было легче носить его, и сделал несколько шагов, слегка пританцовывая. Рабы поднесли ему трон, и он снова сел.

— Не знаю, не знаю, — прогнусавил Ксеркс, — будет ли это угодно Ауре Мацде, если мы выступим против Эллады. Может быть, греки слабы и пугливы, как зайцы в наших горных долинах, но их боги сильны и могущественны и, возможно, находятся в союзе с нашим богом зла Ахриманом.

Тут к Ксерксу подошел Мардоний, его двоюродный брат, и сказал:

— О храбрейший из храбрых! Будет несправедливо, если греки, нанесшие персам самую страшную обиду за все время существования нашего государства, не будут наказаны. С тех пор как Кир устранил Астиагов и мы взяли правление на себя, у нас не было неудач. Только Датис и Артафрен были разбиты на равнине Марафона. Кир, Камбис и твой отец Дарий покоряли один народ за другим. Почему ты добровольно хочешь отказаться от своего могущества? Европа — прекрасная земля, и там произрастают великолепные фруктовые деревья!

— Фруктовые деревья? — Царь оживился. Все знали, что фрукты занимали его больше всего на свете.

Мардоний заверил царя, что там растут такие деревья, которых нет на азиатской земле, а их плоды сладкие как мед.

— Сладкие как мед? — переспросил Ксеркс и высокомерно заявил: — Я переправлю через Геллеспонт такое огромное войско, какого Европа еще не видывала. Моему отцу Дарию не довелось отомстить за позор поражения. Но я не успокоюсь, пока не захвачу Афины и не превращу их в прах и пепел. Тогда персидская земля будет соседствовать с небом Зевса!

Последовали бурные аплодисменты, а Ксеркс, усмехнувшись, снова спросил Мардония:

— Сладкие как мед, говоришь?

— Как мед! — заверил его кузен.

Царь постучал скипетром и посмотрел на брата исподлобья.

— Хитрец ты, однако. Обещаешь мне сладкие фрукты, а сам мечтаешь только о том, как бы побыстрее стать наместником новой провинции.

Мардоний рассмеялся. Он и не собирался опровергать эти слова. Все знали, что полководец спит и видит себя на посту, о котором мечтали многие из окружения Ксеркса, и поэтому льстил своему повелителю как только мог.

— О повелитель, царь царей! Ты самый великий не только среди живущих персов, но и среди тех, которые еще не родились. Мы покорили индийцев, эфиопов, ассирийцев и многие другие народы, и они ничего не смогли сделать против нас. Так почему же ты хочешь пощадить греков, которые опозорили наших славных предков? Я спрашиваю тебя: почему ты боишься их? Разве мы не победили ионийцев, дорийцев, эолийцев и остальных греков на побережье Азии?

Царь захихикал, взял золотой сосуд с кисло-сладким айвовым соком и стал пить, беспокойно поглядывая по сторонам. Артабан, его мудрый дядя, тощий старик с длинной седой бородой, сказал предостерегающим тоном:

— Ксеркс! Я уже предупреждал твоего отца Дария, чтобы он не шел против скифов, людей, которые даже не живут в городах. Дарий тогда не послушал меня и вернулся не солоно хлебавши, с огромными потерями. А теперь ты, царь царей, собираешься выступить против народа, мужчины которого еще храбрее, чем скифы. Ты хочешь пересечь Геллеспонт и с многотысячным войском вторгнуться в Европу. Но я спрашиваю тебя и всех собравшихся: что произойдет с нами, если шторм разрушит наши корабли или врагам удастся потопить их? А ты, Мардоний, сын Гобрия, бойся недооценить народ эллинов. Вспомни наше поражение под Марафоном!

Ксеркс наморщил лоб, так что посередине его вздулась темно-синяя жилка.

— Артабан! — возмущенно крикнул царь. — Ты — брат моего отца, и только это вынуждает меня не обращать внимания на твои недостойные речи и сохранить тебе жизнь. Но я, Ксеркс, сын Дария, жестоко накажу афинян — мужчин, женщин и детей!

Его взгляд скользнул по измученным пленникам, которые дремали перед палаткой.

— Кто они такие?

Один из придворных опустился перед царем на колени, поцеловал его ноги и сказал:

— Повелитель, они все заслужили смерти!

— Что натворил вон тот? — Ксеркс указал на безбородого молодого человека в рваной набедренной повязке, изо рта и носа которого текла кровь.

— Его поймали на воровстве прямо в лагере! — объяснил придворный.

— В жернова его! — рявкнул Ксеркс и указал на чернобородого.

— А этот?

— Торговец тканями из Магнезии. Был на службе в персидской разведке. На самом же деле оказался шпионом греков.

— В жернова его! — крикнул царь, но тут же передумал и приказал: — Подождите! Подведите шпиона ко мне!

Эякида подтащили к царю, и тот разбитыми в кровь губами поцеловал его ноги.

— Значит, ты греческий шпион, — начал Ксеркс. — А кто давал тебе задания?

— Фемистокл, афинянин, — ответил измученный пытками торговец.

— Афинянин… — задумчиво повторил царь. После небольшой паузы он неожиданно сказал то, что поразило всех придворных, которые внимательно слушали разговор: — Я дарую тебе свободу. Я пошлю тебя к афинянам, чтобы ты сообщил им, как вооружился Ксеркс, собираясь отомстить за своего отца Дария. Посадите его на повозку и прокатите по всему лагерю. Потом покажите ему персидский флот в Галикарнасе, дайте корабль и пусть плывет в Элладу, чтобы посеять страх и ужас по всей стране эллинов.

Два раба приковали Эякида к сиденью возницы, и Терилл повез его по лагерю.

— Вот, смотри на все это! — кричал Терилл, гоня лошадей по долине, забитой палатками и загонами для животных. — И запомни, что я тебе скажу!

Словно сквозь пелену смотрел Эякид на мощь персидской армии. Он едва ли слышал цифры, которые ему называл начальник разведки. Тот сказал, что у них один миллион семьсот тысяч пехотинцев, восемьдесят тысяч всадников и двадцать тысяч арабов и ливийцев. И еще десять тысяч слуг, рабов, евнухов, наложниц и поварих. Кроме того, они располагают невероятным количеством тягловых животных — буйволами, верблюдами и лошадьми. А индийских собак у персов столько, что пришлось освободить от оброка четыре деревни, обеспечивающие для них корм.

Заметив, что Эякид ничего толком не видит и не слышит, Терилл остановился, зачерпнул воды из корыта и плеснул магнезийцу в лицо. Тот очнулся и посмотрел на персидские орды широко раскрытыми глазами. Терилл продолжил поездку.

От южного конца лагеря Терилл поехал в Галикарнас. С запада ветер нес облака пыли, и Терилл, натужно хрипя, с трудом перекрывал грохот повозки:

— Раскрой глаза, старик! — кричал он против ветра. — Не упусти ничего из виду. Сухопутные войска я тебе показал. А сейчас ты увидишь еще и наш флот! На рейде стоят тысяча двести кораблей по двести человек на каждом, столько же кораблей с тридцатью воинами на борту и три тысячи кораблей по восемьдесят членов экипажа. Запомни цифры, слышишь, старик? Запомни точно и сообщи афинянам, что ты тут видел!

Эякид был почти не в состоянии держать голову. Каждый камень на дороге, каждая яма отдавались болью в затылке. Он бился о сиденье, к которому был прикован спиной, и уже стал сомневаться, перенесет ли эту поездку до бухты Галикарнас, попадет ли в Афины и увидит ли снова своего сына Медона.

Дафна привела архонтов ареопага, свидетелей и целую толпу любопытствующих, которые не побоялись поехать с ней, к тому месту, где, как она помнила, был зарыт клад варваров. Даже сейчас это место нетрудно было найти. Ориентиром служили три высоких темных кипариса.

Она держалась уверенно, но в душе молила богов, чтобы клад варваров остался там же. Раньше Дафна боялась выдавать эту тайну. Ей не хотелось рассказывать о преступлении, совершенном Каллием, потому что в Афинах и так уже сомневались в его порядочности, узнав, при каких загадочных обстоятельствах погиб священник. Она опасалась быть втянутой во что-нибудь темное и грязное и поэтому упорно молчала. Но сейчас Дафна рассчитывала на удачу, ибо только клад мог спасти ее. Если его обнаружат, то подтвердятся ее показания и с нее снимут тяжелое подозрение.

— Вот, — сказала гетера. — Он должен быть здесь!

Архонт-эпоним кивнул. Остальные архонты окружили место, и двое рабов начали копать.

Фемистокл стоял с противоположной стороны образованного людьми круга и, наблюдая за гетерой, думал: «Неужели Дафна блефует? Или все-таки нет?» Эта уверенная в себе молодая женщина, наделенная умом более щедро, чем большинство афинских чиновников, была способна на все. Может быть, она придумала всю эту историю, чтобы избежать наказания? Но разве она не рассчитывала на то, что архонты проверят ее показания? Сосредоточенная и серьезная, Дафна не удостоила Фемистокла ни одним взглядом.

Земля на краю болота пахла гнилью. Сразу же стали попадаться сломанные стрелы и наконечники копий, свидетельства ожесточенной борьбы. После того как рабы убрали корни кипарисов, стало ясно, что эту землю уже перекапывали. Вдруг рабы остановились, и архонт-эпоним подошел поближе, чтобы посмотреть в яму.

— Видите, господин! — Один из рабов указал на кости человеческой руки. Он разгреб землю и откопал весь скелет. Общими усилиями его вытащили из ямы. Напряжение нарастало.

Наверняка в земле Марафона лежит еще много скелетов персидских воинов. Но то, что скелет был обнаружен именно в том месте, на которое указала гетера, не могло быть случайностью! Либо Дафна была любимицей богов, либо она действительно сказала правду.

Один из архонтов заметил в куче земли, которую насыпали рабы, копая яму, круглые золотые пластинки. Эпоним осторожно вытащил из земли цепочку и поднял ее над головой, чтобы всем было видно.

Между тем были обнаружены и другие сокровища: украшенный драгоценными камнями сосуд для кипячения воды, тарелки и блюда, браслеты и геммы. Чем глубже становилась яма, тем больше сокровищ извлекалось из нее на глазах изумленных афинян. По лицу Дафны пробежала робкая, почти смущенная улыбка.

Вдруг раздался громкий голос Фемистокла:

— Архонты! Мужи Афин! Послушайте, что я вам скажу! Я, Фемистокл, сын Неокла из филы Леонтис, взял на себя тяжкую вину. Я обвинил Дафну, дочь Артемида из Митилини, в шпионаже, как этого требовали законы Солона, потому что таково было мое подозрение. Теперь, когда невиновность гетеры доказана, я мог бы — и это было бы для меня легче всего — утверждать, что я действовал в интересах государства. Думаю, что вы все согласились бы со мной и назвали бы меня достойным уважения афинянином. Но я хочу сделать признание.

Столь неожиданные слова полководца заставили временно прекратить раскопки. Архонты в напряженном ожидании смотрели на Фемистокла.

— Не забота об отчизне, — продолжил Фемистокл, — не боязнь предательства заставили меня выдвинуть обвинение против этой женщины. Всему виной уязвленное самолюбие мужчины. Я хочу сказать при всех, что Дафна мною пренебрегала, хотя ее благосклонность была для меня дороже всего. Посмотрите на нее. Разве она не прекрасна, как Афродита? Вспомните, как достойно гетера вела себя перед ареопагом, хотя решалась ее судьба. Вы, мужи Афин! Поймите, что, видя эту прекрасную женщину, мужчина может забыть даже родину!

Со всех сторон послышались крики одобрения, а солидные старые архонты закивали головами. Дафна слушала речь полководца, опустив взгляд. Резкая перемена в поведении Фемистокла показалась ей странной. Этот грубый, беспринципный рубака, у которого в голове не было ничего, кроме политики с позиции силы, вдруг оказался способным на трепетные чувства. Он не только раскритиковал свой поступок в отношении Дафны, но и раскрыл свою душу. Впервые гетера задумалась над тем, каково же истинное «я» этого дерзкого человека.

В заключение Фемистокл сказал:

— Разве не свидетельствует о чистоте помыслов гетеры и тот факт, что она отдала варварскому шпиону амулет, чтобы узнать о судьбе своего отца? Вы должны снять с Дафны обвинение, достопочтенные архонты. Я заклинаю вас!

На следующий день тысячи афинян толпились на ареопаге. Солидные мужи в сопровождении рабов, прокладывающих своим господам путь, известные всему городу красавчики с не менее известными любовниками, торговки рыбой и овощами — все шумно обсуждали неожиданное окончание процесса.

После того как пятьдесят архонтов заняли свои места, эпоним произнес короткую речь. Он сказал, что в его практике ни разу не было случая, когда обвинитель в конце процесса становился защитником. Достойный муж произнес свою лучшую речь, защищая обвиняемую, и, обратившись к судьям, предложил проголосовать.

У каждого судьи для голосования было два камня — черный и белый. Черный в их руках означал «виновен», белый — «невиновен». Выстроившись в длинную очередь, архонты двигались мимо глиняного кувшина, который служил урной для голосования. Простого большинства было достаточно, чтобы осудить или оправдать обвиняемого.

Наконец два демосия принесли кувшин архонту-эпониму и высыпали камни на стол. В рядах публики началось ликование: на столе лежали только белые камни. Дафна была свободна.

Гетера поднялась со своего места. Навстречу Дафне вышел Фемистокл и, упав к ее ногам, обнял колени. Он рыдал.

— Зачем ты все это сделал? — спросила Дафна.

Фемистокл не отваживался поднять глаза.

— Потому что я тебя люблю! — просто сказал он.

Дафна хотела помочь полководцу подняться, но Фемистокл на глазах афинских зевак продолжал стоять на коленях, пряча лицо в складках ее хитона.

— Ты должна меня простить! — умолял полководец. — Мой разум помутился. С тех пор как я встретил тебя в Олимпии, я не знаю, что со мной происходит. Я все время думаю о тебе — то с любовью, то с ненавистью. Вне себя от горя, я тщетно молюсь всемогущим богам. Что для меня жизнь, если Афродита не со мной? Накажи меня кнутом или еще каким-нибудь способом, но только не отвергай и не презирай меня. — При этих словах Фемистокл встал и посмотрел Дафне в глаза. Его взгляд просил, умолял о прощении.

— Афродита, — сказала гетера с робкой улыбкой, — расшатала твой разум, как Борей[121] фессальские дубы. Давай подождем, пока уляжется шторм, а потом будем вместе восстанавливать разрушенное.

Глава девятая

Когда чернобородый магнезиец прибыл со своим кораблем в Фалер, ему не хотели верить. Полумертвый, со следами побоев на теле, он сообщил о том, как ему удалось избежать казни, и попросил привести его к Фемистоклу. Эякид стоял перед зданием народного собрания и ждал, когда два раба сопроводят его к полководцу, а потом в экклесию, где он хотел осведомиться о здоровье своего сына.

Фемистокл ответил Эякиду, что с его сыном все в порядке и что он прибыл как раз вовремя, потому что на следующий день должен был начаться процесс над Медоном. Потом Фемистокл спросил, выполнил ли Эякид задание.

— О господин, — ответил чернобородый, — посмотрите на меня, и вы поймете, что я действовал, как вы мне приказали.

— Тебя уличили в обмане?

— Еще до моего появления у варваров два других шпиона привезли правильные данные о кораблях! Меня пытали, приговорили к смерти и доставили к великому царю.

— К великому царю? — Фемистокл побледнел.

— Я видел его своими глазами! — ответил Эякид. — Ксеркс стоит с огромным войском перед Милетом, а флот — на рейде в бухте перед Галикарнасом. Господин, мне показалось, что варваров столько, сколько песчинок на берегу моря. Я видел пять тысяч вражеских кораблей, восемьдесят тысяч всадников, а персидских пехотинцев, наверное, больше, чем жителей Эллады и всех ее колоний!

Как только он произнес последние слова, в народном собрании поднялся страшный шум и крик:

— Персы идут!

— О боги Греции, защитите нас от варваров!

Мужчины плакали, как маленькие дети, поднимали к небу сжатые кулаки, умоляя Зевса спасти Грецию. Некоторые стали на колени, другие застыли, оцепенев от страха. Варвары на подходе! Ничто на свете не могло внушить афинянам больше страха, чем это сообщение. Все боялись мести великого царя за позор под Марафоном. Многие, в том числе Фемистокл, предупреждали, что персы вернутся, что они никогда не смирятся с поражением. Ему, собственно, все верили, но того, что это произойдет так быстро, никто не ожидал.

Полководец Аристид первым взял себя в руки. Он решительно взошел на трибуну и крикнул так громко, как ему позволял его слабый голос:

— Вы, мужи Афин! Вы кто? Достойные граждане этого государства или пафлагонские рабы? Когда я слышу ваши вопли, то начинаю сомневаться, действительно ли вы потомки Солона и Клисфена.[122] Где ваши гордость и мужество? Неужели вы забыли о своем славном прошлом, как только азиатский погонщик мулов ударил мечом по щиту? Может быть, вы уже сейчас готовы бежать, дрожа всем телом? Какие же вы трусы! Может, вы думаете, что храброе войско афинян с помощью слез загнало варваров в море под Марафоном? Тогда перед нами было такое же несметное войско варваров, а на рейде острова Эвбея стоял целый лес из мачт вражеских кораблей! Но тогда мы не дали себя запугать! Мы сказали, что если нас вдвое меньше, то нам нужно сражаться в два раза отважнее. Если нас в десять раз меньше, то наш боевой дух должен быть в десять раз больше! Поэтому мы и разбили варваров!

Эти слова подействовали отрезвляюще и, похоже, переубедили афинян.

— Ура! — стали кричать они.

— Мы выступим навстречу варварам!

— Вперед, нам нечего бояться! — в восторге призывал какой-то старик.

— Разрешите мне продолжить! — сказал Аристид. — Мы победили варваров в таком месте, где они не могли использовать свое численное превосходство. А в борьбе один на один мы сумели доказать, что наши воины храбрее. Этой тактике персы и сейчас ничего не могут противопоставить. Поэтому не бойтесь, будьте мужественны и молите Зевса, чтобы он помог нам обратить врага в бегство.

— Мы победим!

— Аристид — наш вождь!

— Долой варварское отродье!

Афиняне, которые только что плакали и дрожали, вдруг почувствовали себя сильными, словно фракийские медведи. Фемистокл слушал, как ликует народ. Он знал, что греки обожают идолов, что они побегут за каждым, кто даст им достаточно обещаний. Наступил момент истины. Что мог противопоставить он, Фемистокл? Аристид перечеркнул его планы разбить варваров на море. Теперь эллины пойдут за Аристидом. Значит, все приготовления были напрасны и он, Фемистокл, проиграл?

Высокий прыжок — и полководец уже на трибуне. Он поднял руки и попытался успокоить афинян.

— Послушайте, что я вам скажу! — громко крикнул Фемистокл, так что от скалы Пникс отразилось эхо. Сразу же воцарилась тишина. Все понимали, что сейчас он попытается опорочить планы своего соперника. Но что он может противопоставить?

Оратор скрестил руки на груди и иронически улыбнулся.

— Какие же вы доверчивые, граждане Афин! Стоит только кому-то выступить перед вами и сказать, что он одолеет персов, как вы уже ликуете, будто одержали победу. Для чего, спрашиваю я вас, боги дали вам мудрость и осмотрительность, если вы ведете себя так же, как и дикие орды варваров с равнин Азии? Аристид, конечно, прав, когда он говорит, что мы должны противопоставить численному перевесу персов нашу храбрость. И я не сомневаюсь, что каждый из вас мужественнее, чем полководец варваров. Но неужели вы всерьез верите, что персы дадут одурачить себя еще раз? Разве мы сумеем во второй раз заманить их на равнину Марафона, где они не смогут использовать конницу и мощный флот? Варвары глупы в общей массе, но их вожди не менее хитры, чем мы. Их не заведешь снова в ловушку.

Среди присутствующих прокатился ропот.

— Он говорит правду! — крикнул седовласый старик. С ним согласился толстый солидный купец:

— Сын Неокла говорит более обдуманно, чем Аристид!

Сразу же начался бурный спор. Образовалось две группы.

Одни считали, что Фемистокл оскорбил их своей речью, и поэтому предпочитали Аристида. Другим аргументы Фемистокла казались более разумными. Но все согласились выслушать ораторов.

— Варвары, — продолжил Фемистокл, — сделали обмеры нашего нового флота. Вы сами это слышали. Значит, они его боятся и поэтому приложат все усилия, чтобы разбить наши корабли. Еще никто не наносил персам поражения на море. Это означает, что великий царь Ксеркс полагается на свое превосходство на море. К сухопутным же войскам в результате последнего поражения он относится со злостью и недоверием. Сообщения, которые принес Эякид из Милета, подтверждают это: Ксеркс увеличил сухопутные силы до таких размеров, что им не сможет противостоять ни одна армия на свете. Потому что на смену каждому убитому варвару встанут десять резервистов.

— Что ты предлагаешь? Что нам делать? — крикнул старик, и все снова начали спорить.

— Большинство наших мужчин должны сесть на корабли. Остальные вместе с нашими союзниками составят сухопутные войска. Женщинам и детям придется как можно быстрее покинуть город. Мы отправим их куда-нибудь на Пелопоннес, где они будут в безопасности от азиатских орд. В Афинах, когда туда войдут варвары, должно быть пусто, как после чумы. Только это дает небольшую надежду, что город не будет разрушен врагом, поскольку ненависть великого царя направлена прежде всего против нас, жителей Афин. Он никогда не забудет, что именно мы нанесли персам первое поражение. И Ксеркс, который знаменит своей жестокостью, убьет любого афинянина, встретившегося на его пути!

Отдать Афины врагам? Такого предложения никто не ожидал. Мужчины растерянно переглядывались. Некоторые думали о предательстве, другие соглашались с оратором. Но никто не отважился выразить свое отношение к планам обоих полководцев.

Внезапно Анакреон, вечно пьяный сочинитель любовных песенок, собрался с духом, с трудом влез на трибуну и произнес заплетающимся языком:

— Что за черное облако окутало вас, мужи? Ведь еще не исчез сладкий запах праздничных жертв. Благословенные боги готовы помочь нам нести бремя любой борьбы. Еще есть вино, способное подкрепить силы уставшего мужчины. Откуда же ваша скорбь? Ведь пока ни один варвар не ступил на землю Эллады. Два испытанных в боях мужа из ваших рядов изложили сейчас свои планы насчет того, как встретить варваров. Один из них мудр, как наши отцы. Другой хитер, как страдалец Одиссей. Поэтому действительно нелегко принять решение. Послушайте мой совет. Отбросьте в сторону пагубное недоверие и принесите в жертву знаменитому лучнику Аполлону гекатомбу[123] белых маленьких ягнят. Пусть он сообщит через оракула, что делать грекам.

— Устами пьяницы говорят мудрый громовержец и его прекрасная дочь Афина Паллада, — заключил Аристид, одобрив этот совет. Фемистокл тоже согласился спросить дельфийского оракула. Пусть боги решат.

Дафна приняла Фемистокла в тонком белом хитоне, сквозь который обрисовывались нежные округлости ее тела. Казалось, что ее овевает вечерний ветерок, как он овевает магнолии на склонах Акрополя. Неловко, словно эфеб, который вышел из дому без своего наставника, полководец вручил гетере розовую ветвь олеандра.

— Чернобородый торговец вернулся, — сразу же сообщил Фемистокл.

Дафна смотрела на него в ожидании.

— Нет, он не привез никакого известия от твоего отца, — продолжил он. — Варвары поймали его и избили до полусмерти.

Гетера закрыла лицо руками.

— Это была моя последняя надежда. Я вообще сомневаюсь, что он говорил правду, уверяя меня, будто видел моего отца.

— Твои сомнения, — ответил Фемистокл, — необоснованны. Откуда чернобородый мог знать подробности твоей жизни? Я допускаю, что слава о твоей красоте достигла берегов Ионии, но история твоего отца навряд ли была известна Эякиду. И потом, какую выгоду он мог извлечь, утверждая, что твой отец жив?

— Я отправлю послов на корабле в Магнезию. Они внесут ясность! — твердо заявила гетера.

Фемистокл вытащил амулет, положил его на белый мраморный стол и покачал головой.

— Только не сейчас, Дафна, не сейчас!

— Но почему?

— Варвары на подходе к Греции. Чернобородый торговец принес эту новость.

Дафна испуганно замолчала. Ей понадобилось некоторое время, чтобы осознать смысл этого страшного известия. Персы выследят беглую пленницу и будут преследовать ее. Тем более что она была известна в Афинах так же, как памятники тираноборцам. Фемистокл угадал ее мысли.

— Ты должна исчезнуть, — сказал он. — Уезжай в Аркадию или Мессению. Там, в горах, ты будешь в безопасности. Великий царь Ксеркс будет жестоко мстить, поверь мне! — В его словах звучала мольба.

— Ты заботишься обо мне? — спросила Дафна с наигранным удивлением. — Где стоят варвары?

— Перед Милетом. Может, им понадобится целое лето, а может, они переправятся через Геллеспонт и будут здесь через пару недель. Их флоту достаточно пяти дней, чтобы пересечь Эгейское море. Я посоветовал народному собранию отправить женщин и детей в Пелопоннес. Но эти дураки хотят сначала спросить оракула.

— Пусть спросят, — сказала Дафна. — Олимпийские боги не допустят, чтобы персы проникли в нашу страну, прежде чем они выскажут свою священную волю. А если дельфийская пифия отклонит твой план?

— Тогда Аристид выступит навстречу варварам с нашим маленьким войском!

Дафна всплеснула руками.

— Он погибнет в первый же день! Персы не дадут еще раз заманить себя в западню под Марафоном.

— То же самое сказал и я! — ответил полководец. — Мы должны разбить варваров на море с помощью наших быстрых, маневренных кораблей. О, если бы боги согласились со мной!

Гетера долго смотрела на Фемистокла испытующим взглядом. Тот смущенно опустил глаза.

— Что мне с самого начала не нравилось в тебе, — нерешительно произнесла она, — так это твое упрямство и непредсказуемость. Но я восхищалась твоим умом и дальновидностью и постепенно начинаю ценить даже твой характер.

Фемистокл сделал вид, что пропустил ее слова мимо ушей, и повторил:

— Ты должна уехать. Чем быстрее, тем лучше. Найми корабль с экипажем и плыви на юг, пока не поздно. Скоро во всем Фалере не останется ни одного парусника, а за самые старые лодки заломят такие цены, что их не в состоянии будет оплатить ни один человек.

Дафна положила руки на плечи полководца, и он вздрогнул как от удара кнутом.

— Фемистокл, ты так добр ко мне, — сказала Дафна. — Но неужели ты действительно думаешь, что я одна, со служанкой, сяду на корабль, на котором могли бы поместиться несколько десятков стариков, женщин и детей? Когда варвары придут в Грецию, каждое место на корабле будет означать спасенную жизнь.

Как и тогда в Олимпии, Фемистокл вдруг почувствовал теплоту, которая исходила от этой женщины. Полководец робко взял гетеру за талию, но не нашел в себе мужества прижать ее к себе, поскольку боялся снова получить отказ. Фемистокл не знал, почему он непременно хочет отправить Дафну подальше от Афин, хотя понимал, что она может навсегда исчезнуть из его поля зрения. Но он всем сердцем желал, чтобы с этой женщиной, похожей на Афродиту, ничего не случилось.

— Скажи, полководец! — спросила Дафна. — Зачем ты так стараешься сохранить мою жизнь? Ведь тебя, как и других мужчин, волнуют только низменные страсти. Если я покину столицу, меня не будет рядом с тобой! А впрочем… В Афинах много гетер. Некоторые знамениты своей привлекательной задницей, другие гордятся красивой грудью. Они все умеют играть на цитре и флейте, знают философию. Поэтому нет причины привязываться к одной из этих дорогих женщин.

Мрачно, почти гневно, Фемистокл сказал:

— Зачем дразнить меня? Тебе хорошо известно, как ты желанна для меня! Я держал тебя в своих объятьях, я лежал у твоих ног, но ты не ответила даже на малейшее проявление моих чувств. Наоборот, я всегда чувствовал неприятие и презрение с твоей стороны…

Руки гетеры незаметно скользнули на грудь полководца, а потом она опустилась перед ним на колени и прижалась левой щекой к его бедру. Тихо, едва слышно, Дафна начала говорить:

— Наши философы утверждают, что вытесненная из сердца любовь перерастает в ненависть. Они говорят также, что ненависть и любовь правят этим миром. С тех пор как я увидела тебя, Фемистокл, я отчаянно борюсь со своими чувствами. — При этих словах она так сильно прижалась к нему, будто хотела услышать, как стучит кровь в его жилах. Дафна судорожно вдохнула, закрыла глаза и отчаянно крикнула: — Я гетера, слышишь! А гетера имеет право делать все, кроме одного — она не должна влюбляться!

Холодно и неумолимо, как смертный приговор на ареопаге, прозвучало это признание. Фемистокл уставился в потолок, чтобы не было видно выступивших на глазах слез. У него перехватило дыхание, и он едва мог говорить.

— Ты спала с бесчисленным количеством мужчин, даря им наслаждение и развлекая умными речами. Почему именно я должен быть лишен всего этого?

— Отличие в том, — ответила Дафна, — что ни один из тех, кто в сладострастии разводил мои ноги, не мог вызвать во мне ни капельки любви. Признаюсь, мне ни разу не было противно. Они платили за удовольствие и были удовлетворены, но с тобой все по-другому!

— По-другому?

— Тебе принадлежат мои чувства, независимо от того, как ты их называешь, — будь то любовь или ненависть. Если бы я хоть раз отдалась тебе, Фемистокл, ты стал бы одним из многих и мои чувства испарились бы.

Фемистокл опустился на пол. Теперь они оба стояли на коленях и в молчаливой растерянности смотрели друг на друга. Наконец полководец отважился коснуться ее рук.

— Я пришел, чтобы тебя спасти. — Его голос звучал безучастно. — Я хотел бы выступить против великого царя, чтобы умереть, сохранив в сердце твой образ.

Дафна вскочила, ее глаза яростно сверкали.

— Ты с ума сошел, полководец! Ты хочешь отправить эллинов на верную гибель из-за любви к женщине? Нет, Фемистокл, победоносный полководец афинян, ты направишь на борьбу с варварами все свои способности, которыми тебя одарили бессмертные боги. Ты будешь бороться и победишь, потому что я этого хочу. Ты нужен Афинам!

Фемистокл недоверчиво смотрел на гетеру, но она продолжала:

— Я не буду бежать от врагов. Я буду сопровождать тебя в борьбе против варваров, как когда-то это делали Мелисса и другие гетеры. Ты будешь отважнее, чем когда бы то ни было.

Варвары перешли через Гермос, пересекли плодородные долины Лидии и по широким торговым путям направились на север. Тысячи воинов в черных накидках скакали верхом, образуя авангард персидского войска. За ними, опустив копья вниз, шли тысячи копьеносцев. Далее следовала священная повозка с изображением бога Ауры Мацды, запряженная десятью белыми лошадьми низайской породы. Возница шел рядом и держал поводья, потому что никому из смертных не разрешалось всходить на нее.

На возу с высокими позолоченными колесами сидел Ксеркс, одетый в праздничную пурпурную мантию, и с любопытством выглядывал из-под тяжелого качающегося полога. Патирамф, возница великого царя, тоже шел рядом и с непроницаемым выражением на лице смотрел вперед. Иногда Ксеркс оборачивался и гордо взирал на своих воинов. По долинам и холмам тянулась бесконечная цепь персидских всадников, копьеносцев и пехотинцев. Царя обуревало желание увидеть все свое войско в одном месте.

Восточнее горы Кане навстречу великому царю попался богатый лидийский купец. Хилиарх, начальник личной охраны царя, швырнул его на землю, и лидийцу пришлось стоять на коленях, припав лицом к пыльной земле, пока не проехал царский экипаж.

Ксеркс осведомился, чего он хочет, и стражники ответили, что это Пифий, сын Атиса, один из самых богатых людей страны. Отцу Ксеркса Дарию он однажды подарил платан из золота и виноградную лозу из изумрудов. Теперь старик хотел бы внести свою лепту в военный поход.

Это понравилось Ксерксу. Царь приказал остановиться и спросил богатого лидийца, как велико его состояние. Пифий ответил, что по последним подсчетам у него две тысячи талантов серебром и четыре миллиона дариков золотом. Он собирается принести их в дар царю царей, славному сыну своего отца Дария Ксерксу. Рабы и имения дают вполне достаточный доход для жизни купеческой семьи, и он надеется, что царь не откажет ему в одной-единственной просьбе.

Ксеркс был поражен, но сказал, чтобы тот выложил свою просьбу. Старый лидиец жалобно произнес, что у него пятеро сыновей и все они ушли на войну. Четверых он с удовольствием отдаст великому царю, а пятого хотел бы оставить при себе, чтобы тот позаботился о нем и его состоянии.

Едва лидиец закончил говорить, как царь вскочил с воза. Сопя от ярости и размахивая руками, он пронзительно завизжал, что Пифий жалкий человек. Он, царь, сам идет на войну против эллинов со всеми сыновьями, братьями и родственниками, а этот денежный мешок хочет упрятать своего сына. Ксеркс спросил, где находится этот подлый трус. Хилиарх ответил, что младший сын Пифия идет в последних рядах копьеносцев. Ксеркс истошным голосом приказал привести ему эту мерзкую собаку. Дрожа от гнева, царь ходил вокруг воза и размышлял, как ему наказать юного воина в назидание остальным.

Как только сына лидийца притащили и бросили перед Ксерксом в пыль, тот приказал Хилиарху разрубить солдата надвое и поставить части его тела по обе стороны дороги, чтобы войско, проходя мимо, видело, как он поступает с трусами. Юноша ползал в ногах Ксеркса, почти обезумев от ужаса, плакал, причитал и взывал о помощи к отцу. Но старик стоял на коленях у края дороги, беспомощно взирая на царя, и всем телом дрожал. Стражники Ксеркса были возмущены невероятной жестокостью своего господина, но не показывали вида, как потрясло их его решение. Хилиарх приступил к делу. Он обеими руками поднял меч и изо всей силы опустил его на юношу. Алый ручей потек вдоль дороги. Брызги крови попали на стоявших поблизости стражников, и они с отвращением отвернулись. Три или четыре раза пришлось ударить Хилиарху, прежде чем он завершил свое жуткое дело. Властным жестом он приказал своим подчиненным установить обе половины тела слева и справа от дороги. Отца, который во время казни сошел с ума, они за ноги оттащили в траву, где тот остался лежать в полном оцепенении. Ксеркс дал знак продолжать движение.

Персы направлялись в Абидос, старую торговую колонию Милета, находившуюся в самом узком месте Геллеспонта. Там Европа от Азии была отделена проливом шириной всего лишь в семь стадиев. Именно там Ксеркс наметил совершить переход. Для этого он привез специалистов из Финикии и Египта. Одни на сотнях грузовых повозок везли белый длинноволокнистый лен, а другие — канаты из Библоса толщиной в руку. По плану Ксеркса с их помощью решено было возвести два понтонных моста из кораблей. У его предшественников Кира и Дария уже был опыт создания подобных конструкций. Кир переправлялся через Анаксис, когда шел против массагетов, а Дарий — через Геллеспонт как раз в этом же месте, когда воевал с дикими скифами.

На возвышенности перед Абидосом для царя Построили мраморный трон, и каждое утро, когда весеннее солнце освещало побережье, Ксеркса несли из лагеря, чтобы он, сидя на троне, обсуждал ход работ с семью полководцами и придворными.

— Ты посмотри, Артабан, — размечтался великий царь. — Еще два корабля — и Европа моя. Она ведь будет моей, правда?

Дядя, который сопровождал племянника и обязан был решать судьбы империи в отсутствие Ксеркса, подобострастно ответил:

— Ну конечно, великий царь. Эта страна будет лежать у твоих ног, как и все остальные на свете.

— Эй, египтянин! — крикнул Ксеркс. — Сколько кораблей ты использовал для каждого моста?

— Триста шестьдесят, — ответил темнокожий строитель. — Как только мы достигнем другого берега, мы положим на них доски и насыплем сверху землю, так что мост ничем не будет отличаться от дорог, по которым шло твое войско.

Великий царь захихикал в нетерпеливом ожидании.

— По обеим сторонам моста ты должен установить забор из тростниковых матов, — неожиданно сказал он. Когда остальные вопросительно посмотрели на него, Ксеркс продолжил: — Чтобы животные и солдаты не боялись идти посреди моря. — Египтянин тут же послал гонца.

В то время как царские священники сжигали священные травы, чтобы приготовить в золотой чаше жертвенный напиток, Ксеркс выразил желание посмотреть на свое войско и флот. Обращаясь к Гидарну, предводителю элитного отряда, состоящего из десяти тысяч бессмертных, он сказал:

— Может быть, мы устроим небольшое сражение?

Гидарн отсалютовал и поспешил отдать приказания для организации спектакля. И прежде чем солнце достигло зенита, перед персидским царем потянулся бесконечный марш. Под звуки труб и звон литавр по берегу моря шли персидские, мидийские и эламские отряды, за ними — царская гвардия бессмертных. Это был костяк войска, тренированные, одетые в боевые доспехи и тактически грамотные воины. За ними следовали арабские наездники на верблюдах и племя всадников сагартиев* самым страшным оружием которых были кожаные ремни длиной в десять локтей, которыми они, как кнутом, охватывали тело врага и душили его. Дикие ослы тащили боевые повозки индийцев, повязанных ярко-красными шелковыми платками.

Ксеркс в восторге вскочил, когда появились темнокожие дравиды — экзотические воины, не знавшие ни шлема, ни щита. Вместо шлема они носили лошадиные головы с торчащими вверх ушами и развевающимися гривами, а в качестве щита им служила гладкая журавлиная кожа. Фракийцы появились в лисьих шапках. Эфиопы, полуобнаженные тела которых были раскрашены мелом, предпочитали шкуры львов и пантер. Их луки длиной в четыре локтя, изготовленные из пальмового дерева, внушали ужас благодаря своей гибкости, а на концах копий были заостренные рога антилоп. Половина из них тащили тяжелые, страшного вида булавы.

— А эти откуда? — Ксеркс указал на необычно одетых солдат, и Артабан сообщил, что перед ним проходит скифское племя саков. Эти воины были в штанах с красными повязками на икрах и в высоких остроконечных тюрбанах. Их вооружение состояло из лука, кинжала и боевого топора. Далее следовали каспии в шерстяных кафтанах, саранги в разноцветных мантиях и сапогах до колен и пафлагонцы, шлемы которых были сплетены из ивовых прутьев.

Ксеркс широко раскинул руки и, глядя на марш, воскликнул:

— О бог Аура Мацда, кто может меня разбить?!

Приближенные упали к ногам царя и стали целовать землю.

Лежа в пыли, Артабан ответил:

— Ксеркс, сын моего брата Дария, ты победишь любую страну, на которую ступит твоя нога, и вожди эллинов погибнут или будут целовать край твоей мантии!

Будто услышав восклицание персидского царя, Аура Мацда послал с запада через море штормовой ветер. Палатки варваров начали раскачиваться, балдахины затрепетали. На полных парусах персидские корабли вошли в пролив почти до мостов, находившихся в стадии завершения. Красные паруса финикийцев, белые — египтян и киприотов, пестрые — ионийцев. Только паруса персидских триер были черными. Геллеспонт вмиг наполнился гордыми трехвесельниками и большими транспортными кораблями с яркой раскраской. Будто после короткого, показательного, боя флот стал искать у берега защиты от надвигающегося шторма.

Согнувшись, Ксеркс молча сидел на своем троне. Артабан, приглядевшись, заметил, что царь плачет.

— Что означают твои слезы? — спросил дядя. — Разве ты не был только что счастлив?

— Ах, — пожаловался великий царь. — Что-то нашло на меня как раз в момент счастья. Как коротка наша жизнь! Ни один из этих прекрасных людей не доживет до ста лет — ни ты, Артабан, ни я.

Старик кивнул.

— Таков уж ход вещей. Тот, кому жизнь в тягость, часто ищет спасение в смерти. А тот, кому Аура Мацда дал вкусить сладости жизни, вынужден терпеть зависть всех остальных.

— Мне, Ксерксу, сыну Дария, завидуют?

— Конечно, о царь царей, и все-таки я не хотел бы поменяться с тобой местами.

— Мне кажется, ты все еще боишься эллинов.

— Я их не боюсь, — ответил Артабан. — Я только помню, что у твоего огромного войска и флота есть два естественных врага: суша и море. Твой флот так велик, что он не сможет укрыться ни в одной гавани, если налетит шторм. Суша будет все более жестока к тебе, по мере того как ты будешь продвигаться вглубь. Голод и нужда, постоянно преследуя твою армию, изнурят воинов и животных.

Ксеркс заткнул уши большими пальцами, чтобы не слышать речь дяди, и с ядовитой иронией произнес:

— Послушай, что я тебе скажу, прежде чем ты уйдешь. Если бы те, кто были царями до меня, думали так, как ты, то персидская империя была бы сегодня такой же маленькой страной, как страна эллинов, и мы бы не стояли у Геллеспонта!

Пока он говорил, шторм стал сильнее, солнце исчезло с небосвода, корабли искали защиты у побережья, а солдаты разбежались по палаткам. Ксеркс одной рукой держал корону, а другой уцепился за подлокотники трона. Приближенные тоже упорно сопротивлялись шторму. Никто не отважился уйти.

— О Ахриман, несущий людям только зло! — причитал Ксеркс, стараясь перекричать вой ветра. — Тебе не удастся меня покорить! Аура Мацда на моей стороне. Аура Мацда…

Море, которое еще недавно было подобно приветливо сверкающему зеркалу, теперь угрожало разбить раскачивающийся мост своими пенистыми валами. С трудом удерживаемые канатами, корабли вздымались под давлением огромных волн, а в следующее мгновение опускались в разверзающиеся впадины между ними. Доски трещали и ломались, как сухие ветки в осеннем месяце пианепсионе, и кружились в мутной воде. Вскоре с громким треском порвались канаты южного моста. Теперь бушующая стихия швыряла корабли на второй мост, который тоже не выдержал этого натиска, и его постигла та же участь.

— Аура Мацда! — проревел великий царь сквозь шторм. — Аура Мацда, где ты? Разве я не пожертвовал тебе тысячу коров и драгоценное литье?

Но бога, видимо, это не волновало. Он будто подхлестывал море, которое, казалось, готово было выйти из берегов. Солдаты закрепляли палатки, привязывали повозки и животных, чтобы их не снесло в море. Одни корабли разбились о скалистый берег, другие перевернулись и быстро затонули в водах бушующего Геллесггонта. Гордое сооружение финикийских и египетских инженеров было разбито на глазах царя, словно детская игрушка.

Когда шторм закончился, Ксеркс разбушевался, как неукрощенный низайский жеребец, на которого впервые надели седло.

— Убивать, убивать! — яростно кричал он, бегая туда-сюда. — Всех бросить в жернова!

Хилиарх осведомился, кому объявляется смертный приговор, и узнал, что умереть должны финикийские и египетские строители. Разве нельзя было найти самых лучших и опытных? Артабан напомнил об одном строителе, прибывшем с острова Самос, который слыл большим мастером.

— Чтобы уже завтра он начал наводить новые мосты! — приказал Ксеркс. — А бога моря, который, естественно, грек, заковать в кандалы. Сегодня же выходите на Геллеспонт и погрузите в него две пары тяжелых кандалов. Пусть несколько рабов хлещут море кнутами, а ионийские мудрецы говорят по-гречески: — Ты грязный соленый водоем, наш господин наказывает тебя за то, что ты его обидел. Ксеркс, царь царей, перешагнет через тебя, хочешь ты этого или нет!

Пока он изливал свой гнев, явились облаченные в длинные черные одеяния маги с высокими заостренными колпаками на голове. Царь привез с собой целый сонм прорицателей. Один за другим они бросились на землю перед троном, и главный среди них начал говорить:

— О великий царь! Боги посылают серьезное предзнаменование. Одна из кобыл, которые везут священную повозку, вместо жеребенка принесла зайца.

— Зайца?! Как может лошадь родить зайца? — Ксеркс и его приближенные уставились на мага и потребовали объяснений.

Но одетый в черное мудрец оправдывался тем, что еще никто и никогда не слышал о подобном случае, так что ни в одной из книг прорицателей нельзя найти толкования. Ясно только одно: персы столкнутся с чем-то невероятным.

Над Дельфами лежала ночь. Светлый диск луны освещал долину Плистоса. Со скалистых склонов Федриад сбегали вниз шумные пенистые потоки воды. Лишь изредка в тревожной тишине раздавались крики ослов или храп лошадей, стоявших у гостиниц, которые окружали святой квартал.

Люди со всего света приезжали сюда, когда святилище на краю пропасти открывало свои двери после возвращения бога Аполлона из страны вечной весны. Это происходило на седьмой день месяца бизиоса и привлекало тысячи паломников, надеявшихся решить здесь свои жизненные проблемы и получить советы в любовных делах. Сюда прибывали также послы от властителей разных стран, которые нуждались в предсказаниях по поводу войны или мира.

В высоких оконных проемах дома жрецов, стоявшего на краю священного квартала, был виден мерцающий свет. На каменных скамьях, расставленных в виде подковы, сидели шестнадцать жрецов-предсказателей, с лысыми головами, в простых грубых хитонах. Они смотрели на курчавого раба, стоявшего посередине. На нижней стороне подковы находилась периалла, главная среди пифий. Два жреца встали как по команде, вытащили ножи, подошли к рабу и стали обрезать волосы с головы чужеземца. Наконец третий жрец побрил череп раба. Тогда встрепенулись и остальные — они поднялись со своих мест и окружили жалкого человека. Да, теперь это было видно отчетливо. На коже головы раба была мелкая татуировка. Это были греческие письменные знаки!

— Ты откуда, чужеземец? — крикнул вдруг шедий, главный жрец. Раб молчал. Он тупо смотрел перед собой. Он вообще не мог ответить, потому что был глухонемым. Шедий с довольным видом посмотрел на остальных, и святые мужи заулыбались. Жрец схватил раба за голову, и периалла подошла ближе, высоко подняв масляную лампу. Шедий запинаясь прочитал:

— Ксеркс на подходе. Миллион солдат. Пятьдесят тысяч кораблей. Афины будут разрушены! Дельфы пощадят. Да будет Аполлон милостив к вам.

Неутешительное послание было переписано на восковую табличку. Потом верховный жрец огромными щипцами взял раскаленный камень. Два других жреца крепко держали раба, а шедий приложил раскаленный камень к черепу глухонемого. Тот вздрогнул всем телом, издал клокочущий звук и потерял сознание. Убедившись, что с головы раба исчезли все надписи, шедий подал знак. Бездыханного раба унесли. Никого из присутствующих этот эпизод особенно не тронул — такова была дельфийская повседневность.

— Греция падет, — почти беззвучно произнесла периалла. Остальные кивнули.

Шедий, высокий, как фессальский дуб, с безразличным выражением на лице сказал:

— Мы не можем принять сторону Афин. Ибо это будет и наш конец.

Периаллу больше всего впечатлили эти слова. Она вскочила и стала семенящим шагом взволнованно ходить по комнате.

— Дельфийский оракул могущественнее, чем любое войско варваров. Неужели мы будем, ничего не предпринимая, наблюдать, как персы сравняют Грецию с землей? — спросила она. — Нельзя допускать, чтобы Аполлон Дельфийский жил на острове среди презренных варваров. Мы должны действовать!

— Твои слова, — ответил верховный жрец, — столь же умны, сколь и необдуманны. Действительно, Аполлон уже решал исход многих войн и одерживал победы, не поднимая меча. Достаточно было его мудрого предсказания. Но это в его власти лишь тогда, когда борющиеся стороны обращаются к оракулу за советом. Сейчас варвары идут против греков, и, пока Ксеркс не попросит совета у оракула, мы не сможем повлиять на события.

— Я слышала, что в Дельфах находится делегация из Афин, — сказала периалла и, сложив руки, в отчаянии закрыла ими лицо. — Можете себе представить, что они хотят узнать у Аполлона.

Шедий горько рассмеялся.

— Победу мы им не предскажем! Единственный совет, который мы можем им дать, — это бежать, пока есть время.

— А куда бежать афинянам? На Пелопоннес, на острова? Варвары не пощадят их нигде!

— В задачу бога не входит указывать афинянам точный путь бегства, — грубо ответил шедий. Но периалла заметила:

— Афиняне построили нам после победы под Марафоном сокровищницу из паросского мрамора и наполнили ее до самого потолка дорогими подарками из золота и серебра.

— Победа Мильтиада была прихотью богов. Ни один разумный человек не поверит, что муха еще раз обратит в бегство слона. Афинянам не хватает не только кораблей и солдат. У них нет подходящего вождя, который повел бы их против варваров. Ксеркс обладает силой быка и цепкостью кошки. Нет, афинянам нужно бежать, и лучше всего на край земли!

С первыми лучами солнца верховная жрица повела юную пифию, так чтобы ее никто не видел, к Кастальскому источнику, чтобы она, обнаженная, выкупалась в ледяной воде. Вдруг из-за колонн храма Аполлона вынырнули две фигуры. Город пребывал в священной тишине. Рыночные торговцы, прорицатели и продавцы сувениров еще не начали свою работу. Лишь кое-где в домах горел свет. Там женщины пекли свежий пеланос, медовый пирог, который приносили в жертву все те, кто посещал оракула.

Не вытираясь, обнаженная пифия шла но черным камням священной улицы. Она слегка озябла. Из источника Кассотис, что возле храма, пифия зачерпнула чашу святой воды, дурманящего напитка. Потом она села в высокое кресло на трех ножках, откинулась и, жуя лавровые листья, начала впадать в транс.

Едва Аристоника, так звали юную пифию, исчезла за колоннами портала, чтобы спуститься в мантион, святую святых храма, как на площади перед ним появились первые искатели совета, люди из дальних местностей, которые не обладали промантией, правом задавать вопросы вне очереди. Обычно простой народ ждал очень долго, пропуская вперед привилегированных посетителей. Единственным способом пролезть без очереди был подкуп. Они давали деньги какому-нибудь дельфийцу и поручали ему задать свой вопрос.

Две фигуры смешались с толпой, спрашивая у встречных, где можно найти Тимона, сына Андробула. Одна торговка пеланосом сказала, что он бывает здесь каждый день, надо только подождать. Тимон считался влиятельным дельфийцем, о котором говорили, будто он может повлиять даже на ответ оракула.

Если бы торговка была внимательнее, то в одном из приезжих узнала бы женщину. Это была Дафна из Митилини. Женщинам не разрешалось входить в храм, и они не могли получить ответы на свои вопросы. В сопровождении Сикинноса Дафна преодолела тяжелый путь к дельфийскому храму. Гетера была убеждена, что план ее любимого полководца — единственно разумный способ противостоять персам. Но она боялась, что оракул решит вопрос официальной афинской делегации не в пользу Фемистокла, поэтому принесла с собой кожаный мешочек с золотом, укрепив его на груди так, чтобы он помог скрыть ее женские прелести.

— А может, нам лучше сходить к Тимону домой? — прошептала Дафна своему спутнику.

Сикиннос покачал головой.

— Слишком опасно! Среди приезжих мы в большей безопасности. Не только тебе, но и мне следует скрывать свое присутствие. Если здесь обнаружат раба полководца, то последствия будут непредсказуемы.

Они сидели неподалеку от храма и наблюдали за афинскими демосиями, ожидавшими своей очереди на ступенях лестницы. Наконец пришел Тимон, пожилой мужчина с редкими седыми волосами вокруг лысины и с пышной бородой. Сикиннос прошептал ему на ухо свое желание, и он потащил их за выступ стены, посетовав на то, как трудно подкупить оракула, но добавил при этом, что можно подкупить любого, даже персидского царя.

— Сколько? — холодно спросила Дафна.

— Что значит сколько?

— Я имею в виду, сколько будет стоить, если ты повлияешь на оракула согласно нашим желаниям?

— Это зависит от вас. Вы должны рассказать мне, чего вы хотите.

— Слушай, старик. — Дафна положила руку на плечо Тимона. — На ступенях храма сидит делегация афинян и ждет ответа на свой вопрос, который был подан еще вчера. Речь идет о том, как противостоять варварам, которые собираются напасть на нас. Полководец Аристид считает, что он должен выступить навстречу персам и разбить их на поле боя. Другой полководец, Фемистокл, уверен, что победить персов можно только на море. Он хочет заманить их в узкое место и разбить с помощью новых маневренных кораблей.

— И в чью пользу должен высказаться оракул?

— В пользу Фемистокла.

— Нелегкая задача, — буркнул Тимон. — Трудное решение. — Пристально посмотрев Дафне в глаза, он вдруг заявил: — Ты не эфеб, ты женщина.

Сикиннос схватился за меч. Гетера не на шутку испугалась. Приложив палец к губам, она умоляющим взглядом попросила не выдавать ее. Потом опустила глаза и кивнула.

— Ты любишь этого Фемистокла? — спросил старый Тимон.

— Да, но дело не в этом. Фемистокл более убедителен. Если кто и может разбить варваров, так это он.

— Кто с тобой? — Тимон указал на Сикинноса.

— Домашний учитель, слуга и друг Фемистокла. Он сопровождал меня сюда.

Наступила пауза. Тимон размышлял. Это длилось долго, слишком долго для Дафны. Она вытащила мешочек, достала несколько золотых монет и протянула их старику.

У Тимона округлились глаза.

— Тридцать мин, полталанта! — воскликнул он, не веря своим глазам.

Дафна сказала:

— Половина сейчас, остальное потом.

— Пусть будет так, во имя Гермеса, который сопровождает нас во время всех сделок. — Тимон рассмеялся. — Встретимся завтра около полудня на этом месте. Только не ходите за мной, чтобы никто ничего не заподозрил.

Старик удалился, а Дафна с Сикинносом пошли к алтарю, где тем временем скопилось еще больше народа.

— Пятьдесят драхм за промантию! — предприимчивые дельфийцы открыто предлагали фои услуги.

А один слепой прорицатель ходил перед храмом, стуча палкой, и кричал:

— Зевс лишил меня глаз, но Аполлон наделил меня даром ясновидения. Десять драхм для провидца Спитамена, десять драхм! — При этом он так колотил по ступеням храма, что казалось, будто это удары кнута погонщика. Между тем кое-кто, устав от многодневного напрасного ожидания, давал старику десять драхм и уходил с ним за храм.

— Они ушли! — Сикиннос указал на ступени храма, где только что сидела делегация афинян.

Дафна испуганно посмотрела на него и остановилась.

— Сикиннос, — прошептала она, — слишком поздно. — От бессильной ярости на ее глазах выступили слезы. Сикиннос не отважился утешать гетеру.

Но вдруг из колонного зала быстрым шагом вышел Тимон. Он бурно дискутировал с сопровождавшими его афинскими демосиями, размахивая при этом руками и указывая на табличку с предсказанием, которую один из них держал в руках… Оба афинянина были в отчаянии. Один из них рвал на себе волосы, у другого по лицу текли слезы.

Как обычно, их окружила толпа зевак, которым было интересно узнать, в чем не повезло искателям совета. Тимон притворно сокрушался:

— Что же с вами сделал Аполлон! Ведь если вы с такими плохими новостями появитесь в Афинах, вам обоим отрубят головы, как поганым варварам. Вас четвертуют и публично сожгут, потому что только тому, кто богохульствовал против Аполлона, предсказывают такое несчастье.

Потом он взял табличку и прочитал: «Несчастные, вы еще здесь? Бегите на край земли. Быстро покидайте свои дома, крутые скалы круглого города. Иначе ваши тела и головы не смогут избежать жестокого уничтожения. Убирайтесь из святилища! И ждите страшного несчастья».

Один из демосиев громко причитал:

— Что же мы такое натворили? За что нас наказывает Аполлон? Ведь мы, как и полагается, пожертвовали козленка, и белый дым поднимался вертикально вверх, а это знак благоволения богов.

— Тогда пожертвуйте еще раз. Принесите в храм оливковую ветвь и снова спросите, как вам встретить варваров.

Время поджимало, но афинские посланники решили повторно обратиться к оракулу и не покидать святилища, пока не получат лучшего предсказания.

Дафна и Сикиннос провели ночь в одной из переполненных гостиниц. Дафна почти не спала, опасаясь, как бы в ней не распознали женщину. Когда они на следующий день снова встретились с Тимоном, у того был серьезный вид.

— Мне пришлось применить рее мое искусство, чтобы убедить оракула сделать новое предсказание. Но благодаря золоту… — Дафна бросила ему мешочек с оставшимися монетами. Он пересчитал содержимое и запинаясь произнес: — Не знаю, принесет ли тебе пользу новый ответ оракула.

— Афиняне сделают все так, как сказал оракул. Если надо бежать, будем бежать. Если он сказал, что надо драться на суше, будем драться на суше. Если же посоветовал встретить врага на море, то будем сражаться на море. Ни один афинянин не побоится взойти на триеру. Так каков ответ пифии?

Тимон протянул Дафне табличку величиной с ладонь, и она быстро прочитала: «Все будет разрушено, что стоит в столице. Только деревянные стены оставит Зевс своей дочери Афине».

Какое-то мгновение Дафна размышляла над текстом. Деревянные стены? Но потом ее лицо просветлело. Гетера чуть было не бросилась Тимону на шею, но вовремя остановилась, вспомнив, что она в мужском одеянии.

— Хорошо сработано, старик! — восторженно воскликнула Дафна. — Где афинские посланники?

— Уехали!

— Быстрей к лошадям, Сикиннос! — крикнула гетера.

Глава десятая

Дафна сопровождала Фемистокла на пути к народному собранию. Слух о том, что дельфийская пифия предсказала афинянам мрачное будущее, привлек тысячи горожан к экклесии. На панафинейской дороге Фемистокл вдруг остановился, схватил Дафну за руку и сказал:

— Подумай хорошенько, еще есть время. Ты можешь нанять корабль и уплыть на какой-нибудь остров, где тебя никто не знает и где ты будешь в безопасности. Когда афиняне узнают ответ оракула, в городе начнется хаос.

— Разве мое слово значит меньше твоего только потому, что я гетера? — гневно спросила Дафна.

— Я не хотел обидеть тебя! — ответил полководец. — Единственное, что движет мною, — это забота о тебе.

— Я решилась, и пусть будет так! — сказала Дафна, и они пошли дальше.

Фемистоклу хотелось взять любимую на руки, но на публике это было непозволительно. Поэтому он только крепче сжал ее руку, так что она ощутила боль, правда, эта боль была ей приятна. Перед входом в экклесию они расстались. Шесть лексиархов распределяли таблички для голосования.

После жертвоприношений и молитв первый притан взошел на трибуну и громко крикнул:

— Мужи Афин, свободные граждане! Отчизна в опасности! По решению народа мы послали оракула в Дельфы, чтобы спросить, как нам встретить варваров, и получили следующий ответ.

На горе Пникс стало тихо, как у реки мертвых. Притан зачитал предсказание дельфийского бога: «Все будет разрушено, что стоит в столице. Только деревянные стены оставит Зевс своей дочери Афине».

Сначала афиняне замерли. Каждый размышлял над тайным смыслом предсказания. Потом один за другим они начали падать на колени, плакать и жаловаться на то, что дочь Зевса, совиноокая Афина Паллада, совсем забыла свой город. Неужели она отдаст варварам священный храм на Акрополе, где возвышается ее статуя? Неужели спасительница героев в борьбе гигантов боится азиатских орд? Некоторые в гневе стали ругать богиню, говоря, что она недостойна жертвоприношений.

Пока горожане причитали, ругались и спорили, что им делать дальше, на трибуну взобрался Аристид и попытался привлечь внимание присутствующих:

— Мужи Афин, послушайте меня! — обратился он к афинянам. — Не нужно плакать и возмущаться в этот трудный час. Это нам не поможет. Мы должны действовать, и как можно быстрее.

— Скажи, что нам делать, Справедливый! — крикнул один толстый горожанин, вызвав всеобщий смех, потому что прозвище «Справедливый», которое афиняне дали Аристиду за честность и прямоту, впоследствии многими воспринималось с иронией. Это объяснялось тем, что, будучи на должности архонта, Аристид стал принимать решения сам, не выслушивая мнения суда.

Не обратив внимания на реплику, полководец продолжил:

— Предсказание пифии понятно. Не стоит просить толкователей объяснить его. Мы должны укрепить стены города деревянными валами и, увеличив количество лучников, защищаться от варваров со стен.

В народе начался ропот.

— Как долго нам придется защищаться?

— Спрятавшись за стенами, ты никогда не победишь варваров!

Кимон, сын Мильтиада, предводитель аристократов, тяготевших к Спарте, заметил, что вряд ли в предсказании имелись в виду валы из бревен и досок у городских стен. Этим он вызвал всеобщую растерянность. Что же тогда хотел сказать оракул?

Акрополь с давних времен был окружен непроницаемой живой колючей изгородью. Тоже, считай, деревянные стены. Может, афинянам следует спрятаться за колючками? Все громче раздавались голоса в пользу того, чтобы позвать толкователей.

Наступил момент, которого Фемистокл ждал, как когда-то ждал слова «да» от своей возлюбленной. Возможно, это был самый важный момент в его политической карьере. Дафна разгадала слова оракула и сообщила ему. Теперь он должен был убедить афинян в правильности своих планов.

— Сограждане, достойные мужи Афин! — начал он свою речь. — Дельфийский бог дал ответ, который посеял среди нас страх и отчаяние. Ни один мужчина не может сдержать слез, узнав, что его родной город будет стерт с лица земли. Я тоже не стесняюсь слез. Посмотрите на эти храмы, дворцы и памятники. Посмотрите на нашу столицу еще раз и сохраните ее в своих сердцах. Такова уж воля богов, что все должно быть разрушено. Но когда-нибудь мы восстановим наш город, и он будет красивее и богаче, чем прежде!

— Слава тебе, Фемистокл! — стали кричать афиняне. — Ты наш вождь! Скажи, что нам делать?

— Справедливый говорит необдуманно, — продолжал Фемистокл, — утверждая, что мы должны укрепить стены города деревянными валами. Ибо, если Аполлон сказал, что наш город, так или иначе, будет разрушен, то зачем нам тратить драгоценное время на земляные работы и вообще защищать его, впустую проливая кровь наших мужчин? Нет, пифия, которая часто говорит иносказательно, дала нам понять, что мы должны покинуть город и вести борьбу с кораблей. Разве мы не построили на деньги Лавриона двести маневренных кораблей, гордых триер с двойным тараном и бортами из критского дерева?

— Корабли! Вот в чем тайна деревянных стен!

— Фемистокл — наш вождь!

— Долой Аристида!

— В ссылку Справедливого!

— Изгнать его, этого преступника!

Фемистокл испугался. Аристид был его врагом, его политическим противником. Но теперь, увидев, насколько непредсказуем народный гнев, он готов был за него заступиться. Афиняне стали хором скандировать:

— Остракизм![124] Остракизм!

Каждый участник при входе получал глиняную табличку, на которой он мог нацарапать имя человека, чьи действия и предложения он не одобряет. Простого большинства было достаточно, чтобы отправить нелюбимого политика в ссылку на десять лет. При этом, однако, сохранялось его состояние и гражданские права.

Фемистокл ненавидел и презирал Аристида, но теперь, когда его соперника собрались отправить в ссылку, он проникся к нему сочувствием. Возможно, это было сочувствие к самому себе, потому что он терял политического противника, который уже не раз подвигнул его на великие дела. Более шести тысяч проголосовали за изгнание, и судьба Аристида была решена.

Они долго смотрели друг на друга. Раньше чем через десять лет они не увидятся. «Ты победил, — казалось, хотел сказать Аристид, — хотя не был лучше меня. Но ты оказался более ловким». Во взгляде Фемистокла сквозила тоска. Он будто просил прощения.

Два демосия схватили Аристида и вывели его из экклесии сквозь расступившуюся толпу людей. Сразу же раздались крики:

— Пусть Фемистокл говорит!

— Фемистокл — наш вождь!

Его подняли на трибуну, и полководец нашел нужные слова:

— Сограждане, мужи Афин! Если бы мой отец был жив, то он плакал бы от радости, что вы доверили свою судьбу мне, простому гражданину из демоса Фреарриои. Если бы боги уготовили нам лучшую судьбу, то жертвенный дым поднимался бы в небо, как грозовые облака над горами Крита. Но олимпийцы не ответили благодарностью за наши жертвы, и их позолоченные храмы будут уничтожены варварами. Что бы ни двигало богами, нам некогда плакать и причитать.

Выслушайте мой план, проголосуйте и напишите ваше решение на камнях в общественных местах, чтобы каждый мог его прочитать.

Я, Фемистокл, сын Неокла, предлагаю вывезти из Афин всех женщин и детей, а стариков и наше имущество отправить на остров Саламин. Все мужчины взойдут на корабли и вместе со спартанцами, коринфянами и эгинетами будут бороться против варваров. Совет города и стратеги должны обеспечить триеры своими экипажами, после того как мы принесем примирительные жертвы Зевсу, Афине и Посейдону.

Сто наших кораблей станут на якорь у мыса Артемисион, северо-восточнее острова Эвбея. Остальные сто — в узком проливе возле Саламина. Там мы будем ждать варваров.

— Да будет так! — кричали афиняне.

— А куда ты отправишь наших женщин и детей? — спрашивали другие.

Об этом стали спорить, потому что никто не знал, где их семья будет в большей безопасности от персов.

Фемистокл предложил Арголиду, что на Пелопоннесе, откуда до Афин можно добраться за один день. Там, на востоке полуострова, находился город Трезен, дружественный Афинам. Его жители согласились участвовать в строительстве военного флота. По преданию, в Трезене родился Тесей, герой, победивший критское чудовище, которое обитало во дворце Кносса.

— Трезен! — кричали афиняне. — Пусть Трезен примет наших женщин и детей!

Участники собрания столпились вокруг худого старика, который, судорожно дергаясь, издавал непонятные звуки.

— Тихо, у Лисистрата видение!

Лисистрат был известным прорицателем в Афинах. Чтобы он не упал, его поддерживали двое мужчин. Все напряженно следили за губами старика.

— Женщины… Колиада… весла… ячмень… — все время повторял Лисистрат.

Фемистокл подбежал к старику, который стоял, запрокинув голову, и схватил его за плечи, будто хотел вытрясти из него смысл только что произнесенных слов.

— Говори, Лисистрат! Что там с женщинами с Колиады?

Колиадой назывался мыс вблизи Фалера.

— Женщины с Колиады! — пробормотал прорицатель, не в силах унять дрожь в изможденном теле.

— Что с женщинами с Колиады? — повторил Фемистокл.

— Женщины с Колиады веслами…

— Что они сделают веслами? Говори, Лисистрат! Говори!

— Женщины с Колиады будут веслами поджаривать ячмень! — вымолвил наконец старик и обмяк от невероятного напряжения сил.

Афиняне принялись разгадывать значение его слов.

Бесконечный поток женщин и детей тянулся по прибрежной дороге в Коринф. Те, кому не нашлось места на кораблях, отправились в Арголиду по суще, забрав с собой все самое ценное и необходимое. Некоторые ехали на расшатанных повозках, другие — верхом на мулах. Перед ними была неизвестность.

В бухте Фалера, где старики грузили на корабли имущество молодых, разыгрывались неописуемые сцены. Как только корабль был полностью загружен, он сразу же отплывал. Собаки, которым не нашлось места на судне, скуля и завывая, прыгали за своими хозяевами и, не догнав корабль, тонули.

Беженцы, направлявшиеся в Трезен по суше, встретили отряд спартанцев, которые спешили к Фермопилам, узкому проходу между морем и горами, соединявшему Македонию и Фессалию. Персы по пути в Грецию, так или иначе, должны были проходить здесь. Леонид, один из двух царей, вел свое войско на север. В авангарде шла элитная часть, состоявшая из трехсот спартанцев.

Леонид и его люди были не только самыми храбрыми воинами. Их еще считали и необычайно красивыми мужчинами. Натренированные, как атлеты на Олимпиаде, они, раздевшись донага, каждый свой день начинали с утренней зарядки, а потом завивали волосы. Песни, которые спартанцы пели на марше, свидетельствовали о том, что битва для них не тяжкая обязанность, а наивысшее удовольствие.

Часть флота, около ста триер, под предводительством Фемистокла обогнула мыс Сунион, взяла курс на север и, пройдя через пролив между Аттикой и островом Эвбея, бросила якоря возле мыса Артемисион. На одном из кораблей, который ничем не отличался от остальных, находились тридцать гетер. Среди них была и Дафна.

Коалемос, Глупая Борода, сидел на первой скамье гребцов и не спускал глаз с хозяйки. Гетера хорошо обходилась с ним, не обращая внимания на глупое выражение лица и странное поведение, и он платил ей привязанностью и любовью. Тот, кто оказывался рядом с ней ближе вытянутой руки, сразу же испытывал на себе силу мощных кулаков Глупой Бороды.

Приближалось лето. Стояла безветренная душная ночь. Море было спокойно, лишь изредка о борт плескалась одинокая волна. Гребцы дремали, похрапывая на своих скамьях. Гетеры находились отдельно, на высокой палубе. Вокруг царила напряженная тишина. В темноте сновали небольшие курьерские лодки, поддерживая связь между отдельными подразделениями. Когда нападут варвары? Может быть, их черные паруса вот-вот появятся из-за мыса Сепий?

Мегара лежала на досках рядом с Дафной и смотрела на далекие звезды.

— Дафна, ты спишь? — прошептала она.

— Как я могу спать, если это, возможно, наша последняя ночь? — ответила Дафна.

— Боишься?

— Боюсь. Как вспомню, как десять лет назад…

— Мы тогда побили персов!

— То-то и оно. Сейчас персидский царь идет не просто с целью завоевать Афины. Он хочет отомстить. Он сделает все, чтобы посчитаться с греками за битву под Марафоном.

Со стороны открытого моря послышался шум весел. Дафна поднялась и, опершись на поручни, спросила:

— Эй, вы откуда?

Шкипер удивился, услышав женский голос.

— Это что, корабль гетер?

— Да, я Дафна, гетера! — Теперь она различила в темноте двух мужчин. Судя по их одежде, это были спартанцы. — Вы привезли хорошие новости?

— Ни хорошие, ни плохие, — ответил один из них. — Время покажет. Леонид занял Фермопилы. Если персидский царь войдет в Грецию, ему сначала придется столкнуться со спартанцами. Фемистокл, командующий вашим флотом, узнав эту новость, сказал, что, пока Фермопилы в наших руках, эллинам нечего бояться.

— Вы знаете свое дело!

— Конечно, спартанцы умеют обращаться с луком и копьем. Варварам остается лишь узкий перешеек, не шире чем две едущие рядом повозки. Но прежде чем кто-либо из них отважится войти в этот проход, он будет продырявлен нашими стрелами и копьями.

— Вы храбрые мужчины! — восхищенно воскликнула Дафна. — А нет ли другого пути для варваров?

— Нет, — ответил спартанец. — Разве что узкая тропа через Каллидром, скалистые горы в Трахинии. Но эту дорогу знают только трахинийцы, небольшой народ, который полностью на нашей стороне.

— Трахинийцы, говоришь?

— Так называется племя, с давних времен поселившееся у Азопова ущелья. Ты о них вряд ли слышала!

— Ошибаешься, спартанец! Меня пробирает дрожь при мысли об одном юноше из Трахинии. Он ненавидит всех спартанцев и, кажется, только и ждет случая, чтобы отомстить.

— Ты говоришь загадками, гетера! — послышался голос снизу.

Дафна не стала ничего объяснять.

— Возьмите меня и моего раба в лодку, я поплыву с вами в Фермопилы. — Не дожидаясь ответа, она позвала Коалемоса. Тот забрался в лодку спартанцев вслед за гетерой.

— Налегайте на весла, — умоляла Дафна. — Иначе Греции конец. Я вам все объясню!

Мегара, стоя у поручней, смотрела на очертания исчезающей лодки и не понимала, что происходит.

Ксеркс тем временем отдыхал возле своей роскошной палатки, установленной посреди лагеря, который варвары оборудовали между реками Мелас и Азопос. В окружении приближенных он скучал на троне, наблюдая фривольные танцы двух девочек-близнецов, которым было не более десяти лет. Нагие, как новорожденные ягнята, они жестами показывали зрителям, как женщины учат друг друга искусству любви. Один раб вытирал пот со лба царя, другой обмахивал его опахалом из страусиных перьев. Девочки стонали и кричали, изображая оргазм, а Ксеркс посматривал на роскошную женщину, лежавшую справа от него на ковре. Ее звали Артемисия из Галикарнаса. Она опекала своего сына и командовала пятью кораблями персидского флота. Ее темные волосы были собраны на затылке и лежали на ковре, будто длинный хвост низайской кобылицы. Артемисия была одета как индианка. Широкие бедра были прикрыты шелком, а грудь просвечивала сквозь прозрачный платок, завязанный на затылке. Руки выше локтей были украшены золотыми цепочками в несколько оборотов.

Хотя у царя был гарем из трехсот наложниц, для приближенных не было секретом, что он положил глаз на Артемисию. Та, однако, делала вид, что не замечает благоволения царя царей. Сейчас, поглощенная танцем, она двигалась в такт с девочками и тяжело дышала. Это не могло ускользнуть от глаз и ушей похотливого Ахеменида.

Царь скривился и замахал руками, показывая, чтобы девочки удалились. Отхлебнув густого айвового сока из искрящегося бокала, Ксеркс посмотрел на Артемисию.

— Что ты имеешь против любовной игры девочек? — спросила она и встала перед царем. — В моей стране мужчинам больше всего нравится смотреть, как женщины занимаются любовью друг с другом. Или вы предпочитаете молодых мужчин?

— Замолчи! — крикнул Ксеркс, чувствуя неловкость перед приближенными. — Мы не для того прошли половину Азии, чтобы у подножия Олимпа смотреть на голых девчонок. Я, Ксеркс, сын Дария, пришел сюда, чтобы отомстить за отца! — Его голос становился все громче и громче. Он начал топать ногами, как маленький капризный мальчик.

С тех пор как шторм разбил мосты, наведенные через пролив, атмосфера при дворе царя была крайне напряженной. После переправы персы испытали новый удар судьбы. Северный ветер, необычный для лета, налетел на Эгейское море и разбил несколько сотен персидских триер у побережья Фессалии. Четыре дня бушевал шторм, и даже маги не смогли утихомирить его своими волшебными заклинаниями. Только когда один из них — какой негодяй! — принес жертву эллинской морской нимфе Фетиде, шторм наконец прекратился. Но Ксеркс невольно засомневался в могуществе азиатских богов.

— Пока мы не прошли Фермопилы, — сказал полководец Мардоний, — наш флот не должен продвигаться на юг. Дело в том, что наши корабли нуждаются в прикрытии с суши, а сухопутному войску необходима поддержка флота.

Ксеркс поднял палец.

— Послушайте слова полководца, вы, вожди чужих народов и мои сатрапы, и выскажите свое мнение. Поддержите царя советом, что нам делать против упрямых эллинов.

Сидониец Тетрамнест заметил, что, хоть у греков и более выгодная позиция, но их не может быть много, потому что проход очень узкий. Поэтому персам нужно совершать атаку за атакой, пока, наконец, греки не будут перебиты.

— Что сообщают наши разведчики? — осведомился Ксеркс. — Какова численность греков в Фермопилах?

Мардоний пожал плечами.

— Два самых лучших разведчика не вернулись. Наверное, попали в засаду в непроходимой местности. Но греки явно не могли послать в Фермопилы всех своих лучников. О царь царей! Я лежу перед тобой в пыли и не могу дать более точного ответа.

— Есть только один выход, — начал арадиец Мербал. — Мы должны перехитрить греков. Либо мы сделаем вид, что ушли, и они оставят свои позиции. Либо нам нужно искать решение на море. Если мы уничтожим греческий флот, то сможем взять на борт больше солдат и обойти Фермопилы по морю. Против атак с двух сторон греки устоять не смогут.

Речь арадийца нашла одобрение, и только Артемисия запротестовала:

— Пощадите наши корабли! Не устраивайте морское сражение! Разве наши разведчики не сообщали о маневренности греческих триер, которые одним ударом весла меняют направление? Я участвовала в бою неподалеку от острова Эвбея, и никто не может обвинить меня в трусости. Поэтому я имею право высказать свое мнение и предостеречь вас. Цель твоего похода, царь царей, Афины. Почему же ты идешь на риск уже здесь, в Фессалии? Хоть греки и храбрее, чем большинство из нас, но они ограничены в средствах. Они не в состоянии долго продержаться. Да, у них есть мужество. Но у нас есть время!

Ксерксу явно понравились доводы Артемисии. Царь довольно потер руки и захихикал. Уверенный в победе, он поднял бокал, и остальные последовали его примеру.

— Ты победишь, царь царей! — закричали все хором. — Твоя империя будет вечной!

Дафна, Коалемос и оба спартанца добрались до гор Каллидрома рано утром. В лагере греков, устроенном рядом с узким перешейком, отдыхали шесть тысяч гоплитов. Кроме спартанцев тут были воины из Тегеи и Мантинеи, из Микен и Коринфа, феспийцы и аркадийцы. Под началом Леонида оказались даже фебанцы, что было удивительно, поскольку город Фебы всегда поддерживал персов.

У северного выхода Фермопил расположился лагерь варваров. Он выглядел как крепость из повозок, образующих квадраты со стороной в тридцать стадиев. Крайние палатки персов стояли недалеко от места, где проживали трахинийцы.

Леонид принял Дафну в своей палатке, простой и скромной, как и полагается спартанцу: четыре стены и крыша. С южных склонов доносилось пение цикад.

— Слава о твоей красоте дошла и до Спарты, — начал Леонид, жестом предложив Дафне сесть. — Но то, что ты любишь родину больше жизни, до сих пор не было известно в Лаконии.

— Перейдем сразу к делу, — сказала Дафна. — У трахинийца Эфиальтеса один спартанец нечестным путем отобрал победу.

— Ты имеешь в виду Филлеса?..

— Да, Филлеса.

— Приведите сюда Филлеса! — в гневе крикнул Леонид, и его лицо мгновенно побагровело.

— Он здесь? — удивленно спросила Дафна.

— Он в первых рядах бойцов!

— Тогда оставь его в неведении. Это может вызвать беспокойство среди твоих людей.

Леониду с трудом удалось сдержать себя.

— Спартанец — обманщик? — крикнул он с отвращением и ужасом. — Он недостоин бороться в первых рядах!

Дафна попыталась успокоить его:

— Прошло уже несколько лет, как Филлес сознался мне в содеянном. Во время бега он бросил в лицо сопернику горсть песка и победил. Эфиальтес тогда проиграл и поклялся отомстить спартанцам. Когда я узнала, что вы собираетесь встретить здесь варваров, а единственный обходной путь ведет через страну трахинийцев, я подумала…

— О, Арес! — воскликнул Леонид и стал мерять шагами палатку. — Трахинийцы не должны нас предавать. Если они это сделают, Греция пропала!

Дафну поразило, как встревожился этот храбрый мужчина. Ведь Леонид слыл твердым и непоколебимым полководцем.

Он сжал кулаки, раздумывая, как ему поступить в этой ситуации.

— Может быть, трахиниец уже забыл о своем поражении? — робко предположила Дафна.

Леонид глухо рассмеялся.

— Мужчина может забыть все: жену, друга, счастье, горе. Но поражение — никогда! — Его глаза яростно сверкали.

— Что ты собираешься делать, полководец?

Леонид глубоко вздохнул.

— Бессмысленно перекрывать дорогу через Каллидром. Для этого нам понадобится втрое больше лучников, чем у нас есть. К тому же Фермопилы останутся без защиты. Остается только надеяться и молиться богам, чтобы трахинийцы не предали нас.

— Надеждой и молитвами войну не выиграть! — Дафна разозлилась. — Это говорю тебе я, гетера Дафна. Я женщина, а даже у вас в Лаконии женщины не годятся для военной службы. Но я не могу смотреть, как греки предоставляют свою судьбу воле случая.

Леонид, человек рассудительный, хотел что-то сказать, но Дафна не стала его слушать. Не прощаясь, она вышла из палатки, жестом показав своему рабу Коалемосу следовать за ней.

Лагерь греков уже проснулся. От палатки к палатке сновали повара, разносчики еды и маркитанты. Водоносы наполняли сосуды для умывания. Кто-то полировал щиты и мечи. Рядом ремонтировали колеса повозок. На женщину в лагере никто не обращал внимания. Коалемос, гора мускулов, шел впереди и принимал угрожающую позу, как только кто-то к ней приближался.

Без оружия, в сандалиях они отправились по дороге, которая вела по горам в обход Фермопил и заканчивалась в Азопском ущелье в Трахинии. Дафна не могла сказать, что погнало ее по этой горной тропе к трахинийцам, вернее, к Эфиальтесу.

Как ей отговорить трахинийцев от предательства? Можно ли их подкупить золотом? Или надо действовать угрозами? Или и то и другое?

Глупая Борода молча шел впереди, прислушиваясь к каждому шороху. Когда на пути попадался ручей, поваленные деревья или большие камни, он подавал ей руку. Тяжелый подъем в это душное утро вгонял в пот. Ремни сандалий натирали ноги. Дафне становилось все труднее дышать. Коалемос же шагал целеустремленно и легко. Казалось, ему не требовалось никаких усилий, не говоря уж о словах поддержки.

Было около полудня, когда Дафна опустилась между двух пней на покрытую мхом землю и перевела дыхание.

— Коалемос, мне нужно отдохнуть. У меня нет больше сил! — Женщина устало склонила голову и смотрела перед собой. Неожиданно она почувствовала руку раба на своем плече.

— Госпожа! Госпожа!

Гетера вопросительно посмотрела на Коалемоса. Он указал на гребень холма, потом на выступ скалы и петляющую тропу, по которой они только что прошли. Дафну будто парализовало. Она хотела закричать, но не смогла выдавить из себя ни звука. Со всех сторон на них были направлены стрелы и копья.

Уже несколько дней флоты враждующих сторон находились на расстоянии прямой видимости друг от друга. Варвары прошли мимо Скиафа и бросили якоря перед южным побережьем Магнезии. Их цель была ясна: персидский флот должен был пройти мимо Эвбеи и достичь берегов Аттики, расположившись при этом в пределах возможного сообщения со своими сухопутными войсками. Но этому препятствовал флот греков. Вблизи святилища Артемиды стояли на якоре Фемистокл с аттическим флотом и спартанец Брасид с кораблями остальных греческих племен. Под парусами, готовые каждую минуту к бою, они ждали день и ночь.

Фемистокл устроился на носу своей триеры, поглядывая на гребцов, чутко дремавших на скамьях. Почти никто не мог заснуть в этот душный вечер. Глядя вдаль, Фемистокл думал о загадочном исчезновении Дафны. Даже командир ее корабля не заметил, когда она покинула судно. Фемистокл ничего не мог понять.

Вдруг прямо перед носом корабля кто-то вынырнул. Гребцы тоже услышали плеск и стали вглядываться в воду. Сомнений не было. Словно Посейдон, из глубин моря вынырнул бородатый мужчина, в приветствии поднял руку и, шумно отфыркиваясь, спросил:

— Вы ведь эллины?

Вместо ответа Фемистокл приказал протянуть гостю из царства Посейдона весло, чтобы помочь ему вылезти из воды. До смерти уставшего пловца положили на доски. Фемистокл подошел к нему и удивленно спросил:

— Кто ты? Откуда?

Запинаясь и тяжело дыша, незнакомец сообщил, что он Скиллий из Скионы на полуострове Халкидика.

— Скиллий, знаменитый ныряльщик? — закричали гребцы.

Тот кивнул. Он рассказал, что варвары заставили его земляков присоединиться к их войску, и им ничего не оставалось, как подчиниться. Скионцам приказали доставать ценные вещи с затонувших персидских кораблей возле Пелиона. Скиллий не собирался воевать против греков и покинул варварский корабль, вплавь преодолев пролив.

— Клянусь Посейдоном, это же восемьдесят стадиев! — восхищенно воскликнул Фемистокл.

— Но ведь я же Скиллий! — не без гордости произнес ныряльщик.

— Сколько варварских кораблей стоит на якоре у горы Пелион?

— Трудно сказать, — ответил Скиллий. — Во всяком случае, столько, что их невозможно сосчитать. Тысяча, может, две тысячи…

— А сколько разбил Борей?

— Три-четыре сотни, но это были важные корабли: командные, быстроходные судна, а также судна, груженные сокровищами. Говорят, персидский царь проклял своего бога Ауру Мацду и помолился нашим богам, чтобы утихомирить шторм. С тех пор персидские военачальники разуверились, что боги на их стороне.

— Нам тоже так показалось. — Фемистокл рассмеялся. — Пару дней назад к нам подошли пятнадцать персидских кораблей, подкрепление. Мы не поверили своим глазам. Несчастные, огибая мыс Сепий, не заметили свой флот и приняли наши корабли за свои. Мы их подпустили и потопили вместе с экипажами!

— Варвары это видели, — сказал Скиллий. — Им очень жаль одного из их храбрейших воинов, старого Сандока из Кимы в Эолии. Он был судьей, и много лет назад его обвинили во взяточничестве. Варвары обычно снимают кожу с продажных судей и обивают ею стул преемника. Сандока распяли на кресте. Но потом царь пощадил его, потому что не был уверен в его виновности, и сделал наместником в Киме!

Между тем стемнело, и на всех близлежащих кораблях зажглись масляные лампы, которые были закрыты со стороны врага. Рабы принесли обессиленному пловцу жирной каши и фруктов, чтобы он немного подкрепился.

— Как ты думаешь, — спросил Фемистокл, пока Скиллий ел, — когда флот варваров будет атаковать нас?

— Не завтра и не послезавтра! — ответил Скиллий с набитым ртом. — Пока войско не прошло Фермопилы, флоту приказано стоять на месте. Это, однако, не исключает отдельных вылазок.

— Против кого?

— Против Эвбеи, например. Пару дней назад двести триер взяли курс на север. Это выглядело так, будто они пошли к Геллеспонту. Но ведь они могут обойти остров Скиаф и вне видимости греков, а потом взять курс на Эвбею.

— Ну и хитер же ты, Ксеркс! — крикнул Фемистокл в ночную тьму. — Но тебе еще придется познакомиться с Фемистоклом, сыном Неокла!

Варвары связали Дафну по рукам и ногам, привязали к палке, как дичь, и принесли в лагерь, разбитый в конце Азопова ущелья. Веревки оставили на ее теле глубокие раны. Прежде чем варварам удалось схватить Коалемоса, он уложил четверых на дорогу, причем одного взял за ноги и размахивал им как булавой. Когда великана тащили, он ревел, словно умирающий бык, а палка угрожающе прогибалась под его весом.

Страшный рев Глупой Бороды перепугал весь лагерь, и отовсюду сбежались варвары, чтобы поглазеть на пленника. Их обоих принесли к палатке царя. Тело гетеры безвольно висело вниз головой. Солдаты улюлюкали и смеялись, пытаясь ущипнуть ее грязными руками и издавая при этом непонятные гортанные звуки. В какие-то мгновения, когда Дафна приходила в себя, она готова была расцарапать лицо каждому из этих дикарей. Но от боли, усталости и потрясения гетера снова теряла сознание.

Она очнулась только перед сверкающей золотом палаткой, когда солдаты положили ее на землю. Один варвар, настолько заросший волосами и бородой, что почти не видно было его лица, развязал веревки и затолкал ее и Коалемоса в просторную прихожую. Коалемос при каждом прикосновении к нему варваров издавал душераздирающий крик. Дафна едва стояла на ногах. Слипшиеся от пота и пыли волосы свисали на лицо, щиколотки посинели, а на запястьях остались кровавые следы.

Хилиарх схватил Дафну за локоть и, приподняв тяжелый красный полог, вытолкнул ее на середину палатки. Но прежде чем Дафна смогла что-либо различить в тусклом свете помещения, ее бросили на пол. Она выставила перед собой руки, чтобы не разбить лицо, и так и осталась лежать ничком. Не зная и не желая этого, она в таком положении словно бы выказывала свое почтение царю Ксерксу. Дафна продолжала бы лежать, если бы ее не поднял начальник охраны.

Царь захихикал, увидев перед собой жалкое существо, которое едва стояло на ногах. Он обошел вокруг несчастной женщины и осмотрел ее с головы до ног. Платье на Дафне было разорвано. Царь позвал толмача.

— С каких пор, — начал он, ухмыляясь и глядя Дафне прямо в лицо, — эллины используют женщин в качестве шпионов?

Дафна ответила царю со всей яростью, на которую она еще была способна:

— Я не шпионка! Я — Дафна, гетера! И я не понимаю, почему твои трусливые солдаты схватили меня. Или варвары воюют теперь и с женщинами?

Ксеркс осведомился у переводчика, что означает слово «гетера». Тот, судя по выговору, иониец, объяснил, живо жестикулируя при этом, и по лицу царя пробежала похотливая ухмылка.

— Что погнало тебя, гетера, в военное время через горы? — Ксеркс продолжал сверлить ее взглядом.

— Я шла к трахинийцам. Трахинийцы — греческое племя!

— Это мне известно, — сказал царь. — А что тебе нужно у трахинийцев?

Дафна испуганно замолчала. Она чувствовала, как колотится ее сердце. Что ей сказать? И что собирается царь сделать со своей пленницей? От безысходности, охватившей ее, она не придумала ничего лучше, чем сказать правду:

— Я шла к Эфиальтесу, трахинийцу, которого я давно знаю…

— К Эфиальтесу?

— Да, так зовут этого трахинийца!

Царь многозначительно посмотрел на начальника охраны. Помедлив, он обратился к Дафне:

— Он дружит с персами, этот Эфиальтес.

До сознания Дафны наконец дошло: персы знают Эфиальтеса. Очевидно, он уже предал греков, и ее попытка предотвратить это оказалась напрасной. У женщины перехватило дыхание.

Но прежде чем она успела раскрыть рот, царь сказал:

— Он показал нам путь через горы! — Ксеркс прыгал с ноги на ногу и радовался, как ребенок. — Через горы, ты понимаешь?!

У Дафны потемнело в глазах. Узор на красно-синем ковре поплыл перед глазами. Золотые складки хоругвей и стандартов начали кружиться. В ее мозгу стучала единственная мысль: Греция погибла!

Словно издалека до гетеры донесся визгливый голос царя, который сообщил:

— Конечно же, он показал нам дорогу не просто так. Все имеет свою цену. Грек потребовал золота, и я дал ему золотую чашу. Если ты хочешь повидать Эфиальтеса, я отведу тебя к нему! Пойдем! — Только сейчас, чувствуя, как ее захлестывает приступ ярости, Дафна пришла в себя. Она решила, что бросится на предателя и схватит его за горло. Нет, лучше вырвать у кого-нибудь меч и вонзить его в грудь Эфиальтеса.

Дафна с отвращением вздрогнула, ощутив на своем плече потную руку варвара, когда тот осторожно выводил ее из палатки. Она кивнула Коалемосу, и тот остался на месте. В сопровождении дюжины солдат, которые шли с опущенными вниз копьями, царь вел Дафну к какому-то месту посреди лагеря. Дафна невидящим взглядом смотрела перед собой.

Вдруг царь остановился.

— А вот и твой друг Эфиальтес.

Дафна подняла глаза. Перед ней стоял крест. На нем висел мертвый мужчина. У его ног стояла золотая чаша.

— Я не люблю предателей, — пояснил царь, — которые хотят обогатиться. Эфиальтес получил то, что хотел. Но я дал ему и то, чего он, по моему мнению, заслуживает.

Спартанцы расчистили в своем лагере дорожку для бега длиной в один стадий. В изготовленной из ивовых веток клетке находился дикий баран. Пять обнаженных воинов с поднятыми копьями ожидали, когда откроют клетку и оттуда в смертельном страхе выскочит животное.

Прозвучала команда, и копьеносцы начали преследование, стараясь как можно ближе подбежать к барану. Первый, кто догнал барана, вонзил копье в его затылок, и тот кувыркнулся и остался лежать, чуть дергаясь. Спартанцы зааплодировали. Подошел священник и начал разделывать умирающее животное.

Эта странная церемония повторялась из года в год во время камей, культового праздника в честь бога плодородия Карния. В это время запрещались военные походы. И здесь, вдали от Лаконии, Леонид пообещал своим воинам, что они проведут эти дни в мире и спокойствии. Но неожиданно со стороны Фермопил прибежал гонец и крикнул:

— Варвары наступают!

День и ночь триста спартанцев и семьсот феспийцев охраняли узкий проход между скалами и морем. Теперь Леонид был вынужден послать своих людей вперед, распределив их по группам. Если варвары прорвут первую фалангу спартанцев, ей на смену придет следующая.

Первый день не принес успеха ни одной из сторон. Утром следующего дня варвары начали новый прорыв и понесли большие потери. Но вскоре все изменилось. Фокийский гонец принес страшную весть: варвары идут через горы. К борьбе на два фронта греки не были готовы.

— Бегите, пока есть время! Бегите! Бегите! Бегите! — эхом отдавались в скалах крики эллинских солдат. Остались только спартанцы и феспийцы.

Когда их копья были сломаны, они взялись за мечи. Потеряв мечи, они защищались кинжалами.

Люди Леонида боролись против стрел варваров, заранее зная, что они обречены. Но они дрались до последнего человека, верные святому закону спартанцев: нет ничего почетнее, чем умереть за родину.

Позже греки поставили в этом безлюдном месте Фермопил памятник отважным воинам с надписью: «Путник, когда придешь в Спарту, скажи, что ты видел нас лежащими здесь, как это велел закон».

Но тогда путь в Грецию был открыт.

Глава одиннадцатая

Желтые, красные и зеленые полотнища, натянутые на сеть из канатов, защищали трибуну от палящего солнца. Перед позолоченной палаткой сидел на троне великий царь и со скучающим видом принимал донесения своих генералов о победе. Справа от него расположилась Артемисия в длинном красном, открытом спереди платье, которое было скреплено блестящими брошами. Рядом с ней сидела Дафна в желтом персидском наряде: длинная юбка и спадающая с плеч, широкая, в складку, верхняя часть платья. Приближенных царя, находившихся слева от трона, это особое отношение царя к греческой гетере раздражало, и Мардоний, полководец, невольно насупил брови, глядя на обеих женщин.

Для Ксеркса обе красавицы означали что-то особенное. Артемисия, роскошная женщина с загадочными глазами, обведенными темной краской, как у египтянки, была властительницей Галикарнасса, Коса, Нисира и Калидны и, облачась в мужскую одежду, командовала пятью собственными кораблями флота. А Дафна, которой было двадцать четыре, в два раза меньше, чем Артемисии, представляла собой что-то вроде сувенира, военной добычи, с которой, как царь давал понять, он мог делать все что угодно.

При дворе Ксеркса знали, что Дафна вращалась в высших кругах греческого общества, и царь был доволен тем, что ему попалась такая пленница.

Мидийцы и эламцы, которые в бою с греками отличились особой храбростью, проходили мимо трибуны с опущенными вниз копьями и почтительно склоненными головами. За ними, под предводительством Леонтиада, шли фиванцы, в знак преданности расставив в стороны руки.

— Подозрительный народ с равнин Беотии, — заметил Мардоний и объяснил царю, что они послали землю и воду в знак подчинения персам, а потом греки заставили их идти против царских воинов, но в Фермопилах фиванцы сдались в плен.

— Поставьте на них клеймо! — крикнул Ксеркс и вскочил с трона. Из-за трибуны тут же вышли бритоголовые темнокожие рабы, оплетенные широкими кожаными ремнями. В руках они держали длинные щипцы, на концах которых были раскаленные соколы. Леонтиад мужественно подошел первым, и на груди у него выжгли клеймо. Раздалось короткое шипение, пошел едкий дым. Грек, сжав зубы, скривился. На его груди теперь был сокол — знак того, что он является собственностью персидского царя.

Дафна закрыла глаза, чтобы не видеть, как дрожащим от страха грекам, одному за другим, выжигали клеймо. Холодный пот тек по затылкам ее земляков, их взгляды на страшное орудие свидетельствовали о том, что они близки к обмороку.

— Храбрые мужчины! — прошептал Мардоний. Царь кивнул, не отрывая глаз от рабов, орудующих щипцами.

— Я думаю, никто из твоих людей, даже из отряда «бессмертных», не выдержал бы клеймение с таким мужеством, — сказал Ксеркс.

Мардоний кивнул.

— И при этом фиванцы не самые смелые из греков.

Когда Дафна открыла глаза, мимо трибуны под звон литавр уже шли солдаты из отряда «бессмертных». Гетера попыталась глубоко вдохнуть, но вонь, скопившаяся под балдахином после клеймения, не давала нормально дышать. В ее глазах был ужас, когда она увидела боевой знак, который один из «бессмертных» нес перед собой. Отряд остановился перед возвышением, и Дафна поняла, что на высокую палку была насажена отрубленная человеческая голова, очевидно, голова грека. Присмотревшись, она узнала Леонида и упала в глубокий обморок.

Когда Дафна пришла в себя, она увидела над собой поблескивающий золотом купол царской палатки и расплывшееся в ухмылке лицо царя.

— Я думал, женщины греков так же храбры, как и мужчины, — ехидно заметил он. — Или Леонид тоже принадлежал к тем, кто был тебе особенно близок?

Дафна приподнялась на мягкой подушке и увидела кривую улыбку Артемисии. Она взяла из рук царя чашу и жадно выпила кисло-сладкую жидкость молочно-белого цвета.

— Она не спартанка! — заметила Артемисия, лежавшая у ног царя. Женщина расстегнула почти все броши, скреплявшие ее платье. — Но она и предназначена совсем для другого, не правда ли? — Артемисия посмотрела на Дафну, будто ожидала ответа. Но Дафна упорно молчала. Галикарнасска задрала платье Дафны до бедер и сказала Ксерксу: — Может, проверишь, достойна ли она той славы, которая летит впереди нее?

— Убери от меня свои грязные руки, ты, ядовитая змея! — с ненавистью прошипела Дафна.

— Что себе позволяет эта проститутка! — возмущенно крикнула Артемисия.

— Проститутка? — Дафна вскипела. — Это скорее похоже на тебя. Развалилась перед великим царем, как дешевая портовая шлюха! Я — гетера, и еще ни разу не отдалась ни одному мужчине, который не был бы мне симпатичен. А ты борешься за власть и влияние, поэтому и предлагаешь себя царю, как рыночные торговки предлагают мясо дохлых кобыл.

Едва гетера закончила говорить, как Артемисия набросилась на нее, схватила за горло и, громко сопя, придавила к земле. Но Дафна ловко вывернулась и тут же ударила Артемисию коленом в живот. Та громко вскрикнула и всем своим пышным телом навалилась на хрупкую гречанку.

Царь от всей души забавлялся дракой. Он пританцовывал вокруг них, размахивая руками, подзадоривал их возгласами вроде «Молодец!» или «Покажи-ка ей!». Толмач, находившийся тут же, старательно переводил каждое слово. То, что возгласы Ксеркса предназначались ей, Дафна не заметила. Ей хотелось только одного — чтобы пришел Коалемос и швырнул эту проклятую бабу куда-нибудь в угол. Но верного слуги не было рядом, и ей пришлось самостоятельно защищаться против Артемисии, наделенной поистине медвежьей силой. Та завернула руку Дафны за спину и резко дернула вверх, будто хотела поломать ей кости.

«Она меня убьет», — подумала гетера. Ей показалось, что Артемисия как раз собирается это сделать на радость царю. Как она ни сопротивлялась, отчаянно молотя ногами по могучему телу соперницы, та наваливалась на нее все сильнее и, наконец, поставила локоть на ее горло. «Все, — подумала Дафна. — Это конец».

Но тут послышался резкий голос царя:

— Оставь, ты же убьешь ее!

Артемисия отпустила Дафну, будто услышала сигнал судьи. Она стояла, упершись коленом в грудь Дафны и, отбросив во-, лосы с лица, смотрела на гетеру.

— Ты или я, поняла? Кто-то из нас все равно уйдет! — прошипела она, чтобы царь не слышал.

Ксеркс указал на выход, и Артемисия исчезла за красным пологом, поддерживая подол оборванного платья.

— Ее называют львицей Галикарнасса, — мягко произнес царь. — Она сильнее любого из моих генералов. Но ты ее не бойся. Она слушается с полуслова. — Ксеркс притронулся липкой рукой к обнажившейся в драке груди Дафны.

Гетера отпрянула: прикосновение царя было противно ей. Ксеркс заметил это, и его глаза злобно сверкнули. Он гневно крикнул:

— Хватит ломаться, как пугливая лань, убегающая в чащу от жаждущих ее оленей! Или это входит в любовный ритуал гетер? Вы отклоняете все попытки мужчины сблизиться, чтобы усилить его желание? Тогда подожди, ты, животное, я покажу тебе силу персидского ремня! — При этом он задрал подол мантии и подошел к ней.

Дафна, казалось, вовсе не испугалась угрозы царя. Она только вопросительно уставилась, будто хотела сказать: «Что ты хочешь сделать, царь всех стран? Я не верю, что ты осмелишься совершить надо мной насилие. Ты не решишься!»

И действительно, Ксеркс остановился, растерянно глядя на нее. Дафна спокойно сказала:

— Ты кто, слуга, который силой хочет взять у торговки рыбой то, что отказалась дать ему за один обол портовая проститутка? Или ты властелин мира, которому женщины всех земель готовы целовать ноги, чтобы им позволили покорно отдаться тебе? Разве ты не выбрал триста из них, чтобы они сопровождали тебя в походе против Греции? Каждая, очевидно, изнемогает от желания, чтобы ты хоть раз попользовался ею, зная, что потом она будет выброшена как надкусанное яблоко. И этот властитель собирается изнасиловать гетеру?

Ксеркс с удивлением слушал речь гречанки. Он опустил подол мантии и ничего не сказал. Тогда Дафна продолжила. Ее голос звучал твердо и уверенно:

— Так возьми же силой то, чего я не даю тебе добровольно. Но знай, что с таким же успехом ты можешь тереться фаллосом о холодный мрамор греческой статуи или о золото дельфийской Афродиты. Если тебе доставит удовольствие покорить статую, то сделай это!

После этих слов гетера распростерлась у ног царя. Плотно прижав руки к телу и закрыв глаза, Дафна смирилась со своей участью.

Но ничего страшного не произошло. Царь нерешительно посмотрел на полог, за которым скрылась Артемисия, и прислушался. Снаружи раздавались крики погонщиков. Скрипели повозки. А издалека доносились звуки строевого шага солдат, идущих в бесконечном воинском марше. Наконец раздался визгливый голос царя.

— Уберите ее! — закричал он вне себя от ярости, размахивая руками. — Я не хочу больше видеть эту бабу! Уберите ее!

Из-за полога вышли два стражника, подняли Дафну и на плечах понесли ее к выходу.

— Что с ней сделать? — осторожно осведомился начальник охраны. Вызвать недовольство царя означало подписать себе смертный приговор. Жизнь гетеры теперь не стоила и обола.

— Отнесите ее в палатку к Артемисии! — крикнул царь. — Они сами разорвут друг друга!

Хилиарх испугался. Он склонился перед царем и сказал:

— Царь царей, дарующий всем жизнь! Артемисия не потерпит ни одной женщины рядом с собой. Гетера в ее палатке — это смертоубийство!

— Вот именно! — Ксеркс ухмыльнулся и повторил с наслаждением: — Вот именно!

Уже семь дней корабли греков стояли перед Саламином, скалистым островом у берегов Аттики. Сухопутное войско расположилось на перешейке Истм возле Коринфа. Все еще было неясно, где встречать варваров. Облака пыли и дыма свидетельствовали о том, что персы взяли штурмом Афины. С материка пришла греческая быстроходная лодка.

Фемистокл послал своего друга Сикинноса в разведку, и теперь полководцы с нетерпением ждали известий от него.

— Города Афины Паллады больше нет! — с горечью крикнул Сикиннос. Казалось, он согнулся от горя. Гребцы быстро причалили, и разведчик спрыгнул на берег. В окружении полководцев из разных племен, нетерпеливо задававших ему вопросы, он устремился к палатке своего хозяина.

Фемистокл вышел ему навстречу вместе с Еврибиадом. Он знал, что Сикиннос может принести с материка только плохие новости. Но в данный момент его интересовал лишь один вопрос: узнал ли Сикиннос что-нибудь о Дафне? Он пристально посмотрел на друга в ожидании ответа. Но тот не мог объяснять при всех, что след гетеры затерялся где-то в Фермопилах и что даже варвары не знают, где именно она находится.

Сикиннос поднял руку, приветствуя полководца. При этом его лицо приняло серьезное выражение и он незаметно покачал головой. Фемистокл все понял. Он опустил голову на грудь, пытаясь подавить готовый вырваться из горла крик боли и отчаяния. Сикиннос начал свой отчет, но его слова доносились до Фемистокла как бы издалека.

Сикиннос рассказал, что вместе с пятью другими разведчиками он подобрался на несколько стадиев к городу. Спрятавшись, они наблюдали штурм Афин. На их глазах выступили слезы, когда они увидели варваров, которые, словно стая стервятников, напавшая на раненого зверя, разрушали стены столицы. Дома и дворцы нижней части Афин были полностью уничтожены. Деревянные дома за агорой сожжены. Даже памятники и святилища не остановили персов. Немногих оставшихся в Акрополе жрецов и бедняков варвары выгнали из их укрытий огнем. Им удалось сделать это только после того, как у афинян кончился запас огромных камней, которые они скатывали на врагов, штурмующих святилище. Подожженные стрелы варваров уничтожили деревянные заграждения, и для них открылся путь к святыням верхнего города. Некоторые из защитников Акрополя бросились с западной стены и разбились насмерть. Другие спрятались в Эрехфионе под защитой Афины и Посейдона. Но варвары, не щадившие ни богов, ни людей, изрубили их на куски.

Ликомед, командир одной из афинских триер, упал на колени и со слезами в голосе воскликнул:

— О Зевс! Ты отдал варварам город своей ясноокой дочери Афины! За что же нам теперь бороться?

— За что?! — негодующе вскричал Адимант, командующий коринфским флотом. — Эллада состоит не только из Афин. Разве мы, коринфяне, не греки? А жители Эгины, Мегариды, Халкиды, Эпидавра, Киклад и, наконец, спартанцы — разве все они не греки?!

Фемистокл решил примирить их.

— Вы, мужи Греции! — обратился он к согражданам. — Не слушайте плач нашего соратника Ликомеда. Потеря родного города, как копье, пронзила его сердце. Для меня это известие не менее болезненно, но во мне оно вызывает желание поскорее атаковать и разбить персидский флот.

— Атаковать?! — возмутился коринфянин Адимант, будто в него попала горящая стрела варваров. — Ты серьезно думаешь, что мы можем с тремястами триерами атаковать превосходящий нас в десять раз флот варваров? Какое право ты имеешь говорить здесь? Твоя столица уничтожена! Ты человек без родины и вообще больше не грек!

Фемистокл в прыжке бросился на коринфянина, и тот упал на спину, чувствуя на своем горле железную хватку полководца. Тем, кто стоял рядом, с трудом удалось его оттащить, и Еврибиад, спартанец, взял инициативу в свои руки.

— Полководцы Греции! — воскликнул он. — Вы назначили меня командующим вашим флотом, хотя Спарта выставила всего шестнадцать кораблей — это меньше, чем Эгина, Мегарида и Халкида, не говоря уж об Афинах. Не знаю, что побудило вас к этому — то ли мой возраст, то ли военный опыт, — но я горжусь своим назначением. И теперь, когда вы перед лицом врага готовы разорвать друг друга, я призываю вас к терпимости и беспрекословному подчинению!

Слова спартанца вызвали недовольный ропот, и лишь немногие поддержали его. Тот, однако, уверенно продолжил:

— Все мы греки. Мы говорим на одном языке. У нас одни и те же боги, независимо от того, откуда мы — из Локриды, с Истма или Киклад. От азиатских орд нас отличает добродетель и благоразумие. Мы не варвары, которые бездумно идут на смерть по малейшему взмаху руки тщеславного властителя Суз и Эктабаны. Того, кто нас поведет, мы выбираем сами. И не из-за его происхождения, а благодаря опыту и храбрости народного избранника. А теперь, поскольку вы отдали свое предпочтение мне, я требую беспрекословного повиновения. Ибо мудр тот, кто уважает опыт. Глупо отвергать план Фемистокла, прежде чем он успел изложить и обосновать его. Это говорю вам я, хотя и не являюсь сторонником предложения Фемистокла. Не следует забывать, что мы отличаемся от варваров именно тем, что каждый может высказать свое мнение. Фемистокл подчинился мне, хотя корабли афинян составляют половину нашего флота, потому что он полагается на мой боевой опыт. И это говорит о его мудрости. Почему же вы позволяете себе затыкать рот мудрому человеку?

Еврибиаду никто не осмелился возразить, и Фемистокл начал свою речь:

— Послушайте меня, отважные мужи Греции! Сикиннос, которого я считаю своим другом, рассказал вам, как свирепствовали мидийские разрушители в Афинах. Копьеносцы не пощадили даже храмы наших богов и стариков, которым тяжело было уйти из города. И никакая сила не сможет остановить азиатские орды: ни меткие стрелы спартанцев, ни афинская конница. Единственной надеждой, которую дает нам сын Зевса, бог войны Арес, остается атака на море. Но не в открытом море, где флот варваров смог бы развернуться во всю мощь, а здесь, в узком проливе возле Саламина. Именно в этом месте, где есть возможность сражаться корабль с кораблем, воин с воином, наши быстроходные триеры будут топить варварские судна благодаря своим двойным таранам. Поэтому давайте готовиться к бою!

— Мой дорогой Фемистокл! — крикнул Адимант. — На Олимпийских играх бегунов перед стартом подстегивают розгами!

— Это правда! — ответил афинянин. — Но те, кто засиделся на старте, никогда не получают лавровых венков! — И, обращаясь к Еврибиаду, Фемистокл сказал: — В твоих руках будет спасение Греции, если ты дашь бой здесь, в проливе возле Саламина. Но если же ты направишь корабли к Истму, где море открыто с востока, юга и запада, то будешь вынужден вести безнадежный бой с атакующими со всех сторон превосходящими силами противника. В результате Саламин, Мегарида и Эгина будут потеряны раньше, чем ты встретишься с кораблями персов.

Еврибиад наморщил лоб и коснулся коротко подстриженной бороды. Голосом, исполненным печали, он произнес:

— Никогда мне не приходилось принимать более ответственного решения, чем сегодня, когда нависла угроза уничтожения Греции. Если мы примем план афинянина и нам удастся победить персов, Фемистокл станет героем. Если же мы потерпим поражение, то привлекут к ответственности только меня, при условии, конечно, что я выйду живым из боя. Поэтому я считаю, что мы должны не искушать военную фортуну, а подождать, пока варвары нападут на нас сами.

С алтаря на греческих адмиралов и полководцев пахнуло едким дымом. Уже несколько дней здесь горели жертвенные огни. Жрецы изо всех сил старались умилостивить богов. Но духота осеннего месяца метагитниона придавливала дым к земле. Плохой знак перед битвой.

Внезапно раздался шум. Оказалось, что гребцы притащили троих варваров, одетых в дорогие пестрые наряды. Сикиннос объяснил, что он и его товарищи захватили их на обратном пути и решили не убивать, а взять в плен.

Варвары отчаянно размахивали руками, украшенными золотыми кольцами, и что-то бормотали, издавая гортанные звуки.

— Что они говорят? — осведомился Фемистокл у Сикинноса.

Тот пожал плечами.

— Пленники утверждают, что они из рода Ахеменидов, а их мать, Сандака, сестра великого царя!

В это мгновение на алтаре взвился язык пламени, устремляясь к небу. Зашипело и забулькало, будто жрец вылил на жертвенное животное целую амфору темного беотийского масла.

— Как ты истолкуешь этот знак? — спросил Фемистокл жреца Евфрантида.

— Варвары понравились богам! Мы должны принести их в жертву. Тогда боги смилостивятся над нами.

— На алтарь варваров! — стали кричать греческие полководцы. — Принесите их в жертву Посейдону!

Фемистокл испугался. Он встал и громко крикнул:

— Вы, мужи Афин! Чем же вы отличаетесь от варваров, если хотите принести человеческие жертвы Посейдону? Уже много поколений греки не жертвуют богам людей, потому что наши философы провозгласили, что человек есть мера всех вещей. А теперь вы снова хотите впасть в варварство? Неужели страх помутил ваш разум? Кроме того, неосмотрительно убивать этих варваров. Если они действительно племянники великого царя, то у нас в руках бесценные заложники.

На этот раз афинянин нашел полную поддержку. Позже, уже на корабле, Фемистокл досаждал Сикинносу вопросами, не знают ли персы что-нибудь о Дафне. Тот ответил, что, по словам варваров, царь взял с собой в поход триста женщин. Откуда им помнить каждую?

Фемистокл молчал. Если варвары забрали у него любимую, то он должен отстоять хотя бы родину. Полководец взял друга за плечи.

— Сикиннос, тебе придется снова отправиться к персам. Ты пойдешь в пещеру ко льву, но на сей раз открыто. Попробуй пробиться к великому царю и передать ему послание от Фемистокла, полководца афинян.

— Господин, они убьют меня прежде, чем я доберусь до лагеря!

— Они не тронут тебя даже пальцем, и ни одного волоска не упадет с твоей головы. Ты всем будешь говорить, что эллины убьют племянников великого царя, если до захода солнца тебе не удастся вернуться на Саламин.

— И какое послание я должен передать великому царю?

— Сообщи царю, что Фемистокл на стороне азиатов и готов праздновать победу Ксеркса. Но это возможно только в том случае, если он атакует немедленно. Скажи ему, что греки собираются рассредоточить свой флот, чтобы вынудить его вести бой с несколькими частями флота эллинов одновременно…

Сикиннос недоверчиво посмотрел на полководца. Тот рассмеялся.

— Нет, нет, мой друг! Фемистокл не собирается перебегать к варварам. Это военная хитрость. Единственная возможность заставить остальных эллинов принять бой в проливе. Я понял, что если мы будем дальше бездействовать, то страх перед варварами станет еще больше и полководцы один за другим начнут отводить свои корабли к Истму. Вот тогда Греция точно будет побеждена.

Едва закончив, Фемистокл осознал, сколь многого он требует от Сикинноса. Не смея смотреть другу в глаза, он тяжело вздохнул, и Сикиннос угадал его мысли.

— Не нужно этого делать! — сказал Фемистокл, хотя в его голосе звучала мольба. На самом деле ему очень хотелось сказать: «Ты должен это сделать, Сикиннос. Это наше последнее спасение!» Устремив взгляд на берег Аттики, полководец ждал ответа.

— Ты сомневаешься, — начал Сикиннос, — смогу ли я выполнить задание?

— Это не задание, — перебил его Фемистокл. — Это просьба. Это отчаянная мольба…

— Называй это как хочешь. Завтра с первыми лучами солнца я отправлюсь к варварам. Это, наверное, вон там, на Эгалеосе, где к небу поднимаются облака пыли и дыма.

Лишь теперь Фемистокл решился посмотреть в глаза другу. Они крепко обнялись.

— Да хранят тебя боги! — тихо произнес Фемистокл, надеясь на удачу.

Греческий корабль в Саламинском проливе вызвал живой интерес у варваров. Необычный ритм, в котором гребцы работали веслами, свидетельствовал о том, что греческая триера гораздо быстроходнее персидской. Белый флаг на носу судна возвещал о том, что на борту курьер.

Еще не спрыгнув на берег, Сикиннос спросил, где он может найти великого царя, и сообщил, что везет важное послание от афинян. Персидские солдаты указали на один из холмов Эгалеоса, где стоял превращенный в руины храм Геракла. Толпа вооруженных копьями варваров по узкой тропе отвела Сикинноса к лагерю Ксеркса.

Великий царь поставил палатку на утесе, и уже издалека виднелся его трон под золотым балдахином. Скорее всего, он выбрал это место, чтобы наблюдать за предстоящим сражением. Сейчас его окружали многочисленные приближенные. Египетские рабы охлаждали Ксеркса с помощью опахал из страусиных перьев, а ионийские флейтистки извлекали из своих инструментов приятные уху звуки.

Посол эллинов, гордо выпрямившись, подошел к царю и, как полагалось, бросился на землю, прежде чем его принудил к этому начальник охраны. Поднявшись, он обратил внимание на женщину, сидевшую справа от трона, и остолбенел. Дафна! Дафна рядом с великим царем!

Теперь и гетера узнала его. Они молча смотрели друг на друга. В ее взгляде была мольба: «Сикиннос, забери меня отсюда!» Но как он мог это сделать? Как помочь Дафне?

Визгливый голос Ксеркса разорвал напряженную тишину:

— Кто послал тебя, чужеземец, говори!

Сикиннос посмотрел на Ксеркса и твердо произнес:

— Повелитель и царь всех земель! Я посол Фемистокла, верховного главнокомандующего афинян. Он на вашей стороне и желает, чтобы вы победили. Поэтому он советует вам немедленно атаковать, потому что греки намерены рассредоточить свой флот в разных направлениях.

— Ты говоришь по-персидски, как один из наших, — заметил Ксеркс, прищурив глаза.

Сикиннос объяснил, что его отец был ионийцем, сам он попал в плен под Марафоном и был продан в рабство, а потом его хозяин Фемистокл даровал ему свободу.

— Значит, ты наш! — рассвирепел Ксеркс. — Ни один грек не останется безнаказанным, если затронет одного из наших.

— Я грек, — спокойно заметил Сикиннос. — Я грек, и я на стороне эллинов.

— Ты знаешь, что сделали эллины с нашими послами, когда те потребовали земли и воды в знак подчинения?

Сикиннос кивнул.

— Они бросили их в колодец! — крикнул Ксеркс, вскочил с трона и подошел вплотную к Сикинносу. — Ты не боишься, что тебя ждет такая же участь?

Сикиннос не знал, откуда в этот миг у него появилось мужество. В его голове неожиданно созрел план, и он почти забыл о безвыходности своего положения.

— Повелитель и царь всех земель, — спокойно произнес Сикиннос. — Я — посол афинян, а в плену у афинян находятся сыновья твоей сестры Сандаки. До захода солнца я должен быть на Саламине. Иначе твоим племянникам конец.

Слова Сикинноса повергли Ксеркса и его приближенных в изумление. Сикиннос вытащил браслет одного из пленников и протянул его царю. Тот внимательно осмотрел браслет и, покачав головой, сказал:

— Смелые мужчины эти афиняне, очень смелые…

Теперь Сикиннос приступил к осуществлению плана, который пришел ему на ум. Он непременно решил спасти Дафну.

— Верность афинян принесет тебе неоценимую пользу, царь, — с серьезным видом начал он. — Но эта верность имеет, конечно, свою цену.

Придворные нетерпеливо переглядывались, а царь плюхнулся на трон, ожидая неприятных для себя условий.

— Афинский флот составляет половину всего греческого флота, — продолжал посол. — Афинская конница сильна своей маневренностью. А афинские гоплиты своими стрелами, как известно, загнали на корабли персидское войско, стоявшее под Марафоном. Если ты хочешь, чтобы афиняне стали твоими верными союзниками, то Фемистокл выставляет одно-единственное требование: эту женщину! — Сикиннос вытянул руку, указывая на Дафну.

Гетера оцепенела от страха. Ее сердце бешено застучало. Моргая глазами, она смотрела то на царя, то на посла. Как поступит царь, известный своей необузданностью и приступами гнева? Отдаст ли он ее в обмен на выигранное сражение? Сражение, из которого он и так выйдет победителем?

Ксеркс был непредсказуем. В любой момент его мелкозавитая черная борода могла начать дрожать, как лавровый лист на осеннем ветру. Но на этот раз царь был спокоен. Артемисия, лежавшая на мягких подушках с другой стороны трона, в нетерпении подняла темные брови. Для нее пауза оказалась слишком долгой. Неужели великий царь действительно сомневается в том, отдать ли ему эту проститутку и в обмен получить Грецию?

Царь все еще молчал, поглаживая правой рукой свою позолоченную одежду, будто хотел выиграть время. Мардоний, угадав мрачные мысли Ксеркса, взял слово:

— Гетера настолько дорога афинскому полководцу, что он готов отдать за нее флот?

Сикиннос пожал плечами и коротко пояснил:

— Он любит ее.

— Гетеру? Насколько я знаю, гетеры — это женщины, которых может иметь каждый, кто в состоянии заплатить за их услуги.

— Нет, — ответил Сикиннос. — Расположение гетеры может завоевать далеко не каждый. Не всякого мужчину Афродита наделяет таким счастьем.

— Замолчи! — рявкнул Ксеркс. — Что нам до обычаев греков! Сообщи своему хозяину, что мне не нужна его верность. Даже за такую цену! Он должен сдаться мне без всяких условий. Иначе я пущу флот афинян на дно и не успокоюсь, пока его голова не будет торчать передо мной на палке, как голова Леонида после битвы в Фермопилах! — Царь жестом велел посланнику удалиться.

Сикиннос шел по тропе к морю и, не спуская глаз с копьеносцев, сопровождавших его, раздумывал о том, какую пользу принесет эта миссия грекам. Правильно ли он ее выполнил? Конечно, он передаст Фемистоклу радостную весть о том, что Дафна жива. Но вместе с тем он причинит ему еще большую боль, сообщив, что Ксеркс не хочет ее отдавать. Только одно ясно было Сикинносу: атака персов — вопрос нескольких часов.

Ксеркс и его приближенные наблюдали, как быстроходный корабль греков вычерчивает кривые линии по заливу. Артемисия, не глядя на царя, с горечью произнесла:

— Из-за греческой проститутки упустить верную победу! Это оскорбление богов!

Но Ксеркс на удивление спокойно ответил:

— Мы победим и без верности афинян. Их столицу я уничтожил. Завтра я уничтожу всех их мужчин.

Дафна закрыла лицо руками и зарыдала, дрожа своим хрупким телом. Артемисию это нисколько не трогало. Она уже поняла, что царь влюбился в греческую гетеру.

С первыми лучами утреннего солнца на востоке появились черные корабли персов. Бесконечная вереница, предвещающая несчастье… Греки несколько недель с нетерпением и содроганием ждали этого часа. И вот перед лицом надвигающейся армады от триеры к триере полетел боевой клич эллинов:

— Эй-эй! Эй-эй! Эй-эй!

Еврибиад громко затянул пайан, боевую песню, обращенную к Аполлону, в которой звучала просьба о победе:

Греки были готовы к атаке варваров. Ночью из ссылки, с острова Эгина, вернулся Аристид, уверенный в том, что в минуту опасности каждый должен принести пользу отечеству. Он наблюдал за передвижением персидского флота и сообщил об этом эллинам. Молчаливым рукопожатием Фемистокл и Аристид покончили со старой враждой.

Налегая на весла, греки направили свои корабли в пролив. Фемистокл занял место на носу триеры и громко молился Зевсу, чтобы тот подал руку помощи сынам Эллады в борьбе против безбожников-варваров.

Вражеский флот пришел от Фалера. Впереди на трехстах кораблях были финикийцы. Весла в три ряда. Над бортами висят щиты, прикрывающие гребцов. На головах гребцов шлемы до щек, точно такие, как у греков. За финикийцами следовали киприоты. Их рослые командиры с красными повязками на головах стояли на носу, потрясая копьями. Потом шли киликийцы — у каждого два копья и меч — и памфилы, вооруженные так же, как греки. Кого здесь только не было: ликийцы с козьими шкурами на плечах, азиатские дорийцы, карийцы с серпами и кинжалами, ионийцы с луками и стрелами, одетые в белое эолийцы и геллеспонтийцы с копьями. У всех на борту были персидские, мидийские и сакские бойцы, защищенные кожаными панцирями и металлическими щитками.

Среди них выделялась Артемисия со своими пятью кораблями, украшенная, как жертвенное животное. На ней был золотой шлем с лавром, чешуйчатый панцирь, закрывающий грудь, юбка из грубого полотна, такая же, как у мужчин, и сандалии с широкими ремнями, зашнурованными до обнаженных колен. Она стояла среди гребцов и, подняв меч, угрожающе кричала.

Ксеркс наблюдал утренний спектакль со своего трона. Справа от него сидела бледная от волнения Дафна с аккуратно уложенными в строгой прическе волосами. Она пыталась разобраться в этом огромном скоплении кораблей, но все было тщетно. Там, на горизонте, в одной из скорлупок, был он, Фемистокл! Чем больше сближались флоты, тем сильнее билось ее сердце. И тем меньше оставалось у нее надежд. Кораблей варваров было во много раз больше. Их даже невозможно было сосчитать.

Царю предстоящая битва доставляла столько радости, что он то и дело вскакивал, хлопал в ладоши и кричал:

— Во имя огня Ауры Мацды! Я заслуживаю этой победы! — Потом он смотрел на приближенных и радовался тому, что они утвердительно кивают.

По левую руку от царя сидел секретарь и аккуратно записывал все его замечания по поводу того, что происходило на море, а также похвалы и порицания в адрес обеих сторон. Если, например, какой-то корабль выбивался из строя, секретарь указывал название корабля, откуда он и кто его командир. Когда в поле зрения появились корабли Артемисии, Ксеркс презрительно махнул рукой.

— Вся ее сила между бедер. Для морского боя нужны мужчины, настоящие воины.

Он взглянул на Дафну, будто ожидал похвалы в свой адрес. Но гречанка не слушала его. Все ее внимание было приковано к сближающимся кораблям. Их разделяли около двух стадиев.

Греческие корабли будто танцевали на воде в такт движения гребцов, то задирая сверкающие золотом носы, то погружаясь глубже. Противники уже слышали командные крики друг друга. Полетели первые стрелы, со свистом пробивая паруса. Греки еще сильнее налегли на весла, чтобы создать как можно больше ударной силы для таранов. Стараясь направить корабль в борт противника, рулевые так налегали на свои длинные весла, что те гнулись, будто кипарисы под осенним бореем.

Носы триер, рассекая волны, производили звук, подобный бормотанию хора в театре. Гребцы, жестко прикрепленные к сиденьям, прислушивались, не раздастся ли треск бортов. Какой же корабль будет поражен первым?

Афиняне и коринфяне сошлись в бою с финикийцами и киприотами. За одним из щитов Фемистокл узнал своего противника. Это был Ариабигн, брат великого царя. Пригнувшись, как лев перед прыжком, перс размахивал длинным мечом. Грек же стоял, широко расставив ноги, чтобы не упасть при резких разворотах, и спокойно смотрел в лицо противника.

Фемистокл знал, что Дафна сидит рядом с великим царем и наблюдает за ходом боя. Он знал также, что единственная возможность вырвать ее из лап Ксеркса заключалась в том, чтобы победить это чудовище. Но это был бой раненого человека против хищного зверя, бой карлика против великана. Они были обречены, если только боги не сотворят чудо.

— Вперед, сыны Эллады! — крикнул грек с мужеством отчаявшегося в неравном бою воина. — Освободите Отечество и храмы богов от варваров! Пустите их корабли на дно моря!

— Эй-эй-эй! — тысячекратно раздалось со всех сторон. И вот таран одной из греческих триер вонзился в борт вражеского корабля. Гребцы сразу же начали грести в обратном направлении, стараясь оторваться от протараненного судна, но балки и доски намертво сцепились между собой, и неуправляемые корабли начали беспорядочно кружиться. По приказу командира греки бросили весла, схватили копья и мечи и, перепрыгнув на корабль варваров, начали рукопашный бой.

Другие триеры последовали их примеру и пошли на столкновение. Гордые корабли превращались в груды обломков и под предсмертные крики экипажей тонули, образуя пенистые водовороты. Другие судна, с пробитыми бортами, дрейфовали, закрывая проход для следующих за ними парусников.

Персы выстроили свои корабли в три ряда. У греков едва хватило триер на один ряд. Этот недостаток неожиданно оказался преимуществом. Грекам легче было маневрировать, в то время как персы вынужденно мешали друг другу. Подбитые персидские триеры не давали пройти кораблям из второго и третьего ряда. С юга потянул легкий ветерок.

Небо потемнело от града стрел варваров, а жуткое пение вонзавшегося в доски металла заставляло храбрых мужей Эллады дрожать от страха. Крики раненых были обращены к небу как молитвы. Если бы боги-олимпийцы когда-то не победили титанов в беспримерной десятилетней борьбе, то греки, скорее всего, повернули бы свои триеры назад и понеслись бы на край света, подальше от этой кровожадной орды варваров. Но боги-олимпийцы всегда были на стороне более слабых. Вот и теперь южный ветер усилился, и тяжеловесным судам противника стало еще труднее маневрировать в узком проливе. Они все чаще подставляли свои борта греческим триерам.

Внезапно перед Фемистоклом появился высокий нос адмиральского корабля варваров, и грек почувствовал себя маленьким и беспомощным, как Одиссей перед великаном Полифемом.[125] Что делать? Ждать, пока корабли столкнутся носами и Ариабигн, словно огромный хищный зверь, с мечом спрыгнет на его корабль? Фемистокл схватил копье и приготовился метнуть его. Но Ариабигн ловко укрывался за щитом. О щит Фемистокла звонко ударилась стрела, сломалась и упала в море, но он даже не заметил этого. Где же просвет, открывающий хотя бы маленькую незащищенную часть тела Ариабигна?

Сейчас он видел только мрачно торчащий шлем на голове адмирала, возвышающийся над круглым щитом. Фемистокл дал знак рулевому пройти рядом с персидской триерой. Маневр надо было сделать быстро, чтобы враг не успел отреагировать. И тут Посейдон пришел грекам на помощь. Сильный порыв ветра развернул вражеский корабль и поставил его поперек. Ариабигн обернулся и, отчаянно размахивая руками, стал подавать знаки рулевому, чтобы тот изменил курс. Этого короткого мгновения вполне хватило Фемистоклу. Когда из-за щита показалось левое плечо Ариабигна, он размахнулся и с силой метнул копье в перса.

Было слышно, как металлическое острие вонзилось в бок варвара. Ариабигн уронил щит, согнулся, как побитая собака, втянул голову в плечи и попытался вытащить копье. Фемистокл услышал, как рядом с ним просвистела стрела, и, проследив за ней, увидел, что она попала Ариабигну чуть выше переносицы. Хлынула кровь, обагрив лицо варвара. Сила, с какой стрелок выпустил ее, была настолько велика, что Ариабигн потерял равновесие, пошатнулся и упал в море, не издав ни звука. Зацепившись юбкой за расщепленную балку, адмирал остался лежать на воде. Борт корабля противника оказался перед носом афинской триеры. Еще один сильный удар весел — и таран греков глубоко вонзился в брюхо варварского судна. Эллины молниеносно отстегнули ремни, вскочили с сидений и, вооружившись мечами, копьями, луками и стрелами, перепрыгнули на корабль противника.

Персы, парализованные жуткой смертью своего командира, почти не сопротивлялись, и греки кололи их, как ягнят на алтаре.

— Эй-эй-эй! — взревели эллины, окрыленные успехом. Их охватила неистовая жажда крови. Другие греческие триеры тоже стали применять такую тактику. Они ловили порыв ветра и быстро шли к-кораблю противника, а потом с помощью весел совершали стремительный маневр и таранили борт вражеского судна.

На греческой триере, расправившейся с адмиральским судном варваров, остались только Фемистокл и рулевой. Они отчаянно пытались с помощью весла освободить нос своего корабля, врезавшегося во вражеское судно. Нужно было спешить, потому что их товарищи уже подожгли корабль персов. Сначала виден был только дым, но потом огонь быстро охватил такелаж, паруса и скамьи гребцов. Испуганные греки поспешили назад, на помощь своему рулевому. Но корабли никак не удавалось разъединить. Видно, по воле богов им суждено было погибнуть вместе.

Нос греческой триеры зацепился за поручни вражеского судна, и это не давало ему уйти в сторону. Когда Фемистокл понял причину, он быстро перепрыгнул на борт варварского корабля. Боевой клич затих. Греки затаили дыхание, когда полководец исчез за огненной стеной. Пламя обжигало его икры, горящий канат упал на плечо, но Фемистокл не чувствовал боли. Он должен был спасти свою триеру и экипаж! Он вырвал из держателя весло и, используя его как рычаг, положил на поручни и поддел нос корабля.

Первая попытка не удалась. Фемистокл попробовал еще раз, под другим углом. Он навалился на весло всем телом, повиснув в воздухе. Нос триеры поднялся, раздался треск, и корабль греков освободился от смертельного захвата.

Когда афиняне увидели, что Фемистокл остался на горящем судне варваров, рулевой, подгоняя гребцов, сделал головокружительный маневр, и греческая триера оказалась в трех локтях параллельно персидскому кораблю. Фемистокл вмиг перепрыгнул на свое судно.

— Эй-эй-эй! — крикнул рулевой, и гребцы ответили ему хором.

Тем временем греки подожгли еще несколько варварских кораблей. Персидские воины кричали от отчаяния, потому что, в отличие от греков, они не умели плавать. Наступил полдень, а грандиозное сражение все продолжалось. Ни одной из сторон не удавалось достичь перевеса. На место каждого уничтоженного варварского корабля приходил новый, и все повторялось сначала.

Ксеркс ел красный виноград, стараясь выплевывать косточки подальше от себя.

— Смотрите, смотрите! — вдруг вскрикнул он. — Один из наших кораблей повернул назад! Кто отдал такой приказ? Кто разрешил? — Царь указал на финикийскую триеру, которая, по-видимому, в неразберихе боя потеряла ориентир. — Кто это?

— Финикиец Мнасидик, — ответил один из приближенных, и Ксеркс продиктовал секретарю:

— Мнасидик, отрубить голову.

Корабли варваров изо всех сил сопротивлялись напору южного ветра, и чем ближе ветер теснил их к берегу, тем больше они мешали друг другу.

— Смотрите, царь и повелитель! — крикнул один из приближенных. — Артемисия потопила греческий корабль!

Сообщение не вызвало у великого царя настоящей радости.

— Мне кажется, наши мужчины стали бабами, а наши бабы сражаются, как мужчины. — Он исподлобья посмотрел на Дафну, которая сидела в напряжении, сжав руки между коленями, и молчала. Молчание гетеры разозлило царя, и он набросился на нее: — Я знаю, для кого бьется твое сердце, гречанка. Но твои молитвы напрасны!

Дафна насмешливо улыбнулась. Ее глаза блеснули, кулаки сжались в бессильной злобе.

— Возможно, — прошипела она, — что ты переживешь этот день, но для твоих мужей там, внизу, спасения больше нет. Греки разобьют их, потому что они воюют за правое дело. И боги-олимпийцы не допустят, чтобы варвары разрушали их храмы и статуи.

— Замолчи, ты, гетера! — рявкнул царь. — Или я велю тебя высечь, как никудышную рабыню!

Слова царя не испугали Дафну.

— Давай, высеки меня кнутом! — крикнула она со слезами на глазах. — Варвары ни на что больше не способны. Ума у них нет, поэтому они всего стараются достичь силой.

Дафна испуганно замолчала. И как это могло у нее вырваться?

Все взгляды устремились на Ксеркса. Тот растерянно смотрел на гречанку. Его черная борода дрожала. Пальцы нервно теребили золотые застежки на одежде. Потом, после бесконечной паузы, он хриплым голосом позвал начальника охраны, стоявшего за его спиной. Фыркнув, Ксеркс задрал голову и громко приказал:

— Бей ее в лицо. Разбей ей лицо. Бей, пока не потечет кровь! Я хочу это видеть!

Хилиарх, великан в кожаных доспехах, коротко подстриженный, с волосатыми руками, как из-под земли вырос перед Дафной и стоял словно бык, могучий и неумолимый. Дафна посмотрела на него открыто, без видимого страха, и этот взгляд смутил начальника охраны. Обычно он видел только ужас и отчаяние в глазах своей жертвы. А сейчас на него смотрели глаза, полные бесстрашия и такой естественной привлекательности. Хилиарх не мог припомнить, чтобы когда-нибудь испытывал сочувствие к человеку, которому он всаживал в грудь меч или отрубал голову. Но необходимость ударить женщину рукой, сделать ей больно вызвала растерянность и даже неловкость. Неотрывно глядя на Дафну, он чувствовал на себе сверлящий взгляд великого царя. Хилиарх размахнулся и ударил. Голова женщины легко откинулась в сторону — так выпадает клубок шерсти из рук прядильщицы. Веки Дафны задрожали, но она по-прежнему мужественно смотрела на карателя.

— Бить, я сказал! — рассвирепел Ксеркс. — Ты должен разбить ей лицо!

Великан все еще колебался, но потом размахнулся второй раз и жестоко ударил гетеру своим костистым кулаком. Она пошатнулась и раскинула руки, чтобы не потерять равновесие. Светлая кровь потекла у нее из носа и правого уголка рта. Дафна почувствовала теплую кровь на своей коже, но, прежде чем она пришла в себя, начальник охраны ударил ее в третий раз, так что кровь брызнула в разные стороны. Удар был такой сильный, что женщина в одно мгновение рухнула на вышитый золотом ковер.

Картина боя в Саламинском проливе тем временем изменилась. Греки, с благой помощью ветра, посланного Посейдоном, гнали варварские корабли назад. Теперь было видно, насколько опасны двойные тараны быстроходных греческих триер. На полном ходу они вспарывали персидские корабли и благодаря нескольким быстрым, сильным ударам весел уходили из опасной зоны. Маневренность давала греческим триерам еще одно преимущество: они уворачивались от вражеских стрел, в то время как их гоплиты без труда снимали своими стрелами рулевых и лучников противника. А в рукопашной схватке эллины были, несомненно, отважнее.

Пролив приобретал все более ужасающий вид. Обычно спокойные воды, отражавшие голубое небо Эллады, стали бурыми от крови убитых и раненых воинов. Утопающие цеплялись за все что можно, но и их настигали стрелы лучников.

Варвары уже сдались. На востоке некоторые корабли пытались уйти в сторону Фалера. Но Еврибиад послал за ними спартанцев, и те безжалостно таранили их, отправляя на дно моря.

Ксеркс понял, что битва проиграна, и начал причитать:

— О Аура Мацда, почему ты отвернул от меня свой благочестивый лик? Разве я не принес тебе в жертву целые стада коров с белыми, торчащими в небо рогами? Разве твой противник Ахриман сильнее тебя? Я спрашиваю тебя, Аура Мацда, почему ты отвернулся от меня?

При этом он тянул руки к небу и закатывал глаза. Жрецы размахивали кадилами и бормотали свои бесконечные молитвы. Приближенные царя, сложив перед лицом ладони, завели многоголосое молитвенное пение.

— Я засыплю пролив, чтобы мои войска смогли пешком перейти на Саламин! — бушевал великий царь. — Здесь будет дорога, и никто тогда не посмеет утверждать, что флот Ахеменидов пошел на дно в Саламинском проливе. Пролива больше не должно быть, слышите?

Гонец сообщил о прибытии Мардония, который командовал сухопутными войсками. Мардоний, невысокий жилистый мужчина, салютовал громким боевым кличем. Когда его взгляд упал на неподвижно лежавшую женщину, царь пояснил:

— Я должен был ее наказать. Она повысила на меня голос.

Мардоний наклонился, взял повисшую плетью руку Дафны и перевернул женщину на спину. Посмотрев на залитое кровью лицо гетеры, он приложил ухо к ее груди, а потом приказал слугам:

— Отнесите ее в гарем. Она еще пригодится нам!

Обратившись к царю, Мардоний с горечью произнес:

— Клянусь моим отцом Гобрием! Никогда в жизни я еще не видел такого опустошительного сражения. Наш флот уменьшился на двести кораблей. Но это не должно омрачать тебя, величайший из царей. Окончательная победа достигается не парусами и веслами, а конницей. Я, Мардоний, племянник и зять великого Дария, покараю греков за содеянное ими на море.

— Нет, нет, нет! — запротестовал Ксеркс. — Боги эллинов сильнее наших богов. Они победили даже Ауру Мацду.

— О царь земель, властитель народов! Не персы проиграли эту битву. Нет, это трусливые финикийцы, неповоротливые египтяне, ни на что неспособные киприоты и пугливые киликийцы виноваты в нашем поражении. Разреши мне выступить против греков с твоим войском — с мидийцами, бесстрашными азиатами, — и я уничтожу греков, как мы уничтожили Афины.

Уверенность в речи Мардония понравилась великому царю. Он сказал, что подумает до следующего дня. Потом отвел полководца в сторону и сказал:

— Мардоний, ты не потерпел ни одного поражения. Ты самый храбрый. Ты защитишь мою жизнь?

Ксеркс, который вызывал страху мидийцев, саков, бактрийцев и индийцев, хотя многие боялись их самих из-за жестокости и вероломства, дрожал теперь перед отважным греческим народом.

— Повелитель, — почтительно ответил Мардоний. — Я дал клятву защищать родину и, если надо, отдать за нее жизнь. Ты — наша родина, великий царь. И я буду защищать тебя ценой своей жизни.

Ксеркс подошел к полководцу вплотную и прошептал так, чтобы никто не слышал:

— Слушай, Мардоний, я боюсь греческих богов больше, чем доверяю нашим богам. Если эллины подкупили наших богов…

— Боги неподкупны, повелитель!

— Но как смогли греки разбить наш флот? Ты знаешь, какие жертвы я принес Ауре Мацде!

— Я знаю, царь царей. Целые стада коров были убиты в угоду ему!

— А если греки на своих быстроходных триерах пойдут к Геллеспонту и разрушат мосты? Тогда мы окажемся в ловушке и спасения уже не будет.

— Великий царь! Не бойся этого. Все наши оставшиеся корабли отошли к мысу Сунион. Флот эллинов сейчас у Саламина. Чтобы пройти к Геллеспонту, им нужно обогнуть мыс. Мы их не пропустим.

— Хорошо. Я тебе верю, — устало произнес Ксеркс. — Проводи меня в мою палатку. Я хочу поплакать.

Мардоний сделал знак рабам, и те, подняв трон, отнесли царя в палатку, перед которой полыхал большой костер.

Над проливом появились первые звезды. Они мирно светили, будто ничего не произошло. На острове яркими пятнами светились костры греков. На высотах Эгалеоса — костры варваров. А между ними, в узком проливе, догорали корабли персидского флота, плавали доски и бревна, которые южный ветер прибивал к берегу Аттики. Время от времени одна из горящих триер вздымалась, словно раненый зверь, из последних сил борющийся за жизнь, и с шипением исчезала в волнах.

Бесчисленные обломки кораблей прибило в эту жуткую ночь к мысу Колиада. Позже они служили грекам дровами. Тем самым сбылось предсказание Лисистрата, которое греки тогда не поняли: «Женщины Колиады будут веслами поджаривать ячмень».

Глава двенадцатая

Когда Дафна открывала глаза, ей казалось, что она видит сон. Так повторялось каждое утро. Шатер размером с греческий стадион, в котором находился гарем великого царя, представлял собой волшебный, сказочный мир. Ниши, эркеры, сотни балдахинов и мягких подушек, лежанок, разгороженных пологами и стоячими ширмами, которые были украшены пестрыми узорами, — все это поражало воображение.

Целая армия евнухов заботилась о благополучии избранных красавиц. Когда сладкий звон струн возвещал о начале дня, они приносили тазики с ароматной розовой водой и благоухающие мятой полотенца и спрашивали у красавиц, какой наряд те хотели бы надеть в этот день.

С тех пор как Дафну принесли в гарем, она чувствовала себя как птица в клетке. Всего было в достатке. Не было только свободы. Остальные девушки не обращали на нее внимания. Не было никакой ревности. Да и какая разница — одной девушкой меньше, одной больше. Ведь их было триста.

Нормальный мужчина мог бы потерять рассудок в гареме персидского царя. Столько красоты, обнаженности и желания было выставлено напоказ! Но лишь немногим предоставлялась возможность попасть сюда. Гарем принадлежал только Ксерксу. И если Ахеменид открывал кому-то двери гарема, то это было знаком особой дружбы.

Даже пышные светлые волосы Дафны не были здесь редкостью. Рослые северянки с берегов Черного моря, с тяжелой грудью и длинными ногами, имели такие же волосы, как у нее. Черноволосые египтянки привлекали своей фигурой и умением искусно красить лицо. У финикянок была самая лучшая одежда. Они были в основном рыжеволосыми, как и наложницы из Элама. Своей белой, как алебастр, кожей отличались совсем юные девушки с Киклад. Кроме того, они не стеснялись заниматься любовью друг с другом у всех на глазах. Были также темнокожие нубийки, блестящие, как эбеновое дерево, с пухлыми чувственными губами. Они с удовольствием трясли своими мягкими грудями в такт музыке.

Ответственным за гарем был Гермонтим из Песадана. Именно он командовал евнухами. Его купили на невольничьем рынке в Сардах, когда Гермонтиму было двадцать пять лет. Жестокий хозяин, купец с острова Хиос, кастрировал его, и это предопределило судьбу юноши. Он стал евнухом.

Дафна сразу прониклась доверием к этому человеку, потому что он отнесся к ней с уважением и подчеркнутым вниманием. Евнух даже пытался утешить ее, говоря, что родина там, где человеку хорошо живется.

— Может, ты и прав. — Дафна пожала плечами. — Мне действительно неплохо под твоей защитой. Но это не значит, что я чувствую себя хорошо!

Гермонтим не понимал ее.

— Скажи, Дафна, может, тебе не хватает красивых платьев? Или тебе нужна личная рабыня? Или я должен водить тебя на прогулку в фессальские леса?

— Это не то, Гермонтим! — ответила Дафна, надевая шафранно-желтый хитон, который принес ей евнух. — Я пленница в собственной стране. Через каждые пару дней меня запирают в повозке вместе с несколькими другими девушками и везут на новое место. Как скот, который бредет вместе с войсками, пока не попадет под нож мясника.

— Дафна! — мягко сказал евнух. — Идет война! И, несмотря на греческое происхождение, мы находимся в стане варваров. А великий царь отступает!

Женщина села на мягкую подушку, подперла голову руками и со вздохом произнесла:

— Я знаю, дорогой Гермонтим, но я свободная гречанка и привыкла ходить туда, куда мне хочется идти. Я даже не смогла бы стать супругой какого-нибудь грека и жить в четырех стенах. Поэтому я стала гетерой. Но, будучи гетерой, я привыкла отдаваться тем мужчинам, которые мне нравятся, а не удовлетворять похоть по чьей-то команде, даже царя.

— Тсс, не так громко! — Гермонтим предупредительно поднял руку. — У этого шатра сотни ушей.

Но Дафну невозможно было запугать.

— То, что я говорю, может слышать каждый. Великому царю известно мое мнение.

— Все знают, насколько ты искусна в любви. Слава о тебе шагает через границы. О тебе знают даже при дворе Ахеменидов. Говорят, какой-то афинский коневод подарил тебе имение за одну улыбку.

— Ничто не держится так долго, как слухи. — Дафна рассмеялась. — Коневод, о котором ты говоришь, включил меня в свое завещание. Улыбалась я ему или нет, не имело тогда уже никакого значения.

— А Фемистокл, афинский полководец?

Дафна смотрела перед собой и молчала. Гермонтим кивнул.

— Я слышал, что он друг варваров. Но великий царь сомневается, что грек говорит это всерьез. Фемистокл прислал посла с предложением обменять тебя на трех племянников царя.

— Я знаю. Но почему царь этого не сделал?

— Ксеркс рад, что избавился от сыновей сестры. Он боится всех своих родственников. Боится, что они отберут у него трон. Поэтому он тебя никогда не отдаст!

Гетера замолчала, думая о судьбе, которая выпала на ее долю. Тут вошел хилиарх, приветственно поднял руку и сказал, обращаясь к Гермонтиму:

— Приказ великого царя. Его величество Ксеркс, царь земель, отплывает завтра в Азию. Войска под командованием Мардония остаются зимовать в Фессалии. Великий царь желает, чтобы его сопровождали шестьдесят наложниц из его гарема, по одной из каждого племени. И греческая гетера!

Гермонтим кивнул, ударил себя кулаком в грудь и ушел. Дафна смотрела в пол, не желая встречаться взглядом с хилиархом.

— Я не хотел этого делать, — после продолжительной паузы сказал начальник охраны.

— Ты бил меня, как бьют провинившегося раба.

— Я делал это по приказу царя. Иначе я лишился бы головы. Мне очень жаль, клянусь Аурой Мацдой!

— Тебе жаль? — Дафна удивилась, что этот бессердечный телохранитель, для которого убийство было повседневным занятием, смог произнести такие слова.

— Я еще никогда не наказывал женщин. Мне очень жаль, — повторил хилиарх и, кашлянув, добавил: — Глупо противиться царю. В его руках вся власть. Стоит ему шевельнуть пальцем — и тебя бросят в жернова, чтобы от твоего прекрасного тела ничего не осталось.

Хилиарх заметил, что Дафна вздрогнула, и поспешил сгладить впечатление от сказанного.

— А ведь ты можешь жить, как богиня!

— Да, как богиня, — подтвердила Дафна. — Если отдамся мужчине, которого я ненавижу и презираю, который противен мне, как вонючий птицевод, выращивающий уток в Мессении!

— Замолчи, гетера! — крикнул начальник охраны, испугавшись, что их могут подслушать.

— Ударь меня, хилиарх! Оснований у тебя достаточно, — ответила Дафна.

Тогда варвар схватил ее за плечи и сказал:

— Хочешь — верь, хочешь — нет, но я желаю тебе добра!

Над развалинами Афин все еще стояли дым и смрад. Храмы, дворцы, памятники и святилища были разграблены и стерты с лица земли. На рынках, где раньше было шумно, где кипела жизнь, кошки и собаки гоняли темных крыс с жуткими облезлыми хвостами. Варвары не смогли разрушить все до основания.

Кое-где стояли колонны. Частично уцелели стены Акрополя. Отсюда афиняне и начали восстановление родного города.

Остались невредимыми и трибуны на Пниксе. Мужчины собирались здесь и обсуждали будущее города. Фемистокл, герой Саламина, которого все греки чествовали при любой возможности, жаловался, однако, на недостаток внимания к героям со стороны афинян.

— Мне не нужно от вас золота за одержанную мной победу — говорил он. — Но вы хотя бы оказали такое же внимание и уважение, с каким отнеслись ко мне наши союзники спартанцы. Они вручили мне оливковый венок как символ мудрости и находчивости и подарили самую лучшую повозку, какую только смогли найти в Лаконии.

Тимодем, молодой выскочка, крикнул:

— А не кажется ли тебе, Фемистокл, что победу под Саламином завоевали мы все? И гребцы, и лучники, и копьеметатели?

Раздались бурные аплодисменты, и Фемистокл ответил:

— Мне кажется, что я для вас как платан, под сенью которого вы прячетесь в непогоду. А стоит лишь небу проясниться, и вы начинаете срывать с этого дерева листья и ломать ветки.

Это взбесило афинян. Тимодем заявил, что своей славой Фемистокл обязан прежде всего родному городу. И вообще, ходят слухи, что он получил должность полководца за деньги.

— Фемистокл устоял в сражении, но не смог устоять против золота, — заключил Тимодем.

Началась перепалка. Афиняне угрожали Фемистоклу кулаками, и ему с трудом удалось успокоить их.

— Можете забыть меня, мужи Афин, — с горечью произнес полководец, — но не забывайте о своем городе. Вы должны знать, что с победой под Саламином персидская угроза не исчезла. Варвары обосновались в Фессалии. Они снова нападут, и поэтому мы должны укрепить Афины. Нам нужны стены, которые выдержат удары вражеских снарядов, и укрепленный порт. Я умоляю вас: возьмите камни с могильных плит ваших предков, с фундаментов памятников и постройте стены до новой гавани, до Пирея!

— Фемистокл богохульствует!

— Он хочет сам себе поставить памятник!

— Судить Фемистокла!

В собрании поднялся крик. Ликомед, который в битве под Саламином потопил первый корабль, призвал всех одуматься:

— Прежде чем судить Фемистокла, хорошо обдумайте его план! Вспомните предсказание оракула. Тогда было много мнений, как его истолковать. Но только Фемистокл оказался столь дальновидным, что смог разгадать его смысл. Почему вы думаете, что Фемистокл утратил свои выдающиеся качества?

Ксантипп, которого афиняне сослали несколько лет назад, но вернули перед битвой под Саламином, где он себя отлично проявил, тоже призвал сограждан к благоразумию:

— Вы очень быстро царапаете ваше решение на табличках. Но часто оно продиктовано завистью и собственной несостоятельностью. Нельзя ссылать порядочных людей, которые соображают гораздо лучше вас. Я на себе испытал, что значит быть вдали от родины и видеть, как неумело управляют страной те, кто остался. Особенно в тяжелые времена, когда родина в опасности. Если вы не перестанете отправлять в ссылку тех, кто высказывает новые смелые идеи, то скоро все лучшие люди государства окажутся на островах.

Эти слова Ксантиппа заставили горлопанов задуматься. Они помнили, как проявил себя сын Арифрона под Саламином. Многие предлагали дать ему должность стратега.

Началось обсуждение плана, и те, кто только что хотел сослать Фемистокла, проголосовали за строительство стен и укрепленной гавани. Причем все обещали не жалеть для этого собственных домов, памятников и камней с могил предков.

Гонец сообщил о прибытии македонского царя Александра с посольством.

Александр, сын Аминты? К чему бы это?

Афиняне недоверчиво смотрели на гостя с севера, который явился с шестью невооруженными послами. Македонец не был врагом Афин, но персы заставили его выступить на своей стороне.

Когда Александр начал говорить, в собрании установилась полная тишина.

— Мужи Афин! — обратился к ним македонец. — Меня послал Мардоний, полководец персов. Он передал следующее предложение о заключении мира: должно быть забыто все, что оба народа причинили друг другу! Вы останетесь свободными гражданами, как и раньше, и вся земля Эллады будет возвращена вам. К тому же вы можете выбрать себе еще какую-нибудь землю из владений великого царя. Персы даже предлагают вам восстановить все разрушенные святилища. Будьте благоразумны и не продолжайте борьбу против великого царя. Вы видели, как велика боевая мощь варваров. Вы победите одно войско, а на его место придет новое, еще более сильное. Поэтому я, Александр, которого называют «другом греков», советую вам, мужам Афин, заключить мир с Ксерксом, чтобы в будущем враги персов были бы и вашими врагами.

Когда Александр закончил, все молчали. Предложение о мире было настолько неожиданным, что большинство афинян сомневались, а не кроется ли здесь какой-нибудь подвох. Присутствующие начали шептаться, спорить, и уже через несколько мгновений поднялся невероятный крик. Каждый старался перекричать другого, отстаивая свое мнение. Целая толпа афинян обступила трибуну с намерением стащить с нее Александра и его спутников.

— Бросить предателей в колодец! — кричали они хором, и к ним присоединялось все больше и больше людей.

Молодой человек с длинными светлыми волосами пробился к подиуму и громко требовал, чтобы его выслушали. Его звали Ликид.

— Какие вы дураки, мужи Афин! Одержав с помощью богов-олимпийцев одну победу, вы возомнили, что всегда сможете побеждать персов. Если вы по-настоящему любите свою страну и не хотите, чтобы она превратилась в прах и пепел, примите предложение македонца.

Ликид попытался продолжить, но озлобленные афиняне стали бросать в него камни. Однако Ликид не испугался.

— Убить его, предателя! — орали из толпы.

— Сослать его к персам!

Вслед за камнями полетели глиняные таблички для голосования. Одна попала Ликиду в лоб. Потекла кровь, и молодой человек осел на землю. Тут же на обмякшее тело посыпались камни величиной с кулак. Афиняне ненавидели персов, и Ликид, который выступил за союз с варварами, был воспринят взбудораженной толпой как пособник персов.

Затаив дыхание, Александр и его спутники наблюдали за кровавым самосудом. Фемистокл отчаянно пытался утихомирить разгоряченных людей, но ему самому пришлось спрятаться за колонну, чтобы избежать такой же участи.

— Перс! Мидиец! Варвар!

Каждый бросок камня сопровождался подобным выкриком. Если бы Фемистокл сейчас вмешался, то его самого забили бы до смерти. Ему было стыдно перед македонцами, которым афиняне самым жутким образом продемонстрировали, как они ненавидят все варварское.

Град камней прекратился так же внезапно, как и начался. Двое молодых людей подняли бездыханное тело Ликида и понесли его сквозь расступившуюся толпу. Александр ошеломленно смотрел им вслед. И это уважаемый народ эллинов?

Фемистокл угадал мысли македонца. Он поднял руки, прося тишины.

— Вы, мужи с севера! Нужен ли вам ответ после всего, что здесь произошло? Вы своими глазами видели, как дорога афинянам свобода. И какими бы могущественными ни были варвары, пока светит солнце, греки не подчинятся диктату варваров.

Афиняне заулюлюкали и стали кричать:

— Отомстим за разрушенные жилища наших богов! Долой варваров! — И они подняли камни, чтобы бросить их в македонцев.

Фемистоклу с трудом удалось добиться, чтобы его выслушали.

— Остановитесь, афиняне! Это наши друзья, которых вы давно знаете. Они хотят вам добра!

— Добра?! Чтобы мы подчинились варварам?

— Гнать их из города!

— Забить их камнями!

Фемистокл вздохнул с облегчением, когда вывел Александра и его спутников из собрания целыми и невредимыми. Неужели это те самые афиняне, которые подарили миру Солона и Клисфена?

Финикийская триера, которая везла великого царя в Эфес, танцевала на волнах Эгейского моря. Сильный северный ветер не давал морякам держать правильный курс.

Ксеркс испуганно вжимался в трон, прикрепленный цепями к мачте, и ругал рулевого:

— Ты, сын финикийской проститутки! Хочешь утопить своего царя?

Тяжелый вал обрушился на палубу, заглушая отчаянные крики и причитания находившихся под палубой наложниц. Гермонтим, как мог, успокаивал испуганных женщин. Каждый раз, когда большая волна захлестывала корабль, соленая вода стекала внутрь, накапливаясь и отяжеляя судно. Дафна молилась Посейдону.

Гермонтим с трудом пробрался к люку и крикнул:

— Эй, мы затонем, если не будем вычерпывать воду!

Рулевой не расслышал его слов. В это мгновение волна выбила весло из его рук, он пошатнулся и упал навзничь, ударившись головой о поручни. Некоторое время финикиец лежал неподвижно, потом сел, тряхнул головой и с трудом поднялся. Гермонтим высунулся из люка и жестом показал, что нужно сделать. Рулевой понял и приказал гребцам сушить весла, чтобы образовать цепочку и вычерпать воду деревянными ведрами.

Ксеркс не решался встать с трона. Его одежда намокла и стала тяжелой, превратившись в своеобразный панцирь, затруднявший движения.

— Спаси своего царя! — крикнул он рулевому. — Спаси царя царей! — Последние слова потонули в шуме огромного вала, накрывшего корабль. Трон завертелся и едва не перевернулся вместе с Ксерксом.

Широко расставляя ноги и держась за поручни, рулевой пробрался к мачте.

— Корабль перегружен! — крикнул он. — Я предупреждал об этом еще при отплытии!

— Спаси своего царя! — повторил Ксеркс. — Я заплачу тебе золотом!

Рулевой схватился обеими руками за трон и, стараясь сохранять равновесие, прокричал царю прямо в ухо:

— Чтобы тебя спасти, нужно избавиться от половины людей на борту!

— Ты уверен, финикиец?

Тот пожал плечами.

— Мы слишком глубоко сидим в воде. Корабль перегружен.

Между тем гребцы прекратили черпать воду, понимая, что это бесполезно. Но прежде чем они снова сели за весла, рулевой созвал всех на палубу.

— И баб тоже! — рявкнул великий царь.

Женщины визжали, выли и отбивались, когда евнух одну за другой начал выталкивать их наверх. Дафна упала и осталась лежать, отчаянно хватаясь за доски, палубы, чтобы ее не смыло за борт. Небо так потемнело от низко нависших туч, что трудно было различить даже нос корабля.

Палуба напоминала поле боя. Женщины и мужчины лежали на скользкой палубе, цепляясь друг за друга, и каждый раз, когда триера сначала взлетала на гребень вала, а затем опускалась в глубокую впадину между волнами, женщины кричали, как приговоренные к казни в жерновах.

Царь сидел как статуя и старался перекричать шум бушующего моря.

— Мы все утонем, потому что так угодно богу зла Ахриману. Но вы можете спасти меня, вашего царя, если каждый второй прыгнет за борт. Корабль перегружен.

Едва Ксеркс закончил, как гребцы, один за другим, стали подползать к нему, чтобы поцеловать его ноги, а потом с громким криком прыгнуть за борт. Царь наблюдал за жертвоприношением с довольным видом.

— Сколько гребцов тебе нужно, чтобы без парусов добраться до берега? — спросил он у рулевого.

— Двадцать! — крикнул тот. — Хотя бы двадцать!

Оглядев оставшихся мужчин, Ксеркс поднял руку.

— Хватит, храбрые воины! Теперь женщины из гарема!

Но никто из женщин не сдвинулся с места. Тогда царь приподнялся на троне и злобно проревел:

— Тогда пусть всех вас заберет Ахриман, ни на что не годные бабы!

Из-за мачты появился хилиарх. В руке он держал мокрый канат. Ксеркс небрежно указал в сторону скулящих женщин. Телохранитель размахнулся и опустил канат на дрожащие тела.

Дафна судорожно сжалась, боясь дышать. Прикрыв голову правой рукой, она ждала страшного удара. Полуобнаженные наложницы извивались под ударами, вопя, рыдая и моля о пощаде. Какая пытка перед смертью!

Что делать? Каждая волна, которая обрушивалась на корабль, вызывала новый всплеск ужаса. Казалось, женщины потеряли рассудок. Дафна увидела, как мокрый канат опустился на шею одной черноволосой девушки и тут же потекла кровь, обагрив мокрое платье и темные доски палубы.

Самые разные мысли пронеслись в голове Дафны. «Может, вскочить, выхватить канат из рук хилиарха и бить великого царя, пока он не испустит дух? — думала она. — Или просто броситься за борт, в жертву Посейдону, положив конец этой ужасной жизни?»

В одно мгновение перед ней пролетели все двадцать пять лет ее жизни: счастливое детство на Лесбосе, персидский плен, смерть отца, события под Марафоном, жизнь в доме гетер, короткий период благосостояния и счастья, а потом Фемистокл, который мог бы придать ее жизни новый смысл. Фемистокл!

Варвары забрали у нее отца, любимого, а теперь хотят отобрать и ее жизнь! И она должна на все это смотреть и бездействовать?

В ней закипали гнев и ненависть. Пока Дафна лежала на палубе, она не видела, как гребцы хватали девушек и одну за другой толкали за борт. Разбушевавшееся море тут же поглощало свою жертву.

— А золото в трюме корабля? — крикнул рулевой.

Ксеркс махнул рукой, злобно сверкнув глазами.

— Выбросьте лучше всех женщин!

Дошла очередь до греческой гетеры. Ее схватили и подняли над палубой.

— Эту не надо! — крикнул царь.

Дафна не слышала его слов. Она отчаянно отбивалась, и ей удалось вырваться из рук гребцов. Но канат хилиарха обернулся вокруг ее груди, перехватив Дафне дыхание. Гребцы испуганно отскочили. Дафна прыгнула на хилиарха, как львица, вонзила ногти ему в шею и стала давить что было силы.

Хилиарх закричал и, пытаясь освободиться, отбросил гетеру от себя. Это не помогло. Тогда он придавил женщину спиной к поручням. Она пронзительно вскрикнула, потому что в этот миг огромная волна подняла ее вверх и бросила в пучину. Хилиарх успел схватиться за поручни.

— За ней! — скомандовал великий царь. — Мне нужна эта гетера!

Желтый хитон Дафны мелькнул на гребне волны и снова скрылся в мутной воде. Никто из мужчин на палубе не решался выполнить приказ царя. Но это нужно было сделать сейчас, пока оставалась хоть малейшая надежда.

Гермонтим бросил вопросительный взгляд на царя и прыгнул в море.

Волны Посейдона то поднимали Дафну, то опускали ее. Женщина стала захлебываться, силы покинули ее, и она смирилась со своей участью.

Дафна пришла в себя, чувствуя легкое прикосновение волн к своим ногам и теплоту песка, на котором она лежала. По небу все еще мчались темные облака, но на западе уже виднелась серебряная полоска моря, освещенная солнцем, которое наконец пробилось сквозь плотную завесу дождя. Приближался вечер. Темнело.

Дафна села и осмотрела себя с головы до ног. От хитона остались одни клочья. Живот, грудь и бедра были исцарапаны. Она попыталась глубоко вдохнуть и почувствовала боль в боку. Откинувшись назад и опершись на локти, Дафна стала вспоминать, что произошло.

Посейдон неожиданно вынес ее на берег, как когда-то славного Одиссея. Она осмотрелась и увидела в предвечерней дымке очертания поросших деревьями холмов. Куда же принесли ее волны? В Лидию? В Карию? Или, быть может, на один из островов Спорад?

— О Посейдон, сын Кроноса и Реи, отдавший меня на волю штормов! Ты спас меня, — повторяла она, едва шевеля искусанными от страха губами, как будто хотела убедиться, что еще жива. Дафна отошла от кромки прибоя и сразу почувствовала в ногах боль.

Вдруг она испуганно остановилась. На песке были видны следы человека, которые вели от берега к холмистой возвышенности. Сердце Дафны бешено заколотилось. Она застыла. Не было слышно даже криков птиц. Дафна пошла по следу. Через пятьдесят шагов песок перешел в гальку и след исчез. В мокрых лохмотьях, оставшихся от одежды, ей было так холодно, что она сбросила их.

Дафна подобрала палку, принесенную морем с далеких берегов, и решила забраться на возвышенность, чтобы сориентироваться. Колючки терна царапали ее, босым ногам было больно ступать по острым камням. Стало совсем темно. Но Дафна все-таки нашла тропинку, которая вилась среди раскидистых деревьев и огромных камней, брошенных сюда, скорее всего, сыном Посейдона Полифемом, сгоравшим от любви к прекрасной Галатее.

Гетера остановилась. Сверху с грохотом покатился большой камень. Она пошла дальше, стараясь не споткнуться о корни деревьев и отводя от себя торчащие ветки. Через какое-то время Дафна оказалась на вершине лесистого холма. Понять, есть ли поблизости жилье, было невозможно. Она стояла в окружении искривленных стволов деревьев и прислушивалась.

Дафна почти ничего не различала в опустившейся на землю тьме, но у нее было ощущение, что за ней наблюдают. Неописуемый страх, охвативший ее, заставил еще крепче сжать палку и затаить дыхание. Неподалеку треснула сухая ветка. Потом опять наступила тишина. Жуткая тишина.

Приоткрыв рот, Дафна напряженно всматривалась в темноту, пытаясь увидеть, нет ли рядом с ней какого-нибудь движения. Медленно поворачиваясь, она заметила, как шевельнулись ветви, и стала неотрывно смотреть в ту сторону. Но ничего подозрительного больше не произошло.

Дафна готова была кричать от страха и бессилия, но понимала, что это бесполезно. Она осторожно пошла назад по тропе, каждый миг ожидая чего-то страшного и неминуемого.

В кронах узловатых деревьев, казалось, появились тысячи глаз, которые жадно смотрели на ее обнаженное тело. Словно сквозь сон Дафна почувствовала, как сильная рука обхватила ее за талию. Другая рука медленно, будто лаская, скользнула по ее мокрым волосам, потом по щеке и зажала ее открытый в испуге рот.

Это произошло так неожиданно и спокойно, что ей даже кричать не захотелось. Руки отпустили ее.

— Тихо, — услышала она, — это я, Гермонтим.

На рассвете триера с царем на борту причалила к берегу Малой Азии. Гавань Эфеса была погружена в таинственный дым жертвенных костров.

Такелаж триеры выглядел так, будто она участвовала в сражении. Паруса были порваны, верхушка главной мачты сломана. Нос судна тоже отломился. Гребцы с трудом довели до берега глубоко погруженный в воду корабль.

— Слава тебе, Аура Мацда! — кричали люди на пирсе. — Мы благодарны тебе за спасение царя царей!

Облаченные в дорогие одежды приближенные, благополучно прибывшие раньше, встречали царя на берегу. Среди них была Артемисия, которая привела один из своих кораблей вместе с двумя сыновьями Ксеркса.

Когда Ахеменид покинул борт, хилиарх громко крикнул:

— На землю перед царем царей! — Все опустились и стали целовать землю.

Лишь ощутив под ногами твердую почву, царь успокоился.

— Вы видите меня здесь только потому, что персидские боги оказались сильнее греческого моря. Я велю отхлестать его. Я засыплю его обломками Эллады!

Приближенные заулыбались. Двое слуг принесли царю сухую одежду, и он, никого не стесняясь, переоделся.

— Знаете, кто спас мне жизнь? Рулевой-финикиец. Поэтому принесите лавровый венок из чистого золота. Я хочу наградить его! — заявил Ксеркс.

Слуги поклонились и побежали исполнять приказ.

— Почему у вас такие подавленные лица? — спросил царь, посмотрев на приближенных.

— Повелитель! — обратилась к нему Артемисия. — Из Эллады пришли плохие новости.

— Плохие новости? Что, мой флот проиграл еще одну битву? Эти балбесы-мореходы снова не справились с греками? — Ксеркс начал свирепеть. Но Артемисия перебила его:

— Не флот, повелитель!

— Мардоний?

Артемисия молча кивнула.

Ксеркс снова разозлился:

— Этот бездарный выскочка из моей родни… Что с ним?

— Он пал под Платеями в Беотии в битве против греческой конницы.

— Мардоний погиб?

— И Макистий тоже, командующий нашей конницей.

— Ведь я же ему приказывал, чтобы не шел в бой на белом коне! Наверняка он был на белом коне!

Артемисия пожала плечами и безучастно произнесла:

— Греческие гоплиты отважнее всех мужчин на свете. Они сражаются, пока не упадут. И даже после этого они умудряются метнуть копье.

— Как зовут их предводителя? Фемистокл?

— Нет, Павсаний, спартанец.

— А как мои солдаты?

Сначала Артемисия не решалась ответить, но после небольшой паузы сказала:

— Твои солдаты, царь царей, были перебиты, как жертвенные животные. Лишь немногим удалось бежать на корабли и добраться до Малой Азии. Греки взяли штурмом персидский лагерь и забрали все наши сокровища: дорогое оружие, повозки и посуду, твои украшения и все дорогие одежды.

На лбу царя вздулась вена. Он обеими руками разорвал одежду на груди — в знак траура. Приближенные последовали его примеру и заплакали.

Слуги принесли золотой лавровый венок.

— Пусть придет рулевой! — крикнул Ксеркс.

Финикиец подошел, стал на колени и благоговейно молчал, пока царь водружал на его голову венок.

— За то, что ты спас мне жизнь, — торжественно объявил Ксеркс, — я дарю тебе этот венок из моих сокровищ! — Он положил руку на плечо рулевого. Но когда тот хотел встать, царь придавил его к земле и продолжил: — А за то, что ты погубил столько моих женщин и храбрых мужчин, я велю отрубить тебе голову.

Раздался ужасный вопль. Подошел начальник охраны, взмахнул кривым мечом и опустил его на шею рулевого.

Мужчины рыдали, женщины визжали и прятали лица, когда голова несчастного финикийца покатилась по причалу, как кочан капусты, упавший с повозки крестьянина.

Они шли уже два часа по заросшей тропе, двигаясь через холмы, на склонах которых цвели кустарники и деревья. На востоке поднималось солнце, пробивая своими лучами предрассветную дымку. Гермонтим предположил, что они на материке, скорее всего в Ионии. И вот в пяти стадиях от них на одном из зеленых холмов показались колонны святилища. Дафна бросилась в объятия Гермонтима, который, казалось, не замечал ее наготы.

— Это греческий храм! — ликовала Дафна. — Теперь все будет хорошо!

Гермонтим ускорил шаги, присматриваясь, не покажется ли кто-нибудь из священников. Но чем ближе они подходили, тем больше их пугала жуткая тишина.

— Именем Зевса и богов-олимпийцев, есть здесь кто-нибудь? — крикнул Гермонтим. Не услышав ответа, они осторожно открыли зеленую дверь и вошли внутрь. В таинственном полумраке Дафна почувствовала, что ее тело озябло. Когда глаза привыкли к темноте, они увидели статуи нимф, харит и муз. Пальмы и демоны земли свидетельствовали, что это храм Аполлона.

Дафна не на шутку испугалась, когда одна из статуй вдруг ожила и заговорила:

— Вы хотите оскорбить Аполлона, который ночует здесь? — Жрец посмотрел на обнаженную Дафну.

— Шторм выбросил нас на этот берег, но мы греки, как и вы, — сказал Гермонтим, оправдываясь.

Жрец застыл, будто снова превратился в статую. Лишь после продолжительной паузы он промолвил:

— Это дом Аполлона Фанея, и я берегу его как зеницу ока. Тот, кто его осквернит, будет поражен моим мечом.

Жрец быстро поднял с земли меч и пошел к Дафне, целясь ей в грудь. Но она не убежала, а упала на колени, поцеловала мрамор и с мольбой в голосе произнесла:

— У меня не было намерения оскорблять Аполлона. Я молю твоего бога, чтобы он предоставил мне убежище в его стенах.

Жрец ушел и вскоре вернулся с мужским хитоном. Пока женщина одевалась, Гермонтим спросил, обращаясь к жрецу:

— Где мы, скажи?

Недоверие исчезло с лица священника.

— Ваше прибежище Хиос, остров счастливых.

— Хиос! Слышишь, Дафна, мы на греческой земле! — радостно воскликнул евнух.

— На варварской земле, — поправил его священник.

— Да, варвары его захватили, но все равно это греческая земля.

— Вы единственные, кто выжил? — осведомился жрец.

Гермонтим не решился рассказать ему всю правду. Неизвестно, как он отреагирует, если узнает, что перед ним главный евнух гарема великого царя и одна из его наложниц. Он сказал, что они плыли на торговом судне из Эиона в Эфес. Шторм разбил судно, но Посейдон помог им добраться до берега. Скорее всего, остальным спастись не удалось.

Слова Гермонтима тронули жреца. Когда они вышли из храма на яркий свет начинающегося дня, жрец, бросив взгляд на оборванную одежду Гермонтима, сказал:

— Я принесу тебе новый хитон. К тому же вы, наверное, хотите пить и есть.

Дафна кивнула, и жрец ушел.

— Мы на Хиосе… — задумчиво повторил Гермонтим, глядя на плодородную холмистую землю. Они сели на ступени храма. У обоих была одна и та же мысль: бежать!

Дафна решилась заговорить об этом первой.

— Гермонтим! — робко начала она.

— Что? — откликнулся евнух, не глядя на нее.

— Если богам было угодно, чтобы мы оказались на греческой земле, значит, они не хотят, чтобы мы вернулись к варварам. Как ты считаешь?

Гермонтим не ответил. Дафна смотрела на него умоляющим взглядом. Она мало знала его, поэтому не могла угадать, как он отнесется к ее предложению.

Жрец принес хитон, положил его на ступени рядом с Гермонтимом и опять ушел.

— Ты хочешь вернуться в Грецию, где камня на камне не осталось? — спросил евнух.

Дафна кивнула.

— Тебе было бы неплохо при дворе царя, — заметил Гермонтим.

— Может быть. Но греку хорошо там, где свобода. Варвары не знают, что такое свобода. Поэтому они всегда будут чужими для нас, греков.

Гермонтим молчал. Взгляд Дафны скользил по зеленому острову. Ее стали одолевать сомнения. Она подумала, что, возможно, ее тянет к мужчине, оставшемуся в Аттике. И еще теплилась надежда, что жив ее отец. Отсюда до Магнезии — день пути. Правда, нельзя забывать, что это страна варваров.

В глубине души она осознавала, что больше всего ей не хватает Фемистокла. Дафна вспоминала его пронзительный взгляд, нежные прикосновения и мечтала о счастье быть рядом с ним. Это было выше тех чувств, которые она когда-либо испытывала. «Почему гетера не имеет права влюбиться?» — вдруг подумала она, и по ее лицу пробежала улыбка. Мужчины всегда были для нее игрушкой и средством для существования. Независимо от их положения, образованности и характера все кончалось в ее постели.

Ей не было противно с ними, но к Фемистоклу она испытывала совсем другое чувство — преданность и защищенность. И оно было сильнее, чем все остальное.

Жрец принес кувшины с водой и вином, лепешки и козий сыр.

— Вот, подкрепитесь! Это вам не помешает!

Они жадно набросились на еду. Красное вино было таким сладким, что его невозможно было пить без воды.

— Ты один охраняешь храм? — спросил евнух, вытирая рот.

— Нас трое. Двое других пошли в столицу. Два дня пути отсюда. Плохие нынче времена. Раньше здесь жили тридцать человек. А теперь… Мы рады, что варвары пощадили нас и не разрушили храм. Уединенность святилища настроила их на мирный лад. Но всех крепких священников они забрали с собой. Остались только старики, такие, как я.

— А куда их отправили? — спросила Дафна.

— Не знаю. В столице есть один работорговец. Его имя Панионий.

— Замолчи! — крикнул евнух.

Старик не понял его и продолжил:

— Он торгует юношами. Сначала он их кастрирует, а потом в Сардах или в Эфесе продает за большие деньги в качестве евнухов для варварских гаремов.

Дафна увидела, как задергались уголки рта Гермонтима. Он закрыл глаза, опустил голову на колени и заплакал.

Жрец вопросительно посмотрел на Дафну.

Она нежно погладила евнуха по затылку.

— Его постигла та же участь, — сказала она, оглянувшись на священника.

Старик испугался. Он не хотел обидеть гостя.

— Прости мою бестактность, — сочувственно произнес он.

Гермонтим вытер слезы и сказал:

— Ты не мог этого знать, жрец. Я из Карий. Когда-то я хорошо зарабатывал у одного состоятельного человека, но потом мой хозяин умер от загадочной болезни, а меня продали в рабство. Так я попал в лапы этого негодяя…

— Могу я тебе чем-нибудь помочь?

— Помочь? Я был мужчиной, а он сделал меня никем! Никем! Понимаешь? Если хочешь мне помочь, скажи, где живет этот Панионий.

— У него самый красивый дом в порту. А ворота высотой с этот храм.

Дафна перебила жреца:

— Если ты действительно желаешь нам добра, то помоги добраться до Афин.

Священник посмотрел на солнце, которое поднималось все выше, и сказал:

— Гавань охраняется варварами, так что оттуда не сбежишь. Но жители Хиоса ненавидят варваров. Есть один рыбак. Зовут его Филак. Он живет на гористом западном берегу. Лодка у него старая, но выдерживала не один шторм. Он часто подолгу остается в море, когда его сети пусты.

— Ты думаешь, Филак рискнет переплыть Эгейское море?

— У него семеро ребятишек. Немного золота и серебра ему не помешает!

— Но откуда нам взять золото и серебро? — в отчаянии спросила Дафна.

— Идемте. — Старик повел их за храм и стал спускаться по узкой тропе вниз. Там они увидели обитую бронзой дверь.

— Когда варвары пришли, вход был засыпан, — объяснил жрец и толкнул дверь. Внутри небольшого помещения они увидели ценную утварь и посуду: кувшины, сковородки, миски, золотые чаши, стеклянные графины. Старик открыл один из дюжины сундуков из эбенового дерева. — Вот, берите. За это он довезет вас до столбов Геракла![126]

Гермонтим получил в подарок еще и кинжал. Дафна пообещала после удачной поездки вернуть золото храму Аполлона в Дельфах.

Рыбак оказался замкнутым человеком и не сразу проникся доверием к незнакомцам. Разговорить его удалось только тогда, когда они сказали, что золото для поездки им дал жрец из храма Аполлона.

— Знаете, на острове полно шпионов, с тех пор как здесь появились варвары, — произнес он, занимаясь починкой сети. — Скажите, сколько Зевс будет терпеть это?

— Боги иногда ходят дальними тропами. Но будь уверен, Греция не падет. Наши боги сильнее персидских.

— Сколько вы платите? — Он отложил сеть в сторону.

— Сто драхм сейчас и сто драхм, когда доберемся до берегов Аттики, — пообещал евнух, достав десять золотых монет.

— Двести драхм! Клянусь Зевсом и его братом Посейдоном! Столько денег сразу я никогда не имел! И даже никогда не видел! Когда отправляемся, если уж вы выбрали мою скорлупку?

— Как можно быстрее, — сказала Дафна.

— Мне нужны сутки, чтобы подготовить лодку. Можете пока спрятаться в каюте.

Жесткие доски каюты были более надежным убежищем, чем лесная чаща, в которой они ночевали последние ночи. Лодка, мягко покачиваясь на волнах, кряхтела и постанывала, как старый раб, которого гонят на работу. На небе Хиоса сияли звезды, лунный свет проникал в каюту, образуя загадочные тени. Дафна не могла заснуть, хотя очень устала. Евнух тяжело и часто дышал. «Какие мысли мучают его? При дворе царя он был уважаемым человеком, хоть и рабом. В Афинах же его тоже будут воспринимать как раба. Менять одно рабство на другое?» — думала гетера, поглядывая в его сторону.

— Гермонтим!

— Что, Дафна?

— Ты не передумал плыть в Аттику? Ведь это не твоя родина.

Заложив руки за голову, Дафна лежала на спине и смотрела в потолок, на который отраженная в волнах луна отбрасывала причудливые блики.

Гермонтим молчал. Это лишь убедило Дафну в том, что ее предположения верны.

— Ты должен решить сам. Если ты хочешь в Азию, я поплыву сама. Что ты собираешься делать?

Он долго молчал, обуреваемый сомнениями. Потом вдруг резко встал, вытащил монеты, положил их на доски и сказал:

— Вот деньги, Дафна. Если я до утра не вернусь, пусть рыбак поднимает паруса. Но я постараюсь вернуться!

Не успела Дафна ответить, как он уже спрыгнул на берег и пошел в сторону холмов. Постепенно его шаги затихли. Слышно было только поскрипывание лодки.

— Все это кустарщина! — ругался Фемистокл, бродя с Сикинносом по Акрополю, где сотни ремесленников были заняты восстановлением святилищ. — Нужно строить Афине Палладе новый храм, большой, грандиозный, который внушал бы уважение и варварам, как, например, храм Артемиды в Эфесе.

— Господин! — сказал Сикиннос (он по-прежнему уважительно называл Фемистокла господином). — Афиняне и так зовут тебя кротом, потому что ты везде роешь землю и всюду суешь свой нос. В результате ты приобретаешь не только друзей.

Фемистокл остановился и взял Сикинноса за локоть.

— Что ты хочешь этим сказать, мой друг?

— Не секрет, что ты настроил против себя аристократию. Она все сильнее боится влияния народа. Аристократы обижаются, что ими пренебрегают. Раньше крупные землевладельцы имели большой авторитет. Теперь же на первый план вышли строители и судовладельцы. Афины на пороге перемен. Ну что я тебе это говорю? Ты же сам знаешь!

Фемистокл вытянул вперед руку и указал на море, в сторону южного горизонта.

— Там лежит будущее Афин, Сикиннос! Я не устану повторять это. Надо перестроить трибуну народного собрания таким образом, чтобы ораторы смотрели на море. Может, тогда они поймут мою политику!

— Не пристало вольноотпущеннику учить своего господина. Поэтому прими совет друга: ты нажил себе уже достаточно врагов, когда поставил храм в честь Артемиды перед своим домом с надписью: «В знак благодарности за абсолютно правильный совет». Знаешь ли, больше всего на свете афиняне ненавидят непогрешимость.

— Да, — согласился Фемистокл. — Они дали мне это понять, устроив рядом с храмом место, куда палачи сбрасывают трупы повешенных, а также их одежду и веревки.

Сикиннос молчал, устремив свой взгляд на юг, туда, где протянулись стены до Пирея. У афинян наконец появилось чувство защищенности. А после двойной победы над персами, на суше и на море, каждый из них считал себя героем. Иначе чем объяснить поражение персов?

Фемистокл понимал, что его звезда клонится к закату. То, что афиняне ссылают своих лучших людей, служило слабым утешением. Неужели и его постигнет участь Алкивиада,[127] Мильтиада, Аристида?

У народа появился новый идол, Кимон.[128] Он всегда ходил в окружении хорошо одетых молодых людей, и если им навстречу попадался какой-нибудь оборванец, то кто-то из их компании должен был обменяться с ним одеждой. Кимон убрал заборы, ограждавшие его угодья, и разрешил каждому заходить на свои фруктовые плантации. В его доме была организована столовая для нищих и обездоленных. Так он приобрел огромное количество приверженцев.

Выпив вина, Кимон раз за разом повторял, что петь и играть на кифаре он не научен, но зато знает, как сделать город большим и процветающим. Будучи сказочно богатым, он привлек на свою сторону и аристократию, тяготеющую к спартанцам, для которых выскочка Фемистокл всегда был соринкой в глазу. Нет, по сравнению с Кимоном у Фемистокла не было шансов.

В эти тоскливые дни полководец часто вспоминал о переговорах с персами перед битвой под Саламином.

— Как ты думаешь, — спросил он друга, когда они спускались по ступеням от Акрополя к агоре, — царь варваров заметил тогда в твоем послании военную хитрость?

— Вряд ли, — сказал Сикиннос. — Потому что и сегодня эту тайну знаем только мы двое.

Фемистокл задумался. Когда они проходили мимо восстановленного булевтерия, он вдруг остановился.

— Сикиннос, друг! Ты можешь еще раз отправиться к персам и передать царю послание?

Сикиннос огляделся, опасаясь, не подслушивает ли их кто-нибудь.

— Это связано с гетерой?

Они шли дальше, в сторону священных ворот.

— Эта женщина не выходит у тебя из головы. Пора бы уже смириться с тем, что она потеряна для тебя. Если Дафна и выжила при отступлении персов, то сейчас, скорее всего, украшает гарем великого царя. И вытащить ее оттуда можно только путем проведения военной операции.

Фемистокл не слушал его. У него в голове созрел план. Он повторил:

— Ты поедешь в Эфес с посланием к Ксерксу. Но никто не должен об этом знать.

— И как же это сделать?

— Очень просто. Ты едешь на Делос с сообщением для администрации афинского казначейства. Корабль отсылаешь назад. Потом садишься на судно, идущее в Эфес.

— А какое сообщение я должен передать великому царю?

— Пойдем! — сказал Фемистокл, и они направились к дому у городской стены.

Смеркалось, когда Гермонтим наконец добрался до столицы Хиоса. Лучники и копьеносцы охраняли гавань, наблюдая за сновавшим среди разгружавшихся судов деловым людом. Гермонтим зашел в одну из двух пивных, расположившихся у въезда на причал, и спросил у хозяина, лысого толстяка, не видел ли тот Паниония, работорговца.

Хозяин пивной ответил, что тот, по-видимому, дома, поскольку его повозка стоит в парке, а Панионий никогда не ходит пешком.

Гермонтим заявил, что он хотел бы купить пару рабов, и толстяк указал на бревенчатый сарай возле парковой ограды, который, по его утверждению, всегда забит рабами. А сейчас, когда наступили тяжелые времена, он вообще переполнен. Хозяин спросил у Гермонтима, откуда тот, и евнух неопределенно махнул рукой в сторону запада. Хозяин недоверчиво посмотрел на него, и Гермонтим поспешил уйти, даже не попрощавшись. Евнух направился к роскошной вилле, но у самого входа в нее, где его не стало видно из пивной, он свернул к сараю, в котором содержались рабы. Расположившись под сенью платана, он стал наблюдать за виллой. В доме горел свет, в сарае было темно. Евнух перемахнул через ограду и, подойдя к железной решетке, служившей дверью, тихо позвал:

— Эй, вы там!

Но рабы дремали, не обращая на него внимания. Только когда Гермонтим начал ковыряться кинжалом в замке, они зашевелились. Вскоре замок поддался, и Гермонтим вошел внутрь сарая.

— Не бойтесь, — прошептал евнух. — Я такой же, как вы. Мое имя Гермонтим. — Голос незнакомца внушал доверие.

— Что ты задумал?

— Со мной случилось то же, что и с вами. Панионий купил меня и кастрировал, сделав инвалидом. Это было десять лет назад. Но мне до сих пор кажется, что это было вчера. Я тогда поклялся, что поквитаюсь с этим чудовищем, если он попадется мне в руки. Сегодня этот час настал.

— О Зевс! Ты хочешь?..

— Я хочу сделать с ним то, что он сделал с нами. И вы должны мне в этом помочь.

Гермонтиму с трудом удалось добиться тишины.

— Кто пойдет со мной? — спросил он, уверенный в том, что его поддержат все. Но рабы колебались.

— Если нас поймают, то отрубят головы!

— За то, что мы поквитаемся с ним?

— Мы — рабы. Он — хозяин!

Трое все-таки согласились. Гермонтим пообещал, что в случае успеха он отвезет их на корабле в Аттику.

— Вы знаете расположение помещений в доме? — спросил он, когда они крались по парку среди благоухающих кустов олеандра.

— Да, — сказал Лампон, фригиец из Малой Азии. — Я здесь уже около года. Такого старого раба, как я, трудно продать. Мне иногда приходится выполнять кое-какую работу в доме.

Гермонтим, притаившись, наблюдал за рабом-стражником, который сидел у входа и дремал.

— Это единственный стражник? — спросил евнух.

— Нет, — ответил Лампон. — Ночью еще один раб охраняет черный ход.

— А куда ведет черный ход?

— В кладовую, из которой можно пройти в кухню и дальше, в зал.

— Хорошо, — сказал Гермонтим. — Делаем так: ты с одним из своих товарищей идешь к черному ходу, и вы снимаете там стражника. А я со вторым товарищем позабочусь о другом, который у главного входа.

— Мы что, должны их убить? — испуганно спросил один из рабов. — Ведь они такие же рабы, как и мы.

— Балбес, — прошипел Гермонтим. — Убивать не надо. Только отключить, связать и заткнуть в рот кляп!

— Стражников мы спрячем в одном из помещений кладовой, там, где хранятся амфоры с вином, — сказал Лампон.

— Хорошо, — прошептал Гермонтим. — Тогда начали! Только без шума.

Лампон и еще один раб ушли. Гермонтим со вторым рабом подкрался к входу.

— Клянусь Зевсом, он спит! — Гермонтим усмехнулся. Он быстро взбежал на крыльцо и передавил стражнику горло. Тот не издал ни звука. Они перенесли его к черному ходу, где их товарищи уже закончили свое дело.

На верхнем этаже дома горел свет. Гермонтим вытащил кинжал, и они на цыпочках, друг за другом, стали подниматься. За блестящим занавесом, отделявшим маленькую спальню от зала, стояла широкая кровать. На ней лежала полуобнаженная женщина и сладко потягивалась. Подкравшись поближе, Гермонтим увидел работорговца, который стоял на коленях возле кровати и пытался целовать ноги красавицы. Та не давалась, отодвигая свои белые ноги, и мурлыкала, как кошка. Ее звонкий смех возбуждал работорговца. Он снова и снова предпринимал попытку добраться до ее ног, но лишь вызывал у женщины очередной приступ смеха.

Их любовная игра пробудила у рабов мучительные чувства. Этот мужчина, предававшийся сейчас страсти, жестоко лишил их радости от подобных ощущений. Конечно, они рабы. Им предстояла невеселая жизнь. Но кто дал право этому человеку лишать их того единственного, что у них еще осталось? Того, в чем они ничем не отличались от своих господ?

Никогда в жизни не любить женщину, не испытывать страсти! К положению, в котором они оказались, нужно было привыкнуть. И они привыкли. Но ни один из них не забыл, кто его изуродовал. Эта мерзкая, похотливая тварь Панионий бессовестно наживался на их незавидной судьбе. Обычных рабов было много. Но рабы, которые не позарятся на жену хозяина, которые могут прислуживать жрицам в храмах Артемиды и Кибелы или работать евнухами в азиатских гаремах, ценились дорого!

С отвращением следили они за тем, как он стаскивал с любовницы коротенький пеплум, а потом поедал глазами ее нагое тело. Женщина приподнялась и томно прошептала:

— Возьми меня!

Тут уж Гермонтим не выдержал. С кинжалом в руке он подбежал к кровати. Остальные рабы последовали за ним. Женщина первой заметила их. Она закричала и оттолкнула Паниония, так что он оказался в руках Гермонтима. Евнух приставил ему к носу кинжал и угрожающе произнес:

— Ни звука!

Панионий съежился.

— Ты, конечно, не помнишь меня, сволочь! Но я тебе напомню. Десять лет назад ты лишил меня радости быть мужчиной. То же самое ты сделал с каждым из них. Твою рожу я никогда не забуду.

— Что ты хочешь? Золота? Мою женщину?

— Нам ни то ни другое не нужно. Мы возьмем только то, что ты отобрал у нас.

Панионий понял. Он задрожал всем телом.

— Ты не смеешь! — почти беззвучно выдохнул работорговец. — Слышишь, ты не смеешь! Вы не сделаете этого!

— Но ведь ты же делаешь это. Ты, уважаемый житель Хиоса! Разве не будет справедливо, если мы последуем твоему примеру?

Лампон схватил женщину за запястья и усадил в стоявшее рядом кресло. Вырвав тесьму из обшивки стены, он привязал ее к креслу и предупредил:

— Не бойся, с тобой ничего не случится! Если не будешь кричать. Иначе задушу.

Гермонтим сделал кляп из пеплума женщины и заткнул его в рот Панионию. Рабы держали работорговца за руки и за ноги. Тот изо всех сил дергался, пытаясь скатиться с кровати.

Гермонтим совершил акт мести спокойно, потому что уже много раз делал это в своих мыслях. Блеснул кинжал, постель окрасилась кровью. Когда раздался сдавленный крик Паниония, женщина потеряла сознание и ее тело обмякло. Кастрированный работорговец тоже впал в беспамятство.

— Пошли! — Гермонтим направился к выходу.

— Куда? — с тревогой в голосе спросил его Лампон.

— На запад, через горы! Там ждет рыбацкая лодка.

Когда Дафна увидела, как с холма спускаются четыре человека, она подумала, что Гермонтима поймали. Но потом на вершине холма появилась еще одна группа мужчин, очевидно преследователи. Гетера подозревала, что собирался сделать Гермонтим этой ночью, и ожидала самого худшего. Но кто же все-таки остальные?

Рыбак приложил руку козырьком и смотрел наверх.

— Там что-то не так. Если это варвары, то я вас не знаю. Ни тебя, ни евнуха. Поняла?

Дафна увидела, как Гермонтим и его спутники укрылись за выступом скалы. Преследователи, около дюжины вооруженных луками и копьями мужчин, потеряли их из виду и тоже притаились.

— О боги! Это варвары! Мы пропали! — крикнул рыбак. Дафна, понимая, что он прав, упала на колени. Надежда, что ей удастся убежать от варваров, рухнула. Дафна хотела крикнуть, чтобы Гермонтим сдался, но не могла произнести ни слова.

Она увидела, как один из четверки покинул укрытие и помчался к склону, поросшему деревьями. Его тут же настигла стрела варвара, и он упал, широко раскинув руки.

Гетера выскочила из лодки и стала подниматься наверх. Она махала руками, кричала, чтобы Гермонтим сдавался, и не думала о том, что рискует собственной жизнью. «Уж лучше умереть сразу, чем прозябать в гареме великого царя», — мелькнуло в голове Дафны.

По мере продвижения она потеряла Гермонтима и его спутников из виду, но почти вплотную приблизилась к варварам.

Выпрямившись, Дафна решительно сорвала с себя одежду и, выставив свое обнаженное тело, крикнула, обращаясь к солдатам:

— Стреляйте, безбожные твари! Я — гетера Дафна, из гарема великого царя!

Закрыв глаза, она стала ждать смерти. Ее сердце бешено стучало.

Сначала подошел один солдат, потом второй. Застыв от изумления, они опустили оружие. Гермонтим и его спутники тоже вышли из укрытия. Не глядя на солдат, Дафна пошла к грекам. Она гневно смотрела на Гермонтима, будто хотела сказать: «Ну что, утолил свою жажду мести?» Ей хотелось кричать от возмущения, но тут она споткнулась о тело убитого раба, над которым уже кружились мухи. У него в виске торчала стрела. Дафна почти отвернулась от него, но в этот момент ее настиг страшный удар. Это не был удар меча или булавы. В ее голове будто сверкнула молния и прошла до самых пяток. Она почувствовала себя так, как когда-то в Элевсине. Не в силах пошевелить ни рукой ни ногой, Дафна стояла как статуя. На груди убитого она увидела знакомый медальон. Таких было два — один у нее, другой у отца. Артемид называл ее «моя голубка».

Гетера сорвала с груди свой медальон, осмотрела убитого с головы до ног, опустилась перед ним на колени и положила амулет на грудь отца. Слез у нее не было.

Глава тринадцатая

Дафну и евнуха, прикованных наручниками и кандалами друг к другу, привезли в Сарды; где царь расположился со своим войском. Повозка катилась по пыльным немощеным улицам, и каждая выбоина отдавалась болью в теле Дафны.

Они сидели, положив руки на колени, и с тоской смотрели на высокие стены лидийской столицы, на башнях которой находились знаменитые лучники. Своими широкими воротами без колонн и серыми безликими домами этот город заметно отличался от городов Эллады.

Лагерь был разбит вокруг городской стены. Возле палаток горели костры. Когда перед их повозкой открылись ворота, стражники поставили копья вертикально.

Словно сквозь пелену смотрела Дафна на городскую пыль и суету. В городе стояла невыносимая жара. Дождя не было уже давно. Дафна, чувствуя в душе опустошенность и безразличие, смирилась с мыслью, что ее жизнь закончена.

Повозка остановилась перед роскошным дворцом сатрапа, который сейчас занимал царь. С них сняли оковы и повели через арку во дворец. Евнух оглянулся с такой тоской в глазах, будто навсегда прощался с миром.

Солдаты вели их по бесчисленным коридорам дворца. Взгляд Дафны задержался на красивом подсвечнике, и она невольно остановилась, чтобы полюбоваться им. Удивительно, но солдаты не стали толкать ее, а только вежливо улыбались и кланялись.

Гермонтим и Дафна удивленно переглянулись: почему их так встречают?

Ксеркс сидел в окружении сатрапов и других приближенных. Здесь же была и Артемисия. Увидев Дафну и своего главного евнуха, царь поднялся с трона и приветливо воскликнул:

— О дети Ауры Мацды, добрый бог спас вас! Подсаживайтесь ко мне, дети бога! Вы спасли мне жизнь!

Их спасение казалось царю чудом, потому что все, кто по его приказу бросился спасать Дафну, погибли.

Ксеркс приказал слугам принести еды и питья, и вскоре маленькие круглые столики были уставлены восточными яствами. Дафна и евнух расположились на мягких подушках.

Гермонтим украдкой поглядывал на царя, зная, насколько быстро меняется его настроение. На вопросы он отвечал коротко и сдержанно и успокоился лишь тогда, когда царь заговорил о Панионии:

— Ты правильно поступил. Я тоже терпеть не могу этого работорговца. Хоть Панионии и поставляет лучших евнухов, но он вымогатель. У него самые высокие цены в Ионии.

Дафна почувствовала на себе колючий взгляд Артемисии и вздрогнула. Как она ненавидела эту женщину! Она напоминала ей портовую проститутку.

Будто угадав мысли Дафны, Артемисия сказала:

— Говорят, ты соблазнила на Хиосе рыбака, чтобы бежать в Аттику?

— Я гречанка, — ответила Дафна.

— Ты рабыня великого царя! Ты его добыча. Тебя воспитали как проститутку, и ты будешь служить наградой лучшим солдатам.

Дафна едва сдержала свою ярость.

— Я гетера, и меня уважают не меньше, чем тебя.

— Ты проститутка, и только.

— Проститутки предлагают себя мужчинам. Я этого никогда не делала. В отличие от тебя.

Артемисия схватила амфору и швырнула ее в Дафну. Та увернулась, и амфора, попав в плечо Ксеркса, упала на пол и разбилась.

Царь рассвирепел. Стуча кулаками в грудь, он заорал, указывая на Артемисию:

— Уберите ее отсюда! Я не хочу ее больше видеть!

Хилиарх схватил Артемисию за руку и потащил из зала.

Обернувшись, она крикнула царю:

— Я сражалась за тебя не хуже мужчин! И это твоя благодарность?

Приближенные ошеломленно переглядывались. Не говоря ни слова, они удалились. Ксеркс, Дафна и евнух остались одни.

— Ты не только красива, дитя мое, — заметил царь. — Ты умна и осмотрительна.

Дафна молчала, опустив глаза. Его комплименты были ей неприятны.

— По-моему, она достойна того, чтобы стать главной в моем гареме. Как ты считаешь, Гермонтим?

Тот посмотрел на Дафну, потом на царя и ответил:

— Конечно, если ты так считаешь, мой повелитель!

Дафна подняла голову, смело посмотрела Ксерксу в глаза и сказала:

— Царь царей! Я твоя рабыня. Можешь делать со мной что хочешь. Можешь высечь, отдать солдатам в качестве награды, пользоваться мною для удовлетворения твоих желаний. Но ты не сможешь заставить меня проявлять какие-то чувства. Я буду холодна, как мраморная статуя.

— Это я уже слышал в лагере, — раздраженно заметил царь.

— И с тех пор ничего не изменилось!

— Я думаю, изменилось! — На лице царя появилась коварная улыбка. Он позвал хилиарха и прошептал ему что-то на ухо. Тот презрительно посмотрел на Дафну и ушел.

В мрачном зале было душно. Из окон на потолке на темные узорчатые ковры падали лучи солнца. И вдруг в этих лучах появился Сикиннос, друг Фемистокла.

— Ты здесь? — Дафна сделала несколько шагов к Сикинносу, будто хотела убедиться, что это не мираж. Сикиннос улыбнулся, и они обнялись.

Она хотела спросить о Фемистокле, но не решалась. «Почему Сикиннос здесь? Может, это ловушка? Что за спектакль здесь разыгрывается?» — лихорадочно думала Дафна.

— Я вижу, вы знакомы, — язвительно заметил царь. — Сикиннос привез послание от Фемистокла. Тот просит убежища у меня, великого царя.

— Я в это никогда не поверю! — крикнула гетера. — Фемистокл любит свою родную Элладу и никогда ее не предаст!

— Перед лицом смерти люди предают своих богов, отцов и детей. Не говоря уж о родине.

— Скажи, что это неправда! — воскликнула Дафна, обращаясь к Сикинносу. — Фемистокл не предатель.

Сикиннос смущенно смотрел в пол, будто стыдился признаться, что царь прав.

— Греки отправили Фемистокла в ссылку голосованием на табличках. Я поехал с ним на Аргос. Но и там его не пощадила судьба. Спартанцы обвинили полководца в заговоре. Леобот, сын Алкмея из Агрилы, выдал, с какой миссией я был послан к великому царю. Фемистокла никто не поддержал. Боясь, что жители Аргоса выдадут нас, мы бежали на Керкиру. Великий царь — наша последняя надежда.

— Что за народ! — Дафна негодовала. — Ссылают своих лучших людей!

— Теперь ты, гетера, должна положить конец скитаниям Фемистокла, — сказал царь.

— Я?

— Конечно, ты. Разумеется, если я дам согласие. Иначе ему сразу отрубят голову, как только он ступит на нашу землю. Он мой враг. Он победил меня под Саламином. За его голову назначена награда в двести талантов.

Дафна с мольбой посмотрела на царя и упала к его ногам.

— О великий царь! Я прошу тебя предоставить убежище афинянину Фемистоклу.

Ксеркс наслаждался победой. Наконец эта своенравная гетера у его ног. Выпятив губу, он сказал:

— Твое желание — видеть Фемистокла. Мое желание — спать с гетерой. Но не со статуей, а с женщиной, которая известна своим горячим нравом.

Сикиннос и Гермонтим, пораженные происходящим, не могли оторвать глаз от Дафны. Тем временем гетера встала, пронзительно посмотрела на царя и расстегнула хитон. Легкая ткань скользнула на пол, и теперь женщина стояла перед царем нагая, как Афродита.

Конечно, Дафна его ненавидела, и если бы утром ей сказали, что сегодня она будет спать с царем, то просто рассмеялась бы. Но сейчас, повинуясь необъяснимой силе своего чувства к единственному мужчине, она сумела подавить в себе отвращение. Внешность мужчины, стоявшего перед ней, вдруг стала меняться. Кустистые брови казались ровными и красиво изогнутыми. Нос стал маленьким, благородной формы. Губы напоминали губы грека. Перед ней стоял Фемистокл, ее любимый. Она опустилась на колени и прикоснулась к золотым застежкам на его одежде…

После долгих скитаний Фемистокл прибыл в порт Кимы в Азии. Он добирался через Македонию, добывая еду на рынках и ночуя в хижинах пастухов. В Пидне один купец согласился отвезти его в Азию за полталанта. Через какое-то время Фемистокл и Сикиннос наконец обнялись, не стесняясь своих слез.

— Три недели я встречал каждый корабль, — сказал Сикиннос. — Боялся, что с тобой что-то случится…

— Ты слышал что-нибудь про Дафну?

— Дафна в гареме царя.

— В гареме? — Фемистокл долго размышлял над услышанным. Дафна в гареме! Но она жива! И он жив! Он будет бороться за нее, чего бы это ни стоило! Он готов пожертвовать жизнью ради этой женщины!

— Царь дает мне убежище?

— Ксеркс непредсказуем. Сегодня он скажет «да», а завтра — «нет».

Фемистокл с опаской посмотрел по сторонам.

— Тогда меня никто не должен узнать?

— Говорят, награда за твою голову — двести талантов. Нам нужно торопиться в Сарды, чтобы ты предстал перед царем. Сейчас он настроен мирно.

Фемистоклу стало больно. Он победил великого царя, а теперь должен просить пощады, как последний раб.

— Тебя не узнают. Я нанял такую повозку, в каких возят женщин. А женщин тут строго охраняют. Никто не посмеет заглянуть к тебе.

Во дворце была суета и неразбериха. Царь решил переехать в Вавилон. Как раз шла погрузка вещей, необходимых для комфорта и уюта царских покоев.

Артабан, которого они попросили отвести их к царю, сказал, чтобы Фемистокл упал к ногам царя. Что еще оставалось?

Царь оказался совсем не таким, каким представлял его Фемистокл. Он был гораздо проще в обхождении. Афинянин поднялся и сказал:

— Повелитель царей Азии, я, Фемистокл из Афин, прошу у тебя убежища, потому что меня ожидает приговор по обвинению в измене. Я знаю, что принес персам много вреда, но я выполнял свой долг. С другой стороны, я сослужил персам и хорошую службу, когда под Саламином выдал планы греков. Кроме того, я обеспечил беспрепятственное отступление персов. Прошу пощадить меня и принять в свое царство, иначе погибнет человек, ставший врагом греков.

Сикиннос перевел. Царь, прищурив глаза, спросил:

— Почему ты решил, что я тебя пощажу?

— Боги дали мне знак.

— Знак?

— Мне приснился сон, будто меня обвила змея, превратившаяся в сокола, и перенесла в Азию, где я снова обрел радость жизни.

Суеверному царю понравился рассказ. Он заявил, что Фемистокл должен ему теперь двести талантов — размер награды за его голову. Если уж он явился собственной персоной, то обязан расплатиться за себя сам.

Фемистокл рассмеялся. Похоже, они договорились, хотя Сикиннос подозревал, что тут могла быть ловушка. Он делал знаки другу, но тот, не замечая их, продолжал:

— У меня еще одна просьба, властитель Азии. Мне известно, что у тебя находится Дафна, женщина, которую я люблю. Я не смогу жить в этой стране, зная, что она рядом, но недоступна для меня. Я готов отдать за нее жизнь.

— Слишком высокое требование для того, кто просит убежища, — заметил царь.

— Но разве по персидским обычаям тому, кто просит убежища, не положена царская милость?

— Ты знаешь наши обычаи?

— Говорят, спартанец Демарат после бегства из Лаконии попросил, чтобы ему позволили походить по Сардам в царской короне.

— У него, правда, не было мозгов, которые должна прикрывать эта корона! Твое желание лучше! Хилиарх проводит тебя.

Фемистокл был безмерно счастлив. Он без конца повторял про себя ее имя: «Дафна, Дафна, Дафна!»

Она ждала его в павильоне дворца, расположенном в глубине парка. Фемистокл не шел, а летел. Какой день!

Дафна выбежала ему навстречу. Они раскрыли объятия, бросились друг к другу и закружились.

— Дафна, любимая!

— Фемистокл, любимый!

Гетера повела его в павильон, усадила и налила темного самосского вина.

Но Фемистокл не стал пить сразу. Он взял Дафну за руку и долго смотрел на нее, любуясь. Война оставила свой след и на ее лице. Вокруг глаз появились чуть заметные морщинки. Он любил эти морщинки. Он любил в ней все.

— Дафна… — мечтательно произнес Фемистокл, потом выпил вина и вернул ей чашу.

Они сидели молча, будто боялись спугнуть очарование долгожданной встречи. Они чувствовали все, что происходило в них, даже не касаясь друг друга. Дафна улыбнулась, закрыла глаза и открыла их лишь тогда, когда он начал говорить.

— Ты перенесла много ужасного?

— Нет. А ты?

Фемистокл покачал головой.

— Ты не узнаешь Афин. Они будут еще краше, чем прежде.

Она молчала, и он переменил тему:

— Я уже не верил, что увижу тебя когда-нибудь. И тем более в Лидии. Это мне и в голову не могло прийти.

— В твою упрямую голову. Или ты изменился?

— Человек все время меняется, а тем более на войне. Ты стала еще красивее.

Он осторожно коснулся ее бедра и ощутил сначала прохладу легкого пеплума, а потом тепло ее тела.

Как долго она мечтала об этом! О необъяснимо волнующих вибрациях, которые пошли по их телам. Она подтянула к себе колени, зная, что он прикоснется к ней еще раз, и еще.

Фемистокл положил ладонь между бедер Дафны, испытывая непреодолимое желание обладать этой женщиной. Он сгорал от нетерпения, но она сжала колени, будто робкая девочка, которая боится потерять невинность. Это возбудило его еще больше. Почувствовав сопротивление, Фемистокл опустил голову на ее колени.

Дафна ласково провела пальцем по губам Фемистокла, и он тут же принялся ласкать его губами, а потом начал сосать, как молодой ягненок вымя.

Она с трудом вынула палец и засунула себе в рот два пальца, стараясь удвоить желание. У нее закружилась голова.

Она чувствовала его руку между грудей и пальцы, ласкающие ее соски.

Словно жрецы, читающие молитвы, они сидели, двигаясь взад-вперед. Только вместо молитв из их уст вырывались вздохи и сладкие стоны. Прислушиваясь друг к другу, они пришли в такой экстаз, что перестали замечать все вокруг.

Учащенно дыша, Дафна откинулась назад, увлекая за собой Фемистокла. Она сбросила пеплум, налила еще вина и дала ему. Теперь он выпил с жадностью.

Став на колени, она с нежностью принялась раздевать его. Фемистокл наслаждался каждым ее движением. Дафна старалась не касаться его вздыбленного фаллоса, и это еще больше возбуждало мужчину. Когда Фемистокл почувствовал на себе ее дыхание, он лег на спину и закрыл глаза.

Вино усилило его ощущения.

— О Дафна! — выдохнул он, когда ее рот обхватил его фаллос. — Все, все! — умолял он, пытаясь освободиться. Но она не отпускала. Чтобы не кончить, он рванулся в сторону. Гетера упала на спину, и Фемистокл тут же бросился на нее, пытаясь овладеть ею. Сопротивление было сломлено быстро, и Дафна, казалось, вобрала его в себя, потом вытолкнула и снова вобрала. О! Как она любит этого мужчину! Она могла бы умереть в его объятиях и была бы счастлива, оставшись с ним навечно.

Дафна медленно открыла рот и начала стонать, беспомощно и громко. Это подхлестнуло Фемистокла, и он любил ее изо всех сил. Потом они в изнеможении лежали рядом. Он был счастлив как никогда в жизни.

Некоторое время он еще ощущал ее тепло. Потом вино сделало свое дело. Счастливый любовник заснул, касаясь пальцами ее локонов.

Когда Фемистокл проснулся, он почувствовал в своей ладони ее волосы и начал их перебирать. В ответ послышалось мурлыканье. Открыв глаза, он увидел черную кошку. Ее глаза злобно мерцали. Казалось, она была готова к прыжку.

Фемистокл сел и, оглядываясь по сторонам, позвал Дафну. Ее нигде не было. И тут он увидел папирус, который лежал рядом с ним.

«Мой любимый! — прочитал он и окончательно проснулся. — Это была самая прекрасная ночь в моей жизни, потому что никого и никогда я не любила так, как тебя. И все же наша первая ночь должна остаться единственной. Не забывай, чтоя гетера и не предназначена для одного мужчины. До тебя в моей жизни было много мужчин. Ты, правда, говорил, что для тебя это не имеет значения, но, рано или поздно, это стало бы причиной нашего раздора. Истинная любовь должна оставаться незавершенной. Помнишь, как мы говорили об этом? Поэтому люби меня, как и прежде. Ая всегда буду любить тебя. И не ищи меня, это бесполезно.

Навеки твоя, Дафна».

Его глаза наполнились слезами, и буквы стали расплываться. Он поднял голову и увидел в дверях Сикинноса. Фемистокл протянул ему папирус, будто хотел спросить: «Ты видел это?»

Сикиннос кивнул.

— Великий царь сегодня ночью со всем двором отбыл в Вавилон.

— А Дафна?

— Тоже.

Афинянин отбросил письмо, пнул черную кошку, так что она улетела в угол, и хотел было выйти из павильона, как вдруг увидел на подушке что-то блестящее. Медальон с голубем!

Фемистокл взял медальон, посмотрел на него, будто это была самая дорогая вещь на свете, и зажал его в кулаке.

Фемистокл, герой Саламина, получил в дар от персидского царя город Магнезию. В 460 г. до н. э. он умер на руках жены Архиппы, которая попала в Азию с приключениями. О Дафне, гетере, больше никто ничего не слышал.