Лучшие бестселлеры. Книги 1-13

Идет год тысяча четыреста восемьдесят восьмой от Рождества Христова, и наверняка — если этот мир доживет до конца века — однажды скажут, что это был совершенно не важный, незначительный и ничего не определяющий год. Что меня совершенно не волнует. В моем возрасте потребность в важности все равно невелика. Нет, для такого старика, как я, важными становятся совершенно другие вещи.

Сколько времени я потратил, чтобы накопить земные богатства, сколько чувств вложил, чтобы испытать то, что обычно зовется любовью! И теперь борода моя седа, словно мех зайца-беляка, а мое мужество висит между ног — увольте меня от сравнений, спина моя сгорбилась, а глаза способны отличить разве что день от ночи, и несмотря на то что я должен был бы чувствовать себя недовольным, несчастным, жалким и убитым горем, я ощущаю странное удовлетворение и в некотором роде счастлив. Не спрашивайте почему, все это и без того достаточно нелепо.

Я, Михель Мельцер, зеркальных дел мастер из города Майнца, да к тому же еще чернокнижник, считаю дни в покоях архиепископа, не переставая удивляться тому, сколько я уже насчитал, и ежедневно спрашиваю себя: сколько мне еще считать, ведь мои часы, заведенные судьбой для каждого из нас, уже давно должны были остановиться. Семьдесят восемь лет или меньше — какая мне разница? А вам и подавно!

Хотя я сижу здесь со времен Лауренци Анно не-помню-как-далее и нельзя сказать, что стража относится ко мне хорошо, хотя моя жизнь ограничена тремя шагами вперед и двумя в сторону, это лето кажется мне счастливейшим в моей жизни. Вы спросите меня почему. Что ж, я отвечу.

Разве жизнь с самого начала не делится на свет и тень — на войну и мир, труд и безделье, страсть и равнодушие, хаос и гармонию? Если это так, то живу я на склоне своих лет в мире, безделье, равнодушии и гармонии. Есть ли жизнь лучше этой?

Теперь, когда я привык к этому месту вдали от хаоса, страстей, труда и войны, теперь, когда ожидание утренних лучей солнца и вечерний перезвон колоколов со Святого Албана стали для меня счастьем, теперь я испытываю больше удовлетворения, чем в мои так называемые лучшие годы.

Камеру свою я делю с пауком, который в поисках пищи день за днем преодолевает путь по длинной стене напротив моего деревянного ложа. Поначалу мне приходилось сидеть тихо, чтобы паук дошел до зарешеченного окна, но уже давным-давно мы настолько привыкли друг к другу, что теперь животное всегда замирает на шершавой стене на середине своего пути, словно хочет поприветствовать меня, а затем снова продолжает путь к своей цели — выступу в стене у окна, где каждый раз находит себе пропитание.

Я и не думал, что на склоне лет стану вдобавок ко всему еще и арахнологом. Но я ценю этого паука. Не только потому, что он оберегает меня от всех паразитов, но и потому, что он обладает провидческим даром. Своим поведением он может предсказывать погоду, никогда при этом не ошибаясь. Если он двигается быстро и суетливо, то это предвещает бурю, дождь и мрачные тучи. Если же он бежит спокойно и размеренно, это означает, что небо будет ясным. Но мало того, паук даже указал мне верный способ передать мои воспоминания потомкам, что было мне высочайше запрещено, поскольку вельможные господа ничего не боятся так, как правды. А как известно, у того, кто говорит правду, редко находятся благодарные слушатели.

Думаю, они заставили бы меня молчать даже ценою смерти. Они отобрали у меня бумагу и чернила — самое дорогое, что у меня было. Но эти толстосумы в черных рясах забыли сжечь меня. Кажется, они до сих пор не поняли, что самая большая опасность исходит от мыслей; а мысли живы, пока дышит человек.

Итак я, погрузившись в раздумья, наблюдал за постоянно повторяющимся путем паука до того самого дня, когда он, Бог знает почему, пошел другим путем, а именно в ту сторону, где стояло мое ложе. Он подошел ко мне на расстояние вытянутой руки и вдруг скрылся в щели в стене, на которую я раньше не обращал внимания.

Когда на следующий день паук так и не появился оттуда, я попытался исследовать щель и с удивлением обнаружил, что туда свободно проходит палец, и, как следует раскачав камень, я смог вынуть его из кладки. Как же я испугался, когда в проеме увидел бледное лицо мужчины! Но еще больше, чем я сам, испугался тот, другой. Он, должно быть, подумал, что из стены на него глядит сам Вельзевул.

Так продолжалось некоторое время, пока мы не рассмотрели друг друга получше и не стали доверять один другому настолько, что, преодолев нерешительность, начали разговор. Для нас обоих он окончился сознанием того, что нам не стоит бояться друг друга, ведь мы оба влачили одну и ту же жалкую судьбу. Другой (я называю его так, потому что он отказался сообщить мне свое имя), этот другой расплачивался за святотатство: он посмел соблазнить монахиню святой Хильдегарды и сделал ей ребенка, что в понимании Церкви было хоть и грехом, но вполне простительным, пока виновник тщательно осенял себя крестным знамением и отрицал свою причастность. Но он не пошел по этому пути. И когда благословенная мать родила близнецов, что даже в кругах, соблюдающих целибат, считалось особенной милостью Всевышнего, и почтенный отец повесил на гвоздь свою августейшую рясу, собираясь жениться на монахине, отцы Церкви обвинили его в сумасшествии и посадили сюда. Поэтому грешник полагал, что это никакая не тюрьма, а сумасшедший дом.

Все это и кое-что еще я узнал через отверстие в стене за одну-единственную ночь. Боясь, что нашу тайну обнаружат, я водворил камень на место. На следующий день мой сосед сообщил мне, что у него есть бумага, чернила и возможность записывать свои мысли, но — как утверждал он — слова не имеют для него большого значения.

На третий день мы прониклись друг к другу еще большим доверием, и когда мой сосед узнал, как сильно страдаю я от невозможности писать, предложил (вероятнее всего, из скуки) записывать то, что я буду ему рассказывать.

И видит Бог, мне было о чем поведать! Ни один из нас не знает, выйдем ли мы отсюда живыми и не напрасен ли весь наш труд, но для меня важно спасти свою честь. И если есть хоть малейшая надежда на то, что мои записи переживут заключение, то стоит попробовать.

Я желаю богачам золота, верующим — вечной жизни, а просветленным — блаженства познания, но даже самым коварным душам не желаю я объявлять себя способным изменить мир, ибо это неправда. Любое такое заявление — результат вопиющего обмана; то, что я могу сообщить — это история моей собственной борьбы против тех, кто в окружении лизоблюдов и подлиз заключил союз с дьяволом или с теми существами, которых зовут Ориенс, Амаймон, Паймон и Эгин. Хотя подобное говорили и обо мне, но это не так, клянусь телом Симонетты, одиноким лучом света в моем темном царстве. Этот луч тоже вскоре может погаснуть, потому что меня вот-вот поразит полная слепота.

С давних пор люди, которые занимались непонятными для остальных вещами, почитались магами, колдунами и чернокнижниками. Странно, что никто до сих пор не догадался обвинить в этом попов, притом что они ничего иного и не делают. Когда я еще шлифовал зеркала, при помощи которых благочестивые люди надеялись увидеть сияние Святого Духа, а глупцы — чудесное действие обкаканных пеленок милого Иисусика — тогда, кажется, мои труды благословлял сам Папа в далеком Риме. Когда же из моих зеркал показались сладострастные женщины, задиравшие юбки до самого срамного места и обнажавшие полные груди, не прикрытые платком, архиепископ при всем честном народе объявил меня колдуном, а мое искусство — порочным. Хотя именно он должен был знать, что правда заключена в глазах того, кто смотрит, — ведь архиепископ был одним из моих постоянных клиентов.

Когда я посредством того самого искусства, из-за которого я день за днем и год за годом спорил с этим порождением сатаны, за один день принес святой матушке Церкви больше дохода, чем монахи тридцати монастырей, мне наряду с хорошим заработком пожаловали полную индульгенцию. Она прощала мне все грехи, которые я уже совершил и еще мог совершить. Ну, да вы видите, чего стоит такая индульгенция: она дешевле даже того клочка бумаги, на котором напечатана! И при этом я ничего не нарушил — кроме того, что я своими глазами видел то, чего мне видеть не следовало, и, клянусь всеми святыми, тогда мое зрение было таким же острым, как у орла.

Но я не хочу жаловаться, пусть даже с каждым днем вокруг становится все темнее и темнее. Я видел достаточно, намного больше, чем мог мечтать простой зеркальщик из Майнца. Я жил во времена, когда мир трещал по швам, как никогда прежде; когда мир потерял свой облик, низшее стало высшим, а высшее — низшим. Даже сама форма и направленность мира изменились. Три тысячи лет люди плыли на восток, чтобы попасть в Индию, а теперь говорят, что нужно плыть на запад, и тоже попадешь в Индию. Но что нужно в Индии такому старику, как я?

В мое время войны велись при помощи ума, а если этого нельзя было избежать, то и при помощи мускульной силы. Это были честные войны, люди сражались с людьми. Побеждал самый лучший, самый сильный и самый быстрый — побеждал заслуженно. А что теперь? Сегодня исход войны решает черный порох. Даже целиться не нужно. Чем больше выстрелов в сторону врага, тем больше шансов победить. Что это за война, когда соперник не попадает даже в поле зрения, когда солдаты гибнут, так и не увидев своего противника? Если так пойдет и дальше, то в поле будут выходить одни полководцы. Они станут зажигать фитили и одним выстрелом уничтожать вражеское войско.

Что это за времена, когда в церковном соборе больше шлюх, чем епископов, когда простые монахи и монахини истязают себя в монастырях, а настоятели совокупляются по астрологическому календарю, чтобы создать сверхчеловека? Разве удивительно, что в результате этого рождаются человеческие существа с тремя глазами или с раздвоенной губой? Разве странно, что на свет появляются коровы о двух головах, кошки без шерсти и рыбы, которые покидают свою стихию и летают, словно жаворонки?

Мир жаждет чего-то необычного — магов, которые разговаривают животом вместо рта, превращают камень в сыр и заставляют воду течь вверх. Осел, играющий на арфе, вызывает больше интереса, чем философ; человек, испражняющийся золотом у всех на глазах, затмит любого проповедника. И если бы Иеронимус Босх, известнейший художник нашего времени, рисовал так, как живописцы прошлого, то и его имя было бы вскоре забыто, как это случилось с остальными. Но он вытащил дьявола из ада и заставил духов витать в облаках. У его монахинь лица портовых шлюх, а епископы похожи на привидений. Он рисует гермафродитов и химер, но над всем этим яркими красками висит проклятие человечеству.

Что это за времена, когда рожа значит больше, чем прекрасный лик; когда Папы содержат своих собственных магов, а короли — предсказателей с хрустальными шарами? Что это за времена, когда матери продают жидкость из пуповины своих младенцев, которая, как полагают, должна обеспечить вечную молодость; когда отрубленный хвост горностая помогает от зубной боли, а жидкое серебро — от французской болезни? Ученые монахи, ранее предававшиеся созерцанию и благочестивым молитвам, предсказывают предстоящее рождение ребенка по моче. Алхимики составляют жуткие эликсиры, после которых начинаются видения и появляется недолгое ощущение счастья; но едва алхимиков начинают преследовать, как они бросают зависимых от них людей на произвол судьбы.

Соль и мед, которые со дня сотворения мира на всей земле считались приправами, отжили свое и больше не удовлетворяют наш вкус. Некоторые готовы совершить путешествие в Аравию или Индию за парой мешков перца, корицы, имбиря и гвоздики, а те, чье небо ничто больше не щекочет, одаряют их золотом. И это при том, что всем известно: пряности просто одурачивают истекающий слюной язык, внушая ему то, чего на самом деле нет — подобно сказочнику или калеке со святой вечери, которого теперь везде показывают. От шарлатанов нет никакой пользы, но и вреда по меньшей мере тоже никакого — в отличие от восточных пряностей. Они разлагают кишки, и то, что на краткое время радует язык, несет смерть внутренностям.

Но кому, хочу я вас спросить, мог помешать я, я, зеркальщик Михель Мельцер, когда — как же давно это было — провозгласил, что в моих зеркалах каждый может увидеть свое счастье, если будет смотреть в них достаточно долго и верить в чудо? То, что до сих пор мне приходилось немного помогать счастью? Пусть простят мне те, кого оно коснулось — я не обманывал их. Даже тридцать шесть монахов из ордена святого Бенедикта, которым я обещал той ночью миг блаженства и заставил увидеть сладострастие in personam.[129] Они были в экстазе и несколько дней спустя, подобно святому Антонию, словно действительно одним глазком заглянули в запретный рай. Именно тогда я и понял, что зеркала обладают способностью изменять людей, и начал этим как следует пользоваться.

Человек исполнен желаний от детской колыбели и до смертного ложа. Но понимание того, что большая часть желаний так и остается неисполненной, доступно немногим. Мы отчаянно цепляемся за все, что способно дать нам надежду. В таком случае зеркало не причиняет ни малейшего вреда.

Но расскажу-ка я по порядку, как все это было. Я ничего не пропущу и ничего не стану скрывать, я только надеюсь, что у вас, верный мой сосед, достаточно бумаги и чернил. Записывать каждое мое слово не нужно, и можете сами решать, что вам кажется важным, а что — нет. Но я должен взять с вас обещание, что вы не станете ничего искажать и перевирать. Поклянитесь всем святым и той монахиней, что родила от вас, не скрывать даже непристойного и правдиво записать мою историю.

Пятая неделя поста, что для меня, собственно, ничего не значит, поскольку такой старик, как я, и так живет исключительно воспоминаниями.

Михель Мепьцер

Глава I Зеркала Майнца

До семи лет Михель Мельцер рос как трава под солнцем — наивный, простодушный, но зато смышленый и любопытный. При этом, однако, ему не хватало разума, чтобы понять Библию. Интерес для него представляли исключительно чудеса, которых в Библии немало, и Освальду — так звали его отца — приходилось, насколько позволяло время и тусклый свет в мастерской, читать сыну о том, как Моисей заколдовал змею, или о том, как он заставил источник бить из скалы. И мальчику хотелось одного: стать пророком, таким же, как Моисей.

Поначалу отец Михеля не обращал никакого внимания на вопрос о выборе столь возвышенной профессии, равно как и на большинство вопросов, которые задавал ему сын. Но позже, когда Освальд Мельцер понял, что Михель настаивает на том, чтобы учиться на пророка, он вынужден был запретить сыну дальнейшие расспросы. Вместо ответа Михель получил от отца зеркало собственного изготовления и в придачу наставление: мол, пусть, коли хочет, занимается им — рано или поздно зеркало станет его кормить. Но прежде всего следует научиться осторожно с ним обращаться, потому как разбитое по своей вине зеркало сулит владельцу вечное несчастье. Эти слова произвели на мальчика сильное впечатление.

И хотя, а может быть, потому, что он ничего не понял из этой речи, мальчик целыми днями возился с зеркалом. Мать его, богобоязненная женщина, часто обнаруживала, что Михель сидит у окна, или перед дверью, или на ближайшем дереве, словно каменный, и, не отрываясь, смотрит в зеркало. Когда она спрашивала его, чем он занят, ответа не было. Нередко бывало и так, что вечерами ей приходилось относить Михеля в постель — безмолвного и невменяемого, и родители со страхом ждали, что их сын вот-вот станет совсем слабоумным.

Чтобы отвлечь паренька от самосозерцания, родители решили послать его в школу. А поскольку Освальд Мельцер не доверял церковным школам, где только и делали, что морочили детям головы и превращали их в попов, он отдал своего сына под опеку воспитателя, ученого и вольнодумца, звавшегося Беллафинтус. Беллафинтус обучал на Большой горе малочисленную группу учеников основам латыни и греческого, чтобы иметь возможность предаваться собственным тайным исследованиям человеческой натуры. Там Михель показал себя смышленым пареньком, способным к изучению чужеземных языков. Но охотнее он слушал рассказы уборщицы-гречанки или невероятные истории садовника-итальянца о чудесах Венеции, чем занимался переводами сухих классиков древности или трудов отцов Церкви. Зеркальце, данное отцом, по-прежнему было у него с собой, и иногда мальчика обнаруживали в углу комнаты — Михель сидел, погруженный в созерцание того, что он видел в зеркале помимо своего собственного лица.

Когда прошли годы учебы, молчания и созерцания и Михель пошел в обучение к своему отцу, парень заговорил. Фантазии, которые приходили Михелю в голову, казались более ценными, чем здравый смысл. Михель бросал взгляд в зеркало, и у него появлялись светлые идеи; да, казалось, он может видеть то, что сокрыто в будущем и известно только хранителям тайного знания некромантии.

Началось все с того, что ученик Мельцер взял свинец, олово, сурьму, добавил немного висмута, расплавил все это, превратив в сверкающий сплав, и вылил в слегка изогнутую форму, похожую на перевернутую миску. После продолжительной обработки точильным камнем изогнутое зеркало стало блестеть, подобно ясному месяцу. Отражение того, кто смотрел в него, оказывалось не таким, каким создала человека природа, а таким, словно между попаданием в зеркало света и его отражением проходили годы. Худые, изможденные, недоедающие лентяи, нищие и мыловары, у которых от тяжкого труда так ввалились щеки, как будто смерть стучалась к ним в дом каждый день, в этом зеркале казались толстыми и здоровыми.

Ученику зеркальных дел мастера потребовалось только немного воображения и силы убеждения, чтобы провозгласить: грядут лучшие дни. Ему повезло: случилось так, что выпало пять урожайных лет подряд и пять зим, которые не заслуживали этого названия. Еды было так много, что даже свиньям и курам давали то, что обычно оставляли для власть имущих.

И вскоре по Майнцу разлетелась весть, что этот достаток предсказал зеркальных дел мастер Михель Мельцер.

Пять сытых лет еще не прошли, а Михель Мельцер был уже подмастерьем. Он отлил новое зеркало, совершенно иного вида. Он сделал его вогнутым, и зеркало представляло сытые, тучные тела откормленных жителей Майнца похудевшими и истощенными. И каждый, кто бы ни посмотрел в это зеркало, впадал в отчаяние и, опасаясь нужды, начинал копить продукты, которые выбрасывал раньше животным на корм.

И случилось чудо. Вскоре после этого, в сентябре, ударили морозы. Они закончились в мае и уничтожили весь урожай. Ни одно из посеянных зерен не стало колосом, ни один клубень не взошел, на деревьях не было цветов, а на Рейне, Майне, Мозеле и Наэ погибли все виноградники. В других городах начался голод, гибли люди, а горожане Майнца благодаря зеркальному предвидению Михеля Мельцера отложили столько запасов, что лишь несколько человек умерли от голода. А старого вина и вовсе было вдоволь.

Молодого зеркальщика носили на руках, поскольку оказалось, что он обладает способностью предсказывать с помощью зеркал, а многие даже считали его кудесником. Михель Мельцер думал-думал, но при всем своем желании не нашел никакого объяснения своим якобы чудесам, кроме того, что все мы кудесники, поскольку сами творим свой мир. Разве не так?

Молодой зеркальщик готов был поклясться всеми святыми и законами природы, что ни от чего не был так далек, как от шарлатанства или фиглярства. Но сколько бы он это ни повторял, верить ему не хотели и приписывали его зеркалам пророческие способности. Дело Михеля процветало, и он едва успевал выполнять заказы.

В переулке Игроков, за собором, там, где живут жестянщики, ювелиры и медники, Михель Мельцер построил себе новую мастерскую. Он стал мастером и взял себе двух подмастерьев за небольшую плату в два шиллинга. Один из них звался Готхардом Хупперцем, родом он был из Базеля, где его отец, булавочник, спился до смерти, а мать, сохрани ее Господь, чтобы не умереть с голоду, вышла замуж за богатого крестьянина. О втором, некоем Иоганне Генсфлейше, речь пойдет еще не раз и не только по хорошему поводу.

Если первый, наученный судьбой и годами лишений, был богобоязненным и честным подмастерьем, то второй довольно быстро начал ссориться со своим мастером. В первую очередь Генсфлейш подвергал сомнению провидческое свойство зеркал Мельцера, называл все это шарлатанством и сравнивал с магией и астрологией, которые при помощи разнообразных веществ, таких как, например, человеческие экскременты, или по бегу созвездий предсказывают будущее, да еще за деньги!

Возразить на критику подмастерья Мельцеру было нечего, кроме как указать на то, что не он предсказывал сытые и голодные годы, а люди сами увидели в зеркалах свою судьбу. Ничего так не желал мастер, как того, чтобы всей этой кутерьмы вокруг зеркал и не было вовсе. Но зеркала уже приносили ему немалый доход, а кто же станет завязывать мешок, когда другие люди его наполняют?

К тому же Мельцер свел неожиданное знакомство с Урсой Шлебуш, прекрасной юной девушкой, которая осталась сиротой. Урса сбежала из Кельнского приюта для кающихся, где ее воспитывали в духе христианства и готовили к пострижению в монахини. Но в строгом приюте Урса выказывала больше склонности к радостям жизни, пению и смеху, а стоя во время продолжительных молитв на коленях, не могла сосредоточиться в нужной степени. Поэтому при первой же возможности девушка присоединилась к пилигримам из Майнца, совершавшим паломничество к гробнице Трех Святых Царей и возвращавшимся домой. Чтобы уберечь Урсу от легкомысленной жизни или позора быть избитой розгами и изгнанной из города средь бела дня, Мельцер взял девушку к себе.

Это был смелый поступок. Он сказался в равной степени негативно на репутации Михеля и Урсы, как только подмастерье Генсфлейш начал трезвонить об этом событии на каждом углу. Был только один способ заткнуть надоедливые рты рыночным торговкам, сплетникам и хвастунам: Михель Мельцер должен был жениться на красивой девушке из приюта для кающихся, о происхождении которой никто, кроме него, не знал. То, что Урсе было всего четырнадцать лет, вызывало меньше удивления, чем скорость, с которой Мельцер привел свой план в действие.

И хотя в переулке Игроков снова воцарилась справедливость и порядок, разногласия между мастером и подмастерьем перешли в открытое противостояние. Генсфлейш строил Урсе глазки, а Мельцер, снедаемый ревностью, делал все, чтобы молодая жена как можно скорее забеременела. Он приходил к ней по нескольку раз в день, настолько часто, насколько ему позволяла его мужская сила. Михель был одержим мыслью зачать сына и успокоился только тогда, когда на теле Урсы проявились отчетливые признаки беременности.

Мельцер был счастлив, а Генсфлейш прекратил преследования. Но всем известно, что счастье изменчиво, как погода весной, когда солнечный день может внезапно смениться жуткой бурей. Роды были тяжелыми, Урса потеряла очень много крови. Повитуха сказала, что кровь Урсы была еще слишком молодой, чтобы накормить ребенка, поэтому тело отторгло его. И как бы там ни было, Урса так и не оправилась после родов и навсегда осталась бледной, словно обескровленной.

Зато маленькая девочка, выкормленная молоком крепкой кормилицы, была самым настоящим солнышком, и Мельцер души в ней не чаял. Он окрестил ее Эдитой в честь мученицы, в день которой она появилась на свет, и давал дочери все, что только могла иметь девочка этого сословия. И тут Мельцер снова подвергся испытанию.

Маленькой Эдите как раз исполнилось три года, когда ее мать после долгой болезни скончалась. Среди прислуги зеркальщика поползли слухи, что Мельцер, который мечтал о сыне, движимый похотью, набросился на свою жену, и ее измученное тело не вынесло этого. Но все это были злые сплетни, и когда Мельцер стал разбираться, все дружно указали на подмастерье Генсфлейша, который и пустил этот слух (впрочем, Генсфлейш абсолютно все отрицал). Нет, Урса просто угасла, как угасает огонек, потому что у него нет сил светить.

Но с тех пор веселая, жизнерадостная девочка, какой была Эдита, начала грустить. Это потрясло ее отца еще больше, чем смерть любимой жены, ставшая для него в своем роде избавлением. Малышка мрачно смотрела прямо перед собой, и ни приветливые слова, ни самые лучшие игрушки, которыми ее буквально осыпал зеркальных дел мастер, не вызывали у нее даже слабой улыбки. Создавалось впечатление, что вместе со смертью матери угасла и жизнерадостность Эдиты.

Не зная, что и делать, Мельцер обратился к Беллафинтусу, магистру с Большой горы, утверждавшему, что любой недуг, будь то болезнь души или тела, имеет естественную природу. Магистр пообещал вернуть Эдите былую жизнерадостность, пояснив, что в этом случае из-за потрясения, вызванного потерей матери, четыре вида влаги — кровь, желтая желчь, черная желчь и флегма — пришли в беспорядок и черная желчь стала преобладать, из-за чего и возникла меланхолия. Этот беспорядок нужно устранить путем направленного вмешательства. Беллафинтус обещал вылечить ребенка за две коровы или за стоимость лошади.

У зеркальщика Мсльцера не было двух коров, не говоря уже о лошади. Такая сумма соответствовала его годовому доходу, Колесо судьбы стремительно набирало обороты.

Подмастерье Иоганн Генсфлейш понял, что мастеру нужны деньги, и предложил помочь ему с выгодным дельцем, которое могло принести больше денег, чем все выпуклые и вогнутые зеркала, вместе взятые. Но Генсфлейш поставил условие: половина прибыли от этой выгодной сделки должна пойти ему, а еще он хотел стать совладельцем мастерской.

Заботы ослепляют — в этом они сходны с любовью. Но когда заботы объединяются с любовью, горем и чувством вины, разум отказывается служить.

Если, так объяснял Генсфлейш своему мастеру, народ готов видеть будущее в выпуклых и вогнутых зеркалах, то этот самый народ можно легко убедить в еще одной таинственной особенности зеркал. Мельцер вопросительно поглядел на Генсфлейша. При всем своем желании он не мог понять, куда тот клонит. Ну, сказал подмастерье, он, Мельцер, шлифовал выпуклые и вогнутые зеркала, в которых наблюдатель причудливым образом кажется больше или меньше, чем он есть на самом деле. Хотя обычное зеркало изготовить гораздо сложнее, оно обнаруживает скрытые достоинства — но только в том случае, если оно гладкое и ровное, словно поверхность воды. Мельцер по-прежнему не понимал. Видите ли, продолжал Генсфлейш, ровное зеркало не только равномерно отражает того, кто в него смотрится, но и обладает тем преимуществом, что способно ловить солнечные лучи и посылать их на большие расстояния. Конечно же, Мельцеру известен этот факт и он знает о возможности посылать солнечные лучи в любом направлении, даже туда, откуда они пришли.

И все же, спросил он, какая польза им от этого волшебства?

Все очень просто, отвечал Генсфлейш, нужно всего лишь уверить людей в том, что эти ровно отшлифованные зеркала способны улавливал, благодать, исходящую от святых мощей, и уносить с собой. Нужно только выбрать место, где каждый год собирается множество паломников…

Мельцер понял, что имел в виду подмастерье. Каждый год между Пасхой и святым Ремигием, как было известно всем, на галерее кафедрального собора в Аахене епископ и его прелат показывали всем нижнюю юбку Девы Марии и пеленки Иисуса. Десятки тысяч зрителей, привлеченных сопутствующей этому событию продажей индульгенций, впадали в экстаз, становились на колени или даже падали в обморок, начинали говорить на иностранных языках словно апостолы, на которых сошел Святой Дух. Те, кто был болен, выздоравливали в мгновение ока. В такие дни в город устремлялись десятки тысяч людей, и стражникам время от времени приходилось закрывать городские ворота, поскольку епископ опасался за свою земную жизнь и стены своего святилища.

Зеркальщик испытывал недоверие к своему предприимчивому подмастерью и спросил его, почему же Генсфлейш, если так уверен в успехе своего предприятия, не хочет заниматься им без его участия.

Ответ Генсфлейша прозвучал столь же льстиво, сколь и убедительно: только такой мастер, как Мельцер, способен изготовить действительно ровное зеркало. Кроме того, он не знает другого человека, который бы мог убедить людей в чудесных вещах.

Итак, Мельцер залил в глиняные формы размером с ладонь дюжину пластин из свинца и олова и стал шлифовать их до тех пор, пока поверхность не заблестела, словно лед, а потом отполировал все влажным жировиком. На следующее утро — это было уже четвертое воскресенье с начала Великого поста, и после мрачной и долгой зимы солнце наконец напомнило о себе и залило землю своими теплыми лучами — Мельцер взял самое лучшее зеркало и отправился в собор, где епископ служил торжественную мессу.

Зеркальщик пробрался в центр здания, туда, где пересекаются продольный и поперечный нефы. Падая сквозь витражи, солнечные лучи образовывали на стенах причудливые узоры. Там, у правого северного углового пилястра, Мельцер вынул свое зеркало и направил луч из него на алтарь как раз в тот самый миг, когда епископ поднял чашу для преобразования. Священнослужитель подумал, что яркий свет, которым вдруг засияла чаша, был ниспослан свыше как чудо, и вместе со всеми верующими в храме опустился на колени. В этой позе его преосвященство и запел «Тебе, Господи», и вся община присоединилась к пению.

Михель Мельцер испугался (он не ожидал такого эффекта от своего зеркала) и, пользуясь всеобщим замешательством, предпочел удалиться. О дальнейшем исполнении плана должен был позаботиться Иоганн Генсфлейш. А тот, когда ошарашенные жители Майнца повалили из собора, провозгласил, что явление, которое они видели — работа мастера Мельцера, и сделано это для того, чтобы улавливать блаженство святого состояния.

Одного упоминания имени Мельцера хватило, чтобы устранить недоверие, с которым встретили слова Генсфлейша, и все сразу же стали спрашивать о цене и интересоваться, как можно приобрести благодать. Хотя поначалу епископ очень рассердился, поскольку он попался на удочку зеркальщика, но прелаты научили его уму-разуму, напомнив о послании Коринфянам, где говорится о том, что вера может двигать горы, а еще слова кардинала Николая фон Куеса, который заявил, что он верит именно потому, что это абсурдно.

После благословения Церкви заказы на «исцеляющие зеркала», так назвали горожане новое изделие, стремительно увеличились. И в этом же году, во время представления реликвий, на божественное исподнее смотрели уже несколько десятков зеркал, а в следующем году их было уже несколько сотен. И никогда прежде во время паломничества, традиция которого насчитывала уже сотню лет, люди не были настроены столь восторженно и преисполнены такого благоговения.

В мастерской Мельцера за собором теперь день и ночь работали пятеро подмастерьев — все для того, чтобы удовлетворить огромный спрос. И наконец зеркальщик смог заработать достаточно, чтобы оплатить услуги магистра.

Когда одним погожим сентябрьским днем Мельцер отвел Эдиту к Беллафинтусу, девочка вся дрожала от страха. Дом, находившийся на Большой горе, был подобен крепости со сторожевыми башнями. Здание окружала стена и высокие деревья, не пропускавшие ни единого солнечного луча. В комнате, где должно было произойти вмешательство, было холодно и темно, вдоль стен лежали груды старых книжек, исписанных какими-то значками и формулами, совершенно непонятными для непосвященного. Все это совсем не вызывало доверия и выглядело скорее враждебно, и страх Эдиты перед тем, что ей предстояло, не становился слабее.

Мельцер как мог объяснил своей дочери необходимость вмешательства, и хотя Эдите было всего четыре с половиной года, она понимала неотвратимость судьбы и только печально кивнула. Но теперь мужество покинуло ее и по щекам побежали слезы.

Магистр остался невозмутим и, получив оговоренную сумму, привязал ребенка ремнем к высокому ребристому стулу. Затем Беллафинтус дал девочке в большой ложке унцию макового сиропа. Эдита тут же уснула. Магистр привязал голову Эдиты к стулу и сбрил с маленького черепа все волосы.

Мельцеру становилось все хуже и хуже, но он не подавал виду, ведь он знал магистра еще в бытность его учителем латыни и греческого и помнил, что тот не терпел никаких возражений. Но когда Беллафинтус снял свой колпак ученого, который был на нем до сих пор, и засучил рукава черной одежды, зеркальщик испугался.

Из ящика Беллафинтус достал молоток, щипцы и несколько гвоздей длиной с палец и стал нагревать их на огне. Едва они остыли, как магистр начал вгонять первый гвоздь в череп девочки. Мельцер с отвращением отвернулся и выбежал на улицу.

Вернувшись, он увидел, что его девочка хрипит, а на голове у нее окровавленная повязка. Эдита похрапывала, и магистр считал, что операция прошла успешно: он снова разбудил соки в голове и направил их в нужные меридианы.

Мельцер осторожно отнес свою оглушенную дочь домой, уложил в постель и не отходил от нее, пока через два дня она наконец не проснулась. Лицо ребенка искажала боль, но Эдита молчала. Да, теперь дочь зеркальщика вообще ни с кем не говорила, и хотя она, казалось, излечилась от мрачной меланхолии, лечение имело побочный эффект — не менее страшный, чем ее болезнь. Вбивание гвоздей в черепную коробку девочки отняло у нее речь.

И зеркальщик пожалел о своем поступке, о том, что подверг свою дочь таким мучениям только затем, чтобы она была как все. Но разве не предначертана свыше судьба каждого человека? Разве не грех не принимать эту судьбу?

Поразмыслив, Мельцер решил не ходить снова к шарлатану, чтобы тот вернул Эдите речь, поскольку финансовые средства были полностью исчерпаны. Кроме того, у зеркальщика возникло сомнение в способностях Беллафинтуса после того, как его вмешательство не вернуло Эдите жизнерадостность первых лет ее жизни. Теперь, когда девочка подросла, она казалась еще более замкнутой и отрешенной — из-за того, что не могла говорить. Глядя на нее, Мельцер упрекал себя в том, что дочь стала такой из-за него. При этом находить с ней общий язык не составляло для него ни малейшего труда, поскольку Мельцер читал мнение Эдиты в ее глазах.

Что же касается женщин, то зеркальщик был еще слишком молод, чтобы оставаться вдовцом, а в переулке Игроков жил не один ремесленник, у которого была дочь на выданье и который бы с удовольствием породнился с Мельцером. Но зеркальщику никак не удавалось прогнать из памяти воспоминания о своей жене Урсе, и вместо того чтобы искать женщину, он стал искать прибежище в любви к своей дочери Эдите. Мельцер постарался, чтобы она получила надлежащее воспитание, и следил за тем, чтобы Эдита ни в чем не нуждалась.

К тому времени когда девочке исполнилось двенадцать лет, она обладала восхитительными манерами. Эдита выглядела очень мило, в поведении ее была некоторая гордость, не имевшая ничего общего с высокомерием. В тот год произошла встреча, которая самым неожиданным образом изменила жизнь Мельцера и его дочери.

Один богатый купец родом из Кельна, проживавший в Константинополе и торговавший китайским шелком и другими дорогими тканями, собрался в Нидерланды. По пути он остановился в Майнце и у одного из рыночных торговцев увидел зеркало работы Мельцера. Но купца заинтересовало не чудесное свойство, которым, как говорили, обладало зеркало, а прекрасная форма и материал, из которого оно было изготовлено. Конечно, венецианские зеркала отражали лучше, но они были из стекла и так хрупки, что от неосторожного прикосновения разбивались вдребезги. А вот зеркала Мельцера могли даже упасть на пол и не разбиться.

Геро Мориенус, так звали видного византийца, заказал Мельцеру пять сотен зеркал. И как раз в тот момент, когда они скрепили договор рукопожатием, в мастерскую вошла Эдита, и торговец шелками словно внезапно сошел с ума. Он стал громко восторгаться красотой Эдиты, ее правильными пропорциями, ее бездонными глазами и дрожащим голосом поинтересовался, не обещано ли чудесное создание кому-то из мужчин.

Хотя для девушки возраста Эдиты это было в порядке вещей, Мельцера предложение сильно удивило, и он поспешил сказать, что хотя Эдита хорошо воспитана и обучена грамоте, но по причине несчастного случая уже семь лет как молчит и может говорить только глазами. Втайне он надеялся таким образом заставить византийца передумать.

Эдита не поняла, о чем говорили мужчины, но когда незнакомец стал пожирать ее глазами, она развернулась и ушла. И только через год девушка узнала, что той ночью отец пообещал ее византийцу, а узнав, не осознала всей глубины принятого решения.

К тому времени ссоры между Мельцером и его компаньоном Генсфлейшем участились. Генсфлейш позволял себе все больше вольностей по отношению к своему мастеру, делал, что ему не следовало, насмехался над Эдитой и ее безгласностью, подражая ее милой жестикуляции. А когда речь заходила о дочери, зеркальщик не знал пощады, и дошло до того, что однажды он при всех подмастерьях ударил своего компаньона по лицу. Еще чуть-чуть — и дело дошло бы до драки, но ссора закончилась тем, что Генсфлейш молча повернулся, исчез и больше не показывался в мастерской за собором.

Со времени ссоры не прошло и двух недель, когда Эдита среди ночи вбежала в спальню отца и бросилась ему на шею, словно пришла страшная беда. И не успел Мельцер опомниться, как в нос ему ударил едкий запах дыма.

— Огонь! — закричал зеркальщик. — Горим!

Он схватил дочь за руку и бросился к лестнице, где уже бушевал пожар. О том, чтобы спуститься, не могло быть и речи, поэтому Мельцер потащил Эдиту назад, распахнул окно и изо всех сил закричал:

— Пожар! Пожар! Помогите!

Его крик услышали все, кто жил в переулке Игроков, и тут же отовсюду стали появляться соседи. Они несли кожаные ведра с водой и огромные метлы — все необходимое, чтобы бороться с огнем. К окну быстро подставили лестницу, и зеркальщик с дочерью сумели выбраться на улицу. Но дом полностью сгорел.

Для Мельцера было совершенно очевидно, что это Иоганн Генсфлейш поджег его дом, исключительно для того, чтобы отомстить. Двое бродяг из Вормса утверждали, что незадолго до полуночи видели, как высокий бородатый мужчина бежал по направлению к переулку Игроков. Но кто поверит бродягам? Собутыльники подлого подмастерья клялись, что во время пожара вместе с Генсфлейшем пили в «Золотом орле», и подтвердить это готов был даже сам хозяин.

После пожара к зеркальщику стали относиться враждебно. Поговаривали, что Михель Мельцер сам поджег свой дом, чтобы скрыть, что его мастерская перестала приносить прибыль. Разве не убежали от него подмастерья? В то, что пожар устроил Генсфлейш, никто не верил, поскольку тот как раз получил в наследство немалое богатство и хороший дом. Там Генсфлейш вскоре устроил свою собственную мастерскую, взял на работу троих бывших подмастерьев Мельцера и изготовил больше волшебных зеркал, чем когда-либо изготавливал мастер Мельцер.

Все состояние Михеля Мельцера сгорело вместе с домом, и даже от слитков свинца, олова и сурьмы, хранившихся в стенах мастерской, ничего не осталось, словно огонь уничтожил их полностью. Колдовство или кража? Мельцер подозревал, что с внезапным богатством его бывшего подмастерья не все чисто, но доказать ничего не мог. У Михеля не было денег, чтобы отстроить свой дом заново, и, поскольку ему не оставалось ничего другого, он продал руины мастерской единственному человеку, которого они интересовали — своему бывшему подмастерью Иоганну Генсфлейшу.

Это был позор, да, но что Мельцеру еще оставалось делать?

В свои четырнадцать лет Эдита была красавицей, и зеркальщик принял решение отряхнуть со своих сапог пыль Майнца и отвезти дочь в Константинополь, где ее ждал Геро Мориенус. Сам Мельцер думал осесть где-нибудь, может быть, даже в Венеции, среди зеркальщиков, и начать новую жизнь.

Глава II Тайна игральной кости

На двадцать шестой день пути с фок-мачты карраки «Утрехт» раздался голос впередсмотрящего: — Земля! Земля! Константинополь! С нижней палубы, где среди ящиков, мешков, тюков с шерстью и соляных глыб пассажиры целыми днями дремали и время от времени рассказывали друг другу о своей жизни, оживление докатилось до полубака. Там у поручней, приставив ладонь к глазам, стоял Михель Мельцер. Хоть он не видел ничего, кроме темной полосы на горизонте, которая уже в следующий миг снова скрылась из глаз, словно это было не что иное, как мираж, Мельцер сказал, обращаясь к своей дочери Эдите:

— Константинополь! Благословен этот день! Казалось, эти слова не произвели на Эдиту, задумчивую девушку с пышными светлыми волосами и печальными карими глазами, ни малейшего впечатления. Она подняла глаза к небу, словно желая сказать: а мне-то какое дело? Да, похоже, мыслями она была где-то далеко отсюда, но при этом Эдита знала, что отец ее предпринял это далекое путешествие исключительно ради нее. По крайней мере, он ни разу не упустил случая напомнить ей об этом.

Да, отец, благословен, ответила прекрасная девушка одними глазами. Она сделала это, потому что любила своего отца. Этой детской непосредственности, вероятно, уже противостояло осознание пробуждающейся женственности, смеси из огня и воды, предназначенной для того, чтобы волновать мужчин.

— Дитя мое! — воскликнул Мельцер, обнимая Эдиту. — Мне тоже нелегко переносить это путешествие, но я желаю тебе только добра.

Знаю, кивнула Эдита и отвернулась: отец не должен видеть слез, наполнивших ее глаза.

Ледяные ветры минувших недель сменились теплым весенним бризом Эгейского моря, и раздражение пассажиров — их было около шестидесяти — улетучилось. Позабыты были споры из-за самых лучших спальных мест, ругань с коком из-за плохой еды, злость на неотесанных матросов. Теперь, когда до долгожданной цели было рукой подать, те, кто долгие дни только и делал, что бросал на попутчиков косые взгляды, с облегчением хлопали друг друга по плечам и протягивали руки к северному горизонту, восклицая:

— Константинополь!

— Говорят, этот город — просто чудо! — смущенно заметил Мельцер, стараясь не смотреть на дочь. От него не укрылось, что она плакала. — Говорят, там тысяча башен, а дворцов больше, чем во всех городах Италии, вместе взятых. Я уверен, Константинополь тебе понравится.

Когда Эдита не ответила, он обнял ее, убрал волосы с лица и настойчиво повторил:

— Ты будешь жить во дворце, словно принцесса, носить платья из китайского шелка, а слуги будут делать за тебя всю работу. Ты должна быть счастлива!

Эдита, не глядя на отца, снова отвернулась и начала отчаянно жестикулировать. Мельцер внимательно следил за каждым ее движением. Он понял, что она хотела сказать. Как может этот мужчина утверждать, что любит меня? Ведь он видел меня, когда я была еще ребенком!

— Мориенус? Девушка кивнула.

— Конечно, — ответил Мельцер. — Когда он увидел тебя, тебе было всего двенадцать, но по двенадцатилетней девочке можно понять, станет ли она когда-либо красавицей. И не забывай, Мориенус — опытный мужчина. Он знает толк в женщинах!

На носу судна пассажиры взялись за руки и радостно пустились в пляс. В основном это были купцы, ремесленники и посланники, кроме того — несколько почтенных профессоров из Гента и кучка авантюристов, бросавшихся в глаза из-за своей небрежной и грязной одежды. Женщин на борту было всего семь: две почтенные матроны в сопровождении супругов, еще две особы сомнительной репутации под покровительством сводни — отвратительной горбатой женщины, одна писательница из Кельна, скрывавшая свои рыжие волосы под плотной сеткой (по слухам, эта женщина умела говорить на пяти языках) и Эдита.

Мельцер поступил правильно, переодев красивую девушку в мужской костюм, потому что, даже несмотря на весь этот маскарад, к Эдите неоднократно приставали мужчины. Настойчивее всех был толстый медик по имени Крестьен Мейтенс, постоянно одетый в черное. Обычно женщинам запрещалось носить мужскую одежду, но на море свои законы.

— Настало время тебе снова превратиться в женщину, — заметил Мельцер, когда на горизонте уже показались очертания города. Эдита высвободилась из его объятий, кивнула, одернула свой грубый кожаный камзол и исчезла на нижней палубе.

Мейтенс был поблизости и наблюдал за этой сценой. Когда девушка ушла, он подошел к Мельцеру и спросил:

— Почему ваша дочь плачет? Грустно видеть слезы на лице такой прелестной девушки.

Зеркальщик промолчал, продолжая глядеть на север, туда, где из воды поднимался город, подобный гордому кораблю. До сих пор Мельцер не рассказывал о цели своего путешествия никому из своих попутчиков, но теперь, когда путешествие приближалось к концу, причин молчать больше не было.

— Знаете, — начал Мельцер, и толстенький медик приставил ладонь к уху, чтобы лучше слышать, — я везу свою дочь к ее будущему супругу.

— Так я и думал! — воскликнул Мейтенс, всплеснув руками.

— Как это понимать?

— Видите ли, было бы чудом, если бы такая прекрасная девушка не была уже обещана кому-то в жены. Дайте угадаю: он стар, богат и уродлив и ваша дочь его не любит!

— Ни в коем случае! — возмутился Мельцер. — Будущий супруг Эдиты хотя и богат, но совсем не стар и не уродлив. У него лес волос, словно у фавна, он выше меня на целую голову. Очень статный мужчина.

— Но почему же девочка плачет?

Мельцер не спешил с ответом. Казалось даже, что он вовсе не хочет отвечать на этот вопрос. Но когда медик пристально посмотрел на него, зеркальщик произнес:

— Мать Эдиты умерла вскоре после ее рождения, и с тех пор девочка — мое единственное сокровище. Я дал своей дочери воспитание и образование не совсем в духе времени — сейчас девушек охотнее видят в стенах монастыря, чем в учебном заведении. И я поклялся отдать Эдиту замуж за человека, который сможет обеспечить ей хорошую жизнь. Кажется, небеса услышали мою клятву, и однажды в Майнц приехал Геро Мориенус, молодой богатый купец из Константинополя. Он торговал дорогими тканями и китайским шелком. Когда Геро Мориенус узнал, что мои зеркала лучше и прочнее, чем венецианские, он разыскал меня и мы заключили сделку. При этом он увидел Эдиту и был очарован ее красотой. Без лишних слов купец вынул кошелек и положил его передо мной на стол. Когда я спросил его, что это значит, он сказал, что хочет взять эту девушку в жены, отказывается от приданого и дает мне выкуп — сотню гульденов!

— Большие деньги! — заметил толстяк-медик. — И что же вы сделали?

— Сначала я сказал «нет» и поведал чужеземцу, что Эдита нема.

— Нет? Да вы с ума сошли, Мельцер!

— Но она тогда была совсем ребенком, понимаете, и она действительно немая! Наконец мы пришли к соглашению: как только Эдита достигнет пятнадцатилетнего возраста, я привезу ее в Константинополь и она сможет стать его женой. Мориенус оставил выкуп и еще кругленькую сумму на дорогу.

— а что ваша дочь?

— Как я уже говорил, тогда она была еще слишком юна и ничего не поняла. Когда позже я все ей объяснил, она просто не могла вспомнить этого чужеземца. Теперь она боится, что помолвлена с горбатым стариком или седым уродом.

— Или с жирным медиком! — засмеялся Мейтенс.

— Или так, — усмехнулся Мельцер.

Радость пассажиров, которые при виде цели путешествия зашумели и пустились в пляс, небрежность команды — все это послужило причиной того, что никто не увидел три быстрых парусника, приближавшихся с востока. И только когда над морем прозвучал залп, а за ним второй, пассажиры закричали от испуга. Впередсмотрящий, который тем временем успел покинуть свой пост, вскочил на один из бочонков, стоявших на палубе, приставил ладони ко рту и закричал:

— Все на нижнюю палубу!

— Чертовы турки! — прошипел Мейтенс, который не впервые пересекал это море. Он подтолкнул Мельцера к люку, который вел на нижнюю палубу. Но еще прежде, чем они оказались в безопасности, корабль содрогнулся от жуткого удара. Выстрел разорвал фок-мачту, и через секунду то, что осталось от нее, загорелось. Впередсмотрящий в отчаянии пытался развязать канат, чтобы добраться до горящей фок-мачты: в любой момент она могла поджечь грот-мачту. Но прежде чем впередсмотрящий добрался до своей цели, рея переломилась на две части и горящие обрывки фок-мачты погребли его под собой.

Старая сводня, за все время путешествия не сказавшая и двух слов и занимавшаяся своим ремеслом исключительно при помощи многообещающих жестов и двусмысленных ухмылок, при виде всего происходящего открыла рот и заверещала:

— Иисус, Мария и Иосиф, Уриель и Саваоф, Люцифер и Вельзевул, помогите мне! — Но это странное воззвание утонуло во всеобщем гуле.

— Все мужчины образуют на корме цепочку! — раздался откуда-то голос капитана.

С кормовой палубы матросы подавали ведра с водой, а пассажиры передавали их по цепочке. Пожар удалось потушить прежде, чем успел загореться весь корабль, и впередсмотрящий оказался единственной жертвой. Его останки обуглились до неузнаваемости.

Тем временем турецкие клиперы подходили все ближе и ближе, но казалось, капитана не очень волнует происходящее. Уперев руки в бока, он возвышался на кормовой палубе и командовал:

— Грот прямо по ветру, убрать бизань-мачту! Прямо по ветру!

Не успели матросы выполнить его распоряжения, как «Утрехт» накренился на бок, застонав, словно раненый зверь, и понесся с такой скоростью, какую сложно было ожидать при столь слабом ветре.

— Прямо по ветру! — снова прозвучал хриплый голос капитана.

Скорее всего, преследователи не ожидали подобного маневра. Они дали еще один залп, а затем заметно отстали и наконец скрылись в том же направлении, откуда появились.

— Эти сукины дети каждый раз пытаются это сделать! — зарычал капитан с кормовой палубы. Пассажиры зааплодировали, приветствуя его. — Это самые опасные воды во всем Средиземноморье. Со всех сторон Константинополь окружен турецкими захватчиками, у них в руках даже Мраморное море. Они требуют половину загрузки каждого судна. Проклятые сволочи!

Испуганная Эдита вернулась на палубу. Теперь ее трудно было узнать в сверкающем зеленом дорожном костюме, в длинной юбке до пят. Высокий белый кружевной воротник доставал до самого подбородка, в широких, присобранных у плеч рукавах красовались длинные шлицы, из которых выглядывала желтоватая подкладка. Волосы Эдита спрятала под мешковатым, спадающим назад чепцом.

Девушка дрожала всем телом.

— Не бойся, — пытался успокоить дочь Мельцер. — Все кончилось хорошо.

И, повторяя за Мейтенсом, добавил:

— Чертовы турки!

На палубе пассажиры удивленно наблюдали за тем, как двое матросов завернули обуглившееся тело впередсмотрящего в грубую мешковину, крепко завязали и, после того как капитан произнес что-то вроде короткой молитвы, из которой пассажиры не поняли ни слова, бросили в воду с правого борта. Это произошло очень быстро и без лишнего пафоса, так что никто не почувствовал ни малейшей грусти.

Сначала мешок вздулся, словно шея жабы, но уже через несколько мгновений ушел под воду прямо там, где оставался след от судна. А капитан, наблюдавший за происходящим со своего мостика, в заключение проворчал:

— Никаких трупов на борту! Стражники Константинопольской гавани отсылают обратно каждый корабль, на борту которого найдут труп — боятся эпидемии.

— Как жаль, — сказал толстенький медик, обращаясь к Эдите, словно и не было никаких драматических событий, — что вы, прекрасная госпожа, уже обещаны, а то я бросил бы свое сердце к вашим ногам.

И с этими словами он положил руку на свой внушительный живот и поклонился, словно желая показаться хорошо воспитанным.

Мельцеру эта сцена была очень неприятна, поэтому он счел нужным вмешаться:

— Вместо того чтобы делать непристойные предложения скромной девушке, вам, благородный господин, стоило бы вспомнить о том, что дома вас ждет благоверная супруга.

Мейтенс мгновение молчал, а потом раздраженно промолвил:

— Если бы все было так, как вы говорите, я знал бы свое место. Но я страдаю не меньше вашего, поскольку, как и вы, потерял свою супругу еще в молодом возрасте.

И печально добавил:

— И с ней ребенка.

— Простите, я не мог этого знать, — произнес Мельцер. И, взяв Эдиту под руку, с улыбкой заметил:

— Но в таком случае вы поймете, как я беспокоюсь о своем ребенке. Я и думать не могу о том, чтобы передать кому-либо заботу о ней.

На нижней палубе царило большое оживление. Пассажиры искали свои вещи, связанные в огромные тюки или упакованные в деревянные ящики, а матросы сновали среди них, пытаясь устранить последствия пожара. Наконец они убрали бизань-мачту и топсель, грот направили прямо по ветру — и «Утрехт» заскользил по волнам мягко, словно лебедь.

Гавань, расположенная на юге города, была подобна сбросившему листья лесу. Казалось, что бесчисленное количество кораблей переплелись мачтами и такелажем. За этим лесом из мачт, словно огромный бастион, вздымался город: террасы и стены, павильоны и дворцы, колоннады и башни, казармы и церкви простирались, насколько хватало глаз. От крыш и зубчатых стен, от колонн, обелисков и монументальных статуй исходило такое сияние, как будто они были из чистого золота. Повсюду в море домов и дворов, огражденных аркадами, виднелись пальмы и платаны, а еще — чудесные парки. Вот это город!

На пирсе чужеземный корабль приветствовали громкими криками взволнованные люди. Грузчики, извозчики, проводники, торговцы и дельцы дрались за место в первом ряду. Громко крича на различных языках, они предлагали свои услуги задолго до того, как корабль бросил якорь.

Эдита крепко прижалась к отцу. Одна мысль о том, что придется пробираться через эту толпу, приводила ее в ужас. Поглядеть только на этих черных людей с полными губами и раскосыми глазами! Эдита обеспокоенно показала рукой вниз. Дева Мария, эти черноволосые черти носят такие длинные волосы и бороды, что могут ходить голыми, и никто этого даже не заметит!

Мельцер решил блеснуть своей осведомленностью и засмеялся:

— Эти черные — из далекой Африки, из Сирии, Мавритании и Египта, а вон те, в тюрбанах на голове — это арабы. Те,

что с раскосыми глазами, — родом из Китая, а черноволосые дьяволы — жители азиатских степей. Их зовут сарматами, хазарами, заками и печенегами.

Девушка покачала головой и жестом сформулировала вопрос: но что они все делают здесь, в этом месте?

Мельцер пожал плечами.

— Константинополь — самый большой город в мире, раз в двести больше, чем Майнц. Говорят, кому не повезет здесь, не повезет нигде.

Эдита поняла отцовский намек и опустила глаза.

Корабельный гонг возвестил, что «Утрехт» пришвартован крепко и что пассажиры могут сходить на землю. Некоторые метко бросали свою поклажу через поручни прямо на причал, где за нее немедленно начинали соперничать несколько носильщиков — кому доверят положить ее на повозку или тащить на плечах.

Стоя на кормовой палубе, Мельцер подозвал одного из носильщиков и крикнул, чтобы тот брал оба тюка, но едва носильщик схватил багаж, как тут же, в мгновение ока исчез в толпе.

Что же теперь делать? Пока они спускались по трапу, Эдита не отрываясь глядела на отца. Тот беспомощно озирался, а затем ударил себя кулаком в грудь и ухмыльнулся, словно говоря: хорошо, что я ношу все деньги с собой!

Молодой человек с оливковой кожей и шрамом на лбу подошел к ним и на нескольких языках поинтересовался, чем он может им помочь.

Михель Мельцер был разъярен и только оттолкнул его в сторону:

— Верни лучше наш багаж, сукин ты сын!

Сам он в воздействие своих слов ни капли не верил, поэтому очень удивился, когда юноша повращал глазами и ответил:

— Все возможно, мой господин! — Он улыбнулся и протянул руку. — Меня зовут Камал Абдель Зульфакар, египтянин, но все называют меня Али Камал.

— Ты заодно с этим воришкой! — заорал Мельцер, хватая юношу за руку. — Вот я тебе покажу…

— Ради Бога, нет! — Али Камал притворился расстроенным. — Воровать не по мне, мой господин. Но в этом большом городе я знаю многих людей, а много людей знают много. Ну, вы понимаете, что я имею в виду.

Мельцер поглядел на дочь, но та лишь пожала плечами.

— Ну, хорошо, — сказал Мельцер, обращаясь к юноше, — ты получишь то, что тебе причитается, если вернешь нам багаж; но только в том случае, если у тебя все получится.

Али Камал поворчал, но потом согласился и сказал:

— Следуйте за мной.

Идя на три шага впереди них, юноша пробирался по оживленной Месе, главной улице города, которая вела от гавани на запад, к центру города. Зеркальщику и его дочери трудно было не упускать юношу из виду, и времени поглазеть на роскошные залы, галереи, дворцы и парки не было.

Через несколько сотен метров главная улица стала шире, превратившись в длинную площадь, заполненную торговцами, ремесленниками и извозчиками и осаждаемую покупателями. Запахи мяса, рыбы и сыра, красок, пряностей и духов смешались и казались невыносимыми. Оказавшись среди толкающихся, шумящих людей, чужеземцы зажали носы.

Мельцер крепче взял Эдиту за руку, словно хотел подбодрить дитя, но на самом деле он размышлял о том, не заманил ли египтянин их в западню. Его подозрения усилились еще больше, когда Али Камал направился через башенные ворота, в тени которых стояла добрая дюжина менял — бородатых стариков в широких красных одеждах. В туго завязанных кошелях менял звенело серебро.

За воротами оказался узкий переулок, ведущий вверх, по обе стороны которого возвышались многоэтажные доходные дома. Доверия эти дома не вызывали.

— Куда ты ведешь нас, египтянин?! — крикнул Мельцер и остановился.

Али Камал обернулся и засмеялся:

— Да, я знаю, Константинополь — ужасный город, у некоторых улиц даже нет названий, и иногда приходится бродить целый день, прежде чем отыщешь какой-нибудь адрес.

— Я хочу знать, куда ты нас ведешь! — нетерпеливо перебил его Мельцер.

Египтянин махнул рукой, указывая в конец переулка, где находилось что-то вроде склада, тоже деревянного, как и большинство домов на этой улице. Здание казалось таким же заброшенным.

При виде склада Мельцер засомневался еще больше. Он подошел к юноше вплотную и грозным голосом сказал:

— Послушай меня, сынок, если ты думаешь, что можешь заманить нас в ловушку, то ты ошибаешься! — И потряс перед носом у египтянина крепко сжатым кулаком.

Казалось, на юношу гневная тирада не произвела ни малейшего впечатления. Он закатил глаза и улыбнулся во весь рот:

— Доверьтесь мне, чужеземный господин. Разрази меня гром, если я веду себя нечестно по отношению к вам.

Хотя эти слова и не произвели на Мельцера особого впечатления, но разве у него был выбор? Поэтому они с Эдитой последовали за своим провожатым прямо к складу.

Внутри здание было разделено на этажи при помощи деревянных балок, на которых стояли бочки и ящики, лежали тюки и мешки. С потолка свисали канаты и подъемные блоки, напоминая гигантскую паутину, через которую проникал неяркий свет. Тут и там суетились полуголые темнокожие слуги: связывали канаты и подъемные системы, перекатывали бочонки с одного места на другое, казалось, бесцельно швыряли тюки с шерстью сверху вниз. В воздухе летала пыль, и дышать становилось тяжело.

С одного из возвышений, похожего на церковную кафедру, всем происходящим на складе дирижировал маленький толстенький круглолицый человечек. На нем была добротная шапка и широкая накидка, из-под которой выглядывали очень короткие руки. Этими самыми ручонками человек резко взмахивал и время от времени сопровождал свои указании громким свистом.

И, словно он ожидал появления гостей, человечек велел Али Камалу вместе с чужеземцами отправляться в дальнюю часть склада, а он подойдет позже.

Дальняя часть склада напоминала огромный базар. Пол и стены были украшены коврами, на открытых полках до самого потолка высились сверкающие стопки посуды и изделий из стекла, сундуки ломились от сверкающих драгоценностей. Здесь были платья из бархата и шелка и обувь из тонкой кожи. Среди всего этого великолепия стояли ларцы для путешествий, деревянные ящики и сумки — ничуть не меньше, чем на загруженном корабле.

За всю свою жизнь Мельцер никогда не видел столько добра сразу. Разнообразие товаров и их странное нагромождение вызвали у него подозрение, что это — склад награбленного. Его подозрения подтвердились, когда толстячок, войдя в комнату, без лишних предисловий поинтересовался на языке Мельцера:

— Вас обокрали?

Когда Мельцер подтвердил предположение вошедшего, тот, казалось, опечалился, зацокал языком и, покачав головой, заметил:

— О, как же зол этот мир! — Затем поинтересовался другими обстоятельствами кражи, спросил, как выглядели их тюки с багажом.

Едва Мельцер ответил, как в комнату вошел Али Камал, присутствия которого они сперва не заметили, с их багажом, и не успел Мельцер хоть что-нибудь сказать, как толстячок заговорил:

— Вы, вероятно, спрашиваете себя, чужеземец, как ко мне попали ваши вещи, поэтому я объясню вам. Видите ли, мир, как я уже говорил, зол, очень зол. Повсюду кишмя кишат воры и мошенники, и даже предусмотренное наказание (преступникам отрубывают руки) не спасает нас от коварства злоумышленников. В первую очередь от этих бездельников страдают чужеземцы, почтенные люди, такие, как вы. О, как мне стыдно за весь этот сброд! Вы ведь мне верите?

Мельцер и Эдита кивнули, не в состоянии вымолвить ни слова.

— Я такой же честный человек, как и вы, — продолжал толстяк, — и воры тоже это знают. Они приносят мне награбленное, и я выкупаю его у них. Все воры знают это, равно как и пострадавшие. За ваш багаж мне пришлось выложить семь скудо.

— Семь скудо? Да это же два с половиной гульдена!

— Может быть. Жизнь стоит дорого, иногда беззастенчиво дорого, а Константинополь — самый дорогой и беззастенчивый город в мире!

Эдита, которая точно так же, как и ее отец, разгадала нечестную игру, отчаянно закивала головой: да отдай же ты ему деньги, а потом давай убираться отсюда.

Мельцер вынул из камзола кошель и подошел к толстяку на шаг. При этом под левой ногой зеркальщик почувствовал что-то острое.

Он наклонился и поднял маленький глиняный кубик, на одной из граней которого была красиво написанная буква «А» величиной не больше ногтя. Мельцер протянул купцу находку, но тот только покачал головой и отмахнулся:

— Семь скудо, мой господин! А кубик можете оставить себе, он принесет вам счастье!

Рассерженный зеркальщик отсчитал в пухлую руку толстяка семь серебряных монет. Еще чуть-чуть — и Мельцер плюнул бы прямо под ноги этому типу, настолько он был разъярен.

Напоследок Али Камал тоже потребовал обещанную плату. За это он предложил доставить Мельцера и Эдиту вместе с багажом на ближайший постоялый двор.

Постоялый двор назывался «Того Nero», то есть «Черный бык», легко угадывавшийся на вывеске, где красовалось стилизованное изображение животного. Сначала Мельцер удивился итальянскому названию, но позже ему довелось узнать, что в таком городе, как Константинополь, подобное было совершенно в порядке вещей. Гостиница располагалась над ипподромом, там было шумно, но на удивление уютно.

Здание было построено из дерева и выкрашено в красный цвет. На высоте второго этажа располагалась крытая терраса со стрельчатыми перилами. Только два средних окна на каждой стороне были застеклены, на остальных были только деревянные жалюзи с красивым узором из звезд и вьющихся растений, благодаря чему в комнаты проникал легкий бриз.

Ни хозяин гостиницы, ни Али Камал не знали ничего о торговце шелком Геро Мориенусе. Юный египтянин заметил, что для начала нужно как следует отдохнуть после долгого путешествия, и пообещал найти того, кто им нужен, и прийти сообщить об этом.

— Две удобные комнаты? — предвосхитил вопрос Мельцера хозяин гостиницы, оглядывая чужеземца с головы до ног, и, найдя одежду того подходящей, бросил оценивающий взгляд на Эдиту. — Э, господин, вероятно, прибыл издалека, — сказал он наконец. — У меня есть удобные комнаты. А две из них я всегда держу для господ, которые достаточно разумны, чтобы заплатить за них столько, сколько они стоят.

При этом он беззастенчиво ухмылялся.

— Сколько? — спросил Мельцер, постепенно начиная ощущать усталость.

Хозяин поглядел на потолок, где из золотистых пластин был выложен симметричный узор в виде шахматной доски, пожевал губами, словно впервые рассчитывал плату за комнаты.

— Полтора скудо в неделю, — сказал он наконец и поглядел на посетителя, ожидая возмущения.

— Да вы с ума сошли, итальянец! — заявил Мельцер. — Я заплачу вам один скудо за неделю, а если задержусь, то еще один. Соглашайтесь, или я пойду искать другую гостиницу!

С этими словами он протянул хозяину гостиницы руку. Тот вздохнул.

— С вами, немцами, тяжело иметь дело. Англичане и французы платят, сколько скажешь, хотя и возмущаются, или же тихонько исчезают. Так и быть, чужеземец. — И он так радостно ударил по протянутой руке, что Мельцер выругался про себя: может быть, ему удалось бы получить комнаты и за полскудо.

Хозяин хлопнул в ладоши, и отовсюду сбежались одетые в красное слуги, чтобы позаботиться о багаже постояльцев.

На верхнем этаже находились четыре большие комнаты, из окон которых открывался вид на юг, на Мраморное море, а окна четырех маленьких комнат выходили на Константинополь. Мельцер настоял на том, чтобы им выделили две большие комнаты, что, как выяснилось позже, было ошибкой — целый день там стояла жара. Комнаты были абсолютно пусты, в них не было ничего, кроме кровати, сундука и глиняной кружки. В остальном же, как убедились Мельцер и Эдита, гостиница была обставлена с большой роскошью. Рядом с трактиром, находившимся на первом этаже, был даже фонтан для купания и каменный будуар для того, чтобы справлять нужду.

Этой ночью Эдите не спалось. Мысль о том, чтобы жить в чужом городе, а именно это ей и предстояло, была невыносимой. Зато ее отец, по крайней мере, в том, что касалось дочери, достиг своей цели. Наверняка египтянин уже завтра найдет торговца шелками. И с этой мыслью Мельцер устроился на низенькой кровати поудобнее и уснул, даже не раздеваясь, и спал бы еще долго, если бы его не стали бешено трясти и не разбудили.

— Господин, послушайте, что я вам расскажу! — голос принадлежал Али Камалу.

Мельцер раздосадованно оттолкнул юношу в сторону и хотел было повернуться на другой бок, когда снова услышал голос египтянина:

— Я спрашивал о торговце шелком Геро Мориенусе у всех посыльных Константинополя. Я нашел его. Он живет в другой части города, на Босфоре.

Зеркальщик поднялся и, протирая со сна глаза, сказал:

— Мальчик, ты просто сокровище. Если ты меня к нему еще и отведешь, то в накладе не останешься,

— Я найму повозку, — ответил Али Камал. — Путь неблизкий.

Дом на берегу Мраморного моря скрывался среди темно-зеленых пиний. Подъезд к зданию окаймляли древние статуи из белого мрамора. По бокам обитых железом ворот стояли мощные колонны. В целом же все напоминало крепость, спрятавшуюся в южном парке.

— Что вам угодно, — поинтересовался опрятный мавр, слегка приоткрыв тяжелую дверь.

— Доложи своему господину Мориенусу, что приехал господин Мельцер из далекого Майнца и привез ему свет его очей.

Слуга мельком взглянул на Эдиту, затем открыл двери, пригласил посетителей войти в темную прихожую и велел обождать.

Через высокие закругленные окна с красными и синими витражами на каменный пол падали лучи яркого света. С потолка свисал филигранный светильник из сверкающей меди. Доносился аромат ладана и какие-то незнакомые запахи. Сердце в груди Эдиты сильно билось. У нее было достаточно времени, чтобы представить себе это мгновение, но теперь, когда этот миг настал, девушка испугалась. Мельцер заметил, что дочь волнуется, и ободряюще кивнул.

По лестнице к ним спустилась молодая женщина в длинном желтом платье, подошла к чужеземцам и, вежливо улыбнувшись, спросила:

— Вы из Германии, как я слышала, и хотите поговорить с господином Мориенусом?

— Да, — ответил зеркальщик. — Меня зовут Михель Мельцер, я зеркальных дел мастер, а это — моя дочь Эдита, которая произвела на вашего господина огромное впечатление.

Молодая женщина склонила голову набок и улыбнулась, словно желая сказать: это я понять могу. Но затем ее приветливое лицо ожесточилось, и она произнесла:

— Не называйте Мориенуса моим господином. Я не служанка ему, я его жена!

Мельцер подумал, что ослышался, поэтому недоверчиво переспросил:

— Как вы сказали? Кто?

— Его жена, вот именно, уже целых семь месяцев.

Эдита поглядела в лицо своему отцу Правильно ли она рас-слыогала слова этой женщины?

— Я не понимаю, — озадаченно пробормотал зеркальщик. Молодая женщина рассмеялась:

— Великие боги Востока! Да что тут понимать? Я — супруга Мориенуса!

— Но, но… — простонал Мельцер. — Ведь Мориенус собирался…

— Да?

— Ах, ничего, — в отчаянии проговорил Мельцер. Казалось, эта ситуация смутила зеркальщика больше, чем его дочь.

— Мориенус вернется завтра, — продолжала женщина. — Он наверняка будет рад видеть вас. Где ему вас найти?

— В «Того Nero», — с отсутствующим видом пробормотал зеркальщик. Он хотел сказать, что уже не хочет видеть Мориенуса, но от разочарования не смог произнести больше ни слова. Он взял Эдиту за руку, повернулся и вышел из дома не попрощавшись.

Когда они с Эдитой оказались на улице, у Мельцера было такое чувство, будто он очнулся от дурного сна, но оказался в такой ситуации, которая неумолимо толкает его в пропасть. В то же время проснулась его совесть, и зеркальщик спрашивал себя, не является ли все происходящее Божьей карой за то жульничество, на которое он пускался, продавая зеркала. Наверняка дело тут не обошлось без черта. И как бороться с этой нечистой силой? Зеркальщика охватила черная меланхолия.

Если я, оглянувшись назад, задумаюсь, чему научил меня тот душный апрельский день, то, пожалуй, отвечу: никогда не сдаваться. Потому что какой бы мрачной и беспросветной ни казалась жизнь, именно такие события и учат человека быть сильным и перерастать самого себя. Ведь чем ниже опускаешься, тем богаче становится жизнь. Знал бы я тогда, в апреле, какие неожиданности готовит мне судьба, у меня, вероятно, не хватило бы мужества жить дальше. Вдали от родного города, на пороге бедности — тогда не было никого, кто был бы готов помочь мне и моей безгласной дочери Эдите. Да, внезапно я потерял почву под ногами.

Сегодня я стыжусь тех мрачных мыслей, потому что они не являлись настоящим отражением моего характера. Я всего лишь сравнивал свою судьбу с судьбами других. А в часы горя самая страшная ошибка — надеяться на то, что кто-то тебе поможет. Ведь на свете есть только один человек, способный вытащить тебя из пропасти, и этот человек — ты сам. Позже — слава Богу, что не слишком поздно, — мне стало ясно, что всегда есть три способа наладить свою жизнь: попрошайничать, воровать или трудиться.

Сегодня я могу признаться: тогда, на обратном пути в нашу гостиницу, я собирался вместе со своей несчастной дочерью броситься вниз с самой высокой башни города. Маленький шажок, для которого необходимо немного мужества — и все будет кончено. Да, вот до чего я дошел. Но тут случилось нечто совершенно неожиданное и тем не менее очень важное для меня и для всей моей жизни.

Когда я с Эдитой шел по безымянным улицам, где торговцы тканями продавали свой товар, сзади к нам приблизилась маленькая девочка. Ей было около четырех лет, она ходила босиком, на лоб свисали лохматые черные волосы. На поношенном платье было полно пятен… Но, несмотря на бедность, малышка радостно засмеялась и нерешительно взяла меня за руку. Еще немного, и я оттолкнул бы ее, обозвав злыми словами, прогнал, как всех этих нищих детей, от которых приходится отбиваться чужеземцу в Константинополе. Но я заглянул в черные, как смоль, смеющиеся глаза девочки, лепетавшей что-то невнятное.

И хотя я продолжал идти, малышка не отпускала мою руку. Да, она прошла с нами часть пути, пока я не задумался о том, сумеет ли она сама найти дорогу домой. Эдиту эта встреча тронула не меньше, чем меня, и она велела мне положить малышке монетку в ладонь, тогда она сама отстанет. Я полез в кошель, но прежде чем я успел достать монету, девочка повернулась и убежала в том направлении, откуда мы пришли.

И сегодня, сорок лет спустя, у меня перед глазами стоит улыбка той девочки, словно мы встретились только вчера. И, как и тогда, воспоминание об этой встрече наполняет меня необъяснимым чувством счастья. Я воспринял это как указующий перст судьбы, желавшей напомнить, что несчастье, равно как и счастье, зависит только от нас самих.

Конечно, понять это непросто, и поначалу мне трудно было сдержать свое отчаяние и ярость. Нечто, скрытое в глубине моего сердца, заставляло меня испытывать острую, словно укол кинжала, боль. Это было сожаление о том, что я не могу предложить Эдите то благосостояние, на которое я надеялся. И поскольку Мориенус кроме всего прочего задел мою гордость, мне нелегко было обуздать свои чувства. Да, и мне не стыдно признаться в том, что в тот вечер я плакал, тогда как Эдита не придала происшествию большого значения. По крайней мере, так мне тогда казалось.

Вопреки своим привычкам, в тот вечер Михель Мельцер приналег на вино. Отчаянно жестикулируя, Эдита дала понять своему отцу: ей ни капли не жаль, что все так получилось, — и рано ушла к себе.

В общем зале гостиницы, переполненной приезжими со всего света, можно было услышать множество языков, как во время строительства Вавилонской башни. Путешественники с Востока, из Африки и Европы — в основном греки и итальянцы, которых в Константинополе было особенно много, встречались здесь, чтобы поболтать в непринужденной обстановке или скрепить печатями свои договоры. Все сидели за узкими длинными столами и радовались тому, что сумели найти, где присесть.

Мельцер пил крепкое красное самосское вино, созданное для того, чтобы заставить человека, который хочет забыться, изменить свое мнение и увидеть жизнь в новом свете. Прошло совсем немного времени, когда кто-то подошел сзади, похлопал зеркальщика по плечу, и знакомый голос произнес:

— Эй, мастер Мельцер, вы здесь?

Зеркальщик обернулся и увидел ухмыляющегося Мейтенса, медика с корабля. Мельцер предложил ему присесть.

— Вас я ожидал увидеть здесь в последнюю очередь, — с улыбкой сказал Мейтенс. — Я думал, вы остановитесь у будущего зятя.

Мельцер махнул рукой, и медик тут же догадался, что что-то случилось.

— Что произошло? — спросил он. — Где вы оставили свою дочь?

— Она у себя в комнате, — ответил зеркальщик, указав пальцем в потолок. — Вероятно, уже все глаза себе выплакала.

И сделал огромный глоток.

— Что случилось? — продолжал расспрашивать Мейтенс.

И хотя Мельцер твердо намеревался никому не рассказывать о происшедшем, его словно прорвало, и он поведал медику о том, что случилось утром, что жених его дочери семь месяцев назад женился на другой.

Едва зеркальщик окончил свой рассказ, как в зал вошел высокий господин в ярких дорогих одеждах. Мельцер тут же узнал его: это был Геро Мориенус. Вино и неожиданная исповедь только подогрели злость на Мориенуса. Зеркальщик вскочил, подошел к Мориенусу, схватил его за плащ, тряхнул и закричал прямо в лицо:

— И вы еще осмеливаетесь появляться здесь, вы… злодей! Геро Мориенус был выше и сильнее своего противника, и, в первую очередь, трезвее. Он усадил Мельцера на стул и сел напротив.

— Вы пьяны, мастер Мельцер, — вежливо, но непреклонно сказал купец.

Мельцер взвился:

— Разве это удивительно, когда отец узнает, что будущий супруг его дочери только что женился на другой? Но, вероятно, господин просто забыл о своем обещании!

— Ни в коем случае! — возмущенно ответил Мориенус. — Наше соглашение остается в силе!

Зеркальщик рассмеялся.

— И как вы собираетесь это сделать? Бросите ту, другую?

— Видите ли, — с нажимом сказал Мориенус, — здесь не Майнц. Вы в Константинополе, в столице Востока, в двадцати — тридцати днях пути от родины. Здесь все другое: жизнь, религия и даже время. Состоятельный мужчина может жить, если ему позволяют средства, с несколькими женами; все они равны, и никто не считает это неприличным.

— Хорошенькие обычаи у вас здесь! — возмущенно закричал Мельцер и, обращаясь к Мейтенсу, молча наблюдавшему за ссорой, спросил:

— Вы знали об этом обычае? Тот смущенно пожал плечами.

— Я никогда этим не интересовался. Но если византиец так говорит…

Мельцер перебил его:

— Как бы там ни было, во время нашего сговора речь о многоженстве не шла!

— Нет, — подтвердил Мориенус, — потому что здесь это само собой разумеется и упоминать об этом не нужно.

— Но я ни за что не пообещал бы вам свою дочь, если бы знал об этом распутстве!

Тут Мориенус ударил кулаком по столу.

— Заканчивайте эту глупую болтовню! — Его глаза сверкали от ярости. — Я не собираюсь защищать наши обычаи перед каким-то ремесленником из Майнца. Где прячется ваша дочь? Мое требование остается в силе. Я заплатил за нее сотню гульденов выкупа, и вы дали согласие.

— Вы обманули меня и мое дитя. Я никогда не отдам вам Эдиту в жены!

Мориенус вскочил.

— В таком случае, сто гульденов на стол — выкуп, который я вам заплатил. Немедленно!

— Этого я не могу сделать… не сразу, — с трудом ворочая языком, ответил зеркальщик. — Но вы получите свой выкуп назад, как только это будет возможно.

— Выкуп или ваша дочь! — настаивал Мориенус.

Мельцер почувствовал, что попал в ловушку. Он хотел избавиться от византийца, спасти свою дочь из этой ужасной ситуации. Но у него не набралось бы и сотни гульденов. Деньги, которые он получил от Генсфлейша за продажу того, что осталось от дома, за вычетом переезда и питания, были нужны ему, чтобы начать все сначала. И теперь, в полупьяном состоянии, Мельцер почувствовал себя обреченным и в отчаянии закрыл лицо руками, словно пытаясь спрятаться от всего мира.

Словно во сне он услышал звук, похожий на тот, когда отсчитывают монеты и кладут их на стол. А когда зеркальщик поднял голову, то увидел, что в центре стола лежат десять монет по десять гульденов, а Мейтенс, обращаясь к Мориенусу, говорит:

— Вот, возьмите, что вам причитается, и убирайтесь! Казалось, неожиданный поворот событий озадачил Морие-нуса не меньше, чем Мельцера. Зеркальщик хотел отклонить предложение медика, но прежде чем он успел вымолвить хоть слово, Мориенус взял деньги, опустил их в карман, повернулся и стал пробираться к выходу через переполненный зал.

— Не нужно было этого делать, — сказал зеркальщик, глядя в пустоту и уронив голову на руки.

Мейтенс пожал плечами, словно хотел сказать: ну, что сделано, то сделано. И добавил:

— Такая прекрасная девушка не должна достаться этому распутнику. Никогда!

Несмотря на то что ситуация изменилась в мгновение ока, на душе у Мельцера было скверно. Он очень хорошо помнил предложение, с которым медик обращался к Эдите во время плавания. Поэтому зеркальщик сказал:

— Я верну вам деньги, как только смогу, со всеми процентами! Мейтенс отмахнулся:

— Ну хорошо. И не думайте, что я ставлю какие-то условия. Пусть девочка сама решает, кому отдать предпочтение.

Мельцер был удивлен. Такого ответа он не ожидал. Неужели же есть еще на этом свете добрые люди?

Но как бы там ни было, он выпил слишком много, чтобы рассуждать о вопросах морали. Рука его скользнула в карман, чтобы вытащить пару медных монет и оплатить выпивку, но вместо этого зеркальщик нащупал кое-что другое: глиняную игральную кость, которую он подобрал на складе. Мельцер вынул ее и бросил на стол, словно играя. Затем ее бросил медик, и так продолжалось некоторое время, пока кость не ударилась об угол стола и не разбилась.

Это обстоятельство не заслуживало бы упоминания, если бы не послужило причиной того, что жизнь Михеля Мельцера изменилась в один миг. Если большинство посетителей не обратили внимания на то, что он разбил игральную кость, то четыре пары глаз внезапно устремились на зеркальщика и стали следить за каждым его движением.

— Вы — хороший человек, — пробормотал Мельцер, обращаясь к Мейтенсу, и, просто чтобы сказать еще что-нибудь, добавил:

— Господь вознаградит вас!

Медик, словно защищаясь, поднял руки:

— Оставьте Господа вместе с его наградой в покое. Он редко расплачивается сторицей.

Зеркальщик расхохотался, поднял бокал и выпил за здоровье медика.

Атмосфера в «Того Nero» постепенно накалялась. Повсюду слышались песни на разных языках, греки пытались перекричать итальянцев, русские и киргизы, обнявшись, тоже горланили свои песни, а двое арабов надрывали глотки, словно петухи при виде кастрюли. Разговаривать становилось трудно.

Наконец к Мельцеру подошел хозяин и, отчаянно жестикулируя, попытался объяснить, что у входа в гостиницу его ждет какой-то человек.

— Меня? — удивился зеркальщик.

— Да, вас! — ответил хозяин.

Мельцер тяжело поднялся и направился к двери. В темноте, окружившей его, когда он вышел из ярко освещенного зала в темный переулок, Мельцер увидел четырех мужчин, мрачно глядевших на него. Они схватили зеркальщика и потащили, а когда Мельцер попытался защититься, его ударили по лицу так сильно, что у него потемнело в глазах.

Придя в себя, он обнаружил, что находится в повозке, запряженной лошадьми, и повозка эта несется по неровной мостовой так быстро, словно за ней гонятся черти. Зеркальщик лежал на деревянной скамье, и, насколько он мог разглядеть в темноте, напротив него сидели двое мужчин. Они издавали какие-то странные звуки на своем языке, которого Мельцеру никогда раньше не приходилось слышать.

Первой его мыслью было: бежать! Ты должен попытаться спрыгнуть с повозки! Но потом это показалось ему слишком опасным, и он решил и дальше делать вид, что все еще без сознания. Зеркальщику было страшно. Судя по звукам, повозка неслась под гору, по узким переулкам. От стен домов эхом отражался цокот копыт. Наконец повозка остановилась и снаружи открыли двери. Мельцер все еще лежал с закрытыми глазами, не решаясь вздохнуть. Что все это значит?

Мужчины, сидевшие с ним в повозке, грубо схватили его за руки и за ноги, заволокли по лестнице в комнату, казавшуюся пустой, и положили на пол. Мельцер по-прежнему не открывал глаза, пока ему в лицо не плеснули воды. Отплевываясь, зеркальщик открыл глаза и увидел лица склонившихся над ним четырех китайцев.

В руке одного из них, выглядевшего особенно воинственно, поскольку его череп был гладко выбрит (осталась только одна черная коса) блеснул острый нож. Этот нож китаец приставил к горлу Мельцера, в то время как остальные держали зеркальщика за руки и за ноги.

— Что я вам сделал?! — закричал смертельно напуганный Михель Мельцер. — Что вам от меня нужно?

Китаец с ножом ответил нараспев на каком-то знакомом языке, и Мельцеру понадобилось время, чтобы сообразить, что говорили на греческом. Из-за того что зеркальщик был напуган, ему удалось разобрать только два слова: «багаж» и «украл».

— Я не крал у вас ничего! С чего вы взяли? — закричал Мельцер на том же языке, а китаец тем временем еще крепче прижал нож к его горлу.

«Боже мой, — пронеслось в голове у Мельцера, — это конец!» Он уже часто думал о том, каково это — умереть. Он представлял себе большую, ярко освещенную сцену, на которой медленно опускается занавес и гаснет свет. Теперь, столкнувшись с неотвратимым, зеркальщик понял, что то видение было слишком романтичным: смерть намного страшнее.

— Где багаж? — прорычал человек с ножом, и Мельцер почувствовал, что клинок глубже вошел в его плоть. Словно во сне в руке одного из китайцев Мельцер увидел глиняную игральную кость. Китаец держал ее в пальцах прямо у него перед глазами, и зеркальщик понял, почему он оказался в этой ситуации.

— Вы думаете, что я обокрал вас, потому что у меня была точно такая же игральная кость? Позвольте, я объясню, как она попала ко мне. Я нашел ее в складском помещении на востоке города, где мне пришлось выкупать мой багаж, который похитили у меня в гавани. Я — обычный ремесленник. Это правда, жизнью клянусь.

Остальные китайцы поглядели на человека с ножом. Было очевидно, что он был единственным, кто понимал язык, на котором говорил Мельцер. Китаец что-то сказал им, затем снова повернулся к зеркальщику и закричал:

— Ты лгать, европеец!

— Нет! — возмущенно ответил Мельцер. — Владелец склада водится с бандами воров, которые совершают для него кражи; есть и агенты, которые предлагают тем, кого обокрали, помощь в поиске багажа — естественно, за деньги. Мне самому пришлось заплатить два с половиной гульдена, чтобы получить обратно свои вещи.

Китайцы переглянулись, но понять их взгляды Мельцер не мог. Наконец один из них сказал:

— Отведи нас к складу. Если ты соврать нам, тогда… — И он провел рукой по горлу.

Это требование вызвало у Мельцера новый приступ страха. Как объяснить этим людям, что он не знает, где находится склад? Потом ему пришла в голову спасительная мысль, и он сказал:

— Склад спрятан в городе. Я никогда не сумею отыскать его. Есть только один человек, который сможет отвести вас туда, египтянин по имени Али Камал. У него на лбу шрам, и найти его можно в гавани, где стоят на якоре суда.

Вероятно, объяснения Мельцера прозвучали правдоподобно, по крайней мере, китайцы отстали от него.

Теперь у зеркальщика появилась возможность осмотреться в мрачном помещении. Он сел и прислонился к стене. С высокого потолка свисал стеклянный шар, внутри которого сверкал желтоватый свет. Стены были до половины выложены синим и красным кафелем, напоминавшим узор из карт бубновой масти. Три окна, находившиеся на противоположной стене, были узкими и высокими, с закругленными краями. Под ними стояла низенькая деревянная лавочка и два маленьких круглых столика. Справа был высокий коричневый шкаф с резными дверцами, слева дверь.

Открыв рот, Мельцер прислушивался в сумерках. Он пытался уловить хоть какой-то звук, который дал бы ему представление о том, где он находится, или о том, что собираются предпринять китайцы. Но как Мельцер ни старался, услышать ничего не смог.

Как отреагирует его дочь, когда обнаружит утром, что он исчез? Мейтенс наверняка поможет ей; Мельцер и мысли не допускал, что медик затевает что-то недоброе или состоит в сговоре с китайцами. Зеркальщик даже не знал, заметил ли Мейтенс, что его увели китайцы.

Одна мысль сменяла другую. Наконец, когда за высокими окнами забрезжил рассвет, Михель Мельцер провалился в глубокий сон.

Его разбудило громкое пение птиц, проникавшее в комнату через окна. Дом тоже просыпался. Откуда-то доносились голоса, слишком слабые и искаженные, чтобы можно было что-то понять, звон посуды. Мельцер попытался оценить свое положение. Смертельный страх, душивший его ночью, сменился надеждой, что все окажется недоразумением. Поэтому он даже отказался от мысли о побеге, хотя, насколько он мог видеть, никто его не охранял.

Через среднее окно, из которого открывался вид на цветущий парк, зеркальщик вскоре увидел, как лысый китаец покинул дом в сопровождении своих спутников, как все они сели в повозку, очевидно, в ту же самую, в которой его привезли сюда.

— Господин чужеземец!

Услышав за своей спиной высокий голос, Мельцер перепугался до смерти. Обернувшись, он увидел китаянку в длинной ярко-синей одежде. Черные волосы женщины были уложены в высокую прическу. В руке китаянка держала чайник и миску, полную выпечки странной формы.

— Утренняя еда для господина чужеземца! — поклонившись, сказала женщина, ставя завтрак на один из столиков.

Зеркальщик тоже поклонился. Но прежде чем китаянка исчезла, Мельцер успел спросить:

— Скажите, где я, собственно говоря, нахожусь? Молодая женщина смущенно уставилась в пол, словно чужеземец сказал что-то неприличное, но все же ответила:

— Це-Хи не разрешено говорить с чужеземным господином, — и приложила при этом палец к губам.

— Значит, тебя зовут Це-Хи, — приветливо сказал зеркальщик. Китаянка кивнула, не глядя на него.

— Ну, хорошо, — сказал Мельцер, — я понимаю, тебе нельзя говорить со мной. Я просто хотел узнать, не в тюрьме ли я нахожусь…

— В тюрьме? — возмутилась китаянка. — Чужеземный господин, это — миссия его величества императора Чен Цу!

— Императора Чен Цу? — удивленно переспросил Мельцер. Це-Хи кивнула.

— Но почему со мной обращаются как с пленником?

— Чужеземный господин, — шепотом предупредила его китаянка, — не говорите так громко. Каждое слово, сказанное вами, будет услышано. У стен есть уши.

И, улыбнувшись, она исчезла, словно призрак.

Сообщение о том, что у стен есть уши, заинтересовало Мельцера, и он, скорее для того чтобы скоротать время, стал изучать кафель, которым были выложены стены. При этом его пальцы нащупали небольшую выпуклость, которая при беглом взгляде на кафель оставалась незамеченной: на двух синих плитках были ручки, и их можно было вынуть из стены. В отверстии были спрятаны похожие на орган слуха трубки, ведущие в другие комнаты. Прислонив ухо к отверстию, можно было услышать все, что говорилось в доме.

Сначала Мельцер ничего не мог разобрать. Оба человека, чьи голоса он слышал, говорили на языке, который, очевидно, был родным для одного из них — он говорил торопливо, а его собеседник певуче, как китаец. Затем Мельцер услышал пару слов, значение которых он уже знал: «багаж» и «склад», и понял, что говорили на греческом.

Таким образом зеркальщик стал свидетелем разговора, который наверняка не был предназначен для его ушей, поскольку речь шла о вечном блаженстве и пути, ведущем к нему. Насколько Мельцер мог уследить за разговором, речь шла о поставке десяти тысяч индульгенций, написанных на латыни, которые требовал один, очевидно, итальянец по имени Альберто или Альбертус, у другого, китайца по имени Лин Тао. Европеец в качестве папского легата заплатил тысячу гульденов, что для Господа и всех святых — ничтожная мелочь. На это мастер Лин Тао ответил, что изготовить десять тысяч индульгенций — совсем не мелочь, и вообще это возможно исключительно при помощи одного тайного инструмента, известного только китайцам. Но мошенники, спекулянты и шарлатаны, обретающиеся в гавани, лишили их этого чудесного инструмента, а без него это невозможно.

Хотя Мельцер понял почти все из того, что услышал, связать все воедино он не смог. Но если Папа Евгений велел китайцам делать индульгенции при помощи их странного инструмента, то все это не может быть делом рук дьявола. И пока зеркальщик ломал голову, пытаясь понять, что скрывается за этой странной сделкой, ему вспомнилась глиняная игральная кость, из-за которой он сюда и попал. На одной из граней была большая буква «А», которая, если наполнить ее краской или сажей, сможет оставлять отпечаток и повторять его сколько угодно раз. Если рядом положить несколько разных кубиков, то может получиться слово, несколько слов сложатся в строку, строки — в страницу. Предположим, все кубики имеют равную величину. Неужели в этом и заключается тайна, о которой говорил китаец?

Нет, сказал себе Мельцер, за этим, должно быть, кроется что-то еще. Если речь действительно идет о каком-то техническом приспособлении, созданном китайцами, то не может быть, чтобы все было настолько просто; в противном случае, ученые христианского мира сделали бы это открытие уже сотни лет назад.

Вскоре разговор между папским легатом и китайцем окончился примирением и уверениями последнего, что в течение недели проблема будет решена.

Из своего окна Мельцер видел, как худощавый легат, одетый в зеленый бархат, покинул миссию и тут же к дому подъехала повозка с тремя китайцами. Все они выглядели взволнованными и под радостные крики внесли из повозки в дом три больших деревянных ящика.

Прошло немного времени, и в комнату к Мельцеру вошел лысый китаец с черной косой. Но сейчас его лицо было приветливым, не то что прошлой ночью. Китаец даже сложил на груди руки, поклонился и певуче сказал:

— Я — мастер Лин Тао, я прошу у вас прощения. Мы обошлись с вами несправедливо.

— Вы…

— Лин Тао, — подчеркнуто вежливо повторил китаец и продолжил: — Вы, хоть я на это и не рассчитывал, прошлой ночью сказали правду. Мы нашли наш багаж — там, где вы и говорили.

— Это меня радует, — облегченно вздохнув, сказал зеркальщик. — В таком случае могу ли я надеяться, что вы отпустите меня домой? Кстати, меня зовут Михель Мельцер, я зеркальщик из Майнца.

Лин Тао быстро закивал:

— Мы рады, что нашли багаж. Его содержимое много значит для нас. Как мы можем загладить свою вину?

И тут зеркальщик сказал то, что вызвало удивление у него самого и чем он гордился на протяжении еще многих лет. Мельцер сказал:

— Позвольте мне узнать вашу тайну, и я забуду все, что со мной произошло.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — произнес китаец, и его лицо снова помрачнело, как прошлой ночью. — О какой тайне вы говорите?

— О том открытии, прибыль от которого вы хотите получить, продав Папе изготовленные индульгенции, мастер Лин Тао.

Лин Тао подошел к Мельцеру на шаг, но потом остановился как вкопанный. Он уставился на зеркальщика, словно только что подтвердил свое предположение о том, что гостю все известно.

А Мельцер с улыбкой указал на узорчатую стену и добавил:

— У стен, мастер Лин Тао, есть уши. Кроме того, у меня было достаточно времени, чтобы задуматься над тем, почему невзрачная глиняная игральная кость имеет для вас такое значение. Эти размышления и ваш разговор с папским легатом натолкнули меня на мысль, что речь идет ни о чем ином, как об искусственном письме.

— Вы умный человек, мастер Мельцер из Майнца!

— Умный? Как бы я хотел быть умным, настолько умным, чтобы самому додуматься до искусственного письма.

— А если мы скажем «нет»?

— Что вы имеете в виду?

— Если мы не позволим вам узнать нашу тайну об игральных костях с буквами?

Мельцер пожал плечами.

— В таком случае мы вместе осушим по чаше вина и забудем о том, что случилось прошлой ночью.

Китаец смущенно улыбнулся. Ему казалось, что за благородством Мельцера что-то кроется.

— А ведь я мог бы быть вам полезен, — продолжал Михель. — Видите ли, я хоть и простой зеркальщик, но умею обращаться со свинцом, оловом и сурьмой так же хорошо, как медик с клистиром. Если делать ваши буковки не из глины, а из свинца и олова, то они будут намного прочнее. А что касается вашей сделки с Папой, то не стоит продавать тайну первому встречному.

Китаец удивленно смотрел на Мельцера.

— Скажите, чужеземец, — сказал наконец Лин Тао, — вам знаком латинский шрифт?

— Это такой же шрифт, как и в нашем языке, — не без гордости в голосе ответил зеркальщик. — Если речь идет о том, чтобы списать латинский текст, то для меня это не составит труда. Я учился латыни и греческому у великого магистра Беллафинтуса. В моем родном городе Майнце сыновья ремесленников могут читать сочинения древних поэтов, в то время как в других городах даже священники затрудняются прочесть «Credo» на языке Пап.

— А вы можете?

— Что?

— «Credo».

— Ну конечно, а еще «Ave» и «Pater noster». Хотите послушать?

— Нет, я все равно не пойму, и я вам верю. Так знайте же, что нам срочно необходим человек, который знает латынь и, кроме того, умеет молчать.

— В таком случае, лучше меня вам никого не найти!

Мастер Лин Тао что-то сказал на своем языке, и хотя Мельцер не мог понять странных звуков, значение их от него не укрылось:

— Вы — умный человек, зеркальщик из Майнца, вы хитры, изворотливы… мне не хватает слов. Я едва не сказал, что вы — китаец.

Зеркальщик громко расхохотался, и в его смехе было облегчение. Облегчение от того, что кошмар прошлой ночи уже позади.

— Единственное, чем вы отличаетесь от китайцев, — добавил Лин Тао, — это ваш смех. Китайцы не смеются, китайцы улыбаются.

— Как жаль. Знали бы вы, что теряете! Китаец покачал головой и ответил:

— Зато нам также не дано плакать. Китаец не плачет, он огорчается. Вы понимаете?

Мельцер нахмурился.

— Европейцу трудно понять, как это — не уметь смеяться и не уметь плакать. Словно не уметь любить и не уметь ненавидеть!

— О нет, — возразил Лин Тао. — Китайцы умеют любить и ненавидеть, но это не отражается на лице, а скрыто глубоко в сердце. Именно поэтому нам чуждо обращение с зеркалами. Зеркало показывает только маску.

— Я, — ответил Мельцер, — мог бы многое сказать по этому поводу, но уверен, что мои слова не найдут отклика в вашей душе.

Китаец прошелся по комнате взад-вперед, но на его лице не отразилось ни малейшего следа волнения. Наконец он сказал:

— Вы правы. Возможно, мы должны делать общее дело. Нам обоим нужно над этим поразмыслить!

В сопровождении еще одного китайца, сильного мужчины, назвавшегося Синь-Шин, зеркальщик вернулся в «Тоrо Nero» на той же самой повозке, на которой его увезли вчера вечером. Эдита очень волновалась, особенно после того как хозяин гостиницы сказал, что сам послал ее отца туда, где его ждали несколько китайцев.

Хотя в Константинополе было много жителей из разных стран, китайцы занимали в нем особое положение. К ним относились с недоверием, потому что они всех сторонились (китайцы жили в отдельном квартале), но прежде всего потому, что у них были традиции и ритуалы, которых никто не мог понять. Ходили слухи, что они даже год считают по своему собственному календарю и называют его по повторяющемуся циклу в честь таких низких и грязных животных, как змея, свинья или крыса. Что уж говорить об их странной религии!

Когда Мельцер рассказал дочери о том, что случилось прошлой ночью, Эдита только покачала головой. Она не поверила отцу. Девушка все еще находилась под впечатлением от встречи с женой Мориенуса.

Зеркальщик знал свою дочь, знал, что творится у нее в душе. Наконец он подошел к Эдите и тихо сказал:

— Вчера приходил Мориенус.

Девушка закрыла лицо руками, и Мельцер почувствовал, как ей больно.

— Не бойся, — сказал он, успокаивая дочь, — все уладилось.

Чего он хотел? — вопросительно взглянула на отца Эдита.

— Чего хотел Мориенус? Можешь себе представить, он потребовал выкуп обратно.

Эдита печально кивнула. И что?

— Он его получил. Нет, не от меня. Его выплатил медик, Крестьен Мейтенс. Это произошло помимо моей воли.

Эдита отпрянула, словно от пощечины. На мгновение девушка застыла, затем повернулась и бросилась прочь из комнаты. Она побежала вниз по лестнице так быстро, словно за ней гнались черти.

— Но это ничего не значит, поверь мне! — крикнул зеркальщик ей вдогонку.

Но Эдита не слышала.

Глава III Дело рук дьявола

Эдита сидела на старой полуразвалившейся кирпичной стене, выходившей на гавань, предоставленная сама себе и своим мыслям. Здесь, где за ней никто не наблюдал, девушка дала волю слезам, слезам отчаяния, поскольку боялась, что теперь толстый медик предъявит на нее свои права.

На улице, которая, причудливо извиваясь, бежала к гавани, царила суматоха: носильщики с тачками с высокими колесами, возницы на повозках, запряженных мулами, и путешественники — все спешили к кораблям. От мола поднимался резкий запах гниющей рыбы и фукуса. К нему примешивались едкие испарения трактиров, ютившихся в гавани и встречавшихся на каждом шагу, вонь рыбьего жира и прогорклого масла.

Эдита сидела, уставившись прямо перед собой, и вдруг почувствовала у себя на плече чью-то руку. Это была рука вездесущего Али Камала.

Египтянин улыбнулся девушке и спросил:

— Почему ты плачешь, дочь зеркальщика? — И когда Эдита не ответила, продолжил: — Позволь мне угадать. Тоскуешь по дому? Да, наверняка тоскуешь!

Девушка покачала головой и вытерла рукавом слезы с лица. Потом поглядела на Али Камала и приложила обе руки к сердцу.

— А, я понимаю, — ответил египтянин. — Любовная тоска. Это не лучше, чем тоска по родине.

С огромным трудом и с помощью вопросов со стороны египтянина Эдите наконец удалось объяснить юноше ситуацию.

— И ты не любишь мужчину, которому обещал тебя твой отец.

Эдита покачала головой, подтверждая догадку.

— Что же ты собираешься делать?

Девушка бросила на Али Камала пристальный взгляд, словно умоляя о помощи.

— И как мне теперь поступить? — растерянно спросил юноша. — Я отведу тебя обратно в гостиницу, к отцу.

Это предложение Эдита с негодованием отвергла, отчаянно замахав руками.

— Ну, здесь ты в любом случае не можешь оставаться, когда стемнеет, — уверенно сказал египтянин. — Лучше всего мне отвести тебя к моей маме. У меня есть четыре сестры. Самая старшая одного возраста с тобой. У нас небогатый дом, но там ты будешь в безопасности. Пойдем!

Эдита была в таком отчаянии, что последовала бы за Али Камалом куда угодно.

Переулок, который вел от площади перед гаванью к Большой стене, был не знаком девушке. Неподалеку от башни с воротами улица раздваивалась. Дорога уводила на запад, на улицу, где вперемежку стояли одноэтажные и многоэтажные дома, напоминавшие зубчатые стены крепости.

Дом, в котором жил Али Камал, был двухэтажным, но юноша вместе со своей семьей жил ни на первом, ни на втором этаже; лестница, к которой он направился, вела в подвал. В лицо ударил душный горячий воздух. Еще немного, и Эдита упала бы в обморок или от отвращения повернула бы назад. Но, вспомнив о своем безвыходном положении, она последовала за египтянином вниз по лестнице.

Там оказалось мрачное помещение с длинным коридором, от которого в обе стороны шли комнаты. По размеру помещение было больше, чем дом. Очевидно, весь Константинополь изрыт такими разветвленными лабиринтами, и, вероятно, никто не знал, для каких целей это было сделано.

Али Камал жил вместе со своей мамой и четырьмя сестрами в трех прилегавших друг к другу комнатах, свет в которые попадал через отверстие в потолке. Мать Али, Pea, была одета в черное, но ни в коем случае не бедно. В двух словах, которых Эдита не поняла, Али Камал объяснил матери, кого он привел и почему Эдита убежала от отца. Сначала Pea слушала сына с очевидным недоверием, но когда Али сказал ей о том, что Эдита нема, женщина подошла к ней и крепко обняла, словно девушка была ей родной дочерью.

Следующие несколько дней Эдита не выходила из своего укрытия. Она все больше и больше доверяла Pea. Несмотря на то что они не могли разговаривать, женщины очень хорошо понимали друг друга. Дочери Pea, самой младшей из которых было девять лет, каждое утро в девять часов отправлялись на работу в мастерскую, где ткали ковры. Али Камал тоже уходил всегда в одно и то же время. Он давно уже признался Эдите, что, как и предполагал Мельцер, состоял на службе на складе, на который работала банда воров.

Однажды вечером Али Камал пришел домой очень взволнованный. В гавани все только и говорили о том, что турецкий султан Мурат планирует очередное нападение на город. Ходили слухи, что шпионы императора видели движение войск к западу от городских стен, а по Дарданеллам приближался флот из тридцати кораблей без флагов.

Константинополь был последним христианским бастионом на востоке, золотым островом в империи безбожников, и слабый император Иоанн Палеолог давно подозревал, что дни его империи сочтены. В отчаянии он просил помощи у Папы Римского, предал собственную веру и перешел в католицизм; да, он согласился даже на объединение византийской и римской Церкви в надежде, что Папа пришлет ему на помощь свои войска. Но тот предпочел остаться в стороне.

На улицах византийцы рассказывали ужасные истории о жестокости турок. Мол, они грабили и разоряли, насиловали женщин и убивали детей. Места на кораблях, отплывавших в Венецию и Геную, стали цениться на вес золота. Дома и роскошные виллы продавались за символическую плату, а цены на хлеб и мясо выросли до небывалых высот.

Pea, мать Али, была вне себя, когда сын рассказал ей о приближении турок. Хотя семья была мусульманской веры, в глазах турок они все равно были безбожниками и предателями. Али Камал пытался успокоить мать. Он говорил, что сделал все возможное, принял все необходимые меры, чтобы она вместе с сестрами уехала на венецианском паруснике. А что касается Эдиты, то ей лучше вернуться к отцу.

Никогда! — заявила девушка. Скорее она наложит на себя руки.

Али Камал промолчал, поскольку не сомневался в твердости намерений Эдиты. Но тайком от нее он придумал план.

После трех дней бесплодных поисков Михель так и не смог найти Эдиту, хоть прочесал город от Золотого Рога до Мраморного моря и от ипподрома на востоке до Большой стены на западе. Даже Али Камал, которого зеркальщик встретил в гавани, утверждал, что не видел девушку. Мельцер, совершенно расстроенный, ругая себя и весь свет, вернулся в гостиницу и поднялся в свою комнату.

Хозяин, опасавшийся за здоровье своего платежеспособного клиента, вежливо постучал в двери и поинтересовался, не желает ли тот послушать концерт двух виртуозов, брата и сестры. Оба венецианцы, поют просто великолепно. Мельцер отмахнулся. Одна мысль о музыке и обществе казалась ему отвратительной.

Но ведь они оба, настаивал хозяин, чудесно играют на лютне.

Лютня! Если играть на ней с чувством, подумал Мельцер, это будет самое лучшее для моего теперешнего настроения. И, изменив свое решение, зеркальщик последовал за хозяином в переполненный общий зал. Хозяин ловко извлек откуда-то кресло и поставил его так, чтобы лицо Мельцера оказалось на одном уровне с лицом женщины, игравшей на лютне, и на расстоянии вытянутой руки от нее.

В бледном лице женщины было что-то от маски, и это придавало ей нездешнюю привлекательность, которой всегда славились венецианки. Шелковистые черные волосы были разделены на пробор и выгодно оттеняли набеленное лицо. И пока женщина пела о любви и тоске, ее грудь вздымалась и опускалась, словно морская волна. При этом венецианка так проникновенно смотрела на Мельцера, что зеркальщик не решался вздохнуть. Никогда прежде ему не доводилось видеть такой красивой женщины.

Подавленность и горе, терзавшие его все время со дня прибытия в Константинополь, куда-то исчезли. При виде восхитительной венецианки Мельцер поймал себя на мыслях, которых у него не было уже долгие годы, и им целиком и полностью завладело желание обнять красавицу и покрыть поцелуями ее алые губы.

Мельцер слушал песни и пожирал женщину глазами. Ему показалось, что у него дрожат колени; его тело, да и весь зал словно закачались. По рядам слушателей пробежало волнение. Подозрительную тишину разорвал звук взрыва. Стены дрогнули, с потолка посыпалась пыль. Инструмент лютнистки упал на пол, и прежде чем Мельцер успел опомниться, венецианка бросилась к нему и спрятала лицо у него на коленях.

Сначала Мельцер подумал, что все это ему снится, настолько нереальной и гротескной показалась ему ситуация, и какое-то мгновение он наслаждался неожиданным ощущением. И только когда дверь распахнулась и чей-то взволнованный голос закричал: «Огонь! Турки идут!» — Михель осознал всю серьезность положения, схватил венецианку за плечо и вытолкал ее на улицу.

Пушечное ядро попало в дом напротив и подожгло его. Пламя вырывалось из окон, окрашивая улицу в розоватый свет. Из дома выбежала женщина, она тащила за собой двоих детей и отчаянно звала третьего. Соседи тушили очаг пожара, пытаясь остановить распространение огня. Не хватало воды.

Со всех сторон на улицу хлынули зеваки, чтобы поглядеть на горящий дом. Все сжимали кулаки и кричали:

— Проклятые турки!

— Безбожники!

— Господь их накажет! Мельцер по-прежнему обнимал лютнистку, которая, словно завороженная, глядела на огонь.

— Они всех нас убьют! — пробормотала она, не отводя взгляда от пожарища.

Хотя зеркальщик услышал ее голос, слов он не понял. Поэтому его ответ прозвучал несколько странно, учитывая ситуацию:

— Я хотел бы еще раз услышать, как вы поете под аккомпанемент лютни, прекрасная венецианка. — Говоря это, он чувствовал себя словно на палубе качающегося корабля.

Сильным движением лютнистка вырвалась из объятий Мельцера.

Тот испуганно отпрянул.

— Почему вы смотрели на меня, словно я какое-то чудо света?

— Простите, если мой взгляд обидел вас, — ответил Мельцер, — но мои глаза никогда еще не видели столь прелестную женщину. Наверняка такие комплименты для вас не внове.

— Какой женщине неприятно слышать комплименты, чужеземец?

— Не называйте меня чужеземцем, прекрасная венецианка, я Михель Мельцер, зеркальщик из Майнца. А как вас зовут?

Но прежде чем лютнистка успела ответить, в разговор вмешался ее брат.

— Убирайся домой! — грубо закричал он. — Не болтай с незнакомыми мужчинами! — И он схватил сестру за руку и утащил прочь.

Уходя, венецианка обернулась и крикнула Мельцеру:

— Меня зовут Симонетта! — И красавица исчезла. Мельцер глядел ей вслед с таким видом, словно она была неземным существом.

Тем временем пламя с горящего дома угрожало перекинуться на первый этаж гостиницы. И пока помощники пытались остановить огонь и не дать ему перекинуться на другие здания, из окрестных пивнушек и ближайших переулков сбегалось все больше зевак, чтобы поглазеть на горящее здание. По улице неслась дикая орущая толпа. К зевакам присоединялись призрачные фигуры, которых в Константинополе было больше, чем в любом другом городе. Пользуясь ситуацией, они занимались своим ремеслом: при помощи острых ножей на удивление хладнокровно воры резали богатые платья, чтобы добраться до содержимого карманов и кошелей. Красотки и банщицы протискивались к одиноко стоящим мужчинам, щеголяя зашнурованными корсажами. А агенты различных партий, которые заправляли жизнью на Золотом Роге: императорской, венецианской, генуэзской — и ходили слухи, что в стенах города у турок уже есть шпионы, — следили за этой суматохой с нескрываемым восхищением.

Мельцер был убежден, что среди этих людей он непременно найдет свою дочь Эдиту, поэтому он протискивался сквозь толпу, обращая внимание на юных девушек. Но все его старания были напрасны.

С громким треском, выбросив вверх струю огня, подобную извержению вулкана, рухнула крыша, и теперь было вполне вероятно, что огонь все же перекинется на соседние дома. И пока зеваки хлопали в ладоши и громко кричали, чтобы грандиозный фейерверк наконец закончился, произошло нечто неожиданное — по крайней мере неожиданное для Мельцера. Орущая же толпа, казалось, только этого и ждала.

Закругленное арочное окно, закрытое ставнями до самой земли — которые, как подозревал Мельцер, никогда не открывались, — распахнулось, словно внутри дома что-то взорвалось, и на головы людям вместе с горячим ветром полетели листки бумаги, похожие на осеннюю листву. Мужчины и женщины засмеялись и стали прыгать, чтобы поймать их.

Таким образом зеркальщику тоже достался один листок, исписанный, насколько он мог судить, каллиграфическим почерком. Но листок так сильно обуглился, что прочесть его было практически невозможно. Мельцер удивился еще больше, когда из ворот дома высыпали пятеро китайцев. Они стали вытаскивать таинственные колеса, деревянные ящики, сундуки и стопки пергамента и уносить в безопасное место. И хотя для европейцев все китайцы выглядят одинаково, Мельцер был уверен, что двое из них были причастны к его похищению.

Несмотря на то что спасение имущества вызвало большой интерес, никто из зевак и пальцем не пошевелил. Все как зачарованные наблюдали за беготней китайцев, которые сваливали в кучу все, что было в доме напротив.

Большинство людей уже забыли о том, что весь этот ночной спектакль — результат нападения турок, когда небо разорвала молния и неподалеку упало второе пушечное ядро. Последовал еще один взрыв, следом за ним — еще. Тут зазвонили колокола на всех церквях. Небо окрасилось кроваво-красным. Только теперь зеваки осознали всю серьезность положения.

Люди, словно ополоумев, бросились бежать по улицам. Кривая улочка, ведущая к гавани Элеутериос, оказалась запружена повозками. Извозчики били без разбору людей и животных в упряжи. На всех языках кричали:

— Турки идут! Спасайся кто может!

Когда улица перед горящим домом постепенно опустела, верхний этаж рухнул и тяжелые перекрытия поглотил огонь. Через час от таинственного дома остались лишь чадящие руины.

Теперь возгласы ужаса: «Пожар!» доносились отовсюду, и зеркальщик предпочел вернуться в свою комнату в гостинице. Тут ему навстречу — может, случайно, а может, нет — попался толстый медик. Крестьен Мейтенс был крайне взволнован и белым платком вытирал пот с покрасневшего лица.

— Нужно бежать отсюда! — Он покашливал и страшно ругался при этом, словно пытаясь прогнать едкий дым. — Вы не пойдете?

Мельцер отмахнулся.

— Я покину Константинополь только тогда, когда найду свою дочь.

— Да бросьте! — неожиданно возразил Мейтенс. — Кто знает, здесь ли еще ваша дочь. А если вы тут сгорите или если вас убьют турки, вы ничем не поможете своему ребенку.

В глубине души Мельцер был согласен с медиком, но не изменил своего намерения не покидать город и сказал:

— Я знаю, я у вас в неоплатном долгу, но сейчас вернуть свой долг я не могу. Напишите долговое обязательство, и я подпишу его.

Мейтенс покачал головой.

— Об этом не может быть и речи. Мне доставило удовольствие сделать это, исключительно чтобы вызволить красивую девушку из сложной ситуации. — С этими словами он хлопнул ладонью по своему камзолу, который зазвенел, словно мешок, полный золота, и, смеясь, добавил: — Золото, слышите, зеркальщик, сотня дукатов из чистого золота!

Хотя его никто не спрашивал, Крестьен Мейтенс рассказал, что он продал лейб-медику несчастного императора Иоганна Палеолога, худого словно щепка и постоянно мучимого приступами беспамятства и зуда в мозгу, три бутылочки тайной микстуры, благодаря которой он, Крестьен Мейтенс, знаменит во всей Европе. И, видите ли, раствор, который, кроме всего прочего, содержит утреннюю мочу жеребой кобылы — остальные ингредиенты он не будет называть по ряду причин — помог повелителю уже на другой день. К вящей радости придворного медика и всего двора, император после нескольких недель душевной слабости во всеуслышание поинтересовался, где живет его заклятый враг, султан Мурат — в Индии или же в Китае. Эту любознательность приписали исключительно чудесной микстуре, а такие вещи, ухмыльнулся Мейтенс, приносят деньги. Сказав это, он снова заставил свой камзол зазвенеть и воскликнул:

— Спрашиваю последний раз, Мельцер! Вы идете или нет?

— Я остаюсь, — сказал зеркальщик.

Тесно прижавшись друг к другу, Эдита и сестры Али провели ночь у мерцающей свечи, в то время как Pea укладывала в тюк все самое необходимое. О сне нечего было и думать, ведь над высокими стенами свистели пушечные ядра турок. Али Камал, который был в семье вместо отца, рассказал, что у турок самые большие пушки в мире, достаточно точные, чтобы попасть в любую цель на земле, и такие мощные, что могут опрокинуть пирамиды. И что им ни в коем случае нельзя выходить из дому, пока он не вернется.

Али Камалу нужно было обеспечить места на судне для своей матери, четырех сестер и Эдиты, неважно куда, главное, подальше от этого города. То, что Константинополь рано или поздно окажется в руках турок, не сомневался никто. О времени, когда это должно случиться, спорили уже несколько лет, но сейчас каждый выстрел мог означать конец.

Юный египтянин скопил значительное состояние, которое теперь очень пригодилось в торгах с различными судовладельцами. И все же прямой путь — просто отправиться в гавань Элеутериос, сесть там на корабль и уплыть на юг — казался ему слишком опасным. Наводя справки, Али Камал узнал о человеке по имени Панайотис, который уже два года жил вне стен города и был в хороших отношениях с осаждающими город турками, поскольку выдал им подробности византийской защиты. Панайотис отрицал, что зарабатывает себе на жизнь, переправляя суда, — а насколько было известно, жил он неплохо. При этом, казалось, для него не составляло труда проникать через толстые стены и запертые ворота; Панайотис возникал то по одну сторону большой городской стены, то по другую, хотя ворота не открывались уже многие годы. Благодаря этому о нем шла слава, что он якобы заключил сделку с дьяволом.

Для пособника дьявола Панайотис был слишком совестлив, к тому же таким слухам Али Камал не верил. И поскольку он знал людей — в первую очередь тех, кому не стоило доверять, — египтянин заплатил греку два гульдена вперед за обещание отвезти его мать, четырех сестер и Эдиту на корабле, плывущем в Венецию, который стоял на якоре за гаванью.

Местом встречи для беглецов была кузница неподалеку от церкви Святой Екатерины. Храм вплотную прилегал к Большой стене. Али вручил своей матери, Pea, достаточно денег, чтобы она смогла встать на ноги в Венеции. Он сам, сказал Али, поедет следом, как только позволят дела.

Прощание не обошлось без слез, и когда тяжелые железные ворота за ними захлопнулись, Эдита вздрогнула так, словно ее ударили плетью. Pea жестом попыталась успокоить ее. Панайотис был мужчиной средних лет, с гордой осанкой, но такими резкими манерами, что его никак нельзя было назвать представительным. От его движений веяло холодом. Его угловатый подбородок и опущенные вниз уголки рта выдавали в нем решительного человека. Резким голосом Панайотис велел неукоснительно следовать его указаниям.

За выступом стены, в кузне, в полу был сделан люк. Оттуда в непроглядную темень вела лестница. Девятилетняя девочка расплакалась, ей было страшно. Pea обняла дочку, пытаясь успокоить. У Эдиты тоже было тревожно на душе.

Панайотис раздал фонари и первым стал спускаться по лестнице. Выбитая в скале лестница, по которой можно было идти, только согнувшись в три погибели, вела круто вниз, прямо к пещере. Воздух в пещеру попадал через узкое отверстие. Из отверстия доносился далекий грохот канонады турецких пушек. Тут дорога разветвлялась, и Панайотис выбрал путь налево.

У Эдиты было такое впечатление, будто они идут под землей вдоль Большой стены. Догадка оказалась верной — после того как они с трудом поднялись по каменной лестнице вверх, беглецы вылезли через маленький, едва различимый лаз в стене. Они были за стенами Константинополя.

Их проводник, за все время пути не произнесший ни единого слова, потушил фонари, затем свистнул с помощью пальцев, и тут же откуда-то раздался ответ. В слабом свете луны к ним приблизилась повозка, запряженная мулами.

— Садитесь! — велел грек.

Pea, дети и Эдита вскарабкались на повозку, и едва они устроились на скамьях, как Панайотис, не сказав ни слова, исчез в том же самом лазе, откуда они только что вышли.

Pea взяла Эдиту за руку, словно желая сказать: все будет хорошо. Она полностью доверяла своему сыну Али.

Сначала повозка неслась в стороне от укрепленной дороги, не издавая громких звуков, по сухим лугам, меж суковатых деревьев, затем слегка в гору Наконец беглецы свернули на полевую дорогу, которая в конце концов привела к морю. Перегруженная повозка опасно кренилась, потому что кучер, чтобы избежать лишнего шума, не использовал тормозной башмак. Они съехали в долину и остановились на ровном участке, откуда открывался вид на море. Там, в полумиле от повозки, в темноте притаился парусник.

Небо над городом сияло темно-красным и фиолетовым цветом, время от времени сверкали молнии, сопровождавшиеся ударами грома. Лодка переправляла беглецов к стоящему на якоре кораблю. Парусник, старая когга, был сильно погружен в воду. Насколько Эдита могла видеть в темноте, на борту теснились добрых две сотни человек.

Едва лодка подплыла к судну, навстречу прибывшим протянулось множество рук. Эдита ухватилась за толстую мужскую руку и подняла взгляд. Девушка застыла от ужаса. Она хотела закричать, но не смогла вымолвить ни слова. Мужчина, тянувший ее на борт, был медиком по имени Крестьен Мейтенс.

После трехдневного обстрела нападение турок, как и двадцать семь предыдущих, окончилось ничем, хотя разрушения от снарядов и ущерб от пожаров были теперь серьезнее, чем когда-либо прежде. Обессиленный император сказал, что окончание атаки — это победа его войск и результат выдающихся стратегических способностей африканского генерала конной армии Хамида Хармуди. Как и после всех прошлых нападений турок, Иоанн Палеолог объявил генеральную амнистию всем заключенным. К счастью, император не знал: героические усилия его войск заключались в том, что они вылили семь ведер смолы с северной стены, а подвиги генерала — в спасении шестидесяти лошадей из конюшен. Ни то ни другое не послужило обороне Византии: солдаты избавились от смолы, думая, что это испортившийся мед, а лошадям пришлось сменить конюшню, потому что несколько дней назад в распоряжение города поступили шестьдесят молочных коров с острова Эвбеи.

Война, которая уже вошла у византийцев в привычку и скрашивала серые будни (главное, чтобы в тебя самого не попало турецкое ядро), до смерти перепугала Михеля Мельцера. Зеркальщик боялся не столько за собственную жизнь, сколько за жизнь Эдиты. Неизвестность и тревога о судьбе дочери оставили свой след на его внешности, и даже глаза Мельцера, которые обычно хитро поблескивали, теперь казались такими грустными, что он сам испугался, поглядев в зеркало, которое привез с собой.

К счастью, Мельцер захватил одно из тех выпуклых зеркал, что делали людей, смотревшихся в них, упитанными и здоровыми, как после семи урожайных лет — иллюзия, конечно, но в тяжелые времена человек живет иллюзиями. Поэтому зеркальщик некоторое время разглядывал себя в зеркале, затем выключил свет и уснул.

Этой ночью, пятой с начала атаки турок, Мельцер наконец уснул крепко. Сон, который приснился ему, был не из тех, что вызывает обильную потливость, а напротив, вернул зеркальщику хорошее настроение и подарил новую надежду. Мельцеру снилось, что Иоанн Палеолог, император Константинополя, о котором говорили, что он не находит себе места, тревожась о судьбе города, приказал убрать из дворца все зеркала, поскольку не мог выносить собственного вида. Якобы император худ как щепка и носит на себе три слоя одежды, чтобы быть заметнее. И этот человек призвал (так снилось Мельцеру) зеркальщика к себе во дворец и попросил поглядеться в выпуклое зеркало.

На следующее утро Мельцер проснулся в приподнятом настроении и первым делом бросил долгий и пристальный взгляд в свое выпуклое зеркало. Затем он надел самую лучшую одежду и вместе с этим зеркалом отправился во дворец.

Дворец был расположен на высоком плато вдалеке от густонаселенных кварталов города, где торговая жизнь била ключом. Разрозненные здания, из которых словно бы случайно получился императорский дворец, отличались от дворцов богачей, в основном определявших вид города. Отличие заключалось в том, что на зданиях императорского дворца вместо обычных крыш были купола и из-за этого они походили на грибное семейство. Дворец поражал сказочной роскошью, и ни папский дворец в Риме, ни Дворец дожей в Венеции не могли сравниться с этим чудом архитектуры.

Восточно-римские императоры, прихотливые, изысканные вкусы которых не имели ничего общего с мещански ограниченными предпочтениями немецких архитекторов (те все здания, будь то дворец, кафедральный собор или курятник, строили по одной и той же схеме) с большим удовольствием перенимали характерные черты других стран, изменяя их. Так, деревянные половицы украшали не пол, а потолок. Ковры тоже не лежали на полу, а как правило висели на стенах. Колонны, которые в других странах служили для того, чтобы поддерживать здания, здесь могли закончиться на середине и вообще не имели никакой очевидной цели, а мраморные лестницы, которые на западе обычно делали широкими и пологими, на востоке чаще всего были узкими и крутыми.

Все жители Византии обладали правом каждое утро посещать своего императора, если они говорили по-гречески, обладали манерами византийца, исповедовали православие и способны были изложить свое дело за то время, пока опустошается стакан. Хотя Михель Мельцер не соответствовал ни одному из этих требований и дворецкий, который отвечал за протокол, отнесся к нему с недоверием, зеркальщик не отступал. Когда Мельцер прямо заявил, что хочет предложить императору чудодейственное зеркало, ответом был хохот и насмешки; ему пояснили, что император Иоанн Палеолог шарахается от всякого зеркала как черт от ладана.

«Это мне известно, — ответил Мельцер, — но зеркало, которое есть у меня для императора, не обычное, а волшебное и сделано для того, чтобы вернуть человеку радость жизни». После этих слов дворецкий и настойчивый посетитель пустились в такой жаркий спор, что их слова были слышны в комнате, где император, сидя на мраморном троне и грея ноги о старую полосатую кошку, принимал просителей.

Иоанн Палеолог поинтересовался о причине шума и получил ответ, что латинянин или франк — Бог его знает, откуда он взялся — хочет при помощи зеркала вернуть императора к жизни. Иоанн был туговат на ухо и не расслышал, при помощи чего должно произойти чудесное исцеление, но любое средство, творящее чудеса, вызывало у него интерес, поэтому он велел привести чужеземца.

Человеку из Майнца никогда прежде не доводилось встречаться с императорами, тем более с восточными, которые к тому же боятся зеркал. Поэтому, приближаясь к мраморному трону, Мельцер держал заветную вещь двумя руками за спиной, одновременно делая несколько неуклюжие поклоны.

Дворецкий Алексиос взял на себя роль посредника между посетителем и императором.

Зеркальщик пояснил, что он приехал из Майнца, где уже достиг значительных успехов при помощи своих чудодейственных зеркал.

Зеркала? — переспросил император. Действительно ли он сказал «зеркала», и разве не известно ему, что… Известно-известно, перебил Мельцер императора, прежде чем тот успел пуститься в бесконечные рассуждения, — каждый верующий византиец, который к тому же обладает хорошими манерами, знает о предпочтениях его величества, но он хочет предложить императору не обычное зеркало, которое отражает презренную действительность. Его шедевр шлифовального искусства обладает чудодейственными свойствами: исцеляет больных, а тем, на чьем лице только что была написана хворь и страдания, придает здоровый вид, словно у греческого кулачного бойца. И с этими словами Мельцер протянул императору выпуклое зеркало.

Иоанн Палеолог с отвращением отвернулся. Он, словно тщеславная женщина, не решающаяся посмотреть правде в глаза, искоса поглядел в зеркало. Но постепенно, очень медленно, сияющая поверхность магическим образом стала притягивать его, и император устремил взгляд в зеркало, показавшее ему полное здоровое лицо. Иоанн ощупал свои впалые щеки пальцами, словно не веря тому, что видит, а потом испустил радостный крик. Последний раз подобный звук здесь слышали семнадцать лет назад, когда перебежчики-турки возвестили о смерти султана Мурата — что впоследствии оказалось ложью.

Михель Мельцер увидел восторг императора, который, счастливо улыбаясь, стоял на худых длинных ногах, похожий на аиста. Зеркальщик сделал единственно верный в данной ситуации ход: он подарил чудесное зеркало Иоанну Палеологу. Тот щедро вознаградил зеркальщика и пригласил его на следующий день к себе во дворец. Император поставил только одно условие: отныне Мельцер не имел права делать подобные зеркала ни для кого, даже для самого себя.

Так у зеркальщика внезапно появилась возможность оплатить долг медику Мейтенсу, но того, равно как и Эдиты, и след простыл.

Едва не рыдая от такого стечения обстоятельств, зеркальщик вернулся в «Toro Nero». Бросившись на кровать, он дал волю слезам.

И до смерти испугался, когда, открыв глаза, увидел склоненное над ним лицо китайца по имени Лин Тао.

— Я не хотел напугать вас! — Посланник улыбнулся и продолжил на своем певучем наречии: — Не хотите ли немного послушать меня, мастер Мельцер из Майнца?

Мельцер расстроенно ответил:

— Что же мне еще остается? Но что вам нужно?

Лин Тао придвинул стул, расправил свое сверкающее одеяние и начал обстоятельно рассказывать:

— Знаете ли, мастер Мельцер из Майнца, судьба порой изменчива — так говорят, кажется, у вас на Западе. То она благосклонна к вам, то на вас обрушиваются житейские неприятности. В таком случае необходима помощь человека, способного действовать.

Зеркальщик поднялся. Его удивило то, как бегло Лин Тао говорил по-гречески, хотя во время их первой встречи он с трудом подбирал слова. Вероятно, тогда китаец притворялся. Что же он задумал?

Мастер Лин Тао предвосхитил его вопрос, продолжив:

— Видите ли, дом напротив, в который попало ядро турецкой пушки, был необычным домом, хотя там и жили люди…

— Рассказывали разное, — вставил Мельцер, — о чудесах, магии, колдовстве, и многие считают, что вражеское попадание — это Божья кара. Сам я никогда в это не верил. И только когда я своими глазами увидел, что именно спасали от пожара, мне стало ясно: за закрытыми ставнями проводили эксперименты с искусственным шрифтом. Я прав?

Китаец развел руками, словно хотел сказать: да вы уже и сами все знаете! И наконец ответил:

— Что мне еще сказать вам, мастер Мельцер? Вы слишком хитры, поэтому долгое вступление ни к чему. Перейду сразу к делу: во время пожара была полностью уничтожена вся мастерская; но гораздо больше, чем утрата мастерской, нас печалит то, что уничтожены глиняные кубики. Они лопнули в огне и превратились в пыль.

— Вы имеете в виду те кубики, у которых на одной из граней буквы?

Китаец кивнул, и Мельцер начал понимать, почему Лин Тао разыскал его.

— Вы помните наш разговор в миссии? — спросил мастер Лин Тао с подчеркнутой любезностью.

— Я никогда его не забуду! — взволнованно воскликнул зеркальщик. — Разве я не говорил тогда, что кубики из свинца и олова будут прочнее, чем из глины? Разве не говорил?

— Конечно, говорили, мастер Мельцер. Но ведь свинец и олово тоже погибли бы в пламени пожара. Что волнует меня и моих друзей, так это вопрос: как нам раздобыть новые буквы? Потребовалось три года, чтобы наши резчики по камню изготовили все двадцать шесть букв вашего алфавита, вырезали их, отлили форму и изготовили достаточное количество глиняных кубиков. И еще год на то, чтобы откорректировать текст — этим занимался странствующий итальянский монах. Его помощь потребовалась потому, что большинство букв напоминали скорее китайское письмо, чем латинское. Поверьте мне, китайцам так же трудно воспринимать ваши знаки письма, как и вам — китайские.

Мельцер встал с постели, сложил руки за спиной и стал ходить взад-вперед по комнате.

— Если я вас правильно понимаю, мастер Лин Тао, вы предлагаете мне сделать для вас новые буквы. Но это — предположим, что я соглашусь, — длительная работа, для выполнения которой понадобится, конечно, не три и не четыре года, но все же полгодика точно.

Тут китайский посол полез в левый карман своей одежды, вынул кошель и высыпал его содержимое на разбросанную постель. Добрая сотня золотых дукатов лежала на постели и поблескивала.

Мельцер испугался. В первую очередь он испугался потому, что всего лишь несколько часов назад получил почти такую же сумму от императора Иоанна Палеолога. Зеркальщик спрашивал себя, не спит ли он и не снится ли ему это все и почему бывают времена, когда счастье буквально обрушивается на человека.

Певучий голос Лин Тао вернул его к действительности.

— Не полгода, мастер Мельцер. Семь дней, одна неделя. — И прежде чем Михель Мельцер успел возразить, что у Лин Тао, видать, не все в порядке с головой, раз он этого требует, китаец опустил руку в правый карман, вынул оттуда второй кошель и начал выкладывать на стол три-четыре дюжины букв с такой осторожностью, словно это были драгоценные камни. На лице его блуждала счастливая улыбка.

— Уцелел один-единственный комплект букв, — заметил Лин Тао, не глядя на зеркальщика. — Я хранил его в миссии, словно знал о том, что случится.

— Кажется, так и есть, мастер Лин Тао. В любом случае, это меняет дело. Для того чтобы скопировать буквы и отлить их из свинца и олова, не потребуется слишком больших усилий, если предположить, что мы найдем мастерскую с плавильными формами. Но сделать все это за семь дней кажется мне невозможным. К чему такая спешка?

Тут китаец поднялся и подошел к Михелю Мельцеру вплотную, словно собирался доверить ему очень важную тайну.

— Через десять дней из гавани в направлении Венеции уходит корабль. Его груз адресован Папе Римскому. Там будет бумага, только бумага, но цениться она станет на вес золота. Там будет десять тысяч индульгенций, которые заказал Папа. Десять тысяч! Понимаете ли вы, что это значит?

— Могу себе представить, мастер Лин Тао. Если понтифекс потребует пусть даже по десять гульденов за каждую — а для некоторых отпущение грехов стоит гораздо дороже, — Его Святейшество заработает на этом… Боже мой, да такого числа нет!

— Теперь вы понимаете, почему надо спешить?

— О да, — ответил Мельцер, — прежде всего когда думаю об оплате за работу. При цене всего один гульден за индульгенцию для вас это составило бы десять тысяч гульденов…

—.. десятая доля вам, если удастся сделать буквы.

Не веря своим ушам, Мельцер поглядел на китайца, затем поднял обе руки и развел пальцы.

— Тысяча гульденов, мастер Лин Тао?

— Верно! — бесстрастно ответил тот. — Тысяча. А это, — он указал глазами на кучку дукатов, лежавшую на постели, — всего лишь задаток.

Зеркальщик удивленно покачал головой. Цифры всегда смущали его ум, особенно когда речь шла о деньгах. Мельцер считал деньги выдумкой дьявола. Если их нет, человек вынужден добывать их тяжким трудом. Но если они есть, — а зеркальщику довелось пережить обе ситуации, — то нужно заботиться о том, чтобы они не утекли сквозь пальцы, что гораздо труднее, чем достать их.

— Я бы, — задумчиво начал Михель Мельцер, — охотно помог вам, мастер Лин Тао, но ваша затея требует огромных затрат!

— Это не должно волновать вас, — слегка раздраженно ответил китайский посланник. — Скажите, согласны ли вы с обещанной платой и готовы ли вы взяться за выполнение этого поручения?

— Ну конечно же, — воскликнул Мельцер, — если вы создадите все условия! Мне нужна плавильная печь, дерево — ясень или бук — свинец, олово и сурьма, и немало глины высшего сорта. Кроме этого, деревянная рама и пресс, решетка для сушки и сундуки, столько, сколько можете достать. И все это к завтрашнему дню!

— Хорошо, — спокойно ответил Лин Тао. Зеркальщик удивленно поглядел на китайца, словно тот не расслышал его слов.

— Я сказал «к завтрашнему дню», — повторил Мельцер.

— Я так и понял. Спрячьте ваши деньги в безопасное место и следуйте за мной!

Мельцер послушался и направился за своим провожатым. Они дошли до полуразрушенной церкви к северу от Авгус-тиноса, где жили котельщики, стеклодувы и оловянщики. Портал здания был заколочен тяжелыми балками, словно неприступная крепость. Но под козырьком справа была дверь, ведущая внутрь.

Прошло некоторое время, прежде чем глаза Мельцера привыкли к темноте, царившей в церкви. Он замер от удивления: вместо алтаря вздымалась высокая плавильная печь с местом для котла и высоким дымоходом высотой с колонну в соборе. Стволы деревьев и слитки свинца, меди и олова лежали целыми стопками, готовые к использованию. В поперечном нефе стояли две бумажные фабрики. Они были больше, чем те, что Мельцеру когда-либо доводилось видеть, и, кажется, уже сослужили неплохую службу: в боковых продольных нефах лежали высокие стопки неразрезанной бумаги. Добрая дюжина прессов и веретен толщиной с молодое деревцо находились рядом, в главном нефе. А там, где раньше был вход в церковь, стояли столы с деревянными рамами, а также сундуки и ящики — числом около сотни, и двенадцать чанов с глиной.

— Что это все значит, мастер Лин Тао? — беспомощно спросил Мельцер, и его голос эхом отразился от голых стен. — Кажется, вы в сговоре с дьяволом! — Мельцер повернулся. Лин Тао и след простыл.

— Куда вы спрятались, мастер Лин Тао? — крикнул Мельцер, поскольку ситуация показалась ему жутковатой.

Тут голос посланника прозвучал с небольшого возвышения над входом, и зеркальщик, подняв глаза вверх, увидел Лин Тао, перегнувшегося через каменные перила.

— Это, — ответил он, — не дьявольские козни, а лаборатория мастера Лин Тао, и она даст мне больше власти, чем у турок с их пушками и у генуэзцев с их кораблями. Да, даже Папе с его благочестивыми обещаниями придется склониться перед этой властью. И власть эта — искусственное письмо. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Да, то есть нет, — растерянно ответил Мельцер. — Я вижу только материал и инструменты, в таком количестве, какого не видел никогда. Всемогущий Боже, да вам нужна сотня людей, чтобы привести все в движение!

— Сотня? — Лин Тао хотел засмеяться, но сильно закашлялся. — Когда начнется работа, здесь будут трудиться четыре сотни рабочих, по двести в смену, днем и ночью. Люди готовы и ждут, когда вы приступите. Не хватает только букв.

— Теперь я понимаю, — сказал Мельцер.

Лин Тао спустился с возвышения и подошел к зеркальщику:

— Не знаю, понимаете ли вы все до конца, мастер Мельцер, но вы не выйдете из этой лаборатории, пока не отольете нужные буквы. Я совершенно серьезно.

Так зеркальщик из Майнца той же ночью приступил к копированию глиняных букв. Работа потребовала гораздо меньше усилий, чем он ожидал. Для литья Мельцер выбрал тот же сплав, который использовал для своих зеркал: восемьдесят две части свинца, девять частей олова, шесть — сурьмы и три части меди. Но все это оставалось его тайной.

За два дня и две ночи он спал всего три часа. Мельцер отлил столько букв, что их хватало на то, чтобы начать насаживать латинский текст индульгенции в зеркальном отображении на плоскую клетку: около девятисот кубиков-букв, обрамленных в дерево, направленных против плотской страсти и всех иных грехов.

Как только была готова первая пластинка с текстом, Мельцер сделал вторую, третью и четвертую. Затем китайцы, которые владели этим искусством, принялись за печать. Процесс ничем не отличался от того, что Мельцер видел у резчиков по дереву в Майнце, печатавших на мягкой бумаге изображения святых с благочестивыми текстами, которые были вырезаны на дереве и жирно намазаны сажей. Зеркальщик делал все новые и новые буквы, выстраивал их в порядке появления в индульгенции, пока наконец не набралось двенадцать клише.

Лин Тао, казалось, удивился выдержке и ожесточению, с которыми зеркальщик выполнял свою работу. Китаец сказал:

— Мастер Мельцер, может быть, по виду вы и европеец, но внутри у вас — душа китайца.

Мельцер не понял, что имел в виду Лин Тао, и рассмеялся.

— Вы хотите сказать, что моими предками, вероятно, были китайцы?

— Нет, я не это имел в виду. Мне кажется, что ваш характер сродни характеру китайцев. Европейцы преданы Богу, но противостоят судьбе. Китайцы же, напротив, преданы судьбе, но противостоят Богу.

— Этого я не понимаю.

— Ну, я хочу сказать, что мы, китайцы, хоть и подчиняемся течению жизни, но если нужно сделать невозможное, мы не позволим ни одной силе мира помешать нам. Я никогда не думал, что вы способны справиться с поставленной задачей за такое короткое время.

Мельцер пожал плечами, словно хотел сказать: в таком случае вы недооценили меня, мастер Лин Тао.

В тот же миг громкий крик перекрыл глухой шум плавильной печи и поскрипывание печатного пресса, и к Лин Тао приблизился высокий мужчина в длинном черном плаще и с капюшоном на голове, сопровождаемый бурно протестовавшим китайцем. Лин Тао был удивлен внезапным появлением незнакомца, ведь маленькая боковая дверь находилась под тщальным надзором. Лин Тао возмущенно вскричал:

— Как вы сюда попали, чужак, и что вам здесь нужно?!

Незнакомец подобрал полы своего плаща, элегантно приставил левую ногу к правой, поклонился и изящным движением отбросил накидку в сторону, так что стали видны завязанные на коленях панталоны и сверкающий золотым шитьем камзол. При этом непрошеный гость сказал:

— Простите, мастер Лин Тао, что я вошел без вашего позволения, но этот пес в обличье стражника отказался сообщить о моем прибытии! — Человек в плаще вытянул левую руку, указав на своего преследователя. (Нетрудно было понять, что рука эта сделана не из плоти и крови, а из дерева) И добавил:

— Мое имя Энрико Коззани, я посланник республики Генуя.

Лин Тао отпрянул, сбитый с толку манерами незваного гостя. Похоже, присутствие в лаборатории генуэзца было нежелательным, и китаец сердито ответил:

— Не припомню, чтобы я приглашал вас, генуэзец!

— Нет, наверняка не приглашали, мастер Лин Тао.

— Откуда вам известно мое имя?

— Господин, — неохотно ответил Коззани, — я посланник Супербы. Так называют республику Генуя, а «ла суперба» означает «великая», «великолепная», «могущественная». Это значит, что от нас, генуэзцев, не скроется ничего из происходящего в этом мире. Вы меня понимаете? — При этом генуэзец подмигнул мастеру Лин Тао.

— Нет, — ответил китаец. — Боюсь, генуэзец, вам придется выразиться яснее.

Коззани засмеялся и окинул взглядом рабочих, станки, с которых равномерно сходили индульгенции.

— Ну, — произнес он, — от шпионов республики Генуя не укрылось, что в далеком Китае было сделано открытие, призванное изменить мир. Вы научились писать быстрее, чем тысяча монахов, и притом с точностью, доступной только автору труда.

Но казалось, ничто не может вывести Лин Тао из равновесия. Он закатил рукава своего плаща и сказал, хитро поблескивая глазами, как обычно певуче:

— Да, да, европейцы думают, что это они основоположники культуры; но китайская культура не только старше, она также превосходит вашу в изобретательности.

Генуэзский посланник вздохнул.

— Мастер Лин Тао, мне все равно, хитрее ли китайцы, чем европейцы, или европейцы хитрее, чем китайцы. Суперба отправила меня в Константинополь, чтобы я привез вашу тайну в Геную. Видите ли, мы, генуэзцы, богаты и могущественны, наши корабли пересекают все моря мира. Мы предпочитаем торговать, а торговать — значит разговаривать, для размышлений остается мало времени. Вы же, китайцы, — так говорят наши шпионы — бедны, власть ваша ограниченна, но зато у вас есть мудрецы и много времени на то, чтобы думать. Я не стану ходить вокруг да около: разрешите нам воспользоваться вашим открытием, и мы вознаградим вас по-царски. Назовите ваши условия!

Зеркальщик молча наблюдал за переговорами, но теперь он стал бояться, что мастер Лин Тао согласится на предложение генуэзца. В первую очередь Мельцер опасался, что если Лин Тао откроет генуэзцу тайну, он, Михель Мельцер, останется не у дел.

Поэтому Мельцер подошел к генуэзскому посланнику, представился и произнес:

— Многоуважаемый мэтр Коззани, в этом деле, о котором идет речь, мне тоже нужно кое-что сказать, поскольку, даже овладев тайной, вы еще долго не сможете освоить производство букв.

Коззани вопросительно поглядел на китайца. Лин Тао кивнул.

Тогда генуэзский посланник сказал, обращаясь к зеркальщику:

— В таком случае назовите ваши условия.

Нерешительный в подобных делах Мельцер покачал головой:

— На данный момент мы не думаем о том, чтобы продать тайну искусственного письма. Кроме того, уже есть заинтересованное лицо, предложение которого наверняка превосходит возможности даже баснословно богатых генуэзцев.

— Позвольте, я угадаю, — перебил его Коззани. — Папа Римский. Забудьте о нем. С больным слабаком сделок не заключают.

Мельцер рассмеялся, хоть ему и не понравилось высокомерие посланника.

— Генуэзцы не любят Пап, мэтр Коззани?

— Понтифекс заслуживает скорее сочувствия. Он — жертва могущественного дворянства из своего окружения. Когда в Ферраре вспыхнула чума, Папа перенес Церковный Собор во Флоренцию, вместо того чтобы перенести его в Рим, поскольку боялся возвращаться в Ватикан. Но сейчас, говорят, он выразил пожелание снова отправиться в Рим, поскольку казна его опустела.

— Это известно. Но вам не стоит беспокоиться о Папе, мэтр Коззани. Вера — всегда прибыльный товар.

Лин Тао с недоверием следил за разговором Мельцера и опытного генуэзца. Китаец смущенно кружил вокруг них, пока ему, наконец, не пришла в голову спасительная мысль. Он попросил генуэзского посланника прийти завтра, поскольку нужно все обдумать. И таким образом Лин Тао немедленно выпроводил Коззани из лаборатории.

Тем временем печать индульгенций продвинулась так далеко вперед, что мастер Лин Тао уже не сомневался: он сможет предоставить заказ в срок, указанный папским легатом. Добрая половина необходимых экземпляров была уже сложена и упакована. Поэтому Мельцер из предосторожности велел убрать все подозрительные инструменты и приборы, чтобы никто ни о чем не догадался. Зеркальщик отложил часть изготовленных букв на всякий случай; но об этом он не сказал даже китайцу.

Следующий день навсегда останется у меня в памяти, и я замечаю, как дрожат мои руки и губы при воспоминании о том утре.

Лето было жарким, и солнце, так же как и сегодня, заливало потоками света комнату, нашу лабораторию, где пахло жиром, дымом и сажей. К моему удивлению, мастер Лин Тао не поставил меня в известность по поводу того, как он собирается договариваться с генуэзцем. А о том, что он собирается договариваться, можно было заключить из того, что китаец попросил посланника Супербы прийти еще раз.

Но как же я был удивлен, когда на следующий день появился не только посланник Энрико Коззани из Генуи. За ним следовала худощавая фигура в богатой бархатной одежде, которую я уже видел из окна в доме китайца, после того как стал свидетелем разговора. Имя не вспоминалось, но чужестранец представился как Альбертус ди Кремона, легат Его Святейшества Папы.

Мы еще приветствовали друг друга, когда отворилась дверь и вошел третий — не знакомый мне мужчина, внешность которого, однако, отпечаталась в моей памяти так, словно все это было вчера.

Если генуэзского посланника можно было обвинить в определенном тщеславии, то этот человек был самовлюбленностью во плоти: полный Нарцисс на тоненьких ножках, затянутых в тончайшие зеленые шелковые чулки до колен. Панталоны незнакомца начинались там, где заканчивались чулки. Чтобы подчеркнуть свою элегантность, мужчина носил разноцветные туфли — одну красную, другую зеленую — столь узенькие, что ему, вероятно, пришлось немало потрудиться, чтобы влезть в них. С пояса, настолько широкого, что он мог служить знатной даме в качестве корсажа, свисал пушистый хвост ласки, такой же точно, как и тот, что носил Беллафинтус, магистр с Большой горы в Майнце. Верхнее платье с пышными рукавами из мягкой шершавой кожи едва доходило до начала живота. Никогда прежде мне не приходилось видеть столь необычно одетых людей.

Фелипе Лопез Мелендез (так звали незнакомца, умолявшего Лин Тао о встрече) прибыл из Сарагоссы. Он был медиком и придворным астрологом короля Арагонии и, кроме того, его же сватом. Но все это выяснилось позднее. Дон Фелипе подчеркнул, что прибыл по поручению своего короля Альфонса Великодушного, сына Фердинанда, завоевателя Неаполя и вернейшего союзника Византии в борьбе с турками.

Тем утром передо мной стояли три человека, трое мужчин самого разного происхождения; но всех их интересовало одно. Теперь же, спустя много лет, я знаю, что там незримо присутствовал еще и четвертый, тот, в существование которого я до тех пор не верил, — дьявол.

Можете смеяться над моими словами, расценить их как болтовню сумасшедшего старика, но мне все равно. Дайте сначала рассказать о том, что было дальше, и вы согласитесь со мной: с того самого дня к делу приложил руку дьявол. Оглядываясь назад, можно сказать, что дьявол — а он ни в коем случае не глуп — раньше других догадался, какие возможности появляются благодаря этому открытию, и сделал искусственное письмо своей собственностью.

Спросите, если хотите, почему именно это искусство называют черным, и никто вам не ответит. Дело не в черноте сажи, которой печатают, поскольку резчики по дереву, которые используют тот же жир, и уже давно, будут только благодарны, если вы скажете, что они занимаются «черным искусством». Нет, сам дьявол обеспечил такое название, когда тем утром взял тетрадь у нас из рук; да, сам дьявол.

Ведь едва благородные господа очутились в нашей лаборатории — печи и прессы были намеренно выключены — как папский легат начал браниться. Он обвинил мастера Лин Тао в нечестности, поскольку тот посвятил в тайну меня, чужестранца, да еще и немца вдобавок, когда он, Альбертус ди Кремона, ясно выразился, что нужно хранить все в строжайшей тайне.

Мне даже не пришлось защищаться. За это, к моему огромному облегчению, принялся мастер Лин Тао, используя свой острый язык. Он начал бранить худощавого попа за непонимание искусственного письма, которое, доведенное до совершенства, требовало искусности и знаний опытного ремесленника. Если это неверно, ему следовало задействовать всех имеющихся монахов, чтобы обеспечить выполнение его заказа, и тогда Лин Тао посмотрит, в каком случае секретность будет соблюдена лучше.

Когда Альбертус ди Кремона узнал имена двух других посетителей, а также то, что их тоже интересует искусственное письмо, завязалась ожесточенная перепалка, в которой я поначалу не захотел принять участия. С одной стороны, потому, что мое красноречие сильно уступало красноречию остальных, с другой — мне не хотелось произносить те же непотребные слова, которыми обменивались благородные господа.

Громче всех кричал дон Фелипе Мелендез, находившийся слева от меня, без обиняков заявивший, что у него и у его короля достаточно власти и средств, чтобы купить любое искусство в мире, а если понадобится, то и взять силой. Прямо напротив меня и рядом с Мелендезом отчаянно жестикулировал Его Преосвященство папский легат, словно пытался изгнать беса из своих противников. Справа от меня мэтр Коззани, посланник республики Генуя, сыпал грязными словами в адрес Мелендеза и с угрозой напоминал о том, что войны начинались и по более ничтожному поводу. Стоявший справа от него, напротив меня, мастер Лин Тао, казалось, был спокойствием во плоти; да, взволнованность чужестранцев его даже забавляла. Так мы и стояли в кругу друг напротив друга, и я описал все это так подробно затем, чтобы вы сами могли представить себе то, что потом произошло.

Когда мастер Лин Тао взял слово и призвал всех к благоразумию, я услышал — и мне кажется, от других этот странный звук тоже не укрылся — звонкий удар, точнее говоря, он был похож на сильное шипение. Я непроизвольно уставился на Альбертуса ди Кремону, стоявшего прямо напротив меня, спиной к возвышению. Тот поднял глаза к небу, словно покровитель мостов и водных путей, медленно открыл рот, и оттуда вырвалась светлая струя крови. Худая фигура папского легата закачалась, и поскольку он собирался упасть вперед, я сделал шаг навстречу, чтобы поймать его. Я схватил его спереди за плечи, когда стоявший рядом с ним Мелендез вскрикнул: из спины Его Преосвященства торчал нож.

Я озадаченно опустил безжизненное тело на пол и, сделав это, увидел, как на возвышении мелькнула какая-то тень. Лин Тао, Мелендез и Коззани тоже глядели в том же направлении, откуда прилетел нож, и только потом мы снова посмотрели на лежавшего перед нами легата.

На пыльном каменном полу образовалась лужа крови, принявшая форму омеги, словно дьявол нарисовал ее очертания своим пальцем.

Вы мне не верите? Ведь каждый из нас встречался с дьяволом, и чаще всего тот был под маской, под которой его ни за что не узнаешь.

Пока каждый из нас смотрел на остальных, словно мог прочесть в их глазах, кто виновник убийства (признаюсь, мое первое подозрение пало на Мелендеза), мастер Лин Тао нагнулся, чтобы вынуть нож из спины мертвого папского легата. Это было довольно трудно, и по этому можно было судить о силе, с которой был брошен нож, попавший в ди Кремону. Лин Тао уперся коленями в спину убитого и потянул нож двумя руками, пока оружие, наконец, не поддалось.

Для арагонца Мелендеза и для Коззани, посланника республики Генуя, это, очевидно, оказалось слишком. Оба парламентера, которые только что враждебно глядели друг на друга, словно гладиаторы перед схваткой, как по команде развернулись и бросились к выходу, находившемуся в противоположной стороне.

Еще тогда я удивился спокойствию, с которым мастер Лин Тао отнесся к ситуации. Подозревать в убийстве его самого казалось абсурдным. Кто же будет убивать курицу, несущую золотые яйца?

Лин Тао не стал смотреть, как обстоят дела на возвышении, и я сам поднялся по узкой каменной лестнице. Конечно же, мне было страшно, конечно же, я думал о том, что я буду делать, если встречусь с преступником, но, честно говоря, у меня было подозрение, которое оправдалось: убийца давно ушел. Он спустился вниз по веревке через единственное окно на возвышении — узкое отверстие с двумя витыми колоннами посредине.

Убийство папского легата Альбертуса ди Кремоны вызвало больше замешательства, чем любое другое убийство на протяжении последних десяти лет. И это при том, что в Константинополе убийства случались так часто, как ни в одном другом городе. Причина всеобщего замешательства крылась не в самом преступлении, и не в том, что убийцы и след простыл, и не в том, что жертвой стало высокопоставленное церковное лицо. Нет, все дело было в том, что это убийство случилось именно в Константинополе.

Папа Евгений как раз согласился объединить римскую Церковь с греко-православной; кроме того, он обещал восточно-римскому императору Иоанну Палеологу помощь в войне против турок. Как одно, так и другое вызвало на западе ожесточенное сопротивление. И теперь те из критиков, кто говорил, что византийцам нельзя доверять, нашли подтверждение своим словам.

Но для Папы дело было не только в этом. Евгений, вероятно, опасался, что в процессе происков его легата станет известно о тайном заказе, из-за которого Альбертус ди Кремона поехал в Константинополь. Индульгенции, сделанные при помощи искусственного письма, да к тому же в таких невообразимых количествах? Разве не напрашивается вывод о том, что Папа заключил союз с дьяволом?

Папа срочно назначил своего племянника Чезаре да Мосто новым легатом в Константинополе, с указанием срочно и не привлекая к себе внимания закончить однажды начатое дело — во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

Благословение Папы мало значило для Чезаре да Мосто. Новый легат был невысокого роста, в его внешности больше всего привлекал внимание его злополучный нос, похожий скорее на картошку, чем на орган обоняния. Племянник Папы слыл коварным и опасным человеком. Его боялись из-за длинного языка. Достаточно было того факта, что он дважды в неделю обедал у Папы, и молодого человека тут же стали причислять к высшим слоям римского общества.

Больше всего в этой жизни Чезаре да Мосто любил три вещи: игру, деньги и прекрасный пол. До сих пор хватало и одной из этих составляющих, чтобы совершенно испортить человека, но племянник Папы почитал все три, и это давало основания предполагать, что он подходил для порученного ему дела меньше, чем кто бы то ни был.

И тем не менее в тот же день, когда Папа Евгений доверил ему тайное поручение, Чезаре да Мосто сел со своим сопровождением на корабль, идущий в Константинополь. С юга теплый сирокко принес желтые тучи, повисшие над морем, — дурное предзнаменование.

Глава IV Праздник при дворе императора

В скором времени зеркальщик стал пользоваться уважением жителей Константинополя и скопил немалое состояние. Он поселился в доме в квартале Пера, где находились виллы богатых генуэзцев. На деньги, полученные от императора, и задаток за работу по отливанию букв жить можно было просто превосходно. И только исчезновение Эдиты камнем лежало на сердце, и по ночам, не находя сна, зеркальщик задавал себе один и тот же вопрос: где же она может быть? По-прежнему блуждает по улицам Константинополя? Или давно покоится в безымянной могиле?

Со дня убийства папского легата прошло уже некоторое время, когда однажды ночью Мельцер услышал у себя под дверью чей-то крик. Он узнал этот голос, это была Це-Хи, прислужница Лин Тао. Мельцер зажег свет и пошел открывать.

Це-Хи задыхалась от быстрого бега.

— Господин, — прохрипела она. — Господин, они забрали мастера Лин Тао. Они связали его и забрали с собой. Помогите, господин! Они убьют его!

Зеркальщик втянул китаянку в дом и попытался успокоить, но Це-Хи вырвалась и закричала:

— Они думают, что он сделал это по чьему-то заказу! Они убьют его!

— А вы, Це-Хи, что вы думаете?

— Мастер Лин Тао — не убийца, господин. Мастер Лин Тао бил меня, да, мастер Лин Тао и других бил, да, мастер может бить, кого хочет. Но убивать он не может, господин. Мастер Лин Тао не убивал!

— Нет, — ответил Мельцер, — зачем ему убивать папского легата? Я верю вам, Це-Хи. Только вот что я могу сделать?

Китаянка уставилась в пол.

— Когда они уводили мастера Лин Тао, он крикнул, что я должна известить об этом мастера Мельцера. Вы знаете императора. Помогите мастеру Лин Тао!

Зеркальщик обещал. Он решил воспользоваться благоприятным случаем, поскольку император как раз пригласил его на Праздник Кувшинок. Этот праздник в честь первых цветов — желтых кувшинок — должен был состояться завтра вечером. В прежнее время он был кульминацией лета. Его не праздновали уже много лет, с тех самых пор как император Иоанн впал в дурное настроение и меланхолию. Но теперь, когда император снова ощутил радость жизни, он совершенно неожиданно настоял на проведении торжества.

Хотя раньше приготовления к празднику занимали недели, теперь в распоряжении слуг было всего несколько дней, поэтому и вышло, что праздник в том году получился не такой пышный, как прежние. Зато веселье было гораздо более буйным и необузданным. Казалось, что византийцы хотят за одну ночь наверстать то, что было отнято у них за прошедшие годы.

Кареты, повозки, коляски выстроились в бесконечную очередь перед порталом, и Алексиос, придворный дворецкий, весь в красном, в свете факелов встречал приглашенных гостей. Если о византийцах и в обычное-то время говорили, что они одеваются слишком броско, кричаще, словно петухи или распускающие хвост павлины, то теперь казалось, что они хотят превзойти самих себя.

Тут можно было увидеть и испанские воротники размером с колесо, и деревянные китайские туфли с такими подошвами, что их владельцы словно парили над полом на высоте доброго локтя, и прически, державшиеся на воске и жире, и зашнурованные корсеты, в которых дамы походили на колонны с изображением святой Софии. У некоторых женщин — и, в первую очередь, из высших сословий — груди вываливались из вырезов платьев, словно дамы выставляли их на продажу. Их бюст напоминал коровье вымя на прилавке торговца требухой на рынке в гавани. Эта новая мода пришла из Флоренции, где, как сообщали путешественники, все знатные и богатые синьоры ходили именно так, и никому и в голову ничего дурного не приходило. Многие порядочные женщины преклонного возраста были приверженками нелепого обычая держать в доме белых карликов или же черных исполинов и, словно собакам, надевать им на шею кожаные ошейники.

Зеркальщик наблюдал за всем этим парадом Цирцей со скамьи, стоявшей в оконной нише в зале. Мельцер чувствовал себя неловко, общаясь с такими выдающимися гостями. Еще в Майнце он восхищался членами муниципалитета — единственными горожанами, которым разрешено было носить бархатные камзолы. Гость в простом бархатном камзоле привлечет к себе внимание скромностью своей одежды, подумал Мельцер, втайне надеясь, что ему достанется место в задних рядах, где его простой костюм никто не заметит.

Но долго сидеть в одиночестве Мельцеру не пришлось. От толпы отделился человек, одетый в синий шелк, как нельзя лучше подходивший для того, чтобы сравнить мужчину с распустившим хвост павлином, и подошел к Михелю. Зеркальщик не узнал его сразу в первую очередь из-за его сказочной спутницы. Дама была окутана в облако шитого золотом и украшенного листьями папоротника шелка и привлекала к себе все взгляды.

— Вы здесь? — удивленно сказал одетый в синее. Он говорил по-немецки, и теперь зеркальщик узнал его. Это был Геро Мориенус.

Мельцер оглядел женщину, стоявшую рядом с Мориенусом. Нет, это была не его жена, по крайней мере не та, на которой купец женился несколько месяцев назад. В душе у Мельцера вскипела давняя ярость, и он сдержанно ответил:

— Если бы я мог предположить, что встречусь с вами, я бы не пришел.

— Но, но! — возмутился Мориенус. — Все еще не можете простить ту старую историю?

— Тут и прощать нечего! — прошипел зеркальщик и поднялся, чтобы уйти. — Либо скверный у человека характер, либо нет.

Тут Мориенус, словно не услышав упрека, преградил ему путь и настойчиво поинтересовался:

— Простите, что так прямолинейно говорю с вами, но меня действительно интересует вопрос: где находится ваша немая дочь?

Слова купца поразили Мельцера в самое сердце. Он не хотел отвечать, но крепкий Мориенус стоял прямо перед ним, словно стена, и пристально глядел на него.

Поэтому зеркальщику не оставалось ничего другого, и он ответил, стараясь не глядеть купцу в глаза:

— Она сбежала. Я не знаю, где она прячется, знаю только, что виноваты в этом вы.

— Я? Виноват? — Громкий смех Мориенуса привлек к ним внимание, и Мельцер робко опустился на скамью. — Если бы дело было за мной, я заполучил бы девочку в жены. Это вы, мастер Мельцер, вы отказали мне, хоть я заплатил выкуп еще два года назад.

Гнев Мельцера рос, и его голос становился все громче:

— Я не знал, что вы — приверженец многоженства, словно бык, который ходит за целым стадом коров.

Замечание было справедливым, и Мориенус постарался сдержаться и словно мимоходом сказал:

— Если бы вы меня об этом спросили, то я пояснил бы вам, по вы не спрашивали. К чему взаимные обвинения? Я получил выкуп назад. Мы квиты.

— Квиты?! — воскликнул зеркальщик. — Не смешите меня!

Кажется, исчезновение Эдиты мало беспокоило Мориенуса, потому что он ответил:

— Вы должны быть благодарны мне, мастер Мельцер, ведь, как-никак, ваша поездка в Константинополь принесла вам знакомство с императором. Насколько мне известно, ваше зеркало вернуло его к жизни. Хотелось бы мне, чтобы это я продал ваше зеркало императору Иоанну.

Мельцер предпочел промолчать. Он поглядел мимо Мориенуса и его утонченной спутницы на гостей, которые приветствовали друг друга почтительными поклонами. Казалось, все друг друга знают, и как только появлялось новое лицо, начинались перешептывания и пересуды, начинались сплетни, потому что тот или иной появился с новой дамой. Мориеиус не был исключением. Напротив. Поскольку купец знал, что Мельцер в этом городе чужой, он, не спрашивая зеркальщика, стал называть имена и особенности тех гостей, которые проходили мимо них.

Среди гостей были люди респектабельные, достойные господа с длинной бородой, которых вполне можно было представить на церковной должности и которые вместо этого оказывались торговцами оружием или спекулянтами. И наоборот, посвященные в сан мужи, префекты и прелаты выглядели словно жалкие ничтожества. Не говоря уже о дамах, которые, как выразился Мориенус, не заслуживали этого слова ни в малейшей степени, поскольку были куплены на вечер или же были известными во всем городе конкубинами.

С восторженным взглядом, которому позавидовал бы и сам святой Франциск во время стигматизации, патриарх Никифор Керулариос, мужчина с кустистыми черными бровями и белой окладистой бородой, в которой свободно могла бы свить себе гнездо пара птиц, благословил, невзирая на лица, выставленные напоказ груди благочестивых конкубин. Об эквилибристе-канатоходце из Перуджи говорили, что он способен забраться по канату на любую башню в мире, лишь бы канат был достаточно длинным и прочным. По дороге на Восток канатоходец остановился на четыре недели в Константинополе, чтобы взойти на башню Галатеи. Он появился в облегающем костюме из шелка насыщенного зеленого цвета, окутывавшем его с головы до ног, и нигде не было видно ни шва, ни пуговицы, так что многие высказали предположение, что шелкопряды сшили костюм прямо на его теле. И хотя нигде поблизости не видно было каната, который подошел бы для его целей, канатоходец кокетливо пританцовывал, постоянно ставя одну ногу перед другой.

Богатые судовладельцы, все как один генуэзцы, появились одетые словно князья. Хотя они не отличались хорошими манерами, император не мог позволить себе не пригласить их на Праздник Кувшинок, ведь богатство и власть генуэзцев были безграничными. Итак, они входили друг за другом, под балдахинами с гербами, в сопровождении слуг в ливреях цвета корабельного флага, в то время как сами господа предпочитали расшитые золотом одежды. Самого яркого из них, Риккардо Рубини, настоящего великана, сопровождали не менее двенадцати слуг. Если бы на почтительном расстоянии за ним не следовала его жена Антония, фееподобное создание редкой красоты, то судовладельца можно было бы счесть Папой Римским.

Для приглашенных купцов у Мориенуса в запасе были только презрительные замечания. Большинство из них, как сообщил он, жили не по средствам, и их показное богатство во много раз превышало их возможности. Они заручились приглашением в надежде на прибыльные сделки — ведь ни для кого не секрет, что Алексиос, придворный дворецкий императора, продажен, словно немецкий ландскнехт.

— Или же выдумаете, — заметил Мориенус, указывая пальцем на странную пару, в отличие от остальных гостей производившую довольно жалкое впечатление, — что император их обоих приглашал?

Но пара привлекала внимание не только своей бедностью. Девушка была не старше тринадцати лет. Даже если бы она была лучше одета и вымыта, ей все равно было бы очень сложно скрыть свое состояние. Она поражала своей бледностью, и даже яркие румяна на щеках не могли скрыть ее болезненный вид. Возможно, девушка стала бы красивой, но ее красоту задушили еще до того, как она успела расцвести. Во взгляде юной прелестницы не было стыда, а сильный голос был груб, словно кожаный кошель. Длинное бархатное платье явно знавало лучшие времена. Ее звали Теодора, и она была одной из самых популярных проституток города.

Ее спутник, одетый в черное мужчина лет пятидесяти, бросался бы в глаза и без девушки, которая шла рядом с ним. Его внешность была настолько удивительна, что каждый, кто видел его впервые, не знал, каким считать его: страшным или смешным. От пят до макушки в нем было шесть футов росту, то есть он был на голову выше всех присутствующих — чтобы, как шутили у него за спиной, находиться поближе к звездам. Бизас, так звали его, был известным звездочетом и астрологом. Он заставил говорить о себе благодаря рискованным пророчествам, которые пока что неизменно сбывались. Бизас даже утверждал, что знает год и день, когда турки захватят Константинополь, и хранил эту тайну в медной кружке, запаянной оловом, в секретном архиве Ватикана. Астролог заявлял, что если он ошибется, то бросится вниз с самых высоких ворот города у всех на глазах.

Все делали вид, что стараются избегать Бизаса, словно пользоваться его услугами считалось дурным тоном. Но самые именитые горожане Константинополя тайком приходили к нему, и всем было известно, что богатые корабельщики из Перы отправляют свои суда в Индию и Китай только в определенные дни, которые звездочет объявил благоприятными.

В отличие от большинства гостей, спешивших убраться с дороги одетого в черное мага и его миниатюрной спутницы, Мориенус не постеснялся поприветствовать Бизаса и спросить его о положении созвездий.

Тут звездочет схватился за голову обеими руками и запричитал:

— Для некоторых, господин, было бы лучше не принимать приглашения на Праздник Кувшинок. Звезды, господин мой, предвещают ужасные вещи. Я вижу кровь и смерть, чтобы вы знали, господин!

Мориенус был убежден в способностях Бизаса, с тех пор как тот после появления на свет трех дочерей от двух женщин правдиво предсказал рождение сына. Купец огляделся вокруг, словно опасаясь, что их подслушивают, и испуганно спросил:

— Кто же может желать мне зла, звездочет? Бизас замахал руками:

— Господин, я не говорил, что мое предчувствие касается вас. Разве я такое говорил?

— Нет, нет, — ответил Мориенус, беря за руку свою спутницу, — но скажи же мне, кого оно касается?

Зеркальщик следил за разговором со странным астрологом скорее из любопытства. Вдруг Мельцер почувствовал на себе колючий взгляд Бизаса и ответил ему тем же.

Мориенус, от которого не укрылась молчаливая перепалка, сказал, обращаясь к звездочету:

— Это мастер Михель Мельцер, зеркальщик…

— Я знаю, — перебил его Бизас, — родился в Майнце, четвертого лютеня в году тысяча четыреста десятом от Рождества Христова.

Мельцер испугался. Растерялся. Откуда звездочет знает день его рождения? Даже Мориенус не знал этого.

— Ему известно обо всем, — пояснил Мориенус. — Говорит, это написано на звездах.

— Все может быть, — ответил зеркальщик. — Я не знаком с астрономией. Насколько мне известно, по положению звезд звездочет определяет судьбу человека, но, во имя всех святых, не день его рождения.

Слова Мельцера вызвали у Бизаса снисходительную усмешку, словно он хотел сказать: да что ты понимаешь в ходе звезд? Но звездочет промолчал, только пристально поглядел на Мельцера.

Мориенус первым придумал объяснение такому странному поведению. Чем дольше Бизас глядел на человека из Майнца, тем больше торговец верил в то, что именно Мельцеру маг пророчил кровавый конец!

Прежде чем Мельцер сумел собраться с мыслями, его отвлекло другое происшествие. Где-то вдали раздались вкрадчивые звуки лютни, и он услышал нежный голос, сначала едва слышный из-за всеобщей суматохи, затем все более отчетливый. Мельцер забыл, что ему только что вещал звездочет, и последовал за звуками лютни и чарующим голосом. Он не ошибся: на празднике императора музицировали Симонетта и ее брат.

С тех пор как зеркальщик впервые встретил прекрасную лютнистку в гостинице «Toro Nero», прошло две недели. Мельцер думал, что огонь, столь неожиданно охвативший его, постепенно потухнет, но ошибся в себе. С тех пор дни казались ему мучительной пыткой, поскольку его работа у китайцев не мешала ему искать Симонетту.

Когда Мельцер подошел к ней, все произошло точно так же, как и в первый раз. Сердце забилось часто-часто, и возникло ощущение, будто кровь вскипает в жилах. Мельцер знал, что влюбился в Симонетту с первого взгляда, и полагал, что никогда в жизни ему не доводилось встречать такой прекрасной женщины, как лютнистка. Как и тогда, в гостинице, на ней было облегающее платье с прямоугольным, почти квадратным вырезом на груди, а талию охватывал широкий пояс с меандровым узором. Прилегающие к плечам рукава расширялись у запястья почти на локоть. Это еще больше подчеркивало маленькие руки, неистово порхавшие по струнам лютни. Свои черные волосы Симонетта зачесала наверх и уложила в форме раковины. В иной ситуации ее прическа показалась бы фривольной или даже неприличной, но на императорском Празднике Кувшинок действовали совершенно другие законы.

Снедаемый страстью, пробудившейся в нем при виде Симонетты, Мельцер протолкался в первый ряд почитателей, собравшихся полукругом вокруг поющей пары. Джакопо был всецело поглощен своим инструментом, а Симонетта глядела поверх голов слушателей на золотой потолок, где мозаики восхваляли подвиги византийских императоров. И, слушая ее мелодичное пение, пожирая глазами каждое ее движение, он с болью в сердце понял, что не он один воспламенен красотой прекрасной венецианки. Мельцер украдкой огляделся вокруг: да, у него было много соперников.

Совсем недавно зеркальщик удовольствовался бы тем, что любил бы прекрасную женщину на расстоянии, тайком обожествляя ее, встречаясь с ней только в своих мечтах. Но недавние успехи укрепили его веру в себя. Он просто должен был попытаться привлечь к себе внимание Симонетты.

И пока Мельцер размышлял над тем, как это можно устроить, он внезапно поймал взгляд лютнистки. Вне всяких сомнений, она смотрела на него! Мельцер попытался вежливо поклониться, но прежде чем это сделать, он успел осознать, как неуклюже у него это получится, и просто помахал рукой, вполне в своем духе.

Симонетта и Джакопо спели на латыни три песни весьма двусмысленного и щекотливого содержания, снискавших у тех, кто знал язык, бурные аплодисменты. Осыпанной комплиментами и окруженной многочисленными почитателями лютнистке пришлось долго пробираться сквозь толпу, для того чтобы оказаться рядом с Мельцером.

— Вы же тот самый зеркальщик, — крикнула она по-итальянски, — который защитил меня от турецких пушек?

Мельцер рассмеялся.

— Если вам так угодно, прекрасная лютнистка, — ответил он на том же языке, что и она, — то я охотно припишу себе эту заслугу.

Симонетта кивнула.

— Я ужасно испугалась выстрелов. Хорошо, что я вас здесь встретила.

— Для меня это большая честь, поверьте мне. Я только и думал, что о вас, и не мечтал ни о чем ином, только бы встретиться с вами еще раз.

— Если это действительно так, — заметила Симонетта, подмигнув, — то наши чувства совпадают.

Пока они обменивались любезностями, к ним подошел Джакопо. Он забрал у Симонетты лютню и, обращаясь к зеркальщику, сказал:

— Или вы хотите сопровождать Симонетту? В таком случае вы должны взять лютню, чужестранец!

— С какой охотой я последовал бы за вами, — так же двусмысленно ответил Мельцер, — но мой талант кроется скорее в обращении с оловом и свинцом, кроме того, у моих переливов совершенно иное значение, чем у ваших. Так что оставим все как есть.

Симонетта и зеркальщик обменялись улыбками, и Джакопо удалился вместе с инструментом.

— Вы должны понять моего брата, — сказала лютнистка, глядя вслед Джакопо, исчезнувшему в толпе. — Он ревнивый как мавр, но он совсем не злой, поверьте мне. Мы с раннего детства привязаны друг к другу, с тех самых пор как наш отец не вернулся из путешествия в Индию. Говорили, что его унесла чума. От горя и печали наша мать вскоре скончалась, и брат моей матери вынужден был взять нас к себе. Еды было мало, а побоев много, и тогда мы решили бежать. Мне было пятнадцать, брат на два года старше меня. На корабле мы приплыли в Константинополь и с тех пор зарабатываем тем, что играем и поем, и живется нам лучше, чем когда бы то ни было. Один путешественник поведал нам, что наш отец живет в Мадрасе с индианкой… Но зачем я вам все это рассказываю?

Мельцер слушал, словно завороженный, особо не вникая в смысл сказанного. Симонетта сопровождала свои слова столь милыми ужимками, что он не мог оторвать от нее глаз, так же, как и в первый вечер.

— У вас наверняка множество поклонников, — сказал зеркальщик, осторожно прощупывая почву.

Симонетта засмеялась и взяла его под руку.

— Пойдемте, — сказала она, — на нас все смотрят. И этим я уже ответила на ваш вопрос.

Мельцер шел рука об руку с Симонеттой среди разодетых в пух и прах людей, и ему казалось, что он парит в облаках. Ему казалось, что весь мир улыбается ему. Зеркальщика переполняло неописуемое счастье.

Пока они пробирались через толпу гостей и Мельцер наслаждался завистливыми взглядами, прекрасная лютнистка продолжала:

— Давайте не будем обо мне. Меня намного больше интересует ваше таинственное искусство.

— Таинственное искусство? — испугался Мельцер.

— Говорят, что вам при помощи зеркала удалось вернуть императору радость жизни. Вы маг или даже волшебник?

Мельцер остановился и поглядел Симонетте в глаза.

— Если бы я обладал такими способностями, я наверняка знал бы, что мне делать. Нет, у большинства чудес всегда есть естественное объяснение.

— Ну а если бы вы были чародеем, — не сдавалась Симонетта, — что бы вы тогда делали? Скажите мне!

— Я бы, — нерешительно начал зеркальщик, кладя обе руки ей на плечи, — я бы заколдовал вас, чтобы вы глядели только на меня.

Симонетта ответила, не сводя глаз с Мельцера:

— Я думаю, вы и есть чародей и уже околдовали меня. Ее губы приблизились к его губам.

Словно во сне зеркальщик ощутил поцелуй ее нежных мягких губ, почувствовал стройное тело, прильнувшее к нему с кошачьей гибкостью. Он был поражен до глубины души и сам себе казался неумелым и неловким. Мельцер охотно признался бы в любви прямо там, не сходя с места, но он заставил себя обуздать страсть из боязни сказать что-то не то. Зеркальщику хотелось стать на колени перед прекрасной венецианкой, но на то, чтобы сказать, что он любит ее, ему не хватало мужества. Ничто так не пугало Мельцера, как необходимость открыть свои чувства и вероятность быть осмеянным.

— Как вы прекрасны, Симонетта! — произнес он вместо этого и добавил: — Я восхищался вами с самого начала.

Каждый из этих комплиментов лютнистка уже наверняка слышала, и не раз, но Мельцер понял это только после того, как замолчал. И откуда ему знать, не принадлежит ли Симонетта к тому сорту женщин, которые, желанные и пользующиеся успехом, сегодня отдаются одному, а завтра — другому?

И тут, словно прочитав его мысли, лютнистка подняла брови и сказала:

— Отчего вы размышляете о будущем, когда вашего внимания требует настоящее?

С этими словами она еще плотнее приникла к нему. Зеркальщик почувствовал ее бедра, кончики ее грудей и глубоко вздохнул.

Но прежде чем он в своей беспомощности успел совсем потерять голову, к ним подошли двое слуг в ливреях и с корзинками в руках. Слуги раздавали маски и причудливые головные уборы.

Симонетта выбрала себе желто-зеленую маску в крапинку с маленьким острым клювом над носом, Мельцер получил причудливую шляпу с броскими черно-белыми полями. Октет в шитых золотом костюмах и красных чулках исполнял мавританский танец с криками, во время которого мужчины кружили вокруг женщин и после каждого круга делали движение, задуманное, вероятно, как радостный полет, но больше похожее на прыжок через лужу.

— Прелестная птичка, — заявил Мельцер, обращаясь к Симонетте, — я охотно повел бы вас танцевать, но танцевальное искусство столь же чуждо мне, как и страна, где растет перец. Думаю, это выглядело бы довольно жалко.

Симонетта взяла Мельцера под руку и повела его за собой в другой зал, откуда доносились звуки флейты, сопровождаемые гулкими ударами барабана. Зрители стояли в кругу, очень близко друг к другу, и хлопали в ритме барабанной дроби, а в центре круга пышнотелая женщина, египтянка или ливанка, исполняла зажигательный танец. На широкие бедра танцовщицы было наброшено тонкое покрывало, а вокруг ее тела несколько раз обернулась змея толщиной в руку. Когда женщина поднесла извивающуюся рептилию прямо к своему лицу, так близко, что можно было подумать, что змея вот-вот укусит хозяйку, Симонетта вскрикнула и потянула зеркальщика за собой к мраморной лестнице.

Лестница привела их в галерею с множеством дверей. За первой из них оказалась комната, где бесчинствовали французские фокусники. Пестро разодетые шутники пытались на потеху зрителям поймать белых и черных кроликов, что им, однако, не удавалось и каждый раз заканчивалось падением. За второй дверью кастильские фехтовальщики устраивали увлекательные дуэли, а зрители хлопали, когда один из противников попадал в другого и лилась кровь. Из третьей комнаты, где был сделан бассейн, доносились вопли и визг. Там резвились наяды и нереиды, одетые только в прозрачные покрывала, и сластолюбцы пытались полностью раздеть сказочных созданий при помощи удочек. Четвертая дверь вела в комнату, где проходили бои гномов. А за следующей, пятой дверью, развратные пары предавались влиянию экзотических порошков и напитков, привезенных из Индии и далеких азиатских стран. Эти средства притупляли чувства и разжигали огонь страсти.

Что происходило за шестой, последней дверью, осталось тайной для обоих, поскольку к ним подошел дворецкий Алексиос и объявил, что император хочет видеть зеркальщика.

— Где император? — удивленно спросил Михель Мельцер. — Его еще не видели.

Казалось, дворецкий был возмущен столь глупым вопросом.

— Трисмегист не привык развлекаться в обществе своих подданных.

— Ах, — непонимающим тоном отозвался Мельцер, — но ведь как раз веселое общество способно развеять его вселенскую скорбь.

Алексиос сделал знак следовать за ним.

Симонетта хотела отстать, по Мельцер схватил ее за руку так крепко, что у нее не оставалось иного выхода, кроме как следовать за ним.

— Вы что, собираетесь указывать императору, как ему развлекаться? — поинтересовался дворецкий на ходу.

— Ни в коем случае, — ответил Мельцер. — Мне просто показалось, что на Празднике Кувшинок веселятся все, кроме одного человека — императора.

— Ему нравится хранить молчание! — вежливо, но непреклонно заметил Алексиос.

Дворецкий быстрым шагом пересек оживленный зал, в конце которого была широкая лестница в форме полумесяца, ведущая на верхний этаж. Портал с колоннами с каждой стороны охраняли факельщики и слуги в ливреях. При появлении дворецкого тяжелые, украшенные золотым орнаментом двери открылись и пропустили посетителей.

По рассерженному взгляду Алексиоса было видно, что присутствие прекрасной лютнистки ему не по нутру, но Мельцер не дал себя запугать и только крепче сжал руку Симонетты. Так они и вошли в зал для аудиенций одинокого императора Иоанна Палеолога.

На другом конце пустого зала, на троне, в неярком свете свечей восседал император. У него в ногах сидели трое женоподобных юношей, одетых в женское платье. Двое младших, еще совсем дети, извлекали из своих лир жалобные звуки, а старший танцевал, извиваясь, словно тоненькое дерево на ветру.

Когда Мельцер и Симонетта вошли в зал, фигура на троне подняла руку, приветствуя вошедших. Инструменты смолкли.

— Зеркальщик! — воскликнул одинокий император, обращаясь к Мельцеру. — Ты вернул мне радость.

Затем он оглядел шляпу с пером на голове у Мельцера, птичью маску лютнистки и соизволил рассмеяться.

— А кто эта восхитительная птичка?

— Ее зовут Симонетта, — прямо ответил Мельцер, на этот раз решив обойтись без посредничества дворецкого. — Она из Венеции, умеет удивительно играть на лютне и поет словно настоящий соловей.

— Чудесно, — заметил император, благосклонно махнув рукой. — Она ваша любовница, зеркальщик?

Мельцер украдкой взглянул па Симонетту.

— Хотел бы я, чтобы это было так, великий император, но столь прекрасная женщина никогда не принадлежит одному.

Иоанн Палеолог нахмурился и, обратившись к Симонетте, сказал:

— Снимите вашу маску, прекрасная птичка, чтобы я мог увидеть ваше лицо.

Лютнистка повиновалась приказу императора, и Иоанн Палеолог удивился:

— Действительно, ангельское личико. Почему ты отвергаешь его, венецианка?

Симонетта держала свою птичью маску в руках. Женщина была смущена. Наконец, покраснев, она ответила:

— Мы еще не объяснились с ним, господин император.

— Господин император! — Иоанн Палеолог фальшиво засмеялся. — Не называйте меня так буднично! Я знаю, в Венеции не придают значения старинным титулам, но в моих жилах течет кровь Цезаря, Марка Аврелия и Константина. Так что обращайтесь ко мне так, как это подобает, зовите меня Трисмегистом. Это, кстати, означает «Трижды Великий» — ты понимаешь, прекрасная венецианка?

— Как вам будет угодно, Трисмегист.

Мельцеру показалось странным, что христианский император Византии велел именовать себя титулом, которым величали языческого бога Гермеса. Но времени на размышления не было, потому что Иоанн Палеолог подозвал Симонетту поближе и прошептал:

— Ты должна ответить ему согласием, пока это не сделала другая. Думаю, он еще заставит говорить о себе.

Мельцер притворился, будто не слышал, что сказал император, хотя на самом деле уловил каждое слово и болтовня императора заставила его почувствовать гордость.

— Почему я просил тебя прийти, — произнес наконец Иоанн, обращаясь к зеркальщику. — Я хочу, чтобы ты сделал мне зеркальный кабинет, ванную комнату с выпуклыми зеркалами на стенах, в которых я буду казаться полным, словно турецкий султан, чтобы меня радовала моя полнота и полнота моих женщин.

При этих словах взгляд императора мечтательно скользнул по трем юношам у его ног.

— Господин, — ответил Мельцер и глубоко вздохнул, — ваше поручение делает мне честь, но я боюсь, что оно превосходит мои возможности. С одной стороны, у меня нет такой большой мастерской и необходимых помощников. С другой стороны, Трисмегист, для исполнения вашего желания необходимо так много олова и свинца, что их хватило бы, чтобы обеспечить амуницией всю вашу армию.

Возражения зеркальщика привели Иоанна Палеолога в беспокойство. Император вскочил, позвал своего дворецкого и велел привести испанца.

Вскоре, низко поклонившись, появился человек, уже известный Мельцеру: Фелипе Лопез Мелендез из Арагонии.

— Дон Фелипе, — начал император, — сколько олова и свинца вы можете поставить?

— Столько, сколько вам нужно, — ответил Мелендез. Император поинтересовался:

— Сколько нужно тебе, зеркальщик? Мельцер скривился.

— Полтысячи ведер для каждого. Не меньше! Мелендез, обращаясь к императору, произнес:

— Это можно устроить, Трисмегист.

Зеркальщик был озадачен. Он думал, что император откажется от своего замысла. Но выяснилось, что император уже все предусмотрел.

— Но где же, господин, плавить зеркала?

Император предпринял слабую попытку улыбнуться — Мельцер впервые видел у него на лице подобное выражение — н ответил:

— Разве ты не плавил в старой церкви свинец для китайцев? Мельцер удивленно поглядел на пето.

— Мне известно все, что происходит и моем государстве, — продолжал император. — Я знаю всех магов, знахарей и шарлатанов Константинополя. Почему чернокнижники из далекого Китая должны были укрыться от моего взора?

— То есть вам известно об открытии китайцев?

— Да, конечно же. Только я придаю ему меньше значения, чем Папа Римский или король Арагонии Альфонс. — Говоря это, Иоанн бросил многозначительный взгляд на Мелендеза. — Я не верю в то, что искусственное письмо способно изменить мир. Если бы это было возможно, то монахи и писари остались бы без работы, а их перья пока что все равно быстрее, чем сделанные из свинца буквы.

— Может быть, это и так, — возразил Михель Мельцер, — но только до тех пор пока речь идет об одном труде. Если же понадобится сотня или тысяча, или даже десять тысяч экземпляров, то искусственное письмо будет в сотню, даже тысячу раз быстрее, чем все писари и монахи мира, вместе взятые.

— Ты с ума спятил, зеркальщик! Во всем мире не найдется десяти тысяч людей, способных прочесть подобное произведение! Зачем же это нужно?

Мельцер смущенно пожал плечами. О папских индульгенциях он предпочел умолчать.

Тут в разговор вмешался Мелендез.

— Мой сват, король Альфонс Великодушный, заявил о своей готовности поставить олово и свинец в количестве, необходимом для вашего кабинета, если за это вы поделитесь с ним тайной.

Иоанн Палеолог указал на зеркальщика.

— Черное искусство не в моих руках, арагонец. Вам придется договариваться с ним!

Мельцер поднял руки, защищаясь:

— Я буду договариваться только по поручению мастера Лин Тао, который привез эту тайну из Китая.

— Конечно, — перебил Мелендез, — но, насколько мне известно, вы — единственный, кто владеет тайной обращения с таинственными буквами.

— Кроме того, мастер Лин Тао — убийца, — добавил император. — Он сидит в самом глубоком подземелье замка и ждет казни.

Зеркальщик сделал два шага по направлению к императору и громко крикнул:

— Этого не должно случиться! Мастер Лин Тао — не убийца!

— Он убил папского легата Альбертуса ди Кремону. Смерть от меча будет единственно справедливой карой.

— Владыка! — проникновенно воскликнул Мельцер. — Трисмегист! Лин Тао стоял рядом со мной, когда произошло убийство…

— Он был заказчиком!

— Но зачем ему убивать папского легата? Альбертус ди Кремона пообещал много денег за выполнение заказа. Зачем Лин Тао отнимать состояние у себя самого? Трисмегист, сделайте мне одолжение: отпустите мастера Лин Тао или по крайней мере дайте ему возможность доказать свою невиновность. Тогда я соглашусь сделать вам зеркальный кабинет, который будет дарить вам радость до конца ваших дней.

Император притворился удивленным.

— Правосудие должно свершиться! А что, если я не исполню твою просьбу? В этом случае ты откажешься служить мне?

Мельцер промолчал. Он склонил голову набок, и взгляд его встретился с взглядом лютнистки. Это не было случайным совпадением, нет, Симонетта внимательно следила за происходящим, а от какого мужчины укроется внимательный взгляд женщины?

Мелендез словно между прочим сказал:

— А что, если нож попал не в того? Я имею в виду, вполне возможно, что Лин Тао желал смерти не папскому легату.

Зеркальщик поглядел Мелендезу в глаза — в них притаилась довольная ухмылка.

— В таком случае чьей же смерти он желал?

— Вашей.

Зеркальщик почувствовал, что все взгляды устремились на него. Наконец он пробормотал, особо не рассчитывая на ответ:

— Зачем ему это? Зачем?

— Зачем? — переспросил испанец. — Я не знаю, о чем вы договаривались, но предполагаю, что мастер Лин Тао обещал вам жирный кусок от ожидающейся прибыли. Целое жаркое лучше половины…

Мельцер вспомнил о своем похищении, когда китайцы не слишком вежливо с ним обошлись. Неужели он обманулся в мастере Лин Тао? Может быть, китайцы просто использовали его в своих целях? Внезапно Мельцер задумался о том, а нужно ли ему освобождать Лин Тао.

В следующий миг раздался взрыв, похожий на пушечный выстрел, за ним последовал второй, третий… Затем взрывы стали раздаваться отовсюду.

— Господи, спаси и сохрани, турки идут! — закричал посланник из Арагонии и бросился к выходу.

Симонетта кинулась в объятия Мельцера, а тот поглядел на императора в поисках поддержки.

Но Иоанн Палеолог казался счастливым как дитя, он хлопал в ладоши и все повторял:

— Фейерверк, фейерверк!

Только теперь Мельцер понял, что огненные вспышки, видимые из окон, треск и шипение, многократные удары грома — все это был искусный фейерверк, который император припас для своих гостей.

Это было довольно легкомысленно, поскольку, как и испанец, многие подумали об очередном нападении турок, и немало гостей покинули празднество и разбежались по домам. Остальные направились в парк, чтобы поглядеть на чудесные огни.

В небо со свистом взмывали фонтаны искр: желтых, красных, зеленых. Высоко над головами гостей взрывались огненные шары, звездным дождем опадая на землю. В небе шипело, рокотало, завывало, а зрители радостно кричали и хлопали в ладоши, когда невидимые шары света внезапно превращались в огромные светящиеся зонты.

Хотя зрелище, разыгрывавшееся в небе, было прекрасно само по себе, вспышки света тоже добавляли веселья, заставляя замаскированных гостей появляться на доли секунды и снова исчезать во тьме. Яркие маски и таинственные лица, вуали и маскарадные костюмы — все это возникало и исчезало, словно дьявольское наваждение.

Мельцер обнял Симонетту, и лютнистка прильнула к нему, словно ища защиты от шума и огня.

Ночь была теплой, несмотря на то что уже давно перевалило за полночь. Как и большинство гостей, Мельцер и Симонетта предпочли после фейерверка прогуляться по парку, где по старой традиции в большом круглом пруду в центре парка плавали огни. Мельцер и его прекрасная спутница опустились на каменную скамью, скрытую за кустами с тяжелыми плотными листьями, образовывавшими живой грот.

Своим полуослепшим взором я вижу все, словно это было вчера: огни на воде, черные тени деревьев, кусты на фоне звездного неба. Слышу воркование и приглушенные голоса. Но как скоротечен блеск юности! Vanitas vanitatum! Суета сует и томление духа, как говорят проповедники. К чему короткое, сильное вскипание плоти, если с каждой песчинкой в больших песочных часах времени приближается вечность?

Зачем же мне рассказывать о том, что было тогда, если сегодня это кажется мне нереальным, словно сон, исчезающий с наступлением утра? Вы хотите это знать? Ну хорошо. Это правда! Внезапно я почувствовал руку Симонетты у себя между бедер; да, я ощутил — видеть этого я не мог, поскольку было темно, — что Симонетта искала мое мужское достоинство, выпиравшее у меня из брюк. В мечтах я рисовал ее тонкие белые пальцы, скользящие по лютне, касающиеся струн, и с каждым аккордом возрастало мое возбуждение. Мне казалось, что под пальцами венецианки мое мужское достоинство дрожит подобно струне. У меня закружилась голова, когда Симонетта каким-то образом, о котором я и думать не хотел, добралась до моего возбужденного фаллоса и начала его массировать, сжимать и ласкать. Симонетта не говорила ни слова, а я начал тихонько постанывать. Еще никогда в жизни я не испытывал столь сильного желания.

Моя неуклюжая попытка сиять в темноте покрывало с ее груди не удалась, но Симонетта пришла мне на помощь,

и не успел я оглянуться, как покрывало соскользнуло с нее и у меня под пальцами оказалась обнаженная кожа.

Я еще не насладился этим волнующим моментом, как Симонетта набросилась на меня с такой жадностью, что у меня захватило дух. Одним движением она оказалась на мне верхом, подобно амазонке, и я почувствовал, как мой фаллос медленно проникает в нее. Я обнял ее за шею и притянул к себе. Наши губы соприкоснулись.

Одному Богу известно, какое наслаждение исходило от этой женщины, как распалила она меня!

— Симонетта, — прошептал я, в то время как она терлась своими обнаженными крепкими грудьми о мой камзол, скользя то вниз, то вверх. — Симонетта.

Больше ничего я сказать не мог.

— Что… ты… хочешь… мне… сказать? — спросила Симонетта, продолжая двигаться.

Я задыхался.

— Может быть, ты хочешь сказать, что любишь меня?

— Да-а-а…

— Так скажи же это! Черт побери, я хочу это услышать! — Внезапно женщина остановилась, да так и замерла надо мной, расставив ноги.

Я хотел воззвать к ней, умолять ее не останавливаться, но потом приглушенно выдавил из себя слова, давшиеся мне с таким трудом:

— Я люблю тебя! Я люблю тебя, Симонетта!

С ловкостью кошки Симонетта снова опустилась на меня. И на этот раз мое тело ответило ей, подчинило ее своему ритму, и я входил в нее раз за разом. Ночь была темная, не видно было даже теней, но в моей голове сверкали вспышки света, все чаще и чаще, и в свете этих вспышек я видел ее тело во всей его красе, и никакая деталь не оставалась от меня скрытой.

Совсем потеряв голову от счастья и страсти, я стремился навстречу желанному женскому телу, до тех пор пока мое желание не иссякло и я, вскрикнув, не замер.

Нерешительно открыв глаза, зеркальщик ужаснулся. Темная ночь уступила место рассветным сумеркам, и гости императора, высокомерно пошучивая, прогуливались по парку. Они ждали представления особого рода, особенно популярного у византийцев, — соколиную охоту. Арабские сокольничьи путешествовали по миру со своими дрессированными хищными птицами. Всюду, где они появлялись, к ним валом валила публика, чтобы своими глазами увидеть, как ученые соколы, словно направляемые незримой рукой, выписывают в небе заранее указанные фигуры или внезапно камнем падают на землю, чтобы одним ударом клюва убить зайца или козленка.

Михель и Симонетта поспешно привели в порядок одежду. Когда они, надев свои маски, вынырнули из густой листвы, к ним подошел Джакопо, брат Симонетты. Он обрушился на женщину с упреками, утверждая, что искал ее полночи.

Симонетта любила своего брата. По ее поведению Михель понял, что она его еще и побаивалась. Поэтому зеркальщик взял инициативу на себя и ответил, что Симонетта уже достаточно взрослая, чтобы гулять ночью без него.

Столь наглого ответа Джакопо не ожидал, но еще больше его удивило поведение Симонетты, которая взяла Мельцера под руку и кивнула. Джакопо разозлился, подошел к сестре вплотную и хотел увести ее силой.

Симонетта начала сопротивляться. Мельцер стал между ними, отпихнув Джакопо в сторону Началась небольшая потасовка. С обеих сторон слышались нелицеприятные высказывания. Наконец Джакопо сбил шляпу с пером с головы зеркальщика, поднял ее, повернулся и убежал вместе с головным убором.

— Ему будет трудно привыкнуть к тебе, — сказала Симонетта, когда брат ее скрылся за деревьями парка.

Мельцер пожал плечами:

— Ему придется привыкнуть к тому, что его сестра не будет с ним всю жизнь.

Симонетта крепко прижалась к Мельцеру.

— Одна мысль о том, что приходится ссориться с братом, пугает меня. Мы всегда были одним целым.

— Но ты ведь не можешь провести с братом всю оставшуюся жизнь. Он тоже однажды обнаружит в себе склонность к противоположному полу, и тогда ты окажешься в той же ситуации, что и он сейчас.

Симонетта смущенно отвернулась.

— Для моего брата женщины не имеют значения, по крайней мере до сих пор ему нравились только хорошенькие мальчики. Думаю, я нужна ему больше, чем он мне. Хоть он и старше меня, но я всегда была для него вроде матери — если ты понимаешь, о чем я.

— Я очень хорошо тебя понимаю, — ответил Мельцер, — твоему брату будет трудно смириться с мыслью, что его сестра принадлежит другому. Ты ведь моя или нет?

Симонетта рассмеялась.

— Если ты хочешь, я буду принадлежать тебе. Но ты не должен торопить Джакопо. Для него все произошло слишком быстро. Дай ему время, и все будет хорошо.

Сердце Мельцера переполнилось нежностью, он протянул руку своей подруге, и они смешались с толпой гостей. Она действительно любит меня, подумал Мельцер. А что касается ее брата, то мне наверняка еще удастся завоевать его расположение. Любовь всегда сумеет проложить себе дорогу.

На императорский парк уже падали первые солнечные лучи, и от богато уставленных столов, повторявших меандровый узор парковых дорожек, доносились изумительные запахи жаркого и сдобы. Кроме того, подавали безымянный черный напиток, горький, словно желчь, который нужно было пить горячим. Говорили, что его завезли в город турки.

— Какой ужасный вкус, — сказал зеркальщик, выплевывая то, что выпил из медного стакана. — У нас будет достаточно времени, чтобы познакомиться с турецкими обычаями, — прошептал он любимой на ухо. Следовало быть осторожным, поскольку если подобные замечания становились известны общественности, они карались точно так же, как и государственная измена.

Прогуливаясь вдоль столов в лучах утреннего солнца, влюбленные неожиданно натолкнулись на Мориенуса и его прекрасную спутницу. На них тоже были птичьи маски, и если бы не богатые одежды, Мельцер не узнал бы их.

Зеркальщик стал свидетелем разговора между Мориенусом и каким-то незнакомцем. Мужчина высокого роста в искусном маскарадном костюме и желтых шелковых штанах до колен нисколько не стесняясь требовал от Мориенуса поставки рабов, половина из которых должны быть женского пола и «готовы на все во всех отношениях», — так он выразился. Со своей стороны Мориенус пообещал выполнить требования незнакомца в течение трех дней.

При мысли о рабынях зеркальщик тут же вспомнил о своей дочери; беспокойство за нее по-прежнему занозой сидело в его сердце, хоть он и занимался другими делами. Неужели же Эдита попала в руки работорговца? Может быть, этот странный купец причастен к ее исчезновению? Мельцер оттащил Симонетту в сторону, чтобы избежать новой встречи с Мориенусом; он не мог смотреть в глаза этому человеку, ничем не выдав своих чувств.

— Ты ненавидишь Мориенуса? — спросила Симонетта.

— Я не ненавижу, — ответил Мельцер, — я просто не выношу его. Он лживый, скользкий как угорь и, кроме того, пытается извлечь выгоду из любой ситуации.

Обо всем остальном, что происходило у него в голове, зеркальщик предпочел умолчать.

На лестнице, ведущей в парк, показался глашатай и объявил о начале представления. Под глухой рокот барабанов появились странствующие сокольничьи, держа на руках своих гордых птиц. Сокольничьи были в длинных белых одеждах и в одной перчатке из толстой кожи, на которой сидел сокол. Поскольку у всех сокольничьих на голове были платки и были одинаковые — похожие на серп — бороды, они казались братьями.

На площадке перед лестницей гости в роскошных нарядах и масках образовали круг. Внутри круга оказались сокольничьи со своими птицами. Словно по команде, первый сокольничий снял покрывало со своего сокола и сбросил его с руки.

Огромный сокол сильно взмахнул длинными крыльями и взмыл в воздух. Взлетев достаточно высоко, гордая птица сделала большой круг, а сокольничий стал в центр круга. У него было вабило,[130] и он стал размахивать им над головой.

Кружащее и развевающееся вабило раздразнило сокола. Было хорошо видно, как его скольжение по воздуху сменилось неровными взмахами крыльев. Внезапно, словно король небес выбрал подходящий момент, сокол стрелой упал вниз, подобно копью, впивающемуся в землю после полета.

Симонетта, стоявшая вместе с зеркальщиком в первом ряду, громко закричала:

— Джакопо!

Тот, увидев надвигающуюся опасность, поднес к лицу правую руку. Но было слишком поздно. Сокол рухнул на свою жертву подобно пыхтящему, свирепствующему чудовищу и стал безо всякой пощады бить несчастного. Кровь брызнула во все стороны. В воздухе мелькали перья. Зрители с криками бросились врассыпную.

Битва с соколом и громкие вопли привели остальных соколов в волнение. Они стали прыгать и так сильно били крыльями, что сокольничим с трудом удалось их успокоить.

— Джакопо! — снова крикнула Симонетта, пытаясь броситься на помощь брату, но Мельцер удержал ее. Он знал, что кровожадного сокола ничто не сможет остановить. Даже сокольничий приближался к своей птице с большой осторожностью и не мешал ей.

И Симонетта с зеркальщиком вынуждены были беспомощно наблюдать за тем, как сокол рвал Джакопо сонную артерию.

— Джакопо! — кричала Симонетта. — Джакопо! — И спрятала лицо на груди у Мельцера.

— Это все эта чертова шляпа с пером! — пробормотал зеркальщик. — Это было не случайно.

Симонетта всхлипнула. Когда она взглянула на Мельцера, по лицу ее текли слезы.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она.

— Это была моя шляпа, — пояснил он. — Кто-то дал мне ее вчера вечером. На месте Джакопо должен быть я. И некоторым образом пророчество звездочета свершилось.

Тут Симонетта потеряла сознание, и ее тело бесшумно опустилось на каменный пол.

Глава V Темная сторона жизни

Эдита радовалась бегству из Константинополя, но теперь, на борту старого перегруженного корабля, носившего имя «Посейдон», она поняла, что ее будущее туманно. Предоставленная самой себе, безгласная — какая жизнь могла ожидать ее? Девушка вспомнила заботу, которой окружал ее отец, о том, что они, вероятно, никогда больше не увидятся, и задумалась. Однако обида из-за того, что он хотел продать ее противному византийцу, никак не угасала. Предоставленная себе и своим мыслям, Эдита провела первый день на корабле, глядя на море, в уголке на верхней палубе.

От толстого медика Крестьена Мейтенса не укрылись сомнения Эдиты, и он использовал любую возможность, чтобы подлизаться к расстроенной девушке, предложить ей свою помощь, осыпать комплиментами, рассказать, как она прекрасна и тому подобное.

Миновав Мраморное море, «Посейдон» взял курс на Дарданеллы. Капитан, молодой грубый, неотесанный человек с внешностью пирата и языком проповедника загнал пассажиров на нижнюю палубу, чтобы, как он сказал, у турок не было причин для нападения на корабль.

В проливе Дарданеллы Европа и Азия настолько близко подходили друг к другу, что от пиратов не могла укрыться даже повозка, запряженная ослом. И конечно же, низкая посадка судна не осталась незамеченной турками по обе стороны моря.

Незадолго до заката солнца с юга приблизился турецкий парусник. Он взял курс прямо на «Посейдон» и, подойдя на расстояние мили, дал предупредительный выстрел. Пассажиры на нижней палубе начали громко молиться. Капитан выругался и пустил по кругу корзину, в которую каждый должен был положить пятую часть своих денег. Он сказал, что только так можно избежать разграбления. Вскоре к судну приблизилась лодка с тяжеловооруженными мусульманами. Приветливо улыбаясь, они забрали корзину с выкупом и исчезли во тьме.

На следующий день солнце палило словно огненный шар, и большинство пассажиров предпочли остаться на нижней палубе. Корабль как раз миновал остров Лемнос, когда ветер совсем стих. «Посейдон» замедлил ход и наконец остановился.

Три дня парус беспомощно свисал с грот-мачты. Пассажиры были раздражены, поскольку питьевая вода подходила к концу. В день каждый получал всего по кружке, а те, кто пытался утолить жажду при помощи морской воды, страдали от поноса и рвоты.

Предоставленная сама себе и своей судьбе, лежа в полудреме на нижней палубе, Эдита обнаружила одну вещь, которая совершенно сбила ее с толку: толстый медик и мать Али тайком переглядывались. Мейтенс, который до недавнего времени преследовал дочь зеркальщика с назойливой вежливостью, внезапно полностью переключился на матушку Pea; по крайней мере он совершенно перестал обращать внимание на Эдиту.

Pea была женщиной с терпкой красотой: у нее были темно-карие глаза и черные волосы. Взгляды и двусмысленная внимательность, которой одаривал ее медик, казалось, нисколько не были ей неприятны. Напротив, Pea, которая из-за жары, царившей внутри корабля, была одета более чем легко и выставляла напоказ свою большую грудь, словно портовая шлюха, сначала отвечала на взгляды Мейтенса с застенчивой улыбкой, а потом — с вызывающей откровенностью.

Казалось, дочери Pea не замечали этого обоюдного заигрывания. Зато Эдита знала о льстивых преследованиях медика по собственному опыту, поэтому наблюдала за игрой с недоверием и некоторой долей ревности. Разве не она была недавно целью Мейтенса? Почему же он вдруг предпочел женщину постарше?

На четвертый день наконец поднялся ветер и наполнил парус корабля. Пассажиры снова поднялись на палубу в поисках прохладного попутного ветра. Эдита завистливо наблюдала за медиком и Pea. И хотя Pea заботилась о ней с той же самоотверженностью, что и о своих дочерях, теперь Эдита считала мать Али предательницей, несмотря на то что между Pea и ее поклонником дело не пошло дальше взаимных ласк, которые в суматохе, царившей на палубе, даже остались незамеченными.

Но Эдита чувствовала себя в какой-то степени обманутой. Она избегала Мейтенса, избегала Pea, проводила большую часть времени на корме, где настроение было не настолько тяжелым, как на нижней палубе. Причиной этого были полдюжины бочонков вина, которые, очевидно, принадлежали кому-то из пассажиров и которые по причине нехватки пресной воды некоторые венецианские купцы использовали для утоления жажды.

Среди венецианцев был один изысканно одетый человек с перепуганной женой, богатый судовладелец, говоривший на итальянском языке с ужасным акцентом, но с огромным усердием. Как узнала Эдита, его звали Даниель Доербек. Его жена носила имя Ингунда, и именно Ингунда долго рассматривала молчаливую девушку, а потом подошла к ней с кружкой:

— Вот, выпей, это вино, не самое изысканное, но это все же лучше, чем пустая кружка.

Язык у Эдиты присох к гортани, поэтому девушка жадно схватила кружку и выпила все одним глотком.

— Ты сама на корабле? — спросила женщина, отвернувшись от мужа.

Когда Эдита покачала головой, Ингунда показалась слегка неуверенной, поскольку не знала, что означало качание головой — то ли девушка ответила, то ли не поняла ее языка.

— Ты немая? — с упреком сказала жена судовладельца. Эдита кивнула.

— Ты немая, но понимаешь меня? Откуда ты, раз понимаешь мой язык?

Эдита показала пальцем на себя, затем несколько раз на север.

— Из Германии?

Девушка улыбнулась и кивнула.

— А что привело тебя на этот корабль?

Эдита как могла, на пальцах, описала бегство, дав понять, что оставила кого-то в Константинополе.

— А какова твоя цель? Куда ты собираешься?

Эдита опустила глаза. Потом пожала плечами, отвечая, что не знает.

— В Венецию? — спросила Ингунда.

Эдита кивнула. Главное, прочь из Константинополя! Жена судовладельца взяла у Эдиты пустую кружку и исчезла.

На западном горизонте подобно гордому кораблю проплыл остров Скирос. Море было спокойным. Оно светилось голубым цветом, словно зеркало, но, если взглянуть на юг, казалось даже черным. Эдита наслаждалась великолепной игрой цвета, когда Ингунда снова появилась рядом с ней и протянула полную кружку. Из-за вина дочери зеркальщика уже тяжело было двигаться, поэтому Эдита сделала только один маленький глоток и вернула кружку.

— Как тебя зовут? — необдуманно спросила женщина. Эдита нагнулась и написала свое имя пальцем на доске.

— Эдита? Ты умеешь читать и писать? Конечно, подтвердила девушка.

Жена судовладельца казалась удивленной.

— И ты не можешь произнести ни слова? Да, кивнула Эдита, ни слова.

Ингунда на мгновение задумалась. Затем она подошла вплотную к Эдите и поглядела ей прямо в лицо. Глаза женщины были красными, и Эдита догадалась, что это от слез. Жена судовладельца говорила медленно, чтобы девушка могла понять каждое ее слово.

— Ты мне нравишься, Эдита. Ты умна и образованна, и твоя немота — не недостаток, она бережет тебя от той болтливости, которая свойственна девушкам твоего возраста, но противна всем господам. Короче говоря, если будешь искать себе занятие, способное прокормить тебя, я охотно возьму тебя в горничные. Все молодые венецианки, которых я удостаивала этой чести, оказывались либо невоспитанными, либо болтливыми.

Эдита поняла каждое слово. Она недоверчиво поглядела на жену судовладельца, но по дружелюбному выражению лица Иигунды поняла, что та говорила серьезно.

— Об оплате, я думаю, мы договоримся, — подкрепила свое предложение Ингунда. — Ты можешь подумать об этом. Ближе к вечеру «Посейдон» прибудет в Кими, что на Эвбее, чтобы запастись водой. Там нас ожидает один из собственных кораблей, который отвезет нас в Венецию. Как только мы оставим Киклады позади, турки перестанут нам угрожать.

Немая девушка не знала, на что решиться. Следует ли ей довериться совершенно незнакомой женщине? С другой стороны, Эдита понимала, что наверняка не сможет долго висеть на шее у Pea. Сыграло ли свою роль вино, придавшее девушке мужества, или же дело было в отчаянной ревности из-за того, что толстый медик предпочел Pea, но Эдита решительно протянула руку Ингунде и приветливо кивнула, словно желая сказать: я согласна. Поеду с вами!

Было непросто объяснить Pea сложившуюся ситуацию; девушке казалось даже, что та не хочет ее понять. Наконец эту задачу взял на себя Крестьен Мейтенс. Он поговорил с Ингундой и ее мужем Даниэлем Доербеком и, к удивлению Эдиты, не стал ее отговаривать. Он даже убедил Pea в том, что для всех будет лучше, если Эдита поедет с судовладельцем, ведь такая возможность выпадает не каждый день.

Солнце уже почти село и высокие горы Эвбеи отбрасывали длинные темно-синие тени, когда «Посейдон» пристал в бухте Кими. Измученные жаждой пассажиры бросились к воде.

Эдита едва успела попрощаться с Pea и ее дочерьми — Мейтенс покинул судно одним из первых.

Невдалеке стояла на якоре элегантная каравелла. Называлась она «Ингунда» и была одним из семи кораблей судовладельца Доербека. Жена судовладельца не могла поверить, что Эдита пустилась в путь без тюка вещей, и, поскольку они были одного роста и фигуры их были похожи, на первое время Ингунда одарила девушку одеждой из собственного сундука. Не было никаких сомнений, что у этой женщины не было на уме ничего дурного.

На борту корабля судовладельца всего было вдоволь. Корма «Ингунды», выступавшая из воды на высоту фасада дома и отделенная от грузовых помещений высокой стеной, скрывала маленький дворец в два этажа. Словно пчелиные соты, примыкали друг к другу маленькие комнатки, облицованные дорогим деревом. Из застекленных окон открывался вид на пенящиеся волны, разбегавшиеся от каравеллы, когда она, словно гордый лебедь, рассекала морскую гладь.

Для Эдиты, которой жена корабельщика отвела собственную маленькую каюту, дальнейшее путешествие в Венецию пролетело как сон. Пусть Даниэль Доербек не удостаивал ее взглядом, зато Ингунда обращалась с ней очень ласково. Во время недолгих разговоров Эдита — а они с женой судовладельца понимали друг друга достаточно хорошо — узнала, что семья Доербеков обосновалась в Венеции восемнадцать лет назад. При помощи речной баржи, ходившей по Рейну, корабельщик сумел нажить целое состояние. Сегодня его корабли курсировали между Венецией, Генуей, Лиссабоном, Амстердамом, Александрией и Константинополем — туда, однако, они заходили нечасто, с тех пор как турки обложили город со всех сторон.

В Венеции Даниэль и Ингунда Доербеки жили в собственном доме, палаццо Агнезе, большом приземистом здании с маленькими арочными окнами, выходившими на канал. Дом был расположен прямо на Большом Канале, напротив Ка д'Оро — палаццо, считавшегося из-за своих филигранных колонн чудом. От рыбного рынка, расположенного на находившемся неподалеку Понт ди Риалто, в обеденное время часто, когда базарный день подходил к концу и торговцы выбрасывали рыбьи головы и внутренности в канал, доносился неприятный, въедливый запах.

Палаццо, которому было уже две сотни лет, казалось мрачным строением. Узкие, расположенные попарно окна, выходившие на канал, были обращены на восток и впускали солнечные лучи только по утрам. Окна на боковых стенах были хотя и шире, но зато оснащены толстыми решетками, словно в тюрьме. Единственная дружелюбная деталь обстановки в этом старом доме — четыре высоких камина, в соответствии с веянием времени раскрашенных в желтый и красный, подобно распустившимся лилиям.

Внутри палаццо Агнезе выглядело таинственно и удручающе, и потребовалось некоторое время, чтобы Эдита, которой выделили комнату под крышей, с низким потолком и круглыми зарешеченными окнами, научилась ориентироваться в нем. Разделенный на четыре этажа, с парадной и черной лестницей, дом насчитывал много дверей и комнат. Ингунда Доербек подчеркнула, что заходить можно только в те комнаты, на дверях которых были ручки.

О том, что за запретными дверьми шла какая-то таинственная жизнь, Эдита узнала через несколько дней после прибытия, когда увидела, как слуга, которого она прежде не встречала, исчез за одной из запретных дверей, расположенных на первом этаже.

Персонала в палаццо судовладельца было с избытком. Только в кухне на нижнем этаже работали пятеро поваров. Полдюжины горничных следили за чистотой и порядком, и еще у судовладельца и его супруги было по столько же слуг, которым, однако, строжайше запрещалось общаться с остальными и работать за других. Таким образом, Эдита не могла выполнять поручения судовладельца, а его слуги не имели права приближаться к хозяйке дома.

Эдита даже не знала, за какой из дверей находились покои Даниэля Доербека. С другой стороны, она одна имела право входить в спальню Ингунды. Главной задачей Эдиты было содержать в порядке платья жены судовладельца, отдавать белье в стирку и время от времени сопровождать Ингунду за покупками — не на овощной или рыбный рынок, этим занимались другие, а к торговцам большого пьяццо, где продавали дорогие ткани: утрехтский бархат, шелка из Китая и сияющую парчу, которой славилась Венеция.

Что касалось личных потребностей, одежды и украшений, Ингунда Доербек жила богато и расточительно и заставляла Эдиту следовать ее примеру. Как и ее госпожа, Эдита носила платья, которым позавидовали бы жены многих членов городского совета Майнца. Так и получилось, что элегантная девушка, о немоте которой почти никто не знал, поскольку все считали ее молчание признаком благородной сдержанности, вскоре стала украшением палаццо Агиозе. Когда погожим днем Ингунда Доербек вместе со своей камеристкой прогуливалась по площади Святого Марка в направлении Дворца дожей, девушка наслаждалась удивленными взглядами прохожих, и можно было подумать, что она совершенно счастлива.

Все же Эдита считала, что в палаццо что-то не так. У ее госпожи был такой вид, словно ее каким-то таинственным образом преследовало несчастье. Богатая Ингунда Доербек была жалкой одинокой женщиной. С мужем она почти не разговаривала. В то время как он проводил большую часть времени вне дома, она жила уединенно, словно отшельница. Подруг у Ингунды не было; с общественными обязанностями справлялся ее муж; да, похоже было на то, что немая девушка была ее единственной собеседницей.

Но когда они с Эдитой выходили в свет, Ингунда Доербек старалась выглядеть довольной, счастливой супругой. Эдита поняла, что она по причине своей немоты лучше других подходила для того, чтобы хранить тайну Ингунды. Вот только Эдите очень хотелось узнать, какая трагедия кроется за столь странным поведением госпожи.

Венеция была очень шумным городом. Это, с одной стороны, было следствием жизнерадостности венецианцев, которые по любому поводу начинали повышать голос. С другой стороны, Венеция была деловым городом, где на небольшом пространстве соседствовали искусство, ремесло и торговля. И хотя здесь не было повозок, из-за которых в других местах происходила большая часть неприятностей, а лодки создавали меньше шума, чем повозки, гондольеры считались одним из самых шумных сословий мира, и их брань, равно как и песни, были слышны даже ночью на всех каналах и во всех переулках.

В одну из этих душных летних ночей, таких шумных, что о сне нечего было и думать, Эдита вышла из своей комнаты, чтобы принести из кухни кружку воды. Поднимаясь по лестнице к себе в спальню, она услышала крики. Сначала девушка подумала, что это орут пьяные гондольеры, но потом поняла, что шум доносился с первого этажа, из-за одной из запретных дверей. Крики гулким эхом отражались от стен. Было похоже, что мучают зверей.

Эдита испугалась и хотела уже вернуться в свою комнату, как из спальни вышла Ингунда — в одной руке у нее была масляная лампа — и быстро пошла по длинному коридору, который вел из парадной половины дома на черную. Стоявшую в тени Эдиту она не заметила. Снедаемая любопытством, девушка последовала за своей госпожой на первый этаж, где та скрылась за одной из таинственных дверей. Эдита пошла за ней, чутко прислушиваясь и тщательно следя за тем, чтобы ее не обнаружили.

Изнутри доносились странные, нечеловеческие звуки. Они перемежались с повелительным голосом Ингунды. Она то приказывала, то умоляла; похоже было на то, что она обращалась к стае дрессированных зверей. Что же творится за этой дверью? Эдита не могла понять этих странных событий.

Ночное происшествие не шло у немой девушки из головы. На следующий день она обратилась к Джузеппе, которого на самом деле звали Йозефус из Аугсбурга, самому старому слуге в этом доме. Джузеппе знал обо всем, что происходило в палаццо Агнезе. Он принадлежал к числу тех людей, у которых за недовольной миной скрывается добродушный нрав. Эдита стала доверять ему уже через несколько дней, и постоянно одетый в черное Джузеппе был единственным человеком, которому она могла поведать о своем наблюдении.

Едва девушка, лихорадочно жестикулируя, сумела сформулировать вопрос о запретной двери, как уголки губ старого слуги резко опустились вниз, словно он хотел сказать, что лучше бы она не спрашивала об этом.

Джузеппе долго думал над тем, стоит ли посвящать камеристку в тайну происходящего за закрытой дверью. Наконец он сказал, чтобы Эдита пришла к его двери в час, когда с Сан Кассиано раздастся одиннадцатый удар колокола — в это время госпожа обычно спит.

А Эдита тем временем размышляла, почему старый слуга не хочет просто рассказать ей о том, что здесь происходит.

Как и было условлено, после одиннадцатого удара колокола Эдита стояла перед дверью в комнату Джузеппе. Она была взволнована, когда Джузеппе втащил ее внутрь и стал рассказывать.

Он сказал, что есть вещи, которые невозможно облечь в слова. Это очень большое несчастье для семьи Доербек, в первую очередь для госпожи Ингунды. Но так пожелал Господь, и он, Джузеппе, не думает, что эти двое когда-либо обретут покой.

При свете фонаря Эдита и старый слуга осторожно спустились по черной лестнице. Джузеппе вынул из кармана четырехгранный ключ и отпер двери. Они вошли в полупустую комнату с голыми стенами, где стоял только стол и два грубых стула. Только теперь Эдита заметила тяжелые решетки, закрывавшие комнату справа и слева. Джузеппе повернулся направо и посветил на решетку.

Эдита испугалась до смерти. На деревянной кровати сидел мальчик-подросток, монстр с огромной головой и выпученными глазами. Губы его были вывернуты наружу, изо рта текла слюна. Он вымученно засмеялся и заворчал.

Эдита обернулась. Джузеппе сделал то же самое, и свет фонаря упал на противоположную решетку, в которую вцепилась девочка. Ее глаза были раскосыми, как у китаянки, волосы свисали огненно-рыжими космами.

— Госпожа, — сказал Джузеппе, глядя прямо в глаза Эдите, — родила этих двоих с промежутком в два года. Брат и сестра, оба слабоумные, как видишь.

Немая девушка зажала рукой рот и дала слуге понять, что хочет как можно скорее выбраться отсюда.

— С тех пор, — сказал старый Джузеппе, — господин и госпожа изводят друг друга взаимными упреками. Каждый винит другого в случившемся несчастье. Он говорит, что она спала с дьяволом, а она утверждает, что его семя околдовано одержимой монахиней.

Эдите стало дурно, словно по ее внутренностям кто-то прошелся огромной метлой. Она бросилась к двери и, всхлипывая, исчезла на лестнице.

В то время как это все происходило, Чезаре да Мосто, новый легат Папы и одновременно его племянник, прибыл в Константинополь. Император дал распоряжение, чтобы в честь его прибытия звонили все колокола. Но это было совершенно ни к чему итальянцу, поэтому он послал человека из своей свиты к Иоанну Палеологу, чтобы сообщить о том, что он, Чезаре да Мосто, не ступит на землю до тех пор, пока не отзвонит последний колокол. Он просит секретности, поскольку не желает, чтобы его постигла та же судьба, что и его предшественника. Напротив, следует пустить слух, что корабль с папским легатом затонул.

Пока желание легата разнеслось во все концы города, день подошел к концу, и Чезаре да Мосто пришлось провести на судне еще одну ночь. К тому времени как всем стало известно о том, что корабль папского легата затонул, колокола снова зазвонили.

Алексиос, королевский дворецкий, и его свита провели, таким образом, в гавани день, ночь и все утро следующего дня в ожидании момента, когда посол Папы ступит, наконец, на византийскую землю.

Тревожась о благосклонности Папы, обещавшего Иоанну Палеологу свою поддержку в борьбе против турков, император велел своему дворецкому угадывать каждое желание папского легата по глазам. Поэтому Алексиос подготовил небольшой отряд встречающих, состоящий из двух банщиц-гречанок, трех знаменитых во всем городе картежников и добродушного исповедника, который должен был быть к услугам папского легата днем и ночью.

После того как заупокойный перезвон наконец отзвучал, Чезаре да Мосто ступил на берег. Вместо императорского экипажа Алексиос приготовил обычную повозку, которая должна была отвезти папского легата к вилле Киприана, резиденции для официальных гостей императора. Некогда роскошно обставленный дом находился позади императорского дворца. Здание знавало и лучшие времена, но это вряд ли помешало бы Чезаре да Мосто. Племянник Папы, ввиду отсутствия собственного дома, провел половину своей жизни на временных квартирах и не в лучших гостиницах и любил приговаривать: «Хорошая игра, покорная женщина и крыша над головой, чтобы не замерзнуть, — большего мужчине не надо».

Теперь же получилось так, что управляющий виллой Киприана — то ли потому, что ненавидел непопулярного дворецкого, то ли потому, что действительно поверил слухам о затонувшем корабле — не впустил невысокого итальянца и заявил, что высокородный Чезаре да Мосто, легат Его Святейшества папы Евгения Четвертого, погиб вместе с затонувшим кораблем, а дворецкий Алексиос попался на удочку одного из лжецов и проходимцев, которых тысячи на улицах вблизи от Золотых Ворот. Если этот уродливый гном — легат Папы, то он — султан Сулейман Ужасный.

И прежде чем да Мосто успел опомниться, недоверчивый управляющий позвал стражников. Алексиос и папский легат могли протестовать сколько душе угодно — Чезаре да Мосто очутился в темнице. Все произошло настолько быстро, что дворецкий не смог вмешаться.

Заламывал руки, Алексиос бросился к императору, сообщил ему о досадном происшествии и молил пощадить его. Мол, он ни в чем не виноват.

Сначала Трисмегист отрешенно слушал его, и Алексиос не ожидал ничего хорошего. Затем император громко рассмеялся — этот звук был настолько непривычным в этом священном зале, что сбежались придворные льстецы, а мальчики, сидевшие у ног Иоанна, бросились прочь из зала, крича:

— Спаси, Господи! Император сошел с ума!

Когда Алексиос наконец разобрался в ситуации и нерешительно присоединился к смеху, император подошел к нему и влепил своему дворецкому звонкую пощечину. Затем позвал стражу и велел им привести из темницы папского легата.

Чезаре да Мосто видел в своей жизни немало темниц изнутри, и краткое пребывание под византийской стражей испугало его меньше, чем могли ожидать император и дворецкий. Снова очутившись на свободе, папский легат меньше всего спешил засвидетельствовать свое почтение Иоанну Палеологу. Вместо этого папский легат отыскал зеркальщика и лабораторию, чтобы поглядеть, готов ли заказ Папы Евгения.

Да Мосто пришел с двумя сопровождающими, которые, однако, удалились по его знаку и встали на страже у дверей старой церкви.

— Вы наверняка слышали о том, что произошло, — начал Мельцер, представившись. — Мастера Лин Тао обвиняют в убийстве вашего досточтимого предшественника, Альбертуса ди Кремоны. Лин Тао задержали, теперь его ожидает казнь. Но я не верю в то, что он виновен.

— Где это произошло? — спросил посланник, очевидно, абсолютно равнодушный к судьбе Лин Тао.

Мельцер указал па темное пятно на каменном полу. Затем ткнул пальцем в возвышение:

— Нож прилетел оттуда, точный, как выстрел.

Чезаре да Мосто кивнул. Огляделся. Казалось, он был поражен расточительством, плавильными печами, производством бумаги и инструментами для литья.

— С тех пор как мастер Лин Тао исчез, предприятие стоит, — пояснил Мельцер, — и в этом также заключается причина того, что ваш заказ выполнен только наполовину. Следуйте за мной!

Зеркальщик пошел мимо грубо оструганных столов и полок, бочонков с глиной, слитков олова и свинца в находившийся напротив мастерской боковой неф здания, где лежали стопки бумаги в метр высотой. Мельцер взял один листок и протянул его папскому легату.

Тот проверил его с обеих сторон, плюнул на пего и попытался стереть текст.

— Вот это да! — воскликнул он. — Вот это да! Сколько же здесь таких индульгенций?

— Я полагаю, половина того, что заказано, то есть пять тысяч. Чезаре да Мосто прошипел что-то вроде «жадное чудовище», по, вероятно, Мельцер просто неправильно понял легата.

Да Мосто снова провел пальцем по листку. Наконец легат покачал головой и поинтересовался:

— И все это удалось вам при помощи искусственного письма?

— Конечно, господин!

— Вы можете совершенно спокойно признаться мне, если заключили сделку с дьяволом, мастер Мельцер! Мне совершенно все равно, — засмеялся Чезаре да Мосто, и его смех эхом отразился от стен.

— Я знаю, — произнес Мельцер, — что вы приехали, чтобы отвезти индульгенции в Рим. Но что мне делать? Лин Тао — глава всего предприятия. Он платит рабочим. Без пего ничего не работает.

Папский легат позвал одного из своих сопровождающих, который, словно только этого и ждал, тут же принес деревянный ящик и поставил у ног Чезаре да Мосто. Затем сопровождающий снова исчез. Племянник Папы опустился па один из многочисленных ящиков и попросил Мельцера присесть рядом. Затем открыл ящичек.

Золото! Ящичек был полон золотых монет. Столько золота Мельцер не видел еще никогда в своей жизни.

— Почему вы не продолжите дело в одиночку? — спросил да Мосто, глядя прямо в глаза зеркальщику. — Возьмите деньги! Здесь сумма, о которой Альбертус ди Кремона договаривался с мастером Лин Тао. А впрочем, индульгенции — это не к спеху.

— Верно ли я понимаю вас?

Чезаре да Мосто кивнул и прямо спросил:

— Кстати, вы играете в карты?

— В карты? Бог мой! В Майнце говорят, что карты — это молитвенник дьявола!

— Вот именно, — засмеялся да Мосто. — Именно это и делает игру столь привлекательной, если вы понимаете, о чем я.

— Нет, — сухо ответил Мельцер.

Папский легат, словно бы между прочим, произнес:

— Тоже хорошо. Нет, с индульгенциями спешить не нужно, с этими индульгенциями. Вы должны знать, что Папа, мой дядя, находится в таком состоянии… Я имею в виду, что дяде Евгению осталось совсем немного. Его время истекло.

Да Мосто указал на подпись па индульгенции: «Евгений Четвертый, первосвященник».

— Имя нужно стереть. А текст можно оставить.

Мельцер поглядел сначала на индульгенцию, затем на папского легата. Наконец зеркальщик промолвил, и в голосе его слышалась неприкрытая растерянность:

— Ваше Преосвященство, это заказ Папы, и ваш дядя заплатил много денег, чтобы в кратчайшие сроки получить десять тысяч таких индульгенций. По крайней мере, таковы были слова Альбертуса ди Кремоны.

Тут да Мосто вскочил — его уродливое лицо стало темно-красным, словно он вот-вот лопнет — и заверещал:

— Альбертус мертв, мертв, и старому Евгению тоже недолго осталось жить! Но Чезаре да Мосто жив, и он будет лучшим Папой! Он будет носить имя Пий Второй!

Он с ума сошел — пронеслось в голове у зеркальщика. Иначе понять слова легата он не мог.

Но да Мосто глядел на него, словно ожидая ответа. Когда зеркальщик промолчал, поскольку не знал, как быть в такой ситуации, легат зажмурился, и его лицо исказила усмешка:

— Знаю я, что вы тут думаете. Вы думаете, да Мосто сошел с ума. Нет, все, о чем я говорю, результат длительной подготовки. Дни моего дяди Евгения сочтены. После его смерти кардиналы Римской Церкви соберутся на конклав, чтобы избрать меня, Чезаре да Мосто, Папой. Откуда я об этом знаю? От кардиналов, ищущих слабака, чтобы сделать его Папой: Папой, которого им не надо будет бояться, который не ограничит их собственной власти. Среди кардиналов велико недоверие; каждый думает, что если Папой выберут другого, то он навредит остальным. Поэтому красные мантии сошлись в одном — и это единственное, в чем они согласны — на троне Петра не должно быть последователя из их рядов.

— Но ведь вы же не кардинал, даже не епископ, маэстро да Мосто!

Да Мосто засмеялся:

— Даже не диакон! Вы должны знать, что каждый крещеный человек может стать Папой. Нужно только расположить к себе большую часть кардиналов.

— А почему именно вы добились признания кардиналов? Я имею в виду, что вы…

— …проклятый Богом игрок и вечно страдаю от нехватки денег? Можете говорить об этом спокойно. Это ведь правда.

— О нет, Ваше Преосвященство, я вовсе не это имел в виду.

— Не нужно бояться, мастер Мельцер. Именно в этом кроется причина того, что кардиналы избрали меня для этой прибыльной должности. Мне нужны деньги, много денег! Карманы игрока всегда пусты. А пустые карманы — хорошее начало для Папы. Вы понимаете?

Зеркальщик удивленно смотрел на невысокого человека.

— Если позволите мне заметить — мысли ваши далеки от благочестия.

— И это идеальная предпосылка для того, чтобы стать Папой! Кроме того, благочестие — это всего лишь точка зрения.

Самый богобоязненный народ в истории, древние египтяне, считается Римской Церковью языческим, только потому что их боги выглядят иначе, чем наш Бог-Отец, Сын и Святой Дух, который все где-то витает. Если бы Папу Григория Двенадцатого спросили, что он думает о Папе Бенедикте Тринадцатом, то Григорий ответил бы, что Бенедикт одержим дьяволом. И точно такое же мнение о Григории вы услышали бы от Бенедикта. При этом каждый из них считал себя законным Папой — один в Риме, другой — в Авиньоне. И каждый утверждал, что он в высочайшей степени благочестив. Мельцер поднял руки:

— В теологии я ничего не понимаю, мое дело — только олово и свинец.

— И хорошо, что это так, ведь при помощи вашего искусства мне удастся стряхнуть с себя эти красные сутаны, как ненужные цепи.

Михель Мельцер громко запротестовал:

— Ваше Преосвященство, я — обычный зеркальщик из Майнца. Я далек от того, чтобы вмешиваться в дела Римской церкви.

Да Мосто покачал головой. Он запустил правую руку в ящичек, и золотые монеты посыпались у него между пальцев.

— По золоту никто не сможет определить, его происхождение, — сказал легат, и его темные глаза засверкали. — Но будьте уверены, это не грешное золото, не краденое, не добытое шантажом — оно от людей, заинтересованных в том, чтобы я стал наследником моего дяди Папы Евгения.

— И какую роль я должен в этом сыграть, маэстро да Мосто? Мне кажется, вы переоцениваете мои способности.

— Ни в коем случае! — воскликнул да Мосто. — Ни в коем случае! Я всего лишь хочу, чтобы вы изготовили для меня столько же индульгенций, сколько Папа Евгений заказал для себя, кстати, с моим будущим именем.

Недоверие, охватившее поначалу зеркальщика, сменилось любопытством. То, что происходило с тех пор, как римские Папы переехали в Ватикан, заставляло краснеть набожных христиан. Замыслы да Мосто, — или лучше сказать, поддерживающей его партии — казались более человечными по сравнению с некоторыми деяниями, совершенными именем Всевышнего.

Сомнения Мельцера Чезаре да Мосто расценил как размыш ления.

— Вы сделаете так, как я хочу? — спросил он. И когда Мельцер не ответил, добавил: — Вы не останетесь внакладе.

— А если я откажусь?

Легат подошел к зеркальщику вплотную, поглядел на него снизу вверх и сдавленным голосом произнес:

— Этого я бы вам не советовал, мастер Мельцер. За мной стоят сильные люди. Они хотят в конце концов вернуть то, что потратили. Или же вы желаете кончить так, как несчастный Альбертус? — И он указал на темное пятно на каменном полу.

В старой церкви было жарко и душно, по при этих словах зеркальщика бросило в дрожь. Он промолчал.

— Никому ни слова! — прошипел Чезаре да Мосто. И, указав на ящик с монетами, добавил: — Спрячьте хорошенько. Это принадлежит вам!

И папский легат скрылся за низенькой боковой дверью так же неожиданно, как и появился.

Глава VI Судьба в стеклянном шаре

С того дня зеркальщик не мог избавиться от мысли, что сторонники Чезаре да Мосто могли организовать убийство Альбертуса ди Кремоны. Но поскольку ни племянник Папы и ни один из его спутников не находились в Константинополе в то время, когда было совершено убийство, то люди да Мосто должны были иметь сторонников здесь, в городе. Таким образом, необходимо было соблюдать осторожность.

Золото, в одночасье сделавшее его богатым человеком, Мельцер спрятал под камином в своем доме. А что касалось заказа, то мастер начал перерабатывать уже напечатанные индульгенции с именем Папы Евгения. Под старым клише он ставил теперь имя Юлиан Второй.

Мельцер не стал рассказывать Симонетте о своей встрече с племянником Папы. И без того ужасная смерть брата ввергла юную венецианку в глубокую депрессию. Симонетта часто плакала, и даже амулет, подаренный ей Мельцером, не вызвал у нее улыбки.

Теперь Михель и Симонетта жили как муж и жена. В любом другом месте это посчиталось бы бесстыдством, но в Константинополе, городе между Западом и Востоком, никто не обращал на них внимания. Мельцер любил лютнистку и нисколько не сомневался, что она отвечает ему взаимностью.

Что же касается убийства ее брата Джакопо, то Мельцер не верил в случайность. Более того, зеркальщик предполагал, что целью кровавой охоты на самом деле был он сам. Случай в императорском саду рассматривался скорее как увеселение, чем как несчастье. Странствующие сокольничьи беспрепятственно покинули Константинополь на следующий же день и отправились на восток.

Единственный, кто мог пролить свет на загадочную смерть Джакопо, был человек, некоторым образом предвидевший случившуюся беду: звездочет и предсказатель Бизас.

Бизас жил в полуразрушенном доме на густо заселенном склоне горы, спускавшейся на северо-востоке к Золотым Воротам — в не очень респектабельном месте. Держа в кармане золотой дукат — сумму, которую Бизас обычно просил за беседу, Мельцер в сопровождении Симонетты отправился к астрологу.

В маленьком домике высокий мужчина казался еще выше. В низеньких комнатах его голова почти доставала до потолка, а от света его тень на стене казалась исполинской и призрачной.

Бизас сразу узнал посетителя и мрачно поинтересовался, чего он хочет.

Прежде чем заговорить, Мельцер вынул золотой дукат и положил его на небольшой столик в центре комнаты. Затем сказал:

— Вы помните нашу встречу на императорском празднике Кувшинок?

— Смутно, смутно, — ответил предсказатель, но при виде золота лицо его прояснилось.

— Как бы там ни было, вы предрекали мне кровь и смерть, — сказал Мельцер. — Так ведь было?

— Если вы так говорите, — промолвил Бизас. — В любом случае, это не сохранилось у меня в памяти. Вы должны понимать, у меня возникает много видений, когда я встречаюсь с людьми.

— Я наслышан о вашем даре, но, во имя Вельзевула, кто сказал вам день моего рождения?

Звездочет пожал плечами.

— Это и есть причина вашего визита?

— О нет! — воскликнул Мельцер. — Мне хотелось бы знать, почему судьба, которую вы предрекли мне, пала на другого человека.

Великан окинул зеркальщика внимательным мрачным взглядом, затем повернулся к Симоыетте и поинтересовался:

— А этой что здесь надо?

— Я думал, вы знаете ее, — задиристо сказал Мельцер. — Ее брат пал жертвой смертоносной птицы!

Когда Мельцер говорил это, ему показалось, что предсказатель внезапно вздрогнул. Но уже в следующий миг Бизас снова овладел собой и проворчал:

— Красивая баба, не спорю. Надеюсь, вы знаете, во что ввязались!

— Это женщина, которую я люблю, — ответил Мельцер. — И я не понимаю…

— Ну, — ледяным тоном заметил Бизас, — столь прекрасная женщина, как эта — услада для глаз, пожар для кошеля, а для души она сущий ад.

Симонетта беспомощно взглянула на Мельцера, но тот не дал астрологу запугать себя и спросил:

— Вы знаете это по собственному опыту или у вас только что было видение?

Дерзкие слова зеркальщика не понравились Бизасу. Он не ответил, а только недовольно пожал плечами.

— Эй, — сердито проговорил Мельцер, — я положил вам на стол золотой дукат, чтобы узнать, кто стоит за нападением на лютниста, а вместо этого я слышу от вас только глупую болтовню о достоинствах и недостатках красивой женщины.

Сказав это, зеркальщик сделал движение, словно хотел забрать монету со стола.

Но прежде чем ему это удалось, предсказатель накрыл золотую монету ладонью. Из ящика под столом он вынул таинственный план с нарисованными на нем кругами и странными знаками, а также стеклянный шар величиной с гранат. Бизас поставил шар в центр затертой карты и начал водить им кругами по пергаменту.

Симонетта взяла Мельцера за руку. Она страшилась узнать правду и с недоверием следила за каждым движением звездочета.

Вдруг Бизас остановился, приблизил лицо вплотную к шару да так и застыл, словно окаменел. Было слышно только тяжелое прерывистое дыхание предсказателя.

Когда Бизас наконец вышел из оцепенения, это произошло настолько стремительно, что Симонетта невольно отпрянула и прижалась к Мельцеру. Звездочет подпер голову руками и уставился в пустоту.

— И что? — взволнованно спросил зеркальщик. Бизас покачал головой.

— Ничего. Я не вижу даже тени лютниста. Такое ощущение, словно его вообще не было. Когда я гляжу в шар, то вижу только вас, окруженного бесчисленным количеством врагов. Они охотятся за вами, борются друг с другом — жуткая картина.

— А убийство? Его жертвой должен был стать я?

— Это в прошлом. Шар показывает только будущее. — Бизас снова повернулся к шару. Немного помолчав, предсказатель резко произнес:

— Вам следует забыть об этом. Большего я сказать вам не могу. Забирайте ваши деньги и убирайтесь!

Мельцер пришел в ярость. У него сложилось такое впечатление, что этот предсказатель знает больше, чем говорит. Вдруг зеркальщик вспомнил о своей дочери, Эдите. Он испробовал все, чтобы выяснить, что с ней стало. Может быть, стеклянный шар мага даст какую-то зацепку.

Зеркальщик схватил золотую монету, лежавшую на столе, и сунул ее под нос Бизасу:

— Она будет ваша, если вы расскажете мне о моей дочери. Моя девочка пропала несколько недель назад. Я искал ее повсюду. Не знаю даже, жива ли она. Спросите свой шар!

Бизас замахал руками.

— Это задача не для шара. Назовите мне дату рождения своей дочери, и я прочту ее судьбу по звездам. Но если вы не знаете этого, то все будет напрасным! — И он выжидательно поглядел на Мельцера.

В то время родители редко помнили дату рождения своих детей. Но Эдита была единственной дочерью Мельцера, и он любил ее больше всего на свете. Конечно же, он помнил день ее рождения.

— Она родилась в день святой Эдиты в году одна тысяча четыреста тридцать первом от Рождества Христова.

Из сундука у двери звездочет вынул карту, где был изображен бег созвездий, и циркуль, к одной из ножек которого был прикреплен кусочек мела. Затем Бизас развернул карту на столе и начал производить циркулем какие-то движения. Он рисовал круги, бормоча при этом что-то неразборчивое. Наконец маг остановился и кивнул:

— Ваша дочь жива, в этом вы можете быть уверены.

— Она жива?! — воскликнул Мельцер. Добрая весть развеяла недавнее недоверие по отношению к звездочету, и зеркальщик спросил, не помня себя от счастья:

— Звезды знают, где я могу ее найти?

Бизас снова занялся циркулем, затем повернул карту, осмотрел ее со всех сторон и ответил, не отводя взгляда от пергамента:

— Ваша дочь уехала за море.

— Куда? — обрушился Мельцер на мага. — Прошу вас, скажите мне, куда!

— В большой богатый город с башнями и шпилями.

— Название города! Скажите мне название города!

Бизас пожал плечами.

— Я не знаю. Могу сказать только, что дочь ваша жива.

— Я увижу ее?

Бизас поколебался минуту.

— Да, вы увидите ее снова. Но встреча не принесет вам радости. Хотите совет, зеркальщик?

— Говорите!

— Не ищите ее. Позвольте ей жить своей жизнью и сами живите своей.

Мельцер пришел в ярость. Он подошел к звездочету и сказал:

— Да понимаете ли вы, что говорите, Бизас? Моя единственная дочь пропала, а вы советуете мне не искать ее?

— Я всего лишь хотел как лучше. Я дал вам совет, который диктуют звезды.

Мельцер горько рассмеялся.

— В таком случае я с удовольствием откажусь следовать совету звезд. — И, обращаясь к Симонетте, произнес. — Пойдем отсюда.

Весь день и весь вечер Симонетта не проронила ни слова. Мельцер знал, что в молчании этом повинен не он, а разбитая надежда узнать хоть что-нибудь о смерти брата, погибшего таким образом еще раз. Поэтому зеркальщик не трогал возлюбленную и даже не стал пытаться переубедить ее словами.

Но на следующий день Симонетта заговорила; да, слова просто вылетали из нее. Она была в ярости, и гнев ее обрушился на звездочета и мага, который, как она сказала, настоящий обманщик, и вообще шарлатан и злой человек.

— Ты видел его глаза?

— Нет, а что с его глазами?

— Они злые. Они знают больше, чем Бизас готов сказать. Я не могу избавиться от ощущения, что ему известна подоплека убийства и что у него есть свои причины молчать. Может быть, он вообще связан с этими убийцами!

— Я тоже об этом думал, — ответил Мельцер, обнимая Симонетту. — Я тоже не могу найти иного объяснения его молчанию. Бизасу точно известно, что убить должны были меня. Было ошибкой ходить к нему. Мне даже кажется, что его словам об Эдите не стоит особо доверять.

— Но какая ему от этого выгода?

— Может быть, это новая ловушка! Кто знает, возможно, за этим стоят те же люди, что убили Альбертуса ди Кремону.

Мельцер пока еще не рассказывал Симонетте о планах Чезаре да Мосто, но тем не менее она поняла его верно.

— Думаешь, все это как-то связано с тайной китайцев?

Мельцер положил руки на плечи Симонетте.

— А какая же еще может быть причина? Кем я был, пока не попал сюда — простым зеркальщиком, которым никто не интересовался. Но с тех пор как я занялся искусственным письмом, меня травят, словно зайца, и мне приходится бояться за свою жизнь.

Симонетта прижалась лбом к груди Мельцера.

— Давай убежим, — тихо сказала она, — подальше отсюда. У меня на родине, в Венеции, мы будем в безопасности, враги не достанут нас.

— Нет, пока я не найду Эдиту! — Зеркальщик обхватил лицо Симонетты ладонями. — Ты же понимаешь. Если я уеду отсюда, дочь моя будет потеряна для меня навсегда. Я не верю в фокус-покусы звездочета. Если бы он знал, где она находится, он не стал бы говорить загадками. Большой богатый город с башнями и шпилями! Да в любом большом и богатом городе есть башни и шпили. Под это описание подходит даже Константинополь.

— Или Венеция.

— Может быть. В моем родном городе Майнце тоже достаточно башен и шпилей. Нет, я надеюсь и верю, что Эдита по-прежнему находится в Константинополе. И я не успокоюсь, пока не узнаю, какова ее судьба.

Тут лютнистка поняла, что нет смысла его отговаривать.

В начале октября Константинопольский суд по преступлениям, караемым смертной казнью, приговорил китайского посланника Лин Тао к смерти через обезглавливание. Приговор шатался, словно колосс на глиняных ногах, — Лин Тао отрицал преступление и то и дело повторял, что у него не было мотива для убийства. Альбертус ди Кремона, ставший жертвой убийства, предложил ему много денег за исполнение заказа, рассказывать о котором он не имеет права. Такое объяснение показалось судьям в черных мантиях особенно подозрительным. При обыске в доме китайского посланника сыщики обнаружили нож — точную копию того, которым был убит папский легат. Це-Хи, служанка Лин Тао, тем не менее поклялась перед судьями священной клятвой, что никогда в жизни не видела этого ножа; она даже выразила подозрение, что это сыщики подбросили его в дом, чтобы очернить ее господина.

Новая попытка Мельцера протестовать против приговора императора снова осталась незамеченной. Даже угроза зеркальщика навсегда покинуть Константинополь не заставила Иоанна Палеолога отказаться от утверждения приговора. В такие времена, сказал он, имея в виду турков у врат города, нужно уделять особое внимание справедливости. Убийство папского легата и так произошло очень некстати. Единственное, что он может сделать для язычника-посланника, это молиться за него, и поскольку Мельцер счел это бессмысленным, он выпросил у императора разрешение посетить Лин Тао в камере перед казнью.

Тюрьма на Троицкой площади неподалеку от императорского дворца напоминала неприступную крепость, и Мельцеру, вооруженному императорским посланием, пришлось пройти через четверо тяжелых железных ворот, прежде чем он попал к камерам, окружавшим крошечный внутренний дворик. Камеры высились здесь в три этажа, в каждой вместо окна — только дырка для воздуха, едва ли больше, чем в голубятне, и расположенная так, что в камеру никогда не попадали солнечные лучи.

Когда надсмотрщик открыл дверь камеры Лин Тао, Мельцер испугался: китаец стоял лицом к стене и не шевелился. И только когда зеркальщик поздоровался с ним, Лин Тао обернулся и кивнул. В лице его не было ни кровинки. Он молчал. Даже когда Мельцер передал ему поклон от Це-Хи и слова о том, что она будет почитать его даже после смерти, китаец ограничился коротким кивком. Затем Лин Тао снова уставился на стену.

— Мастер Лин Тао, — снова начал Михель Мельцер, — скажите, могу ли я исполнить последнее ваше желание? Я сделаю все, что в моей власти.

Китаец не ответил. Так они и стояли молча друг напротив друга какое-то время, пока Лип Тао наконец не поднял голову и не сказал:

— Его зовут Панайотис.

— Панайотис? Кто это еще такой?

— Убийца папского легата, — ответил Лин Тао.

— Вы знаете его, этого Панайотиса?

— Да, немного.

— Но мастер, почему же вы назвали его имя только сейчас? Тут Мельцеру показалось, что в темноте на лице китайца мелькнула усмешка.

— Я думал, — ответил Лин Тао, — я ломал себе голову в поисках имени человека, появившегося однажды в старой церкви и предложившего мне странную сделку. Он слышал о нашем открытии и потребовал от меня десять тысяч листовок, выполненных искусственным письмом. За это он обещал немалую сумму денег.

— В точности как папский легат Альбертус ди Кремона, упокой Господь его душу. Но о чем же, ради всего святого, хотел рассказать Панайотис в своих листовках?

— О грязной хитрости турков.

— Панайотис — турок?

— Нет, он византиец, точнее сказать, ренегат, перебежчик. Но об этом я узнал позднее. В листовке содержался призыв ко всем византийцам выйти в определенный день и открыть ворота города. Подписано: император Иоанн Палеолог.

— Бог мой, какая низость со стороны турецких псов! И что же вы сделали, мастер Лин Тао?

— Сначала я не ответил ему и попросил прийти на следующий день. Я хотел удостовериться в том, что он действует по поручению императора. Расспросы при дворе подтвердили мои подозрения: Панайотис работал на турков.

— И что же произошло на следующий день?

— В назначенное время Панайотис не появился. Вероятно, он или один из турецких шпионов, которых полно в Константинополе, заметил, что я наводил справки. Я больше никогда не видел этого ренегата. Я забыл о его заказе, забыл даже его имя. И только теперь, размышляя о том, кто мог убить Альбертуса ди Кремону, я снова вспомнил об этом случае. Я вспомнил, что Панайотис интересовался мельчайшими деталями устройства церкви. Но прежде всего я вспомнил о приметном ноже, который он носил на поясе. Думаю, убийца метил не в папского легата, мишенью этого негодяя был я. Он хотел отомстить мне — или, по меньшей мере, удостовериться в том, что я замолчу навсегда. Это ему удалось.

— Мастер Лин Тао, — взволнованно воскликнул зеркальщик, — мы должны найти этого Панайотиса! У нас осталось еще два дня!

— Два дня? — Китаец улыбнулся. — Для некоторых два дня — это целая вечность. Но для меня это мгновение, не более.

Мельцер удивленно взглянул на Лин Тао. Зеркальщик не мог понять его спокойствия и покорности судьбе. Мельцер был взволнован гораздо сильнее, чем сам китаец, который ждал прихода палача.

Михель Мельцер поспешно покинул здание тюрьмы. Он отправился в гавань Элеутериос, где в шайке тунеядцев и воров обнаружил египтянина Али Камала.

Узнав зеркальщика, Али попытался было удрать, но Мельцер оказался проворнее. Он схватил парнишку, выдернул его из толпы, оттащил к стене и, крепко держа его, прокричал:

— Ты чего убегаешь? Я разыскиваю некоего Папайотиса, византийского ренегата!

Али Камал еще больше испугался и проговорил:

— Я не виноват в том, что Эдита сбежала, мастер Мельцер. И Панайотис не виноват. Он оказал мне услугу, и я заплатил за это!

Зеркальщик опешил:

— Что ты такое болтаешь? Что ты знаешь об Эдите? Разве ты не говорил мне, что понятия не имеешь, где она?

Филипп Влндеибер!

— Я солгал, мастер Мельцер. Я помог ей бежать в Венецию вместе с моей матерью и сестрами. Вам не нужно беспокоиться о дочери.

Мельцер непонимающе глядел на него. Эдита — одна в Венеции?

Али удивился не меньше.

— Я думал, вы знаете о бегстве вашей дочери, потому что вы назвали имя Панайотиса.

— А какое отношение Эдита имеет к Панайотису? — взволнованно спросил Мельцер.

Тут Али Камал смутился и заявил:

— Конечно, репутация у него не самая безупречная, но никому другому не удалось бы вывести вашу дочь и мою большую семью за пределы городских стен.

— Ты продал ее туркам, пес! — закричал Мельцер и стал бить юношу.

Али умело уворачивался от ударов, крича:

— Нет, господин, разве вы думаете, что я отдал бы свою семью туркам? Панайотис и его люди вместе отвели их ночью на корабль, бросивший якорь за пределами Константинополя. Ваша дочь, моя мать и сестры давно уже в безопасности, в то время как мы тут должны опасаться нового нападения турок. Богом клянусь, это правда!

Слова юного египтянина смутили зеркальщика. Однажды Али Камал уже обманул его. Но если Али говорил правду, то это по крайней мере наведет его на след Эдиты. И это объясняло, почему Мельцер не нашел дочь в Константинополе.

Мгновение Мельцер размышлял, стоит ли немедленно пуститься по следу Эдиты, сев на ближайший корабль, отплывающий в Венецию. Но затем он вспомнил о жалкой судьбе Лин Тао, ожидавшего смерти, и прикрикнул на Али:

— Где, черт тебя дери, мне найти Панайотнса?!

— Панайотиса? — удивленно переспросил Али. — У Панайотиса нет постоянного дома. Он живет и по эту, и по ту сторону Большой стены. И здесь, и нигде.

Мельцер с угрозой приблизился к египтянину:

— Прекрати, наконец, обманывать меня! Я хочу знать, где мне найти Панайотиса, иначе…

— Но вы ведь не выдадите меня? — умоляющим голосом сказал Али. — Иначе мне конец.

Мельцер промолчал.

— Знаете старую кузню неподалеку от церкви Двенадцати Апостолов? Она примыкает к Большой стене. Там и найдете его.

Мельцер знал, что глупо разыскивать Панайотиса и ждать от него признания. Кроме того, мысли о бегстве Эдиты едва не лишили зеркальщика разума. Что же ему делать? Ясно было только одно: как бы там ни было, нужно действовать быстро.

Зеркальщик не помнил, как прошел по извилистой улочке от гавани к городу. Словно во сне он отправился с площади Мудрости вдоль ипподрома к китайской миссии.

С тех пор как Лин Тао вынесли смертный приговор, Це-Хи больше не покидала этого невзрачного здания. Надежда еще хоть раз увидеть мастера живым она давно оставила, и даже сообщение Мельцера о том, что он напал па след настоящего убийцы, не смогло развеселить ее.

Поэтому зеркальщик обратился к Син-Жину, второму секретарю миссии, с которым он познакомился сначала как со своим похитителем, но уже сумел завязать дружеские отношения. В двух словах Мельцер описал Син-Жину состояние дел. Мельцер полагал, что для Лин Тао остается хотя бы искра надежды только в том случае, если еще сегодня они отыщут этого негодяя Папайотиса и заставят его сознаться.

Син-Жин, широкоплечий китаец с бычьей шеей, приветливо кивнул и спросил:

— И как же, мастер Мельцер, вы собираетесь заставить этого Папайотиса сознаться в том, что он совершил убийство?

Мельцер сжал кулаки и потряс ими перед лицом китайца.

— Насилие, Син-Жин, — единственный язык, который понимает этот человек. Дайте мне дюжину сильных мужчин, скажите им, что речь идет о том, чтобы хотя бы в последнюю минуту избавить мастера Лин Тао от смерти от меча, и ступайте за мной!

Китаец поджал губы и, поразмыслив мгновение, ответил:

— Хорошо, мастер Мельцер, через час я с дюжиной тяжеловооруженных мужчин буду в вашем распоряжении.

Кузня находилась в тени церкви Двенадцати Апостолов и примыкала к Большой стене гак, словно была ее частью. Куча мусора, лежавшая перед тяжелыми деревянными воротами, свидетельствовала о том, что уже давно кузнец не подковывал здесь лошадей и не ковал оси для телеги. Вход был настолько узким, что даже худому мужчине трудно было пойти. Дверь была заперта.

Чтобы обсудить дальнейшие действия, Мельцер вместе с китайцами спрятался в тени церкви. Син-Жин, хорошо разбиравшийся в подобных делах, предложил выломать двери и напасть на Панайотиса, если тот окажется на месте, или же, если его не будет, спрятаться и подождать его возвращения. Син-Жин полагал, что лучше действовать под покровом темноты, однако Мельцер напомнил, что нужно спешить: для Лин Тао может иметь значение каждый час. Но как же выломать дверь?

По команде Син-Жина китайцы сняли с себя накидки, и Мельцер только теперь заметил, что все они были хорошо вооружены ножами, мечами, кирками, топорами и железными прутьями. Одним движением глаз китаец скомандовал своим людям подойти к запертой двери. Каждый засунул в щели сверху и снизу по пруту. Мгновение, и замок сдался. Дверь распахнулась.

Пыль и копоть покрывали все внутри кузни, а от спертого воздуха у пришельцев захватило дух. Ни следа того, кого они искали. Только жестяной бокал на каменном выступе давал попять, что совсем недавно здесь был человек.

Син-Жин беспомощно взглянул на Мельцера. Тот в ответ только растерянно пожал плечами. Что же делать? Где искать Панайотиса? Может быть, зеркальщик снова попался на удочку юного египтянина, может быть, Али Камал солгал и то, что он рассказал о Панайотисе, было неправдой? Мельцер заколебался, раздумывая, не вернуться ли ему не солоно хлебавши, но потом вспомнил, что у Лин Тао была только одна надежда — на них.

И они решили ждать. Опустившись на пол, все дремали. Не было сказано ни слова. И чем дольше они сидели так, глядя в каменный пол, тем больше отчаивался Мельцер. Если вся история с Панайотисом — неправда, то и бегство Эдиты в Венецию, о котором говорил Али, тоже ложь.

На город опускались сумерки. Сидевшие в кузнице уже с трудом различали лица друг друга, когда внезапно раздался глухой шум, от которого все повскакивали с мест. Китайцы схватились за оружие. Казалось, по комнате ходит кто-то невидимый. Мельцер поглядел на потолочные балки, затем снова на каменный пол, и вдруг бесшумно, словно его распахнула чья-то призрачная рука, в полу открылся люк, который то ли из-за темноты, то ли из-за пыли никто не заметил.

Из глубины показалась рука с мерцающей масляной лампой, затем туловище мужчины в темном камзоле. Пока что неожиданный посетитель из подземного мира не заметил присутствия незваных гостей, а те не решались вздохнуть.

Когда мрачный субъект вылез из дырки в полу, он встал на колени и посветил лампой вниз.

— Осталось всего две ступеньки до верха, — негромким, сдавленным голосом крикнул он. — Тогда все будет в порядке.

Вскоре после этого в отверстии показалась вторая фигура. И пока Мельцер раздумывал, как поступить с обоими, китайцы набросились на них и после недолгого сопротивления связали.

Поднеся масляную лампу к лицу одного из пленников, зеркальщик спросил:

— Ты Панайотис?

— А если даже и так? — грубо ответил тот, пока двое китайцев держали ему сзади руки.

Когда Мельцер приблизился ко второму, тот опустил голову, чтобы его лица не было видно.

— А ты? — крикнул Михель. — Кто ты? Назови свое имя!

Неизвестный молчал, словно воды в рот набрал. Тут зеркальщик схватил его за волосы, заставил поднять голову и испугался:

— Да вы же… вы же Алексиос, дворецкий императора! Пленник кивнул.

— Вы заодно с предателем? Как вам не стыдно!

Пока китайцы скручивали пленникам руки и ноги цепями, висевшими на степах кузницы, Мельцер в сопровождении Син-Жина спустился вниз по потайной лестнице, чтобы узнать, что там кроется. Но увидев длинный коридор, который шел прямо под Большой стеной, они повернули обратно. Мельцер был смущен.

Алексиос начал причитать и обвинять Панайотиса в том, что тот склонил его к предательству и выпытал самые сокровенные тайны императора, не заплатив денег, о которых они договаривались.

— Сохрани меня Господь! — то и дело вскрикивал дворецкий плаксивым голосом.

Как ни ужасало Мельцера предательство дворецкого, больше всего его беспокоила судьба Лин Тао. Он подошел к Панайо-тису поближе и бросил:

— Это ты убил папского легата! Кто стоит за тобой?

Панайотис нагло усмехнулся. Вместо ответа он презрительно сплюнул на пол, потом отвернулся, словно хотел сказать: из меня ты ни словечка не вытянешь!

Син-Жин, более искусный в обращении с упрямыми пленниками, чем Мельцер, начал, пока зеркальщик напрасно пытался добиться от Панайотиса хоть какого-нибудь ответа, раздувать горн. И, не найдя ничего более подходящего, стал нагревать огромные щипцы. Затем китаец поднес их к лицу Панайотиса и тихо, но очень выразительно сказал:

— Признавайся, или это раскаленное железо навсегда погасит свет для твоих глаз! Ты убил папского легата?

Панайотис был крепким орешком, привычным ко всяческим пыткам и жестокости. Раскаленное железо у его носа мало впечатлило его. Он отвернулся и ничего не ответил. Может быть, Панайотис, привыкнув к жестокости как к чему-то повседневному, просто не подумал, что китаец может быть настолько беспощадным.

Но Син-Жин тут же развеял все его сомнения. Он снова повторил свой вопрос:

— Ты убил папского легата? — и ткнул Панайотису в лицо раскаленными щипцами.

Связанный завопил так, что эхо отразилось от низкого потолка, и осел на пол. Син-Жин попал ему раскаленными щипцами в правую бровь, свисавшую теперь словно горелая тряпка. Кровь потекла по лицу Панайотиса, прокладывая себе путь в уголок рта.

— Ты не понял вопроса?! — заорал Син-Жин, и Мельцер, широко раскрыв глаза, увидел, как китаец поднес раскаленные щипцы ко второму глазу предателя.

Алексиос, которому пришлось наблюдать за пытками в непосредственной близости, весь задрожал. Боясь, что его может постигнуть та же участь, он заорал:

— Идиот! Ты идиот, Панайотис! Они убьют тебя, если ты будешь молчать, и меня в придачу!

Не колеблясь, Син-Жин снова ткнул в Панайотиса щипцами. Панайотис попытался уклониться, насколько позволяли путы, и щипцы попали в левое ухо, оставив вонючую паленую рану.

Панайотис снова испустил крик боли, затем, отчаявшись, заголосил:

— Прекратите! Я признаюсь. Я убил легата!

Мельцеру стало скверно. Воняло горелым мясом и палеными волосами. Зеркальщику казалось, его вот-вот стошнит, но сейчас нельзя было проявлять слабость.

— Кто стоит за тобой? — настаивал Мельцер. — Кто велел тебе совершить убийство?

Когда Панайотис не ответил, Син-Жин снова схватился за щипцы и положил их в огонь. Панайотис следил за каждым его движением. Когда китаец повернулся, держа в руках раскаленные щипцы, и подошел к нему, Панайотис дрожащим голосом заговорил:

— Даже если вы убьете меня, я все равно не знаю его имени. Однажды ко мне пришел монах в черной рясе. Он говорил на итальянском, как флорентиец или венецианец, и сказал, что в Константинополе есть легат Римского Папы и его нужно убить. И спросил, готов ли я сделать это.

Зеркальщик покачал головой:

— И ты, конечно же, согласился.

— Черный монах по-царски одарил меня. Такой человек, как я, только этим и живет. — И Панайотис вытер лицо рукавом. Глядя на него, окровавленного, с искаженным от боли лицом, Мельцер испытывал едва ли не сострадание. Но Панайотис был убийцей, и это, конечно же, было не первым его убийством. Он был готов на все ради денег.

Пока Син-Жин допрашивал императорского дворецкого, держа у него перед носом раскаленное железо, Мельцер присел рядом с Панайотисом и тихо спросил, так, чтобы не слышали остальные:

— Ты провел мать египтянина через этот ход на турецкую сторону?

Пленный кивнул. Перед лицом ужасных мучений этот вопрос показался ему совершенно ничего не значащим.

— И? — не отставал Мельцер.

— Что «и»? Мне предложили золотой дукат за каждого человека, и я выполнил уговор.

— Скольких человек ты провел тайным ходом? Панайотис опустил голову. Казалось, он вот-вот потеряет сознание.

— Эй! — крикнул зеркальщик, встряхнув Панайотиса за плечи. — Сколько их было?

— Одни бабы! — проворчал тот. — Мать египтянина и четверо ее дочерей, нет… — Панайотис замолчал на секунду. — В последнюю минуту появилась еще какая-то чужая. Всего их было шесть.

Едва сказав это, Панайотис завалился на бок и так и остался лежать без движения. Увидев это, Син-Жин забеспокоился. Он зачерпнул руками воды из бочонка рядом с наковальней и вылил в лицо греку.

— Он нужен нам живым! — обеспокоенно сказал Син-Жин. — Иначе все было напрасно.

До сих пор Алексиос тихо скулил, но теперь завопил, будто его резали:

— Он мертв! Вы убили его!

Панайотис действительно лежал на каменном полу без движения.

— Он притворяется! — взволнованно воскликнул Син-Жин и подбежал к кадке, чтобы зачерпнуть еще воды. Размахнувшись, он выплеснул Панайотису воду в лицо, и тот очнулся от забытья.

Сначала жизнь вернулась в его руки, и с их помощью он попытался сесть. Ему это не удалось, и грек снова соскользнул на пол.

Мельцер, для которого происходящее становилось невыносимым, приказал китайцам:

— Снимите с него цепи. Он слишком слаб, чтобы бежать. Кроме того, нам нужна повозка, чтобы отвезти его в суд. Я только надеюсь, что еще не слишком поздно!

— Откуда здесь, на краю города, в бедном районе, мы возьмем повозку? — спросил Син-Жин.

Тут зеркальщик вынул из камзола золотую монету и дал ее одному из китайцев, стоявшему у двери.

— И поспеши!

Тот вопросительно взглянул на Син-Жина. Син-Жин кивнул, и китаец исчез.

Когда они освободили Панайотиса от оков, Мельцер и Син-Жин прислонили обессиленного грека к стене. Панайотису с трудом удавалось держать глаза открытыми.

Сидевший на полу Алексиос, по-прежнему связанный, внезапно обратился к Мельцеру:

— Зеркальщик, ну, вы же умный человек. Послушайте, что я вам предложу: что вам с того, что вы расскажете обо мне императору? Меня обвинят в государственной измене, осудят на смерть и отберут все мое немалое состояние. Отпустите меня, я исчезну через этот ход, и вы никогда больше обо мне не услышите. А я позабочусь о том, чтобы мое состояние пошло вам на пользу.

Мельцер скрестил на груди руки и покачал головой:

— Алексиос, ты низкий, отвратительный предатель. Неужели ты думаешь, что если ты продажен, то все люди такие же, как и ты? Нет, Алексиос, ты поплатишься за свое предательство.

Еще не рассвело, когда палач в красных одеждах вошел в камеру Лин Тао. В левой руке у палача была начищенная лампа, в правой — большая игральная кость.

Хотя этой ночью, которая должна была стать последней для него, Лин Тао не сомкнул глаз и даже не притронулся к обильной еде и вину, он был спокойнее, чем палач, который, вынимая из складок накидки пергамент с написанным на нем приговором, уронил его, потом несколько раз запнулся, читая решение суда.

Лин Тао не слушал, он глядел в пол и улыбался; да, он улыбался — реакция, способная довести до отчаяния любого палача.

Закончив читать, палач протянул китайцу большую деревянную игральную кость и деловым тоном пояснил, что сегодня утром будут казнены трое преступников, среди них — детоубийца, и от выброшенного числа будет зависеть последовательность казни.

Лип Тао кивнул, словно палач только что объяснил ему правила очень простой игры, и бросил игральную кость на пол. Она покатилась с громким стуком и остановилась цифрой шесть кверху.

— Повезло, — смущенно заметил палач. — Получается, что ты будешь последним.

Лин Тао снова кивнул.

— Есть ли у тебя последнее желание? — спросил палач, посветив в лицо китайцу, снова занявшему свое место на постели.

Казалось, палач хотел удостовериться, что тот по-прежнему улыбается.

Лин Тао поднял голову и громко ответил:

— Справедливости, больше мне ничего не нужно. Палач пропустил ответ мимо ушей и произнес:

— Священник отказал тебе в отпущении грехов. Он сказал, что китайцы неверующие, потому что у бога, которому они поклоняются, раскосые глаза и толстый живот. Кроме того, ваш бог постоянно улыбается. Вседержитель же строен, словно тополь, и серьезен, как проповедник. А раскосых глаз у него точно нет!

— Справедливости, ничего больше, — повторил Лип Тао, словно не понял слов палача, и отвернулся.

Хлопнула тяжелая дверь.

Небо на востоке начинало сереть, когда Мельцер и Син-Жин доставили связанных предателей, Панайотиса и Алексиоса, в императорский дворец. Во дворце узнали связанного дворецкого, и поднялся переполох: главный чиновник — в оковах?

Мельцер потребовал немедленной аудиенции у императора. Речь идет о жизни и смерти, сказал зеркальщик: китайского посланника Лин Тао могут казнить в любую минуту, а он невиновен. Настоящий убийца признался в совершении преступления.

Прошло ужасно много времени, прежде чем Иоанн Палеолог в сопровождении двух сонных камердинеров появился в своем длинном халате из синей с золотом парчи.

— Мельцер! — недовольно воскликнул он. — Ничто в этом мире не может быть настолько важным, чтобы нарушать ради этого императорский сон. Что вам нужно? — Тут взгляд его упал на связанных, которые, однако, заинтересовали его меньше, чем китаец Син-Жин. Император проворчал:

— Он тоже в этой банде убийц?

— Бог мой! — возмущенно воскликнул Мельцер. — О, да поймите же, досточтимый император, мы привели вам настоящего убийцу папского легата ди Кремоны. Мастер Лин Тао невиновен!

Иоанн Палеолог с отвращением глядел на китайца Син-Жина. Тут зеркальщик вышел из себя и набросился на заспанного императора:

— Могущественный государь император, это Син-Жин, второй секретарь китайской миссии. С его помощью мы поймали настоящего убийцу папского легата Альбертуса ди Кремоны. Преступник признался в совершенном преступлении, и он известен вам! Это предатель Панайотис!

Едва Иоанн Палеолог услышал это имя, как лицо его омрачилось. Он подошел к пленникам, которые стояли перед ним повесив голову.

— Это…

— Алексиос, ваш дворецкий! А этот — Панайотис, который продал туркам план защиты Византии. Оба они делали одно и то же дело. Но Панайотис убийца!

— А китаец, который в темнице?

— Он невиновен. Суд несправедливо признал его виновным. Скажите свое слово, повелитель, прежде чем казнят Лин Тао.

Но больше, чем невиновность китайского посланника, императора потрясло предательство дворецкого. Он схватил Алексиоса за волосы, рванул его голову вверх и закричал ему прямо в лицо:

— Ты предатель или нет? Хочу услышать это от тебя! Алексиос бросил на императора полный презрения взгляд, словно хотел сказать: «Ненавижу тебя!», но промолчал.

— Повелитель, — настаивал Мельцер, — мастера Лин Тао вот-вот казнят, а здесь стоит настоящий убийца! Вы должны действовать!

Император повернулся к Панайотису:

— Ты, мерзкая жаба, предал свою родину. За это ты должен умереть. Принаёшься ли ты в убийстве папского легата?

Панайотис поднял голову. С его опухшего лица капала кровь. Правого глаза почти не было видно, в левом плескалась бездонная ненависть.

— Ты признаешься? — повторил Иоанн Палеолог. Панайотис плюнул на пол.

— Нет, ни в чем я не признаюсь!

— Он уже признался в убийстве! — взволнованно воскликнул зеркальщик. — Син-Жин может это подтвердить.

— Эти свиньи пытали меня, — прохрипел Панайотис. — Они угрожали мне каленым железом. Тут в чем угодно признаешься!

— Ну хорошо, — ответил император, — в таком случае придется применить более жестокие пытки, чтобы вырвать у тебя признание.

Мельцер умоляюще всплеснул руками.

— Великий император, тогда для мастера Лин Тао будет уже поздно!

Наконец император стал действовать. Он вызвал посыльного и поручил ему поспешить к эшафоту и отменить казнь Лин Тао.

— Я пойду с ним! — взволнованно воскликнул Мельцер. — Давайте не будем терять времени!

Мне нужно было состариться, чтобы узнать, что судьба каждого человека предначертана свыше, как границы каждой страны на карте. И точно так же, как невозможно обогнать свою тень, нельзя уйти от своей судьбы и начать жизнь заново. Нет, ты должен следовать за своей судьбой, не радуясь и не печалясь, жить в страхе и ожидании, не отказываться ни от поражений, которые припасла для тебя судьба, ни даже от смерти.

Так или очень похоже на это думал, должно быть, Лин Тао, когда он, ближе к смерти, чем к жизни, встретил палача безо всякого страха. По прошествии многих лет я думаю, что в то октябрьское утро мой страх был сильнее, чем страх Лин Тао. Я боялся за его жизнь, тогда как он, мне кажется, знал, что его ожидает.

Потому что когда мы с посланником императора прибежали к эшафоту, там царила страшная неразбериха, и некоторое время никто не мог объяснить, что произошло. На эшафоте в крови лежали три головы: первого осужденного,

который из жадности заколол патриарха Никифора Керулариоса, прелюбодейки, отравившей мужа и детей, и — палача. Рядом с его бритым черепом я увидел красный капюшон, какие обычно надевают палачи во время исполнения своих обязанностей. У подножия помоста лежали трупы двух стражников. И ни следа Лин Тао.

Зрители, которых было, наверное, около двух тысяч, бросились врассыпную, громко крича. Некоторые искали укрытия за рыночными повозками и лавками торговцев, другие падали на колени на мостовой и громко молились. Несколько молодых людей танцевали вокруг помоста, громко вопя.

Никто из тех, кого мы спрашивали, не мог дать внятного ответа о причине волнения и о судьбе третьего осужденного. Императорский посланник, сбитый с толку не менее, чем я, повернулся и отправился обратно той же дорогой, по которой мы пришли.

Постепенно, с большим трудом, мне удалось узнать, что случилось на помосте. Топор палача только что опустился во второй раз, когда стражники подтащили Лин Тао. И в тот же миг, когда осужденный поднялся по ступенькам, из толпы зрителей вылетели несколько китайцев. Двое бросились на стражников и закололи их, двое других взбежали на эшафот, повалили палача на землю, и не успели зеваки и глазом моргнуть, как голова палача покатилась с плахи. Еще двое китайцев схватили связанного Лин Тао и утащили прочь. Все это произошло, как уверяли меня, настолько быстро и точно, что окончилось прежде, чем кто-либо успел сообразить, в чем дело.

Сначала я наивно подумал, что китайцы вместе с Лин Тао будут искать убежища в китайской миссии, но когда я пришел туда, здание было пустым. Опрокинутые стулья и раскрытые сундуки создавали впечатление поспешного бегства. Следующая моя мысль была о лаборатории в церкви. Еще издалека я заметил, что двери открыты. Когда я вошел в темное помещение, во мне поднялись ярость и отчаяние. Я почувствовал огромную пустоту: они украли мои знания и обманули меня. Все хорошо знакомые мне инструменты, мои запасные наборы букв, даже бумага и свитки пергамента — все пропало. Осталась только выложенная камнем плавильная печь и тяжелые деревянные прессы.

Мне стыдно признаться, что то, как обошлись со мной китайцы, вызвало у меня слезы гнева. О, знал бы я тогда, что на самом деле происходило вокруг, жизнь повернулась бы совсем иначе. Но я не старался понять обстоятельства, которые заставили китайцев повести себя столь низко, и таким образом, злой рок вступил в свои права.

В гавани я разыскал египтянина Али Камала. Я был уверен в том, что он знал о нападении китайцев больше других. А еще я должен был найти Лин Тао. Как я и ожидал, египтянин занимался своим обычным ремеслом и, узнав меня, попытался бежать. Но я крепко держал его и не отпустил, пока он не рассказал мне все.

Али Камал уже несколько дней назад знал о планах китайцев на случай, если невиновность Лин Тао не удастся доказать. Китайцы подкупили стражников, чтобы те не поднимали тревоги, и предложили венецианскому судовладельцу целое состояние, если он отвезет их в Александрию, откуда они отправятся домой, в Китай. Не успело известие о нападении распространиться по Константинополю, как венецианский корабль «Серениссима» отплыл из города. На борту, как сообщил Али, было восемьдесят китайцев — и это правда, сказал он.

Когда я сообщил Симонетте о неожиданном событии, она утешила меня словами, что, мол, бывают и более сложные ситуации, которые делают людей сильнее. Она стала уговаривать меня уехать из этого ужасного города и отправиться с ней в Венецию. Я знал, как любит Симонетта свой родной город, и с тех пор как мне стало известно о бегстве Эдиты, я хотел как можно скорее выполнить поручение Чезаре да Мосто и уехать из Константинополя.

Но как мне выполнить заказ посланника Папы, когда у меня украли все инструменты и самые нужные вещи? Симонетта поддерживала меня в моем желании разыскать да Мосто и вернуть ему деньги, которые он дал мне вперед за предполагаемую работу. Но да Мосто отказался брать золото назад и настаивал на исполнении договора. На мое замечание, что может пройти несколько недель, даже месяцев, прежде чем я изготовлю необходимые инструменты — я умолчал о том, что отложил для себя один набор букв, — папский легат ответил, что таким образом работа над индульгенциями все равно будет продвигаться быстрее и, что еще важнее, с большей секретностью, чем можно было бы ожидать от семиста монахов.

Что мне оставалось делать? Если я не хотел вступать в конфликт с легатом, мне нужно было начинать добывать где-то приборы, инструменты, необходимую мебель. В первую очередь я должен был при помощи набора букв, который я спрятал вместе с золотом римлянина под камином, отлить новые буквы. Того количества олова и свинца, которое оставили китайцы, должно было хватить для моих целей, и я наверняка выполнил бы договор, к вящей радости да Мосто, если бы Симонетта неожиданным образом не выступила против этого.

Она не могла отделаться от однажды высказанной мысли: начать жизнь заново у себя на родине, в Венеции. Ее настойчивость сменилась угрозами, и наконец она поставила меня перед выбором: либо я последую за ней, либо она отправится в Венецию одна.

Должен признаться: моя страсть к Симонетте была настолько сильна, что я больше не мог представить себе жизни без этой женщины. Желание любить ее, с тех пор как мы сблизились в императорском парке, не стало меньше; напротив, мы ласкали друг друга все ночи напролет, нас лихорадило в предвкушении следующей ночи, и страсть возрастала с каждым днем.

На коленях — что для мужчины моего возраста выглядело смешно — я умолял Симонетту остаться, пока я не выполню заказ. Но она была глуха к моим просьбам. Что мне было делать? Оставшись в Константинополе, чтобы выполнить заказ, я рисковал потерять Симонетту. Если же я уеду в Венецию, то Чезаре да Мосто почувствует себя обманутым и его люди наверняка найдут меня в любом уголке мира — исключительно для того, чтобы отплатить.

И пока я лавировал между Сциллой и Харибдой — двумя морскими чудовищами, каждое из которых было одинаково губительно — в гавань Элеутериос прибыла венецианская галера — длинное, стройное трехмачтовое судно с двадцатью пятью веслами с каждого боку, на которых сидели рабы. Гордый красно-синий корабль, украшенный золотыми узорами, носил имя дожа Франческо Фоскари и время от времени курсировал между дружественными городами. «Франческо Фоскари» был оснащен тараном, катапультами и двумя пушками на корме судна и выглядел настолько внушительно, что еще ни один корабль турков не осмеливался приблизиться к нему даже на милю.

Команда венецианского корабля была облачена в одежду тех же красно-сине-золотых цветов, что украшали гордую галеру. На матросах были узкие сюртуки, бархатные штаны до колен и золотистые чулки, а также остроносые кожаные туфли. Их командир, имени которого — Домини-ко Лазарини — я никогда не забуду, был закутан в недлинный красный плащ без рукавов, а шляпа, похожая на хохолок, придавала ему гордый вид, который тем не менее сильно противоречил его довольно молодому лицу.

Симонетта почти не рассказывала мне о своей семье; я знал только, что ее отец Лоренцо занимался изготовлением лютен. И теперь моя возлюбленная огорошила меня известием, что Доминико Лазарини — сын сестры ее отца, то есть ее двоюродный брат, и он готов взять нас обоих в Венецию. «Франческо Фоскари» отплывала на следующий день.

Снова со всей страстностью стал я умолять Симонетту остаться, пока я не выполню договор; но прекрасная венецианка, которую я знал до сих пор как добрую и участливую женщину, осталась непреклонной. Наконец она сказала, что наша любовь наверняка переживет эту разлуку, а если не переживет, то нечего и жалеть.

Той ночью мы бесконечно долго лежали в объятиях друг друга, и я любил Симонетту с такой неистовостью, что иногда мне казалось, я вот-вот потеряю сознание. Утром, когда было еще темно, я дал ей в придачу к ее вещам шкатулку с золотом, которое я получил от Чезаре да Мосто, и пообещал последовать за ней в Венецию, как только выполню свои обязательства.

Все эти дни я не забывал об участи моей дочери, Эдиты. Странно, но внутренний голос говорил мне, что о ней заботится доктор Крестьен Мейтенс. Я слышал, что голландец исчез из Константинополя в тот же день, что и Эдита. Хотя Эдита была слаба и неопытна, я не сомневался, что она сумела сориентироваться в чужом городе.

Но потом была встреча с Доминико Лазарини, капитаном корабля, и я резко изменил свое мнение. Ранним утром я отвез Симонетту вместе с ее багажом в порт. Едва мы попрощались, со слезами и горячими объятиями, как на корме появилась высокая фигура Лазарини. Он некоторое время наблюдал за нами, и поскольку наше прощание все не кончалось, крикнул нам, чтобы мы поторопились — корабль готов к отплытию.

Я точно не помню, что именно он говорил, но насмешка в его голосе сохранилась в моей памяти до сих пор. Едва Симонетта ступила на борт корабля, как к ней подошел Лазарини в сопровождении двух прилично одетых матросов и спросил, так, чтобы я слышал, хорошо ли она обдумала свое решение уехать. Хоть Константинополь и окружен турками, все же в городе царит мир и правосудие; жизнь в Венеции для одинокой женщины полна огромных опасностей, с тех пор как Совет Десяти издал закон, позволяющий хватать свободных женщин на улицах и обвинять их в проституции. Большинство из них потом сжигают на костре. Только так отцы города надеются избавиться от разврата, поскольку в Венеции больше уличных девок и куртизанок, чем порядочных женщин.

Симонетта придала словам Лазарини меньше значения, чем я. Для меня это предупреждение было ударом. Страх пронизал меня всего. Я боялся за Симонетту, но еще больше — за свою дочь, Эдиту. Как, во имя неба, она, немая, может защищаться перед чужеземным судом? Если я не изменю своего решения и останусь в Константинополе, то — я знал это слишком хорошо — у меня больше не будет ни одной спокойной минуты. В отчаянии я закрыл лицо руками, и вдруг мне пришло в голову — нет, это была даже не мысль, это было веление сердца — немедленно покинуть Константинополь и вместе с Симонеттой отправиться в Венецию.

Я бросился на корабль и потребовал от Лазарини отложить отъезд на час, для того чтобы я взял с собой все самое необходимое. Конечно же, он отказался. Он оставался непреклонен, даже когда я предложил ему золотую монету. На третьей он согласился и, ухмыляясь, велел поторопиться: ровно через час «Франческо Фоскари» снимется с якоря. При этом Лазарини бросил на Симонетту укоризненный взгляд.

Та не понимала, что это внезапно со мной случилось, и, прежде чем она успела что-либо спросить, я уже был на полпути к своему дому в квартале Пера. Мимо пролетали улицы, дома и дворцы, а я едва замечал их. В голове у меня было тесно от мыслей и сомнений. Правильно ли я поступаю? Не поторопился ли я из-за слов этого венецианца? Неужели я мог быть уверен, что Эдита действительно находится в Венеции? В определенных обстоятельствах мое бегство из Константинополя может привести к тому, что я потеряю ее навсегда. Она-то точно знала, где меня искать. Кроме того, думал я, пересекая Троицкую площадь, я снова собирался отказаться от всего, чего с таким трудом добился. Золото да Мосто! Неужели мне придется оставить его, чтобы оно стало добычей воров?

Тут впервые мне в душу закрались сомнения, а не слишком ли сильно влюбился я в Симонетту; не потерял ли я из-за нее голову? Должна ли была она остаться? Или это я должен ехать с ней? Внутренний голос говорил мне: не будь дураком! Ты уже потерял свою дочь, хочешь теперь потерять и свою любимую? Не Константинополь, а Венеция будет городом, где ты обретешь их обоих!

Так, охваченный водоворотом чувств, придя домой, я побросал все, что казалось мне важным, в дорожный мешок: пару костюмов и приличные туфли, приобретенные в Константинополе; свои деньги и остатки золота да Мосто; в первую очередь, однако же, ящик с набором букв.

Когда я наконец прибыл в гавань, мне показалось, что я очнулся от кошмарного сна: «Франческо Фоскари» ушел. Там, где была галера, бросал якорь испанский корабль «Нэо». Какое-то время я стоял словно вкопанный, не в силах собраться с мыслями. Я обессиленно опустил свой мешок с вещами на мостовую, проклиная все на свете.

Что случилось? Симонетта неделями уговаривала меня уехать с ней из Константинополя, а теперь, когда я уступил ее натиску, бросила меня одного. Неужели же я настолько ошибся в венецианке?

В отчаянии я опустился на мешок, уронил голову на руки и уставился в землю. Симонетта хотела одурачить меня? Ей нужны были только мои деньги? И какую роль в этом деле сыграл Лазарини? Это были вопросы, на которые я не знал ответа.

Теперь я уже не могу сказать, сколько времени тем утром я предавался размышлениям и строил догадки, забыв о действительности. Помню только, что я вскочил с твердым намерением сесть на следующий корабль, идущий в Венецию.

Глава VII Тень преступления

В палаццо Агнезе на Большом Канале, который обвивает город лагун подобно трепещущей шелковой ленте, немая дочь зеркальщика пользовалась всеобщим расположением, и в первую очередь расположением Ингунды Доербек, жены судовладельца. Ингунда так сильно стала доверять Эдите, как никому еще не доверяла в этом большом и жутком доме. Даже мажордом Джузеппе не знал многого о частной жизни своей госпожи. Несмотря на немоту Эдиты женщины прекрасно понимали друг друга, и иногда было достаточно взгляда одной, чтобы пояснить что-либо другой.

У Ингунды Эдита чувствовала себя в безопасности — в безопасности от Мейтенса, появления которого она по-прежнему опасалась, в безопасности от своего отца, который, как она думала, теперь, когда расстроилась желанная свадьба с Мейтенсом, продаст ее первому встречному. Беспокоится ли отец о ней — об этом девушка не думала. Прошедшие недели, когда ей впервые в жизни пришлось принимать самостоятельные решения, укрепили веру Эдиты в себя и наполнили доселе не изведанным ощущением полноты жизни.

Все это, а также рискованное бегство из Константинополя изменили дочь зеркальщика даже внешне. Из юной миловидной девушки она превратилась в женщину. Теперь Эдита, по желанию своей госпожи, одевалась по венецианской моде — в яркие платья с узким поясом. Волосы, завязанные на затылке, девушка прикрывала вуалью. Эдита нравилась себе, когда гляделась в большое зеркало, висевшее на стене в спальне Ингунды.

Никому кроме Эдиты нельзя было входить в спальню госпожи, где окна с острыми арками выходили на канал. С одной стороны стена открывалась в гардеробную, где было больше нарядов, чем Ингунда Доербек могла надеть за один месяц, у противоположной стены находилась постель, где могли свободно разместиться четверо. С потолка свисал синий, расшитый золотом балдахин и шторы в том же стиле, собранные над головой в подобие облаков.

Поскольку Эдита была обязана поддерживать в порядке спальню госпожи, она не могла не заметить, что Ингунда и Даниэль Доербеки хотя и жили в одном доме, но не делили ложе. У судовладельца и его жены были очень странные отношения, заключавшиеся в том, чтобы через третьих лиц передавать друг другу сообщения. Хоть супруги Доербек иногда, по особым случаям, появлялись на людях вместе, дома они не разговаривали. И чем дольше наблюдала Эдита за ними обоими, тем больше понимала, как сильно Ингунда и Даниэль ненавидят друг друга.

Можно было заподозрить, что оба выродка, спрятанные на нижнем этаже палаццо Агнезе, внесли свой вклад во взаимную ненависть, но настоящая тайна оставалась неизвестной. Даниэль Доербек постоянно занимался своими делами в гавани и на складах на Канале ди Сан-Марко. В остальном же судовладелец жил очень замкнуто в своих комнатах на третьем этаже палаццо, входить в которые Эдите, равно как и всем остальным слугам женского пола было строжайше запрещено. Ходили слухи, что за запертыми дверями Доербек держит любовниц.

Что касается Эдиты, то ее мало интересовала жизнь господина. Девушка против воли стала спутницей гордой жены судовладельца, которая отнюдь не ограничивалась посещением рынков на Риальто и церквей Сан Джакомо или Сан Кассиано. Поскольку Ингунда была уверена в молчании Эдиты, она брала камеристку с собой в находившийся неподалеку кампо Сан Кассиано — место, куда ни одна порядочная женщина не пошла бы по доброй воле. На этой площади в любое время дня и ночи можно было встретить бесконечное множество красоток: неаполитанок с черными локонами, африканок с кожей цвета эбенового дерева, с золотыми браслетами на руках и ногах, похожих на детей китаянок и гордых венецианок в кричащих одеждах, которые предлагали свои услуги вовсе не из-за нужды, а исключительно ради развлечения. Они гордо вышагивали в своих «чиоппини», деревянной обуви, высотой иногда до половины локтя, в которых женщины казались выше и стройнее. Чем выше туфли, тем благороднее их владелица. Некоторые венецианки брали с собой служанок, которые поддерживали хозяек под руку, чтобы те не упали.

К числу этих женщин принадлежала и Ингунда Доербек. Эдита быстро смекнула это, когда хозяйка после короткого обмена фразами с мужчиной отослала ее домой. Это неожиданное свободное время Эдита использовала для того, чтобы при помощи жестов пообщаться с Джузеппе, причем ее в первую очередь интересовала судьба запертых детей Доербеков. Таким образом Эдита узнала, что одному было шестнадцать, второму — восемнадцать и что они слабоумные от рождения. Родители скрывали их появление на свет, и, поскольку детей не крестили, у них не было даже имен. Словно их вообще не существовало.

После того как первоначальное недоверие прошло, Эдита призналась Джузеппе, что регулярно навещает выродков на первом этаже. Благодаря этому ей удалось в первую очередь завоевать симпатию юноши, который поначалу встречал ее собачьим лаем, но однажды его искаженные черты сложились в трогательную улыбку. Конечно же, ни Доербек, ни его жена не должны были знать об этих тайных встречах.

После трех недель посещений Эдита окончательно подружилась с юношей. Она гладила его грубые руки и напухшие щеки, а тот благодарил ее вымученной улыбкой. Однако как Эдита ни старалась, подхода к девушке найти не смогла: все попытки словно наталкивались на невидимую стену.

Эдита восприняла как знак доверия то, что старый Джузеппе передал ей ключ от запретных комнат, чтобы она могла, когда точно была уверена, что никто не придет, навещать юношу и в вечерние часы. Как бы ей хотелось поговорить с ним, рассказать ему о мире за стенами его темницы! Но все, что могла дать ему Эдита, — это немного любви и нежности.

Приязнь, которую юноша чувствовал впервые в своей жалкой жизни, сделала его ласковым, словно ягненок. Гигант добродушно топал по своей клетке, и Эдита привыкла выпускать его из-за решетки ненадолго в переднюю комнату, прежде чем снова запереть.

В один из вечеров, которые имели для Эдиты такое же значение, как и для обиженного судьбой юноши, потому что в своей жизни она всегда получала помощь, но никому ее не оказывала, на нижнем этаже палаццо Агнезе произошла неожиданная встреча.

Эдита только что вошла в запретные комнаты и открыла решетку, за которой сидел юноша, когда услышала позади себя какой-то шум. Она была в некоторой степени уверена в том, что это мог быть только Джузеппе, который забрел сюда в поздний час, но, обернувшись, увидела в свете лампы Даниэля Доербека.

Эдита испугалась. Она подняла обе руки, словно желая попросить прощения, и в любую секунду ожидала услышать проклятия и ругань. Но судовладелец молча оглядел ее с ног до головы, поставил лампу на пол и поманил Эдиту к себе.

Доербек был ее господином, поэтому девушка подчинилась его требованию, ни о чем не задумываясь. И только оказавшись прямо перед ним, она заметила недобрый огонек в его глазах и не успела оглянуться, как Доербек подошел ближе, разорвал на ней платье и схватил ее за маленькую крепкую грудь.

Эдита догадывалась о том, что ей предстоит; но она была неспособна ни кричать, ни защищаться, ни бежать. Она застыла, не сопротивляясь. Доербек полностью сорвал с нее платье, и девушка осталась совсем голой. Когда он схватил ее за бедра, на ней не было ничего, кроме кожаных туфель. Даже когда господин толкнул ее на пол и набросился сверху, Эдита не сопротивлялась.

Ей стало противно, когда Доербек попытался проникнуть в нее. Было больно. Но прежде чем господин добрался до своей цели, Эдита, лежавшая на полу с закрытыми глазами, услышала треск. Открыв глаза, она увидела над собой лысый череп своего господина. На лбу с правой стороны зияла кровавая рана. Когда девушка хотела закричать, Доербек открыл рот, и оттуда хлынула сильная струя крови. Повернув голову и увидев это, Эдита крикнула — впервые за последние тринадцать лет:

— Нет, нет, нет!

Окровавленный Доербек скатился с ее тела на пол, несколько раз вздрогнул и затих, словно мертвый.

Только теперь в свете лампы Эдита увидела над собой юношу. Словно трофей, он держал в руках единственный стул в комнате, послуживший ему оружием.

— Боже мой! — закричала Эдита. — Что ты наделал? Юноша гордо улыбнулся.

— Что… что ты наделал? — повторила Эдита. Но вопрос ее был адресован не столько юноше, сколько самой себе. Она услышала свой собственный голос.

— Что… ты… наделал? — повторила она в третий раз. Она говорит! Ее губы произнесли слова.

Увидев раздробленный череп Доербека, Эдита наконец осознала всю важность случившегося. Она схватила остатки своего платья и натянула на окровавленное тело. Теперь не было ни причин, ни возможности скрывать местонахождение выродков. С громким криком она бросилась на лестницу. Ей навстречу спускался Джузеппе.

Прошло довольно много времени, прежде чем старик понял причину взволнованности Эдиты.

— Джузеппе! — раздался высокий голос Эдиты. — Джузеппе, юноша убил своего отца!

Старый слуга стоял, словно застыв. Для него было чудом, что немая заговорила.

Джузеппе покачал головой. Он не припоминал, чтобы Доербек когда-либо заходил в запретные комнаты. Но потом старик увидел полуголое, залитое кровью тело Эдиты, схватил ее за руку и потащил за собой через двери, за которыми находились запретные комнаты.

Дверь была слегка приоткрыта, и сквозь щель пробивался свет лампы, окрасивший тело Доербека в желтоватый цвет. Судовладелец лежал на спине. Рядом с его головой, наклоненной в сторону, образовалась темная лужа размером с колесо. Левая рука была в тени, и ее не было видно, а правая сжимала оголенное мужское достоинство. Ноги были раскинуты, словно их привязали. Пахло кровью.

Юноша ушел за решетку своей клетки. Он сидел на постели, прижав колени к подбородку, что-то бурча себе под нос, словно содеянное доставляло ему особое удовольствие. Казалось, девушка из клетки напротив вообще не поняла, что произошло; ей было страшно, и она тихонько скулила.

На расстоянии вытянутой руки от головы Доербека лежал разломанный стул. Передняя левая ножка была сломана посредине. Джузеппе глядел на Эдиту, словно не веря своим глазам.

Та прочла мысли Джузеппе и указала на юношу в клетке:

— Он хотел меня спасти! Доербек… — У нее не хватало слов. — Ты ведь веришь мне, Джузеппе?

Но прежде чем старик успел ответить, в дверях появилась Ингунда. На ней была белая накидка, волосы были растрепаны — вся она походила на призрак. Без сомнений, Ингунда увидела на полу труп своего мужа, но то, что Эдита могла говорить, казалось, интересовало ее намного больше.

— Я, — презрительно прошипела Ингунда, — с самого начала считала тебя змеей подколодной, ты шлюха, преступница. Я пригрела тебя из жалости, из сочувствия, тьфу! — Она сделала вид, что плюет на пол. — Знала бы я, что ты притворяешься немой, не делала бы тебе таких поблажек!

— Госпожа! — взволнованно воскликнула Эдита. — Вы несправедливы. Мне было четыре года, когда я потеряла дар речи. С тех пор я была немой. Клянусь всеми святыми!

— Оставь всех святых в покое, мерзкая негодница! — Сказав это, Ингунда взглянула на труп Доербека. Казалось, ей было противно, но внезапно выражение ее лица изменилось, и она с воплем бросилась на бездыханное тело мужа.

— Что ты натворила, подлая сука! Сначала ты соблазнила моего мужа, а потом убила!

— Нет же, нет! — твердила Эдита, падая на колени. — Господин хотел… совершить насилие. Я бы вела себя тихо, ведь я всего лишь служанка, но ваш сын пришел мне на помощь. Он убил своего отца.

Ингунда остановилась и подняла взгляд на Джузеппе:

— Что за чушь мелет эта приблудная баба?

Джузеппе зажал рот рукой, потряс головой и отвернулся, не в состоянии ответить.

— Может быть, ты наконец объяснишь мне, как эта шлюха додумалась до подобных утверждений? — продолжала Ингунда. Детей за решетками она не удостоила даже взглядом.

Дрожа, старый слуга ступил в круг света. Джузеппе протянул руку Ингунде, помогая подняться, и заговорил дрожащим голосом:

— Госпожа, позвольте мне заметить, я служу вам полжизни и теперь время признать правду…

Ингунда схватила Джузеппе за руку и встала, но прежде чем старый слуга успел продолжить, госпожа еще больше разбушевалась:

— Неужели же я окружена глупцами и идиотами, которые мелют всякую чушь? В чем мне признаваться? В том, что я в тебе, Джузеппе, и в тебе, — она кивнула на девушку, по-прежнему стоявшую на коленях, — ошибалась? Что вы злоупотребили моим доверием? Что вы все — жалкие создания?

На шум к входу в потайные комнаты прибежали остальные слуги; но никто не осмеливался переступить порог. Когда Ингунда заметила испуганную челядь, она бросилась на них с кулаками и криком:

— Любопытный сброд, марш по своим комнатам! И, обращаясь к Джузеппе, произнесла:

— И эту девку тоже надо запереть. После я с тобой поговорю.

С севера дул ледяной ветер, предвещая наступление осени, когда на следующее утро в палаццо Агнезе появились четверо укутайных в синие накидки уффициали, чиновников города Венеции, один из которых в знак своего высокого звания носил на голове красный берет, в то время как остальные ограничились скромными бархатными шапочками. Ингунда провела их всех на верхний этаж в комнату Эдиты.

Бледная Эдита сидела на своей постели и рыдала. События прошедшей ночи настолько потрясли ее, что она провела все время у окна, слушая перезвон колоколов на церквях. Между делом она то и дело повторяла про себя: «Я могу говорить. Я снова обрела голос». Она верила в то, что обстоятельства смерти Доербека прояснятся, как только откроется тайна слабоумных детей.

Представитель уффициали,[132] чернобородый мужчина высокого роста, подошел к девушке и произнес:

— Именем республики Венеция! Признаешь ли ты себя виновной в том, что убила своего хозяина, Даниэля Доербека? Во имя справедливости, говори правду!

Эдита вытерла платком слезы с лица и поднялась.

— Высокий господин! — решительно ответила она. — Я знаю, что все указывает на меня, но я никогда не убила бы человека.

— Лжет она! — зашипела у них за спиной Ингунда Доербек. — Да вы посмотрите на нее! Фальшива насквозь!

Уффициали поднял руку. Глядя на девушку, он произнес:

— Твоя госпожа утверждает, что ты несколько недель притворялась перед ней безгласной, хотя можешь говорить, как любой нормальный человек.

Тут Эдита не выдержала:

— Это неправда, господин! До вчерашнего дня, когда случилось несчастье, я не могла вымолвить ни слова. Я потеряла дар речи еще будучи ребенком. Мне должно благодарить Бога за эту милость. Но при таких обстоятельствах мне хочется, чтобы этого никогда не случалось.

В словах девушки слышалась такая искренность, что предводитель уффициали, уже готовый поверить ей, сказал:

— Свидетели! Кто может подтвердить твои слова?

— Мой отец, Михель Мельцер, господин!

— В таком случае, приведи его.

— Мой отец в Константинополе.

Когда чиновник услышал эти слова, лицо его омрачилось, и он сказал:

— То есть твой отец живет в Константинополе, а ты — в Венеции. Надеюсь, у тебя есть объяснение этому обстоятельству.

Эдита понурилась.

— Конечно.

Последовала длинная пауза, словно девушка боялась сознаться, но наконец она все же ответила:

— Я убежала от отца. Он хотел выдать меня замуж за мужчину, который мне не нравился. Но мужчина преследовал меня до самой Венеции.

— Все ложь! — разорялась Ингунда. — Один Бог знает, что на самом деле подвигло ее бежать в Константинополь. Может быть, она уже совершала убийства! Она ведьма, в сговоре с дьяволом. Она украла у меня мужа, а он был всем для меня! О, как же я его любила!

Услышав это, Эдита покраснела как мак, и в душе ее вскипела бессильная ярость. Эта жалкая комедия, игра в траур, которую Ингунда разыгрывала с искаженным лицом, так разозлила девушку, что она подошла к своей госпоже и прерывающимся голосом крикнула:

— Любили? Вы любили Доербека? Вы ненавидели этого человека, вы обманывали его. Вы предлагали себя на кампо Сан Кассиано, как продажная женщина. А Доербек приводил в дом любовниц и проводил с ними ночи. И все это я видела!

— Да, да, вы только послушайте эти злые слова! — прошипела Ингунда, обращаясь к чиновникам. — Теперь дьявол показал свое настоящее лицо. О, лучше бы я не жалела ее и не брала к себе в дом! Каждое слово, произнесенное ею, — ложь!

Едва Ингунда закончила свою речь, как Эдита ударила ее по лицу.

Только теперь уффициали подошли к ним и растащили, как судья растаскивает бойцов во время кулачных боев.

— Я знаю, — сказала Эдита, — я всего лишь служанка, а она — моя госпожа. Но это еще не значит, что она говорит правду. Спросите старого Джузеппе. Он знал о слабоумных детях господ. Их держат на нижнем этаже, как зверей. Я часто тайком навещала юношу. Когда его отец набросился на меня, юноша хотел защитить меня и ударил его стулом в висок. Я уверена, он не знал, что Доербек его отец!

Ингунда истерически рассмеялась:

— Эту историю ей дьявол на ухо нашептал! Уффициали серьезно поглядел на нее.

— Вы отрицаете ее слова?

— Как я уже говорила, — резко заявила Ингунда, — все это нашептал ей дьявол. У меня нет слабоумных детей.

— Господин, — обратилась Эдита к главному уффициали, — проверьте, правду ли я говорю. Пойдемте со мной на нижний этаж…

— …и увидите, что она солгала, — перебила Ингунда. Стоя перед входом в тайные комнаты, Эдита удивилась, что они против обыкновения не заперты. Войдя в комнату, она почувствовала, как все взгляды устремились на нее, и ее сердце бешено застучало. На каменном полу по-прежнему были следы крови, и в этот миг все ужасные события прошедшей ночи промелькнули перед ее внутренним взором.

Раздавшийся за спиной злобный голос вернул Эдиту к действительности:

— Видите, господин, дьявол лишил эту женщину разума! Здесь нет слабоумных детей. Это все порождения ее больного мозга.

Эдита уставилась сначала на одну, потом на вторую решетку, и в этот миг едва не поверила, что действительно утратила разум — за решетками с обеих сторон резвились обезьяны, такие, каких продают африканские торговцы на Рива дегли Скиавони. И, словно по таинственному знаку, в дверях появился старый слуга Джузеппе. Ингунда украдкой взглянула на него и сказала:

— Эта женщина утверждает, что в клетках держали каких-то слабоумных детей. Можешь ли ты, старейший слуга нашего дома, подтвердить это?

Джузеппе выслушал вопрос, потупив взгляд. Затем он поднял голову и печально поглядел на Эдиту. Наконец он ответил:

— Нет, госпожа, за этими решетками всегда держали только обезьян.

Эдита хотела возразить, броситься на старика, заставить его сказать правду; но прежде чем дело дошло до этого, уффициали кивнул своим спутникам. Те подошли к Эдите, связали ей руки за спиной, а предводитель громко провозгласил:

— Из страха перед Богом, на благо христианства, во имя республики, ты обвиняешься в том, что подлым образом лишила жизни своего господина, Даниэля Доербека.

Одетые в синее мужчины схватили Эдиту и потащили к выходу.

— Она дьяволица! — раздался на лестнице голос Ингунды. — Господь покарает ее!

В то время в Венеции правил дож Франческо Фоскари, человек с множеством достоинств, но и с таким же количеством недостатков. Соответственно, у него были как друзья, так и враги. За свою долгую жизнь Фоскари отобрал у Милана города Брешиа, Бергамо и, в первую очередь, Кремону, перетянул на свою сторону Равенну и Анкону. Выгода от этого была очевидна, но у многих вызывала недоверие. Даже в его собственной семье.

Начало правления Франческо Фоскари было так давно, что осталось уже очень мало людей, которые помнили, когда это было. Безо всякого вреда для себя Фоскари пережил три эпидемии чумы, случавшихся в городе примерно раз в восемь лет. После последней, четвертой, которая была шесть лет назад, у дожа, как и у многих венецианцев, постоянно звенело в ушах. Звон постепенно перерос в шум, похожий на гул бурного осеннего моря.

В такие дни Франческо Фоскари, хорошо известного своими роскошными одеждами, видели на балконе Дворца дожей: он сидел, сжав уши руками и глядя на лагуну, так, словно противостоял волнам и ветру. Периодически случались мгновения, когда буря в голове у дожа становилась сильнее. Тогда он бродил, согнувшись, по коридорам и галереям своего дворца и громко выкрикивал имена своих врагов, чтобы таким образом перекричать ужасные звуки, и стражники, сопровождавшие его, иногда думали, что дож лишился рассудка.

Такому человеку, как Фоскари, по праву рождения обрученному с морем (что каждый год подтверждалось неизменной церемонией), но на самом деле любившему только власть, такому человеку казалось, что все средства хороши, чтобы поддержать пошатнувшееся здоровье. Дож находился под постоянной опекой двух лейб-медиков. Но когда он услышал, что медик Крестьен Мейтенс, излечивший смертельно больного императора Константинополя, находится в городе, дож немедленно послал за ним, чтобы узнать, нет ли у него средства от шума в ушах.

По прибытии в Венецию Мейтенс распрощался с Pea и ее дочерьми. Pea нашла приют в небольшой колонии ремесленников египетского происхождения, неподалеку от арсеналов. Мейтенс же, напротив, остановился на дорогом постоялом дворе «Санта-Кроче» на кампо Сан-Захария. Некогда здесь было пристанище для зажиточных пилигримов, идущих в Иерусалим, а теперь тут останавливались главным образом дворяне и купцы из Германии и Фландрии.

Медик охотно пошел навстречу желанию дожа, поскольку оно обязывало к более длительному пребыванию в городе, что Мейтенсу было очень даже на руку. Кроме того, он чувствовал себя польщенным. Поэтому Мейтенс посетил Фоскари и пообещал обследовать уши его величества и после найти верное средство. Ведь, заметил Мейтенс, для необычных недугов необычных людей необходимы и необычные методы, и его величество не должен пугаться, не должен испытывать отвращение, если лекарь назовет ему ингредиенты, необходимые для лечебного средства.

Старый дож, привычный к разным болезням и самым едким эликсирам Востока, без видимого волнения выслушал на следующий день, что было необходимо Мельцеру: кувшин мочи впервые родившей ослицы, черпак мочи зайца и еще столько же — от белой козы.

На следующий день все было готово, и медик смешал все вместе, вскипятил ложку над пламенем, добавил две капли тминного масла и немного желчи гадюки. Затем он накапал варево в уши дожа, заметив, что Его Преосвященству епископу фон Шпрейеру, пораженному таким же недугом, это варево принесло больше облегчения, чем четырехнедельное паломничество в Рим.

А поскольку ничто не исцеляет так, как вера, и поскольку дож не собирался отставать от епископа фон Шпрейера в чудесном выздоровлении, шум в ушах Фоскари утих на следующий же день. Дож по-царски одарил медика, предложил ему жить во дворце и пожаловал чин первого лейб-медика. Крестьен Мейтенс взял деньги, а от очень прибыльного поста отказался — сказав, что сначала он хочет обдумать предложение.

В Венеции только и судачили, что об убийстве богатого судовладельца Доербека. Не потому, что убийства были в этом городе редкостью, а потому, что господин был убит своей немой служанкой, так, по крайней мере, говорили, и это придавало толкам особую пикантность. А поскольку свободное поведение Ингунды Доербек ни для кого не было тайной, некоторые предполагали, что именно жена Доербека приложила руку к убийству.

Слухи не остановились и на пороге «Санта-Кроче», где жил Мейтенс, и когда он узнал, что предполагаемая убийца родом из Майнца и притворялась немой, хоть превосходно умела говорить, он отправился прямиком в палаццо Агнезе, чтобы узнать подробности.

Перед палаццо на Большом Канале от третьего до первого этажа висел огромный черный шелковый платок. Так венецианцы объявляли о своем трауре, но еще больше это демонстрировало богатство покойного, поскольку шелковые платки такой величины стоили целое состояние. Платок такого же размера, как на палаццо Агнезе, видели только в день смерти дожа Томазо Мосениго, а это было уже почти тридцать лет назад.

Ингунда Доербек приняла медика в длинном черном траурном платье. Она резко заметила, что чувствует себя хорошо и не видит причины пользоваться его услугами. Ее недовольство возросло, когда Мейтенс заявил, что очень хорошо знает ее служанку Эдиту и считает ее не способной совершить убийство. А что касается немоты девушки, то он может подтвердить, что Эдита не говорила, и вполне возможно, что столь сильное потрясение вернуло ей утраченный дар речи.

— Ах, так это чудо! — цинично воскликнула Ингунда. — Или, может быть, ведовство? Я бы совершенно не удивилась! — Вдова судовладельца отвернулась от посетителя, скрестила руки на груди и стала глядеть в окно. От Мейтенса не укрылись подрагивания в уголках ее губ.

— Что вам, собственно говоря, от меня нужно? — спросила Ингунда, не глядя на медика.

— Ничего, что могло бы вас обидеть, — ответил тот. — Я только хотел подробнее узнать о судьбе Эдиты Мельцер и об обстоятельствах, толкнувших ее на преступление. Как я уже говорил, я не могу представить себе, чтобы Эдита убила человека. Она слабая девушка. Откуда у нее взялось столько сил, чтобы убить взрослого мужчину?

Ингунда обернулась. В глазах ее отражалось крайнее возбуждение.

— Она околдовала его! — вскричала женщина. — Он был беспомощен.

Сказала и снова отвернулась к окну.

Это не те манеры, с которыми подобает встречать посетителей. Кроме того, мысли ее нисколько не были омрачены трауром. У медика сложилось впечатление, что вдова ждала кого-то другого, потому что после краткой паузы, которую Мельцер из вежливости вставил в разговор, Ингунда грубо поинтересовалась:

— Это все?

Ошарашенный столь бесцеремонным обращением, Мейтенс уже собирался удалиться, как дверь в комнату отворилась и вошел старым Джузеппе. Одежда его была мокрой, длинные белые волосы свисали, как лианы. Не обращая внимания на Мейтенса, одетая в черное женщина бросилась к старику, оттащила его в сторону, а тот что-то проворчал своей госпоже. Медик не понял, что именно сказал Джузеппе, но вдова, казалось, испытала облегчение. Мейтенс удалился не попрощавшись.

По дороге на кампо Сан-Захария, где находился его постоялый двор, Мейтенс перешел Большой Канал по мосту Риальто — сооружению из сводчатых арок и подпорок, похожему на готический собор. Чтобы попасть с одной стороны канала на другую, нужно было взобраться на деревянную гору — настолько высоким был проход для кораблей. В центре сооружения ремесленники и торговцы предлагали свои товары: дорогие кожаные изделия, фрукты из далеких стран — но медик не обращал на них внимания. У него не шло из головы преступление, в котором обвиняли Эдиту. С тех пор как он видел девушку в последний раз, прошло несколько недель, но чем больше времени проходило, тем сильнее становились его чувства. Неужели же он должен стоять и смотреть, как Эдиту привлекут к суду за преступление, которого она не совершала? С другой стороны, поведение вдовы судовладельца казалось медику настолько загадочным, что он решил навести справки.

Даниэль Доербек был известным в Венеции человеком, из-за его богатства у него было много завистников, в первую очередь среди других судовладельцев. От Пьетро ди Кадоре, занимавшегося торговлей с Далмацким побережьем, Мейтенс узнал очень странные вещи, подтвердившие его подозрения: с немецким судовладельцем и его женой что-то было не так. Они, как сообщил ди Кадоре, жили очень уединенно, а палаццо Агнезе считался среди венецианцев жутким местом. Пьетро ди Кадоре слыхал о бесчинствах, которым предавались оба с особами противоположного пола. Слуги Доербеков также сообщали, что их господа не разговаривают друг с другом и вообще относятся один к другому с ненавистью и пренебрежением. Недавно Ингунда даже сбежала от мужа в Константинополь, но Доербек догнал ее на самом быстроходном из своих судов и вернул обратно.

Мейтенс был смущен. В его душе крепло подозрение, что именно госпожа Ингунда убила Даниэля Доербека, а вовсе не служанка Эдита. Поэтому медик решил, что отправится на следующий день к адвокату и в Quarantia Criminal — совет, который выносит решение по делам убийц и других опасных преступников.

Самым известным адвокатом Венеции был Чезаре Педроччи, которого называли il drago, драконом, не столько из-за его отвратительной внешности, благодаря которой он был известен, как из-за его способности думать с такой скоростью, словно у него было пять голов вместо одной. За предоплату в десять скудо Педроччи согласился заняться этим делом. Еще десять он потребовал на случай, если ему удастся вытащить Эдиту из тюрьмы. Медик согласился.

Совет Десяти выносил свои страшные приговоры в дальней части Дворца дожей. Там же, на третьем этаже, обитал председатель Десяти, почтенный венецианец по имени Аллегри с седой бородой и длинными черными волосами. Его приветливое лицо моментально омрачилось, когда он узнал Педроччи и Мейтенс назвал причину их визита.

Аллегри махнул рукой и заявил, что тут случай совершенно ясный: юная служанка убила своего господина, и Совет Десяти не придет ни к какому другому выводу, кроме как казнить ее через обезглавливание. Что им вообще нужно?

Тут Чезаре Педроччи восстал перед судьей во всей своей уродливости (чего стоил один только косой взгляд и темно-красная шишка на лбу) и плаксивым голосом заговорил:

— Мессир Аллегри, если бы я не знал вас так хорошо, то счел бы идиотом, дураком, который позволяет запутать себя пустой бабьей болтовней. Но я знаю вас, знаю вашу мудрость и проницательность уже много лет, и меня удивляет, что именно вы попались на удочку этой хитрющей бабы Ингунды Доербек, жены судовладельца. Весь город говорит о том, как сильно она ненавидела своего мужа, и нет ни одного человека, который не считал бы ее способной убить Даниэля Доербека. Девушка же, которую вы обвиняете в преступлении, молода и слишком слаба, чтобы убить стулом взрослого мужчину, такого, как Доербек.

Аллегри поднялся из-за своего широкого стола, указал пальцем на адвоката и закричал:

— Донна Ингунда пожаловалась на преступление! Все было так и никак иначе. Девчонка лжет. Никто не знает, откуда она взялась. Она притворялась немой, хотя говорит лучше, чем актер. И вообще, она, кажется, не в своем уме, бормочет что-то о сыне своей госпожи, который совершил преступление; это при том, что у синьоры нет детей.

Медик покачал головой и оперся о стол обеими руками:

— Когда я слушаю вас, мессир Аллегри, я начинаю сомневаться, об одном ли и том же человеке мы с вами говорим. Эта девушка по имени Эдита Мельцер родом из Майнца потеряла дар речи в детстве. И я, медик Крестьен Мейтенс, могу это подтвердить.

Некоторое время глава Совета Десяти и Мейтенс стояли, молча глядя друг на друга. Затем Аллегри ударил железной палочкой по колокольчику, стоявшему на письменном столе. Появился одетый в красное слуга, и Аллегри поручил ему привести из поцци, как он выразился, убийцу.

Поцци, то есть подвалы, были сырыми камерами без окон. В отличие от пьомби, свинцовых комнат под крышей, где держали воров, богохульников и прелюбодеев, поцци были предназначены для опасных преступников: убийц, поджигателей и шпионов, ожидавших там смертной казни.

— Это вы остановили шум в ушах у дожа? — спросил Аллегри, обращаясь к Мейтенсу, пока они ждали появления Эдиты.

— С Божьей помощью и благодаря тайному эликсиру, — ответил медик. Он думал, что исцеление Фоскари поможет ему в этой ситуации, но он ошибся.

Аллегри нахмурился и с выражением страдания на лице заметил:

— Лучше бы вы этого не делали. Фоскари стар и уже не владеет своим разумом. Он — несчастье для всей республики.

Столь откровенное высказывание смутило Мейтенса, в то время как адвокат, казалось, нисколько не удивился.

— Я врач, — ответил Мейтенс, — и помогаю всякому, кому нужна моя помощь. За это мне платят.

Когда он говорил, дверь распахнулась и двое стражников в черных кожаных одеждах ввели Эдиту. Без сомнения, это была Эдита, но как же она изменилась с тех пор, как они в последний раз виделись на корабле! На ней был серый балахон, перевязанный на талии веревкой. Ноги были обмотаны лохмотьями. Длинные, некогда столь пышные волосы коротко остригли. Но спина девушки была прямой, а глаза открыто смотрели на присутствующих.

Медик подошел к Эдите и протянул ей руку, но девушка отшатнулась.

— Не нужно бояться, — сказал медик по-немецки, — я нанял лучшего адвоката, который защитит тебя. Все будет хорошо. Доверься мне.

Эдита глядела на него, широко раскрыв глаза. Она молчала, словно ей трудно было говорить. Наконец, после долгой паузы, девушка открыла рот и твердо сказала:

— Почему вы не оставите меня в покое? Так и будете преследовать меня до самой смерти?

Эти слова больно задели Мейтенса. Один тот факт, что Эдита могла говорить, был достаточно волнующим, но звучание ее голоса совсем выбило медика из колеи. Он прислушивался к отзвукам слов Эдиты, пока они совсем не стихли.

В тот же миг он осознал значение сказанного. Мейтенс вздохнул. Конечно, он ожидал более приветливых слов, ожидал признательности, он ведь о ней заботился. Но до сих пор Эдита лишь отталкивала его, и не это ли еще больше усиливало его привязанность к ней?

— Я рад, что ты снова можешь говорить, — сдержанно произнес медик. — Все к лучшему, не сомневайся. Мессир Педроччи поможет тебе защититься перед Советом Десяти.

Услышав свое имя, адвокат попытался ободряюще улыбнуться, но Эдита смотрела в сторону.

Потеряв терпение, Аллегри обратился к Мейтенсу и, указав на Эдиту, задал вопрос:

— Это та самая девушка, которая, как вы утверждаете, потеряла голос?

— Могу в этом поклясться, мессир Аллегри. Римская Церковь знает много таких чудес, которые с точки зрения медицины таковыми вовсе не являются.

— А что же это тогда?

— Внутренние процессы, имеющие естественное объяснение. Ведь точно так же, как душевное потрясение может отнять у человека дар речи, оно же может ему его вернуть.

— Что касается души, то это дело богословов, — отмахнулся Аллегри.

Педроччи громко вмешался:

— В таком случае, приведите теологов! Они тут тысячами бегают!

Аллегри хлопнул ладонью по столу и воскликнул:

— Это не заседание суда, мессир Педроччи! И, мрачно поглядев на девушку, произнес:

— Ты избавила бы нас от многих хлопот, если бы призналась во всем, сучка.

— Мне не в чем признаваться, — твердо ответила Эдита. — Все что нужно было сказать, я сказала. Господин хотел совершить надо мною насилие, но его собственный сын убил его.

— А кто, кроме тебя, видел сына судовладельца? — спросил Педроччи.

— Старый слуга Джузеппе. Он открыл мне доступ в запретные комнаты. Но я уверена, что другие тоже знали о существовании юноши.

Аллегри с сомнением смотрел на нее.

— Слуга утверждает, что в комнатах, которые ты называешь запретными, всегда держали обезьян.

— Он лжет. Джузеппе боится потерять свое место! — воскликнула Эдита, сильно покраснев.

Мейтенс, увидев, что девушка волнуется, попытался ее успокоить:

— Мы допросим старого слугу и заставим его сказать правду. Адвокат подошел к ним и спросил:

— Как он выглядел, этот сын судовладельца, о котором говорят, что его никто не видел?

Эдита потупилась.

— Он был слабоумным, выродком, каких держат в специальных домах. Его тело было огромным, а голова в два раза больше, чем у обычного человека. В другой клетке Доербеки держали свою дочь. Она была похожа на брата, такая же страшная…

— Хватит уже! — перебил Аллегри Эдиту.

И, обращаясь к одному из стражников, он приказал:

— Отведите ее обратно в камеру!

К приказу девушка отнеслась равнодушно. Она повернулась и пошла прочь.

— Прощай! — крикнул Мейтенс вдогонку Эдите; но, казалось, она не хотела слышать слова прощания.

Глава VIII Свобода и искушение

Волнения, возникшие из-за убийства судовладельца Доербека, поутихли, но затем снова возросли, ведь адвокат Чезаре Педроччи умел тонко пустить слухи, чтобы очернить Ингунду. Прикрыв рот ладонью, шептались жены рыбаков на кампо делла Пешерия и торговцы на Риаль-то о том, что жена судовладельца сходит с ума от любви и привержена как к своему, так и к противоположному полу, и потому что грешит, рожала детей-уродов и то ли убивала их, то ли держала в клетках и потом продавала. Более того, из-за ссоры по поводу ее порочного поведения она убила собственного мужа и обвинила в содеянном свою служанку. Но как ни старался Педроччи привлечь в качестве свидетеля одного из многочисленных любовников Ингунды, все его усилия пропадали втуне, поскольку никто не осмеливался признаться в этом перед всеми.

Той осенью раньше, чем обычно, начались бури. В лагуне волны сильно бились о берег и иногда были настолько высокими, что докатывались даже до дверей собора Святого Марка, а в соборе было по щиколотку воды. Однажды утром рыбаки, которые очищали мол Сан-Марко после бурных волнений от мертвых морских животных, фукуса и вонючих нечистот, увидели жуткую картину. Волны вынесли на берег два привязанных друг к другу распухших голых тела. Вокруг шей у них были обмотаны чулки, а головы, по сравнению с телами, казались просто огромными. Насколько можно было судить по их лицам, у обоих были признаки сильной умственной отсталости.

Вскоре вокруг ужасной находки образовалось скопление народа. Старая, одетая в черное женщина, которая шла с утренней мессы в соборе Святого Марка, с криком закрыла лицо руками и запричитала:

— Господи, спаси и сохрани меня, если это пе слабоумные дети Доербеков!

Зеваки вопросительно переглядывались. Некоторые наклонялись, чтобы поближе разглядеть бесформенные головы. Наконец все признали, что старуха права: это действительно были жалкие выродки.

В Венеции не было ни одного посыльного, который был бы быстрее, чем слухи. И дело тут не только в том, что венецианцы очень любили общаться, высунувшись из окна; в первую очередь это объяснялось тем, что в городе на очень маленьком пространстве жили почти двести тысяч людей и для них не было ничего более интересного, чем болтовня. Пересказывание сплетен было самым любимым занятием венецианцев, наряду с едой и питьем. И поскольку Чезаре Педроччи немало зарабатывал на слухах, он был одним из первых, кто услышал о всплывших трупах. И адвокат понял, что пробил его час.

Так быстро, как только позволяла ему его более короткая левая нога, Педроччи поспешил от кампо Санти-Филипо-э-Джакомо, где он жил в узком домике, на Пьяцетта, чтобы поглядеть на опухшие трупы. Предположение старухи, что это могут быть дети Ингунды Доербек, было поддержано зеваками, и толпа заочно обвинила жену судовладельца в том, что она— ведьма.

Педроччи остановил рыбаков, которые как раз собирались убрать опухшие трупы. Сначала, сказал он, на трупы должен посмотреть мессир Аллегри из Совета Десяти. Адвокат немедленно отправился к Аллегри, сообщил ему о случившемся и потребовал, чтобы председатель Совета сам поглядел на уродливых существ.

Раздосадованный неслыханной новостью, Аллегри заметил, что тот факт, что на берег выбросило два трупа выродков, еще не доказывает, что речь идет о детях вдовы, и уже совершенно не очевидно, что это она их утопила.

Хитрый адвокат не стал спорить, но, как сказал Педроччи, необычная находка в виде трупов все же подтверждает слова служанки и представляет донну Ингунду лживой. Наконец Аллегри и адвокат сошлись на том, чтобы привести Ингунду Доербек и плененную служанку к месту обнаружения трупов.

Тем временем на моле Сан-Марко столпилось огромное количество людей. Каждый пытался хотя бы одним глазком глянуть на связанные трупы.

Беспокойство возрастало, среди зевак начались бесчинства, поскольку каждый хотел быть поближе к происшествию. Появились одетые в красное стражники и стали расчищать проход для судьи Аллегри и адвоката Педроччи, за которыми следовали связанная Эдита Мельцер и одетая в черное Ингунда Доербек.

При виде Ингунды толпа закричала:

— Шлюха! Ведьма! Детоубийца!

Эдите сочувствовали.

Аллегри с отвращением осмотрел находку со всех сторон. Затем велел Эдите подойти ближе и громко, так, чтобы все слышали, спросил, обращаясь к связанной девушке:

— Это те дети, которых, как ты утверждаешь, держали в клетках в палаццо Агнезе?

На огромной площади стало тихо. Только чайки кричали в рассветном небе. Эдита вышла вперед, осмотрела трупы и, не отводя глаз от мертвых детей, ответила:

— Да, это они. У меня нет ни тени сомнения. Сохрани Господь их несчастные души.

В толпе послышалось неясное бормотание.

Наконец Аллегри велел подойти Ингуиде, но та отказалась. Тогда Аллегри дал знак своим стражам, и они подвели закутанную в вуаль женщину.

Ингунда сопротивлялась. Сорвав с головы черную вуаль, она стала хлестать ею стражников, подталкивавших ее вперед, и кричать:

— Оставьте меня в покое! Я не хочу их видеть! Оставьте меня в покое!

Но стражники не отступались и подтащили Ингунду Доербек к выловленным из воды трупам.

Аллегри, охваченный гневом из-за того, что Ингунда его ослушалась, подошел к ней, схватил ее за шею и с силой нагнул, заставив смотреть. Ее попытка вырваться оказалась безуспешной. Ингунда споткнулась и упала на лежавшие рядом трупы. Прикоснувшись к мертвым телам, она испытала шок и так и осталась лежать на них без движения.

— Поднимите ее! — приказал Аллегри стражникам, и когда мужчины схватили Ингунду за руки, чтобы поднять ее, она снова начала драться и голосом, способным поднять мертвого, закричала:

— Дьявол обрюхатил меня, посмотрите только! — При этом она задрала юбки, так что стало видно ее неприкрытое срамное место. И, глядя на трупы, добавила:

— Это дети дьявола! Вы только посмотрите на них! Разве они не похожи на дьявола во плоти? — И заплакала.

На площади перед Дворцом дожей люди стояли как вкопанные. Поэтому каждый услышал слова адвоката, обращенные к председателю Совета:

— Случай, мессир Аллегри, вероятно, ясен. Перед вами в кандалах стоит не та, которая должна быть в них.

Аллегри кивнул, но не сказал ни слова — настолько потряс его невероятный поворот дела. Он глядел на Эдиту, спокойно стоявшую с опущенной головой.

— Вы должны освободить девушку! — настаивал Педроччи. — Ни один человек, даже слуга, не заслуживает быть несправедливо осужденным во имя республики.

Тут председатель Совета Десяти сделал знак своим стражникам, и пока одни развязывали Эдиту, другие заломили Ингунде руки за спину и связали. Ингунда не сопротивлялась, только взглянула на Эдиту и, кажется, недобро улыбнулась.

Тут венецианцы, прежде молча наблюдавшие за происходящим, стали горланить. Все поносили Ингунду. Не обошли насмешками даже председателя Аллегри.

По пути к дожу Фоскари, которого снова мучил звон в ушах, Крестьен Мейтенс узнал о внезапном повороте судьбы. Он взволнованно протолкался к месту происшествия. Его увидел Чезаре Педроччи и через головы людей прокричал:

— Мейтенс, вы должны мне еще десять скудо! Как договаривались!

Медик неохотно кивнул. Он бросил на Аллегри беглый, полный презрения взгляд. При виде выловленных из воды трупов Мейтенс только покачал головой. Затем, обращаясь к адвокату, спросил:

— Где она? Где Эдита?

Педроччи огляделся по сторонам. Стражники удалились вместе с Ингундой Доербек.

— Только что была здесь!

Толстенький медик, о котором никогда нельзя было подумать, что он может выйти из себя, обернулся вокруг своей оси в поисках Эдиты. Затем, словно лев, которому дали понюхать крови, прыгнул к Педроччи, схватил его за глотку, затряс так, что у адвоката искры из глаз посыпались, и, едва не плача, закричал:

— Ты, вонючий адвокатишко, вместо того чтобы позаботиться о девушке, думаешь только о деньгах! Где Эдита?

Еще бы немного, и Мейтенс задушил бы Чезаре Педроччи голыми руками, но трое храбрецов вмешались и освободили адвоката из смертельной хватки возмущенного медика.

Некоторые зеваки утверждали, что видели, как Эдита шла по направлению к Рива дегли Скиавони. Двое других спорили с ними, заявляя, что девушка точно скрылась в южном боковом входе в базилику собора Святого Марка.

— Все это ложь! — кричали две старухи. — Девушка с коротко стриженными волосами села в барку и направилась к острову Гвидекка.

На самом же деле Эдита, наконец-то свободная от пут, незамеченной пробралась сквозь толпу зевак и направилась к кампо Санто-Стефано, в нескончаемый лабиринт улочек и переулков, где хорошо ориентировались только венецианцы, жившие здесь с самого рождения. Поскольку Эдита часто ходила здесь со своей госпожой, она знала церковь Санто Стефано, колокольня которой накренилась вскоре после ее возведения.

Когда девушка вошла в кампо, пошел дождь. Вдоль стен домов ютились оборванцы. Только иногда за высокими окнами видно было движение. Ничто не настраивает на столь грустный лад, как венецианское кампо в дождливый день, но оборванцы, спешившие к церкви Санто Стефано, еще больше усиливали гнетущее впечатление. Эдите ни разу не доводилось бывать здесь утром, и поэтому ей никогда не приходилось наблюдать за тем, как сюда приходят кормиться все бедняки в округе. Босоногий падре и какая-то монахиня, стоявшие на ступенях церкви, наполняли горячим супом глиняные черепки, выуженные из мусора. Кроме того, здесь давали пару кусков хлеба, и каждый должен был за это осенить себя крестным знамением и произнести начало какой-нибудь молитвы.

Эдита почувствовала, что голодна, поэтому не колеблясь встала в длинную очередь, тянувшуюся к церкви. Невысокий бородатый старик, стоявший перед ней и бормотавший себе под нос что-то невнятное, внезапно повернулся, оглядел девушку с головы до ног и проворчал:

— А тебя я здесь раньше не видел. Ты откуда?

— Нет, — ответила Эдита, которая не до конца поняла, что ей было сказано.

— А, ты голодна, девочка, — заметил старик, и голос его стал немного приветливее. — Нюхом чую.

Эдита непонимающе глядела на него. Может быть, к ней пристал гнилостный запах поцци? Она отвернулась.

— Но ведь в этом нет ничего постыдного! — закричал старик. — Жрать от пуза — вот что постыдно. Поверь мне, дитя, я в своей жизни много раз наедался до отвала!

Он сложил руки на животе.

— Я имею в виду, так, что меня начинало рвать. Но знаком мне и голод, и его запах. Сытые пахнут иначе. Не хочу сказать, что лучше. Сытые пахнут жиром. Из их пор сочится жир, как сукровица из раны, тьфу ты пропасть! Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Да, да! — ответила Эдита в надежде, что старик удовлетворится этим, потому что их разговор уже начал привлекать всеобщее внимание.

— Послушай, — снова начал старик, на этот раз еще тише. — Если хочешь, я возьму тебя к монашкам из Санта Маргарита. Там бедняков кормят на полчаса позже. У меня есть еще одна монетка для переправы через Большой Канал. Но… — он приложил палец ко рту, — об этом никто не должен знать. Кстати, меня зовут Никколо, но все называют меня il capitano.

Босоногий монах, которого все бедняки называли «падре Туллио», разливал суп деревянным черпаком. Стоя перед монахом, старик трижды осенил себя крестным знамением, привычным жестом сложив указательный и средний пальцы правой руки и касаясь ими лба, груди и обоих плеч, и тут же принялся быстро-быстро, так, что дух захватывало, читать «Аве Мария» на латыни, по многолетнему опыту попрошайки зная, что это гарантировало двойную порцию.

Когда подошла очередь Эдиты, монах в растерянности замер:

— Где твоя посуда, дочь моя? Девушка пожала плечами и ответила:

— Дайте мне хотя бы кусок хлеба, это утолит самый страшный голод.

Монахиня, ставшая свидетельницей разговора, протянула Эдите большой кусок хлеба, и девушка жадно стала есть.

— И?.. — с укоризной произнес падре Туллио. — Ты что же, язычница, что христианские обычаи тебе неведомы?

Тут Эдита поспешно осенила себя крестным знамением и столь же поспешно пробормотала:

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…

Старый попрошайка тем временем выхлебал свой суп, снова протянул миску монаху и извиняющимся тоном произнес: — Для девушки, ей это необходимо.

— Эй, — крикнул падре Туллио вслед Эдите, которая уже собиралась уходить. — Вот твой суп!

Дымящееся варево отдавало свеклой и вонючим жиром — такой привкус бывает от рыбьих отходов, если их долго варить. Пахло не очень аппетитно. Но все же похлебка была горячей и прогнала холод. И в то время как остальные, едва покончив с едой, разбегались в стороны подобно крысам, предпочитающим норы открытой местности, Эдита прислонилась к деревянным воротам церкви и скрестила казавшиеся теперь слишком легкими руки на груди. И внезапно до конца осознала свою жалкую судьбу. Глаза девушки наполнились слезами, и площадь со всеми находившимися на ней домами внезапно приобрела размытые очертания. Как же быть дальше?

— Во имя святой Девы Марии, — внезапно услышала Эдита позади себя голос монаха, — зачем тебе остригли волосы?

Девушка испуганно провела рукой по волосам. Она совсем забыла, что на ней теперь это позорное пятно. Эдита промолчала из страха, что от волнения снова не сможет говорить.

Падре сложил руки на животе, пристально поглядел на девушку и, поскольку Эдита не отвечала, продолжил:

— Обычно женщины расстаются с волосами только в тюрьме. Это так?

Эдита почувствовала, что попалась, и, сделав отчаянный прыжок в сторону, попыталась убежать от падре, но тот оказался проворнее. Он крепко схватил Эдиту за руку и с показной приветливостью, свойственной всем лицам духовного сана, спросил:

— Куда ты так торопишься, дитя мое? У овечек, приходящих сюда, обычно много времени. Время — это единственное, что есть у них в избытке. Так почему же ты убегаешь? Ты можешь доверить мне все, что у тебя на сердце. Я не буду судить тебя. Но если тебе нужен совет, то я не откажу.

Эдита по-прежнему молчала, а падре Туллио продолжал:

— Ты должна поверить, что мужчина моего сана, посвятивший жизнь Богу, чужой в этом мире. Разве заботился бы я тогда о беднейших из бедных? — Сделав паузу, он спросил: — Ты сбежала, я прав?

— Нет, клянусь! — поспешно выкрикнула Эдита. — Меня отпустили.

Монах в коричневой сутане кивнул, словно хотел сказать: хорошо, хорошо, я тебе верю! И, наконец, произнес:

— Ты нездешняя. Это понятно по тому, как ты говоришь. Ты с севера. Как тебя зовут?

— Эдита, — тихо ответила девушка, стянув платье на груди.

— Тебе холодно, — сказал падре. — Пойдем в тепло.

И, не обращая на девушку внимания, Туллио пошел вперед. Он был уверен, что Эдита последует за ним, и не ошибся.

Они вошли в церковь через боковую дверь с искусно обработанными стальными лентами. Высокий церковный свод был оббит деревом и снабжен стропилами — казалось, что смотришь на лежащий вверх килем корабль. Было влажно и пахло застоявшимся дымом.

Перед исповедальней, встроенной в стенную кладку бокового нефа и напоминавшей дверцами платяной шкаф, какие Эдита видела в палаццо Агнезе, монах остановился, отворил дверцу и втолкнул девушку вовнутрь, а сам зашел за перегородку в середине исповедальни.

Эдита чувствовала себя настолько измотанной и беспомощной, что не решалась перечить падре. И поскольку в исповедальне имелась только низенькая скамеечка для преклонения колен и было совершенно некуда сесть, девушка встала на колени и сложила руки.

За деревянной решеткой появилось лицо монаха, освещенное слабым светом, и Эдита воспользовалась возможностью получше разглядеть его. Подбородок падре Туллио обрамляла темная, коротко стриженная бородка, скрывающая юные черты лица. Острый нос с горбинкой ниже переносицы подтверждал венецианское происхождение монаха. И хотя Эдита не могла видеть его глаз, все равно лицо падре Туллио выражало скорее печаль, чем надежду на вечное блаженство.

Отвернувшись от девушки, падре спокойно произнес:

— Ты можешь доверить мне все, что тебя гложет, дочь моя, и если я должен исповедать тебя, то начинай, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… — Он осенил себя крестным знамением и приставил ухо к деревянной решетке, но Эдита упорно молчала.

— Ну что ж, — обратился падре к Эдите, — наверняка у тебя есть причина молчать, по если ты хочешь отпущения своих грехов, то говори. Так учит Церковь.

— Тут нечего прощать, — тихим голосом ответила Эдита. — Я не знаю за собой вины.

Монах удивленно поднял брови.

— На каждом из нас есть вина — на тебе, на мне. На всех. Эдита хотела ответить, но падре Туллио опередил ее:

— Ты, вероятно, удивляешься, что такой человек, как я, член ордена, находится вдали от своего монастыря и кормит бедняков….

— Удивляюсь? Почему я должна удивляться? Вы хороший человек, падре, и за это вас ожидает справедливая награда на небесах.

— О нет! — воскликнул монах. — Напротив, я дурной человек, грешник, и в этом причина того, что я был изгнан из своего монастыря. Теперь я занимаюсь раздачей бесплатной еды в Санто Стефано.

На мгновение Эдита позабыла о своей собственной судьбе. Слова падре вызвали в ней интерес, и она осторожно поинтересовалась:

— Вы хотите сказать, что неохотно выполняете свою работу? Монах за деревянной решеткой заколебался, затем спокойно ответил:

— Конечно же, это чудесное занятие — собирать деньги с богатых венецианцев для бедняков. Но для монаха, который написал трактаты по метафизике и философии древних, это не очень почетно.

— Я понимаю, — тихо ответила Эдита. — В ваших трудах вы пошли против Церкви!

— Как тебе такое в голову могло прийти, дитя мое? Я никогда не пошел бы против учения Матери-Церкви. Нет, проблема не в моей голове, а…

— А в чем?

— Ах, это запутанная история, и ты слишком молода, чтобы понять ее.

— Не обманывайтесь моей юностью, падре. Хоть я и молода годами, но у меня богатый опыт — в том, что касается ударов судьбы. Так в чем же печаль ваша?

Монах тяжело дышал. Затем, словно это он был грешником, а юная девушка, слушавшая его по ту сторону деревянной решетки — исповедником, которому он каялся в содеянном, падре Туллио произнес:

— Я еще никому об этом не рассказывал, потому что это позор — для моего ордена и для моей семьи. У тебя есть братья и сестры?

— Нет.

— В таком случае можешь считать, что тебе повезло. Я был самым младшим из троих сыновей в одной очень богатой семье. На мосто отца на Мурано работали сто стеклодувов. Но как это обычно бывает в Венеции — старший получает все, а младший может радоваться, что ему разрешили учиться читать и писать. Когда мне было шесть лет, отец послал меня к монахам в Сан Кассиано. Конечно, я выучил все, что может понять ребенок в моем возрасте, о моей одежде заботились, мне давали есть — но любви, материнской любви, не было. При этом я ни в чем не нуждался так, как в любви и заботе. В шестнадцать лет я стал послушником в ордене кармелитов. Это произошло по доброй воле. Никто не заставлял меня этого делать, но что еще мне оставалось?

— Убежать и начать жить по-своему! — вставила Эдита.

— Это легче сказать, чем сделать. Мне не хватало силы духа и уверенности в себе. Нет, я остался в монастыре и стал босоногим кармелитом. Еще во время учебы я ощущал неосознанное влечение к своему полу. Неудивительно, когда годами видишь только братьев. Ты должна знать, что однополая любовь — не редкость за стенами монастыря. И я наверняка окончил бы свои дни среди монахов Сан Кассиано, если бы не приор, который положил на меня глаз, старый, себялюбивый сластолюбец на тоненьких ножках, как у аиста, и с огромным надутым животом, как у жабы. Сначала он облапил меня с головы до ног и проверил, что у меня под рясой. Но когда приор потребовал мою задницу, я оттолкнул его с такой силой, что он упал на пол спальни и сломал себе обе ноги. Должен признаться, что мне даже не было его жалко. Приор обвинил меня в неповиновении и воспользовался этим поводом, чтобы выгнать меня из монастыря. Теперь ты знаешь мою историю, судьбу босоногого.

Хотя Эдита сама находилась в ужасном положении — худшем, какое только можно представить себе для одинокой девушки, она испытывала сострадание к монаху-кармелиту. Движимая этим чувством, Эдита сказала, обращаясь к Туллио:

— Бедный падре, я хотела бы вам помочь и спасти вас из этого ужасного положения, в котором вы оказались.

За всю свою жизнь падре Туллио никогда не приходилось сталкиваться с чем-либо вроде сочувствия, участия и душевного тепла. И тут приходит девушка, которой в общем-то нужна была его помощь, и он открывается перед ней. Почему он рассказал ей о своем прошлом? Святая Дева Мария, почему он это сделал?

Падре даже подскочил от волнения и вышел из исповедальни. Став посредине церкви, он поспешно стал кланяться и исчез в маленькой боковой дверце рядом с алтарем.

Эдита не знала, что с ним случилось. Она вышла из Санто Стефано через ту же дверь, в которую вошла. Хотя день уже близился к полудню, на мокрой от дождя площади было спокойно. Не было слышно даже детского гама, обычно присутствующего на всех площадях города. Дрожа от холода, Эдита отправилась на восток.

В темных переулках, которые в тот день были еще мрачнее чем обычно, пахло то туалетной водой, то внутренностями животных. Вонь от свежевыдубленной кожи на следующем углу смешивалась с ароматом изысканнейших специй. И над всем этим царил гнилостный запах от каналов и отсыревших стен.

По Риальто девушка перешла Большой Канал. Но в этот мрачный день ее не интересовали яркие ткани, ожерелья, перчатки, рубашки и роскошные платья, которые продавали на мосту и по обе стороны канала. Эдита решительно направилась к палаццо Агнезе. Девушка не знала, что ждет ее там, но она промокла, замерзла, и ей нужна была теплая одежда.

В надежде попасть в дом незамеченной Эдита решила войти с черного хода. Ей даже удалось незамеченной добраться до своей комнаты под крышей, и девушка стала торопливо запихивать в мешок платья и кожаные туфли. Вдруг она поняла, что за у нее спиной кто-то есть. В дверном проеме стоял старый слуга Джузеппе.

Руки старика тряслись, а на лбу пульсировала вертикальная синеватая жилка. Казалось, из-за событий последних дней он постарел на целых десять лет. Джузеппе не мог вымолвить ни слова. Он нерешительно подошел к девушке и, когда был уже совсем близко, притянул Эдиту к себе и плачущим голосом сказал:

— Я не хотел этого, поверь мне. Я проклятый трус, ничтожество. Господь накажет меня. — Старик всхлипывал, обнимая Эдиту.

Каким бы искренним ни было это объятие, обида Эдиты была сильнее. В конце концов, это Джузеппе оболгал ее, понимая, что ее могут казнить. Девушка отчаянно пыталась вырваться из объятий Джузеппе, колотя его кулачками по спине. Она воскликнула:

— Твое раскаяние слишком запоздало, Джузеппе! Я могла уже быть мертвой!

Наконец ей удалось освободиться. Джузеппе осел на пол и как побитая собака пополз, завывая, на четвереньках к сундуку, в котором Эдита хранила свою одежду.

Он сел на корточки и, то и дело всхлипывая, пробормотал:

— Это все моя вина. Я привязал мертвых детей друг к другу и утопил в лагуне. Я делал все, что требовала от меня донна Ингунда.

— Мертвых детей? Они оба были живы, когда я видела их последний раз в клетках!

Джузеппе кивнул и смущенно отвернулся.

— Да, они жили! Но какой жизнью! Можно ли назвать это жизнью? Я наблюдал за их существованием, как только они родились, потому что я один знал об этом с самого начала. Это я уговорил донну Ингунду покончить с существованием бедных детей. Я добыл яд и напоил их.

— Боже мой! — тихо произнесла Эдита, опускаясь на постель. — Скажи, что все это неправда! Скажи, что все это мне приснилось!

Она уронила голову на руки и уставилась в пустоту.

— Ты когда-нибудь думала об отношениях между Доербеком и его женой?

Эдита подняла голову.

— Они ненавидели друг друга. Это я заметила.

— Они не просто ненавидели друг друга, они ненавидели в первую очередь каждый себя, поскольку оба понимали, что поступили неправильно и совершили большой грех.

С самого начала Эдита догадывалась, что за поведением Доербеков кроется какая-то тайна, о которой никто не должен был знать. Однажды она уже заговаривала с Джузеппе об этом, но натолкнулась на замечание в том духе, что, мол, лучше бы она не спрашивала.

Старый слуга снова взял себя в руки и заговорил твердым голосом:

— Даниэль и Ингунда Доербек — брат и сестра. Они влюбились друг в друга, когда Ингунде было двадцать лет. Год им удавалось скрывать свои отношения. Когда Ингунда забеременела, Даниэль попросил у своего отца наследство и отправился в Венецию. Здесь они и жили, никем не узнанные, как муж и жена, и их отношения казались идеальными, пока не родился на свет ребенок, урод с водянкой головного мозга и жабьими глазами. Господь не допускает, чтобы нарушались Его законы. Но Даниэль и Ингунда Доербек посчитали это случайностью. Из боязни, что урод раскроет тайну их инцеста, они скрывали рожденное существо. Когда два года спустя родился мальчик с такими же отклонениями, супруги стали обвинять друг друга в случившемся. Вскоре их любовь обернулась ненавистью, а ненависть переросла в презрение. Теперь ты знаешь все.

Эдита покачала головой, словно не желая верить словам Джузеппе. Какая трагедия скрывалась за стенами этого палаццо!

— И что ты теперь собираешься делать? — спросила Эдита после долгого молчания.

Джузеппе понурился, словно ему было стыдно перед девушкой.

— Я предстану перед Советом Десяти. Я признаюсь во всем и ни о чем не умолчу. Я стар. Мне не стоит бояться смерти.

Словно оглушенная, Эдита завязала мешок. Она делала это только для того, чтобы успокоиться. Сердце выпрыгивало из груди.

— А ты? — поинтересовался Джузеппе, с трудом поднимаясь с пола. — Что ты собираешься делать?

— Я? — переспросила девушка, словно очнувшись от кошмара. — Есть я буду с нищими возле Санто Стефано, а для сна подойдет церковная скамья. Тебе не нужно обо мне беспокоиться.

Эдита оглядела себя с ног до головы и обнаружила, что на ней по-прежнему тюремная одежда. Девушка поспешно развязала мешок, вынула одно из платьев, в котором ходила на прогулку со своей госпожой, и переоделась на глазах у старика. На голову она набросила большой платок, чтобы никто не видел ее коротких волос. Затем она снова завязала мешок и пошла мимо Джузеппе к двери.

— Прости меня! — крикнул ей вслед старый слуга и тихо, но так, чтобы услышала Эдита, добавил: — Мужество никогда не было моей добродетелью. Прощай.

Эдита не ответила. Она сбежала по темной лестнице, промчалась мимо запретных комнат и обрадовалась, когда наконец оказалась на улице.

По-прежнему шел дождь, но теперь ей не было так неприятно, как раньше. Эдита подставляла лицо струям дождя, и ей казалось, что капли смывают прошлое из ее памяти. Промокшая насквозь, она добралась до Санто Стефано, где и опустилась на ступени. Девушка чувствовала себя жалкой, уставшей, и вдобавок ко всему вскоре начала мерзнуть. Через некоторое время у нее уже зуб на зуб не попадал. Держа в руке мешок с платьями, Эдита вошла в церковь в надежде, что там будет немного теплее. Но в церкви было холодно и сыро. Тут девушка вспомнила о боковой двери рядом с алтарем, за которой исчез падре Туллио.

Дверь была слегка приоткрыта. Эдита откашлялась, чтобы сообщить о своем присутствии, но ничего не произошло. Тогда она ступила на узкую каменную винтовую лестницу, которая вела круто вверх, и, обернувшись дважды вокруг собственной оси, попала на площадку. За площадкой оказалась квадратная комната, едва ли пять шагов в длину и в ширину. Через два маленьких арочных окна попадало как раз столько света, чтобы днем можно было обходиться без свечи. Стол, бесформенный угловатый стул, скамеечка для молитвы и продолговатый сундук, полный соломы, — вот и вся обстановка. Потолок из грубых увесистых балок был низким, благодаря чему в комнате было довольно тепло и уютно. Здесь жил монах-кармелит.

Через некоторое время показался падре Туллио с корзиной на спине, вторую он нес в руке. Присутствие девушки, казалось, его нисколько не удивило, потому что прежде чем Эдита успела извиниться за то, что пришла без приглашения, кармелит сказал:

— Смотри-ка, что я выпросил у богача: хлеба на два дня, овощей, даже мяса вяленого. Господь наверняка вознаградит его. — И монах радостно улыбнулся.

— Вы каждый день ходите побираться? — поинтересовалась Эдита.

— Каждый Божий день меня можно встретить в разных концах города. Сегодня я в Санта-Кроче, завтра — на Понте ди Риальто, а послезавтра — в Сан-Марко, и ниоткуда я не возвращаюсь с пустыми руками. — Только теперь падре Туллио посмотрел на девушку и удивленно заметил: — Откуда у тебя это красивое платье? Ради всего святого, ты выглядишь в нем как знатная дама!

Девушка ответила, что взяла платье у госпожи, которая после ссоры выгнала ее на улицу без должной платы…

— Не нужно рассказывать мне сказки, — перебил монах Эдиту. — Во всей Венеции только и говорят, что о прегрешениях жены судовладельца, Ингунды Доербек, которая обвинила свою служанку в убийстве, чтобы та не рассказала о ее фривольном поведении.

Эдита вскочила. Ей стало стыдно за свое поведение.

— Господи Боже мой, да ты же совсем промокла, — сказал падре Туллио. — Так и помереть недолго.

— Простите, падре, что я не осмелилась признаться вам… Монах сделал вид, что не услышал извинения.

— Тебе нужно переодеться во что-нибудь сухое, — сказал он, ставя свою корзину на плечо. Уже стоя на лестнице, он крикнул:

— Я отнесу еду в кладовую в башне. Чтобы крысам не досталась! — И снизу раздался его озорной смех.

Открыв мешок с платьями, Эдита заметила, что все они промокли, и развесила их на сундуке сушиться. Наконец она выбралась из своего платья и скользнула в рясу кармелита, висевшую на гвозде. Вскоре показался падре Туллио, в руке у него была горящая свеча.

— Надеюсь, ваша ряса не будет осквернена из-за этого, — произнесла Эдита, приветливо улыбнувшись.

Монах сел, прислонившись спиной к скамеечке для молитв, предложил девушке единственный в комнате стул и только потом ответил:

— Хоть орден кармелитов и состоит исключительно из мужчин, но кто знает, может быть, однажды появятся кармелитессы или кармелитки, или как их там еще назовут. В этом случае пальма первенства будет принадлежать тебе.

Полы и рукава рясы были слишком длинными, и Эдита походила в ней на паяца на карнавале, но зато грубая ткань отлично согревала. Девушка смущенно опустила руки.

— Падре… — сказала она наконец.

— Да?

— Можно я останусь у вас на ночь?

Монах уставился в каменный пол и промолчал.

— Вы должны знать, — продолжала Эдита, — я еще никогда не спала одна на улице. Сегодня был бы первый раз. Мне страшно. В тюрьме дожа было сыро и холодно, но я по крайней мере знала, что я в безопасности. Я не стану вам докучать! Только сегодня, один раз!

Слова девушки звучали невинно, и падре Туллио не смог ей отказать. Он ответил:

— Если была воля Господа на то, что мы встретились, значит, Он ничего не будет иметь против того, чтобы мы провели ночь в одной комнате. Это не соответствует правилам ордена кармелитов, но ведь меня все равно изгнали из монастыря. Можешь оставаться.

Только слишком длинная ряса помешала девушке броситься монаху на шею.

— Благодарю вас от всего сердца! — радостно воскликнула Эдита. Впервые за неделю она почувствовала, что счастлива.

— Как тебя, собственно, зовут, дитя мое? — спросил падре Туллио.

— Эдита, падре. Монах кивнул.

— Мое имя тебе известно.

— Да, падре.

Эдита была удивлена. Если монах знал о ее судьбе, то почему он ни о чем не спрашивает? Неужели ему совсем не любопытно?

— Падре, — осторожно поинтересовалась девушка, — а что говорят обо мне венецианцы?

Монах неохотно махнул рукой.

— Да пусть говорят. Все говорят о чем-то своем. Тебя не должно это заботить!

— А вы, падре, вы не хотите знать, что со мной случилось?

— Ах, если ты хочешь поведать мне об этом, то я мешать не стану. Но спрашивать не буду.

Позиция кармелита смутила Эдиту и сделала ее более откровенной. Ей просто необходимо было рассказать монаху о своей жизни, о своей немоте и о том, как отец продал ее чужому человеку, о странных событиях в Константинополе, об отчаянном бегстве и о страшных событиях в палаццо судовладельца Доербека.

На колокольне Санто Стефано пробило одиннадцать, и свеча почти догорела. Эдита повесила свои платья на единственный в комнате гвоздь. Не жалуясь, падре устроился на полу. Девушка расположилась на мешке с соломой.

Но уснуть Эдита не могла. Грубая ряса кармелита колола и царапала тело. С другой стороны комнаты доносилось тяжелое ровное дыхание монаха. Эдита тихонько встала и сняла рясу.

— Как ты прекрасна, — услышала девушка голос кармелита. — Ты прекрасна, словно Мадонна.

Эдита испугалась и стыдливо прикрыла руками грудь. Свеча озаряла ее тело желтоватым светом.

— Простите, падре. Я думала, вы уже спите.

— О нет, — тихо ответил монах. — Тогда я не увидел бы этого. Честно говоря, мне еще никогда не доводилось видеть обнаженную женщину. Мне были известны только картины Джотто и Беллини, а оба они очень искусные художники. Но по сравнению с природой они жалкие халтурщики. Ты прекрасна, словно Ева в раю.

Эдита колебалась, но слова падре казались ей столь искренними, что она почувствовала себя польщенной. В отличие от слов Мейтенса, в устах которого прекрасные слова звучали скорее подло, комплименты кармелита не испугали ее.

— Падре, — смущенно сказала Эдита, — разве вы не говорили, что ваша привязанность распространялась скорее на ваш же пол?

Кармелит улыбнулся, но на его улыбке лежала печать горечи.

— Я сам так думал, дитя мое, но как я мог судить о том, чего не знал? Я никогда не видел по-настоящему красивой женщины. Думаю, покровы на противоположном поле — самое страшное наказание, какое только мог придумать Господь для мужчин.

Услышав такие слова, Эдита едва не потеряла рассудок. Словно это само собой разумелось, она отвела скрещенные руки от груди и спрятала их за спиной, так, чтобы падре Туллио мог видеть ее крепкие груди, потом медленно повернулась сначала в одну, потом в другую сторону.

Пo-прежиему лежа па полу, падре Туллио с наслаждением созерцал обнаженную девушку. Да, монах в буквальном смысле пожирал Эдиту глазами, безо всякого стыда и ни о чем не задумываясь. Он скользил взглядом по ее прекрасному телу, так сильно отличавшемуся от бездушных статуй святых, которые ему часто доводилось видеть: святой Варвары, Урсулы и безупречной Девы Марии. Глаза монаха то и дело опускались к красивым ногам девушки, пытаясь проникнуть между бедер, и ласкали ее срамное место.

Эдите еще никогда не доводилось обнажаться перед мужчиной. Она часто представляла себе это, и каждый раз ей становилось страшно. Девушка надеялась, что это каким-то образом минует ее. Но теперь она поймала себя на том, что ей нравилось это, нравилось в первую очередь потому, что мужчина бросил к ее ногам священный обет целомудрия. Его не нужно было бояться.

Будто обезумев, кармелит вдруг опустился на колени, сложил руки, словно в молитве, и, подобно жалкому грешнику, взмолился:

— Эдита, я восхищаюсь тобой! Ты — моя богиня! Мне хотелось бы, чтобы этот миг никогда не кончался!

Тронутая столь искренними словами, Эдита подошла на шаг ближе к падре, расставила ноги и положила его сложенные руки между своих бедер. Затем обеими руками схватила его за голову и прижала к лобку. Монах издал крик боли, словно его пронзило острие копья, затем поднял голову, взглянул Эдите в глаза и пылко прошептал:

— Эдита, богиня моя, мадонна моя, люби меня!

Эдита испугалась. Она испугалась потому, что в этот миг желала того же. И все же девушка нерешительно возразила:

— Падре, ты монах, ты давал обеты. Мы не должны этого делать! Никогда! Уже завтра утром ты пожалеешь об этом.

— Завтра, завтра, — прошептал кармелит. — Какая разница, что будет завтра?

Глаза его наполнились слезами.

Эдита не знала, что это было — сочувствие или же ею двигала ее собственная страсть. Девушка начала расстегивать ворот рясы монаха. И через несколько мгновений Туллио стоял перед ней нагой, беспомощный и жадный, словно изголодавшийся ребенок. Наконец обнаженная девушка тоже опустилась на колени, и тут их взгляды встретились.

— Пойдем! — тихо сказал Туллио, зная, что она послушается.

Этой ночью они любили друг друга не раз, на каменном полу, на мешке с соломой; любили друг друга на единственном в комнате стуле и в какой-то момент обессиленно опустились на солому.

Эдита уже не могла собраться с мыслями. Снедаемая необузданной страстью, она внезапно услышала внутренний голос: вот ты и потеряла невинность. От этой мысли девушка крепко сжала губы, боясь снова потерять дар речи.

Когда Эдита проснулась, через узкие окна нерешительно вползали первые лучи утреннего солнца. На колокольне Санто Стефано бил большой колокол, словно провозглашая начало Пасхи — громко, гулко. Необычное звучание большого колокола в столь ранний час привлекло не только ранних пташек. Отовсюду к Санто Стефано сбегались люди, чтобы узнать, в чем причина громкого звона. Они глядели с крыш, чтобы увидеть, не поднимается ли где в небо столб дыма. Какие-то старухи причитали:

— Господи, спаси нас и сохрани, турки идут!

Какой-то скороход с нездешним акцентом утверждал, что слыхал, будто в Венецию инкогнито прибыл Папа Евгений.

Колокольный звон не утихал, а наоборот, становился еще громче. На крик Эдиты никто не отозвался, и девушка замерла, пораженная страшной догадкой. Она натянула платье, бросилась вниз по каменной лестнице и через боковую дверь вышла на улицу.

На большой площади Эдита наткнулась на старого нищего, который вчера помог ей получить миску похлебки. Он ожидал завтрака, который кармелит раздавал в семь часов утра.

— Куда ты так торопишься? — крикнул он Эдите еще издалека. Но девушка не услышала вопроса и в свою очередь крикнула:

— Ты видел падре Туллио?

Старик засмеялся:

— Конечно. Он недавно пробежал через площадь, да так быстро, словно сам черт гнался за ним. Только черт обычно забирает свою добычу в полночь!

— И куда же он пошел?

— Обратно в церковь, — ответил старик, покачав головой. Эдита развернулась, вошла в церковь через боковой ход и бросилась к маленькой дверце, расположенной прямо напротив той, что вела к убежищу Туллио. Распахнув двери, девушка услышала бронзовый гул колокола. Стены дрожали, словно от громовых раскатов, а строп для колокола стонал, как перегруженная телега. Эдита бросилась вверх по деревянной лестнице, ведущей наверх вдоль внутренних стен квадратной колокольни, так что в центре можно было посмотреть наверх. От колокольного звона болели уши — башня усиливала звук.

Добравшись до второго уровня, Эдита перегнулась через перила, чтобы, поглядев наверх, понять, сколько еще до колокольни. При этом она изо всех сил закричала:

— Туллио!

И в тот же миг девушка увидела, как что-то пролетело мимо нее — что-то жуткое, подобное огромной подбитой птице. Эдита отшатнулась. Но прежде чем она успела отвести взгляд, странный предмет пролетел в обратном направлении, и теперь она осознала весь ужас случившегося.

У нее перед глазами на веревке для колокола висел падре Туллио. Он надел петлю себе на шею, и раскачивающийся колокол таскал его то в одну сторону, то в другую, вверх и вниз. Безжизненное тело висело на веревке, оборачиваясь вокруг своей оси, а, руки монаха совершали странные движения, похожие на жуткие па какого-то танца.

Застыв, от ужаса, не в состоянии шелохнуться, девушка вцепилась в трухлявые перила. Тут, пролетая мимо нее, труп кармелита повернулся так, что Эдита па мгновение увидела его лицо и вывалившиеся из орбит глаза, ней показалось, что Туллио улыбается.

Закрыв лицо руками, Эдита услышала его голос: «Какая разница, что будет завтра…»

Глава IX Проклятие книгопечатания

Корабль, на котором на следующий день прибыл в Венецию Михель Мельцер, должен был стать на якорь у входа в лагуну, поскольку иноземным судам запрещено было входить в лагуну ночью; кроме того, это было слишком опасно.

Зеркальщик проделал путь от Константинополя на фландрском паруснике. Парусники с высокими бортами считались хоть и не очень быстроходными, но зато комфортабельными, поскольку в их толстых чревах скрывалось несколько этажей, что пользовалось большим спросом на море и особенно у платежеспособных пассажиров.

Зеркальщик отправился в путь в сопровождении египтянина Али Камала, который в свое время подбил его совершить это путешествие, рассказав о бегстве Эдиты в Венецию. Не проходило и дня, чтобы Мельцер не вспоминал о прекрасной лютнистке, но когда он думал о том, что она водила его за нос, то готов был рвать на себе волосы, и Мельцер поклялся страшной ктитвой, что никогда больше не станет играть, роль томного любовника.

Вызволение из-под стражи китайского посланника и его незаметное бегство наделало в Константинополе много шума, и все иностранцы, если они не были греками или итальянцами по происхождению, находились теперь под подозрением и подвергались преследованиям. Но если исчезновение китайца объяснялось очень легко, то зеркальщик совершенно не мог понять, почему папский легат Чезаре да Мосто вместе со своей свитой так спешно покинул город, даже не потребовав исполнения заказа или же возврата денег.

Когда на рассвете парусник наконец вошел в восточную гавань, пассажиры, большинство из которых были фландрскими купцами, очень разволновались. Каждый хотел первым ступить на землю, где их ждали представители различных ткацких, стеклодувных и оружейных мастерских. В зависимости от темперамента и стиля ведения дел они громко выкрикивали предложения или же наоборот, сообщали о них, прикрыв рот ладонью, словно это была большая тайна. Зеркальщик с наслаждением следил за этим, ведь торопиться ему было совершенно некуда.

Впервые увидев Венецию, Мельцер был ослеплен, но не ее сверкающими шпилями, дворцами, вычищенными площадями — в этом Константинополь превосходил все города мира — скорее, зеркальщика восхитили арсеналы, которые были видны еще с корабля, большое сплетение каналов, магазины, фабрики, ремесленные мастерские и доки, населенные тысячами рабочих. Враги Венеции боялись арсеналов, друзья — восхищались, но все равно арсеналы считались сердцем венецианского судостроения, а про арсеналотти, которые занимались своим ремеслом за хорошо защищенными стенами, говорили, что они заключили сделку с дьяволом, из-за того что могли за два дня заложить и спустить на воду готовое судно.

Один из попутчиков из Рийсселя порекомендовал Мельцеру постоялый двор «Санта-Кроче» на кампо Сан-Захария. После трудного путешествия — перед Корфу корабль потрепала осенняя буря, и с тех пор никто из пассажиров не сомкнул глаз — зеркальщик чувствовал себя настолько изнуренным, что в богато убранной комнате, где было все, что только можно пожелать, тут же улегся на постель и уснул. Деньги, которые он носил при себе в кожаном мешочке, и деревянный ящичек с оставшимся набором букв Мельцер спрятал под матрасом. Туда же отправилась жестяная коробочка с сажей для печати.

Когда Мельцер проснулся, солнце уже почти закатилось. Внизу в зале он поужинал. Ужин состоял преимущественно из мучных блюд, которые, приготовленные с различными пряностями и смешанные с моллюсками и другими морепродуктами, представляли собой настоящее наслаждение для языка. И только вино, которое подали зеркальщику, немного разочаровало его кислым вкусом, поскольку хозяин настоял на том, чтобы по обычаю страны смешать вино с водой — трактирщик дал понять, что пить вино неразбавленным считается неприличным.

Мельцер не представлял себе, каким образом будет разыскивать дочь. Он даже некоторым образом опасался встречи; все-таки она убежала от него, можно сказать, разгневанная. Не зная, что предпринять, он набросил свой бархатный камзол с широкими рукавами, в котором чувствовал себя богаче, ведь венецианцы одевались — насколько Мельцер успел заметить — лучше, чем жители всех остальных городов земли. Каждый вел себя, словно князек, а этикет, которого в других местах придерживалась только знать, был известен даже простым людям в самых узеньких улочках.

Больше всего поразили Мельцера знатные дамы, каждая из которых, словно dogaressа[133] фланировала по площадям в сопровождении одной или нескольких служанок. Он поймал себя на том, что слишком пристально разглядывал ту или иную женщину только потому, что она была в некоторой степени схожа с Симонеттой.

Мельцер с огромным удовольствием посмотрел бы Дворец дожей, ради которого люди приезжали издалека, чтобы потом рассказать всему миру, какое чудо архитектуры удалось создать венецианцам, но день заканчивался непривычно быстро. Хотя факелы озаряли стены домов и каналы мягким светом и все больше жителей выходили на улицы, зеркальщик был человеком осторожным и поэтому предпочел вернуться на кампо Сан-Захария.

На постоялом дворе «Санта-Кроче» тоже царило оживление, и только теперь, при свете бесчисленного множества свечей, зеркальщик осознал, какая роскошь его окружала. Постоялый двор — слишком простое название для этого места, в другом городе это здание назвали бы дворцом. Но венецианцы привыкли к роскоши. Чего стоил один только пол в зале — это было просто произведение искусства. Хитрые рабочие выложили его прямоугольными и квадратными плитками prospettico, то есть с перспективой — впереди большие, дальше маленькие — что создавало у входящего впечатление, будто он находится в длинном зале, хотя комната была маленькой и квадратной. Этот фокус рабочие подсмотрели у многочисленных художников, приезжавших в Венецию со всего света и в последнее время соревновавшихся в умении придать своим картинам глубину.

В зале, где Мельцер обедал, теперь собрались итальянцы и греки, но большей частью все же трапезничали немцы и фламандцы. Помещение сверкало теплыми цветами. Пол был сделан из красного мрамора, а стены обиты золотой и красной кожей с узорами из парчи. Сделанные из черного и красного дерева, украшенные звериными головами, инкрустированные другими сортами дерева, слоновой костью и серебром, столы и стулья ни капли не были похожи на те, к которым Мельцер привык дома, на Рейне. Все предметы мебели были абсолютно разными, и каждый мог с полным правом считаться произведением искусства.

Хотя в зале и было довольно шумно, все же гул голосов не мог сравниться с горячностью споров на византийских постоялых дворах. В основном причина заключалась в том, что большинство постояльцев здесь приехали из-за Альп, где люди остерегались следовать поговорке «что на уме, то и на языке». К тому же речь шла в основном о деньгах и делах — вещах, о которых лучше говорить негромко.

Поэтому посланник дожа, в коротком плаще из бархата и шелковых чулках, вбежав в зал, привлек к себе всеобщее внимание. Он стал громко звать мессира Мейтенса: у «Sua Altezza», то есть дожа Фоскари, снова сильный приступ шума в ушах, и медик должен немедленно явиться во дворец со своей микстурой.

Мельцер подошел к посланнику.

— Вы звали мессира Мейтенса, медика?

— Где медик? Пусть поторопится. Вы его знаете?

— Еще бы мне его не знать! Но я не ожидал, что он здесь. Я сам только что приехал.

Откуда-то показался хозяин, худощавый человек в плаще без рукавов и в круглой пышной шапочке на голове. Хозяин объяснил посланнику, что медик вот-вот вернется, что у него всегда один и тот же распорядок дня: он уходит около полудня и возвращается с наступлением темноты.

Хозяин еще не закончил говорить, когда в зал вошел Крестьен Мейтенс.

— Вы здесь, Мейтенс?! — бросился Мельцер ему навстречу. — Как тесен мир!

И тут же добавил:

— Вы знаете что-нибудь об Эдите?

Медик отвел Мельцера в сторону, обняв, словно старого друга.

— Мне нужно многое вам рассказать. Идемте со мной! Тут к ним подошел важный посланник и высокомерным тоном, делая паузу после каждого слова, заявил:

— Sua Altezza, дож Франческо Фоскари, повелевает вам, медику Мейтенсу, немедленно отправляться в палаццо Дукале вместе со своей водичкой. Сегодня у дожа очень сильный приступ шума в ушах.

Мельцер украдкой бросил на медика взгляд и усмехнулся:

— Неплохой пациент, Мейтенс!

— Но очень тяжелый! — ответил Крестьен. И, обратившись к важному посланнику, произнес:

— Скажите дожу, что я иду.

Мельцера шум в ушах дожа интересовал намного меньше, чем судьба дочери, поэтому он потянул медика за рукав и повторил:

— Говорите же, что вам известно об Эдите! Где она? Что с ней случилось?

— Я не знаю, где она находится в данный момент, — ответил Мейтенс. — Уже три дня как Эдита словно сквозь землю провалилась. Уже три дня я прочесываю все улочки и площади города, чтобы разыскать ее. Пока что безуспешно.

— Бог мой! — прошептал Мельцер.

— Мы найдем ее! — попытался успокоить зеркальщика Мейтенс. — Намного важнее другое: Эдита снова может говорить!

Мельцер поглядел на медика так, словно не понял его слов.

— Она может говорить! — воскликнул Крестьен, тряся Мелыцера за обе руки, словно пытаясь разбудить его.

— Она может говорить? — пробормотал зеркальщик. — Как же это возможно? Эдита может говорить?

И он засмеялся громким неестественным смехом, как человек, опасающийся, что радостная новость окажется неправдой.

— Эдита может говорить! — По лицу Мельцера текли слезы радости. Вдруг он остановился и серьезно произнес:

— Не могу в это поверить. Скажите мне всю правду, что случилось с Эдитой? Почему она вдруг снова обрела дар речи?

Мейтенс стал серьезным.

— Это долгая история. Идемте со мной во дворец к дожу. По дороге я все вам расскажу. Идемте!

Крестьен Мейтенс выбрал путь вдоль Бачино, быстро проталкиваясь сквозь толпу людей, сбившихся в кучки послушать последние новости дня, покрасоваться нарядами или же заняться любимым делом венецианцев — плетением интриг. В двух словах медик описал Мельцеру события последних дней: обстоятельства, которые привели к тому, что Эдита снова смогла говорить; о кознях жены судовладельца; о заключении Эдиты и о счастливом исходе, несмотря на всю трагичность ситуации.

Мельцер, с трудом поспевавший за медиком, всхлипывал на каждом шагу, словно дитя, и вытирал слезы с лица, — Это все моя вина, — повторял он снова и снова. — Я должен был больше заботиться о ней.

Они дошли до Понте делла Паглия, под которым проплывали празднично украшенные гондолы, и оказались у палаццо Дукале. Сотни светящихся шаров окутывали здание сказочным светом, который не переставал удивлять жителей Венеции. Но Мельцеру некогда было глазеть на всю эту красоту. Он просто шел за медиком к порта делла Карта.

— Там, на другой стороне площади, есть замечательный винный погребок, — заметил Крестьен Мейтенс. — Выпейте глоток за здоровье вашей дочери и подождите, пока я вернусь. Я недолго!

Словно во сне Мельцер пересек оживленную площадь, даже не оглядываясь по сторонам. Все его мысли были об Эдите. К радости по поводу того, что его дочь снова говорила, примешивался страх за ее жизнь. Где же ее искать? Конечно, в Венеции было не так много жителей, как в Константинополе, но разыскивать Эдиту в запутанных улочках или на каналах было почти так же бессмысленно, как и иголку в стоге сена. Мейтенс был единственной надеждой зеркальщика.

Из погребка доносился смех и негромкая музыка, и Мельцер отыскал себе местечко в уголке, откуда хорошо было видно радостных посетителей. Вблизи от Дворца дожей жили в основном богатые венецианцы, и длинный стол со стульями, спинки которых были выше самого высокого посетителя в шляпе, предназначался только для членов Большого Совета.

Когда Мельцер занял единственное свободное место в уголке, до ушей его донесся колокольный звон, и он невольно вспомнил о Симонетте, которая так бесстыдно бросила его в беде. Довольный собой, зеркальщик жестом подозвал одну из фривольно одетых служанок — недаром о венецианских портных шла слава, что они умеют шить платья, которые больше открывают, чем прикрывают, — и тут его взгляд упал на двух музыкантш, игравших на сцене на гамбе и лютне.

Боже правый! Неужели же воспоминания о Симонетте до сих пор преследуют его, или же это и вправду она? Наверняка в Венеции немало лютнисток, и, бесспорно, у многих из них пышные черные волосы, но вряд ли существовала вторая столь же прекрасная и столь же грациозная.

Мельцер поймал себя на том, что все еще привязан к этой женщине. И тут лютнистка запела:

— La dichiarazionne d'amore е una bugia… [134]

Вне всяких сомнений, это была Симонетта!

Мельцер вскочил и бросился к выходу. Но Симонетта давно заметила его. Она внезапно оборвала свою канцону и помчалась за посетителем на улицу. Мельцер бежал через площадь так, словно за ним гнался сам дьявол, толкнул нескольких мужчин, попавшихся на дороге, нашел небольшой темный переулок и, прислонившись к стене дома, прислушался, не преследуют ли его. С колокольни Сан Марко раздавался звон Marangona — одного из пяти колоколов, возвещавших начало дня.

Убедившись, что избавился от преследовательницы, Мельцер отправился обратно тем же путем, каким пришел. Выйдя на площадь Святого Марка, он внезапно услышал знакомый голос:

— Почему ты убегаешь от меня, зеркальщик?

Мельцер не удостоил шедшую рядом с ним лютнистку даже взглядом и продолжал упорно молчать, направляясь к Дворцу дожей.

— Ведь мы же любили друг друга! — умоляюще продолжала Симонетта. — Выслушай меня, и ты все поймешь.

Мельцер горько усмехнулся.

— Что тут понимать? Ты — шлюха, каких сотни, и идешь со всяким, кто тебе улыбнется.

Симонетте трудно было успевать за зеркальщиком, но она не сдавалась.

— Я же понимаю, почему ты так со мной обращаешься. Но я прошу тебя, послушай меня хоть чуть-чуть.

Зеркальщик остановился и поглядел на Симоyетту. Он запрещал себе смотреть на ее сочные губы, шелковый, слегка изогнутый подбородок, сияющие глаза, обещавшие самые невероятные наслаждения. Нет, Мельцер не мог испытывать к ней ненависть, но глубоко в душе он чувствовал себя оскорбленным.

— Итак? — резко сказал он, глядя на толпу, заполнившую вечернюю площадь.

Лютнистка подыскивала слова.

— Все, — торопливо пробормотала она, — не так, как ты думаешь. Во всем виноват один Лазарини. Ты должен знать, что он горячий сторонник старого дожа Франческо Фоскари, один из немногих, кто по-прежнему верен ему. Дож же в свою очередь расположен к Папе Римскому Евгению, человеку, который так же стар, как и Фоскари, и у которого так же много врагов. Для них обоих, как для дожа, так и для Папы, верно одно: число их врагов превышает число сторонников. Даже Совет Десяти, который вообще-то должен представлять интересы дожа, настроен враждебно по отношению к нему.

Мельцер хотел было спросить, какое отношение все это имеет к нему, но промолчал. Симонетта продолжала:

— Когда стало известно об убийстве папского легата Альбертуса ди Кремоны, Папа понял, что у него есть только один выход: попросить помощи у дожа. Ему удалось убедить Фоскари в том, что искусственное письмо — по какой-то причине — имеет большое значение для дальнейшего существования папства. И тогда дож поручил Лазарини привезти китайцев, которые владеют этим самым искусственным письмом, в Венецию. По понятным причинам к китайцам было не подступиться, но шпионы сообщили, что зеркальщик тоже владеет этим искусством. Сначала они хотели тебя похитить. Тогда Лазарини пришла в голову дьявольская мысль о том, что в Венецию тебя должна заманить женщина. Выбор пал на меня.

— Так я и знал! — возмущенно воскликнул Мельцер. — И о чем я только думал!

Пылая от ярости, он направился к Порто делла Карта.

— Хоть прибыльная работа-то была?

Симонетта заплакала и побежала за ним следом.

— Лазарини дал мне пятьдесят скудо, а еще пятьдесят он должен был заплатить после выполнения задания моему брату Джакопо.

— Ты их получила?

— Нет. Мне не нужны эти деньги.

— Откуда столь внезапное благородство?

Симонетта обогнала Мельцера, встала перед ним и со слезами на глазах сказала:

— Все произошло не так, как было запланировано. Джакопо убили по случайному стечению обстоятельств, а я влюбилась в тебя. Да, я действительно в тебя влюбилась!

— Где замешаны деньги, там нет места для любви.

— Клянусь прахом святого Маркуса, это правда!

— А почему же ты убежала с Лазарини?

— С тех пор как выбор пал на меня, Лазарини положил на меня глаз. Ему постоянно докладывали обо мне всякие шпионы. Мне кажется, он следил за каждым нашим шагом. В какой-то момент, видимо, соглядатаи сообщили в Венецию о том, что лютнистка и зеркальщик, по всей видимости, заодно. И Лазарини потерял голову. Он отправился в Константинополь и потребовал, чтобы я немедленно вернулась в Венецию, в противном случае он позаботится о том, чтобы тебя убили. Он заявил, что убийца в Константинополе стоит всего два скудо.

— Убить меня? Он, должно быть, сошел с ума. В этом случае он никогда не смог бы выполнить свое поручение.

Симонетта кивнула.

— Из-за любви мужчина способен потерять голову. Мельцер смущенно уставился в землю. Слова Симонетты поразили его. Неужели она говорила правду? В конце концов, однажды она уже обманула его.

И пока он молча прислушивался к себе, спрашивая, чему стоит доверять больше — своим чувствам или своему разуму, Симонетта сделала попытку обнять его. Тут зеркальщик вырвался, словно это нежное прикосновение было ему противно, и бросился прочь со словами:

— Нет, умоляю тебя! Дай мне время!

А Симонетта так и осталась стоять, не зная, что делать.

Перед Порта делла Карта прогуливались стражники в широких подвязанных под коленями штанах и рубашках в красно-синюю полоску. Но вместо обычной четверки ворота охраняли двенадцать стражников, и каждый, кто хотел войти в палаццо Дукале, должен был назвать свое имя и цель визита. Только тогда стражники поднимали скрещенные алебарды и пропускали гостя.

Вскоре показался Мейтенс. Он отвел Мельцера в сторону и, убедившись, что никто не подслушивает, прошептал:

— Дож стал жертвой покушения. Кто-то пытался отравить его. Кажется, здесь дикие нравы. Идемте!

И оба мужчины обошли вокруг собора Святого Марка, перешли мост через Рио-дель-Палаццо и приблизились к кампо Сан-Захария с тыльной стороны.

— Я пришел, — сообщил Мейтенс, — как раз вовремя, чтобы влить ему кружку морской воды. Дожа вырвало, и он выблевал все, что ел за последние два дня. Теперь он находится на попечении двух своих лейб-медиков, за которых я не стал бы ручаться. Говорят, у дожа много врагов. Вы меня вообще слушаете?

— Да-да, конечно, — задумчиво ответил Мельцер. Гнилостный запах, который поднимался от Рио-дель-Вин и неотвратимо расползался по всем близлежащим переулкам, смешивался с сырым осенним воздухом и был способен лишить чувств любого. С тех пор как зеркальщик ступил на берег Венеции, он отчаянно страдал из-за невыносимой вони этого города. Мельцер с отвращением уткнулся носом в сгиб локтя.

Мейтенс, от которого не укрылось движение зеркальщика, грубо рассмеялся и заметил:

— Через день-два ваш нос привыкнет к венецианскому аромату клоаки. С городами то же, что и с женщинами: самые красивые из них страшно воняют.

Зеркальщик заставил себя ухмыльнуться.

— Вам не дает покоя судьба дочери, — снова начал Мейтенс, когда они поеживаясь шли рядом по направлению к постоялому двору. — Мы найдем ее. Венеция — город на островах. Потеряться здесь не так просто.

На постоялом дворе «Санта-Кроче» среди постояльцев царило сильное волнение. Отряд уффициали, семеро вооруженных человек, проверяли всех иностранных посетителей, их бумаги, багаж, даже одежду. Говорили, что дожа пытались отравить, и предполагали, что это сделал иностранец. Мейтенс и Мельцер многозначительно переглянулись.

Больше всех перепугался хозяин постоялого двора, опасавшийся за репутацию своего эксклюзивного заведения. Он рассыпался перед зеркальщиком в тысяче извинений, поясняя, что такого у него еще никогда не было, что уффициали обыскали комнату Мельцера и конфисковали черную мазь. Ему, Михелю Мельцеру, надлежит предстать завтра перед Quarantia Criminal.

— Черная мазь? — Мейтенс, ставший свидетелем разговора, вопросительно взглянул на Мельцера. — Хотите составить мне конкуренцию, зеркальщик?

Михель Мельцер горько рассмеялся.

— Глупости. Это не мазь, это сажа для печати!

Комната зеркальщика представляла собой жалкое зрелище. Сундуки, ящики — все было перерыто, не исключая постели. Но кроме сажи ничего не пропало, ни единой монетки из кошеля. Мельцер вынул сотню гульденов и протянул медику:

— Я ведь вам все еще должен.

На следующее утро Мельцера вежливо, но настойчиво разбудили двое уффициали и отвели его в Quarantia в палаццо дожей. Лестницы, галереи, своды этого дворца были предназначены для того, чтобы у чужестранца возникло ощущение, будто отсюда управляют всем миром. Если при входе в палаццо зеркальщик еще был уверенным в себе и не чувствовал никакой вины, то его уверенность улетучивалась по мере того, как дорога, по которой шли уффициали, становилась все более длинной и запутанной. Наконец они пришли в зал, в котором Мельцер запомнил только фрески на высоком потолке и обтянутые красной камкой стены.

За массивным деревянным столом сидел низенький, одетый в красное человек, которого уффициали почтительно называли «капитане». Капитано Пигафетта — так его звали — поглядел на Мельцера подчеркнуто дружелюбно, поинтересовался его именем, родом занятий, происхождением и наконец дважды хлопнул в ладоши. Тут же, словно ее открыла невидимая рука, отворилась дверь в стене, и оттуда появились двое уффициали в униформе. Первый из них нес жестяную коробочку Мельцера, в которой лежала сажа для печати, у второго в руках была взъерошенная серая кошка, шипящее создание, каких полно на улицах и площадях Венеции.

Капитано Пигафетта принадлежал к тому нередкому типу людей, характер которых колеблется между безвредным ничтожеством и хитрой опасностью. При этом они изо всех сил стараются скрывать свою подлую сущность за постоянной улыбкой. Открыв жестяную коробочку, капитано ухмыльнулся, но когда он запустил в нее руку, лицо его на миг исказилось.

— Не вы ли говорили, что занимаетесь производством зеркал, чужестранец?

— Говорил, капитано.

Пигафетта самодовольно улыбнулся.

— А что, в производстве зеркал нужны такие вонючие мази?

— Нет, капитано. Это не мазь, это средство для черного искусства.

— То есть вы маг, шарлатан или же даже пособник дьявола?

— Ничего подобного, капитано. Сажа — не что иное, как чернила для искусственного письма.

— То есть вы волшебник. Один из тех, которые бродят по рынкам и выманивают деньги из карманов граждан. Как бы там ни было, колдовство никоим образом не является почетным занятием.

Мельцер едва сдержался.

Внезапно капитано сменил тему и спросил:

— Какого Папу вы, собственно говоря, почитаете, колдун? Того, который в Риме, или же Амадеуса Савойского, который называет себя Папой Феликсом Пятым?

И хитро улыбнулся.

Зеркальщик не ожидал такого вопроса и растерялся.

— Я… не знаю, к чему вы ведете, капитано, — пробормотал Мельцер. — Есть только один наместник Бога на земле. Или как?

Такой ответ озадачил капитано, и он снова обратился к саже и жестяной коробочке.

— Пахнет не так уж и плохо, — заявил он, засунув нос в сажу, — но этим отличаются почти все смертельные яды.

— Капитано! — возмущенно воскликнул Мельцер. — Моя сажа — это не яд. Это смесь из жира, копоти и других компонентов и сделана исключительно для проявления искусственного письма!

Пигафетта злорадно ухмыльнулся.

— Ну хорошо, чернокнижник, как насчет того, чтобы сказать, что ваша сажа никому не может навредить?

— Нет, конечно же не может, капитано!

— И ей тоже не может? — Пигафетта указал на кошку, которую держал в руках уффициали. Тот посадил кошку на стол перед капитано. Изголодавшаяся кошка услышала запах жира и бросилась к жестяной коробке. Кошка ела так жадно, что сажа разбрызгалась по столу капитано и оставила на нем грязные пятна.

Мельцеру противно было смотреть на облизывающуюся и глотающую сажу кошку. Животное с ног до головы было в саже и, казалось, никак не могло наесться.

— Капитано, эта сажа задумывалась не как еда для кошек, — напомнил зеркальщик, — и уж точно не для таких изголодавшихся, как эта!

Пигафетта, с дьявольским наслаждением наблюдавший за жрущей кошкой, сложил руки на груди и, переминаясь с ноги на ногу, ответил:

— Если это не яд, то скажите, что она выживет…

— А если нет?

Капитано поднял взгляд на Мельцера:

— Тогда не хотел бы я быть на вашем месте, зеркальщик. Он не успел договорить, как кошка внезапно перестала есть.

Пигафетта удивленно поднял брови.

Перемазанная сажей кошка выглядела жалко. Было видно, что ей плохо, потому что, вопреки кошачьей привычке вылизываться при каждом удобном случае, наевшееся животное уселось на стол и стало мотать головой, словно пытаясь выплюнуть жирную пищу. Жуткое зрелище продолжалось недолго, кошка упала на стол. Задние лапки ее конвульсивно дергались.

Мельцер с отвращением отвернулся.

— Унесите ее! — выкрикнул капитано. — А чернокнижника — в камеру!

На секунду Мельцеру показалось, что земля ушла у него из-под ног. Ему почудилось, что весь мир сговорился против него, но вскоре к нему вернулись силы и воля. Он бросил на Пигафетту яростный взгляд и воскликнул:

— Кто дал вам право так со мной обходиться?! Пришлите мне в камеру самого лучшего адвоката, какой только есть в этом городе!

Капитано скривился и развел руками:

— Я действую во имя республики. Вы подозреваетесь в соучастии в заговоре. А что касается адвоката, то у вас будет самый лучший из тех, кого вы в состоянии оплатить.

Мельцер не мог избавиться от ощущения, что это был скрытый намек на деньги, которые уффициали нашли в его комнате, но умышленно проглядели. Мгновение он колебался, не подкупить ли капитано, но почему-то не чувствовал особого испуга. Было ли это предчувствие, которое посещает людей, когда судьба относится к ним неожиданно жестоко? По крайней мере, собственное заточение огорчило Мельцера меньше, чем то, что он узнал вчера об Эдите и о Симонетте.

Зеркальщик позволил увести себя, нисколько не сопротивляясь. Те же самые уффициали, которые привели его утром в камеру, теперь вели Мельцера на четвертый этаж дворца, где обитали Tre Capi,[135] трое председателей Совета Десяти. И тут произошла неожиданная встреча.

У одного из окон высотой почти от пола до потолка, через которые можно было поглядеть во внутренний двор палаццо дожей, стоял высокий, одетый в черное человек. Когда он обернулся, зеркальщик узнал в нем Доменико Лазарини.

— Не ожидал вас здесь увидеть! — вырвалось у Мельцера.

Сказать это его заставили ярость и ревность, и он с презрением добавил:

— Это не к добру!

С наигранной приветливостью Лазарини подошел к зеркальщику и спросил:

— Прошу вас, мастер Мельцер, скажите, почему вы настроены столь недоверчиво?

— Что тут удивительного, — перебил его Мельцер, — если припомнить нашу последнюю встречу в Константинополе? А теперь вот мое заточение. Вы что, всерьез думаете, что я хотел отравить вашего дожа сажей?

— Какая фатальная ошибка, зеркальщик, чрезмерное усердие выскочки! Я должен извиниться перед вами от имени республики.

— За что? — поспешил поинтересоваться Мельцер.

— За ваш арест, зеркальщик. Для него нет ни малейших оснований. Вы свободны. Но, если я могу дать вам совет, не доверяйте иностранцам. В Венеции полным-полно шпионов. А за каждым шпионом стоит палач.

Мельцер присвистнул.

— А если вы позволите дать вам совет, перестаньте преследовать Симонетту. Видите ли, она вас не любит. Она ненавидит вас, хоть вы и занимаете высокий пост.

Лазарини не ответил и стал нервно теребить пуговицы своего плаща. Наконец он сказал:

— Неужели мы станем ссориться из-за бабы? У республики есть более насущные проблемы, которые необходимо решить.

— Ах, — иронично ответил Мельцер, — почему же вы тогда похитили Симонетту из Константинополя, мессир Лазарини?

— Подвергся минутному порыву чувств, ничего более. Вы же сами мужчина и знаете, каково это. Будем честны: едва ли есть чувство более близкое к глупости, чем страсть. Я уже давным-давно забыл эту женщину.

— Симонетта говорит другое.

— Вы с ней беседовали?

— Да, конечно. Назовите причину, по которой мне не следовало этого делать.

— Нет, нет. Если эта женщина вам нравится, вы ее получите.

— Как великодушно, мессир Лазарини! Но я не знаю, нужна ли она мне.

Последовала пауза, долгая пауза, во время которой каждый думал о своем.

Первым нарушил молчание Лазарини:

— В таком случае вам известно о поручении Симонетты заманить вас в Венецию?

Зеркальщик промолчал. Он глядел в выходившее во внутренний двор окно, наблюдая за красочным представлением смены караула.

— Да, мне стало об этом известно, — сказал наконец зеркальщик.

— Это была моя идея — плохая идея, признаю. Если бы я знал, что вы отнесетесь ко мне с пониманием, я не стал бы этого делать. Вы должны знать: когда в Венеции стало известно, что китайцы изобрели искусственное письмо, с помощью которого можно писать послания в сотню, да что там — в тысячу раз быстрее, чем если взять столько же писарей, то Совет Десяти поручил Tre Capi любой ценой привезти это изобретение в Венецию. Первый глава предложил объявить войну Китаю и украсть у них искусственное письмо; второй — построить китайцам флот в обмен на письмо; я же поначалу предложил отдать китайцам один из не нужных нам городов вроде Падуи или Вероны. Но ни одно из этих предложений не понравилось Inquisitori dello Statо'.[136] От войны, сказали они, предостерегал еще Марко Поло, который утверждал, что Китай, может быть, и можно победить, но никогда нельзя завоевать. Построив флот, сказали другие, мы тем самым дадим китайцам мощное оружие, которое однажды поможет им нас же и завоевать. А мое предложение было встречено смехом, поскольку инквизиторы считали, что китайцам Верона и Падуя тоже совершенно ни к чему. На это нечего было возразить. Но пока мы ломали головы над тем, как нам заставить китайцев передать нам свое открытие, наши разведчики из Константинополя доложили, что генуэзцы, арагонцы и даже Папа Римский Евгений ведут переговоры с китайцами. Тут и всплыло ваше имя, зеркальщик. Говорили, что вы даже усовершенствовали искусственное письмо. И мне пришла в голову идея предоставить китайцев китайцам и заманить вас в Венецию при помощи женщины. Вот как оно все было.

— А почему именно Симонетта?

— Таково было решение всех десяти Inquisitori dello State. Они сочли ее не только лучшей лютнисткой, но и одной из самых желанных женщин города. Она уже вскружила голову ряду почтенных жителей Венеции, при этом так и не уступив им.

Слова Лазарини еще больше спутали в голове Мельцера все то, что касалось его чувств к Симонетте. Он думал, что сможет ее забыть, но теперь был далек от этого как никогда.

— Поверьте мне, — продолжал Лазарини, словно прочитав мысли Мельцера, — я больше и не гляну на эту девку.

Зеркальщик обернулся и поинтересовался:

— И что это значит для меня?

— Вы свободны, мастер Мельцер.

— Позовите своих стражников, пусть выведут меня, — сказал зеркальщик и собрался уходить.

Но Лазарини преградил ему путь.

— Еще минутку, прошу вас, мастер Мельцер. Вы недавно в городе и не привыкли еще к разнообразию партий. Они представляют большую опасность для человека с вашими способностями. И я хочу предупредить вас: не ошибитесь в выборе. Злые языки утверждают, что в Венеции столько же группировок, сколько и островов. Правда, не все имеют власть, соответствующую занимаемой должности. Это как в театре теней: те, кто дергает за ниточки, всегда остаются в тени.

Мельцер нахмурился.

— Почему вы говорите мне это? Доменико Лазарини пожал плечами.

— Хочу вас предупредить, только и всего. Серениссима — очень опасное место. Не проходит и дня, чтобы не случилось убийство. И всегда есть влиятельные и нужные мужи, которых самым жестоким образом убивают сторонники того или иного, но всегда неправильного объединения. Совсем не тайна, что даже Inquisitori dello Stato принадлежат к различным группировкам, точно так же как и трое Председателей, и каждый представляет различные интересы.

— А вы, мессир Лазарини, чей вы сторонник?

Лазарини тряхнул головой, словно проглотил муху, и наконец расстроенно ответил:

— Не принято задавать такие вопросы, зеркальщик, но поскольку вы уже здесь, то я не стану отмалчиваться — все равно все знают. Мое сердце бьется для дожа Франческо Фоскари. Он избранный Ducatus Venetiorum. Тот, кто собирается оспаривать этот титул, идет против республики. А вы понимаете, что это значит! — И он приставил ладонь к горлу. — Вы ведь тоже сторонник дожа?

Зеркальщик задумался. Стоит ли отвечать? Если он примкнет к дожу, то противники Фоскари станут его врагами. Если он примкнет к противоположной партии, то его врагами окажется партия дожа, что чревато преследованиями шпионов и доносчиков, которых здесь больше, чем в любом другом городе земли. Поэтому Мельцер ответил:

— Мессир Лазарини, я простой ремесленник из немецкой земли, нахожусь в вашем городе слишком мало, чтобы примкнуть к той или иной партии. Пока что мне обе безразличны и я никому не доверяю.

Лазарини хитро рассмеялся:

— О небо! Хотелось бы мне быть столь же осторожным в своих речах. Но уверяю вас, рано или поздно вы будете на стороне дожа и ни на чьей другой. И вы не останетесь внакладе. У меня есть основания утверждать это.

— Вы меня заинтриговали, мессир Лазарини!

Хотя в зале никого не было, Председатель Совета Десяти огляделся по сторонам, словно желая убедиться в том, что никто не стал свидетелем их разговора. Затем, прикрыв рот ладонью, заявил:

— Послушайте, что я вам скажу. Дож хочет, чтобы вы сделали Венецию центром искусственного письма. Потому что, как говорит Фоскари, искусственное письмо ослабит влияние Церкви и завоюет больше сторонников, чем все проповедники, вместе взятые. В первую очередь таким способом можно быстро и точно распространять политические идеи. Вы признаете, что я прав?

Мельцер самодовольно улыбнулся:

— Я в полной мере разделяю убеждения дожа, мессир Лазарини; но с его мыслями о том, что он может в одиночку использовать искусственное письмо, я тем не менее не согласен.

— Но ведь, не считая китайцев, вы — единственный, кто владеет этим искусством!

— Пока что, мессир Лазарини, пока что! Спокойствие, с которым Мельцер отвечал на его слова, заставляло Лазарини все больше нервничать. Он засуетился:

— Так назовите же наконец ваши требования! Я уверен, дож выполнит их. Если вам нужны деньги, назовите сумму. Инструментов и материала будет вдосталь. А если хотите жить в палаццо, то дож исполнит и это ваше желание.

Мельцер удовлетворенно кивнул.

— Это очень великодушно, мессир Лазарини. Я обдумаю ваше предложение.

Он еще раз кивнул и вышел из зала.

В сопровождении двоих уффициали зеркальщик снова вышел на свет божий, на свободу.

По пути к постоялому двору Мельцер осознал, что находится в очень опасной ситуации, потому что какой бы выбор он ни сделал, он наживет себе врагов. Смертельных врагов. Если бы его не останавливала неясная судьба дочери Эдиты., Мельцер в тот же день уехал бы из Венеции. Но тут была и Симонетта, которая по-прежнему оказывала на него магическое воздействие; да, похоже было на то, что чем больше он сопротивлялся, тем сильнее тянуло его к ней.

Даже если бы этого было недостаточно для того, чтобы остаться, неожиданная встреча немедленно переубедила бы зеркальщика. Когда он подошел к постоялому двору, там его ждал человек маленького роста с носом картошкой: Чезаре да Мосто.

Зеркальщик был настолько расстроен, что не сказал ни слова. Зато да Мосто рассмеялся, держась руками за живот, и все в зале стали оборачиваться и глазеть на них.

— Вы что, думали… — Легат ловил воздух ртом. — Вы что, серьезно думали, что вам удастся от меня сбежать и не выполнить своих обязательств?

— Приветствую вас! — смущенно ответил Мельцер и тихо добавил: — Да что вы, и в мыслях не было. В Венецию меня привели исключительно личные дела. Я исполню ваш заказ. Дайте только срок.

Он не успел даже оглянуться, как к нему с двух сторон подошли двое здоровенных парней. Сильным движением один из них заломил Мельцеру правую руку за спину, а второй вынул острый нож и приставил к горлу. Мельцера прошиб холодный пот, руки задрожали. Зеркальщик не решался даже вздохнуть. Не сказав ни слова, парни втолкнули его в нишу в дальней части зала.

У Мельцера было такое ощущение, словно его пригвоздили к стене. Тем временем нож начинал угрожающе впиваться ему в горло. Не в состоянии даже просить о пощаде или оказывать сопротивление, Мельцер просто смотрел на напавших. На его широком грубом лице ничего не отражалось. Единственной мыслью, терзавшей его, было: если ты закричишь, они тебя убьют.

И тут на заднем плане раздался голос да Мосто:

— Оставьте его в покое, идиоты. Он на нашей стороне! — Великаны исчезли, а легат подошел к Мельцеру вплотную. — Разве я не прав?

Мельцер старательно закивал. Он почувствовал облегчение и даже определенную признательность к легату.

— Я выполню ваш заказ, — пробормотал зеркальщик, глубоко вдыхая, — как только найду подходящие инструменты и ремесленников, которые сделают нужное оборудование, наборы букв, прессы и, в первую очередь, плавильные печи, чтобы сделать новые буквы. Я не стану скрывать — это может продлиться несклько недель, а то и месяцев.

Чезаре да Мосто поглядел на зеркальщика снизу вверх, как обычно усмехнулся, но в его взгляде было что-то, внушающее ужас.

— Я хочу, чтобы ты начал работать уже завтра, — сказал да Мосто сдавленным голосом.

Мельцер покачал головой.

— Мессир да Мосто, как же я буду работать без необходимых инструментов?

Легат схватил зеркальщика за рукав и сказал:

— Идем. На Рио-дель-Вин ждет лодка. Она отвезет нас на Мурано, туда, где живут венецианские зеркальщики.

В отличие от Венеции, где было около сотни маленьких каналов, в Мурано было всего пять больших водных артерий. Остальное пространство занимали улицы и переулки. Из-за угрозы пожара, исходившей от плавильных печей, и дыма, который постоянно висел над городом, в особенности зимой, жители Венеции изгнали своих стеклодувов из города еще сотню лет назад и отправили их на Мурано. Теперь на этом острове жили около тридцати тысяч человек, занимавшихся исключительно стеклом, а также ремесленники, художники, торговцы и дворяне — владельцы крупных мануфактур. Ни для кого не было секретом, что густонаселенный богатый остров, выпускавший даже свои деньги, охотно предоставлял убежище шпионам и разбойникам с большой дороги.

Напротив церкви Санти Мария э Донато, где арочная стена отражалась в канале ди Сан-Донато, да Мосто и Мельцер сошли на берег. Старинное здание в конце глухого переулка, дома в котором на нижних этажах были оснащены массивными сводами, наводило на мысль о том, что обитатели давным-давно покинули его. На двери висел тяжелый железный замок, а окна были закрыты деревянными ставнями.

Чезаре да Мосто вынул из кармана плаща ключ и отпер двери. За ними оказалось просторное помещение. Когда да Мосто открыл окна, выходящие на Канал Онделло, у зеркальщика перехватило дух. В помещении находилась полностью оборудованная типография: слева стояла плавильная печь, рядом лежали слитки свинца и олова, печатные наборы, прессы, были даже пергамент и бумага.

— Узнаете оборудование? — Чезаре да Мосто выдавил из себя мерзкую улыбочку.

Мельцер поглядел на прессы внимательнее.

— Это же…

— Конечно! — перебил его да Мосто. — Ваши инструменты из Константинополя. Они были ничьи, поэтому я велел привезти их сюда. А плавильная печь принадлежала венецианским стеклодувам… Я уверен, она сослужит вам хорошую службу.

Зеркальщик все еще не мог оправиться от удивления. Он потряс головой и сказал:

— Вы привезли сюда все оборудование из лаборатории?

— Ну да, — ответил легат, — хотя это было непросто. Но зато теперь вы понимаете, насколько важно для нас ваше искусство. В свою очередь я ожидаю, что вы уже завтра приступите к работе над индульгенциями!

Мельцер негромко выругался. «Если Лазарини узнает об этом, дни мои сочтены», — подумал он.

И пока зеркальщик размышлял, как это все уладить (и решение проблемы было так же далеко, как Венеция от Константинополя), Чезаре да Мосто подошел ближе и произнес:

— Конечно же, все должно происходить в строжайшей тайне. Мурано — это не то место, где приспешники Папы заподозрят о наличии такой лаборатории, не говоря уже о вашем присутствии. Поэтому мне кажется разумным, если вы не будете покидать остров до выполнения договора.

— Но мессир да Мосто… — Зеркальщик потерял дар речи.

— Вы ведь не взяли на себя пока что иных обязательств?

— Как вы могли подумать, мессир да Мосто?

— Внакладе вы не останетесь. Отсюда рукой подать до виллы, где вас ждут, а ваш багаж, который вы оставили на постоялом дворе, уже находится на пути сюда.

Зеркальщик хватал ртом воздух. Он видел, что малейшее сопротивление только ухудшит его положение, но все же заметил:

— Все свое состояние и ящичек с буквами я спрятал под матрас!

— Не беспокойтесь, зеркальщик, все будет на месте. Здесь у вас будет все. Скажите, какие помощники нужны вам для работы, и вы их получите. Но… — да Мосто приложил указательный палец к губам, — молчание — первая ваша заповедь.

Предназначенный для зеркальщика дом был двухэтажным, кроме того, здесь был даже портик с колоннами. С тыльной стороны дома был сад с аллеей, выходящей к Каналу Онделло, откуда можно было любоваться лагуной. В распоряжении Менцеля был слуга и две служанки, и он мог быть вполне доволен своей судьбой. И все же он чувствовал, что попал в ловушку, и ощущал беспокойство. Зеркальщику было страшно, страшно из-за жуткого заказа, и он проклял книгопечатание, каждую буковку и день, когда впервые столкнулся с искусственным письмом.

Глава X Две стороны одной жизни

Отец Эдиты совершенно не подозревал, что в это же время жизнь девушки приняла такой оборот, о котором никто и подумать не мог, а дочь зеркальщика и подавно. Самоубийство кармелита не вызвало в Венеции никакого волнения, ведь речь шла всего лишь об изгнанном из братства человеке. Эдита же, напротив, тяжело переживала свою вину. Дни и ночи напролет она, расстроенная, бродила по Сан-Паоло и Санта-Кроче, где ориентировалась лучше всего, мерзла, ночевала на заброшенном крыльце то одного, то другого дома, бормотала себе под нос что-то непонятное, только чтобы слышать свой голос. На пятый день голод привел ее к монашкам Сан Маргариты. Эдита согласна была скорее умереть от голода, чем еще раз пойти за едой к монастырю Санто Стефано.

У церкви Сан Маргарита толпились около сотни голодных нищих. В основном это были женщины с маленькими детьми, стоявшие в очереди, чтобы получить немного еды, и громко молившиеся — так, что слышно было по всей площади. Эдита смешалась с толпой нищих и стала пробиваться вперед, но тут кто-то дернул ее за платье:

— Эй ты!

Эдита вырвалась и хотела убежать, но тут узнала короля нищих Никколо, которого называли il capitano.

— Что ты тут делаешь? — поинтересовался Никколо. Девушка горько усмехнулась.

— Наверное, меня мучит тот же голод, что привел сюда и тебя. Никколо придирчиво оглядел Эдиту с головы до ног.

Девушка положила обе руки на живот.

— Я не ела четыре дня. Ты ведь знаешь, каково это.

— Не скажу, что мне незнакомо это чувство, — ответил Капитано. — Я только спрашиваю себя, почему ты здесь.

— Почему-почему! — сердито воскликнула Эдита.

Их разговор прервался, поскольку они оказались перед двумя старыми монашками, которые раздавали хлеб, воду и деревянные тарелки с желтой кашей из пшена и зерен, пахнущей холодным осенним воздухом.

Король нищих и Эдита опустились на ступеньки бокового портала Сан Маргариты. Девушка жадно ела, и Никколо притворился удивленным:

— Неужели же от тебя отвернулось счастье?

— Ты называешь это счастьем?! — расстроенно воскликнула Эдита, ставя пустую тарелку на ступеньки рядом с собой. — Мне доводилось питаться лучше и ночевать в более приятной обстановке.

Король нищих поднялся, схватил Эдиту за плечо и потряс, словно хотел разбудить.

— Эй! — воскликнул он вне себя. — Кажется, ты не заметила, что произошло за последнее время. Тебя это больше всего касается.

Эдита не поняла, к чему клонит старик, и оттолкнула его.

— Да ты пьян! Оставь меня в покое со своими дурацкими сказками. Я дошла до точки, и мне уже не до шуток.

Лицо Никколо омрачилось, и он серьезно сказал:

— Твоя госпожа Ингунда Доербек и ее слуга были приговорены Советом Десяти к смерти. Вчера их обоих казнили. Когда палач спросил донну Ингунду, каково ее последнее желание, она попросила позвать адвоката и распорядилась, чтобы все наследство семьи Доербек перешло к тебе.

Девушка непонимающе глядела на короля нищих. Потом вдруг стала бить его кулачками в грудь.

— Чертов лгун! Ты еще шутишь над моим несчастьем! — Слезы гнева текли по ее лицу. — Найди себе другой объект для шуточек!

Никколо схватил ее за запястья и попытался успокоить.

— Послушай, это правда, клянусь прахом святого Марка!

— К черту его прах! Такие шутки просто возмутительны! Эдита попыталась убежать, но нищий крепко держал ее.

— Это правда, ты должна мне поверить. Адвокат Педроччи записал последнюю волю Ингунды Доербек. Об этом говорит вся Венеция. Не каждый день бывает, чтобы молодая девушка стала единственной наследницей целого флота.

Эдита с безразличным выражением лица поинтересовалась:

— А зачем ей было это делать, Капитано?

— Зачем? — Никколо пожал плечами и закатил глаза. — Может быть, запоздалое раскаяние из-за того, что, обвинив тебя, она едва не отяготила себя еще одним убийством.

Когда девушка ничего не ответила, король нищих воскликнул:

— Да пойми же ты наконец! Ты — одна из самых богатых женщин Венеции.

— Я богата… — повторила Эдита с отсутствующим видом, глядя мимо Никколо на толпу нищих, которые шумели и выпрашивали у монашек еду. Конечно же, Эдите известно было различие между богатством и бедностью, но сама она никогда не была ни по-настоящему бедной, ни по-настоящему богатой и не могла поэтому представить себе, что значит для нее эта перемена.

Вообще-то дочь зеркальщика совсем не хотела быть богатой. Еще будучи ребенком, она усвоила, что богатство портит характер, а деньги — отрада для дьявола, и на примере судьбы Доербеков Эдита убедилась, что все это истинная правда. Эдита родилась в небогатой семье, привыкла жить скромно, а со времен неудавшегося брака с Мориенусом смирилась с мыслью, что придется жить в бедности. Ничего лишнего ей не требовалось. Разве не наделила ее судьба самым большим даром? (Как еще можно назвать то, что она снова обрела дар речи?) Девушка по-прежнему боялась немоты, особенно в такие моменты, как этот, когда судьба вспоминала о ней и начинала заниматься ею вплотную.

Король нищих понял, что Эдита взволнована и собирается отказаться от нежданно-негаданно свалившегося богатства. Такому человеку как Никколо, который не всегда занимался попрошайничеством и мелким мошенничеством и все надеялся внезапно разбогатеть, это казалось верхом глупости. Капитано сменил тон и заговорил проникновенно, словно проповедник:

— Послушай, бедность, конечно, не порок, но и почетного в ней ничегошеньки нет. Вопреки распространенному мнению, бедность не дает никакой надежды на вечную жизнь, потому что если бы это было так, то Папа, кардиналы, епископы и священники первыми отказались бы от своих состояний и ценностей. Но ведь они этого не делают, хотя с кафедры проповедуют бедность, — жить в богатстве приятнее, чем в нужде. Я, к примеру, предпочитаю спать в теплой постели, а не под продуваемым всеми ветрами порталом, и жареный поросенок мне кажется в сотню раз вкуснее, чем жиденький суп в Санто Стефано. Ты хочешь всю жизнь есть суп для бедных и ночевать на порогах домов?

Эдита покачала головой и ничего не ответила. Она поправила на голове платок, под которым прятала свои коротко остриженные волосы, перебросила через плечо мешок с вещами и отправилась по направлению к Сан-Паоло.

В том месте, где Рио-ди-Сан-Паоло впадает в Большой Канал, Эдита заметила, что Капитано идет за ней.

— Что ты все вынюхиваешь? — набросилась на него девушка.

— Называй это как хочешь, — ответил король нищих, — но я глаз с тебя не спущу. Просто у меня возникло ощущение, что ты сейчас не совсем владеешь своими чувствами. В таком состоянии тебя подстерегают большие опасности: ты можешь совершить глупые поступки, которых не совершила бы, будучи в здравом уме.

Девушка притворилась, что не слышала слов Никколо, хотя втайне признала, что он прав.

Эдита бесцельно блуждала по городу и все никак не могла собраться с мыслями. На Риальто, где продавцы начинали собирать свои товары перед наступлением темноты и где поэтому царило большое оживление, ей удалось избавиться от надоедливого преследователя. Эдита перешла на другую сторону канала и направилась к кампо деи Санти Апостоли, где в вечерние часы было особенно много молодых людей, искавших развлечений. Девушка боялась, что ее узнают, поэтому шла вдоль домов и таким образом вышла к Ка д'Оро — самому красивому дворцу в Венеции. Его называли «золотой дом», потому что Марино Контарини, очень богатый купец, велел украсить фасад, узоры на трех рядах колонн, балконы и карнизы чистым золотом. Из бокового переулка, выходившего на Большой Канал, открывался вид на расположенное прямо напротив него палаццо Агнезе, принадлежавшее семье Доербек.

Ноги Эдиты очень устали от беготни, и девушка села на свой мешок, уронила голову на руки и стала смотреть на массивное здание, расположенное на противоположной стороне канала. В вечерние часы, когда на крыши опускались сумерки, палаццо с темными окнами казалось еще более устрашающим, чем днем. Не было видно ни огонька, ни еще каких бы то ни было признаков жизни, и гондола с позолоченным балдахином, служившая транспортным средством Даниэлю Доербеку, болталась у главного входа, от которого вели к воде три ступеньки.

Говорят, что все это принадлежит тебе, думала Эдита, качая головой. У нее никогда не было ничего ценного, лишь несколько платьев и смен белья — все это дал ей Мельцер в качестве приданого. Будучи дочерью зеркальщика, Эдита никогда не имела других желаний, кроме тех, которые, как она знала, приличествуют ее сословию и могут быть исполнены. Разве неудачи с богатым Мориенусом не достаточно, чтобы понять, что стремление к богатству приносит ей только несчастье?

От Большого Канала поднимался туман. Эдита замерзла. Гондольеры, водившие свои лодки вверх и вниз по каналу, выкрикивали что-то непонятное: «Ое!», «Преми!» или «Стаи!», и крики эхом отражались от стен домов. Фонарики на лодках горели желтоватым рассеянным светом.

В поисках места для сна Эдита направилась обратно к церкви Двенадцати Апостолов. Церкви, а особенно их порталы и аркады вдоль внешних стен идеально подходили — это девушка выяснила уже через несколько дней бездомной жизни — для ночлега. Но площадь перед церковью Двенадцати Апостолов показалась Эдите чересчур оживленной, поэтому девушка прошла еще несколько кварталов, пока в конце одного из неосвещенных переулков не нашла крытой постройки, принадлежавшей мелкому лавочнику. Эдита залезла под деревянный стол, на котором днем выкладывали товары, и, насколько это было возможно, устроилась поудобнее. Вскоре она уснула.

Спала она недолго и вдруг подскочила, услышав громкий крик и ругань. Лавочник возвращался домой с очередной попойки вместе со своим взрослым сыном. Оба с трудом держались на ногах. У отца в руках был фонарь.

Оба пьяных, обнаружив Эдиту под столом возле дома, стали обзывать ее разными словами — шлюхой, бродяжкой — и пинать ногами. Сын лавочника стащил с головы девушки платок и, увидев короткие волосы Эдиты, завопил:

— Вы только поглядите! Беглая девка!

— А может, вообще монашка?

— А может, она как раз с позорного столба? — И они стали дергать ее за платье и лапать.

Улочка была узкой, убежать можно было только в одном направлении. Эдита, которую оскорбляли пьяные мужчины, пыталась защищаться, насколько хватало сил. И в то время как юноша становился все настойчивее, прижимая ее к двери дома, старик открыл двери и грубо втолкнул девушку в темный коридор.

Лестница справа вела на верхний этаж. На эту лестницу они и стали совместными усилиями загонять Эдиту. Старик держал девушку, а его сын стягивал с себя штаны.

— Нет, нет, нет! — закричала Эдита и стала отбиваться. В подобной ситуации она обрела дар речи и теперь смертельно боялась, что снова может онеметь. Эдита царапалась, плевалась, дралась и попала старику коленом между ног, да так сильно, что тот взвыл от боли и кулем свалился на пол.

Поскольку юноша был сильно пьян и занят раздеванием, он совершенно не заметил происшедшего, и Эдита воспользовалась моментом. Она вскочила, выбежала на улицу и бросилась бежать по узкой улочке по направлению к кампо деи Санти Апостоли.

Укрывшись под арочными сводами, Эдита наконец остановилась. От холодного влажного ночного воздуха болели легкие. По пустой площади эхом разносился собачий лай. И только теперь девушка заметила, что забыла в доме у лавочника свой мешок. Да и платка, которым она покрывала волосы, тоже не было.

Эдита оглядела себя с ног до головы. Платье было разорвано на груди, подол изодран в клочья. Она провела ладонью по лицу и увидела, что из носа течет кровь. Девушка всхлипнула и стала бормотать себе что-то под нос, только чтобы слышать свой голос.

На площади раздались поспешные шаги. Эдита вздрогнула и прижалась всем телом к выступу стены. Шаги сопровождались собачьим лаем. Девушка не решалась вздохнуть. Но звук шагов исчез так же внезапно, как и появился.

И тут Эдита не выдержала. Она рыдала так, как никогда еще в своей жизни не рыдала. Она оплакивала свою жалкую судьбу, бедность и беспомощность, свою слабость — и внезапно поняла, что вряд ли что-то изменится, если ей не удастся вырваться из этого проклятого замкнутого круга. Разве хотелось ей до конца своих дней спать на грязных ступеньках, быть предоставленной на растерзание всем ветрам и произволу злых людей? Неужели же она действительно хотела бродить по городу оборванная, словно бездомная кошка, есть заплесневелый хлеб и жиденький супчик у монахинь Святой Маргариты? Зачем она снова обрела дар речи, если использует его лишь для того, чтобы попрошайничать?

Жалость к себе смешивалась со злостью. Эдита чувствовала, что ее охватила ярость, злость на богачей, гнев на мужчин и особенно на собственного отца, из-за которого она вынуждена была так жить. Всхлипывая, замерзая, борясь с собой и своей судьбой, девушка прислонилась к стене церкви и стала проклинать тот день и час, когда уступила своему отцу и согласилась уехать из Майнца. Неожиданно ей в голову пришел простой вопрос: почему ты отказываешься принять наследство Доербеков? Что это, гордость, скорбь, стыд, страх или просто навязчивое желание страдать? И разве не глупость — каждая из этих возможных причин?

Пошел дождь. С крыши бокового нефа падали крупные капли, брызгая на ее разодранное платье. Перед Эдитой лежала безлюдная площадь, похожая на темное зеркало, сверкающая и таинственная. Крысы шныряли по камням, пищали и дрались за объедки, оставленные дикими кошками. Эдита с отвращением отвернулась. Как же давно она спала в сухой теплой постели, ела за столом и мылась в чане!

Когда дождь пошел сильнее, Эдита быстро перебежала под главный портал церкви, где уже спали трое нищих. Опасно было оспаривать спальное место у незнакомых попрошаек, поскольку спальные места в отдельных частях города распределяли короли нищих, по крайней мере, лучшие из них. Особой популярностью пользовались ризницы окружающих церквей, от которых у королей были свои ключи, и пристройки нефов, выходящие на узкие боковые каналы.

Чтобы избежать ненужных споров, Эдита предпочла разделить остаток ночи со Скорбящей Матерью, которая занимала нишу в стене слева. За мраморной статуей было достаточно места для сна.

Эдита дремала до рассвета, и прежде чем кампо деи Санти Апостоли оживился, она успела принять решение. С первыми лучами солнца девушка направилась к Чезаре Педроччи, адвокату, чтобы выяснить, какие формальности необходимо уладить в связи с наследством Доербеков.

Заспанный Педроччи, который принял ее в халате, несмотря на ранний час был очень рад появлению Эдиты и тут же потребовал десять процентов от унаследованного состояния или четыре корабля — тогда он будет работать. Адвокат, уродство которого превосходила только его алчность, думал, что Эдита глупа, и до недавнего времени так оно и было. Но прошедшая ночь сделала из скромной, доверчивой девушки совершенно другого человека, человека, которого она и сама еще не знала — непреклонного, уверенного в себе и решительного.

— Послушайте, адвокат, — ответила ему Эдита, — я допускаю, что по моему виду можно подумать, будто меня легко одурачить. Но по одежке не судят. Я предлагаю вам не более одного процента, и если будете артачиться, моими делами займется кто-нибудь другой из вашего цеха. В Венеции много адвокатов.

Решительность, с которой ответила ему девушка-оборванка, смутила Педроччи. Темно-красный нарост у него на носу посинел. Адвокат ловил воздух ртом. Наконец Педроччи согласился и ответил:

— А вы знаете, донна Эдита, вы — сказочно богатая женщина! Кроме палаццо Агнезе вам принадлежат три арсенала и третий по величине флот в Венеции. Плюс наличные — более трех тысяч золотых дукатов. Вас можено только поздравить.

— Оставьте поздравления при себе! — отрезала Эдита. — Меня интересует не столько точное описание моего состояния, сколько налог на наследство в республике.

Чезаре Педроччи обещал ей выяснить это к завтрашнему дню.

Неожиданное наследство Эдиты и то, как она им распоряжалась, вызвало множество слухов в Кастелло и Дорсодуро, Сан-Марко и Каннарегио. Первым делом новая хозяйка палаццо Агнезе уволила всех, кроме Джованелли, командующего флотом. Та же участь постигла и мебель палаццо Агнезе. Портному в Сан-Марко, который уже служил Ингунде Доербек, Эдита заказала дорогие платья из парчи и камки. Брадобрей с Риальто сделал для нее рыжий парик из длинных волос цыганки, которые та продала за два скудо. Так Эдита исправила единственный недостаток, напоминавший о ее бесславном прошлом.

У того, кто богат, нет недостатка в друзьях. Самые видные и состоятельные мужчины роем вились вокруг Эдиты, ища ее расположения. Среди них был мессир Аллегри из Совета Десяти, капитан корабля Доменико Лазарини, сказочно богатый судовладелец Пьетро ди Кадоре и адвокат Чезаре Педроччи, который уделял внимание Эдите не только исходя из финансовых интересов.

Повинуясь инстинкту, которым обычно обладают только опытные женщины, Эдита однажды пригласила их всех к себе, чтобы услышать, чего они хотят. Она не знала наверняка, но догадывалась, что они враги. Если забыть о том, что донна Эдита была юной девушкой на выданье, то Лазарини и ди Кадоре больше всего интересовались семью кораблями богатой наследницы, тогда как Аллегри и Педроччи предпочитали земельную собственность и деньги Эдиты.

Эдита приняла мужчин в своем заново обставленном салоне на втором этаже палаццо Агнезе. Обтянутые желтым шелком стены и белая мавританская мебель придавали некогда мрачному залу для приемов даже некоторую игривость. Все четверо полагали, что в гости пригласили его одного, но, раскусив хитрость, все же сделали хорошую мину при плохой игре и стали осыпать богатую наследницу комплиментами. Они вели себя словно комедианты в театре и не удостаивали друг друга даже взглядом.

Когда Аллегри закончил свои восхваления, Эдита обратилась к нему, причем по ее улыбающемуся лицу ничего нельзя было прочесть:

— Мессир Аллегри, я вас не узнаю. Во время нашей последней встречи вы назвали меня «сукой». Хотя мой характер, да и вообще поведение нисколько не изменились, теперь у вас для меня находятся только хорошие слова.

Трое остальных склонили головы, сдерживая улыбки. Аллегри попытался защититься.

— Донна Эдита, я знаю, это непростительно, и мне хотелось бы, чтобы того допроса никогда не было. Но все говорило против вас, вы же знаете, да и показания свидетелей тоже…

— Все говорило, все говорило! — взорвался Лазарини. — Председатель Совета Десяти не должен поддаваться на всякие уловки. Ему следует исходить исключительно из фактов, иначе это навлечет позор на Совет.

Тут же вмешался адвокат.

— Разве не предупреждал я вас, мессир Аллегри? — сказал он, обращаясь к Председателю Совета Десяти. — Разве не указывал с самого начала на то, что жена судовладельца лжет? Вместо этого вы пытались вырвать у донны Эдиты признание в преступлении, которого она не совершала. Мне даже подумать страшно, что было бы, если бы осенняя буря не выбросила на берег трупы выродков.

После этих слов повисло тягостное молчание. Наконец Аллегри поднялся и, обращаясь к Эдите, сказал:

— Надеюсь, вы сможете меня простить. Эдита не ответила.

Чезаре Педроччи воспользовался паузой, чтобы в свою очередь осыпать хозяйку комплиментами:

— Я верил в вас с самого начала, донна Эдита, несмотря на то что, как говорил мессир Аллегри, все указывало на вас. Когда я увидел вас, то тут же понял, что такая юная девушка не способна совершить убийство. Тут все дело в знании людей.

Эдита насмешливо взглянула на косоглазого адвоката:

— Насколько мне известно, медик Мейтенс заплатил вам десять скудо, чтобы вы занялись этим делом. Так ведь все и было?

И прежде чем Педроччи успел ответить, слово взял судовладелец Пьетро ди Кадоре. Он сказал:

— Донна Эдита, я с самого начала был уверен, что все эти слухи и досужие вымыслы о том, что вы якобы виновны, суть ложь, ведь я знал, что за загадочным поведением Доербеков кроется тайна и что об истинном положении дел никто и не догадывается. Так что я всегда был на вашей стороне, хотя и не знал вас.

Сладкие речи судовладельца привели в ярость Доменико Лазарини, и он набросился на своего соперника:

— Мессир ди Кадоре, вы что же, действительно думаете, что донна Эдита не заметит вашей хитрости? Донна Эдита очень умна, несмотря на свою молодость, и совершенно точно знает, что вам нужно только добраться до ее кораблей, которые принадлежат по праву ей одной.

И, обратившись к Эдите, продолжил:

— Не позволяйте ему обмануть вас, этому пройдохе. Ди Кадоре хочет отнять у вас корабли, чтобы исключить таким образом своего самого главного конкурента. Лишь в этом его цель. Вам нужно держаться от него подальше. Я ничего не хочу сказать, донна Эдита, но нынешнее материальное положение ди Кадоре оставляет желать лучшего…

Еще бы немного, и Пьетро ди Кадоре набросился бы на Лазарини. Губы судовладельца сжались в узкую щелочку, а на лбу появились две вертикальные морщинки.

— Жалкий лизоблюд дожа! — прошипел ди Кадоре, вытирая со лба пот бархатным рукавом. — Я слишком хорошо знаю ваши происки и интриги, и меня удивило бы, если бы вы не заинтересовались донной Эдитой. Такой юбочник как вы! Это так на вас похоже!

Он прикрыл рукой рот, словно не желая, чтобы остальные слышали, и добавил:

— Ни одна женщина Венеции не может чувствовать себя с ним в безопасности, особенно та, которая носит шелк и парчу. Вы понимаете, что я имею в виду.

Педроччи и Аллегри хитро улыбнулись. А Лазарини поглядел Эдите прямо в глаза:

— И это говорит человек, о котором все знают, что он живет под одной крышей с двумя женщинами, подобно похотливому византийцу.

— Это ложь! Поверьте, донна Эдита, я до сих пор не женился только потому, что не нашел подходящей невесты. Не один венецианец сватал за меня свою дочь. Они ведут себя, словно торговцы рыбой на мосту Риальто. Все думают только о моих деньгах, никто не заботится о счастье собственного ребенка.

«Это мне знакомо», — хотела сказать Эдита, но промолчала.

— А почему же вы тогда шныряете здесь, словно кот за мышкой? — дерзко спросил Аллегри и рассмеялся судовладельцу прямо в лицо.

— Почему?! — воскликнул адвокат. — Потому что женщину, которая была бы одновременно богата, молода и прекрасна, не каждый день встретишь.

— Видите, — обратился Аллегри к Эдите, — вот тут-то наш законник и показал свое истинное лицо!

Эдита рассмеялась.

— Думаю, благородные господа, вы сами разоблачили себя! — Она хлопнула в ладоши, и через боковую дверь в комнату вошел одетый в черное медик Крестьен Мейтенс.

Чезаре Педроччи, который взялся за дело Эдиты по настоянию медика, протянул Мейтенсу руку, но тут же опустил ее, услышав слова Эдиты:

— Чтобы вы не терзали себя напрасными надеждами, господа, мне хотелось бы воспользоваться случаем и представить вам моего будущего супруга.

Медик взял Эдиту за правую руку и поклонился.

Аллегри, Лазарини, Педроччи и ди Кадоре стояли как громом пораженные. Первым нашелся Аллегри, который смиренно произнес:

— Ну вот и все, синьоры! — Он поднял брови и, ухмыльнувшись, огляделся по сторонам.

Ди Кадоре раньше остальных сумел воспользоваться создавшимся положением.

— Что касается меня, донна Эдита, то в моем отношении к вам ничего не изменится. Я по-прежнему преклоняюсь перед вами, но мной в первую очередь руководили деловые интересы. Если понадобится моя помощь, можете на меня рассчитывать.

Судовладелец поклонился и исчез. Аллегри и Лазарини последовали за ним. Адвокат задумчиво поковылял к двери, там еще раз обернулся и сказал:

— Помните, донна Эдита, Педроччи всегда к вашим услугам. С этими словами он удалился.

Мейтенс, по-прежнему державший Эдиту за руку, поглядел на нее и ухмыльнулся. Тут она внезапно отдернула руку и холодно произнесла:

— Вы хорошо сыграли свою роль, медик! Мейтенс кивнул:

— Хотелось бы мне, чтобы это была не игра, а правда!

Эдита возмутилась:

— Сударь, мы же с вами договаривались…

— Ну хорошо, хорошо, — перебил ее медик. — Просто вырвалось, простите. По крайней мере вы отделались от этих четверых.

Он поклонился и тоже вышел из комнаты.

Эдита, облегченно вздохнув, подошла к окну и поглядела на Большой Канал, серо и безжизненно струившийся внизу. Она смотрела на гондольеров, которые уверенно направляли свои длинные узкие лодки, лавируя между больших судов. Эдита усмехнулась и закрыла лицо руками. Для мужчин у нее осталась только улыбка. Нужно презирать жизнь, чтобы понять это, сказала себе дочь зеркальщика.

К Аллегри, Лазарини, Педроччи и ди Кадоре она испытывала лишь презрение, а вот медика Мейтенса ей впервые стало почти жаль. Роль, которую она ему отвела, должно быть, унизила его до глубины души, и тем не менее он сыграл ее так, как они и договаривались.

Со дня неприятного приема в палаццо Агнезе прошло три дня, когда слуги доложили о приходе посетителя, которого Эдита ждала уже давно: к ней пожаловал король нищих Никколо. Он надел чистое, почти приличное платье, соответствовавшее его прозвищу il capitano, и вел себя исключительно вежливо.

— Догадываюсь, зачем ты пришел! — перебила Эдита цветистое приветствие Никколо. — Ты хочешь сказать, что я задолжала тебе благодарность. Ведь в конце концов именно ты убедил меня принять наследство. Ты не останешься внакладе!

— Донна Эдита! — возмущенно воскликнул Капитано. — Я по-прежнему всего лишь нищий, но и у нищих есть своя гордость — может быть, ее даже больше, чем у богатых. Когда я уговаривал вас принять это наследство, вы были одной из нас. А у одной из нас неприлично принимать милостыню.

Эдита была удивлена.

— Но ты ведь пришел не затем, чтобы сказать мне об этом! И не называй меня «донна Эдита», раз уж я «одна из вас»!

— Нет, нет, вы были одной из нас! А что касается моего прихода, то я всего лишь хотел предостеречь вас от лживых друзей, которым вы доверяете. Джованелли, ваш командующий флотом…

— Он — единственный, кому я доверяю, Капитано, и тебе не удастся его очернить. Я рада, что он служит мне.

Никколо смутился, словно наказанный грешник. Наконец он сказал:

— В таком случае простите мое чрезмерное усердие. Я хотел как лучше. — И Капитано собрался уходить.

Тут Эдиту одолели сомнения, и она поймала себя на мысли о том, что зло часто скрывается под маской добродетели. Поэтому она преградила нищему путь и уговорила остаться, раз уж он уже пришел. Эдита надеялась, что теперь Капитано расскажет, почему ей не следует доверять командующему флотом; но Никколо окинул взглядом дорогую мебель и промолчал. Он наслаждался этим театральным молчанием и любопытством, с которым Эдита смотрела на него.

— Я не хотела, Капитано, правда, не хотела, — извинилась Эдита. — Так что с Джованелли?

Король нищих отвернулся, словно то, что он собрался сказать, стоило ему огромных усилий.

— Вам знаком кабак «Tre Rose» в районе Дорсодуро, неподалеку от кампо Санта Маргарита?

Эдита невольно покачала головой:

— Нет, а что?

— Не особо приличное заведение. Я даже представить себе не могу, чтобы вы туда пошли. Но что касается меня, то хозяйка, набожная вдова, не раз кормила меня всего лишь за «Отче наш» и «Радуйся». И вот вчера мне в очередной раз стал поперек горла суп, что дают монашки из Санта Маргариты. Поэтому, когда стемнело, я отправился навестить набожную вдову, пробормотал в ее присутствии «Отче наш» и «Радуйся» — очень даже проникновенно — при этом не отводя глаз от горшков с вкуснятиной. Сидя за стойкой, хлебая юшку и пережевывая вчерашние бобы, я невольно стал свидетелем разговора двух мужчин. Судя по виду, им было явно не место в этой забегаловке, во всяком случае, одеты они были прилично, в бархатных шапочках. Когда я украдкой посмотрел на них, то тут же узнал судовладельца Пьетро ди Кадоре и вашего кормчего Джованелли.

— Мой кормчий Джованелли и ди Кадоре? — Эдита опустилась на стул и нетерпеливо взглянула на короля нищих.

Капитано кивнул и продолжил:

— Когда в разговоре они упомянули ваше имя, я тут же навострил уши. И хотя моя миска давно уже опустела, я продолжал сидеть, не переставая прислушиваться к разговору двух мужчин.

— Давай ближе к делу! О чем они говорили?

— О деньгах, о больших деньгах. Ди Кадоре предложил кормчему сотню золотых дукатов, за это Джованелли должен был убедить вас в том, что унаследованные корабли стары и уже не могут выходить в море. Он должен был прояснить для вас тот факт, что возможности найти покупателя для таких старых кораблей почти нет.

— Ты лжешь, Капитано!

— Я не лгу, донна Эдита! Зачем мне это делать?

Возникла долгая пауза, во время которой Эдита размышляла над тем, какую выгоду мог получить король нищих, обманув ее. Можно ли доверять этому человеку? Конечно, он помог ей в беде, но что ей известно о нем? Эдита поняла, что богатство мешает отличать друзей от врагов.

— Почему ты мне все это рассказываешь? — спросила она наконец.

Никколо шумно вздохнул, как норовистый конь, и ответил:

— Ах, если бы с таким же недоверием вы относились к своему кормчему, Эдита! С какой стати? Почему? Ну, в конце концов, когда-то вы были одной из нас, пусть и недолго. И не стану скрывать — если мое наблюдение окажется полезным — мне не помешало бы небольшое вознаграждение.

Искренность короля нищих понравилась Эдите.

— Ты получишь его.

Никколо смущенно кивнул.

— Ну, вы же знаете, каково это. На пороге зима, нужны теплые вещи, хорошая еда и, если возможно, крыша над головой. Но я не жалуюсь. Я ни в чем не нуждаюсь.

Это прозвучало несколько парадоксально из уст нищего, но не удивило. Эдита достаточно хорошо знала Капитано, чтобы судить о серьезности его слов. Она не припоминала, чтобы он жаловался когда-либо в то время, когда она была нищей; напротив, Никколо для каждого находил доброе слово, и дочь зеркальщика не была исключением.

— Отчего ты такой довольный? — поинтересовалась Эдита. — Другие люди в твоем возрасте сажают капусту, кормят курей, отращивают бороды и наслаждаются заработанным. Ты же живешь одним днем, твой дом — улицы и площади этого города, и тем не менее ты выглядишь счастливее, чем большинство людей.

— Точно! — ухмыльнувшись, ответил Никколо, но уже в следующее мгновение лицо его омрачилось, и он продолжил: — Нужно пасть достаточно низко, чтобы понять, что каждый новый день есть дар Божий.

— Ты никогда не рассказывал о своем прошлом, — внезапно сказала Эдита. — Ты ведь не родился нищим, Капитано?

Никколо отмахнулся, словно не желая об этом говорить, но Эдита не отступала, и ей удалось узнать, что Капитано много лет работал в арсеналах, пока не насобирал достаточно денег для своего собственного корабля — прекрасной каравеллы. Корабль носил имя «Фиона», в честь его жены, сопровождавшей Никколо во всех путешествиях и готовившей еду для команды. Она продолжала это делать даже тогда, когда родила ребенка. Дело спорилось. По поручению республики Никколо предпринимал длительные поездки во Фландрию, Испанию и Египет, подумывал о том, чтобы купить второй, а там и третий корабль. И тут судьба нанесла безжалостный удар. По пути в Палермо «Фиона» дала течь. Все попытки заткнуть дыру не увенчались успехом, и каравелла внезапно накренилась. Груз, три сотни мешков соли, скатился на одну сторону, и корабль перевернулся. Некоторое время он лежал вверх килем и наконец затонул.

Эдита впервые видела, чтобы король нищих, обычно спокойный и уверенный в себе, выглядел подавленным. Его движения казались неловкими, в уголках рта стали заметны горькие морщинки и небольшое подрагивание, словно он боролся со слезами. Но Никколо не плакал. Он сказал с каменным лицом:

— Я один выжил. Моя жена, мой ребенок, вся моя команда погибли. Мне удалось ухватиться за балку. Когда корабль шел ко дну килем вверх, я увидел пробоину, из-за которой мы погибли. Она нарочно была проделана так, чтобы увеличиваться после попадания воды.

— Тебе удалось узнать, чьих это рук дело?

Король нищих пожал плечами.

— Речь может идти только о ком-то из крупных судовладельцев — Доербеке, ди Кадоре, да всех не упомнишь, которым не нужен был конкурент в моем лице.

— А ты никогда не пробовал найти того, кто за этим стоял?

Капитано горько рассмеялся.

— Венецианские судовладельцы все в сговоре. Они ворочают всеми крупными сделками и диктуют цены, какие им только вздумается. В Венеции владеть одним кораблем значит подписать себе смертный приговор.

— А семью кораблями?

— Это в любом случае лучше, чем один. Но если вам жизнь дорога, все же лучше подумать о том, чтобы расстаться с кораблями, за разумные деньги, конечно же.

— Какую цену ты называешь разумной, Капитано? Никколо задумался.

— Три сотни золотых дукатов. За один корабль, разумеется. Получается две тысячи дукатов за весь флот. Не много найдется на него покупателей…

Эдите не пришлось долго ждать подтверждения слов нищего. Уже на следующий день пришел кормчий Джованелли — на лице его читалась озабоченность — и сообщил, что флот Доербеков, некогда приносивший огромные прибыли, уже ничегошеньки не стоит. Мол, корабли старые, перегруженные и затраты на них больше, чем прибыль от них. В доказательство этого он разложил перед хозяйкой бумаги, где были расписаны приход и расход, и цифры вроде бы подтверждали его слова.

Эдита сделала вид, что прислушалась к словам Джованелли, и спросила:

— Вы же знаете, кормчий, я вам доверяю. Как бы вы поступили на моем месте?

Джованелли притворился, что задумался, но выражение его лица выдавало живейшее волнение. Наконец он ответил:

— Донна Эдита, сейчас настали тяжелые времена для венецианских кораблей. На востоке нас подкарауливают турки, на западе — испанцы, нужны быстрые и маневренные суда, которые при случае выдержат попадание пушечного ядра. Суда Доербека медлительны, неповоротливы и потрепаны множеством штормов. Я даже не уверен в том, что они переживут зимнее плавание в Константинополь. На вашем месте я продал бы весь флот — конечно, если найдется покупатель.

Эдита притворилась, что очень обеспокоена.

— Кто же станет покупать старые, прогнившие суда, которые ни к чему не пригодны? Их остается только сжечь. Да, наверное, нам стоит прекратить заниматься торговым мореплаванием и сжечь парусники.

Такой поворот событий настолько озадачил Джованелли, что он бросился к Эдите, сложил руки на груди и взмолился:

— Не делайте этого, донна Эдита! Ведь ваши суда еще вполне сгодятся для прибрежного судоходства. Нужно только найти покупателя. Может быть, судовладельца, который занимается перевозками в Далмацию.

— Например, Пьетро ди Кадоре?

— Нужно попробовать предложить ему.

— А как вы думаете, сколько заплатит ди Кадоре за корабль?

— Не знаю, донна Эдита. Может быть, пятьдесят золотых дукатов, может, сотню. Но вряд ли больше.

Эдита поглядела на кормчего, и глаза ее гневно сверкнули.

— А сколько получите с этой сделки вы, Джованелли?

— Я? Не понимаю, донна Эдита, о чем это вы. Вы ведь можете доверять мне, донна Эдита!

— Раньше я тоже так думала, кормчий. Как оказалось, напрасно. Вы — гнусный интриган, лживый подхалим! Тьфу на вас, вы мне отвратительны!

Джованелли покраснел, стал ловить ртом воздух и громко воскликнул:

— Донна Эдита, я не заслужил такого отношения к себе! Вам придется доказать свои обвинения!

— Не смешите меня, — ответила Эдита, тоже распаляясь. — Может быть, достаточно сказать, что вы встречались с ди Кадоре в кабаке «Tre Rose», что неподалеку от кампо Санта Маргарита, и обсуждали с ним, как бы заставить меня расстаться с кораблями? Может быть, достаточно сказать, что ди Кадоре пообещал вам сотню золотых дукатов, если вам удастся склонить меня к продаже флота? Что еще вы хотите узнать?

Тут кормчий бросился на колени перед Эдитой и взмолился:

— Донна Эдита, простите мою неверность! Пусть Господь Бог меня накажет. Но могущественный судовладелец Пьетро ди Кадоре шантажировал меня и угрожал, что следующее мое путешествие по морю станет для меня последним, если я не сделаю, как он велит. Каждый в Венеции знает, что ди Кадоре способен на все.

Эдита отступила от него на шаг и поинтересовалась:

— Каково ваше ежемесячное жалованье, кормчий?

— Две сотни скудо, донна Эдита.

— Пусть управляющий выдаст вам двести скудо, а затем убирайтесь, и чтоб я вас никогда больше не видела!

Джованелли поглядел своей госпоже в глаза и понял, что дальнейшие уговоры бесполезны. Поэтому он поднялся, кивнул и удалился.

Эдита подошла к окну и выглянула на улицу. Что за мир, подумала она, провожая взглядом баржи.

Кормчий вышел из палаццо Агнезе через черный ход, повернулся и пошел по направлению к кампо Сан Кассиано, находившемуся по другую сторону от одноименного канала, куда можно было попасть по одному из расположенных недалеко друг от друга мостов. Прижимаясь к стенам продолговатой церкви, стояли попрошайки, банщицы и шлюхи, задиравшие юбки за мелкую монету, хотя это, собственно говоря, воспрещалось законом. Вокруг Сан Кассиано всегда было много людей, и это было одной из причин, по которой Джованелли выбрал для встречи именно это место.

Там, где Кале дель Кампаниле соединялась с площадью, кормчий увидел короля нищих Никколо. Джованелли отвел его в сторону.

— Нас ни в коем случае не должны видеть вместе, Капитано. Никколо казался взволнованным.

— Ну, говори, как все прошло? Джованелли успокаивающе замахал руками:

— Не беспокойся. Все прошло так, как и было задумано.

Глава XI Истинная любовь и ложные чувства

В то время у меня еще были все волосы и зубы, глаза хорошо видели и я был красив, что совершенно не свойственно почтенным жителям Венеции. Судьба наделила меня большей силой и упорством, чем пристало обычному зеркальщику. Моя запутанная и непонятная жизнь, почти каждый день преподносившая мне какие-нибудь сюрпризы, снабдила меня чувством неуязвимости, а характеру придала не ведомую мне доселе предприимчивость, даже дерзость, приводившую меня в экстаз, когда на жизненном пути встречались трудности, опасности и неразрешимые проблемы. Травля и озлобленность, с которой влиятельные люди гонялись за мной и искусством книгопечатания, иногда становились просто невыносимыми, и это научило меня жить в страхе. Я проклял тот день, когда выпытал у китайцев их тайну и сам взялся за это опасное дело. Чем сложнее были махинации и чем больше заинтересованных сторон появлялось на моем пути, тем сильнее я сомневался в полезности этого открытия.

Хотя теперь я был очень популярным в Венеции человеком, но одновременно с моей популярностью возрастало также и мое сопротивление этому состоянию. Мне претила та деятельность, которой я посвятил себя, и чем дольше я занимался этим, тем глубже проникал страх в мою жизнь. Я жил на Мурано в двухэтажном доме с садом и красивой аллеей. В доме был слуга и две девушки у него в подчинении, у одной из которых, Франчески, были просто роскошные щечки — я имею в виду не те, что на лице. Девушки выполняли любое мое желание, прежде чем я успевал его произнести. Часто по ночам я вскакивал, едва услышав шорох в доме или плеск весла в канале Онделло. То и дело я задавался вопросом: до каких пор Чезаре да Мосто и его приспешникам удастся держать в секрете мою деятельность на острове Мурано, потому что, поскольку мне удавалось узнавать от других людей о том, что происходит в Венеции, я сделал вывод, что туда тоже могут дойти слухи о моем пребывании здесь.

Франческа — та, у которой сзади роскошные щечки — сообщила мне о невероятных событиях, не упомянув, что главным действующим лицом был не кто иной, как моя дочь. Люди говорили, что какую-то немую девушку с севера хозяйка, богатая венецианка, обвинила в убийстве своего мужа, хотя и знала, что это была неправда. После этого венецианка убила собственных детей и недавно была обезглавлена во дворе палаццо Дукале.

До этого места история в общих чертах была мне известна — ее рассказывал мне медик Мейтенс. Новым оказалось для меня то, что перед смертью жена судовладельца раскаялась и отписала Эдите все состояние. Говорили, будто бы Эдита живет в палаццо судовладельца и от радости снова обрела дар речи.

Как вам известно, от рассказчика к рассказчику история обрастает новыми подробностями и за короткое время превращается из правды в сказку. Но в любом случае я не смог бы оставаться на острове, и, хотя да Мосто строжайше запретил мне покидать Мурано до тех пор, пока не будет выполнен его заказ, — а до этого мне было еще далеко — я воспользовался подходящим случаем и исчез. Я предложил стекольщику, занимавшемуся своим ремеслом на Кале Сан-Джакомо, два скудо (неслыханную сумму для человека его сословия), если он доставит меня на своей барже на Камарджио, откуда было рукой подать до Санта-Кроче, где находился палаццо Агнезе.

Не нужно прилагать много усилий, чтобы передвигаться по Венеции неузнанным, особенно если избегать больших площадей, поэтому я тайком добрался вдоль Канала ди Мизерикордия к Большому Каналу, пересек его на пароме и очутился прямо у входа в палаццо Агнезе.

Во имя всех святых, нет, этого быть не может, думал я, входя в дом. И это принадлежит моей дочери? Колонны из серого мрамора, глиняные своды с цветными гротескными узорами — все это заставляло посетителя чувствовать себя маленьким. С тех пор как я видел Эдиту в последний раз, прошло несколько месяцев, и теперь я поймал себя на мысли о том, что боюсь встречаться с ней. Страшила меня не встреча сама по себе, а то, что я смогу говорить с Эдитой, как обычно говорит отец с дочерью.

Я знаю, это может прозвучать странно и даже удивительно, но вспомните о том, что мой ребенок с четырех лет не произнес ни одного слова. Ведь Эдита потеряла дар речи, когда была совсем маленькой, и с тех пор мы общались с ней только при помощи жестов и отдельных звуков. Хоть им и хватало сердечности, но все же есть такие мысли и чувства, для выражения которых необходимы слова.

После всего того что произошло, я не мог ожидать, что Эдита встретит меня с распростертыми объятиями. Я скорее надеялся на разговор, который все прояснит, либо на готовность понять. Но все вышло иначе.

Эдита спустилась ко мне по широкой каменной лестнице, которая вела с верхнего этажа в зал. Моя дочь была одета в темно-зеленое бархатное платье. Волосы были собраны, как у цыганки, что ей совершенно не шло и вызвало у меня смешанные чувства. Когда я протянул Эдите руки, чтобы поприветствовать, она повернулась ко мне левым плечом, и, еще не услышав от нее ни слова, я понял, что моя дочь изменилась.

Я заплакал. Слезы потекли по моему лицу, когда я услышал ее голос. В воспоминаниях я хранил звук ее детского беспомощного голоска, внезапно смолкшего, и я невольно сравнивал его с тем, что слышал сейчас. В голосе Эдиты была уверенность в себе и жесткость, если не сказать холодность. Не сразу я понял, что именно она говорит. Я был так поражен, что сначала не мог вымолвить ни слова и просто смотрел на нее. Эдита сказала — я никогда не забуду этих слов:

— Что тебе нужно? Я догадывалась, что ты объявишься.

Иначе представлял я себе встречу со своей маленькой девочкой. Я боялся и надеялся; я последовал за ней из Константинополя в Венецию, потому что думал, что ей нужна моя помощь; я забыл о своих потребностях, своей собственной судьбе, только чтобы быть рядом с ней, а Эдита встретила меня словами: «Что тебе нужно?» Хуже того, когда я не ответил, она задала еще два горьких вопроса:

— Ты опять хочешь случить меня с кем-то? Или тебе нужны деньги?

Мне показалось, что я сошел с ума, потому что радость от того, что моя дочь снова может говорить, смешалась с разочарованием от перемены, происшедшей в ней. Я даже поймал себя на ужасной мысли: лучше бы Эдита осталась немой, тогда она не смогла бы относиться ко мне столь бессердечно.

— Девочка моя, — спросил я дрожащим голосом, — что с тобою стало? Что осталось от моего воспитания, моей любви?

Но Эдита могла только презирать меня. Я ничего не понимал: чем настойчивее я пытался сблизиться с ней при помощи ласковых слов, тем холоднее и лаконичнее становилась ее речь — позвольте мне не передавать того, что она говорила. Наконец Эдита сказала: это моя жизнь, не лезь в нее, а живи своей. И тут я впервые спросил себя: разве Эдита по-прежнему моя дочь?

Со слезами ярости и обиды я попрощался с Эдитой, и, не скрою, тогда мне хотелось, чтобы ей также довелось столь внезапно потерять собственного ребенка.

Странно, подумал я, покидая палаццо Агнезе, когда моя дочь была нема, мы с ней всегда находили общий язык. Теперь же, когда она снова обрела дар речи, мы больше не понимали друг друга.

Но у меня было мало времени горевать о своей дочери, потому что когда я вернулся на остров Мурано, там меня ожидал Чезаре да Мосто в сопровождении Симонетты.

Да Мосто дал мне понять, что следит за каждым моим шагом и что у меня едва ли появится возможность еще раз покинуть Мурано, прежде чем я выполню его заказ. Племянник Папы без обиняков заявил, что знал также и о моей встрече с Симонеттой. Да, он, кажется, знал даже о нашей ссоре, поскольку вручил мне Симонетту и заявил, что отвергнуть женщину, которую желают тысячи мужчин, есть высокомерие, а это грех. Такие слова из уст человека, для которого женщины ничего не значили, поскольку он использовал их только в своих корыстных целях, заставили меня призадуматься, можно даже сказать, едва не примирили меня с ним. Сейчас мне, конечно, ясно, что племянника Папы совершенно не интересовало мое любовное благополучие, его беспокоило лишь выполнение заказа.

Да Мосто дал мне три недели — за этот срок я должен был напечатать его желанные индульгенции, и пообещал мне, если понадобится, предоставить помощников для лаборатории. И чтобы придать своему требованию больше убедительности, легат, прежде чем со всей учтивостью попрощаться, оставил мне маленький сувенирчик, внешний вид которого был мне очень хорошо знаком. Я обнаружил его на стуле, на котором сидел да Мосто. Это был нож очень необычной формы. Таким же точно ножом был убит в Константинополе Альбертус ди Кремона. Я очень хорошо понял намек и теперь знал, что с да Мосто и его приспешниками шутки плохи.

Симонетта молча слушала наш разговор. Теперь же, когда мы с ней остались вдвоем, каждый ждал, что другой заговорит первым. Я втайне надеялся, что Симонетта вновь попросит прощения, как уже однажды сделала, ведь, честно говоря, я давным-давно простил ее. Мне стало ясно, что моя любовь к ней сильнее гордости. Но что я мог ей сказать?

Неожиданно Симонетта освободила меня от гнета мыслей, произнеся:

— Можешь прогнать меня, если я тебе мешаю. — В ее гордости было столько грусти, что это тронуло меня чуть ли не до слез, и я притянул возлюбленную к себе. Теперь, когда я впервые за долгое время снова ощутил ее теплое тело, меня охватило невообразимое счастье, и я уверен, что Симонетта испытывала то же самое. Я покрыл ее лицо поцелуями и едва не лишился чувств, но когда пришел в себя, оказалось, что мы, обнявшись, катались по полу. Мы раздевали друг друга, что было довольно сложно, если учесть, что на нас было богатое платье. Но нам помогала страсть и осмеянная во многих шутках непрочность венецианских ниток, сдерживавших швы. В любом случае, вскоре нам удалось соединить наши обнаженные тела. Мы любили друг друга с необузданной страстью и сознанием, что мы созданы друг для друга.

— Он заставил меня пойти с ним, — сказала Симонетта, когда мы, задыхаясь, отпустили друг друга. — Он знал все о наших отношениях. Мне кажется, у него повсюду есть шпионы.

Я молча кивнул, и, хотя я и ненавидел да Мосто и боялся его угроз, я испытывал к нему некоторую признательность, потому что он нежданно-негаданно вернул мне мою любимую. После разочарования от встречи с Эдитой я был рад тому, что держу в объятиях Симонетту, и понял, что теперь самое время подумать о своей собственной жизни.

Для начала я решил сосредоточиться на задачах, поставленных передо мной племянником Евгения Четвертого. Индульгенция с росчерком будущего Папы требовала больших технических затрат. Для текста из восемнадцати строк мне нужно было тридцать две буквы «Е», тринадцать «I» и двенадцать «О», зато я обходился всего пятью «А».

Уже на следующий день я принялся отливать новые буквы, не полный алфавит, как я делал в Константинополе, а те буквы, которые нужны для индульгенции. В конце концов, любой служка в монастыре знает, что «Y» и «Z» в латыни встречаются столь же редко, как и снег на Пасху, поэтому отливать их в таком же количестве, как гласные, не имеет смысла. Спустя неделю в ящичках у меня было больше букв, чем в Константинополе, и я мог наконец приступать собственно к работе.

Тут мне очень помогла Симонетта — не как рабочая сила, потому что помощников мне да Мосто предоставил более чем достаточно, а тем, что она давала мне силы, необходимые для выполнения этого необычного задания. В первую очередь она расправилась с моей внутренней раздвоенностью и неуверенностью по отношению к моим заказчикам. Она сказала:

— Ты занимаешься точно таким же ремеслом, как и любое другое, и не должен ломать голову над тем, зачем другим нужно то, что ты делаешь.

Симонетта считала, что оружейник не испытывает угрызений совести из-за того, что пика, изготовленная им, во время войны убивает людей.

Тогда я полюбил Симонетту снова, но по-другому. Моя любовь переросла страсть и стала привязанностью, когда прощаешь другому все и забываешь о самовлюбленности и собственном эгоизме, которые до сих пор играли немалую роль.

Теперь, изведав все пропасти и глубины, приготовленные жизнью человеку, я понимаю, что это и есть настоящее счастье. С несчастьем я встречался не раз, моя жизнь нередко оказывалась в опасности, и тем не менее сегодня все это не причиняет боли. С годами несчастье ощущается меньше, а счастье, встретившееся на твоем пути, остается на всю жизнь, как клеймо на коже. Но вернемся к Мурано.

Для моего первого печатного изделия мне понадобилось не менее пятисот восьмидесяти букв, и мне сложно сказать, что потребовало от меня больших усилий: отлить буквы из свинца и олова или же выложить их в зеркальном отображении, вверх ногами и справа налево. Я работал день и ночь и заставлял своих подчиненных делать то же самое.

У меня было пять печатных прессов, переделанных из винных, которые привезли из расположенного неподалеку Венето. Необходимые мне десять тысяч пергаментов доставили из морской республики Амальфи, которая славилась своими изготовителями пергамента. Возникли сложности с производством черной краски, которая при первых попытках печати оказалась похожей на старые выцветшие чернила. Поскольку я никогда не занимался техническими особенностями печати и сажа, которую я привез в коробочке из Константинополя, осталась в руках уффициали и в животе у кошки, мне пришлось самому предпринять несколько попыток, прежде чем удалось воссоздать смесь. При помощи сепии и рыбьего жира, которые я добавил в сажу, я наконец смог сделать черную краску, которая удовлетворяла всем требованиям — по крайней мере, что касалось цвета.

Вы не можете себе даже представить, что я чувствовал, когда держал в руках свое первое печатное изделие. Монах не мог бы написать лучше. Для первых пергаментов понадобилось много времени, но помощники мои работали все быстрее, и случилось то, чего никто не ожидал — и я меньше всех — работа была окончена за два дня до назначенного срока: десять тысяч индульгенций, подписанных именем Пия Второго.

Последующие недели я был очень взволнован, поскольку моя работа принесла неожиданные плоды. Я имею в виду не значительную сумму денег, немедленно выданную мне да Мосто, а последствия, о которых я даже и не думал. Меня удивило, что я больше не видел Чезаре да Мосто, зато индульгенции, хранившиеся в моей лаборатории, исчезли однажды ночью, и, поскольку взамен них осталась оговоренная сумма — собственно говоря, даже больше — я мог предположить, что индульгенциями завладел да Мосто. Я ведь знал о его планах, а его махинации нигде не могли бы найти столь плодородную почву, как в Венеции, где в то время было много партий, а заговорщиков больше, чем нищих.

Симонетта знала Венецию и все ее интриги лучше, чем я, и заметила, что, вероятно, будет лучше, если мы покинем город. Вероятно, она догадывалась, что книгопечатание больше других изобретений подходит для того, чтобы стать яблоком раздора для партий. Поэтому Симонетта пообещала, что поедет со мной в любую страну мира, только бы она была подальше от Сереииссимы. Моя возлюбленная считала, что ремесло книгопечатания пригодится везде, ведь там, где есть люди, всегда найдется место для лени.

Как же права оказалась Симонетта! Но тем не менее я не согласился с ее требованиями то ли из-за своей тупости, то ли из-за того, что «черное искусство» слишком крепко держало меня. Я не отрицаю, теперь мной руководила жадность, которая у многих людей проявляется при встрече с книгопечатанием. Сторонники Папы (такие как дож) и его враги (такие как да Мосто), а также византийцы, генуэзцы и арагонцы — все они старались завладеть искусственным письмом. А я, Михель Мельцер, зеркальщик из Майнца, считал книгопечатание своей собственностью. У меня были инструменты, и любой текст я мог донести до людей быстрее, чем тысяча монахов.

Быстрее ветра облетела всех новость о том, что Папа Евгений Четвертый, двадцать четвертый наместник на троне Петра, преставился и его наследником стал святой человек по имени Пий Второй. Причин сомневаться в этом не было, поскольку новый Папа — как говорили, деятельный молодой человек — уже продавал индульгенции на латинском языке, обещавшие их набожным обладателями отпущение грехов и вечное блаженство и пользовавшиеся небывалым спросом. В любом случае, десять тысяч индульгенций нашли свой путь к кающимся грешникам, прежде чем Геласиус Болонский, один из кардиналов, который имел право выбирать нового Папу, объявил о своем протесте, поскольку его, очевидно, забыли пригласить на конклав.

В тот же день, когда протест из Болоньи достиг Ватикана, во время благодарственной молитвы на Папу Евгения — до которого пока что не дошли слухи о собственной смерти — было совершено покушение. Двое переодетых стражниками наемных убийц попытались заколоть молившегося Папу, но предприятие провалилось из-за папской нижней рубашки, сделанной из войлока толщиной в палец, которая служила Его Святейшеству для самобичевания. Незадачливых убийц связали и в ту же ночь обезглавили. и поскольку они упорно молчали до последнего вздоха, глава заговора так и остался неизвестным.

Хотя Чезаре да Мосто и не удалось стать Папой, индульгенции обогатили его, и это богатство пережило бы его самого, если бы не страсть к игре.

Зато все набожные люди, которые за большие деньги обзавелись правом на вечную жизнь, отказывались признать, что Папа Евгений по-прежнему жив. В конце-то концов, у них была бумага на латыни, языке, на котором, как известно, пишут только священные и абсолютно правдивые документы. Их Папу звали Пий Второй.

Еще более пикантной ситуацию делало то, что в то время жил и здравствовал третий Папа. Его звали Феликс Пятый, он был избран на Базельском Церковном Соборе и даже коронован. Феликс Пятый жил в Савойе, где был одновременно и герцогом до конца своих дней. И конечно же, все эти дурацкие выходки не способствовали укреплению папства. Тут не помогало ни предание анафеме, ни семидневные молитвы, которые объявлял Папа Евгений против своих оппонентов.

После неудавшегося покушения Чезаре да Мосто предпочел залечь на дно, а мастерские, которые он сделал для зеркальщика, остались во владении Мельцера. С тех пор как он выполнил заказ да Мосто, он чувствовал себя окрыленным и его даже лихорадило от желания найти новые возможности для применения книгопечатания. У зеркальщика оставалось еще достаточно олова и свинца. Строчные буквы, которыми пользовался Мельцер, были слишком большими, чтобы соперничать с почерком монахов. Конечно, искусственное письмо превосходило монахов по скорости, но оно занимало и больше места. Поэтому Мельцер решил вырезать буквы, которые были бы вполовину меньше предыдущих. Так, думал он, удастся составить конкуренцию даже тем манускриптам, которые стоят в библиотеках, и делать их по десять штук, да даже по сто, и при этом за гораздо более короткое время. И может быть, мечталось зеркальщику, придет время, когда перо и чернила станут не нужны.

Остров Мурано, где было бесчисленное множество мастерских и мануфактур, превосходно подходил для того, чтобы избежать посторонних глаз, поэтому зеркальщик и его возлюбленная прожили несколько недель в покое, столь желанном для молодых пар. Они избегали многолюдных сборищ в танцевальных домах и театрах Венеции, где все только и говорили, что об индульгенциях. Ходили слухи, что сам дьявол написал эти бумаги, потому что ни у одного монаха не может быть такого красивого и ровного почерка, как на этих пергаментах с индульгенциями.

Ничего этого Мельцер не знал. Запершись в своей мастерской, он экспериментировал с новыми шрифтами, делая буквы все меньше. Одержимый «черным искусством», он отливал все больше букв и создал запасы, которых хватило бы для того, чтобы заполнить искусственным письмом добрых две дюжины пергаментов. Казалось, зеркальщик занимался каким-то таинственным поручением. Симонетта, поинтересовавшаяся причиной такого усердия, четкого ответа не получила. Мельцер лишь напомнил ей о том, что печатник, если уж он собрался всерьез заниматься своим ремеслом, должен обладать запасом букв, которых слишком много быть не может.

В то время как Симонетта рассматривала жизнь на острове Мурано скорее как изгнание, об окончании которого она втайне мечтала, Мельцер, казалось, чувствовал себя замечательно как никогда. Он любил Симонетту и был уверен в том, что она тоже любит его — до того самого дня, когда в дверь его мастерской громко постучали.

В рассеянном вечернем свете Мельцер не сразу узнал посетителя, и только когда тот поздоровался, зеркальщик воскликнул:

— Это вы, Лазарини?

Доменико Лазарини склонил голову к плечу и усмехнулся. Затем он в своей обычной наглой манере поинтересовался:

— Не ожидали увидеть меня, а, зеркальщик?

— Честно говоря, нет, — ответил Мельцер. Он был, очевидно, рассержен, даже слегка испуган, поскольку догадывался, зачем Глава пришел к нему. Откуда только Лазарини узнал, где он?

Лазарини же боялся, что Мельцер, который с самого начала относился к нему плохо, захлопнет дверь у него перед носом, поэтому подставил ногу в дверной проем и, качая головой, сказал:

— Не понимаю я вас, Мельцер. Мы же знаем друг друга уже давно, может быть, дольше, чем нам обоим того хотелось бы, а вы все считаете меня идиотом. Что касается меня, то я никогда не считал вас простаком, хоть своим поведением вы неоднократно давали к этому повод.

— Говорите, что вам нужно, и убирайтесь! — ответил зеркальщик, злобно глядя на ногу, которой Лазарини удерживал дверь открытой.

Вопрос, который задал Лазарини, не был неожиданным.

— Где Чезаре да Мосто?

— Почему вы спрашиваете об этом у меня?

— Потому что вы его сторонник. Или вы думаете, я не знаю, кто напечатал индульгенции?

— Я не сторонник да Мосто, я не являюсь ничьим сторонником.

— Кто не за Папу, тот против него, а кто против Папы, тот также и против дожа.

— Послушайте меня, мессир Лазарини, я выполнил поручение да Мосто, не взирая на лица и партии. Я сделал это за хорошую плату и не по собственному убеждению — а исключительно ради денег, вы понимаете меня? Сапожник не спрашивает, к какой партии принадлежит клиент, прежде чем возьмется кроить обувь. И ткач продает свой товар любому, кто за это платит. Или вы и у ткача, который продал ткань для вашего камзола, спрашивали, сторонник ли он дожа и Папы или же Девы Марии?

— Тут вы, пожалуй, правы, зеркальщик, но об одном вы забыли: искусственное письмо — это власть, оно способно изменять людей. И это отличает ваше ремесло от любого другого.

Как он прав, этот Лазарини, подумал зеркальщик. Нет, он не дурак, скорее подлый и вспыльчивый человек. Будучи одним из Tre Capi, он обладал в Венеции влиянием, которое нельзя было недооценивать.

Поэтому Мельцер снизил голос на полтона и сказал (совсем не то, что думал, поэтому наигранная приветливость в голосе ему не удалась):

— Мессир Лазарини, поверьте мне, «черное искусство» ни против кого не направлено. И если я, как вы утверждаете, поставил искусственное письмо против интересов Папы Римского, то теперь ведь никто не мешает мне работать на благо Папы — если он будет платить твердой монетой, а не ограничится обещанием вечного блаженства.

Наглость Мельцера рассердила Главу, и он с угрозой в голосе повторил свой вопрос:

— Где Чезаре да Мосто?

— Да хоть десять раз спросите меня, не знаю я этого, — ответил Мельцер, и это было правдой. — Я не знаю этого, потому что не имею никаких дел с племянником Его Святейшества.

Лазарини насмешливо улыбнулся:

— Республика начнет процесс по обвинению в злостных кознях, направленных вами против дожа. Вас повесят, скрутив за спиной руки, вам свернут шею и колесуют. Тогда вы вспомните, где прячется Чезаре да Мосто. — Голос Лазарини стал громче. — У вас есть три дня на то, чтобы вспомнить. И не пытайтесь сбежать, Совет Десяти уполномочил меня приставить к вам уффициали, которые будут следить за каждым вашим шагом.

Глава повернулся и собрался было уходить, как тут в комнату вошла Симонетта. Очевидно, она подслушала ссору Мельцера и Лазарини. Симонетта отвернулась от Мельцера, пытавшегося ее успокоить, и бросилась к Лазарини:

— Ты, сволочь, неужели ты никогда не оставишь нас в покое?

Лазарини отпрянул. Внезапное появление Симонетты смутило его.

— Я пришел не из-за тебя, — сказал он наконец. — Мужчина, на шею которому ты бросилась, враг дожа, и Серениссима непременно привлечет его к ответственности.

— Мельцер — враг дожа Фоскари? — Симонетта рассмеялась. — Зачем ему замышлять что-то против Фоскари? Фоскари безразличен ему точно так же, как гондольеры из Кастелло. Уж в этом я могу поклясться прахом святого Марка!

— Не надо ложных клятв, донна Симонетта! Ты думаешь, что знаешь этого человека. На самом же деле он чужой тебе, как и страна, откуда он родом. Он — заговорщик и хочет со своими единомышленниками свергнуть дожа Фоскари!

— Кто? Мельцер?

— Он самый! — И Лазарини ткнул пальцем в зеркальщика.

Мельцер, ничего не понимая, слушал, что говорит Лазарини. Разозлившись, Михель кинулся на надоедливого посетителя, и только вмешательство Симонетты в спор двух петухов спасло Лазарини.

— Вот видишь, теперь он показал свое истинное лицо! — воскликнул Глава и, фыркнув, стал отряхиваться. — Но он поплатится за это! Это так же верно, как и то, что меня зовут Доменико Лазарини!

С этими словами он покинул мастерскую.

Симонетта, которая только что просто искрилась мужеством, вдруг бросилась Мельцеру на шею. Она заплакала и, всхлипнув, сказала:

— Я понимаю, почему ты разозлился, но не нужно было этого делать. Лазарини — старый холостяк, и он не потерпит, чтобы его били в присутствии женщины.

— Я знаю, что совершил ошибку, — кивнул Мельцер, все еще тяжело дыша, — но я просто не мог поступить иначе. Я ненавижу этого человека так же, как чуму. Он лжив и самонадеян и все еще не оставляет надежды завладеть тобой.

— Ты имеешь в виду…

Зеркальщик высвободился из объятий, держа Симонетту на вытянутых руках, так чтобы видеть ее лицо.

— Ты же знаешь, что в этой истории о заговоре нет ни слова правды, — проникновенно сказал Мельцер, — и что Чезаре да Мосто мне не просто безразличен, он мне отвратителен. Нет, Лазарини нужно только вывести меня из игры. А для этого все средства хороши.

Всю следующую ночь Мельцер и Симонетта не находили себе места. Они боялись, что Лазарини соберет отряд сорвиголов, которых можно было нанять возле арсеналов всего за пару скудо, и пришлет их на Мурано. Не зная, что теперь делать, зеркальщик даже подумывал о бегстве. Но Симонетта напомнила ему, что нехорошо бросать все это — дом, мастерскую, и, кроме того, если они убегут, не станет ли это признанием собственной виновности? Поэтому они молча лежали в объятиях друг друга, не смыкая глаз, пока наконец над Каналом Онделло не забрезжил рассвет.

Этой ночью каждый из них принял собственное решение. Когда Мельцер, как обычно, ушел в свою мастерскую, Симонетта незамеченной вышла из дома, чтобы направиться к причалу возле Фондамента Джустиниани, откуда отправлялись баржи на Каннарегио и к Сан-Марко.

Но прежде чем Мельцер начал приводить свой план в исполнение, один из его помощников указал ему на подозрительную фигуру, слонявшуюся в конце переулка, где стояла мастерская. Мельцер тут же узнал египтянина Али Камала. С тех самых пор как зеркальщик прибыл в Венецию, они не виделись, и Мельцер почти забыл об Али.

— Как ты нашел меня? — удивленно спросил зеркальщик.

Али потупился и, не глядя на Мельцера, ответил:

— Много чего можно узнать, если проводить дни напролет на Рива дегли Скиавони, где причаливают большие корабли.

Мельцер не выдержал и рассмеялся.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что промышляешь в Венеции тем же ремеслом, что и в Константинополе?

— Не совсем, мастер Мельцер, — возразил Али, — не совсем. В Константинополе я крал для толстых владельцев складов. Здесь я работаю на себя.

— Вот как, ты называешь это работой!

— Ну, я снял в арсеналах сарайчик, мне помогают несколько уличных мальчишек. Вы же знаете, мастер Мельцер, мне приходится кормить большую семью.

— А как ты меня нашел?

— Это совсем не трудно, когда живешь в гавани. Я услышал об индульгенциях. Одни утверждали, что их написал сам дьявол, другие рассказывали о чернокнижнике из Германии, который умеет писать так же быстро, как дьявол. Тут я подумал, что это могли быть только вы, мастер Мельцер.

— Об этом говорят люди на Рива дегли Скиавони? Я имею в виду, не таясь?

— Что значит «не таясь»? Об этом рассказывают шепотом, прикрыв рот ладонью. Преимущество мое состоит в том, что все считают меня глупым египтянином, который годится лишь на то, чтобы таскать их мешки, но совершенно не способен понять, что говорят венецианцы. А я ведь знал итальянский язык еще в Константинополе.

— Но ты пришел не для того, чтобы сказать мне об этом!

— Боже мой, нет, конечно. Я подслушал разговор двух прилично одетых людей. Я не знаю ни одного, ни другого, но они оба вели себя так, словно принадлежат к Совету Десяти. В разговоре всплыло ваше имя: мол, человек по фамилии Мельцер прячется на острове Мурано и своим «черным искусством» подвергает Серениссиму опасности. Они сказали, что это государственная измена и вас привлекут к суду.

Зеркальщик долго и молча глядел на Али Камала, затем произнес:

— Однажды ты меня обманул, но однажды ты же помог мне в тяжелой ситуации. Мне хотелось бы знать, какие цели ты преследуешь сейчас.

Египтянин поднял руку для клятвы и воскликнул:

— Клянусь жизнью моей матери, можете поверить мне, мастер Мельцер, я желаю вам исключительно добра! Я говорю вам правду! — И, поколебавшись, добавил: — Но если мое сообщение окажется полезным, мне было бы приятно получить небольшое вознаграждение.

Несмотря на то что ситуация представлялась зеркальщику весьма серьезной, он не удержался и ухмыльнулся. В любом случае, намерение Али получить за свое сообщение деньги подтверждало искренность египтянина. Поэтому Мельцер вынул из кармана золотую монету и протянул Али.

Тот притворился возмущенным.

— Это не все, что я хотел вам сказать! Послушайте меня. Завтра с рассветом от причала Фондамента Джустиниани отходит галера со стеклянными товарами. Она держит курс на Триест, и капитан не станет задавать вам вопросы, если вы назовете мое имя.

— А Симонетта?

— Он не станет спрашивать вас ни о чем. В Триесте — это в дне пути отсюда — вы пока что будете в безопасности.

Али протянул руку, и Мельцер снова полез в карман и вынул второй золотой.

— Ты настоящий дьяволенок, египтянин! — заметил зеркальщик, протягивая Али Камалу монету.

Предложение египтянина как нельзя лучше подходило для решения, которое принял ночью Мельцер: бросить мастерскую и бежать. Теперь же, когда Али Камал подготовил ему путь, Мельцер понял, что это очень хорошая идея, и готов был немедленно претворить ее в жизнь.

— Послушай, египтянин, это самое ценное, что у меня есть! — Мельцер указал на ряд небольших деревянных ящиков, стоявших под окном. Каждый ящик был разделен на отсеки разной величины, и в них без какой-либо системы лежали буквы всевозможного калибра. При взгляде на буквы Мельцер загорелся, словно художник, написавший картину, и сказал, не отводя взгляда от магических ящичков:

— Если тебе удастся вынести ящики из мастерской незаметно для уффициали и где-нибудь их спрятать, я щедро вознагражу тебя!

Али взял в руку несколько букв и заявил:

— Они чертовски тяжелы, мастер Мельцер!

Зеркальщик сложил руки на груди.

— Я знаю, это непростое задание. Зато и плата будет немалой. Я дам тебе ключ от мастерской. Задняя дверь выходит на Канал Онделло. По воде будет легче уйти.

Так и договорились зеркальщик с египтянином. Распрощавшись с Али Камалом, Мельцер начал наводить порядок в мастерской. Он расставил по местам все приборы, словно в любой миг готов был взяться за работу. Да, Мельцер уже полюбил «черное искусство» не меньше, чем любил когда-то работу зеркальщика. В Триесте он примет решение, стоит ли вернуться с Симонеттой в Майнц, чтобы начать там новую жизнь уже в качестве книгопечатника. Но все вышло иначе.

Придя домой, Мельцер обнаружил, что Симонетта исчезла. У него возникло нехорошее предчувствие, поскольку он знал, как сильно страдала Симонетта из-за угроз Лазарини. И все же зеркальщик не сомневался, что, вернувшись, она согласится с его планами и поедет с ним.

Стемнело рано, и ночь казалась бесконечной. Как и последние несколько дней, остров Мурано был окутан плотным слоем ледяного тумана. Мельцер собрал одежду и еще кое-что, что показалось ему нужным, и сложил все в мешок для вещей, сослуживший ему верную службу на пути из Константинополя в Венецию; второй мешок лежал наготове для Симонетты.

Чем дольше не было Симонетты, тем сильнее беспокоился Мельцер. В голове проносились тысячи мыслей. В душу закрадывались страшные подозрения. Слуги давно пошли спать. В камине трещал огонь. Мельцер сидел, откинувшись на спинку стула, и глядел на пламя. Он устал и изо всех сил боролся со сном. Глаза слипались. Он хотел рассказать Симонетте о своих планах, как только она вернется: о том, что на рассвете они вместе уедут из города.

Так и сидел Мельцер у огня час за часом, прислушиваясь к каждому шороху снаружи. Как никогда он был близок к отчаянию. Зеркальщик больше не сомневался: возлюбленную похитили, и за этим стоял Лазарини и его люди. Около полуночи, когда уже не осталось надежды на возвращение Симонетты — ведь ни одна порядочная женщина не гуляет по улице после наступления темноты — глаза Мельцера закрылись, и он уснул.

При первом ударе колокола, донесшемся с Санти Мария э Донато, которая была расположена по другую сторону канала, зеркальщик вскочил. Взволнованный и слегка одурманенный, он позвал Симонетту по имени и бросился наверх в их спальню. Постель была пуста. В отчаянии он рухнул на подушки и заплакал. Мельцер упрекал себя в том, что оставил Симонетту одну. Он должен был подумать о том, что Лазарини использует любую возможность, чтобы украсть у него возлюбленную.

Всхлипывания Мельцера разбудили девку Франческу, спавшую в каморке под крышей. Франческа не могла понять, что это за странные звуки, поэтому растолкала слугу, и они вместе прокрались вниз по лестнице, ведущей к спальне господ. Когда, заглянув в дверную щелку, девка увидела Мельцера, лежавшего одетым на постели лицом вниз, она громко вскрикнула.

Мельцер вскочил и обернулся.

— Ее нет, — пожаловался он. — Они похитили Симонетту.

Франческа и слуга смущенно переглянулись. Девушка хотела что-то сказать, но слуга приобнял ее, жестом попросив молчать. Мельцер вопросительно поглядел на них, и Франческа пояснила:

— Донну Симонетту не похитили, она вышла из дома в третьем часу одна и не пожелала, чтобы ее сопровождали.

— Одна, говоришь? — Мельцер поднялся, подошел к окну и поглядел на Канал Онделло. Небо на востоке начинало сереть. Зеркальщик понял, что его побег провалился, еще не начавшись. Мельцер вздрогнул — то ли от этих мыслей, то ли от холода, прокравшегося через окно. Зеркальщика трясло.

— И донна Симонетта не сказала, куда собирается? — спросил Мельцер.

— Нет, мастер Михеле, — ответила Франческа и смущенно добавила: — Вы больны, мастер Михеле, нужно позвать медика.

Тут зеркальщик яростно воскликнул:

— Я не болен, слышишь, я в отчаянии! Мастер Михеле в отчаянии!

Девка и слуга стояли, словно окаменев. Никто из них не отважился сказать ни слова. И в эту долгую, беспокойную тишину проник звук: скрип входной двери.

Мельцер оттолкнул слуг в сторону, сбежал вниз по лестнице. Потеряв голову от отчаяния, он споткнулся и едва успел ухватиться за перила. Подняв голову, он увидел Симонетту.

Ее черные волосы были спутаны и разбросаны по плечам. Она была закутана в красную шаль, которую Мельцер никогда прежде на ней не видел. Но больше всего его расстроил грустный взгляд возлюбленной.

Мельцер был так удивлен, что не мог произнести ни слова, и пока он просто глядел на Симонетту, она заговорила:

— Все в порядке. Нам больше не нужно бояться.

— Нет, — смущенно сказал зеркальщик, потому что не хотел обижать любимую, но смысла того, что она сказала, он не понял.

Когда Симонетта догадалась об этом, она, всхлипнув, бросилась ему на шею. Их тела прижались друг к другу, словно прося защиты.

— Я страшно волновался, — прошептал Мельцер, — почти всю ночь глаз не сомкнул. Я думал, тебя похитил Лазарини.

Симонетта молча покачала головой.

— Али, египтянин, ну, ты его знаешь, хотел помочь нам бежать, — снова начал зеркальщик. — На рассвете отплыл корабль в Триест. Теперь уже поздно. Но главное, ты снова дома.

Симонетта осторожно освободилась из объятий, отошла на шаг и поглядела Мельцеру прямо в глаза.

— Нам больше не нужно убегать, слышишь? Все в порядке. Лазарини больше не станет преследовать нас.

— Он больше никогда не будет нас преследовать? Что это значит? Где ты была прошлой ночью?

— Я была у Лазарини, — потупилась Симонетта.

— Ты — у Лазарини? Скажи мне, что это неправда! Скажи!

— Это правда, — тихо ответила Симонетта.

Мельцер стоял как громом пораженный. Ничего не понимая, он смотрел на любимую. Наконец он тихо повторил:

— Ты была у Лазарини.

— Я сделала это ради нас, — неуверенно сказала Симонетта. — Я хотела попросить его отозвать свою жалобу, но Лазарини был непреклонен. У него сердце из камня. Я умоляла его, говорила, что вместе с твоей жизнью он разрушит и мою. Но эти слова не тронули его. Напротив, он стал выдвигать требования и угрожать мне, что, мол, я тоже окажусь замешана в этом деле.

— Черт его побери вместе со старым дожем! Как ты могла так унижаться!

Симонетта не решалась посмотреть Мельцеру в глаза, ее губы едва заметно подрагивали. Потом она продолжила:

— Наконец я спросила Главу, действительно ли он ни за что на свете не откажется от своих намерений. Нет, сказал он, но если я готова…

Мельцер молча кивнул. Он поглядел в потолок, чтобы скрыть вскипевшую в нем ярость. Затем произнес:

— И ты сделала это. Ты отдалась этому чудовищу. Ты дешевая шлюха!

Симонетта дернулась, словно ее ударили плетью. Затем глубоко вздохнула, подыскивая слова.

— Ты называешь меня шлюхой? — крикнула она в лицо зеркальщику. — Именно ты, человек, ради которого я пошла на это?

— Да, шлюха! Кажется, для тебя это было не так уж и сложно. Может быть, тебе даже понравилось сосать член дьявола! Ты сделала это ради меня? Ха, да не смеши меня. Я с самого начала не должен был тебе мешать. Шлюха всегда остается шлюхой!

Симонетта слушала эти упреки, ничего не понимая. Крепко сжав губы, она подошла вплотную к Мельцеру. Он увидел искры ярости в ее глазах. Она замахнулась и ударила его ладонью по лицу.

Они молча глядели друг на друга. Потом Мельцер поднял руку и указал на дверь. Он сказал всего одно слово:

— Уходи!

Отчаявшийся, разбитый, разочарованный и разъяренный одновременно, Мельцер поплелся вверх по лестнице. В спальне он опустился на постель, уронил голову на руки и уставился в пол. Черно-белый шахматный узор слился в непонятную кашу из тьмы и света. Зеркальщику очень хотелось умереть. Он чувствовал себя обманутым и униженным, по крайней мере, он не поверил, что Симонетта сделала это исключительно ради него. Ему пришло в голову, что конфликт между Симонеттой и Лазарини был всего лишь уловкой, что Глава с самого начала собирался унизить его. Теперь же Мельцер чувствовал себя подобно обманутому мужу: как много дураков пасется на лугах любви!

Да, он любил Симонетту, а с тех пор как потерял дочь, полюбил еще больше. Но теперь, после такого разочарования, он ненавидел ее и не хотел больше видеть. Слова Лазарини, его обвинение, что зеркальщик, мол, заодно с Чезаре да Мосто и собирается свергнуть дожа, отступили на задний план. Мельцер решил, что рано или поздно он отомстит Лазарини, но для начала нужно успокоиться и забыть пережитое.

В двери постучала Франческа, и этот звук вернул зеркальщика к действительности.

— Господин! — плаксивым голосом крикнула она через запертую дверь. — Донна Симонетта оставила нас. Она сказала, что никогда больше не вернется!

— Я знаю, — с наигранным безразличием ответил Мельцер. — Донна Симонетта действительно больше не вернется.

Потом он подошел к сундуку с платьем, огромному деревянному монстру, надел свою лучшую одежду, причесался гребнем (что обычно делал только раз в неделю) и отправился к причалу на Понте Сан Донато.

Туман рассеялся, и сквозь низкие серые тучи проглянул усталый луч солнца. Воняло рыбой и гнилыми нечистотами. Мельцер сел на баржу, идущую по направлению к Сан-Марко. Он оглянулся, проверяя, не видно ли уффициали, которых якобы приставил к нему Лазарини, но не заметил никого, кто показался бы ему хоть сколько-нибудь подозрительным.

На моле Сан-Марко зеркальщик сошел на берег и расплатился с перевозчиком, затем перешел пьяцетту по направлению к Кале дель Кампаниле. Mezza Terza, один из самых больших колоколов, как раз призывал сенаторов в палаццо Дукале. Чтобы избежать неприятных встреч, Мельцер свернул налево, под своды, и стал наблюдать за наплывом членов Совета, и даже не заметил, что под арками. Дворца дожей стоял человек, следивший за каждым его шагом.

Когда площадь опустела и колокол затих, зеркальщик быстро пересек площадь, направляясь в один из многочисленных кабаков в начале боковых улиц.

Он был единственным посетителем. Мельцер заказал себе кружку известного своей фруктовой терпкостью белого вина «Соаве» из одноименного города между Венецией и Вероной. Хозяйка, темноволосая венецианка с горящими глазами, бросала на Мельцера жадные взгляды и благосклонно улыбалась ему, но зеркальщик считал, что хватит с него женщин.

Вскоре в кабаке появился второй посетитель. На нем было приличное платье для путешествий, кроме того, его небезукоризненный итальянский и то, как он заказывал вино, заставляли предположить в нем чужестранца. Предоставленный себе и своим мыслям зеркальщик сидел и глядел прямо перед собой. Терпкое «Соаве», которое он вливал в себя небольшими глотками, помогало разогнать непогоду, царившую в его голове и сердце.

Чужак, который уселся в противоположном углу кабака и тоже, хотя и не так крепко, как зеркальщик, приложился к вину, с интересом глядел на Мельцера. Затем он поднялся и пересел за его стол.

— Горе?

Зеркальщик кивнул, не глядя на задавшего вопрос. И хотя Мельцер обратил внимание, что чужестранец говорил на его языке, но продолжал упрямо молчать.

— Вино не растопит печаль, если позволите заметить, оно только временно затуманит взгляд, а когда чары рассеются, все будет еще хуже, чем раньше.

Мельцер отмахнулся, словно ему неприятно было слышать это дружелюбное замечание, потом подпер голову руками и скривился.

Незнакомец не сдавался.

— Позвольте, я угадаю. Женщина?

Мельцер поднял взгляд. У мужчины, сидевшего на другом конце стола, было открытое безбородое лицо и ровные, зачесанные наперед седые волосы. Если бы он не был так хорошо одет, его можно было бы принять за странствующего монаха. А так он выглядел как дворянин. В любом случае, незнакомец был не похож на человека, которого потрепала судьба. Зеркальщик встретил его честный взгляд, и Мельцеру не пришло в голову ничего иного, кроме как из чистой вежливости поинтересоваться:

— Кто вы, чужестранец, и что привело вас в Венецию в это время года?

— Кто я? Вы имеете в виду, как меня зовут? — Казалось, вопрос развеселил его. — Я всего лишь глас вопиющего в пустыне. Называйте меня Гласом, и я стану отзываться.

— Так, так, — ответил Мельцер, хотя и не понял загадки незнакомца. — Вопиющий. И откуда же вы, Глас?

— Мой путь лежал из Аугсбурга, через Альпы и прямо в Венецию. Своей родиной я зову Эллербах, небольшую деревушку на Эйфеле. А вы?

— Из Майнца. Меня зовут Мельцер, по профессии я зеркальщик, но уже долгое время зарабатываю деньги в качестве чернокнижника, если вы понимаете, что я имею в виду.

— Чернокнижник? Ну, думаю, маг, волшебник или алхимик, или даже один из тех, кто изобрел порох, при помощи которого ведут теперь войны?

Мельцер не заметил, что незнакомец дурачит его и только притворяется глупцом, чтобы заставить его говорить. Намереваясь растолковать все как следует, зеркальщик приосанился и гордо ответил:

— Все неверно, Глас. Я, чтобы вы знали, изобрел искусственное письмо. Этим мастерством не владеет никто, кроме меня. Я могу писать быстрее, чем сотня монахов, если нужно размножить текст.

— Так вы все-таки волшебник, мастер Мельцер!

— На самом деле так думают те, кто ничего не понимает в «черном искусстве».

— То есть все-таки нет?

— Не волшебник? Нет, конечно, как вы могли такое подумать! Искусственное письмо — умная выдумка, как водяное колесо или арбалет. Если его правильно использовать, однажды оно сослужит людям хорошую службу. — Мельцер сделал большой глоток. — А вы что, совсем не пьете, а? Или «Соаве» кажется вам чересчур кислым?

— Ни в коем случае. Я пью, только не так много, как вы. Мельцер не заметил скрытой в этих словах тонкой иронии, поскольку вино одурманило его. Он вынул из камзола свернутый пергамент и положил его на стол.

— Вот видите, — похвастался зеркальщик, — это моя работа, искусственное письмо. Я напечатал десять тысяч таких пергаментов, и все так же прекрасны, как и этот. Ни один монах не может водить пером столь же тонко и красиво.

Чужестранец, казалось, заинтересовался. Пробежал текст глазами.

— Я слышал в Аугсбурге об индульгенциях нового Папы. Люди словно с ума посходили. А при этом старый Папа, кажется, вовсе не мертв.

Мельцер скривился, словно хотел сказать: а мне-то что?

— Евгений, Пий, Николай или Иоанн, — продолжал человек, назвавшийся Гласом, — поверьте мне, все они одинаковы. Господам в Риме валено только собственное благополучие и благополучие их семей, и существует достаточно простодушных овец, которые готовы оплачивать их дорогостоящий образ жизни. Власть имущие правят железной рукой, как тираны, и опираются при этом на Священное Писание, которое, если внимательнее приглядеться, не такое уж и священное, каким его считают. Надеюсь, я не оскорбил ваших религиозных чувств?

— Вы читаете мои мысли, чужестранец, — заявил Мельцер, устами которого все еще говорило вино. И, склонившись над столом, продолжил заговорщицким тоном, но не понижая голоса: — Хотя в Венеции нужно быть осторожным с подобными высказываниями. Видно, что вы приехали из-за Альп: там люди критичнее настроены по отношению к Папам. Держите язык за зубами! Вы будете не первым, кого за еретические высказывания отправят на костер.

— Я доверяю вам, чернокнижник. Мельцер кивнул и протянул Гласу руку.

— Я думаю так же, как и вы.

Бросив взгляд на пергамент, чужестранец сказал:

— Не имею ничего против искусственного письма, но не кажется ли вам постыдным, что люди отдают последние деньги, даже голодают, только чтобы заплатить за подобный пергамент, который дает им отпущение всех грехов?

— Постыдно! Но, поверьте мне, я печатал их не по доброй воле. Я даже хотел вернуть деньги, которые мне оставили в задаток, но у меня их не взяли. Хотелось бы мне никогда не встречаться с этим да Мосто!

— Вы встречались с Чезаре да Мосто? Где?

— Здесь, в Венеции. Когда я сделал то, что он мне велел, и он получил свои индульгенции, да Мосто исчез. Я не знаю, где он теперь.

Глас занервничал, несколько раз подряд отпил из своей кружки, вытер рот тыльной стороной руки и наконец сказал:

— Может быть, сейчас не самый подходящий момент, чтобы задать этот вопрос, но возможно ли написать искусственным письмом целую книгу, ну, например, Библию — и все это несколько тысяч раз?

Вопрос озадачил Мельцера. С одной стороны, он чувствовал себя польщенным, поскольку такой влиятельный человек доверяет «черному искусству», верит, что при помощи искусственного письма можно сделать целую книгу, такую как Библия; с другой стороны, он заподозрил, что за вопросом Гласа кроется очередная хитрая попытка нажить себе состояние. Поэтому зеркальщик заверил собеседника, что это будет возможно немного позже.

Тут в кабак вошел опустившийся человек в широком черном плаще, защищавшем его от холода.

— Мейтенс, вы? — Удивлению зеркальщика не было предела не только из-за того, что медик появился так неожиданно. Намного больше Мельцера удивила внешность приятеля. Волосы Мейтенса были спутаны, щеки впали, одет он был небрежно — жалкое зрелище.

Не обращая внимания на чужеземца, Мейтенс подсел к Мельцеру, взял его кружку, осушил ее одним глотком, издавая утробное урчание, как свинья у кормушки. Таким Мельцер медика еще никогда не видел.

— Да вы пьяны! — удивленно воскликнул зеркальщик. Он и сам был уже навеселе, но все же владел собой достаточно для того, чтобы с презрением отнестись к поведению Мейтенса.

— А что тут удивительного? — грубо ответил Мейтенс. — Уже несколько дней я брожу по улицам города, чтобы найти вас, зеркальщик. От Лазарини я, наконец, узнал, что вы живете на острове Мурано. У Лазарини я сделал одно пренеприятнейшее открытие: я увидел Симонетту в лапах этого юбочника. Вот, теперь вы знаете!

Мельцер невольно засопел:

— Вы это хотели мне сказать? Это для меня не новость. Я выгнал эту женщину. Она не стоит ни единой моей слезинки. Поверьте мне, ни одна баба не стоит того, чтобы ее любили!

— Как вы правы, как правы! — запричитал медик, заказав кружку фалернского. — Но кто способен совладать с чувствами? Чувства сильнее нашего разума. Разум можно презирать, отрицать, но чувства — никогда! Боже мой, я люблю эту девушку, — вашу дочь Эдиту, я имею в виду, — я сделал бы для нее все, что в моих силах, но она только играет со мной, словно я — ничтожная, бездушная фигура в театре теней. Скажите, зеркальщик, я что, уродлив? У меня несносный характер? Что со мной такого, что Эдита презирает меня? Разве в Библии не написано, что женщина подвластна мужчине? Что это за времена, если женщины смеются над нами!

Мельцер поднял палец, чтобы дать понять медику, что ответ его имеет большое значение, а именно, в нем будет дано объяснение всех их бед, и сказал:

— Я согласен с вами, медик, я думал об этом и, кажется, знаю, в чем причина строптивости женщин. Я скажу вам: причину нужно искать исключительно в том, что Создатель — Бог или как назвать эту высшую инстанцию — допустил оплошность. Все пророки в своих откровениях предсказывают конец света на смене тысячелетий. Даже Иоанн. Но Создатель каким-то образом забыл об этом сроке, и с тех пор ад сорвался с цепи: то, что должно быть внизу, оказывается сверху, пороков больше, чем добродетелей, женщины ведут дела мужчин, и не за горами то время, когда женщины станут носить штаны, а мужчины — юбки!

Едва Мельцер закончил говорить, как тут же осознал, что все вокруг замолчали, и только тогда ему стало ясно, какой опасности он себя подверг, высказывая такие еретические мысли. Он огляделся, чтобы убедиться, что никто не подслушал их разговора, но остальные посетители, казалось, не обращали на них внимания, или, по крайней мере, делали вид. Потом зеркальщик заметил, что Глас исчез.

— Ну вот, — озадаченно сказал Мельцер. — Он же только что был здесь.

— Кто?

— Да этот Глас вопиющего в пустыне! Не знаю я его фамилии. Мейтенс покачал головой. Он взял кружку зеркальщика и поставил ее на противоположный конец стола.

— Пожалуй, хватит, — пробормотал он. — У вас уже видения. Если бы я только знал, как завоевать Эдиту! Целыми днями я сижу и мерзну на Большом Канале, напротив палаццо Агнезе, только чтобы поймать хоть один ее взгляд. Но даже когда она выглядывает в окно и я посылаю ей воздушный поцелуй и почтительно кланяюсь, она смотрит словно сквозь меня, будто меня и нет вовсе.

Мельцеру стало жаль медика. Он по собственному опыту знал, что такое поруганная любовь. Он знал, каково это, когда ты любишь, а твое чувство топчут ногами.

— Забудьте Эдиту, — сказал Мельцер. — Она стала другой. Очень сложно донести любовь до ее сердца.

— Я беспокоюсь об этой девушке, зеркальщик. В палаццо Агнезе приходят мужчины с сомнительной репутацией, кредиторы и известные всему городу обманщики, даже Никколо, король нищих, о котором известно, что он не однажды гостил в свинцовой камере в палаццо дожей. Внезапное богатство вскружило Эдите голову. Она не умеет обращаться с деньгами и доверяет мошенникам и шарлатанам. Вы меня вообще слушаете?

— Ну конечно же! — поспешил ответить Мельцер. Затем он поднялся и молча пошел к двери. Вернувшись, он сказал словно сам себе:

— Он был свободным человеком, этот Глас: чистое платье, вольные речи. Только не знаю, куда он подевался.

Некоторое время Мельцер и Мейтенс бормотали что-то себе под нос, желая утешить друг друга рассказом о своей жизни, и когда и это не помогло справиться с тоской, зеркальщик стал собираться.

Было около двенадцати часов, когда они оба вышли из кабака в подавленном настроении. От лагуны полоски тумана тянулись к площади Святого Марка, донося обрывки чьих-то слов. В арках прятались, прислоняясь к стенам домов, какие-то темные фигуры. Тот, кто бродил в это время, не хотел быть замеченным.

Мельцер и Мейтенс быстрыми шагами отправились к Сан-Марко, где догнали троих, оживленно переговаривавшихся между собой. Замедляя шаг, Мельцер дернул медика за рукав. Голос одного из троих был ему знаком, и зеркальщик прошептал, обращаясь к Мейтенсу:

— Если я не ошибаюсь, это Доминико Лазарини!

Спор троих мужчин стал оживленнее, и медик сказал Мельцеру:

— Двое других тоже должны быть вам знакомы. Они бывают у вашей дочери: король нищих Никколо, которого зовут также Капитано, и кормчий Джованелли.

— Бродяги!

— Один другого краше!

Трое мужчин остановились и о чем-то оживленно заспорили, а Мейтенс и Мельцер спрятались под одной из арок.

Джованелли ругал Лазарини за то, что тот хочет откупиться ничтожной суммой, хотя ради их плана кормчий пожертвовал своей должностью у донны Эдиты.

— Зато теперь я кормчий у этой девки! — вмешался король нищих Никколо, и в его голосе прозвучало презрение. — По крайней мере, мне донна Эдита доверяет больше, чем тебе!

— И неудивительно, — бросил Джованелли, — после того как ты рассказал ей, какой я нехороший человек. Но я сомневаюсь, что эта сука столь глупа, как вы думаете. Каждый гондольер знает, что корабли Доербека самые лучшие и самые быстроходные суда на всем Средиземном море.

Тут подал голос Никколо:

— Вот поэтому я и собираюсь заставить ее поверить в то, что каждый из них стоит три сотни золотых дукатов. Мы же знаем, что их стоимость превышает эту сумму более чем вдвое.

— И поэтому я требую в два раза больше, чем вы мне обещали! — закричал Джованелли. — Ведь мне придется начинать все сначала!

— Тише, тише. — Лазарини пытался успокоить разбушевавшегося кормчего. — Если станет известно о нашем плане, мы все останемся ни с чем.

— Двойную сумму! — яростно закричал Джованелли. Его голос эхом разнесся по пустой площади. — Двойную сумму, или же…

— Или же? — в голосе Лазарини послышалась угроза. — Или что? — поинтересовался он.

— Или я раскрою все ваши планы. Я серьезно, Глава! Возникла пауза, во время которой Мельцер и медик вопросительно переглянулись. Мейтенс пожал плечами.

Внезапно в ночи раздался крик, затем второй, третий. Послышались шаги, поспешно удалявшиеся в направлении пьяцетта деи Леончини, расположенной к северу от Сан-Марко.

Наблюдавшие вышли из-под арки. На широкой площади было тихо, и Мейтенс с Мельцером отваживались разговаривать только шепотом.

— Вы поняли, о чем говорили эти люди? — спросил Мельцер.

— Кажется, я знаю, что собирается предпринять эта троица. Король нищих Никколо очернил перед Эдитой кормчего Джованелли, обвинив его в том, что тот хотел продать флот Доербеков за смешные деньги: мол, корабли сгнили и уже ничегошеньки не стоят. После этого Эдита уволила Джованелли и назначила кормчим Никколо. Теперь тот пользуется ее доверием и со своей стороны хочет предложить ей продать флот за сумму большую, чем предлагал Джованелли, но по-прежнему невыгодно. Кто стоит за всем этим, я думаю, вам понятно.

— Лазарини?

— Лазарини. Этот человек на самом деле… он… — Медик остановился и потянул Мельцера за рукав. — Вы только посмотрите!

Теперь и зеркальщик увидел у своих ног безжизненное тело. Человек лежал лицом вниз в луже собственной крови, образовавшей ровный круг вокруг его головы, словно нимб на мозаиках Сан-Марко с изображением святых. Мельцер тут же протрезвел.

— Он мертв? — испуганно спросил зеркальщик. Мейтенс схватил лежавшего за плечо, перевернул его на спину, приложил ухо к окровавленной груди и ответил:

— Exitus. — Он осенил себя крестным знамением. — Думаю, это Джованелли, и мы с вами только что стали свидетелями убийства. Его зарезали.

— Идемте, нам нужно исчезнуть! — прошипел зеркальщик, оглядываясь вокруг.

— Вы что, с ума сошли, мастер Мельцер? Мы не можем бросить его здесь. Это противоречит медицинской этике.

Мельцер судорожно сглотнул.

— Не имею ничего против вашей этики, медик Мейтенс, но подумали ли вы о том, что вы будете говорить уффициали? Что-нибудь вроде того, что была ночь, туман, мы гуляли по площади Святого Марка и вдруг наткнулись на труп?

— Но это же правда!

— Правда правде рознь. Нам никто не поверит. Не забывайте, что мы здесь чужие!

Медик задумался. Его спутник был не так уж и неправ, но оставить мертвеца лежать в луже собственной крови казалось Мейтенсу просто немыслимым. Хотя неожиданное происшествие тоже отрезвило его, он все еще чувствовал себя во власти вина.

— Послушайте, — сказал он наконец, — мы отнесем мертвеца к главному порталу собора Святого Марка и положим его на ступеньки.

Мельцер вздохнул.

— Ну, хорошо. А потом мы исчезнем.

Мельцер и Мейтенс убедились, что никто не увидит того, что они собираются сделать. Медик схватил мертвеца за руки, Мельцер — за ноги, и так они и потащили труп через всю площадь. На полдороге они остановились, прислушались к звукам в тумане, который становился все гуще, и, не услышав ничего подозрительного, продолжили свой путь. При этом они шли все быстрее, боясь, что их обнаружат, и, наконец, перешли на бег. У главного портала Мельцер хотел опустить мертвеца на землю, но медик покачал головой и показал на верхнюю ступеньку лестницы. Они подняли труп по ступенькам и там положили его на пол. Мейтенс сложил руки и ноги так, как принято складывать их мертвецам: скрестив руки на животе, словно покойник собирался помолиться. Мельцер же тянул медика прочь.

Теперь они оба заторопились. Мельцер и Мейтенс поспешно шли друг за другом, прижимаясь к северной стене собора Святого Марка, пересекли Рио-дель-Палаццо и оказались на кампо Санти-Филиппо-э-Джакомо, где из-за тумана и сгустившейся темноты ничего не было видно. Мейтенс, который знал дорогу лучше, стал пробираться вдоль домов, чтобы найти выход к Салиццада Сан Проволо. Они направлялись на постоялый двор «Санта-Кроче», где по-прежнему жил медик. Там Мейтенс и Мельцер и провели остаток ночи в полудреме на стульях.

Занималось утро, казалось, что из-за тумана так и не рассветет. Зеркальщик и медик решили известить Эдиту о том, что видели и слышали прошлой ночью. Гондольер отвез их к палаццо Агнезе.

— Сообщите донне Эдите, что с ней хотят поговорить ее отец и медик Мейтенс, — сказал Мельцер надменному слуге, стоявшему перед дверьми, выходящими на Большой Канал.

Богато разодетый слуга оглядел посетителей с ног до головы, поднял брови и захлопнул двери. Вскоре он вернулся и высокомерно сообщил:

— Донна Эдита не желает видеть ни одного, ни другого сеньора.

Но прежде чем слуга успел закрыть двери, Мельцер оттолкнул его в сторону и освободил проход для себя и для медика.

Не обращая внимания на крики протеста, Мельцер и Мейтенс пробежали через множество комнат дома, пока не обнаружили Эдиту, сидевшую на постели в спальне. Кровать с высоким желтым балдахином из-за золотистых кисточек и бахромы с двух сторон напоминала роскошную палатку. На стенах справа и слева висели искусно обрамленные зеркала, давая ощущение бесконечности, из-за того что отражение в одном зеркале отражалось в другом.

Однако у Мельцера не было времени удивляться, потому что Эдита набросилась на отца:

— Разве тебе не передали, что я не желаю тебя видеть? Он пусть остается, мне все равно! — Она указала на медика, который, смущенно улыбаясь, стоял позади Мельцера.

Тон, которым с ним разговаривала Эдита, привел зеркальщика в ярость, и он впервые в жизни закричал на собственную дочь:

— Может быть, стоило для начала выслушать нас?! Впрочем, твое поведение ни капельки не соответствует тем манерам, которые я привил тебе в детстве!

— Манеры! Манеры! — В глазах Эдиты бушевала ярость. Девушка хлопнула руками по одеялу и запрокинула голову. — Что такое хорошие манеры, в этом доме решаю я! Итак, что вам надо?

Мельцер подошел к своей дочери немного ближе и приглушенным голосом сказал:

— Мы хотели предупредить тебя, Эдита. Ты выбрала себе не тех друзей. Ты доверяешь этому Капитано, королю нищих, а у него одна цель — завладеть твоим состоянием.

— Никколо? Да не смеши меня! Никколо, напротив, предупредил меня, чтобы я не доверяла этому обманщику Джованелли, и я вышвырнула его!

— Это было не что иное, как хорошо разыгранный спектакль. Джованелли был в сговоре с Никколо и Лазарини. Прошлой ночью мы стали свидетелями разговора между ними тремя. При этом Лазарини заколол Джованелли. Мы случайно стали свидетелями убийства.

— Случайно? — Эдита долго глядела на отца. Наконец она обратилась к медику: — Почему вы прячетесь, Мейтенс? На вашей одежде тоже кровь?

Мельцер оглядел себя, затем Мейтенса, и увидел, что у них на рукавах — следы засохшей крови.

— Простите, — сказал Мейтенс. — Мы отнесли труп к порталу собора Святого Марка, и у нас не было времени переодеться. Что же касается предупреждения вашего отца, то Мельцер говорит чистую правду. Мы с ним не преследовали никакой иной цели, кроме как предостеречь вас от ошибки. Капитано и Лазарини — отъявленные мошенники.

— За Никколо я готова поручиться головой. А вот за вас обоих — нет.

Зеркальщику тяжело было это слышать. Он судорожно сглотнул, затем поглядел на Мейтенса и подал ему знак глазами. Мужчины развернулись и молча вышли из комнаты. Спускаясь по холодной каменной лестнице, зеркальщик сказал Мейтенсу:

— У меня больше нет дочери.

— Не говорите так, — пытался успокоить его Мейтенс, — из-за этого вы снова будете страдать.

— Нет, — ответил Мельцер, — клянусь мощами святого Марка, с сегодняшнего дня у меня нет дочери.

У входа ждал гондольер. Мейтенс остановился и сказал:

— Надеюсь, вы не станете на меня сердиться из-за того, что я сейчас скажу, мастер Мельцер, но я по-прежнему люблю Эдиту. Я люблю ее больше, чем когда-либо раньше, и я сделаю для нее все, пусть даже она не ответит мне взаимностью.

Мельцер поглядел на мутные воды канала и повторил:

— У меня больше нет дочери…

Глава XII Странный шум в ушах у дожа

Теперь дни казались Мельцеру скучными и серыми, похожими на зимний туман, висевший над лагуной, который теперь уже почти не исчезал, полностью окутав переулки, каналы, дома и дворцы глубокой печалью. Зеркальщик возвращался на Мурано только затем, чтобы поспать, все остальное время он напивался в кабаках Венеции, и никого на этом свете ему не было жаль так, как самого себя. Еще никогда в жизни он не чувствовал себя настолько несчастным и одиноким.

Работа над искусственным письмом, все его эксперименты, которые зеркальщик проводил после того как окончил печать индульгенций, прежде занимали его недели напролет. Да, он уже начинал свыкаться с мыслью о том, что оставит профессию зеркальщика в пользу «черного искусства». Но теперь в голове у Мельцера роились странные мысли, и он подумывал над тем, чтобы вернуться в Майнц и взяться за новый заказ.

Однако от одного из своих собутыльников, чулочника, он узнал, что в крупных городах на Рейне бушует чума — последствия жаркого и влажного лета — и что теперь большинство городов держат ворота на замке. Поэтому Мельцер решил остаться, втайне понимая, что может еще изменить свое мнение, если позволит ситуация.

В эти беспросветные январские дни казалось, что несчастье прочно прилипло к нему и выдумывало все новые и новые каверзы, чтобы измучить и окончательно подавить его силу духа. После убийства Джованелли прошло всего несколько дней. Попойки, которым Мельцер предавался, испытывая к себе огромное презрение, сделали свое дело и привели к тому, что он перестал следить за событиями. Он вычеркнул из памяти имя Лазарини, по крайней мере, попытался. Все было хорошо до тех пор, пока однажды около полудня на рынке близ Риальто, где можно было найти самые лучшие трактиры города, зеркальщик не наткнулся на Мейтенса, который взволнованно сообщил о том, что их обоих разыскивает полиция в связи с убийством Джованелли.

Мельцер, как обычно пьяный, поначалу не придал словам Мейтенса никакого значения, потому что думал, что их могут попросить предстать перед Советом Десяти только для того, чтобы они обвинили Лазарини. На самом же деле все было иначе. В любом случае, дело приняло оборот, способный навлечь на Мейтенса и Мельцера большие неприятности, и так оно и случилось.

Во Дворце дожей и в других частях города существовали так называемые Bocce di Leone, каменные почтовые ящики с львиными пастями, в которые можно было бросать denontie secrete, то есть анонимные послания, адресованные Совету Десяти. Изначально они были предназначены для того, чтобы хранить Серениссиму от государственных врагов и шпионов, но вскоре стали игрушкой бессовестных вымогателей, обманщиков и растратчиков.

В одном из таких ящиков однажды нашли сложенный пергамент, содержащий не очень грамотно составленное требование допросить по делу убитого Джованелли фламандского медика Мейтенса и немецкого зеркальщика Мельцера. Свидетели видели их в заляпанных кровью одеждах после той ночи, когда было совершено убийство.

Венецианцев смущало не столько само убийство — ведь Джованелли не занимал никакой государственной должности и никто не ожидал, что он оставит большое наследство, — гораздо сильнее их удивляло место, где был обнаружен труп — ступеньки собора Святого Марка. Это заставило патриарха предположить, что кормчий, который никогда не посещал мессу и не жертвовал святой Матери-Церкви, мог принадлежать к египетской или же иудейской секте, которые не чураются человеческих жертв для отпущения тяжких грехов. Что же это, происки безбожников под сенью собора Святого Марка?

В первую очередь Мельцера занимал вопрос, кто мог на них донести. В голову приходило очень много людей: привратник палаццо Агнезе, которого они оттолкнули в сторону, гондольер, который привез их к палаццо, а также хозяин постоялого двора «Санта-Кроче» или собственные слуги Мельцера. Зеркальщик не удивился бы, если бы их выдала Эдита.

Зато Мейтенс понимал всю серьезность сложившейся ситуации и с тех самых пор, как ему стало известно о доносе, размышлял над тем, как им доказать, что убийца — Лазарини. Если принять во внимание исходные данные — особенно то, что Лазарини был одним из Совета Десяти, — это казалось практически невозможным, и поэтому Мейтенс поделился с Мельцером своими соображениями о том, чтобы бежать.

Мельцер был категорически против этого. Он просто-напросто не мог поверить, что анонимного письма достаточно для того, чтобы обвинить в убийстве невиновного человека. Поэтому на следующий день они предстали в Салла делла Буссола перед Consiglio dei Dieci, Советом Десяти, и заявили, что возвращались из трактира и стали свидетелями убийства Джованелли. При этом они оба узнали убийцу: это был человек, входящий в Совет Десяти, Доменико Лазарини.

Лазарини вел допрос самым суровым тоном и обозвал Мельцера пьяницей, словам которого нельзя верить. Услышав обвинение в свой адрес, Глава вскочил со стула. Стул опрокинулся, а Лазарини бросился на зеркальщика, чтобы задушить его. Мессиру Аллегри, который возглавлял заседание, с большим трудом удалось удержать Лазарини с помощью двух стражников. Такое обвинение звучало не впервые, но прошло уже добрых лет двадцать с тех пор, как члена Совета Десяти во время исполнения им служебных обязанностей обвиняли в совершении убийства.

Мейтенс и Мельцер продолжали утверждать:

— Лазарини был в сопровождении короля нищих Никколо.

Но Лазарини отказывался признаваться в том, что вообще знаком с этим человеком, и утверждал, что эти якобы свидетели убийства сами и есть настоящие убийцы.

Аллегри велел привести короля нищих, который теперь назывался кормчим, и стал его допрашивать:

— Был ли ты той ночью вместе с Доменико Лазарини, членом Совета Десяти?

Никколо ответил:

— Не знаю я никакого Лазарини! А Лазарини подтвердил:

— Пусть высокий суд поверит мне: я не поддерживаю связей с чернью и нищими, а с такими как этот — и подавно!

Но это оказалось для Капитано слишком, и он огрызнулся:

— Как вы назвали меня? Чернью? А в качестве помощника для исполнения ваших хитроумных замыслов я, значит, был хорош?

Мессир Аллегри ударил кулаком по столу:

— То есть Доменико Лазарини тебе все же знаком?

Никколо испугался. Он бросил на Аллегри неуверенный взгляд, потом поглядел на Лазарини, лицо которого было бесстрастно.

— Твой ответ? — настаивал Аллегри. — Ты знаешь Доменико Лазарини?

— Ну ладно. — Никколо провел рукой по своим длинным волосам. — Все так, как я уже сказал: Лазарини впутал меня в свои грязные делишки. Он пытался заполучить через меня флот Доербеков, который принадлежит теперь донне Эдите. За это он собирался ввести меня в долю.

Уже совсем было успокоившийся Лазарини теперь окончательно вышел из себя. Он хватал воздух ртом, рванул воротничок, стягивавший шею. Потом ткнул пальцем в Никколо и закричал, обращаясь к Аллегри, сидевшему рядом с ним за длинным столом:

— Вы ведь не поверите этому ничтожеству, нищему-выскочке, которому не впервой защищаться перед Советом Десяти? — Голос Лазарини захлебнулся. — Это был он! Он заколол Джованелли! Я могу это подтвердить!

— Дьявол! — вскричал Никколо. — Это просто дьявол во плоти. Клянусь распятием Христа, он лжет, лжет, лжет!

Члены Совета непонимающе глядели друг на друга. Никто из одетых в черное людей не отваживался сказать ни слова. Слишком уж неожиданным оказалось для них показание короля нищих.

Для Аллегри же такой поворот дела оказался очень кстати. Ни для кого не было тайной, что Лазарини и Аллегри принадлежали к различным партиям. Поэтому они ненавидели друг друга, словно кошка с собакой. Для Аллегри было бы очень выгодно представить Лазарини убийцей; но пока что не было доказательств и тень подозрения висела над Мельцером и Мейтенсом, которые признались, что отнесли труп на ступени собора Святого Марка.

Кто знает, какой приговор вынес бы Совет — «виновен» или «невиновен» (это решалось большинством голосов), если бы в зал не вошел один из уффициали в красном и не объявил, что у Салла делла Буссола ожидает женщина, лицо которой закрыто вуалью. В руках у женщины окровавленная одежда. Незнакомка просит, чтобы ее выслушали в связи с делом Джованелли.

Среди членов Совета возникло беспокойство, и Аллегри велел впустить неизвестную свидетельницу. Мельцер сразу же узнал ее.

Чтобы защититься от холода, женщина набросила на голову широкий платок. В руках у нее был окровавленный сверток. Она молча положила его на стол, за которым восседал Совет Десяти. Затем принялась снимать с головы платок.

Она еще не закончила, когда Лазарини вскочил и оттолкнул женщину в сторону с такой силой, что платок выскользнул у нее из рук и упал на пол. Лазарини бегом пересек зал и исчез.

Сначала никто из высоких судей не знал, чем объяснить его поведение.

— Вы лютнистка Симонетта? — спросил Аллегри, узнавший, кто стоит перед ним.

— Да, это я, — ответила женщина.

— И что вы можете нам сообщить? Что в этом свертке?

— Высокий Совет, — твердым голосом начала Симонетта, — убийцу кормчего Джованелли зовут Доменико Лазарини. Здесь плащ, который был на нем той ночью. Лазарини отдал его мне на следующее утро, чтобы я постирала. Но увидев кровь, которой пропитан плащ, я догадалась, что это может стать доказательством убийства.

Одетые в черное мужчины поднялись и поглядели туда, где лежал окровавленный пащ.

— И это вне всякого сомнения плащ Лазарини? — спросил один из советников.

— Да, совершенно точно, — ответила Симонетта. — Посмотрите на пуговицы с буквой «Л». Ни у кого из жителей Венеции больше нет одежды с такими пуговицами.

Мельцер и Мейтенс слушали показания Симонетты в сильном волнении. Теперь обвинение было снято с них. Доказательства против Лазарини были весьма впечатляющими, даже для Совета Десяти. От медика и зеркальщика не укрылась усмешка Аллегри, которому, таким образом, удалось убрать с дороги своего самого сильного соперника.

Но уже в следующее мгновение лицо Аллегри омрачилось, и он обратился к Симонетте:

— Давно ли вы знаете Главу Доменико Лазарини и в каких отношениях состоите с ним?

Симонетта стыдливо потупилась. Она вынула белый платок и прижала его к губам.

Аллегри доверительным тоном спросил:

— Вы не хотите говорить?

— Хочу, — тихо ответила Симонетта, по-прежнему прикрывая рот платком. — Мне тяжело говорить перед Советом Десяти. Если хотите знать, Лазарини — это позорное пятно на всей моей жизни. И если вы думаете, что я хочу отомстить ему, то вы не ошибаетесь. Это месть отчаявшейся женщины, но это правда! Лазарини давно истязал меня приставаниями и бесстыдными предложениями, он ревниво преследовал меня до самого Константинополя, не переставая шантажировать. Наконец, ему даже удалось разрушить любовь всей моей жизни. — Говоря это, она печально взглянула на Мельцера.

Зеркальщик не пожелал встречаться с Симонеттой взглядом. Он не верил ей и хотел наказать ее невниманием, чего никто в зале, кроме Мейтенса, не заметил. Медик стоял рядом с Мельцером и делал ему знаки, чтобы тот повернулся к Симонетте. Но Мельцер упрямо смотрел в окно.

— Она серьезно, — прошептал Мейтенс зеркальщику, но тот притворялся, что ничего не слышит, и не удостоил женщину ни единым взглядом.

Доменико Лазарини и след простыл, несмотря на то что капитан Пигафетта прочесывал кварталы Сан-Марко и Кастелло в сопровождении многих сотен солдат. Слухи рождали слухи. Одни говорили, что Лазарини, чтобы избежать позорной смертной казни, утопился; другие утверждали, что видели его, переодетого в оловянщика, в арсеналах; третьи утверждали, что дож прячет его в палаццо Дукале.

Это подозрение не было необоснованным. Будучи архитектором, Лазарини знал переплетения переходов в новом палаццо как никто другой. Кроме того, прикрыв рот ладонью, говорили, что дож Франческо Фоскари боялся народа и хотел обеспечить себе путь для бегства. Он велел построить тайные ходы, которые оканчивались под водой. Но никто не мог указать точное место. Говорили также, что мудрый дож велел соорудить секретные комнаты без окон, но с достаточными запасами еды — убежище, в котором можно было отсидеться несколько месяцев. Говорили, что вход в лабиринт расположен за одной из бесчисленных картин или даже прямо на ней, поскольку якобы нарисованная дверь или окно совсем не нарисованные, а настоящие. Доказательством этого утверждения служил несчастный случай, который произошел незадолго до окончания строительных работ. Тогда два неизвестных художника, принимавших участие в строительстве, и двое рабочих упали с лесов на пьяцетта и разбились. Ходили слухи, что эти люди делали тайные комнаты дожа.

Как бы то ни было, убийство кормчего Джованелли сильно пошатнуло позиции дожа, поскольку все в Венеции знали, что Лазарини был одним из ближайших доверенных лиц Фоскари. Благодаря этому возросло влияние другой венецианской семьи, Лоредани, которые жили через два дома от Понте ди Риальто и теперь имели в Совете Десяти больше влияния, чем дож Фоскари.

Кроме того, дож был уже стар, слаб здоровьем, его преследовал шум в ушах, и даже те, кто был верен Фоскари, считали, что дни его сочтены. Мейтенс, облеченный доверием дожа, вынужден был составлять для него все новые и новые эликсиры и иные чудодейственные средства, чтобы продлить ему жизнь — кстати, к вящему прискорбию венецианских лейб-медиков Фоскари, с недоверием наблюдавших за каждой новой терапией, которую проводил доктор из Фландрии. Они подозревали, что Мейтенса приставили противники дожа, чтобы отравить его.

В то время ни в одном городе не было такой напряженной атмосферы, как в Венеции, и даже карнавал, который превращал Серениссиму в сумасшедший дом, не мог устранить недоверие между отдельными враждующими партиями. В палаццо на Большом Канале проводились роскошные пиршества, во время которых приглашенные гости в масках и костюмах могли оставаться неузнанными до полуночи.

Маски и костюмы, которые придумывали себе люди для карнавала, давали возможность прекраснейшим образом скрывать внешность гостей, и некоторые утверждали, что переодевание и маскарад придумали исключительно для того, чтобы сохранить в тайне, кто у кого бывал.

На памяти венецианцев в палаццо Агнезе никогда не устраивали карнавалов. Поэтому маскарад, на который приглашала донна Эдита, новая хозяйка палаццо, вызвал огромный интерес. И поскольку донна Эдита была на выданье, прекрасна, богата и, насколько известно, не принадлежала ни к одной из многочисленных партий, было много претендентов, которые боролись за благосклонность Эдиты, словно дьявол за христианскую душу. А когда стало известно, что донна Эдита отказала от дома медику Мейтенсу, с которым она, как говорили, была помолвлена, все, кто искал себе подходящую партию, почувствовали себя свободнее.

В один из первых дней февраля перед палаццо Агнезе на укутанном туманом канале было множество празднично украшенных гондол и барж, в которых сидели наряженные гости в масках. Некоторые были так туго затянуты в свои костюмы, что могли только стоять в гондоле. Других поднимали из гондол вместе с их креслами-тронами, на которых они восседали. В одежде гостей преобладали золотые, красные и черные цвета. В свете факелов, озарявших палаццо красноватым светом, из-за чего казалось, что стены тлеют, можно было видеть фантастических птиц, заморских служащих в униформах, кардиналов в красном и куртизанок, одетых в золото с головы до ног.

Среди благородных участников маскарада замешались и жулики, бродяги, акробаты на ходулях, девушки легкого поведения, притворявшиеся морскими сиренами и несмотря на холод выставлявшие напоказ свои грешные тела.

Искусные маски из дерева, как правило белые с шелковым блеском, служили в первую очередь для того, чтобы скрыть личность хозяина. Из-за этого у масок отсутствовало всяческое выражение, присущее живому лицу. На карнавале могли встретиться враги и не выказать взаимного презрения. Застывшие маски скрывали также сладострастие, похоть, восхищение и лесть.

Вероятно, самой большой загадкой оказалась для гостей сама хозяйка, которую нельзя было узнать среди важных дам, женщин-птиц с оголенной грудью, канатоходцев в длинных белых чулках и коротких юбках, степенных монашек с неприлично глубокими декольте и пестро разодетых цыганок. Единственное, что могло выдать Эдиту — это ее молодость, но венецианки в совершенстве владели средствами для того, чтобы скрыть свой настоящий возраст.

С недавнего времени особым спросом стали пользоваться маски, изображавшие современников, таких как члены Совета Десяти, инквизитор или палач, лица которых знали все. В этом сезоне особенно популярен был исчезнувший Глава Доменико Лазарини, одежду которого легко можно было скопировать и которого все ненавидели. На некоторых карнавалах можно было встретить троих, а то и четверых Лазарини, которые соревновались между собой в том, кто более всех похож на оригинал.

Тем более значимым показалось гостям донны Эдиты то, что никто не захотел надеть костюм Лазарини. Зато всеобщее внимание привлек дож Франческо Фоскари, одетый в черные как смоль одежды. На голове у него была красная шапка с клапанами величиной с лопасть весла гондольера, закрывавшими уши, чтобы в них не шумело. То, что понравилось противникам дожа, вызвало презрение у приверженцев Фоскари, но как одни, так и другие не отважились выказать свое злорадство или недовольство.

Маскарадам и подготовке к ним в Венеции уделяли больше внимания, чем в любом другом городе, поскольку это иногда была единственная возможность проявить свои политические симпатии. Ведь тот, чья маска становилась посмешищем, не мог быть приверженцем того, кого она изображала.

В салоне, в который Даниэль Доербек некогда запрещал входить, квартет, состоявший из флейты, лиры, гамбы и ударных, играл веселый танец, спровождаемый криками. Нелепость танца заключалась в последовательности па: после трех коротеньких шажков непременно следовал прыжок. Когда пышные формы той или иной донны выпадали при этом из выреза платья, это вызывало бурю смеха.

Такой человек, как адвокат Чезаре Педроччи, появившийся в маске дракона и в костюме из зеленой кожи в виде чешуи, не мог остаться неузнанным, поскольку хромал он даже в обличье дракона. Зато одетый фокусником судовладелец Пьетро ди Кадоре, который, как всем было известно, ненавидел музыку, как только в ней появлялось больше трех тактов, выдал себя, поскольку танец с криками содержал пять музыкальных тактов. Это заставило ди Кадоре остановиться посреди веселья и оттащить свою даму, монахиню легкого поведения, к дивану и оттуда сидя наблюдать за всеобщим весельем. Впрочем, можно было только догадываться о том, кто скрывается за одеждами мамелюка, веселой девушки или шута.

С потолка комнаты свисала люстра из стекла с сотней или больше свечей, и искрящийся свет окутывал все общество сказочными огнями. Зеркала на стенах делали свое дело, умножая золотистое свечение и блеск. На длинных столах стояло множество блюд на выбор: птица — куропатки и фазаны, которых можно было настрелять на охоте в это время года на равнинах Венетии; жареная рыба и морепродукты; сдоба, которой всегда славились повара Серениссимы; маринованные овощи в глиняных горшочках; свежие фрукты из Африки и с Востока. Донна Эдита показала себя радушной хозяйкой.

Только в самых богатых домах и лишь по особенным случаям пили из стеклянных бокалов. Хозяйка похвасталась дорогими кубками с Мурано. Вино, которое наливали ее гостям, было не только из Венето и его окрестностей; здесь было густое темное самосское, вкусное критское и благородное белое вино с южных склонов морской республики Амальфи.

Несмотря на распущенность, проявлявшуюся во время того, когда все пили, ели, мечтали и танцевали, все старались поменьше говорить, чтобы ненароком не выдать себя. Маски объяснялись в основном шепотом или жестами, что до поры до времени вызывало бурю смеха. И пока гости ломали себе голову над тем, кто за какой маской скрывается, в зале показалась маска Чезаре да Мосто. Тот, кто носил ее, очевидно для всех приударил за куртизанкой. Окутанная в желтый шелк женщина, казалось, не испытывала неприязни к маске с носом-картошкой, по крайней мере, некоторые гости видели, как красавица, спрятавшись за вырезанной из дерева ширмой, расставила ноги перед человеком в костюме да Мосто.

Вино, танцы и разврат способствовали тому, что все больше и больше гостей снимали маски, что, с одной стороны, вызывало разочарование, а с другой — крики признания и одобрения, например, когда женщина-птица с оголенной грудью оказалась донной Аллегри. Другие, напротив, воспользовались присутствием своего заклятого врага как поводом для того, чтобы как можно скорее покинуть празднество.

Около полуночи в масках остались только двое, чудесным образом скрывавшие свою тайну, куртизанка в желтом и да Мосто с носом картошкой. Когда легкомысленная девушка сняла маску с лица, ко всеобщему удивлению выяснилось, что под ней была донна Эдита. Но самым большим сюрпризом оказалась маска да Мосто, потому что за ней скрывался не кто иной, как сам да Мосто.

Мгновение Эдита Мельцер и Чезаре да Мосто молча стояли друг напротив друга. Да Мосто гнусно ухмылялся, словно с самого начала разгадал игру, в то время как Эдита не могла скрыть своего замешательства. Стоявшие вокруг жадно прислушивались к разговору.

— Вы удивлены? Меня зовут Чезаре да Мосто.

— Да Мосто? Племянник Папы? Но ведь это было имя вашей маски!

— Так оно и есть. А почему бы мне не надеть маску самого себя? Почему я должен выдавать себя за кого-то другого?

— Но ведь на карнавале принято играть чужую роль!

— Иногда правда — самая лучшая маска, ведь правде никто не верит.

Эдите понравилась хитрость и находчивость, с которой племянник Папы отвечал на ее вопросы, и она сказала:

— Но ведь я любила не вас, а вашу маску!

— А в чем разница, досточтимая донна Эдита? Маска была оригиналом, а оригинал — маской. Как ни крути, вы не могли ошибиться.

Эдита рассмеялась и ответила:

— Если бы вы не были таким самовлюбленным, мессир да Мосто, в вас можно было бы даже влюбиться.

— Ах, а я думал, это давно случилось, донна Эдита, ведь вы соблазнили меня по всем правилам венецианских куртизанок. А это требует немалых усилий, когда речь идет о человеке, который должен стать Папой.

— Да вы шутите, мессир да Мосто!

— По этому поводу нет, донна Эдита! Так что, влюбились вы в меня или нет? Ведь, в конце концов, вы мне отдались.

— Я вам отдалась? Не смешите меня.

— Смейтесь, донна Эдита. Ваш смех мне по душе.

— Вы взяли меня, как самый настоящий сластолюбец.

— Называйте это как хотите, но не говорите, что вам было неприятно. — С этими словами да Мосто подошел к Эдите, притянул ее к себе и страстно поцеловал.

Эдита не сопротивлялась; казалось даже, она ждала этого.

Гости, ставшие свидетелями страстного поцелуя, одобрительно захлопали в ладоши. Были, конечно, и завистники, и такие, кто углядел в неожиданно вспыхнувшей страсти интригу против дожа.

Незаметный полный мужчина, наблюдавший за этой сценой издалека, сбросил свою маску жабы, которую носил весь вечер, и незаметно удалился. Это был медик Крестьен Мейтенс.

Следующие несколько дней были для зеркальщика временем для размышлений. И чем дольше он думал о своей судьбе, тем больше склонялся к тому, что до сих пор пребывание в Венеции не принесло ему счастья. Допрос перед Consiglio dei Dieci, когда он внезапно превратился из свидетеля в обвиняемого, нагнал на него порядочно страху.

В который раз Менцель думал о том, чтобы покинуть Серениссиму и вернуться в Майнц.

В доме на Мурано, который предоставил ему Чезаре да Мосто, были все возможные удобства, но прислуга вызывала у него недоверие, а мысли о будущем наполняли зеркальщика горечью. Он знал, что его состояния навечно не хватит, а заказов на искусственное письмо пока что не предвиделось, хоть он и вынужден был признать, что пока не предпринимал серьезных попыток для того, чтобы найти их.

Так что, когда однажды утром в дом постучался гость и попросил разрешения войти, он не был некстати. Это был тот самый незнакомец, с которым Менцель встретился в кабаке в ту ночь, когда убили Джованелли. Тот самый, который представился Гласом.

— Каковы были причины столь внезапного исчезновения? — поинтересовался зеркальщик у нежданного гостя.

Гость приветливо улыбнулся и ответил:

— Знаете, когда два друга начинают о чем-то говорить, то рядом не место для чужих ушей.

— У меня нет тайн. Любое мое слово могло бы быть сказано и кому-нибудь другому.

— Может быть, мастер Мельцер. Но то, что будем обсуждать мы, совершенно не предназначено для чужих ушей.

Слова Гласа заинтересовали зеркальщика.

— Я бы предпочел, чтобы вы перестали говорить загадками. В чем ваша тайна и какое отношение имею к ней я?

— Эти подложные индульгенции, я имею в виду, индульгенции ложного Папы… — начал Глас издалека.

— Это не моя вина, — перебил его Мельцер. — Я печатаю то, за что мне платят. Вы ведь не можете заставить писаря отвечать за содержание писем, которые ему диктуют.

Глас поднял обе руки, словно защищаясь.

— Поймите меня правильно, я далек от мысли обвинять вас в чем-либо в связи с этим делом. Напротив, эта история меня скорее порадовала, поскольку она разоблачает сумасбродство, с которым вершит дела Папа Римский.

— Вы не сторонник Папы?

— А вы? — спросил в свою очередь Глас.

Мельцер покачал головой:

— Ни один человек в здравом уме не будет слушаться указаний Папы. Думаю, даже Господь наш Иисус не стал бы этого делать. Наместник Всевышнего и господа из Ватикана видят во всем только собственную выгоду. Они продают надежду и блаженство, как рыночные торговки — вонючую рыбу.

— Вы отважный человек, мастер Мельцер. Слова, подобные этим — пожива для инквизитора.

— Да ладно, хоть я и не знаю вас, мне кажется, вы не выдадите меня.

— Не беспокойтесь, мастер Мельцер, я думаю точно так же, как и вы.

— Но вы же пришли сюда не для того, чтобы сказать мне об этом?

— Нет, конечно же.

— Итак?

— Ну, мне было бы удобнее, если бы вы пока не задавали вопросов. Я скажу вам все, на что уполномочен.

Зеркальщик начинал терять терпение.

— Так говорите же!

— Вы знаете Новый Завет?

— Конечно, что за вопрос! Какой христианин не воспитан на Священном Писании? Многим оно является утешением в тяжелые времена.

— В таком случае, вам известен также объем книги.

— Ну, в принципе, да. Двадцать усердных монахов пишут одну книгу добрых три месяца.

— Это близко к правде, мастер Мельцер. Вы можете представить себе Новый Завет, написанный искусственным письмом?

Мельцер испугался. Он еще никогда не думал всерьез над тем, чтобы напечатать текст, который занимает больше одной страницы. А тут целая книга!

— Конечно, я могу себе это представить, — быстро ответил он. — Но, если позволите, эта мысль кажется мне несколько безумной, потому что, с одной стороны, Новый Завет так распространен в рукописном варианте, что практически нет необходимости в большем количестве экземпляров, а с другой — многие монахи останутся без работы, которая привносит смысл и разнообразие в их жизнь за стенами монастыря.

— Речь идет не о том Новом Завете, к которому вы привыкли!

— А о каком?

— О том, ради которого благочестивый монах не станет обмакивать перо в чернила, потому что этот Завет отличается от того, который превозносит Церковь.

— То есть еретический?

— Вы наверняка не стали бы называть его так! Кроме того, я скажу вам вот что: не задавайте вопросов! Вам и так уже достаточно известно. Кроме одного: Венеция — это не совсем подходящее место для такой работы. Вероятно, вам придется вернуться в Германию, в Кельн, Страсбург или Майнц — для того, чтобы выполнить мой заказ.

— Как вы себе это представляете? Я печатник, а не волшебник; чтобы печатать, мне нужны станки и инструменты!

— У вас будет все необходимое, мастер Мельцер, все необходимое. А что касается платы за вашу работу, то она будет выше, чем все суммы, которые вы до сих пор получали — по крайней мере, этих денег вам хватит на то, чтобы беззаботно жить до конца своих дней.

Мельцер пристально поглядел на гостя, не зная, верить ли словам Гласа. События последних дней укрепили намерение зеркальщика покинуть Венецию и начать где-нибудь новую жизнь. Предложение чужеземца было как нельзя кстати, и все же Мельцеру тяжело было решиться.

Словно понимая, что творится у него в голове, Глас поднялся, собираясь уходить.

— Я не жду, что вы быстро примете решение, мастер Мельцер. Позвольте решению созреть. Я вернусь.

Глас почтительно поклонился и покинул дом. Мельцер озадаченно крикнул ему вслед:

— Но я ведь даже не знаю вашего имени!

Гость обернулся на ходу, помахал зеркальщику рукой и ответил:

— Что значит имя! Как я уже сказал, я — глас вопиющего в пустыне. — И с этими словами он направился в сторону Понте Сан-Донато.

Теперь Мельцер жил в состоянии раздвоенности и постоянно спорил с самим собой. Он не знал, стоит ли принимать предложение Гласа. Должен ли он решиться на новый заказ? В прошлом осталась любовь Мельцера к Симонетте — самое счастливое время в его жизни и самое большое его разочарование.

Если он покинет Венецию, это будет значить, что он бросает самых важных в его жизни людей: свою дочь и свою любимую; да, Мельцер поймал себя на мысли о том, что все еще считает Симонетту своей любимой.

На смену мрачному, холодному февралю пришел светлый март. Он и наполнил изорванную душу зеркальщика уверенностью. В один из первых дней марта Михеля Мельцера посетили двое одетых в черное слуг, которые отличались вежливостью, однако также и немалой наглостью. На них были маленькие круглые шапочки и сюртуки, из-под которых видны были крепкие ноги, обутые в туфли на высоких каблуках. Слуги представились посланниками дожа Фоскари.

Когда они вежливо, но тоном, не терпящим возражений, велели следовать за ними, зеркальщик заподозрил неладное. С ним хотел говорить дож.

От палаццо Дукале у Мельцера остались неприятные воспоминания. Он поклялся, что больше никогда не придет в это запутанное здание, стены которого кричали об одержимости властью и произволе; но когда зеркальщик поинтересовался, что будет, если он откажется выполнить их требование, посланники в черном дали ему понять, что применят силу.

У Фонадмента Джустиниани ждала барка с балдахином и шторами. Четверо гондольеров в красно-синих одеждах держали весла поднятыми, как знамена, и едва Мельцер ступил на борт, как лодка бесшумно скользнула в воду, так что золотой морской конек на корме заплясал вверх и вниз. Они целеустремленно направились к Рио-ди-Санта-Джустина, где лодка замедлила ход, чтобы пересечь квартал Кастелло с его запутанными улочками и каналами. Через полчаса барка остановилась у мола Сан-Марко.

Через охраняемый боковой вход к востоку от Понте делла Паглия посланники провели Мельцера по каменной лестнице на второй этаж дворца, где окна скрывались за бесконечной вереницей колонн. Когда позади осталось несколько роскошных комнат, перед зеркальщиком словно по мановению волшебной палочки возникло крыло портала со стрельчатой аркой. Один из слуг дожа подтолкнул Мельцера к двери. Оказавшись в длинном зале, Михель нетерпеливо огляделся.

Через арочное окно слева от него падал яркий свет, рисуя на расписанной стене причудливые узоры из теней. На другом конце зала показались двое слуг в ливреях и подвели зеркальщика к возвышению, занимавшему торец комнаты во всю ширину. Вскоре после этого отворилась правая из двух узких дверей и оттуда вышел дож Фоскари в сопровождении богато одетого вельможи.

Мельцер узнал дожа по его низко натянутой на лоб шапке-колпаку из красно-синего бархата, снабженной по бокам треугольными наушниками и завязанной под подбородком на бант. На лице Фоскари особенно заметны были маленькие хитрые глазки. Тонкие черты и бледная кожа придавали дожу сходство с женщиной, что особенно подчеркивалось его невысоким ростом и маленькими шажками, которыми он передвигался.

Вельможа, вошедший в зал следом за Фоскари, был не намного выше дожа, но попытался придать себе значительности с помощью высокого колпака, подобного куполам собора Святого Марка. На вельможе было длинное красное платье, из-под которого выглядывали туфли такого же цвета, и подбитая мехом накидка из светлого бархата, волочившаяся по полу. На груди его сверкал золотой крест с рубинами и изумрудами.

— Значит, вы и есть печатник из Майнца? — начал дож, после того как они с вельможей заняли места на двух (единственных в зале) стульях.

— Меня зовут Михель Мельцер. Я учился профессии зеркальщика. «Черным искусством» я занялся совершенно случайно.

— Теперь вы живете в Серениссиме?

— С прошлой осени, Vosta Altezza.[137]

— Занимаясь печатью.

Мельцер смущенно пожал плечами.

Дож и вельможа многозначительно переглянулись. Наконец вельможа поднялся и сделал пару шагов навстречу Мельцеру, стоявшему у подножия возвышения, и протянул ему правую руку тыльной стороной кисти вверх.

Когда после длительной паузы зеркальщик так и не понял, что ему с этой рукой делать, дож, наблюдавший за сценой, счел нужным вмешаться.

— Вы должны поцеловать кольцо, печатник. Eccelenza[138] — новый легат Папы Римского, Леонардо Пацци!

Мельцер непроизвольно вздрогнул, узнав, кто стоит перед ним. Он испуганно схватил правую руку сановника, одежды которого даже отдаленно не напоминали одежды епископа, и коснулся ее губами.

Eccelenza довольно взглянул на Мельцера. Благодаря своему колпаку и возвышению легат был выше Мельцера на две головы. И, глядя на него сверху вниз, Леонардо Пацци произнес:

— Так вы и есть тот самый печатник, который написал искусственным письмом ложные индульгенции для племянника Его Святейшества Папы?

— Eccelenza, — подняв глаза, нерешительно ответил Мельцер, — мог ли я знать, что племянник Папы — его самый главный враг? Я всего лишь печатник и не общаюсь со столь высокопоставленными церковными сановниками. Я печатаю то, что мне говорят.

Позади раздался тонкий голос дожа:

— Тут он прав, Eccelenza. Нельзя винить печатника за содержание и последствия его работы.

Легат поднял ногу и каблуком отбросил в сторону длинную накидку, затем повернулся и, обращаясь к дожу, заметил:

— Quod nоn est, nоn legitur, что на латыни означает «Чего нет, то нельзя и прочесть». А на чистом итальянском добавлю: Его Святейшество Папа Евгений считает искусственное письмо настолько опасным, что требует, чтобы каждый пергамент, не написанный от руки, снабжался «Imprimatur»[139] Папы, в противном случае те, кто за это ответственен, будут переданы в руки инквизиции. Вы нас поняли? Дож непроизвольно кивнул и ответил:

— Eccelenza, печатник из Майнца — единственный человек в Серениссиме, который владеет этим искусством, и он использовал его только один раз. Я думаю, вы придаете этому открытию слишком большое значение.

— Вред, — заявил Леонардо Пацци, в то время как его глаза бегали, глядя то на дожа, то на Мельцера, — который принесли эти пергаменты своей многочисленностью, достаточно велик, vostra altezza! Они обогатили племянника Папы и выставили на посмешище Его Святейшество. А в остальном я предоставляю судить о роли этого открытия Всевышнему и истории.

Тут слово взял Мельцер:

— Если вы позволите мне заметить, Eccelenza, вы — не единственный человек, для которого искусственный шрифт имеет значение. Как вам наверняка известно, я прибыл из Константинополя, где за этим открытием охотились, кроме Альбертуса ди Кремоны, еще арагонцы и генуэзцы.

— В таком случае вы были свидетелем убийства ди Кремоны? — Пацци осенил себя крестным знамением.

— Да, Eccelenza, спаси Господь его душу. Я видел кинжал у него в спине.

— То есть вы знаете, кто убил ди Кремону? Мельцер покачал головой и уставился в пол.

— Я бежал из Константинополя.

— Почему?

— Чтобы укрыться от преследований да Мосто. Он заявил, что является папским легатом, но я еще тогда не поверил ему. А потом этот Доменико Лазарини, который должен был привезти меня в Венецию по поручению Серениссимы…

Когда Мельцер упомянул имя Лазарини, дож занервничал, полез мизинцем в ухо и пожаловался:

— Море, море, вы слышите шум моря?

Леонардо Пацци не обратил внимания на внезапный приступ у дожа и продолжил задавать вопросы:

— И да Мосто преследовал вас до самой Венеции?

— Однажды он появился и потребовал выполнить его заказ. Я хотел вернуть ему деньги, которые он заплатил мне вперед, но да Мосто угрожал мне, напомнив об Альбертусе ди Кремоне, и положил передо мной орудие убийства. Тогда мне стало ясно, что он имеет в виду, и я взялся за его заказ — поскольку он оборвал все мои связи и построил для меня лабораторию на Мурано.

Папский легат обернулся и спросил у дожа Фоскари:

— То есть Чезаре да Мосто до сих пор в Венеции? Фоскари по-прежнему ковырялся в левом ухе, поэтому Пацци пришлось повторить свой вопрос. Наконец дож ответил:

— В Венеции ли да Мосто? Откуда мне знать! В Серениссиме так много чужеземцев.

Пацци понурился и стал гладить меховой ворот своей накидки:

— Я здесь, чтобы объявить вам о визите Его Святейшества на праздник Воздвижения Креста Господня, которое христианский мир празднует в середине сентября. Его Святейшество будет путешествовать с огромной свитой, чтобы убедить всех сомневающихся в своем существовании и предать анафеме своего племянника Чезаре да Мосто.

Дож поднялся, поклонился несколько раз папскому легату и произнес:

— Серениссима устроит Его Святейшеству грандиозный прием, о котором будут говорить во всем мире, Eccellenza!

— Ничего другого от вас и не ожидали, — ответил легат. — Но знайте, казна Его Святейшества опустела. Поэтому на вас ложится также обязанность позаботиться о дорожных расходах и о том, чтобы поблагодарить Его Святейшество приличествующим подарком, достойным Серениссимы. Его Святейшество будет рад небольшому острову или доходу с одного из венецианских имений in aeternum.[140]

— In aeternum? — повторил Фоскари и, потупив взгляд, заметил:

— Вы же знаете, Eccellenza, я горячий сторонник Папы Римского, но в Серениссиме, к сожалению, живут не только сторонники Его Святейшества. Чтобы быть до конца откровенным, скажу, что между районами Дорсодуро и Кастелло есть немало отчаянных противников Папы, и помпезный въезд может представлять серьезную опасность для земного существования Его Святейшества.

Казалось, Леонардо Пацци совсем не был удивлен этими словами. Он уверенно ответил:

— От вас, Vostra Altezza, будет зависеть, чтобы этого не произошло. Беру с вас слово, что вы станете беречь земное существование Его Святейшества как свою собственную жизнь. Что же касается вас, печатник, — легат пристально поглядел на Мельцера, — вы заключите новый договор и напечатаете десять раз по десять тысяч новых индульгенций, в которых Его Святейшество обещает полное отпущение грехов тому, кто купит данный пергамент, преисполнившись веры.

— Сто тысяч индульгенций? Eccellenza, да это же больше, чем звезд на небе! Как же я справлюсь с такой работой?

— Вы же расхваливали свое искусство и утверждали, что можете писать быстрее, чем сотня монахов в сотне монастырей за сто дней! Теперь посмотрим, как вы с этим справитесь. — С этими словами Пацци вынул из внутреннего кармана своей накидки пергамент, развернул его и протянул Михелю Мельцеру.

Тот неохотно прочел его, прищурился и сказал:

— Eccellenza, пусть Господь меня накажет, но для этого текста в том количестве, которого вы хотите, требуется невероятное количество краски и пергамента, не говоря уже о свинце и олове. Эта работа будет единственной в своем роде, и ее исполнение будет стоить дороже, чем крестовый поход в Святую землю.

На губах посланника Папы заиграла дьявольская ухмылка, и он ответил Мельцеру, искоса глядя на Фоскари:

— Дож — человек Папы. Он даст вам необходимую сумму. У вас будет все необходимое, печатник!

Мельцер внимательно посмотрел на легата, затем попытался прочесть что-либо на морщинистом лице Фоскари и, подозревая, что, вполне вероятно, он никогда не получит за свою работу ни единого дуката, решительно произнес:

— А если я сочту, что не в состоянии выполнить ваш заказ, Eccellenza? Видите ли, я всего лишь зеркальщик и наверняка не гожусь для такой работы, как эта. Если бы Папе Римскому понравился зеркальный кабинет, где Его Святейшество отражался бы сотню раз, а то и больше, тогда бы я, конечно, смог быть полезным, но…

— Молчать! — перебил легат Мельцера. Гладкое лицо Леонардо Пацци исказилось от гнева. — Правильно ли я вас понял: вы собираетесь противиться воле Папы?

Мельцер пожал плечами и уставился в пол.

— Вы что, в сговоре с дьяволом? Вы работали на да Мосто, племянника Папы, который, как известно каждому набожному христианину, является заклятым врагом Его Святейшества! Вы обокрали Папу на десять тысяч отпущений грехов! Вы сделали Его Святейшество посмешищем для врагов и объявили его мертвым! Кажется, вам не хватает мозгов, чтобы понять, что любого из этих обвинений достаточно, чтобы отдать вас инквизиции, печатник!

— Eccellenza! — возмущенно воскликнул Мельцер. — Даже император Константинополя не знал того, что Чезаре да Мосто враждует с Его Святейшеством. Откуда же мне, простому ремесленнику с немецкой земли, знать, что его заказ направлен против Его Святейшества? Я считал, что служу Папе Римскому.

— Пустая болтовня!

— Это правда, Eccellenza.

Дож, у которого и так почти не осталось друзей, изо всех сил старался не поссориться с Папой, поэтому он попытался вмешаться в спор между Мельцером и Пацци. Это было нелегко для него, поскольку Фоскари знал, что ему придется нести расходы по печати, тогда как Папа Евгений положит прибыль себе в карман. В конце концов дож все же вырвал у Мельцера обещание выполнить заказ Папы и заверил папского легата в том, что возьмет на себя расходы на работу. Кроме того, заметил Фоскари, заказ нужно держать в строжайшем секрете, поэтому необходимо, чтобы Мельцер сделал лабораторию в другом, никому не известном месте.

Зеркальщику понравилось желание дожа. С тех пор как ушла Симонетта, Михель чувствовал себя не в своей тарелке на острове Мурано.

Новое жилище Мельцера находилось неподалеку от кампо Сан-Лоренцо, в квартале Кастелло, в двух шагах от арсеналов. Дом, построенный в прошлом столетии, гармонично сочетался с рядом таких же домов в два этажа. На первом этаже было достаточно места для того, чтобы оборудовать там мастерскую.

Переезд не привлек к себе внимания, и уже через неделю Мельцер мог бы начать работать, но не хватало главного — букв.

Зеркальщик отдал их на хранение египтянину Али Камалу, еще когда хотел бежать в Триест с Симонеттой. Все планы спутал Лазарини, и Мельцер отказался от мысли о побеге. С тех пор Али Камала и след простыл. Все расспросы в гавани, на Рива дегли Скиавони, оказались безрезультатны. Никто из носильщиков и поденщиков, большей частью подростков, никогда не слышал об Али Камале.

Это заставило зеркальщика призадуматься и прибегнуть к хитрости. Ранним утром, когда стоявшие у входа в лагуну суда стали причаливать и на моле началось оживление, Мельцер затесался в толпу приезжих и закричал:

— Мои вещи! У меня украли мои вещи!

Прошло совсем немного времени, и возле Мельцера возник подросток в лохмотьях и на нескольких языках предложил помочь. Венеция, сказал он, очень опасное место, повсюду воры и разбойники, но он готов помочь чужестранцу.

Слова эти показались зеркальщику до боли знакомыми, и он согласился пойти с мальчишкой к «дому находок», как раз за арсеналами: там хранились «потерянные» хозяевами вещи.

«Дом находок» располагался прямо на Рио-ди-Сан-Фран-ческо, и выход на канал был только один. После громких криков перевозчик пригнал свою барку к другому берегу и перевез Мельцера и мальчишку.

В полуразрушенном доме, через крышу которого падал слабый свет, пахло плесенью и прогнившим деревом. Вероятно, раньше в этом здании было несколько этажей, но они давно обрушились, поэтому все вещи лежали прямо на земле.

Из-за кучи мешков, деревянных ящиков и тюков вышел — ничего другого Мельцер и не ожидал — Али Камал. Для египтянина встреча оказалась неожиданной, и он растерянно пробормотал несколько слов приветствия. Али был очень удивлен тем, что Мельцер нашел его. Он накажет предателя — Али кивнул на мальчишку, сопровождавшего зеркальщика.

Мельцер не обратил внимания на слова египтянина и сказал:

— Я пришел, чтобы забрать буквы, которые я дал тебе на сохранение.

Али пробормотал слова сочувствия по поводу того, что зеркальщику не удалось бежать вместе с Симонеттой. Но денег, к сожалению, нет: капитан корабля потребовал плату вперед.

— Ну хорошо, хорошо, — ответил Мельцер, — деньги мне не нужны, мне нужны мои буквы!

Али закатил глаза:

— О, я берег ваши буковки как зеницу ока, мастер Мельцер, потому что знаю, как они важны для вас!

— За это я тебе хорошенько заплатил, египтянин!

— Конечно, мастер Мельцер, вы всегда были великодушны по отношению ко мне. Но я прошу вас об одном: не говорите никому, чем я здесь занимаюсь! Вы же знаете, что мне нужно кормить больную мать и четырех сестер.

Зеркальщик улыбнулся и заверил, что ему нет никакого смысла выдавать Али, ведь в конце концов они — давние союзники.

Али Камал остался доволен его словами и выудил из-за стены из мешков и сундуков деревянные ящики с буквами, которые дал ему Мельцер на сохранение семь недель назад.

— Я ведь могу на вас положиться, мастер Мельцер? Вы никому не расскажете о моем занятии?

— Я подумаю над этим, — ответил Мельцер, оставив вопрос открытым.

Глава XIII Мечты Леонардо Пацци

— Мессир Мельцер, Sua Altezza дож Фоскари поручил мне, первому среди всех уффициали, заботиться о вас, чтобы вы могли заниматься высоким поручением Серениссимы. Меня зовут Бенедетто. На мужчине, стоявшем в дверях нового дома зеркальщика, была униформа из красно-синей парчи, которую Михелю уже не однажды доводилось видеть, и высокая красная шляпа, напоминавшая колпак дожа. Как обычно, у Бенедетто был с собой арбалет, ведь он считался лучшим стрелком Венеции и иногда ради развлечения подстреливал голубей на лету. Прежде чем Мельцер успел ответить, Бенедетто продолжил:

— На Рио-Сан-Лоренцо ожидает баржа с предметами домашней обстановки, которые выбрал для вас Sua Altezza. Их сделали лучшие плотники города. Носильщики уже готовы. Мы можем начинать разгружать?

Мельцер недоверчиво кивнул. После этого уффициали подал знак, и сильные мужчины стали вносить дорогую мебель: сундуки из светлой итальянской сосны, столы и кресла из темного эбенового дерева, части кровати, которая своим расшитым золотом балдахином и тяжелыми шторами по обе стороны напоминала маленькую сцену театра теней неподалеку от кампо Санта-Маргарита.

Хотя никто из носильщиков и словом не обмолвился с Мельцером, каждому предмету обстановки нашлось свое место, да так, словно он был изготовлен специально. Зеркальщик был удивлен. Но жизнь научила его тому, что ничего в мире не бывает просто так и подарки «от чистого сердца» обычно оказываются с подвохом.

Бенедетто, увидев, что Мельцер недоверчиво отнесся к обстановке своего нового дома, мимоходом заметил:

— Sua Altezza дож считает, что только тот человек, который чувствует себя комфортно, может хорошо выполнять свою работу.

— Дож очень мудр, — весело ответил Мельцер, — только как тогда быть с убеждением венецианцев, будто бы дож чрезвычайно скуп?

— Умеренная скупость еще никому не вредила, мастер Мельцер, — ответил уффициали.

Зеркальщик кивнул:

— По крайней мере, самому скряге точно!

Оба рассмеялись, и носильщики удалились.

— Если у вас есть еще какие-либо пожелания… — начал Бенедетто, вопросительно глядя на зеркальщика. — Я уполномочен выполнять любые ваши прихоти, мессир Мельцер.

— Для полного счастья, — воскликнул Мельцер, — не хватает только, чтобы вы привели в дом женщин для поддержания моего хорошего настроения!

— Это пожелание или насмешка?

Мельцер поднял руки.

— Послушайте меня! Пока что женщин с меня довольно, и я точно знаю, что говорю.

Уффициали понимающе кивнул и сказал:

— Если все же они вам понадобятся, непременно скажите мне. В Венеции достаточно красивых женщин, которые умеют молчать. Поймите меня правильно, порученное вам задание должно сохраняться в строжайшей тайне. Таково желание Его Преосвященства папского легата. А ведь никто не способен разболтать больше тайн, чем разочарованная или отвергнутая любовница. Поэтому я осмелюсь попросить вас: если вас будет снедать страсть — а кто же из нас не сталкивался с таким испытанием — обращайтесь ко мне. Я пришлю вам прекраснейших женщин Серениссимы, каких вы только пожелаете.

— Мне это не понадобится, — резко закончил разговор зеркальщик, выпроваживая уффициали за дверь.

Оставшись в одиночестве в обставленном новой мебелью доме неподалеку от кампо Сан-Лоренцо, где было все, чтобы ему было удобно, Мельцер вернулся к мыслям о Симонетте. Их совместно проведенные ночи проносились у него перед глазами, но чувства, которые возникали при этом, колебались между ненавистью и желанием. Зеркальщик ненавидел Симонетту за то, что она обманула его именно с Лазарини, этой старой жабой. Но в той же мере, в какой Мельцер ненавидел свою прежнюю любовницу, он ее и желал. Он мечтал о том, чтобы гибкое тело Симонетты прижалось к нему, мечтал дотронуться до густых черных волос, ощутить прикосновение белоснежных пальцев, которые так искусно щиплют струны лютни и извлекают из нее самые сладостные звуки. Михелю было стыдно перед самим собой, когда он тайком, как уличная дворняжка, прокрался в трактир, где когда-то пела Симонетта. Теперь там тянул свои тоскливые песни бродячий певец из Неаполя.

На то, чтобы обставить новую лабораторию, Мельцеру потребовалось несколько недель. Он нанял старую команду, с которой работал еще на Мурано. Всегда рядом с зеркальщиком был Бенедетто: он охотно помогал ему, принимал заказы на поставки и в кратчайшие сроки доставлял материалы, необходимые для исполнения задания Его Святейшества. Дерево и глина, свинец и олово, пергамент и корзины стояли в дальних комнатах до самого потолка.

Как раз в тот момент, когда Мельцер принялся выкладывать набор из отлитых букв, к нему неожиданно пришел посетитель.

Леонардо Пацци, который по-прежнему находился в Венеции, чтобы следить за приготовлениями к приезду Евгения Четвертого, должно быть, узнал от Бенедетто, что Мельцер снова приступил к работе. Однажды вечером, когда с Сан-Лоренцо еще доносились пронзительные крики птиц, в лаборатории Мельцера появился Пацци, чтобы, как он сказал, посмотреть, что да как. В отличие от их первой встречи в палаццо

Дукале, одет легат был неброско и походил на бродячего школяра. Зато его сопровождали двое охранников, которые стали у двери.

Пацци поинтересовался, выполняет ли дож свои обязательства и сможет ли Мельцер успеть к оговоренному сроку. Вдруг перед домом раздались громкие крики, словно там была драка. Легат, сдержанными манерами напоминавший Мельцеру ди Кремону, побледнел.

— Заприте дверь, жизнью заклинаю вас, мастер Мельцер, меня не должны здесь видеть!

Мельцер не знал, что происходит перед домом, и хотел внять просьбе легата, но прежде чем он успел дойти до двери, она распахнулась и в сумерках перед зеркальщиком появился человек, приземистую фигуру которого он тут же узнал: это был Чезаре да Мосто.

Да Мосто не сказал ни слова, повернулся, сделал знак своим сопровождающим, и те набросились на охранников Пацци, требуя впустить их. Затем племянник Папы прошел мимо Мельцера в лабораторию, где за одной из арок прятался легат.

Мельцер, последовавший за да Мосто, увидел, что у Пацци задрожали губы. Высокомерный папский легат внезапно оказался малодушным и пугливым. Тишина, повисшая в комнате, и молчание да Мосто пугали. В мозгу Мельцера проносились самые невероятные предположения о том, что случится в следующую минуту. Он видел кинжал в ножнах да Мосто, знал, что этот человек непредсказуем, жесток и сварлив. Мельцер ни секунды не сомневался в том, что Леонардо Пацци в любую минуту может осесть мертвым на пол. Зеркальщик хотел закричать, но что-то удержало его от этого.

В зловещей тишине внезапно раздался голос да Мосто:

— Давненько мы с вами не виделись, Пацци. Кажется, в последний раз это было на десятом юбилее Его Святейшества, моего дяди.

Леонардо Пацци был не менее удивлен приветливыми словами да Мосто, чем Мельцер, но тот, кто знал племянника Папы, должен был понимать, что эта приветливость уже в следующее мгновение может обернуться ненавистью. Пацци, поколебавшись, ответил не менее приветливо:

— Да, мессир да Мосто, я тоже помню ту нашу встречу.

Пацци по-прежнему держался за арку, в то время как да Мосто стоял перед ним, широко расставив ноги, полностью уверенный в себе, и ухмылялся.

— Да, я хорошо ее помню, — сказал бывший легат, скрестив руки на груди. — Тогда вы надеялись, что Его Святейшество повысит вас до звания кардинала. И как? Его Святейшество сдержал слово?

Легат, казалось, был удивлен памятью да Мосто. Еще много лет назад Папа Евгений обещал Пацци кардинальский сан, но в первый раз причиной для отказа стало незнание Пацци латыни, во второй — брак с уже умершей от чахотки кузиной, а в третий — количество церковных сановников, претенден-дующих на это место. При этом Папа Евгений Четвертый уже назначил целый ряд кардиналов, у которых было только одно из необходимых для кардинальского сана достоинств: деньги, много денег.

— Нет, мессир да Мосто, — ответил Пацци, и в его словах прозвучала горечь. — Но у Его Святейшества до сих пор было достаточно причин для того, чтобы отказать мне в пурпурной мантии.

— Ну конечно же, — иронично заметил да Мосто и хлопнул в ладоши. — У Его Святейшества всегда есть причины для отказа; на крайний случай подойдет и Божья воля. Что вы предлагали моему дяде?

— Предлагал?

— Да, предлагали! Вы же не станете утверждать, что стремились к кардинальскому сану, не имея достаточного количества звонких монет! С пустым кошельком кардиналом не стать.

Пацци перекрестился, а да Мосто добавил:

— А с набожностью и подавно!

Мельцер невольно наблюдал за этой сценой. Слова да Мосто, обращенные к папскому легату, были более чем ясны, но зеркальщик не понимал, к чему клонит племянник Папы. Насколько зеркальщик знал да Мосто, тот все делал с точным расчетом, и даже если казалось, что он забыл о присутствии молчавшего до сих пор свидетеля, то при этом наверняка преследовал какую-то цель.

— Вы ненавидите своего дядю? — поинтересовался Леонардо Пацци. — Поэтому и затеяли все это дело с индульгенциями?

— О нет, — воскликнул Чезаре да Мосто, — я не испытываю ненависти к своему дяде! Я лишь презираю его, потому что он — плохой Папа, безвольный слабак, как и его предшественники Мартин, Григорий, Бонифаций и Урбан, при которых поднялись Авиньон и Пиза, приносившие им большую часть дохода. А сегодня этот Амадеус Савойский велит называть себя папой Феликсом, и единственное, что приходит в голову дяде Евгению, — это отлучить его от Церкви и предать анафеме. Я сомневаюсь, действительно ли дядя преисполнен Святого Духа, мне кажется, что, когда его выбирали, к этому приложил свою руку дьявол. Но поверьте мне, Пацци, дни Евгения Четвертого сочтены, и вы не на той стороне.

— Я — папский легат, мессир да Мосто, и выполняю возложенную на меня задачу. Это не значит, что я согласен со всем, что мне поручено сделать.

— Наконец-то смелые слова из ваших уст!

— Я отваживаюсь говорить так только потому, что вы тоже откровенны, мессир да Мосто. Что вы имели в виду, когда говорили, что я не на той стороне? Какая сторона была бы в таком случае правильной?

Чезаре да Мосто огляделся в поисках Мельцера и, увидев его за столом, который был заставлен ящичками, полными букв, крикнул:

— У вас нет вина, мастер Мельцер? Трудные слова легче срываются с губ, когда пьешь вино.

Зеркальщик с удовольствием воспользовался возможностью удалиться.

Когда он вернулся, в лаборатории шел оживленный разговор. Чезаре да Мосто пытался убедить папского легата в том,

что большинство церковников, да даже большинство кардиналов были настроены против Папы Евгения Четвертого.

Леонардо Пацци с таким удивлением внимал словам да Мосто, словно в них было что-то новое для него.

— Я действительно не знал этого, — пробормотал легат, одергивая подол своей одежды, хотя та находилась в полном порядке. Наконец он спросил:

— А вы по-прежнему хотите стать Папой, мессир да Мосто? Это будет нелегко, учитывая тот факт, что вас отлучили от Церкви.

Тут да Мосто презрительно и громко засмеялся, и смеялся так долго, что его нос картошкой покраснел.

— Ну что за вопрос, Пацци, ведь вы же не всерьез об этом спрашивали! Разве мало было Пап, объявлявших друг друга vitandus — людьми, которых должен избегать любой христианин, и тем не менее один из них становился наследником другого? Папы боятся своих соперников на земле больше, чем адского огня, и их единственным оружием зачастую является тупой меч анафемы. Как будто он способен решить все их проблемы! Нет, есть намерения передать папство другому человеку.

Мельцер, затаив дыхание, следил за их беседой, но после этих слов вышел из-за своих ящиков и спросил у да Мосто:

— С вашего позволения… Вы отказались от своих планов стать Папой?

— Честно говоря — да.

— В таком случае, я напрасно напечатал десять тысяч индульгенций?

— Напрасно, мастер Мельцер, но только в том, что касалось должности. В остальном же это дело было прибыльным. К вящему неудовольствию моего дяди, который теперь изо всех сил старается пополнить свою казну.

Пацци испугался.

— Вам известно, зачем я здесь?

Да Мосто снова скорчил презрительную мину и ответил:

— Я же говорил, что число противников Папы во много раз превышает число его сторонников. Все знают об этом, кроме него самого. Поверьте мне, Пацци, вы поставили не на ту лошадь! Кто еще верен дряхлому понтифику — слабоумный дож и парочка старых кардиналов, которые, должно быть, не переживут следующей зимы. Может быть, еще Иоанн Палеолог, император Константинополя, но его мнение изменчиво, как направление ветра.

— Боже мой! — воскликнул Леонардо Пацци, который был, очевидно, потрясен словами да Мосто. — И что же мне теперь делать?

— Делайте то, что считаете нужным.

— И это говорите мне именно вы?

— Я тоже поступаю так, как подсказывает мне рассудок. Если бы я считал своего дядю достойным Папой, я был бы его сторонником. А поскольку я рассматриваю его как несчастье для всех христиан, я прикладываю все усилия для того, чтобы окончить его понтификат, и за мной стоит много людей.

В дверях показалась голова одного из сопровождавших да Мосто.

— Мессир да Мосто, что делать с этими двумя?

Пацци вопросительно поглядел на да Мосто, и тот ответил:

— Развяжите их и заприте в комнате, которую вам укажет мессир Мельцер.

Зеркальщик послушно выполнил требование — провел охранников в предназначенную для хранения припасов небольшую комнату в дальней части дома, пока что пустовавшую.

Тем временем папский легат признался, что тоже не совсем доволен тем, как Евгений Четвертый выполняет свои обязанности. Задача напечатать сто тысяч индульгенций, чтобы чудесным образом пополнить казну, тоже внезапно показалась ему ненужной.

У Мельцера сложилось впечатление, что страх Пацци перед противниками Папы был сильнее, чем страх перед Папой Евгением Четвертым, у которого с каждым днем (Михель знал об этом по собственному опыту) становилось все меньше сторонников. С удивлением, граничащим с недоверием, зеркальщик слушал папского легата.

Леонардо Пацци извернулся, как змея, и обстоятельно заявил:

— Я не знаю, мессир да Мосто, что вы обо мне подумаете, но признаюсь вам: в душе я скорее принадлежу к противникам Его Святейшества, чем к жалкой кучке его сторонников. Поверьте мне, это правда.

Мельцер нахмурился, поглядел на да Мосто, пытаясь прочесть ответ у него на лице. Но да Мосто был чересчур хитер, чтобы выдать свои мысли. Признание Пацци, казалось, не слишком удивило сто, однако долгая тревожная пауза свидетельствовала о том, какое большое значение Чезаре да Мосто придает словам легата.

Молчание да Мосто, который обычно не медлил с ответом, заставило Пацци забеспокоиться. Он поглядел в потолок, словно ожидая ответа с небес, и так и замер в этой позе, пока Чезаре да Мосто наконец не ответил, причем ответ дался ему с трудом:

— Это еще придется доказать, Пацци. Вы должны понять, что я не могу так просто принять ваше отречение. Заяц остается зайцем, даже если он изменяет направление своего бега.

Леонардо Пацци понимающе кивнул:

— И как же мне это доказать? Назовите ваши условия, мессир да Мосто! Думаю, я мог бы вам пригодиться.

— Ну конечно же, вы можете нам пригодиться! — ответил да Мосто. — Даже больше, чем вы думаете. И все же в этом деле не стоит действовать опрометчиво.

— Нет-нет, — продолжал настаивать Пацци. — Вы должны знать, что я всегда только наполовину был на стороне Папы. Не думайте, что я настолько глуп, чтобы не разглядеть интриги с раздачей санов. Может быть, я не примкнул к вашей партии лишь потому, что не имел такой возможности.

Да Мосто долго и пристально глядел на легата. Затем подошел к Пацци вплотную и сдавленным голосом прошептал:

— Мессир Пацци, насколько мне известно, вашей задачей является организация прибытия Его Святейшества, моего дяди, в Венецию. Что вы должны непременно при этом сделать?

Пацци тут же уловил внезапно появившуюся в голосе да Мосто вежливость и так же вежливо ответил:

— Мессир да Мосто, ко мне сбегаются все ниточки. Я определяю — естественно, после предварительного обсуждения с Его Святейшеством — каждый шаг Папы, начиная с того момента, когда он ступит на мол Сан-Марко, и до его отбытия. Я определяю комнаты в палаццо Дукале, которые будут служить квартирой Его Святейшеству на все время его пребывания, я выбираю блюда и решаю, кто и в каком количестве будет приглашен.

— Программа уже составлена, мессир Пацци?

— В основном уже готова, если не принимать во внимание блюда и список гостей.

Да Мосто покачал головой, словно собираясь с мыслями. Он сложил руки за спиной и нервно заходил по комнате. Зеркальщик напряженно следил за каждым его движением, и когда да Мосто внезапно остановился и поглядел на него, Михель смущенно сказал:

— Выпейте немного, мессир да Мосто, это придаст вам сил! Да Мосто поднял бокал и залпом осушил его. Затем, обращаясь к Пацци, произнес:

— Ну хорошо, вы можете доказать свою лояльность. Давайте встретимся послезавтра в это же время в этом же месте, и вы сообщите мне свои мысли по поводу подготовки визита Папы. Но приходите один, без охраны. Я буду действовать так же. Если я пойму, что у вас серьезные намерения, то посвящу вас в планы его противников. Вы будете удивлены, когда услышите имена, которые я назову.

Леонардо Пацци с воодушевлением согласился. Втайне он надеялся, что его предательство сделает его немного ближе к кардинальскому сану, и уже это было достаточной причиной для того, чтобы примкнуть к да Мосто.

Что же касается Мельцера, то он предчувствовал недоброе. Тот факт, что заговорщики встречались именно в его доме, пугал его. Но в первую очередь он был обеспокоен судьбой своей работы, печатью ста тысяч индульгенций для Папы Евгения. Конечно, Михель по-прежнему сомневался в том, что когда-либо получит плату за свои труды, но если Папа Евгений почиет в бозе, тогда зеркальщику не достанется ни денег, ни славы. С другой стороны, опыт общения с Чезаре да Мосто тоже был не самым приятным. Не зная, что делать, Мельцер на два дня приостановил работу, со страхом ожидая, как обернется дело.

В назначенное время в доме Мельцера появились Пацци и да Мосто. Зеркальщик отослал своих слуг, чтобы не было нежелательных свидетелей, и выставил достаточное количество вина «Соаве», которое было предназначено для того, чтобы развязывать языки и устранять взаимное недоверие.

На этот раз, в отличие от первой встречи, на папском легате было простое венецианское платье, состоявшее из синих штанов и широкого коричневого плаща, доходившего до колен, так что были видны его тонкие, обтянутые красными чулками ноги. Зато да Мосто появился в той же одежде, что и несколько дней назад, скорее щегольской, чем благородной, закутанный в короткую черную накидку в складку, из-под которой выглядывал широкий воротник красного камзола. Одежда придавала ему вид одновременно благочестивый и дьявольский.

Мельцер пригласил обоих на второй этаж, где Пацци и да Мосто сели друг напротив друга за длинный темный деревянный стол, на расстоянии двух вытянутых рук. Да Мосто мгновение смотрел на своего визави, а затем сказал:

— Ну, мессир Пацци, хорошо ли вы все обдумали?

Пацци не отвел взгляда. Он посмотрел племяннику Папы прямо в глаза и вместо ответа вынул из складок своего плаща три свитка пергамента. Легат бросил их на стол, словно желая сказать: вот мой ответ!

Зеркальщик отошел за балюстраду, разделявшую комнату на две части. Широко раскрыв глаза, он наблюдал за тем, как да Мосто развернул пергамента один за другим, прочел и удовлетворенно кивнул головой.

В то время как да Мосто жадно пожирал глазами записи, Пацци, не шелохнувшись, ждал одобрительного замечания собеседника.

Наконец да Мосто заговорил. И то, что он сказал, как нельзя лучше подходило для того, чтобы заставить Пацци подпрыгнуть. Такая фраза способна была свести человека с ума.

— Мессир Пацци! Что вы думаете насчет того, чтобы самому стать Папой?

— Я? Вы что, смеетесь надо мной? — Леонардо Пацци нервно теребил верхнюю пуговицу плаща.

— Вовсе нет, мессир Пацци. Вы же должны знать, что мой дядя, Папа Евгений, не переживет своего визита в Серениссиму. Обычно покушения срываются только один раз. Вы ведь догадываетесь, почему нас так интересуют ваши планы.

Пацци задумчиво кивнул, затем, задыхаясь, пролепетал:

— Вы что же, серьезно хотите сделать меня Папой? Ведь это же была ваша цель — стать Папой. Вы даже имя подходящее выбрали. Не поверю, что вы столь внезапно изменили свои намерения!

Чезаре да Мосто облокотился на стол и тихо ответил:

— Конечно, это было совсем не легко, мессир Пацци. Но после разговора со своими друзьями я подумал, что будет лучше, если этот сан примет человек ничем не отягощенный. Видите ли, индульгенции вызвали среди христианского люда много волнений. Верующим пришлось узнать, что бумаги не имеют силы, если они выпущены не тем Папой. Если бы покушение удалось, то сегодня бы я был Папой Пием Вторым и вам пришлось бы целовать мое кольцо, мои ноги и еще Бог знает что. А так в глазах многих я — обманщик и, тем самым, уже не papabilis.

— И тут ваш выбор пал именно на меня? Как же мне настроить всех кардиналов в свою пользу?

— Мессир Пацци, простите, но вы — чистый лист. До сих пор у вас не было ни врагов, ни друзей — вы же не кардинал! Поэтому вы не вызовете среди кардиналов ни зависти, ни обиды. Кроме того, со времен Петра не было Папы, за которого проголосовали бы все кардиналы до единого. А что же касается необходимого большинства, то пусть это будет моей заботой.

Тут Пацци поднялся со своего стула, подошел к да Мосто, схватил его правую руку и поцеловал ее, словно мощи святого Марка. Да Мосто не противился этому: да, ему понравился поступок легата.

— Одно, — продолжал он, — вы должны понять сразу, мессир Пацци: если вы станете Папой, то это не значит, что у вас также появится власть, которой облекается Папа благодаря своему сану. Властью над христианами будут обладать другие.

Легат удивленно отдернул руку.

— Как вы представляете себе это, мессир да Мосто? Папа без власти?

Да Мосто рассмеялся:

— Вы что же, действительно думаете, что Папа Евгений, мой дядя, поступает так, как считает нужным? Над Папой есть могущественная cancelleria,[141] которая, в свою очередь, находится под влиянием кардиналов. Главной целью этих князей от Церкви является умножение своих доходных бенефициев. А это значит, что тот, кто обладает реальной властью, принимает все решения в Риме, контролируя умножение своих доходов.

Пацци был изумлен. С Сан-Лоренцо донесся вечерний перезвон. Мельцер поставил две лампы, одну на стол, за которым шел разговор, другую — на деревянную балюстраду. Он сознательно не вмешивался, хотя слова да Мосто, ни в коем случае не адресованные ему, привели зеркальщика в сильное волнение. Невозмутимость, с которой вел себя да Мосто, вызывала у него ужас, хоть Мельцера и впечатляла целеустремленность, с которой племянник Папы брался за дело.

— Кажется, вы разочарованы, — произнес Чезаре да Мосто. — Только не говорите, что вы, папский легат, ничего не знали о распределении власти в Ватикане.

— Почему же, — неуверенно ответил Пацци. — Просто никто так четко мне этого не объяснял. Я только принимал приказы, а слуга мало интересуется делами своего господина, он должен всего лишь повиноваться.

Словно пытаясь утешить легата, племянник Папы пояснил:

— Я счел уместным раскрыть вам глаза, чтобы позднее вы не были разочарованы. Конечно, вы будете жить в панском дворце и иметь большую свиту, в которой не будете знать по имени даже каждого десятого. Вы станете носить расшитые золотом одежды, а на голове у вас будет тиара. Все же я должен предостеречь вас: вам не следует продавать ничего из ценностей, подобно Папе Бенедикту. Вы же знаете, что после он осознал свою глупость и сделал все, чтобы вернуть то, что продал. Ведь Папа без тиары — это как дож без колпака. Это же просто смешно! Или вы можете представить себе дожа без его шапки? Жалкое зрелище! Если вам нужны деньги, для этого есть иные способы, мессир Пацци. С тех пор как было изобретено искусственное письмо, для Папы нет дела более прибыльного, чем продажа индульгенций. Ей уступает даже торговля церковными должностями, потому что каждое место приносит деньги всего один раз. А индульгенции — это просто чудо, их количество увеличивается словно само по себе.

Пацци с трудом удавалось различать в словах да Мосто цинизм и серьезность. Поэтому легат не стал вдаваться в подробности, а вместо этого указал пальцем на свитки, лежавшие на столе:

— Вам пригодятся мои заметки?

— Что за вопрос! — ответил да Мосто. — Эти планы для нас дороже золота. О подробностях же давайте поговорим в другой раз.

Он поднял бокал и обратился к Пацци:

— За ваш понтификат, двести пятый по римскому исчислению!

Правая рука Пацци, в которой был бокал, задрожала.

— От одной мысли об этом, — тихо сказал легат, — у меня мурашки бегут по спине. Вы действительно не шутите, мессир да Мосто?

— Положение противников Папы слишком отчаянное, чтобы оставалось время для шуток. Каждый день, который Евгений проводит на папском троне — это потерянный день.

Тут вступил в разговор Мельцер, который с беспокойством спросил:

— Мессир да Мосто, а как быть с заказом папского легата, если Папе, как вы утверждаете, недолго осталось жить?

Да Мосто сначала строго поглядел на Пацци, затем на зеркальщика и наконец сказал:

— Вы готовьте тот текст, о котором говорил вам мессир Пацци. Кроме имени Папы. Его мессир Пацци сообщит вам через несколько дней.

Мельцер неохотно кивнул и промолчал. Тут Чезаре да Мосто схватил зеркальщика за руку и, прищурившись, спросил:

— А как насчет вас, мастер Мельцер? Я надеюсь, вы тоже принадлежите к числу противников Папы?

Мельцер ждал этого вопроса. Зеркальщик был уверен в том, что да Мосто обязательно его задаст, поэтому спокойно ответил:

— У нас в Майнце, мессир да Мосто, есть поговорка: «Чей хлеб я жую, того и песенки пою». Это значит, что я печатаю то, за что мне платят. Неужели я должен брать на вооружение то, что печатаю?

По лицу да Мосто промелькнула уважительная улыбка. Он поглядел на Пацци и сказал:

— Ну не хитрый ли он лис, наш печатник! Ни с кем не хочет пропадать!

И, обратившись к Мельцеру, продолжил:

— Поверьте мне, мастер Мельцер, на двух стульях не усидишь. Возможно, вам стоит еще раз все обдумать.

Мельцер хотел ответить, что не собирается быть «за» или «против» Папы, «за» или «против» дожа, но да Мосто внезапно прекратил разговор, объявив:

— Теперь я назову вам пароль, по которому вы узнаете участников заговора; я называю его при условии, что вы никому о нем не скажете и не станете использовать для того, чтобы распознать, друг перед вами или враг. Пароль такой: Giudicio di Frari.

— Giudicio di Frari, — в один голос повторили Пацци и Мельцер.

А да Мосто добавил:

— Если кого-то из нас поймают или на кого-то донесут, то будем считать, что разговора этого никогда не было и мы друг с другом не знакомы.

Почти каждый вечер зеркальщик приходил на пьяцца Сан-Марко и заходил в трактир, где раньше музицировала Симонетта. Когда-нибудь, думал Мельцер, она непременно появится. Он не знал, как в таком случае себя вести. Ему казалось, достаточно взглянуть на нее издалека и он будет счастлив.

Неаполитанский певец, занявший место Симонетты, каждый вечер пел одни и те же песни одним и тем же людям, и однажды вечером Мельцер решился и спросил у хозяина, не знает ли он, где теперь прекрасная лютнистка.

Хозяин поинтересовался, почему господину не нравится пение неаполитанца. Мельцер подтвердил, что юноша поет так же хорошо, как и лютнистка, но дело не в пении, а в женщине, которая играет столь прелестно. Тогда хозяин, подмигнув ему, заметил, что понимает суть вопроса, но для господина будет лучше, если он забудет об этой женщине. Она покинула Венецию и скрылась в неизвестном направлении. И кстати, Мельцер не первый, кто интересуется местонахождением Симонетты.

Мельцер рассердился и ушел, обиженный на себя и на свою судьбу. Он проклинал свою гордость, из-за которой не внял просьбам Симонетты, горевал как вдовец, искал утешения в вине, а когда наступило просветление, с головой ушел в работу.

В мастерской работали семь человек, которые уже печатали индульгенции и приобрели при этом немалый опыт, поэтому Мельцер смог посвятить себя производству новых букв. Этот процесс он мог бы повторить даже с закрытыми глазами. Сначала Мельцер вырезал матрицу для каждой буквы: на квадратном кусочке олова при помощи молотка и резца наносил контуры буквы, вдавливал его в глиняную смесь и обжигал полученную матрицу в печи. Из этой матрицы Мельцер мог отлить сколько угодно букв — по крайней мере, теоретически, потому что, как показала практика, почти каждая вторая заливка не держалась в форме, и Мельцеру приходилось разбивать ее.

Ночами Мельцер сидел при свете свечи в лаборатории в поисках решения своей проблемы. В отчаянии он поднес глиняную матрицу к горевшей перед ним свече, так что пустое пространство окрасилось черным цветом, и, о небо, именно этот простой прием подсказал ему решение проблемы. Извлекать буквы из закопченных матриц было гораздо легче.

В отличие от старых букв, которыми Михель печатал индульгенции для да Мосто, новые буквы были более четкими, тонкими и больше напоминали почерк монаха, чем его первые эксперименты с искусственным письмом. Сравнивая шрифты, Мельцер заметил, что некоторых букв не хватало. Он точно знал, что для текста да Мосто он использовал пять «А», двенадцать «О», тринадцать «I» и тридцать две «Е»; но теперь осталось только четыре «А», одиннадцать «О», двенадцать «I» и тридцать одна «Е».

«Али Камал, мерзкий лягушонок!» — пронеслось в голове у Мельцера. На следующий день он отправился к фондако[142] египтянина, находившемуся неподалеку от арсеналов.

Дела Али Камала, казалось, шли хорошо, насколько можно было судить по его внешнему виду. И все же он почувствовал себя не в своей тарелке, когда увидел перед собой зеркальщика: нечистая совесть, очевидно, сильно беспокоила его. Однако египтянин приветливо улыбнулся и сказал:

— Ради бога, неужели у вас снова что-то украли, мастер Мельцер?

— Не стану долго болтать, — ответил Мельцер, оттесняя Али в глубь дома. Со дня их последней встречи там стало еще больше различного багажа. — Ты обокрал меня, египтянин. Ты подлый вор, и я заявлю на тебя капитану Пигафетте.

— Я вас обокрал? Кажется, вы плохо спали, господин Мельцер, — едко сказал Али Камал. — Вы же знаете, я всегда был вашим другом. Разве вы не пользовались неоднократно моими услугами?

— Конечно, — ответил Мельцер, — а еще ты меня неоднократно обманывал.

И тут же добавил:

— Где мои буквы, египтянин?

— Буквы? — Али притворился, что ничего не понимает. — Не знаю, о чем вы, мастер Мельцер. Я вернул вам ваши буквы.

Мельцеру не понравилась непривычная наглость, с которой отвечал ему египтянин. Зеркальщик не дал себя запутать и ответил:

— Ты похитил у меня три дюжины букв, которые я дал тебе на сохранение. Где они?

— Мастер Мельцер, — уверенно начал Али, — да вы же знаете, что я даже не владею вашим письмом, зачем мне, Али Камалу из Булака, нужны ваши латинские буквы?

— Тебе не нужны, египтянин; но в Венеции наверняка есть много людей, которые заплатили бы за это немалые деньги. Так что не виляй. Где буквы? Или ты их продал?

Али Камал пожал плечами, хлопнул себя ладонями по бедрам и продолжал повторять:

— Мастер Мельцер, поверьте, я действительно не знаю…

Мельцер вскипел от ярости. Египтянин притворялся, что ничего не знает, и это привело зеркальщика в неистовство. Не помня себя, он схватил горящую масляную лампу, висевшую на одной из балок, и с угрожающим видом поднес ее к стопке тюков с тканью.

— Да вы с ума сошли! — закричал Али изо всех сил. — Вы подожжете мой дом!

Пламя могло перекинуться на тюки в любую минуту, но Мельцер произнес с наигранным спокойствием:

— Я хочу всего лишь освежить твою память!

И увидев, что Али по-прежнему продолжает упорно молчать, поднес лампу к тюкам. Едкий дым тут же заполнил всю комнату.

Али прыгнул, бросился на дымящиеся тюки и стал голыми руками тушить тлеющую ткань.

— Вы с ума сошли! Да, я украл эти буквы! Боже мой, мне предложили за них столько денег, к тому же я думал, что вы ничего не заметите.

— Смотри-ка! — презрительно произнес зеркальщик, вешая лампу обратно на балку. Затем подошел к стоявшему на коленях египтянину и спросил:

— Кто это был? Кто дал тебе деньги?

— Я не могу этого сказать! — закричал Али, едва не ударившись головой об пол. — Мастер Мельцер, прошу вас, не теперь, прошу вас…

— Кто? — зарычал Мельцер, и его голос эхом разнесся по складу. — Кто, я хочу это знать!

— Я!

Резкий голос, раздавшийся из тени, показался Мельцеру знакомым. Повернувшись на звук, зеркальщик увидел перед собой Доменико Лазарини.

Лазарини подошел ближе, и Мельцер увидел, что в правой руке у него блеснул кинжал. Губы Лазарини были сжаты в узкую полоску, взгляд полон ненависти. Подняв кинжал, он остановился невдалеке от Мельцера и повторил:

— Это был я. Я подкупил египтянина.

Хотя зеркальщик чувствовал, что от испуга по его спине пробежал холодок, он не отступил ни на шаг. Этому человеку терять нечего, подумал Мельцер, он убил Джованелли и способен на все. Главное — не делать необдуманных движений, не говорить ничего лишнего, не выдавать своего страха!

И пока он раздумывал над тем, как реагировать на внезапное появление Лазарини, между двумя смертельными врагами встал Али Камал, развел их руками и закричал:

— Мессир Лазарини, вы не должны этого делать! Боже мой, запрещено убивать людей!

Лазарини с силой отбросил египтянина, не спуская глаз с Мельцера. При этом он попал кинжалом в плечо Али. Брызнула кровь. Али закричал и упал. Мельцер хотел кинуться на помощь юноше, но Лазарини вытянул руку с кинжалом и прошипел:

— Стой, где стоишь, зеркальщик, не то я тебя зарежу!

— Вы с ума сошли! — ответил Мельцер. — Мы не можем допустить, чтобы парнишка истек кровью.

— Какая тебе разница?

Мельцер сделал шаг по направлению к Лазарини. Тот не ожидал столько прыти от своего соперника и, замахав кинжалом, отступил и крикнул:

— Стоять, не то зарежу!

Этот шаг придал Мельцеру мужества. Конечно, ему по-прежнему было страшно, но он пересилил себя и, не обращая внимания на угрозы Лазарини, опустился на колени рядом с Али, чтобы осмотреть кровоточащую рану.

— Тряпку, хоть какой-нибудь клочок ткани! — воскликнул он. — Его нужно перевязать!

Али показал на свою рубашку, висевшую на стуле. Не обращая внимания на угрожающую позу Лазарини, Мельцер взял рубаху, порвал на полоски и начал накладывать перевязку на рану Али.

Доменико Лазарини с удивлением наблюдал за этим процессом — его угрозы не производили на зеркальщика ни малейшего впечатления. Лазарини недовольно вложил кинжал в ножны и стал ходить вокруг Мельцера, чтобы преградить ему путь к двери.

Широко расставив ноги и скрестив на груди руки, Лазарини встал перед зеркальщиком.

— Безвыходная ситуация, не так ли? — заговорил Лазарини, пряча ухмылку. — Я ведь не могу отпустить тебя, ты наверняка меня выдашь.

Мельцер кивнул.

— Действительно, очень неприятная встреча! Похоже, каждая наша встреча приносит нам какие-нибудь неприятности.

— В этом нет моей вины, зеркальщик!

— Нет, конечно, — усмехнулся Мельцер. — Вы как обычно ни при чем. На вас нет вины за убийство Джованелли, в моем несчастье вы тоже не виноваты. Как мог я быть настолько самонадеян, что обвинил вас в своих личных страданиях? Как мог я забыться и утверждать, что вы украли у меня любимую и хитроумным способом заставили ее переспать с вами?

— Вот это, зеркальщик, действительно подлое обвинение. Когда я ухаживал за Симонеттой, она дала мне от ворот поворот, но затем, когда я уже оставил всякую надежду, она пришла и сама отдалась мне, по доброй воле!

Мельцер нетерпеливо махнул рукой.

— Прекратите! Мы оба слишком хорошо знаем, о чем идет речь! Вам известно, что я о вас думаю.

Лазарини рассмеялся.

— Могу себе представить, и вы наверняка не удивитесь, если я скажу, что мне это глубоко безразлично.

Всем своим видом зеркальщик показывал, что ему совершенно наплевать на мнение Лазарини. Но ему хотелось кое-что выяснить.

— Где вы прячете Симонетту? — спросил он, делая шаг к Лазарини. — Я хочу это знать!

Лазарини непроизвольно дернулся и схватился за кинжал. И только заметив, что Мельцер не собирается подходить к нему, ответил:

— Какое мне дело до лютнистки? Я свое получил. Зачем же мне ее прятать?

Мельцер не поверил словам своего соперника. Он окинул взглядом склад и, не обращая внимания на Лазарини, стал приглядываться к фондако.

Прошло некоторое время, прежде чем Али Камал понял, что Михель искал Симонетту.

— Мастер Мельцер! — воскликнул он наконец. — Вы же не думаете, что Симонетта прячется здесь?

— По доброй воле — нет, — крикнул Мельцер откуда-то издалека.

— Боже мой, да как вам в голову пришло, что она здесь? Она уехала из города несколько дней назад!

— Уехала из города?

С одной стороны к Али Камалу подошел Лазарини, с другой — Мельцер.

— Почему ты мне об этом не сказал? — спросил Лазарини.

— А вы меня не спрашивали, мессир Лазарини! Мельцер поинтересовался:

— А тебе известно куда? Египтянин покачал головой.

— Может быть, в Неаполь, Геную, Александрию или Константинополь. Я видел донну Симонетту на Рива дегли Скиавони. Она была хорошо одета, как самая настоящая dogaressa, ее сопровождал мужчина, который нес ее багаж. Но заметнее всего была лютня, которую несла донна Симонетта. Поэтому я и запомнил.

— Черт ее побери! — выругался Лазарини, глядя Мельцеру в лицо, словно хотел сказать: если она не досталась мне, то и тебе она тоже не достанется!

А зеркальщик стоял неподвижно и, казалось, глядел куда-то сквозь соперника. На самом же деле Мельцер наблюдал за процессом, которому сначала не мог найти объяснения. Он далее не знал, для кого представляло угрозу то, что происходило за спиной Лазарини — для него или для соперника.

В фондако бесшумно вошли четверо вооруженных мужчин. Когда они подошли ближе, Мельцер узнал в одном из них капитана Пигафетту. Али Камал тоже заметил незваных гостей и все порывался что-то им крикнуть. Но капитан приложил палец к губам, и тут Али и Мельцер поняли, что это не за ними.

Теперь и Лазарини почувствовал, что тут что-то не так, и крикнул:

— Вы что, ворон считаете, что ли?

Он обернулся, но прежде чем успел понять, что творится у него за спиной, четверо мужчин набросились на него и связали руки за спиной.

Лазарини закричал:

— Я — Доменико Лазарини, Capo di Consiglio dei Dieci! Развяжите меня!

Капитан подошел к Лазарини и сказал:

— Во имя Серениссимы, вы арестованы. Quarantia Criminal обвиняет вас в убийстве кормчего Джованелли.

Лазарини сделал вид, что ничего не понимает. Прежде чем стражники увели его, он еще раз обернулся, презрительно поглядел на Мельцера и плюнул ему под ноги.

Зеркальщик услышал, как он сказал:

— Я и не думал, что этот парень настолько хитер.

— Что он имел в виду? — поинтересовался Мельцер у капитана, когда стражники уже увели Лазарини.

— Наверняка он думает, что за его арестом стоите вы, — ответил Пигафетта.

Мельцер непонимающе поглядел на капитана.

— Как вы меня вообще нашли? И откуда вы знали, что мне нужна помощь?

Капитан ухмыльнулся.

— Для некоторых людей вы много значите. Поэтому вас хорошо охраняют — и, как оказалось, не зря.

— Ничего не понимаю! — притворился Мельцер. Пигафетта отвел Мельцера в сторону и прошептал:

— Giudicio di Frari. Вы знаете, что это значит.

Глава XIV Гнев земной и небесный

Мне снился сон. Я шел по заброшенной тропе через горы. Скалы, окутанные облаками, замерзшие реки — идти было нелегко. Жара и холод, день и ночь, солнце и тучи сменяли друг друга с такой скоростью, словно время куда-то спешило. Что заставило меня отправиться в эту Богом забытую местность? Что притягивало меня, словно магнит?

Мне казалось, что я иду по своей жизни, потому что когда рассеивались облака или внезапный ветер разрывал клочья тумана, я видел города, где я жил, и мгновения, которые переживал. Я узнал Майнц на Рейне и переулок Игроков за собором, где находилась моя зеркальная мастерская. В одном из узких коридоров навстречу мне вышла Урса Шлебуш, мать Эдиты, но прежде чем я успел приветливо кивнуть ей в ответ, она исчезла за одной из плотных полос тумана, а я пошел себе дальше. Я протер глаза, не веря тому, что поднималось подо мной из облаков между льдом и снегом: тысячи тысяч крыш, куполов и башен красного цвета и в золоте: Константинополь. Я видел печального императора и его высокомерную свиту, они гуляли по празднично освещенному парку. А потом я увидел ее, нежную и прекрасную, как ангел, волосы ее были как волны. Симонетта. Над ее братом Джакопо кружилась смертоносная птица. Она все приближалась и приближалась, но конечности мои налились свинцом, и я не мог отогнать ее. Не успел я оглянуться, как все снова затянуло тучами.

Я был в пути долго, бесконечно долго, и уже думал, что давно перевалил через горы, когда туман снова рассеялся и я увидел с высоты игрушечную Венецию посреди моря и Большой Канал, извивавшийся среди домов, как сверкающая змея. Площадь Святого Марка показалась мне миской, в которой плавало множество мух, а подойдя поближе, я смог различить, как ссорились враги. Сильно размахивая руками, они обращались друг к другу, и зачастую в качестве веского аргумента в ход шли кулаки. По площади, словно больную клячу, придворные тащили дожа Фоскари, а его противники забрасывали его голубиным пометом и гнилыми фруктами до тех пор, пока он не скрылся за Порта делла Карта.

Все мое внимание было сосредоточено на доже, и только теперь я заметил, что происходило на другой стороне площади: сотня мужчин преследовали девушку с развевающимися волосами. У меня остановилось сердце, когда, приглядевшись внимательнее, я узнал Симонетту, которую только что видел в Константинополе. Она кричала; по крайней мере, так мне казалось из-за ее широко открытого рта и искаженного страхом лица — ведь хотя глаза мои видели всю картину полностью, за все время я не услышал ни звука.

Я невольно сошел со своей ледяной тропы и сделал большой шаг в сторону миража. Но в тот же самый миг, когда я тронулся с места, картинка пред моими глазами померкла, и, подхваченный ледяным ветром, я полетел в пропасть. Я крутился вокруг свой оси, скользил, падал раненой птицей — и тут проснулся весь в поту. Руки дрожали.

Целый день я думал о странных ночных видениях. Бродячие толкователи снов утверждают, что судьба человека отражается в его снах; но мне не хватало воображения, а может быть, и желания разглядеть в странных картинках намеки судьбы. И все же с тех пор мне было страшно, меня терзали сомнения — все потому, что я невольно был заодно с заговорщиками. На что я согласился? Я общался с убийцами, безжалостными людьми, и должен был понимать, что опять попал между двух огней. Признаюсь честно, мне было страшно.

Леонардо Пацци предавался сладким мечтам, воображая себя Каликстом Третьим — так звучало имя Папы, которое он себе выбрал. Он мечтал, как он воссядет на троне Петра, и в то же время с беспокойством следил за подготовкой к визиту Его Святейшества и не стеснялся каждый день служить мессу в Сан-Марко и возносить горячие молитвы к небесам, чтобы заговор во имя Всевышнего удался.

Дож Фоскари делал все от него зависящее, чтобы устроить Папе достойный прием, ведь это была хорошая возможность выставить себя в лучшем свете и показать, что у него по-прежнему есть власть. Хотя в Серениссиме было предостаточно красивых зданий, дож велел построить на всех площадях триумфальные арки и купольные сооружения с надстроенными колоннами и флагштоками со своим гербом и гербом Его Святейшества. Пацци записывал каждый шаг, который Папа должен был сделать в Венеции со дня своего прибытия (в день Воздвижения Креста Господня) и до своего отбытия семь дней спустя, а затем свои заметки передавал да Мосто.

Конечно, я никогда не был ярым сторонником папства, потому что быстро понял, сколько спекуляций совершается ради обещания вечного блаженства, но теперь, когда дни Папы Евгения были сочтены и когда я почти что своими глазами видел его смерть, меня замучили угрызения совести. Мне было стыдно, что у меня не хватает смелости выдать заговорщиков.

Вместо этого я занимался печатью индульгенций — на этот раз с именем Каликста Третьего, который за звонкую монету обещал людям отпущение всех грехов и спасение от мук ада. День и ночь работали мои подмастерья, недели и месяцы скрипели мои прессы. Стопки, исписанные искусственным письмом, росли. Моя задача близилась к завершению, когда внезапно появился мой старый друг Крестьен Мейтенс и сообщил мне известие, которое сильно потрясло меня.

Эдита, так сказал мне медик, моя маленькая девочка, зеница моего ока, забеременела от да Мосто, у нее огромный живот, и она каждому называет имя отца ее будущего ребенка.

Я едва с ума не сошел и несколько дней только и думал о том, как бы отомстить да Мосто, пусть даже при этом мне пришлось бы расстаться с жизнью.

Милосердная судьба помешала да Мосто в те дни появиться на кампо Сан-Лоренцо. Тем временем я одумался, и мне пришло в голову поступить с да Мосто так же подло, как он поступает со всеми. Я решил отказаться от своих планов. Внешне я продолжал выдавать себя за приспешника заговорщиков, втайне же я искал себе союзников в борьбе против да Мосто и его сторонников.

При этом мне очень помог пароль, которым пользовались заговорщики для того, чтобы узнавать друг друга. Я следил за Бенедетто, первым уффициали дожа, но все еще сомневался, не принадлежит ли он к сторонникам да Мосто. Наконец, решившись, я задал ему вопрос, какое значение он придает Giudicio di Frari. Бенедетто непонимающе посмотрел на меня и в свою очередь поинтересовался, что значит это самое Giudicio. Тогда я понял, что уффициали не имеет ничего общего с людьми да Мосто.

Я потребовал держать все в строжайшей тайне и рассказал Бенедетто о заговоре, о том, что главной его целью являлся Папа Евгений, но косвенно заговор направлен против дожа Фоскари, и что главным заговорщиком является да Мосто. Уффициали дожа побледнел как полотно, не желая верить моим словам. Тогда я отвел его в комнату, находившуюся позади моей лаборатории, где уже лежали десятью десять тысяч готовых индульгенций. Я взял одну из них и показал уффициали. Только со второго раза Бенедетто заметил подпись лжепапы Каликста, которого заговорщики прочили в качестве наместника убитого Папы.

Какое-то время мы молча смотрели друг другу в глаза, думая об одном: можно ли верить собеседнику? Не ловушка ли это? Серениссима полнилась заговорами и интригами. Наконец мы протянули друг другу руки, и с этого момента началась борьба не на жизнь, а на смерть.

По пути в Венецию Папа Евгений избегал крупных городов, таких как Флоренция и Болонья. Даже соседка Падуя, известная своей набожностью, не удостоилась посещения Папы, потому что дож Фоскари, которому визит Его Святейшества стоил немалых денег, настоял на том, чтобы только венецианцы могли лицезреть Папу. Папа же ни в коем случае не мог позволить себе пренебрегать дружбой дожа. Поэтому вышло так, что Его Святейшество после нелегкого путешествия через Апеннинские горы, проделанного частично в паланкине, который несли восемь слуг-католиков, а частично — в прикрепленном к его роскошной карете Sedia gestatoria,[143] остановился в Подельте.

Причина остановки в этой негостеприимной, совершенно не приличествующей наместнику Всевышнего местности, крылась в планах подлого легата Леонардо Пацци. По желанию дожа Фоскари легат отправился навстречу Его Святейшеству на роскошном корабле «Букинторо», чтобы сопровождать Папу в Венецию по морю. При всем при этом уставший Евгений ненавидел поездки по морю едва ли не больше, чем ад, потому что считал корабли языческой выдумкой, которая к тому же способствовала появлению распутных мыслей — а все из-за мягкого покачивания на воде. Господь наш Иисус также избегал воды или же, по крайней мере, ставил себя выше ее свойств — ходил по ней, словно посуху.

Шестьдесят гребцов с каждой стороны «Букинторо», самого большого и самого красивого корабля Серениссимы, быстрыми движениями преодолевали море. Галера без парусов менее чем за один день проплыла от устья реки до лагуны, где Франческо Фоскари подготовил все для того, чтобы достойно встретить Его Святейшество и увеличить собственное влияние. В Венеции такого не было со времен Томазо Мосениго, предшественника Фоскари, известного пышностью своих выездов. Это было на руку как гостю, так и хозяину. Папа Евгений хотел доказать миру, что он пережил покушение, а дож Фоскари придавал значение тому, чтобы все увидели его дружбу с Папой Римским.

Еще будучи на борту «Букинторо», Евгений Четвертый сменил свое скромное дорожное платье на праздничные красно-золотые церемониальные одежды: длинный камзол и широкий, украшенный множеством драгоценных камней, удерживаемый золотым крестом на груди плащ, длинные полы которого волочились по земле. Тяжелая тиара, казалось, вот-вот раздавит маленькую голову Папы, а золотой епископский посох доставал ему почти до ушей.

На моле Сан-Марко навстречу Евгению Четвертому вышел дож, ни в чем не уступавший Папе в выборе одежды. Франческо Фоскари скрывал свои редкие белые как снег волосы под колпаком из золотой парчи. Его сгорбленную старческую фигуру окутывал широкий плащ из корчиневой замши, расшитый гирляндами жемчугов. Поверх плаща на доже была надета белая пелерина из горностаев.

Объятие стариков казалось несколько холодным. Привыкший к тому, что перед ним становятся на колени и целуют перстень, Папа Евгений довольно долго держал вытянутую руку, пока Фоскари, наконец, не преклонил свои пораженные подагрой колени и не коснулся вытянутыми губами папского кольца, словно боясь обжечься.

Теперь пробил час Леонардо Пацци. Папский легат взобрался на деревянную триумфальную арку, украшенную осенними цветами. Арка стояла на пьяцетта на полдороги между колоннами собора Святого Марка и Сан-Теодоро и Кампаниле. С импровизированной кафедры на самом верху арки Пацци дирижировал праздничным шествием, которое началось на молу, пересекло площадь Святого Марка в западном направлении и наконец закончилось прямо у главного входа в собор Святого Марка.

На галерее верхнего этажа Дворца дожей стояли трубачи с длинными фанфарами и тромбонами. От громких звуков, многократно отраженных эхом на площади, задрожали стены. Словно бродячий музыкант, который повышает значимость того, что предлагает, сильной жестикуляцией, папский легат дирижировал различными частями шествия, энергично махая им руками и отливавшими золотом солнечными дисками, на которых были нарисованы цифры, соответствовавшие группам, от единицы до семидесяти.

Возглавляла шествие, в котором из-за нелюбви венецианцев к скачкам не было лошадей, сотня девушек в одежде оруженосцев Папы. На них были красные штаны и короткие накидки из замши. Длинные волнистые волосы выглядывали из-под зеленых замшевых шапочек, подобно ангельским. Девушки шли дружно, по десятеро в ряд, причем у самых крайних в руках были белые свечи высотою больше их роста. Девушки-оруженосцы несли полотнища, на которых можно было прочесть: «Венеция правит миром», или «Покойся с миром, Марк», или «Да здравствует Его Святейшество», или «Сере-ниссима приветствует Верховного понтифика».

За ними шли Milizia da Mar со своим капитаном. Красивые мужчины в сине-белых униформах несли украшенные венками картины «Венеция и Нептун» и «Радости Серениссимы», на которых были представлены полуобнаженные женщины. Обычно картины находились в палаццо Дукале, и дож Фоскари прилагал немало усилий для того, чтобы показать, что Серениссима — город радости и открыт всем внешним влияниям.

На небольшом расстоянии от них следовали Advogadori di Commune, почтенные мужи в широких красных мантиях. Один из них нес перед собой серебряную, а другой — золотую книгу. Книги указывали на почетное задание: записывать гражданское и семейное положение всех венецианцев. В серебряную книгу записывались семьи мещан, в золотую— только дворянское сословие.

Под большим круглым зонтом с длинными кисточками, который несли чернокожие африканцы, шествовал Bollador, грациозный, стройный, с выбритой налысо головой и острой по испанской моде бородкой. Болладора уважали, даже боялись, потому что он должен был подтверждать все документы Серениссимы печатью «nulla obstat», кроме того, он вел списки амнистий Большого Суда.

В то время как болладор вышагивал, будто павлин, посылая воздушные поцелуи направо и налево, словно вся эта помпа была устроена ради него, трое мужчин, которые шли позади него, мрачно глядели себе под ноги. Они несли длинные узкие мечи острием вверх в доказательство их власти. Это были Presidenti sopra Ufficii, самые главные люди гражданской администрации республики. Они были одеты в черное, на головах у них были красные шляпы, похожие на кастрюли, и каждый олицетворял собой чувство собственного достоинства. За Presidenti sopra Ufficii, ничуть не менее важные, следовали Pien Collegio, две дюжины уверенных в себе людей, очень влиятельных: председатели Quarantia, трое Zonte, великие мудрецы, мудрецы континента и мудрецы ордена.

Десять пар литаврщиков в длинных синих плащах, надвинув глубоко на лоб свои головные уборы, шли впереди Consiglio dei Dieci, Совета Десяти, этих окутанных тайной людей, которых каждый год избирали заново. Совет Десяти рассматривал дела о государственной измене и шпионаже, убийствах и дуэлях, а также о добрых традициях Серениссимы. И ни от кого из венецианцев не укрылось, что в Совете Десяти не хватало одного: Главы Доменико Лазарини.

Толпа копьеносцев с колющим оружием, достигавшим верхних этажей домов, отделяла высоких господ от следовавших далее Quarantia, Совета Сорока. В основном это были зажиточные полные мужчины, заседавшие в менее значимых судах по наложению штрафа и уголовным делам; Quarantia считался также высшим апелляционным судом по решениям дожа.

Старого дожа окружали шесть его советников, окруженные в свою очередь шестьюдесятью Scudieri, легковооруженными

адъютантами и стражниками. Дожу длинный путь давался, очевидно, нелегко, он брел по мостовой, понурив голову, и много раз наступил шедшему перед ним Capellano del Doge, своему домашнему капеллану — молодому человеку с деревенским лицом, в красной мантии с широкими рукавами и белыми рюшами вокруг запястий — на подол, да с такой силой, что тот в испуге оборачивался и прицокивал языком, как старая дева. В руках у капеллана был латунный светильник с высокой свечой добрых четырнадцать фунтов весом.

Франческо Фоскари казался озабоченным. Его взгляд беспокойно скользил по толпе. Это заставляло тех, кто хорошо его знал, предположить, что дожа снова мучит шум в ушах и он высматривает фламандского целителя. Руки в перчатках судорожно цеплялись за короткий позолоченный меч, служивший ему скорее для того, чтобы отвлечь нервные руки, чем как оружие. Глаза дожа обыскивали фасад палаццо Дукале, арки и широкие окна верхнего этажа, где в три ряда сидели друг на друге зрители, чтобы воочию увидеть прибытие Папы.

Фоскари отказался использовать паланкин, благодаря которому обычно справлялся с трудностями долгой дороги. Дож решил, что в противном случае враги обвинят его в старческой слабости. Предложение сторонников Фоскари воспользоваться двумя гигантами из Далмации, чтобы те пронесли его на руках через площадь Святого Марка, он тоже отверг. Оба гиганта считались мастерами своего дела. Говорили, что когда-то они нанимались к султану Мурату. Дожа уверяли, что они несли свою службу в ливрее и так искусно и непринужденно, что никто бы даже не заметил, почему дож парит над площадью.

Колпак давил на лоб, замшевый плащ тяжелым грузом лежал на плечах. Дож смотрел налево, разглядывая шлейф шествия, далеко протянувшийся и оборачивавшийся вокруг площади Святого Марка подобно змее. Фоскари не отваживался оглянуться: это не подобало дожу. Он медленно брел вперед, надеясь, что силы не оставят его и ноги донесут до спасительного трона в соборе Святого Марка.

Из-за ошибки в плане папского легата Леонардо Пацци — или это было сделано намеренно? — хор святого Марка влился в праздничное шествие сразу за дожем. Молодые люди в длинных белых одеждах и в белых шапочках держали свечи в каждой руке. Высокие, как у евнухов, голоса пели праздничные хоралы, от которых в ушах дожа, ненавидевшего пение, болело так, словно их кололи тысячей игл.

За хористами следовали отряды бравых венецианских войск. Солдаты опустили свое рубящее, колющее и огнестрельное оружие в знак мирных намерений. Они несли с собой увенчанные цветами щиты, на которых были обозначены их самые крупные победы: «Завоевание Падуи», например, состоявшееся ровно сорок лет назад. Тогда республика победила каррареси,[144] обладавших безграничной властью в Падуе. Или «Морская победа венецианцев над пизанцами у Родоса», случившаяся триста пятьдесят лет назад. Или «Захват Яффы», важной гавани на Черном море. Или «Победа на мысе Матапан над Роджером Вторым». Или «Победа над королем Пипином» в давние дни Серениссимы, когда венецианцы заманили Пипина на его тяжелых, неповоротливых кораблях в свои воды и таким образом решили сражение в свою пользу. Гондольеры Венеции, которых насчитывалось уже несколько тысяч, образовали отряд сильных мужчин. На них были белые кители и черные штаны до колен, в вытянутой правой руке они держали свои длинные весла.

Посланники дружественных стран и городов соперничали между собой в роскоши нарядов. Впереди всех шагал посланник Константинополя. На нем была широкая шляпа, украшенная золотым шитьем и драгоценными камнями, и длинный зеленый плащ, из-под которого выглядывали расшитые золотом туфли — богаче не мог бы одеться сам император Византии.

Посланник короля Альфонса из Арагонии вызвал всеобщее восхищение уже благодаря тому, что носил высокую шляпу с узкими полями и туфли на высоких каблуках. Посланник Греции был одет иначе: он появился в широкой черной одежде и широкополой шляпе с веселыми кисточками на полях, а еще у него с собой был скипетр, значение которого знал только сам посланник. Почти до земли была белая борода посланника, представлявшего александрийцев. О постоянно одетом в черное старике венецианцы рассказывали странные вещи. Говорили, что он обладает огромными знаниями и таинственной силой, а два почтенных Pregadi, члена сената, утверждали, что своими глазами видели, как борода его превосходительства во время молитвы в соборе Святого Марка попрала земное тяготение и вознеслась вертикально вверх.

Синий с золотом наряд, который носил посланник морской республики Амальфи, был настолько тяжелым, что его обладатель, приземистый мужчина с короткими ногами, не смог перейти через площадь самостоятельно. Он вел с собой двух оруженосцев, одного справа, другого слева, которые поддерживали тяжелое одеяние.

Перед братствами и орденами дети в ярких одеждах рассыпали цветы. Поскольку на этом месте предполагалось выступление хора собора Святого Марка, который по непонятной причине все еще находился позади дожа, наступила внезапная тишина. Монахи из братства Калегери в длинных черных стихарях, все очень набожные, затянули длинное «Те Deum»; но благочестивый, наполненный сердечностью хорал окончился хаосом, потому что за ними следовали белые картезианские монахи, голоса у которых были лучше, и громко пели «Tu es Petrus», так что калегери один за другим умолкли.

Кармелиты в коричневом молча переставляли ноги. Они набросили поверх ряс белые праздничные одежды, у каждого из шестидесяти монахов в руке было коричневое распятие. Светильники в виде свеч высотой в два человеческих роста несли с собой цистерцианцы. На фоне их белых одежд четко выделялись черные лопатки, так что они издалека напоминали грибы с белыми ножками и темными шляпками. Последними среди монашеских орденов показались францисканцы, босые, туго подпоясанные.

Две дюжины барабанщиков и звонари, сменяя друг друга, создавали жуткий, но выразительный ритм. Это было задумано специально, поскольку за ними, один за другим, следовали члены Святой Инквизиции. Инквизиторы до самых пят были укутаны в черные мантии, на головах у них были черные острые колпаки. Руки были спрятаны в рукава, и только глаза, сверкавшие через прорези для глаз, отдаленно напоминали что-то человеческое. Замыкал эту процессию главный инквизитор. Он отличался от своих помощников огненно-красным цветом мантии, а также тем, что обмахивался краем своего головного убора.

В окружении шести епископов в шитой золотом верхней одежде шел бородатый патриарх Венеции. Его роскошный плащ из красно-золотой парчи был украшен драгоценными камнями и весил не меньше, чем его хозяин. В руках у патриарха был серебряный бюст святого Марка со стеклянным окошком посредине — там лежали мощи евангелиста.

Там, где проходил патриарх, венецианцы, стоявшие по обе стороны процессии, преклоняли колени, чтобы тут же подняться, потому что больше, чем патриарх и евангелист, народ Венеции интересовал Папа Римский. Евгений Четвертый родился в Венеции; считалось, что он очень строгих правил, и многим казалось, что он не от мира сего.

Окруженного кардиналами курии, гвардейцами, фонарщиками и кропилыциками, окуривателями фимиамом и камергерами Папу несли в Sedia gestatoria двенадцать человек в красных камзолах. Евгений Четвертый казался мрачным и время от времени поднимал правую руку, затянутую в перчатку, благословляя жителей Венеции. Хотя носильщики продвигались вперед маленькими шагами, Его Святейшество колебался из стороны в сторону, словно тростинка, и его тиара неоднократно оказывалась в опасном положении.

Благодаря атмосфере, созданной на площади Святого Марка тысячами возбужденных людей, окуриватели фимиамом так старательно делали свое дело, что Папа время от времени исчезал в облаках белого дыма, чтобы вскоре появиться, покашливая, с покрасневшими глазами, подобному божественному явлению. Это не способствовало улучшению настроения Евгения Четвертого; в любом случае венецианцы, по крайней мере, большинство из них — те, кто относился к Папе без особого восторга, гадали, что шепчут его губы — тихую молитву или же затаенное проклятие.

Только немногие падали на колени, когда Папа проплывал мимо них, или осеняли себя крестным знамением в ответ на его благословение. Сначала такое поведение вызывало у Папы удивление, но вскоре оно переросло в беспокойство. Евгений Четвертый подал знак одному из одетых в фиолетовые одежды камергеров, и тот протянул ему платок, при помощи которого Папа вытер со лба благочестивый пот. Затем понтифекс закрыл на некоторое время глаза и открыл их только тогда, когда в том месте, где праздничное шествие объезжало Кампаниле, раздался радостный возглас:

— Да здравствует Папа! Да здравствует дож! Господи, храни Серениссиму!

Но крики группки ликовавших быстро смолкли, когда к ним не присоединился никто из плотной толпы. После этого жутковатое безразличие распространилось дальше. Все чувствовали, что в воздухе что-то витает, но никто не мог сказать, что же на самом деле происходило на площади Святого Марка.

Не мог этого сказать и зеркальщик, занявший место перед часовой башней, напротив главного входа в собор Святого Марка. Бенедетто взял с него обещание ни в коем случае не вмешиваться в происходящее. Важнее было изобличить заговорщиков. Но каким образом? После того как провалилось первое покушение на Папу, можно было не сомневаться в том, что на этот раз подготовка была лучше. Но что же будет теперь, когда он, Мельцер, выдал планы заговорщиков?

Солнце висело низко над горизонтом. Зеркальщик приставил руку к глазам и оглядел площадь. Шествие продвигалось через толпу, словно гигантский червь. Мельцер поискал глазами Леонардо Пацци. Мысль о том, что Пацци может стать следующим Папой, с самого начала вызывала у зеркальщика сомнения, а потом его охватило своеобразное чувство жалости, поскольку он знал, что Пацци верил в свое призвание и ради него предал свои убеждения.

Где же Пацци? Он давно уже сошел со своей импровизированной кафедры. Можно было догадаться, что он будет недалеко от Папы, но это казалось не очень уместным тому, кто знал о предстоящем покушении. То, что да Мосто нигде не было, можно считать добрым знаком. Но где же Пацци?

Позвольте мне рассказать о том, что случилось дальше. Мне было страшно; казалось, что горло сжимают невидимые руки. Я знал, что что-то должно произойти, и жуткое безразличие венецианцев, которые обычно радовались любому празднику, независимо от того, кто его устраивал, друг или враг, укрепило меня в подозрении, что многим известны планы заговорщиков. Запутавшись, я уже не понимал, кто к какой партии принадлелсит; я хотел только наказать Чезаре да Мосто. Меня поддерживала лишь ненависть к нему, совратителю моей дочери, отцу ее ребенка.

Источающий дурманящие ароматы трав фимиам, нити которого тянулись через всю площадь, оказывал свое действие — я чувствовал себя оглушенным. Этому способствовал и все не кончавшийся барабанный бой, и пронзительные звуки фанфар, доносившиеся от палаццо Дукале. В десятый раз картезианцы затянули хорал «Tu es Petrus». Я ослабил воротник и глубоко вдохнул. В тот же миг я задал себе жуткий вопрос: а не сговорились ли против меня обе партии, ведь я предал и тех, и тех. Меня охватило странное ощущение, что я и сам могу стать жертвой покушения.

Исполненный жутких предчувствий, я стал думать, как покинуть площадь, не привлекая к себе внимания. Но люди стояли так плотно друг к другу, что возможности протиснуться между ними не было. Пока я наблюдал за шествием, не придавая ему, впрочем, большого значения, к тому месту, где я стоял, приблизился Папа, и, должен признаться, я не смог отвести от него глаз. Казалось, его фигура плывет. Он был на голову выше всех, кто стоял в первом ряду.

Неподалеку от меня торжественное шествие остановилось. Папа, апатично восседавший на своем Sedia gestatoria , выпрямился и поглядел в толпу. При этом он смотрел на меня так, словно собирался со мной заговорить. Да, я отчетливо слышал его голос, звучание которого было мне незнакомо. Я смущенно уставился в землю, когда понтифекс обратился ко мне со словами: «Михель Мельцер, ты — отступник, ты предал Папу, ты выдал меня заговорщикам. Через несколько мгновений я отойду в мир иной. Кровь моя останется на твоих руках, предатель. Ты Иуда, ты предал Господа. За несколько дукатов ты выдал меня моим врагам. Трус! Почему ты не хочешь смотреть мне в глаза?»

Пристыженный, я поднял голову. Я хотел воскликнуть: «Святой Папа, разве вы не знаете, что я выдал ваших предателей, что я скорее ваш друг, чем враг?» Но передо мной никого не было. Папа продолжал свой путь, и я понял, что на краткое время я погрузился в пучину безумия.

Когда свита Папы стала приближаться к порталу собора Святого Марка, на Кампанияе зазвонил колокол, и так громко, что земля задрожала под ногами. Если прислушаться повнимательнее, можно было услышать диссонансное пяти-звучие, притом что предусмотрены были только четыре колокола: Marangona , провозглашавший начало дня, Nona, возвещавший полдень,Mezza Terza, призывавший сенаторов к Дворцу дожей, и Tottiera, сообщавший о заседаниях Большого Совета. Эти четыре колокола создавали очень гармоничное звучание, подобного которому не было нигде. Но к благозвучию в тот день примешался пятый колокол собора Святого Марка, Malefico, который звонил обычно только тогда, когда совершалась казнь. В Венеции этот звон знал каждый ребенок.

В тот же миг я почувствовал, что кто-то положил руку мне на плечо. Я не решался оглянуться. И тут раздался знакомый голос:

— Это я, мастер Мельцер, Глас вопиющего в пустыне.

Я обернулся и испытал огромное облегчение, узнав открытое безбородое лицо Гласа. Не помню уже, что я ответил Гласу, я был слишком сконфужен, но его слова я помню очень хорошо.

Больше всего меня поразило спокойствие в его голосе. Он сказал:

— Мастер Мельцер, настал час расплаты.

— Не понимаю вас, — ответил я, стараясь не показать, насколько я взволнован.

— Ну что ж, — хитро улыбаясь, сказал Глас. — Сейчас увидите.

— Что увижу?

Глас кивнул, указывая на звонницу Кампаниле. В одном из арочных окон стоял арбалетчик. Не нужно было долго думать, чтобы понять, что он собирается сделать. Он держал оружие наготове.

Я зажмурился. Не было никакого сомнения в том, что это Чезаре да Мосто. Боже мой, думал я, я не хотел этого! Стрела да Мосто была направлена прямо на Папу. Я хотел закричать, предупредить Папу, но не смог издать ни звука. Я даже не двинулся с места, не говоря уже о том, чтобы что-то предпринять.

Вместо этого я стоял и смотрел на колокольню. И тут случилось нечто невообразимое. Внезапно Чезаре да Мосто отбросил арбалет. Оружие упало на площадь, угодив в одного из зрителей. В тот же миг да Мосто наклонился вперед и полетел, кувыркаясь в воздухе, вниз. В перезвоне колоколов и барабанной дроби никто не услышал звука, с которым череп бывшего легата раскололся о мостовую. Люди с криком расступились.

Меня охватил ужас. Я вопросительно поглядел на Гласа. Затем поднял глаза на галерею собора Святого Марка. И пока все, и участники шествия, и зрители, толпились у подножия Кампаниле, Глас глядел на четырех бронзовых всадников. Я последовал его примеру, и между передних ног одной из лошадей увидел уффициали Бенедетто, опустившего арбалет.

— Бенедетто! — вырвалось у меня. Глас кивнул.

— Бенедетто.

Прошло некоторое время, прежде чем Михель Мельцер понял, что произошло, и осознал ту неожиданную ситуацию, в которой оказался. Да Мосто был мертв. Леонардо Пацци никогда не станет Папой. Для него и остальных заговорщиков это означало крах всех их мечтаний. Через несколько дней, а может быть, и часов, станет известно о заговоре, и Папа потребует свой заказ, десятью десять тысяч индульгенций. Они были готовы, лежали в лаборатории за кампо Сан-Лоренцо. Эти индульгенции стоили целое состояние, но в них имелся один непоправимый изъян — имя папы Каликста Третьего — Папы, которого не было и, вероятно, не будет.

Только теперь, когда покушение не удалось, Мельцеру стало ясно, во что он ввязался. Ни Папа, ни дож не поверят в то, что он действовал по незнанию и руководствовался добрыми намерениями. На него натравят инквизицию или же вместе с остальными заговорщиками предадут суду Совета Десяти. И в течение нескольких секунд у Мельцера созрел план.

Словно прочтя мысли зеркальщика, Глас вдруг сказал:

— Если вам жизнь дорога, вы должны как можно скорее покинуть Венецию.

Мельцер испугался. Он чувствовал, что попался. И все же он отказывался так просто поверить в то, что собеседнику известна вся подоплека, и лицемерно поинтересовался:

— Зачем мне покидать Венецию? Я не чувствую за собой никакой вины.

— Вины? — Глас покачал головой. — Вина определяется не тем, правы вы или неправы, а давлением сильнейшего на вашу душу. Понимаете, что я имею в виду?

Зеркальщик растерянно кивнул.

— Если хотите, пойдемте со мной, — сказал Глас. — На Рива дегли Скиавони стоит корабль, готовый к отплытию. Он отвезет нас на материк. Не забывайте, мы находимся на острове!

— Это мне хорошо известно, почтенный Глас. А куда дальше?

— Положитесь на меня! У меня много друзей. У придорожного столба возле Падуи ждет повозка. Путь будет лежать через Верону. Оттуда три дня до Альп, а потом нам нечего больше бояться.

От Мельцера не укрылось, что Глас сказал «нам». Чего бояться ему? Разве Глас не заодно с людьми да Мосто?

Пока люди толпились вокруг да Мосто, тело которого при падении разбилось, словно гнилое яблоко, пока лейб-гвардейцы дожа размышляли над тем, при чем тут арбалет, лежавший неподалеку, в соборе Святого Марка снова раздался хорал «Тu es Petrus», на этот раз в сопровождении флейт и низких обертонов литавр — казалось, наступает конец света.

— Почему вы так обо мне заботитесь? — спросил зеркальщик.

Он пристально поглядел на Гласа, словно надеялся прочесть ответ у него в глазах.

Глас, казалось, впервые за все время смутился; он прищурился, поглядел на колоннаду собора Святого Марка и ответил, не глядя на Мельцера:

— Разве к Лазарини, да Мосто, Пацци и как их там всех зовут вы относились с таким же недоверием? Я ведь сказал вам, что заинтересован в вашей работе. Напечатайте книгу при помощи искусственного письма, и вы не останетесь внакладе. Но решайтесь скорее, пока вами не заинтересовалась инквизиция. Тогда, мастер Мельцер, будет уже поздно.

Упоминание об инквизиции заставило Мельцера вздрогнуть. Что его, собственно говоря, удерживает в этом городе? Симонетта уехала, Эдита не хочет его больше знать — ради всего святого, почему бы ему не согласиться па предложение Гласа?

— Но как же моя лаборатория, мои буквы и инструменты? — спросил Мельцер.

— Я же вам сказал, корабль готов к отплытию. Корабль, а не баржа. А на материке нас ожидает экипаж, не ручная тележка. Берите с собой все, что можете. Но не стоит очень долго колебаться. Пока Папа в Венеции, все слишком взволнованны и никто не заметит, если вы исчезнете из города.

Мельцер задумался. Аргументы Гласа казались ему очень убедительными. Но что пугало его, так это жуткая уверенность Гласа. Казалось, что он с самого начала знал: Мельцер поедет с ним.

Но пока зеркальщик размышлял об этом, Глас напомнил о себе:

— Ну так что вы решили?

— Вы имеете в виду, что нужно уже сегодня…

— Завтра будет поздно. Зеркальщик протянул Гласу руку:

— Да будет так! Но какова ваша плата, Глас?

Глас замахал руками, словно хотел сказать: о плате не стоит даже говорить!

— Нет-нет, — настаивал Мельцер. — Только немногие люди работают за Божье благословение.

— Это вы знаете по собственному опыту?

— Именно. Добрые люди вызывают у меня отвращение, если хотите знать. За их добротой скрывается фальшь и ханжество.

— И все же, если вы доверяте мне, давайте отправляться в путь, мастер Мельцер!

У входа в собор Святого Марка толпились сотни венецианцев, которым Fie удалось попасть внутрь базилики. Мельцер и Глас пробрались через пьяцетта деи Леончи, направляясь к дому Мельцера неподалеку от кампо Сан-Лоренцо. Улицы словно вымерли, но по мосту через Рио-дель-Вин навстречу им быстрым шагом шел мужчина в сопровождении двух вооруженных лакеев. Зеркальщик тут же узнал его, хотя мужчина переоделся и сильно изменил внешность. На нем был плащ меховой подбивкой наружу, на голове — шапочка, которую он позаимствовал у одного из сопровождающих. Это был Леонардо Пацци.

Мельцер преградил смущенному Пацци дорогу.

— Разве вы не должны быть на площади Святого Марка с да Мосто и остальными?

Пацци пытался обойти его, но к несчастью, с одной стороны моста ему помешали перила, а с другой стороны стоял Глас.

Спутники Пацци вынули мечи. Увидев это, Пацци подал им знак и покачал головой.

— Да Мосто мертв, — продолжал Мельцер. — Что же теперь будет?

Леонардо Пацци снова покачал головой и оттолкнул Мельцера в сторону.

— Что же теперь будет с индульгенциями? — крикнул Мельцер ему вслед.

Пацци не ответил. Он бросился в направлении кампо Санти-Филиппо-э-Джакомо, охранники побежали за ним.

Мельцер и Глас молча продолжили свой путь. Тишина в переулках, прерываемая только раздававшимся время от времени собачьим лаем, внезапно стала казаться зловещей. Когда впереди показалась голубая башня церкви Сан Лоренцо, зеркальщик вдруг остановился. Глас вопросительно посмотрел на него.

— Знаете, кто это был? — спросил Мельцер. Глас кивнул:

— Легат Леонардо Пацци, который хотел стать Папой.

Мельцер удивился, откуда Гласу обо всем известно. Но больше всего Михеля интересовал другой вопрос, который он и задал Гласу:

— Что это, интересно, понадобилось Пацци в это время в Кастелло?

— Я не хочу говорить о том, что приходит мне в голову, — ответил Глас.

— Думаю, мы подозреваем одно и то же.

И они побежали. Мельцер и Глас поспешно пересекли кампо Сан-Лоренцо. Повернув в переулок, где стоял дом Мельцера, они услышали громкие крики. На полпути им повстречалась Франческа. Еще издалека она закричала:

— Господин, скорее, дом горит!

Когда Мельцер приблизился, задняя часть дома уже горела. Слуги и несколько стариков, живших по соседству, занимались тем, что выносили на улицу мебель. Мельцер крикнул им, чтобы позаботились лучше об оборудовании мастерской.

Во все стороны распространялся темный едкий дым, привлекая все больше ротозеев, которым интересно было поглазеть на занимательное зрелище. В Венеции не принято было тушить горящие дома — им позволяли сгореть дотла. Все усилия направлялись на то, чтобы не дать огню распространиться на соседние здания, но поскольку дом Мельцера стоял на открытом месте, никто не заботился о том, чтобы остановить пожар.

— Чертов Пацци! — выругался Мельцер, затем набрал в легкие побольше воздуха и бросился в дом, из которого валили черные клубы дыма. Зеркальщик знал лабораторию как свои пять пальцев, поэтому уверенно схватил ящичек с набором букв, хоть дым и застилал Мельцеру глаза.

У себя за спиной Михель услышал голос Гласа.

— Буквы! — прорычал Мельцер, отплевываясь. — Помогите мне спасти буквы, иначе все пропало.

Глас все понял. Он схватил тяжелый ящик, который подал ему зеркальщик, и стал один за другим вытаскивать ящики на улицу. (Всего их было двадцать четыре) Глас думал, что теперь Мельцер успокоится и выйдет из горящего дома, но когда тот не появился, Глас снова бросился в здание.

— Вы с ума сошли, Мельцер! — закричал он в дым. Не получив ответа, Глас стал на ощупь пробираться в лабораторию, пока не схватил Мельцера за полы одежды. — Вы рискуете жизнью!

Мельцер, который воспринимал Гласа только как силуэт или призрак, казался невменяемым. Он издал какие-то гортанные звуки, затем несколько раз повторил:

— Мои прессы, мне нужны мои прессы!

Тут Глас схватил Мельцера за камзол и несколько раз ударил по щекам, а потом вытолкал впереди себя на свежий воздух, где мастер упал без сознания.

При помощи вонючей воды из канала, которую Глас принес в кожаном мешочке, едва не вылив всю на себя, он вернул Мельцера к жизни. Теперь он лежал на мостовой на безопасном расстоянии от дома. Вытирая воду с лица, он вдруг заметил ящички с наборами букв, которые стояли рядом с ним, а за ними — три его самых лучших пресса.

— Глас, — немного смущенно сказал Мельцер, — вы просто сорвиголова. Когда нужно, вы тут как тут.

Глас нахмурился и сказал:

— Сорвиголова? Ну хорошо, если это комплимент, то пусть будет так!

В тот же день Мельцер и Глас погрузили спасенные буквы и прессы на корабль. Пока Папа и дож наслаждались ликованием толпы в соборе Святого Марка, зеркальщик и Глас вместе со всеми инструментами достигли материка, где, как и было обещано, их ждала запряженная лошадьми повозка.

На следующий день оба мужчины прибыли в Верону, где на пьяцца Эрбе, старой рыночной площади, поселились на постоялом дворе напротив большого колодца.

Мне все еще не по себе, когда я вспоминаю о том, как учился ненавидеть Верону, город, доставляющий всем радость, подобно Падуе и Флоренции. Должно быть, вам это знакомо: в течение своей жизни человек повидал немало мест, городов с замками, дворцов и соборов за толстыми стенами, или таких мест, молва о которых идет по всему миру, потому что они славятся музыкой, искусством или деловой жизнью. Но это не имеет ни малейшего значения, потому что все решают наши собственные переживания, которые настраивают нас в пользу города или против.

Глас был человеком немногословным, поэтому путешествие в Верону протекало почти в полном молчании, что меня абсолютно не печалило, потому что я не люблю людей, которые говорят просто ради того, чтобы говорить, а не для того, чтобы сообщить что-то важное. Я мог спокойно осматривать места, мимо которых мы проезжали, и думать о туманном будущем.

Довериться человеку, который отказывался называть свое имя и цель путешествия, было, по меньшей мере, рискованно, по крайней мере в моем тогдашнем положении; ведь я должен был понимать, что за мной охотятся как одна, так и другая партия. Было совершенно очевидно, что Пацци поджег дом, чтобы уничтожить ставшие ненужными после неудавшегося покушения, выдававшие его индульгенции. Благодаря этому — я был уверен — он сможет отрицать свою причастность к заговору и даже получить от Папы награду за превосходную подготовку путешествия.

Когда после прошедшего в молчании ужина на постоялом дворе Глас объявил, что наше пребывание в Вероне не ограничится одним днем, как было запланировано, а придется ждать, пока нам предоставят повозку, на которую можно будет погрузить тяжелые буквы и инструменты, меня охватило серьезное беспокойство. Должен признаться, что хотя до сих пор все шло именно так, как мы договаривались, мое недоверие по отношению к Гласу по-прежнему было сильно.

Буквы, свое сокровище, я дал на хранение хозяину постоялого двора. За звонкую монету Паоло Ламберти — так звали досточтимого пьянчугу — предоставил безопасную комнату, свой винный погреб, ключи от которого болтались у него на ремне. На вопрос по поводу таинственного содержимого ящиков я ответил, что там новая игра в кости, которую я изобрел и для которой пока что не нашел покупателя. Так я думал уберечься от воров, которых в этом большом городе было не меньше, чем в других.

Для человека, приехавшего из Венеции, где роскошью поражают даже самые узкие улочки Серениссимы, Верона вызывала огромное разочарование, по крайней мере, в том, что касается окраин. Дорога в сердце города ведет через узкие, кривые переулки с безликими домами, даже отдаленно не напоминающими здания Венеции, города мирового значения. Зато центр Вероны на излучине реки Эч просто прекрасен, от площадей и дворцов, построенных преимущественно из Rosso di Verona, красноватого известняка, которого так много в этой местности, до руин римского амфитеатра, использовавшегося в качестве каменоломни для строительства многих дворцов.

Пока Глас предавался своим таинственным размышлениям, я вышел с постоялого двора и отправился к находившейся неподалеку пьяцца деи Синьории, где друг напротив друга угрожающе возвышались два дворца: палаццо дель Капитано, резиденция коменданта города, и палаццо дела Раджоне, дворец правосудия.

Там в толпе заносчивых дельцов и путешественников я встретил монаха. Он протянул ко мне руку и попросил милостыню, в которой я не отказал. Самое удивительное в этом набожном человеке было его открытое лицо и улыбка, которая чужда большинству святых братьев, хотя именно они (нужно думать) были ближе к блаженству, чем все остальные. На мой вопрос по поводу причин его радости монах ответил встречным вопросом: а почему бы и не радоваться и не смеяться, когда в этот чудный осенний день смеется даже солнце.

Так мы разговорились прямо посреди площади, и поскольку он не знал меня и мне не нужно было его бояться, я задал ему вопрос, мучивший меня с тех самых пор, как я встретил Гласа.

— Вы ведь наверняка знаете Новый Завет и все Евангелия, — сказал я. — Что там говорится о гласе вопиющего в пустыне?

Монах почувствовал себя польщенным и начал цитировать Евангелие от Матфея, где в третьей главе говорится: «В те дни приходит Иоанн Креститель и проповедует в пустыне Иудейской, и говорит: покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное. Ибо он тот, о котором сказал пророк Исайя: "глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему"».

— И что же значат эти слова? — поинтересовался я.

— В этом месте Священного Писания, — сказал монах, подняв кверху указательный палец, — говорится о вавилонском пленении народа Израилева, а глас вопиющего в пустыне символизирует радостную весть в безвыходной ситуации. Из ничего родится новое.

— Ага, — ответил я, совершенно не поняв объяснения.

Не знаю почему, может быть, из-за открытого характера, или же это был знак свыше (иногда даже сомневающемуся приходится благодарить Небо), как бы там ни было, я вдруг рассказал приветливому монаху о своем бегстве из Венеции, хоть и скрыл от него истинную причину побега. Не утаил я и печаль по потерянной дочери, которая стала другой менее чем за один год. Когда я упомянул Симонетту и мою неутолимую любовь к ней, ставшую жертвой ужасных обстоятельств, монах положил правую руку мне на плечо и утешил меня такими словами: люди, предназначенные друг другу, обязательно встречаются снова, пока не исполнится их любовь.

Я недоверчиво кивнул, продолжая описывать прекрасный характер Симонетты, ее искусную игру на лютне. Мне тяжело было думать, что она играет где-то на чужбине для сластолюбивых бездельников.

Точно такую же женщину, заметил монах, он совсем недавно видел в различных трактирах Вероны, где она пела под звуки лютни и за вечер собирала больше монет, чем он между днем Эгидия и Иеронима, за тридцать дней сентября месяца.

Эти слова привели меня в сильнейшее волнение, и я потребовал, чтобы монах отвел меня в тот трактир, где он в последний раз видел лютнистку. Я подробно описал ему внешность Симонетты и спросил, совпадает ли это описание с внешностью той женщины, о которой он говорил. Тут блаженный человек сложил на груди руки и заметил, что монаху заказана услада для глаз и что его обеты воспрещают смотреть на женщину так, как я ее описал. Он смотрел на лютнистку в первую очередь как на творение Божие и при этом совершенно не обратил внимание на ее кожу, волосы и другие части тела.

Я хотел было посочувствовать монаху, который вынужден идти по жизни слепым, но потом сказал себе, что ведь он ослеп по собственному желанию, зачем же мне его утешать?

Вместо этого я направился в трактир, где музицировала лютнистка, но хозяин не знал даже ее имени. Он пояснил, что той же ночью женщина отправилась дальше. Куда, он не знает.

Ночью я не мог уснуть. Причиной служило деревянное чудовище, которое хозяин постоялого двора называл постелью — огромный ящик с тяжелыми дверцами и крышкой. Такая «постель» могла бы сделать честь коровнику. Но главной причиной бессонницы были мысли, роившиеся у меня в голове после того, как монах рассказал мне о лютнистке. Предположение, что Симонетта находится в том же городе, что и я, не давала мне покоя, и я понял, что по-прежнему люблю ее.

Спустя несколько дней прибыла повозка, которая должна была перевезти меня и Гласа через Альпы. Пора было в путь, наступила осень. Хотя поначалу я стремился как можно скорее покинуть владения Венеции (я забыл упомянуть, что уже несколько столетий Верона подчинялась Серениссиме), теперь же я выпросил у Гласа еще один день, чтобы поспрашивать о лютнистке в трактирах города. Но где бы я ни появился, всюду хозяева трактиров только качали головами, лукаво улыбались, а иногда даже говорили, что в городе столько прекрасных жительниц Вероны, почему мне непременно нулена венецианка?

Расспросы привели меня к западной стене города, на пьяцца Сан-Зено, где возвышалась грубоватая церковь, которая, как говорили, скрывала гробницу святого Зиновия, первого епископа Вероны. Древний портал церкви был сделан из бронзы. Время выкрасило его в черный цвет, что придавало картинам, украшавшим врата, жутковатый вид.

Перед вратами толпились люди, как чужестранцы, так и жители Вероны, для которых странные картины были загадкой и помогали скоротать время, потому что до сих пор никому не удалось разгадать значение всех рисунков. Там были библейские сцены, эпизоды из жизни святого Зиновия, а также вселяющие ужас изображения: люди с раскрытыми ртами, черти, огромные глаза навыкате, женщина, груди которой сосали два крокодила. Все это было мне, как и многим другим, чуждо. Даже ангелы, которые обычно символизируют доброту и очарование, кажутся на вратах Сан Зено чудовищами с четырьмя крылами, настолько страшными, что матери прячут лица детей в своих юбках.

Я отказался от поисков Симонетты и принял участие в увеселительной игре в загадки для веронцев. Я задал людям, стоявшим вокруг, вопрос: а не означает ли вон та картина, на которой изображен карлик, окруженный четырехкрылыми созданиями, наполовину людьми, наполовину насекомыми, вознесение Господа Иисуса? Едва я произнес эти слова, как стоявшая слева от меня женщина громко вскрикнула и назвала меня безбожником, еретиком, для которого существует только одно подходящее место, а именно ад. Зато стоявший справа от меня мужчина с внешностью проповедника склонил голову набок и приветливо сказал:

— У вас зоркий глаз. Думаю, я присоединюсь к вашему мнению. — И, прикрыв рот рукой, добавил: — Не принимайте слова этой женщины всерьез. Всем известно, что жительницы Вероны чересчур набожны.

Таким образом у нас завязался разговор, и я узнал от бородатого старика, что сам он родом из Кремоны, делает лютни и держит на виа Сант-Анастасия лавку струнных и щипковых инструментов. Мы говорили о Боге и о мире, и я уже собирался попрощаться, когда — Бог знает, что меня на это толкнуло — спросил старика, не встречал ли он не так давно венецианскую лютнистку.

Ответ его поразил меня как гром среди ясного неба.

— Не стану утверждать, была ли это венецианка, — сказал старик, — но недавно ко мне на виа Сант-Анастасия приходила лютнистка с черными локонами и интересовалась ценой на лютни из Кремоны. Когда я ответил, она пожаловалась, что у нее нет столько денег, но ей срочно нужен инструмент, потому что у нее украли лютню. Чтобы заработать денег, ей нужен новый инструмент. Замкнутый круг…

— И вы прогнали ее? — поинтересовался я.

— Нет, — ответил старик, — я дал ей лютню, а она оставила мне в залог золотой амулет. Я пообещал вернуть его, как только она оплатит инструмент.

Я почувствовал, как кровь запульсировала в моих жилах. Картины на церковных вратах померкли у меня перед глазами. Я не знал, что мне делать: говорить или нет. Я собрался с духом — вы знаете, как бывает, когда хочется что-то сказать, но не хватает мужества. Я понимал, что мой вопрос и ответ на него заставят меня ликовать или же печалиться. Наконец я преодолел себя и произнес:

— На амулете, который вам дали в залог, две переплетенные буквы «М» и «С», а над ними лист с розового куста?

— Вам знаком этот амулет? — спросил старик, делавший лютни. — Он точь-в-точь такой, как вы описали.

Я издал возглас ликования. От счастья я обнял старика, крепко прижав его к себе.

— Знаком ли мне амулет?! — воскликнул я вне себя от радости. — Это я подарил его ей, и она — та, кого я ищу.

Бородатый старик пристально поглядел на меня. Думаю, в тот миг он сомневался в моих словах, а мои объятия были ему неприятны. Но я не помнил себя от счастья и хотел обнять всех жителей Вероны. Я вспомнил слова монаха, который предсказал мне встречу с Симонеттой, если мы действительно предназначены друг другу. Стоило ли сомневаться?

— Сколько должна вам эта женщина? — спросил я старика.

— Двенадцать скудо, — ответил тот.

Я отдал ему названную сумму и сказал:

— Теперь она вам больше ничего не должна, и вы вернете ей амулет, как только она снова появится у вас.

Бородатый старик кивнул, по-прежнему ничего не понимая. А я попросил его сообщить лютнистке, как только она появится, что тот, от кого она получила этот амулет, находится на постоялом дворе на пьяцца Эрбе.

Я чувствовал себя как никогда прекрасно. Хоть я не мог быть уверенным в том, как Симонетта ко мне отнесется — ведь мы расстались в гневе друг на друга, моя уверенность в том, что она снова будет со мной, росла.

Глас рассердился, когда я сообщил ему, что придется продлить наше пребывание в Вероне. Наконец, после того как я пообещал ему при первой же возможности заняться его заданием, он подарил мне еще три дня. За это время, думал я, Симонетта обязательно найдется.

Я рано отправился спать, то есть улегся в это деревянное страшилище, о котором я вам уже рассказывал, с твердым намерением назавтра прочесать все трактиры на юге города, чтобы разыскать Симонетту. В мыслях я рисовал себе самые радужные картины. Сон смежил мне веки, и, счастливый, я уснул. Рано утром я услышал робкий стук в дверь и голос человека, который делал лютни. Я вскочил с постели и впустил его.

— Чужеземный господин, — смущенно начал старик, — я принес вам назад двенадцать скудо.

— Что это значит? — спросил я.

— Вчера, когда я пришел домой, жена сказала мне, что лютнистка выкупила свой амулет. Она была в сопровождении мужчины и очень торопилась. У дверей стоял экипаж.

— Куда они направились?! — в ужасе вскричал я. Старик развел руками и пожал плечами.

В моей жизни было не много ситуаций, толкавших меня на глупые поступки, и это была одна из них.

Словно сумасшедший, я схватил старика за воротник, обозвал его идиотом — и это было еще самое мягкое из слов, которыми я осыпал его. Я задушил бы его, если бы Глас, который вошел в комнату, привлеченный громкими криками, не оттащил меня от моей жертвы. Оглядываясь назад, я должен признать, что не стал в тот день убийцей исключительно благодаря Гласу, ведь иначе, вероятно, я кончил бы свои дни на пьяцца деи Синьории под мечом палача.

После этого происшествия Глас заставил меня все рассказать и пояснил мне, что моя страсть — это болезнь, и она способна уничтожить меня. Он предоставляет мне выбирать — либо я остаюсь в Вероне, либо завтра же уезжаю с ним на север.

— Я остаюсь! — упрямо сказал я и весь следующий день бесцельно бродил по Вероне, начиная ненавидеть этот город. Да, я ненавидел его мостовые и площади под моими ногами. Неуклюжие дворцы и фасады церквей были мне противны. Я в ярости плюнул и обиделся на весь мир.

На следующее утро я сел вместе с Гласом в повозку, которая должна была отвезти нас на север. Среди багажа было самое дорогое мое сокровище — буквы и инструменты. И когда повозка катилась мимо церкви Сан Зено и вдоль западной части города, я поклялся себе, что никогда больше не вернусь в Верону.

глава XV Женщина с темными глазами

Майнц, город, где Мельцер родился, показался ему чужим. Некогда знакомые дома и улицы каким-то необъяснимым образом изменились. Они казались жалкими, маленькими и грязными, и даже собор, который зеркальщик некогда считал самым гордым творением архитектуры, предстал перед ним безыскусным и голым — по сравнению с соборами, которые попадались ему в Венеции и Константинополе. Казалось, мир становился меньше, чем больше Михель видел.

Раньше, когда Мельцер глядел на город с другого берега Рейна и видел острые шпили церквей, высокие фронтоны домов, огромные ворота в мощных городских стенах, он сомневался, есть ли на свете место прекраснее и величественнее, чем Майнц. Теперь же зеркальщик не решался сравнивать. Он знал, что Венеция в сорок раз больше Майнца, и даже города, встречавшиеся ему на пути домой, такие как Аугсбург и Ульм, насчитывали в четыре, а то и пять раз больше жителей, чем его родной город.

Мельцер вернулся в Майнц зажиточным человеком. По сравнению с земляками, находившимися в жалком положении, он был даже богат и, таким образом, мог в Женском переулке, который вел к площади Либфрауен, купить себе приличный дом, здание с семью окнами на фасаде и одним крытым балконом, за который жадные городские власти взимали особый налог. Дом в Женском переулке напоминал о печальном прошлом, поскольку чума, бушевавшая в Майнце двадцать пять недель, унесла с собой всех его жителей, и здание досталось магистрату. А тот в свою очередь был рад, что нашел покупателя, ведь в городе царили голод и нищета. За чумой последовало засушливое лето, и долги Майнца составляли почти четыре тысячи золотых дукатов — сумма, которую большинство жителей не могли себе даже представить.

Вновь избранный городской совет и четыре его счетовода искали новые источники доходов. Городские власти упразднили привилегии и из-за этого поссорились с архиепископом и его подчиненными, которые пользовались многочисленными преимуществами. Церковники имели право торговать вином на разлив, не платя при этом ни единого гульдена налога. Служки собора и члены капитула бесстыдно объявляли с кафедры время, когда будут продавать вино, и его цену, и городской совет посчитал это поводом для того, чтобы отменить эти привилегии.

Это возмутило архиепископа, кичившегося своей властью над городом и уважением священников. Он издал интердикт.[145] Не удовольствовавшись этим, Папа Римский предал «отступника» — Майнц анафеме. Нельзя было крестить новорожденных, а мертвых — хоронить в освященной земле. Не было свадеб. Во имя Всевышнего молчали даже колокола.

В ожидании загадочного заказа, который обещал ему Глас, зеркальщик занялся тем, что заново организовал в своем доме мастерскую, в которой при помощи искусственного письма можно было бы напечатать целую книгу. Это, несомненно, займет годы — так рассчитывал Мельцер — если у него будет, по крайней мере, шесть подмастерьев.

Мельцер тайно готовился к занятию «черным искусством». В свою мастерскую он не впускал никого. Даже его собратья по цеху зеркальщиков и золотых дел мастеров, которые снова приняли его, не знали, что происходит в его доме в Женском переулке. Но чем тщательнее скрывал Мельцер от других свою работу, тем больше любопытства она вызывала, и понадобилось совсем немного времени, чтобы за ним закрепилась слава чудака.

Когда позволяло время, зеркальщик отправлялся к местам своих воспоминаний — к дому на Большой горе, где он научился писать, читать и изучил иностранные языки. Теперь это здание было заброшено, потому что даже искусство алхимика не смогло уберечь магистра Беллафинтуса от чумы. В переулке Игроков, что за собором, где Мельцер делал зеркала чудодейственного свойства, на месте сгоревшего задания какой-то оловянщик выстроил новый фахверковый дом в три этажа, с красивым сводом на первом этаже.

Увидев это, зеркальщик расстроился. Постепенно печаль переросла в ярость. Мельцер по-прежнему подозревал, это что Генс-флейш, его соперник, поджег его дом. От своих бывших соседей по переулку Мельцер узнал, что вскоре после того, как он отправился с Эдитой в Константинополь, его бывший подмастерье продал дом и отправился в Страсбург, чтобы заняться другим ремеслом, которое, как говорили, приносило ему немалый доход.

Путешествие Мельцера на чужбину сильно изменило его внешне. Его некогда широкое мягкое лицо стало угловатым и покрылось морщинами — в этом, без сомнения, виноваты события прошедших лет. На подбородке появилась борода, седые нити в которой очень отличались от темных волос на голове. Что же касается характера, то судьба написала в душе у Михеля те же суровые черты, что и на лице. Интриги, в которые он оказывался замешан, придали Мельцеру определенную суровость, но также и спокойствие. Робость, присущая ему в старые времена, улетучилась, сменившись самоуверенностью.

Со времени своего приезда Мельцер старался держаться подальше от женщин, хоть в предложениях недостатка не было. Опыт, приобретенный во время путешествий, и здесь повлиял на него. Еще слишком живы были воспоминания о Симо-нетте; да, можно было даже сказать, что разочарования, которые принесла Михелю любовь к лютнистке, подняли ее в его глазах до божества.

Однажды Мельцер направлялся к церковному кладбищу Святого Стефана, где была похоронена его жена Урса. Ледяной ветер гонял по траве осенние листья. Несколько мгновений зеркальщик вел безмолвный диалог, когда вдруг услышал шаги на каменном полу. Сначала он не обращал на них внимания, но вскоре почувствовал, что за ним наблюдают, и обернулся.

Невдалеке, у одной из могил, стояла статная женщина; взгляд ее был устремлен в сторону, словно Мельцер ее вовсе не интересовал.

Михель приветливо кивнул, и женщина столь же вежливо ответила на приветствие. Некоторое время они наблюдали друг за другом издалека, пока Мельцер не подошел к ней, не произнося, впрочем, ни слова.

Оба они смотрели на могильный камень, когда женщина заговорила мягким голосом:

— Вас здесь прежде не видели, чужак…

Зеркальщик устремил взгляд прямо перед собой и, не глядя на незнакомку, ответил:

— Чужак у себя на родине, вот кто я, оказывается… Я долго странствовал. Константинополь, Венеция… Я хотел посетить могилу своей жены. Прошло время… Может быть, так и нужно. Грусть вянет, словно листья на осеннем ветру.

— Чума, этот бич Божий… Нашему браку не исполнилось и года, — сказала женщина без видимой связи, не отводя взгляда от могильного камня.

Мельцер поглядел на надпись.

— Вы вдова Лукаса Вальхаузена?

Женщина обернулась к Мельцеру. Вблизи она казалась моложе, чем он подумал вначале. У нее были загадочные темные глаза, а длинные волосы были заплетены в косу.

— Вы знали моего супруга? — спросила женщина. Мельцер кивнул.

— Мы были собратьями по цеху. Он был золотых дел мастером, а я — зеркальщиком.

— Простите, что назвала вас чужаком.

— Я зеркальщик Михель Мельцер.

— Меня зовут Аделе Вальхаузен. Почему вы вернулись? Зеркальщик пожал плечами.

— Это долгая история. Чтобы ее рассказать, потребуется много времени.

Они молча пошли к выходу, и, когда они спускались по каменным ступеням, ведущим к церковной площади, Аделе сказала:

— Я бы охотно послушала вас. Сейчас время долгих вечеров, а я люблю слушать истории о далеких странах и незнакомых людях. Я еще никогда не выходила за стены нашего города.

Слова Аделе тронули зеркальщика, и он пообещал женщине с загадочными темными глазами при первой же возможности рассказать о далеком Константинополе и чуждой Венеции.

Едва Мельцер вновь прижился у себя на родине, как в двери его дома постучал посланник и принес известие, что архиепископ Фридрих желает говорить с зеркальщиком до того, как прозвонят к благодарственной молитве. Мельцер пообещал прийти.

У него было недоброе предчувствие, потому что, насколько он помнил, все его встречи со священниками, начиная от монахов и заканчивая папскими легатами, приносили сплошные неприятности. Архиепископ Фридрих был суровым человеком, он держал город в ежовых рукавицах, и ссориться с ним Мельцеру было нельзя. Поэтому зеркальщик оделся так, как приличествовало его положению, но без единого кусочка бархата на одеждах, что, казалось ему, было бы высокомерием с его стороны, и явился во дворец архиепископа за собором.

Величественное здание должно было внушать ужас чужаку, оказавшемуся в нем впервые. Холодная пустая лестница, на которую не падало ни единого лучика света, вела на верхний этаж.

В сопровождении безмолвного слуги Мельцер прошел через анфиладу комнат, где одетые в красное и сиреневое монахи, скрываясь за стопками документов, недоверчиво разглядывали посетителя, и оказался в комнате для ожидающих аудиенции. (Комната была меньше, чем он ожидал.)

Зеркальщику отвели последнее место в ряду просителей: странствующих проповедников, посланников и дельцов, которых вызывали через довольно короткие промежутки времени. Когда подошла очередь Мельцера, он почтительно назвался, надеясь, что его отпустят так же быстро, но оказалось, что архиепископ вовсе не торопится.

Он недовольно оглядел Мельцера с ног до головы и сказал низким голосом:

— Значит, вы и есть печатник Мельцер, о котором рассказывают поразительные вещи.

— Поразительные вещи? — Мельцер смущенно улыбнулся. — Если вы имеете в виду «черное искусство», Ваше Преосвященство, то у него есть вполне естественное объяснение. С чудесами и магией тут нет ничего общего.

— Но как мне говорили, вы можете писать быстрее, чем сотня монахов. Хотите сказать, что это не колдовство?

Когда архиепископ произнес слово «колдовство», Мельцера прошиб холодный пот. Он знал о роковом значении этого слова и попытался объясниться:

— Ваше Преосвященство, господин архиепископ, — сказал он, — если бы писал я сам и мог это делать быстрее, чем сотня монахов, то это действительно было бы похоже на чародейство. Но я не пишу, я печатаю, как вы можете видеть на примере резчиков по дереву, которые множат страсти Господа нашего и лики святых.

— Называйте это как хотите, — недовольно ответил архиепископ, — это дьявольское изобретение, и до сих пор оно приносило только зло.

Он отвел руку в сторону, и капеллан в белом стихаре протянул ему свиток пергамента. Мельцер тут же узнал, что это была одна из индульгенций, напечатанных по поручению да Мосто. Архиепископ молча бросил свиток к его ногам.

— Я знаю, — ответил Мельцер и поднял свиток. — Я выполнял поручение племянника Его Святейшества Папы. Мог ли я знать, что он враждует со своим дядей и желает ему зла? Мое искусство не есть зло только потому, что с его помощью творят злые дела. Оно годится и для добра. Возьмите, к примеру, Библию, которая хранится в монастырях и у некоторых вельмож. Священное Писание можно напечатать и распространить.

Архиепископ вырвал пергамент из рук Мельцера и провел по нему пальцем.

— Чтобы ее мог прочесть каждый учитель? — презрительно произнес он. — Это было бы не на пользу Матери-Церкви.

Об этом Мельцер еще никогда не думал. Он помолчал, затем произнес:

— Но это принесло бы доход. Архиепископ задумался.

— Сколько индульгенций вы напечатали при помощи искусственного письма, печатник? — спросил он затем.

— Мне заказывали десятью десять тысяч экземпляров.

— Святой Бонифаций! — Архиепископ принялся считать, призвав на помощь пальцы. — Это если по пять гульденов за полное отпущение, то получается пятьдесят раз по десять тысяч гульденов!

Мельцер пожал плечами.

— Если вы так считаете, Ваше Преосвященство…

— По десять гульденов… — у архиепископа потекли слюнки изо рта, — по десять гульденов за письмо получается сто раз по десять тысяч гульденов. Святая Троица!

Задумавшись, архиепископ отпустил печатника не без удивления и благословения Церкви. Но, высокомерно заметил Его Преосвященство, они в свое время еще к этому вернутся.

Хотя не проходило и дня, чтобы Мельцер не вспоминал о Симонетте, к его тоске постепенно стало примешиваться удивление, что он забывает ее. На краткое время их пути пересеклись благодаря счастливому стечению обстоятельств, но теперь зеркальщик понимал, что это в прошлом. Нужно изгнать прекрасную лютнистку из своей памяти.

Забыть Симонетту ему неожиданно помогла Аделе Вальхаузен, обаяние которой с самого начала растрогало Мельцера. Вдова золотых дел мастера уже из-за одного состояния постоянно подвергалась натиску со стороны мужчин, но приветливо относилась она к одному зеркальщику.

Может быть, дело было как раз в том, что во время их первой встречи Мельцер не предпринял никаких попыток сблизиться с Аделе. Вместо этого он рассказывал любезной вдове о красотах и преимуществах известных городов и нашел в ней прилежную слушательницу.

Во время одной из этих приятных встреч, проходивших попеременно то в доме в Женском переулке, то в доме Аделе, которая считала большой фахверковый дом своим собственным, она спросила, глядя в открытое окно, неожиданно, но очень уверенно:

— Мастер Мельцер, хотите со мной спать?

Зеркальщик как раз рассказывал о празднике при дворе императора Константинополя, об именитых гостях и о прекрасных женщинах, и ему показалось, что он ослышался; поэтому он не ответил и продолжил рассказ.

Тогда Аделе повернулась к зеркальщику и повторила свой вопрос, на этот раз громче:

— Михель Мельцер, ты хочешь спать со мной?

Мельцер уставился в темные глаза Аделе, но его разум, который должен был найти ответ на этот вопрос, отказывался служить. Ни одна честная женщина его сословия не могла произнести таких слов. Только банщицы и шлюхи выражались столь откровенно, поэтому зеркальщика очень удивили такие слова из уст Аделе.

Вдова не спускала с него глаз. Она поймала его взглядом в сети, словно паук, парализующий жертву при помощи укуса. Мельцер был сам не свой под этим взглядом. И все же она дала ему время принять собственное решение.

Мельцер пересилил себя и пробормотал:

— Вы хотите со мной…

— Да, — сказала Аделе так, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся. — Или я тебе не нравлюсь? Я для тебя слишком стара? Или слишком дерзка?

— Я всего лишь удивлен, — ответил Мельцер. — Еще ни одна женщина не обращалась ко мне с таким вопросом.

— И я кажусь тебе бесстыдной? Ты считаешь, что спрашивать позволено только мужчинам?

Мельцер не отвечал. Тогда Аделе сказала:

— Ты наверняка не спросил бы меня об этом. Не сегодня.

— Так оно и есть, — признал Мельцер. — Не то чтобы я этого не хотел, но мне потребовалось бы определенное поощрение. Видите ли, вы порядочная женщина…

— Ты остолоп, Михель. Вот уже несколько дней я внимательно слушаю тебя, не свожу глаз с твоих рук, не решаясь прикоснуться к тебе. Но если нужно поощрение… — Аделе схватила Мельцера за руку и прижала ее к своей груди.

Тело, вздымавшееся под тканью лифа, привело Мельцера в возбуждение. Когда губы Аделе стали медленно приближаться к его губам, зеркальщик прижал женщину к себе и страстно поцеловал, раздвинув при этом коленом ее ноги. Аделе тихонько застонала.

— Возьми меня! — прошептала она, когда Мельцер на мгновение оторвался от ее губ, и зеркальщик выполнил ее требование.

После Рождества Христова — старый год уступил место новому — Мельцеру казалось, что он вознесся на небеса. Страсть Аделе, ее уверенная жажда любви непостижимым образом взволновали его. Эта женщина идеально подходила для того, чтобы помочь ему забыть Симонетту. Их взаимное доверие росло с каждым днем, и словно сама собой возникла мысль о том, чтобы скрепить их связь браком. У камина в доме Аделе, где они проводили большую часть вечеров, влюбленные предавались красивым мечтам, и прошло не так уж много времени, как об их связи заговорили рыночные торговки — что, однако, особо не мешало ни Аделе, ни Михелю.

И в это время возник Глас, о котором Мельцер уже почти забыл. Глас пришел в сопровождении молодого человека (имя которого поначалу также не открыл) и поинтересовался новой мастерской. Тщательно все проверив, Глас спросил, все ли инструменты готовы для того, чтобы приступить к работе.

Да, конечно, ответил Мельцер, разумеется, если речь идет не о подозрительных индульгенциях, от печати которых он решил категорически воздержаться — даже если бы об этом его попросил лично Папа Евгений.

Глас и его спутник рассмеялись, а младший вынул из своей сумки рукопись и протянул ее Гласу. Тот развернул пергамент на столе перед Мельцером и начал:

— Думаю, мастер Мельцер, настало время посвятить вас в наши планы, чтобы вы не так сильно удивлялись нашему поручению.

Что же еще может удивить меня, хотел сказать Мельцер. Я печатал индульгенции Пап, которых вообще в природе не существовало, я вел переговоры с папскими легатами, преследовавшими одну-единственную цель: устранить Папу; мне неоднократно приходилось бояться за собственную жизнь, потому что меня незаслуженно обвиняли в совершении преступления. Что же может теперь меня напутать? Но он промолчал, приняв выжидательный вид.

— Вы, — начал Глас, — наверняка знаете о страданиях крестоносцев, которые принесли человечеству больше горя, чем радости, пытаясь освободить Гроб Господень из рук неверных. Корни этого уходят в события, случившиеся почти четыреста лет назад. Большинство из них окончились катастрофой. Но Папы переживали о своем влиянии и требовали все больше и больше войск. Со словами: «Так хочет Бог!» они посылали на смерть даже детей, которых уговаривали бродячие проповедники.

— Я знаю основы пашей истории, — сказал Мельцер. — При чем тут ваш заказ?

Глас не позволил сбить себя с толку и продолжал:

— Из одного из таких походов, пятого по счету, который происходил при новом кайзере Фридрихе, горстка ученых мужей, которые были в свите своих благородных господ, привезли с собой древние писания, содержавшие отрывки из Ветхого Завета. Один из этих пергамептов — все они были найдены в заброшенном скиту отшельника на берегу Мертвого моря — имел очень странное содержание. Он был датирован римским периодом и сообщал о группе мужчин, собиравшихся вокру; некоего Иешуа. Они, как когда-то Диоген, жили очень скромно, воздерживались от работы и предавались размышлениям о мире и человеке. Чем больше крестоносцы углублялись в пзу чепие пергамента, тем понятнее становилось то, что Иешуа — это не кто иной, как Иисус из Назарета, а описанные события — не что иное, как содержание Ветхого Завета. Пергамент был написан непосредственным свидетелем — самим Иешуа.

Но самым интересным в манускрипте было то, что события известные нам по четырем Евангелиям, описывались в нем совсем иначе, чем мы привыкли. Иешуа никогда не говорил о том, что он Сын Божий, а называл себя «учителем правды». Иешуа сообщает, что в те дни всех лихорадила мысль о спасении, и каждый, кто начинал говорить на эту тему, считался ожидаемым мессией. Поэтому люди толпами бегали за Иешуа и требовали чудес.

Наконец у него и его учеников просто не осталось иного выбора: по требованию народа они инсценировали чудеса только затем, чтобы доказать, что таковых не существует; но народ не поверил им, а стал требовать еще больше чудес. Чтобы положить всему этому конец, Иешуа и его ученики даже разыграли при помощи отряда римских легионеров казнь учителя. При этом с головы предводителя не упало ни единого волоска — он умер сорок лет спустя во время завоевания Массады.

Их девиз — «Insignia Naturae Ratio Illustrat», что означает: только при помощи разума можно понять то, что происходит вокруг.

Мельцер слушал Гласа почти с благоговением.

— Боже мой, — сказал зеркальщик, — почему никто не знал об этом свитке?

Глас кивнул.

— Это я вам сейчас скажу, мастер Мельцер. Вернувшись из Святой земли, ученые посчитали, что должны сообщить об этом документе Папе Григорию. Будучи людьми мудрыми, они сделали с документа список, спрятали его в надежном месте и отправились в Рим.

— Представляю себе, что случилось в Латеране![146] — перебил рассказчика Мельцер. — Документ сожгли в тот же день, когда они прибыли в Рим!

— Все произошло действительно так, как вы и говорите. Его Святейшество пришел в ярость, назвал ученых с низовьев Рейна еретиками и сжег документ у них на глазах прямо на мраморном полу своего дворца. Григорий едва не поджег сам себя из-за неумения обращаться с огнем земным. Уже загорелся подол его стихаря, но храбрый личный секретарь, хорошо умевший преклонять колени, потушил папский пожар своим телом и за это был назначен титулярным архиепископом Равелло. Что же касается ученых, по доброй воле явившихся в Рим, то они испугались за свою жизнь и бежали от преследований инквизиции в монастырь к северу от Альп…

Тут Мельцер все понял. Ему стали понятны намерения Гласа и его таинственный заказ. Михель сказал:

— Позвольте, я угадаю, монастырь находится в Эйфеле и называется Эллербах, а вы хотите распространить содержание неугодного манускрипта!

Лицо Гласа омрачилось, и он серьезным тоном произнес:

— Мастер Мельцер, все, о чем я вам сейчас сообщил, может показаться сказкой, пока этому нет вещественных доказательств. Знание, если вы не станете о нем распространяться, не опасно. Все, что я вам только что рассказал, известно только посвященным. Все, кто узнает об этом, не будучи уполномоченными, должны умереть. Но вам следует об этом знать. Я думаю, вы просто обязаны об этом знать, чтобы работа приобрела для вас достаточно большое значение.

Зеркальщик почувствовал, что ему стало по-настоящему страшно. Он совершенно не хотел принадлежать к числу посвященных, но все же понимал, что не в силах возражать Гласу. Мельцер не мог сказать, чтобы тот оставил свои тайны при себе.

— Говорите! — воскликнул Мельцер. И Глас продолжил:

— Преследуемые ищейками инквизиции, ученые мужи вернулись на север. Когда они сообщили крестоносцам о странном поведении Папы, гнев крестоносцев обратился против Григория, и они, рисковавшие жизнью ради Папы Римского, решили покончить с папством. Более того, Папа и Церковь были объявлены врагами, и каждый, кто присоединялся к сообществу, должен был принести клятву покончить с попами для пользы всех Boni homines, людей доброй воли; так они себя называли. С тех пор самые светлые умы и самые влиятельные люди примкнули к этому течению. Члены Boni homines сидели в библиотеках архиепископов, на княжеских тронах, даже в Ватикане. Произнесите «Insignia Naturae Ratio Itlustrat», и вам приветливо кивнут. И вы будете знать, что перед вами — сторонник нашего учения, которое не имеет ничего общего с христианским…

— Вы меня заинтриговали, — перебил его Мельцер. — Расскажите мне о своем учении!

— Ну, — произнес Глас, — наше учение исходит из земных условий: нет ни Бога, ни дьявола, есть только Добро и Зло. Все земное — зло, равно как и человеческая душа. Кто хочет стать добрым, должен преодолеть самого себя.

— Преодолеть самого себя? Что вы имеете в виду?

Глас смотрел прямо перед собой; казалось, сопровождавший его тоже видел перед собой некую картину.

— Подумайте над этим! — ответил Глас наконец. — Это стоит усилий.

После паузы он продолжил:

— Еще без малого пятьдесят лет назад Boni homines постоянно были в бегах. Уже столетие, как они поселились в Эйфеле, по крайней мере их руководство. Но об этом тоже никто не должен знать. Пусть Папа и Церковь думают, что они в безопасности, пока мы не примем вызов и не откроемся миру. А до тех пор нам нужна своя собственная Библия — труд, который возвещает о нашем учении. А чтобы наше учение достигло самых отдаленных уголков Европы, нам необходимо не десять, не сто, нам необходимо иметь тысячу книг с нашим учением. — При этих словах глаза Гласа странно сверкнули. Мельцер нахмурился.

— Господин Глас, вы знаете, чего требуете от меня? Тысяча книг! Книги — это же не индульгенции. Даже если иметь хороших помощников, потребуется несколько лет только на то, чтобы набрать все страницы, не говоря уже о печати, а пергамент, необходимый для этого, займет целую грузовую повозку!

Казалось, это не произвело на Гласа ни малейшего впечатления, и он ответил:

— Мастер Мельцер, мы никогда и не думали, что этот заказ можно выполнить за один год! Римская Церковь распространяет свое вероучение уже более четырнадцати столетий, тут уже несколько лет роли не сыграют. Отберите самых лучших людей, заплатите им вдвое больше и потребуйте соблюдения тайны. Денег у вас будет достаточно.

По знаку Гласа его спутник полез в сумку, вынул кошель и протянул его Мельцеру. В кошеле было наверное добрых две сотни гульденов. За эти деньги можно было купить самый лучший дом в сердце Майнца.

— Все деньги — зло, — словно между прочим заявил Глас. — Нужно использовать их в добрых целях.

— Но что, если учение вашей Библии станет известно еще до того, как будет окончена печать? Что, если один из моих подмастерьев проболтается или сообщит инквизиции?

— Этого не случится, потому что никто не поймет содержания своей работы. Вы станете печатать нашу Библию не с начала до конца, а по частям. — Глас протянул Мельцеру пергамент. — Поэтому я принес вам одну-единственную главу — не первую и не последнюю.

— Вы действительно все продумали! — с уважением заметил Мельцер.

Глас рассмеялся.

— Я ведь говорил вам, что среди нас есть очень умные люди. К нам присоединились даже бывшие братья из ордена доминиканцев, августинцев и кармелитов, работавшие в скриптории.

Они привыкли обращаться с книгами и соберут страницы, которые вы напечатаете, в единое целое. Когда вы сможете начать?

— Как только найму достаточное количество подмастерьев и обучу их печатанию. Наверное, уже весной все будет готово.

— Да будет так, — ответил Глас. — К концу поста вы получите воз пергамента. Меня вы не увидите до самой Пасхи.

Глас и его молчаливый спутник попрощались.

— Insignia Naturae Ratio Illustrat, — сказал Глас и добавил: — Теперь вы один из нас, печатник, поэтому можете узнать мое имя. Меня зовут Фульхер фон Штрабен, отлученный Папой от Церкви и преданный анафеме аббат Хоэнхаймский, а это мой оруженосец Майнгард. Будьте здоровы.

Когда оба мужчины удалились, зеркальщик опустился на табурет и поглядел на пергамент, исписанный безыскусным, но ровным почерком. Михель начал читать. Действительно, тот, кто не знал предыстории, не смог бы понять ничего из написанного. Зеркальщик покачал головой. То, что рассказали ему гости, казалось выдумкой, игрой воображения. Но когда он вспоминал свои встречи с Гласом, начиная с удивительной встречи в трактире, все казалось ему предельно ясным и объяснимым. В Венеции тоже, должно быть, много членов движения Boni homines, как среди сторонников Папы, так и среди его противников. Только так можно объяснить тот факт, что Глас появлялся всегда именно тогда, когда ситуация становилась сложной.

В поисках надежных подмастерьев Мельцер столкнулся с большими трудностями. Хотя времена были тяжелыми и многие люди очень хотели получить хорошо оплачиваемую работу, для профессии печатника подходили только оловянщики и зеркальщики, а в этих цехах Мельцера встретили с недоверием. В Майнце еще слишком хорошо помнили, как он зарабатывал на своих чудесных зеркалах, которые во время чумы никому не смогли помочь. Когда же Мельцер предложил двойную плату, по городу поползли слухи, что он заключил союз с дьяволом.

Хорошая одежда Михеля, очевидное богатство и тот факт, что они с Аделе Вальхаузен обедали в «Золотом орле», в то время как некоторые не знали, чем накормить детей, — все это казалось достаточным доказательством и вполне подходило для того, чтобы помешать дальнейшим успехам зеркальщика. Но тут случилось нечто неожиданное, обернувшее дурную славу Мельцера ему на пользу.

Началось все с того, что каноник Франциск Хенлейн, секретарь архиепископа Фридриха, посетил лабораторию Мельцера и объявил, что в следующее вербное воскресенье архиепископ Фридрих хочет на месте посмотреть, какую пользу может принести Церкви искусственное письмо.

Мельцер до смерти перепугался и думал уже бежать, поскольку решил, что кто-то прознал о заказе Boni homines; но Аделе, с которой он решил об этом поговорить, посоветовала ему не терять головы и сказала, что если бы архиепископ действительно узнал о существовании тайного союза, то не пришел бы сам, а прислал своих стражников или инквизиторов. С другой стороны, визит архиепископа считается в некотором роде большой честью и делает того, кто ее удостоен, недосягаемым для всякого рода критики.

После сухой и холодной зимы, когда некоторым жителям Майнца пришлось из-за отсутствия дров жечь свою жалкую мебель и занавешивать окна мехами, на вербное воскресенье настала настоящая весна. С верховьев Рейна дул теплый ветер, распускались первые почки на деревьях. Процессия, которую обычно устраивали на вербное воскресенье, как правило трижды обходила вокруг собора, что считалось апогеем церковного года. Но на этот раз шествие не состоялось, потому что над городом по-прежнему висел интердикт. Вместо этого архиепископ Фридрих облачился в сиреневую мантию и в сопровождении секретаря направился в Женский переулок, находившийся как раз неподалеку.

Пешее шествие привлекло к себе много внимания, поскольку архиепископа давно уже никто не видел и прошел даже слух, будто бы его нет в городе. Когда же стала известна цель его похода, все переполошились и стали гадать, почему Его Святейшество направился именно к Мельцеру. Пусть даже жители Майнца враждовали с архиепископом по вполне понятным причинам, все равно это событие улучшило репутацию Мельцера, ведь все это послужило доказательством того, что зеркальщик был ярым приверженцем Церкви.

Архиепископ Фридрих, пышное тело которого совершенно не пострадало во время поразившего город голода и который для волос и бороды держал специальных цирюльников, велел Мельцеру посвятить его в тайны «черного искусства». Архиепископ с удивлением глядел на наборы букв, которые, перевернутые вверх ногами и собранные справа налево, будто арабское письмо, складывались в предложения, и их можно было печатать снова и снова.

Познакомившись с чудесами печати, архиепископ поинтересовался, применял ли уже Мельцер свое искусство в Германии. Мельцер ответил отрицательно. Тогда архиепископ спросил, склонен ли он напечатать искусственным письмом Библию количеством три сотни экземпляров и по цене два гульдена за штуку вместе с переплетом.

Мельцер незаметно содрогнулся. Как же ему браться за эту работу, когда один только заказ Гласа и так доставляет ему достаточно хлопот?

Архиепископ расценил колебания зеркальщика по-своему: он подумал, что мастер недоволен предложенными двумя гульденами за экземпляр, и поднял цену до трех гульденов, а когда Мельцер и на это не ответил, то и до четырех.

Наконец Мельцер объяснил, что дело не в деньгах, а в рабочих, которые нужны ему для выполнения этого заказа. Для Священного Писания, то есть для Ветхого и Нового Завета, нужно добрых тысяча страниц и лет пять работы.

Архиепископа не испугали ни расходы, ни время, и Мельцер пообещал, что как только у него будут необходимые рабочие, он немедленно возьмется за работу.

Так вышло, что несколько дней спустя в Майнц вернулся Иоганн Генсфлейш, бывший подмастерье Мельцера, и разместился в «Гоф цум Гутенберг» в конце переулка Сапожников.

Этот большой двухэтажный дом с маленькими, застекленными свинцом окнами принадлежал некогда архиепископским камергерам Гутенбергам, потом его унаследовали предки Генсфлейша. Это был тот самый дом, который достался в наследство Генсфлейшу незадолго до того, как Мельцер уехал из города.

Генсфлейш путешествовал в сопровождении слуги и подмастерья, имел очень благородный вид, хотя у него, как вскоре оказалось, не было за душой ни гроша. Генсфлейш говорил всем, что бежал из Страсбурга, где у него была мастерская по производству зеркал и золотых изделий, потому что испугался арманьяков — разнузданных наемников бывшего графа Арманьяка, которые перемещались по Франции и Эльзасу, грабя все на своем пути. В Майнце ходили слухи, что не эти наемники послужили причиной бегства Генсфлейша из Страсбурга, а долги, в которые он влез по самые уши, и легкомысленное обещание жениться на дочери одного из граждан Страсбурга, хранившей себя для своего жениха и теперь требовавшей отступного.

На Иванов день Генсфлейш появился в цеху зеркальщиков и золотых дел мастеров в поисках занятия и тут встретился со своим бывшим учителем Михелем Мельцером.

Генсфлейш похвалил Мельцера и, окруженный собратьями по цеху, стал подлизываться:

— Ваше искусство, мастер Мельцер, имеет хорошую славу. О вашей работе рассказывают чудесные вещи. Скажите, правдивы ли эти слухи?

— Не понимаю, о чем ты, Генсфлейш! — Сначала Мельцер не хотел даже разговаривать со своим бывшим подмастерьем.

Но тот не отступал и к вящей радости стоявших вокруг цеховых мастеров стал допытываться:

— Люди говорят, что архиепископ Фридрих поручил вам напечатать Библию и что вы можете писать быстрее, чем сотня монахов, сидящих в скрипториях!

— Если люди так говорят, то так оно, наверное, и есть!

— Некоторые даже утверждают, что вы заключили сделку с дьяволом.

Мельцер улыбнулся и пошутил:

— Как они правы! Не так давно меня почтил своим появлением архиепископ, только затем, чтобы посмотреть на хвост дьявола, который висит у меня сзади. Хочешь взглянуть, Генсфлейш? — Зеркальщик повернулся и показал Генсфлейшу задницу.

Мастера по цеху рассмеялись так, что даже стены задрожали, и Хенне Вульфграм, самый старший из них, крикнул:

— Генсфлейш, Генсфлейш, в мастере Мельцере вы нашли себе настоящего учителя!

С того дня Генсфлейш стал вести себя скромно, а когда услышал, что Мельцеру не хватает подмастерьев, чтобы начать работу, в то время как он, Генсфлейш, еще не получил ни единого заказа, он пришел к своему бывшему учителю в его мастерскую в Женском переулке и нижайше попросил принять его на работу.

Сказав, что он еще не простил Генсфлейшу его злодеяния, Мельцер указал на дверь. Но тот не сдавался, просил прощения, говорил, что во всем виновата юношеская горячность, от которой он уже, слава Господу, избавился. Мельцер обозвал его идиотом и выгнал из дома. Когда же на третий день Генсфлейш объявился снова и опять попросился на работу, зеркальщик смягчился и принял его вместе с его подмастерьем, с которым Генсфлейш приехал из Страсбурга.

Иоганн Генсфлейш был неплохим помощником. Он умел работать со свинцом и с оловом, и вскоре оказалось, что он вполне способен отливать буквы, чем очень помогал зеркальщику. Потому что прежде чем приступить собственно к набору, Мельцеру необходимо было сделать много букв, больше, чем у него было.

Занимаясь общим делом, Мельцер и Генсфлейш постепенно прониклись друг к другу взаимным доверием, но старая вражда все же не была позабыта. Среди помощников, которых вскоре стало двенадцать, Генсфлейша полюбили. Казалось, что годы путешествий закалили его характер, словно он никогда не имел ничего общего с тем хитрым подмастерьем, каким когда-то был.

Мастерская Мельцера в Женском переулке давно уже была слишком мала. Когда к Мельцеру пришел схоласт Фольбрехт фон Дере с рукописной Библией и от имени архиепископа потребовал, чтобы мастер наконец приступал к работе, зеркальщик договорился с Генсфлейшем о том, чтобы устроить у него в «Гоф цум Гутенберг» вторую мастерскую, в которой будут главным образом перепечатывать Библию. В свой личный заказ, печать Библии для Boni homines, Мельцер посвятил Генсфлейша с большой неохотой. Генсфлейш знал только, что Мельцер должен напечатать тайный труд для некоего братства, а таких в то смутное время было немало.

Иоганн Генсфлейш оказался очень способным к обучению «черному искусству» и часто сидел в мастерской Мельцера до полуночи, чтобы заглядывать учителю через плечо, когда тот работал. Мельцер посвятил Генсфлейша во все тонкости ремесла, которое он в свою очередь перенял у китайцев. Мельцер не раздумывал над тем, стоит ли что-либо скрывать, потому что понимал: искусство книгопечатания рано или поздно распространится по всем странам мира.

В одну из коротких ночей на день святой Марии Магдалены, когда Мельцер и Генсфлейш еще работали, в окно мастерской в Женском переулке постучали. Думая, что это попрошайки, которые по нескольку раз в день просили милостыню или чего-нибудь поесть, Мельцер поручил своему помощнику прогнать позднего посетителя прочь.

Генсфлейш вернулся и сказал, что это не нищий просит впустить его среди ночи, а какой-то незнакомец хочет сообщить Мельцеру нечто очень важное. Зеркальщик подошел к окну, чтобы посмотреть на человека, которому что-то понадобилось в такой час.

— Что вам нужно, да еще так поздно? — недовольно поинтересовался Мельцер. — Неужели ваше сообщение не может подождать до утра?

На мужчине была черная накидка и круглая шапочка, как у странствующих подмастерьев, но для странствующего подмастерья незнакомец был слишком стар и, вероятно, слишком слаб, потому что руки, выглядывавшие из-под его тонкой накидки, были бледными и худыми, словно он никогда не выходил на солнце.

— Я слишком долго искал вас, — пояснил незнакомец, — потому что не знал даже вашего имени. Вы ведь печатник, не так ли?

— Да, конечно, незнакомец. Но что же это за странное известие, если вы даже не знаете имени того, кому оно адресовано?

Нимало не смутившись, незнакомец ответил вопросом на вопрос:

— Вы знаете, для кого используете свое искусство?

— Для архиепископа, разумеется; но я не обязан перед вами отчитываться.

— Яне это имел в виду. Я имел в виду братство Boni homines.

Мельцер испугался. Он огляделся, чтобы проверить, не подслушивает ли Генсфлейш их разговор, но тот был занят в дальней части мастерской.

— Откуда вам известно о Boni homines? — тихо спросил Мельцер. — И как вы узнали о том, что я выполняю их заказ?

Незнакомец поднял руки, словно хотел сказать: перестаньте спрашивать! А затем произнес:

— Хочу вас предостеречь. При этом не стану скрывать, что, если известие покажется вам важным, я не откажусь от подаяния. Дела у меня сейчас, в это голодное время, действительно идут плохо. Хлеб стоит в семь раз дороже, чем обычно, я не говорю уже об остальном. Почти что год я не пробовал яичного желтка.

Что знает этот незнакомец? Мельцер был в растерянности. Этому человеку было известно название братства. Это обстоятельство заинтересовало Мельцера, и он вынул из кармана монету:

— Ну, так что вы можете рассказать мне о братстве Boni homines?

— Ужасные вещи, печатник! — Незнакомец потер монету, пальцами. — Boni homines давно уже не так благочестивы, как утверждает их имя. Поверьте мне, они заключили сделку с дьяволом. В их братстве состоят самые богатые и самые ученые люди. Их целью стало завоевать весь мир. А для этого все средства хороши.

Зеркальщик недоверчиво поглядел на незнакомца и спросил:

— Откуда ты это знаешь?

Незнакомец смущенно поглядел на монетку, которую держал в руках. Мельцер понял его и протянул ему вторую.

— Вы ввязались в опасную затею, — продолжал он, не обращая внимания на вопрос Мельцера. — Откажитесь от заказа или бегите, пока еще возможно!

Мельцер выглянул в окно и тихо, но настойчиво произнес:

— Зачем мне это делать? Вы вообще знаете, что это за заказ? Я печатаю Библию Boni homines при помощи искусственного письма!

— Библия — слишком громкое слово для этого памфлета!

— Вы знаете его содержание, незнакомец? Тот кивнул.

— Я занимался тем же, что и вы; правда, я работал пером и чернилами. Я — странствующий писарь; вместе с тридцатью другими людьми я переписывал — как вы сказали — Библию Boni homines. К сожалению, я не помню многого из того, что тогда было. Мы писали день и ночь, еды у нас было мало. Сначала мы не замечали, что нас заперли. Когда через пять недель один из нас выразил желание отправиться дальше, они привязали его к скамье, а потом привязали к колесу и полумертвого провезли перед остальными писарями, чтобы те знали, что со всеми, кому придет в голову покинуть скрипторий, будет то же самое. Мне было жаль бедного малого. Как только он снова смог стоять на ногах, мы с ним бежали. Единственная возможность для этого была во время отправления естественной нужды, что происходило дважды в день в строго установленное время. Мы выпрыгнули в окно на верхушку липы и так оказались на свободе.

— А где это было, незнакомец?

— Забудьте ваш вопрос и даже не думайте об этом месте мучений. Знание этого навлечет на вас беду. Как я уже говорил,

Boni homines действительно заключили сделку с дьяволом. Они подмешивают в воду какую-то желчь, от которой пропадает память. Сам я уже многого не помню. Поэтому не спрашивайте, как меня зовут. Я не знаю этого. Друг, с которым я бежал, сошел с ума. Едва оказавшись на свободе, он решил, что я — один из этого братства, и убежал…

— Боже мой, — прошептал зеркальщик. — Трудно поверить вашим словам.

Незнакомец кивнул.

— Я просто хотел вас предупредить. Теперь вы хотя бы представляете, что вас ожидает.

Мельцер не знал, что сказать. Он долго молча смотрел на незнакомца и наконец произнес:

— Вы уже нашли, где переночевать, чужеземец?

— Какая вам разница? — ответил тот.

— Тогда входите! Крыша над головой лучше, чем ночевка под открытым небом. — С этими словами Мельцер закрыл окно и направился к двери.

Когда он вышел из дома, незнакомца и след простыл. Луна мирно освещала Женский переулок. Там, где переулок пересекался с площадью Либфрауен, по мостовой прошмыгнула кошка.

Зеркальщик недоверчиво прислушался. Он не был уверен, что все это ему не приснилось. Тут он почувствовал чью-то руку у себя на плече и услышал голос Генсфлейша:

— Мастер Мельцер, завтра будет еще один день.

Глава XVI Мудрость в лесах

Я был очень сильно взволнован разговором с ночным гостем и после того, как Генсфлейш ушел, в очередной раз взял в руки манускрипт, который оставил мне Фульхер фон Штрабен. В надежде, что ровные строки представят мне какое-то доказательство слов чужеземца, я попытался разобраться в латинском тексте, но чем дольше я читал его, тем больше запутывался.

Если писать на латыни — это наслаждение, поскольку наш немецкий язык — такой же незатейливый, как навоз на полях, то читать на латыни — это большая проблема, потому что каждая наука использует свои слова, и медик не поймет законника, а каноник — архитектора.

Что мне было делать с загадочными намеками на ars transmutationis, lumen animae или materia prima, которые, как я понял из текста, назывались также massa confuse, или же начальной составляющей, необходимой для изготовления философского камня? Это пытались делать многие, даже набожные монахи, не вступая при этом в конфликт с Церковью и не вызывая подозрений в попытках завоевать весь мир.

Намного больше взволновал меня отрывок о ponderatio — это слово мне никогда прежде не доводилось слышать. Если я правильно понял, оно означало метод чудесного исцеления болезней, а также людей, ставших жертвами колдовства. Если бы я до конца понял описание, то сегодня охотно бы поделился с вами, но я так и не узнал ничего, кроме того что в первом случае на чашу весов кладется больной и его натирают смесью из экстракта лапчатки, красавки, аконита, поручейника, масла и крови летучей мыши. На другую чашу весов кладут различные дары, чтобы они весили точно так же, как больной. Затем выходил чудо-целитель, произносил магическое изречение, и весы наклонялись в одну или другую сторону. Если вниз опускался больной, это значило, что он был полон доброго гения и выздоравливал. Но если же вниз опускалась чаша весов с дарами, несчастный должен был умереть.

Пока все хорошо. Не знаю, нужно ли быть ученым для того, чтобы изобрести такую глупость. По крайней мере, это не наказуемо, в противном случае нужно было бы бросить в тюрьму добрых полмира.

Я только спрашивал себя, какое все это имеет отношение к истории Иешуа, или Иисуса, которую рассказывал мне Глас.

И все же то, о чем поведал ночной посетитель, не давало мне покоя. Я не знал, кому верить больше, чужаку, который пришел ко мне ночью, или же Гласу, Фульхеру фон Штрабену.

Озадаченный, словно левитирующая монашка, я долго искал ответ на этот вопрос, и, конечно же, от Аделе не укрылось мое беспокойство. Аделе была опытной женщиной, как для меня, даже чересчур опытной; по крайней мере, она избегала задавать мне вопросы и не пыталась вникнуть в мои мысли. В конце концов я сам спросил ее, не кажется ли ей мое поведение несколько странным.

— Ну конечно же, — ответила Аделе. — Если тебя что-то волнует, ты непременно мне расскажешь.

Почему, спросил я себя, она не хочет мне помочь? Почему не поддержит меня в этой тяжелой ситуации?

Нерешительно, однако повинуясь внутренней потребности, я рассказал ей о ночном госте и о том, что теперь я не знаю, кому верить.

— Почему, — спросила Аделе, с удивлением выслушав меня, — этот ночной гость столь внезапно исчез, если он говорил правду? Ему ведь совершенно незачем тебя бояться!

— Об этом я тоже думал, — ответил я. — Однако ему были известны такие подробности, о которых мог знать только человек, который жил за стенами братства. И если все, что он утверждает, правда, то…

— То? — лицо Аделе стало серьезным. Если я правильно истолковал ее взгляд, ей стало страшно. Я обнял ее и крепко прижал к себе, словно желая показать ей свою силу. На самом же деле мне было страшно ничуть не меньше, но я притворялся сильным мужчиной с большим житейским опытом. При этом в голове у меня проносились сотни мыслей по поводу того, что же теперь делать.

Пока что я еще не начинал печатать, поскольку изготовление букв и иные приготовления, необходимые для столь объемного текста и связанные с прочими задачами, отнимали у меня слишком много времени.

Хотя к Пасхе я получил воз пергамента, Глас по не понятным мне причинам не показывался. Я еще мог отказаться от заказа Boni homines, но это было бы не очень разумно, потому что даже если ночной посетитель говорил правду, это все равно означало для меня смертный приговор. Я просто слишком много знал. С другой стороны, я должен был также быть готовым к тому, что братство просвещенных умов убьет меня в любом случае. Может быть, учитывая опыт, приобретенный в Константинополе и Венеции, я чересчур беспокоился — беспокоился необоснованно, поскольку не знал чего-то.

Я весь был во власти сомнений. Мне хотелось пролить на это дело свет и прояснить для себя, кто же такие мои заказчики. Так созрело решение разыскать таинственное место в Эйфеле, где находился духовный центр братства.

Аделе, которая была родом из Кобленца, не могла припомнить места с названием Эллербах, и даже умный схоласт из монахов святого Кристофа, который писал хронику мира и обзавелся кратким описанием всех местечек, замков и монастырей, не нашел Эллербаха в своей картотеке.

Я был настолько преисполнен решимости выполнить свой план, что в день архангела Михаила, спустя два месяца после ночного визита, отправился в путь.

Над городом висел первый осенний туман, когда я на рассвете покинул Майнц. Я уехал на повозке в направлении Трира. Больше всего мне запомнился не мрачный осенний рассвет, а слезы Аделе. Аделе плакала и так поцеловала меня на прощание, словно боялась, что я никогда не вернусь.

Когда мы проезжали Соонский лес, листья уже окрасились в желтый цвет, в Идарском лесу они покраснели, а когда мы достигли подножия гор Хунсрюк, листва была уже бурой. В местечке под названием Биркенфепьд мы остановились на ночь, после того как с трудом убедили хозяина, что нам нужна только постель и что провианта у нас с собой достаточно. В эти тяжелые времена ни один хозяин не мог кормить чужаков, потому что радовался, если ему хватало еды для себя и семьи.

По прибытии в Трир, расположенный на одной из самых прекрасных рек, которые я знаю, я распрощался со своим кучером и с благами цивилизации. Закинув на спину мешок, я пешком отправился на север.

Трудно было представить себе, что именно здесь, в этой живописной местности, где раздолье для поэтов, можно найти монастырь, в котором поселилось зло. Леса и возвышенности находились под архиепископатом Трира, и крестьяне, которых я встречал в редких деревнях, были людьми очень набожными. За «Отче наш» и «Радуйся» я всегда находил приют, но ответа на вопрос о местечке Эллербах так и не получил.

У подножия возвышенности Меклер, откуда открывался вид на Вайсланд, мне повстречался исхудавший подмастерье. Он пожаловался мне на отсутствие христианской любви к ближнему и на жадность сельских жителей, которым жалко дать что-нибудь такому, как он, и они скорее выбросят черствый хлеб свиньям, чем накормят путника. Краюха хлеба из моих запасов заставила его разговориться, и я спросил, не попадалось ли ему во время странствий через Эйфель местечко под названием Эллербах.

Разговорчивый подмастерье тут же замолчал и хотел было уйти, но я удержал его и повторил свой вопрос.

Странствующий подмастерье указал на запад, где речушка под названием Нимс впадает в Мозель. Ее нужно было перейти и продолжать идти на запад, пока я не наткнусь на еще одну реку, которая носит название Прюм. Дальше следует идти два дня вниз по течению.

Я поступил, как мне было сказано, и начал блуждать — иначе это никак не назовешь — по лесам Эйфеля, при этом речка Прюм служила мне единственным ориентиром. Река, порой больше напоминавшая ручеек, который можно перейти вброд, а потом снова глубоко врезавшаяся в землю, запутала меня, потому что постоянно меняла свое течение и, казалось, текла во всех возможных направлениях.

Мне встречалось все меньше людей, и те из них, кого я спрашивал о местечке Эллербах, делали вид, что впервые слышат такое название. При этом у меня сложилось впечатление, что всем им что-то мешает ответить на мой вопрос. Именно это и укрепило меня в мысли, что я на верном пути. В любом случае, я решил не сдаваться и брел наобум через леса к востоку от реки.

Через эту местность проходило очень мало дорог, и кое-где в глинистой почве видны были следы колес. Я шел целый день, с утра и до темноты, не встретив ни одной живой души.

На следующий день около полудня — я как раз расположился в сосновом подлеске — я услышал шаги. Сначала я подумал, что мне почудилось, потому что никого не было видно; не было и зверей, которые могли издавать такой звук. Наконец я, обескураженный, задремал.

Вдруг я вскочил: передо мной, сгорбившись, стоял человек исполинского роста в оборванных одеждах и с бородой и смотрел на меня. Разглядеть его лицо я не мог, против света оно показалось мне черным, как у дьявола.

Я хотел закричать, но испугался, что великан бросится на меня, а я явно уступал ему в силе. Поэтому я пробормотал:

— Что вам от меня нужно?

Мысленно я уже вынимал из кармана деньги, чтобы отдать ему. Но великан, казалось, окаменел; он молчал и смотрел на меня сверху вниз.

Я надолго застыл в неудобной позе. Мне это не нравилось, я даже не мог собраться с мыслями. Не знаю, сколько мы так смотрели друг на друга, но тут произошло нечто очень неожиданное: молчавший человек выпрямился, повернулся и убежал прочь, прямо через заросли, из которых он, должно быть, и появился.

Такое поведение удивило меня не меньше, чем внезапное появление великана. Но поскольку это был единственный человек, повстречавшийся мне за последние три дня, и, вероятно, единственный, кто мог мне помочь, я бросился за ним.

Преследовать человека в лесу не сложно, если больше доверять ушам, чем глазам. Хруст ветвей был отчетливо слышен, и прошло совсем немного времени, как я догнал странноватого великана. Я преградил ему путь и спросил, почему он убежал.

Пока я ждал ответа, я заметил, что его глаза часто моргают. Казалось, что он боится меня больше, чем я его.

— Почему вы убежали от меня? — повторил я свой вопрос. И когда он не ответил, сказал:

— Вы наверняка из Эллербаха! Вам не нужно бояться меня, поверьте.

Чтобы подчеркнуть свои слова, я отступил на шаг и опустил взгляд. Но от меня не укрылось, что он смотрел на меня с беспокойством.

Вдруг я услышал, как он сказал:

— Я не из их числа. Все они черти, все!

— Вы бежали? — осторожно спросил я.

— Бежал? — повторил он мой вопрос, словно не понял, что я имею в виду.

— Вы были в скриптории Boni homines, и вам удалось сбежать.

— Да, — внятно ответил великан. — Это черти в людском обличье. Они поклоняются Орму, Бафомету и Асмодею. Их молитвы придают им невероятные силы.

— Невероятные силы?

— Силы, не свойственные нормальному человеку. При помощи разума они заставляют растения расти, цветы распускаться. Отрубленные головы, лежащие на полу, говорят, а воспоминания исчезают, словно пламя погасшей свечи. Все это я видел своими глазами.

— Вам они тоже стерли воспоминания? — поинтересовался я.

Великан попытался улыбнуться.

— Я не знаю.

— Как вас зовут?

— Не знаю.

— Но то, что вы пережили в этом месте, вы помните?

— Тоже нет. Знаю только, что провел в этом скриптории тридцать дней и тридцать ночей, переписывая непонятные тексты ужасного содержания, пока голова моя не упала на стол, как кочан капусты, и я не стал искать возможность бежать.

— Как давно это было? — спросил я. Великан пожал плечами.

— Может быть, недели, может быть, месяцы, а может, и годы назад.

— Но где же находится это таинственное место, — взволнованно спросил я, — этого вы не забыли?

— Боже мой! — воскликнул великан. — Это место мне не забыть никогда. Оно находится на другом берегу реки, и только один путь ведет туда — чудо природы, созданное, должно быть, демоном Бафометом: по левую руку растут исключительно дубы, тогда как по правую руку — сосны. Но я не советую идти этим путем, потому что на нем встречаются ямы с кольями и змеями на дне.

От слов чужака меня охватил озноб. Меня сбила с толку ясность его рассуждений, тогда как отдельные воспоминания у него были стерты. Да, я спрашивал себя, не играет ли он всего лишь какую-то роль и нет ли у него задания держать таких нежеланных гостей, как я, подальше, или же наоборот, завести их прямо в руки таинственному братству.

Мои подозрения подтвердились, когда я вспомнил слова ночного посетителя. Не были ли его предупреждения такой же ловушкой или проверкой моей надежности?

Кроме того, великан разговорился и сообщил мне о странных событиях: о проверках новичков на мужество, во время которых те босиком ходили по углям и голышом прыгали в куст чертополоха; и о том, что только тот, кто пережил обе процедуры без повреждений, принимался на самую нижнюю ступень братства. В камерах аббатства сидят «не-долюди» — так называли они своих пленников, которых использовали для алхимических экспериментов. Им давали ядовитые вина, их животы вздувались, словно пузыри, и внезапно они начинали словно ангелы парить над землей. Женщины особенной красоты, которых они привозили из своих набегов, служили им для продолжения их расы. Если же женщины утрачивали свои детородные способности, их живьем замуровывали в стены, оставив самое необходимое для еды.

Наверняка великан рассказал бы еще больше о подлостях человеческой натуры, но я заставил его замолчать, громко крикнув. Мой крик, разнесшийся многократным эхом, казалось, обеспокоил его. Внезапно к нему вернулась молчаливость, и даже путем долгих уговоров мне не удалось вытащить из него больше ни слова.

Несмотря на предупреждения великана, я отправился на запад. Я просто должен был найти крепость братьев. Мысль о загадочном ведовстве притягивала меня. Что-то вновь направило меня к речке Прюм, я беспрепятственно перешел ее медлительные воды. Но где же дорога, о которой говорил великан?

Я бесцельно прошел несколько миль на юг, не встретив ни дороги, ни человеческого жилья. Я уже решил повернуть обратно, но меня настигли сумерки. На опушке леса я устроился на ночлег под густыми развесистыми ветвями молодой ели. Ветки защищали меня от холода и влаги, опускавшейся в этих краях с наступлением ночи.

Спал я беспокойно, причиной чему был холодный влажный ночной воздух, а также мысли, кружившиеся вокруг монастыря Boni homines.

Едва занялся день, я вскочил. От реки доносились странные звуки, объяснить которые я не мог. Я поспешно собрал вещи и направился к берегу.

Укрывшись за кряжистыми корнями ивы, я увидел, как повозка, нагруженная мешками и большими тюками, пыталась переехать реку по мелководью. Лошадям сложно было ступать по речному дну. Возница хлестал их плетью, животные брыкались и ржали.

Сначала я хотел окликнуть возницу, но тут же призадумался. Если таинственный монастырь действительно находился поблизости, возница мог заниматься делами братства. Может быть, он приведет меня прямо туда. Поэтому я вел себя тихо, следуя за повозкой на безопасном расстоянии, чтобы меня не заметили.

Через милю повозка выбралась из реки и с большой скоростью направилась к кромке леса. Хотя издалека мне не было видно ни дороги, ни просеки, возница несся прямо на темную стену леса. Я уже думал, что повозка вот-вот развалится, но не успел я оглянуться, как она исчезла в лесу.

Я поспешно пошел по следу, оставленному колесами на земле. В лесу я заметил проход из обрезанных ветвей, напоминавший арку крестового хода. Я шел по нему примерно с полмили и давно потерял повозку из виду, когда внезапно увидел проезжую дорогу, обсаженную с одной стороны дубами, а с другой — соснами, в точности так, как описывал лесной человек.

Помня о его предостережениях, я не стал даже ступать на нее, а пошел слева, по сосновому лесу. Повозка передо мной, казалось, летела, потому что я не слышал ни единого звука и на дороге не было видно следов. Сбежавший великан рассказывал мне такие страшные вещи, что кряжистые, поросшие мохом сосны с большими запутанными корнями казались какими-то чудовищами, вроде гномов или даже страшных драконов. Другие деревья стояли, как часовые, слегка покачиваясь. Я вздрогнул. Мне почудилось, что меня коснулась ледяная рука, но это был всего лишь пожухлый влажный лист дуба, упавший мне на лицо под тяжестью росы.

Дорога казалась мне бесконечной, идти по влажной мягкой лесной земле было очень трудно. Я запыхался, дыхание сбилось с ритма, и время от времени я останавливался и прислушивался, открыв рот, к жутковатой лесной тиши, но слышал только шелест листьев да мягкие шорохи падающих под каплями росы листьев.

Должно быть, я шел вдоль дороги очень долго, прежде чем впереди стало светлее. Казалось, что тропа впадает в залитую солнечным светом опушку. Я замедлил шаги и, словно вор, стал красться на цыпочках. Стараясь, чтобы меня не заметили, я сошел с дороги; внезапно деревья осветились, солнечные лучи добрались даже до подлеска, и через несколько шагов взгляду моему открылся удивительный вид.

Казалось, лес специально вырезали по кругу. Посреди него возвышался окруженный наполовину разрушенной зубчатой стеной замок, над стеной высились башни и дома. Это была деревня, да что я говорю, город, в котором было очень много людей, по крайней мере, так можно было предположить по звукам, которые доносились из-за стены. Городские ворота, высота которых была в три раза больше их ширины, были укреплены огромными поперечными балками.

С двух сторон их обрамляли узкие прямоугольные башенки. Ворота были закрыты и, судя по конструкции, абсолютно неприступны.

Я насчитал в городе еще четыре башни, три из которых были с острыми крышами; четвертая, самая высокая из них, отличалась от других не только высотой, но и тем, что была полуразрушенной. На каждом из семи этажей крошился камень, кладку пересекали широкие трещины, а сквозь крышу были видны перекрытия.

На горизонте за городом вздымался лес, И я подумал, что оттуда можно бросить взгляд внутрь крепости. Поэтому я решил обойти крепость под сенью леса и взобраться на холм с противоположной стороны.

Дорога заняла почти целый день, зато теперь я знал размеры крепости, которая оказалась больше, чем я поначалу предположил. Подлесок порос терном, и, чтобы добраться до цели, приходилось идти в обход. Наконец я взошел на холм, который оказался каменистым. Лес на нем был совсем негустым. Я спешил, зная, что, чтобы заглянуть внутрь крепости, мне нужно добраться до вершины холма до наступления темноты.

Когда я, задыхаясь, добрался до цели и выглянул из-за деревьев, чтобы бросить взгляд вниз, я почувствовал сильный удар по лицу, лишивший меня чувств. За долю секунды между ударом и последовавшей за ним болью в голове пронеслась мысль, что меня ударила молния. Потом у меня потемнело перед глазами.

Первое, на что я обратил внимание, когда сознание вернулось ко мне, — это абсолютная тишина. Затем я различил потрескивание факела. Страх парализовал меня, я подумал, что лежу на костре. Мне хотелось выпрямиться, убежать, но казалось, что мои конечности налились свинцом. Члены мои были неподвижны, необъяснимая тяжесть приковывала меня к моему ложу.

Призвав на помощь все свои силы, я смог открыть глаза. Из темноты показалось знакомое лицо. Это был Фульхер фон Штрабен, называвший себя Гласом.

Я знал Гласа как чуткого, едва ли не добродушного человека, но теперь в его склонившемся надо мной лице читалась угроза. В его глазах горел красноватый огонь, казалось, из них сыплются искры. Я старался не смотреть в них, но мои глаза, которые я с таким трудом открыл, теперь не хотели закрываться. Поэтому я бесконечно долгое время смотрел на Гласа и не мог избавиться от ощущения, что он поймал меня взглядом. Я хотел кричать, защищаться, завязать драку, но его взгляд парализовал все мои мысли.

Наконец Фульхер прекратил свою ужасную игру и заговорил тоном, которого я никогда не слышал. Он сказал:

— Мастер Мельцер, вы злоупотребили моим доверием! Любопытство — враг доверия. Зачем вы это сделали?

Я хотел ответить ему, хотел сказать, что во всем, что касается искусственного письма, я слишком часто разочаровывался, удивлялся и ошибался, и что я должен был удостовериться в том, что Boni homines не преследуют дурных целей. Но странным образом мои уста не желали говорить. Я не мог произнести ни слова, как ни пытался.

Казалось, Глас прочел мои мысли, потому что продолжил:

— Я сказал вам правду о нашем братстве, по крайней мере, ту часть, которую вам нужно было знать. Каждое лишнее слово, каждое дополнительное знание должны были привести к неприятностям. Или вы знаете больше, чем я вам сказал, мастер Мельцер?

Я отрицательно покачал головой — так сильно, что у меня заболела шея — потому что боялся Гласа. Я чувствовал себя удивительно беспомощным, мне было страшно. Единственное, что двигало мной в тот момент, это страх.

— Почему, — продолжал Глас, — вы еще не приступили к выполнению заказа? Вместо этого вы занялись шпионажем, крадетесь тут, как вор. Вы что же, думали, что наша крепость не охраняется и каждый, кто заблудился в лесу, может сюда попасть? Разве вы не видели деревьев, похожих на ландскнехтов? Это были не деревья, мастер Мельцер, это были наши стражи, и их число больше, чем число стражников в Ватикане. В этом месте все не так, как везде: нижнее — сверху, а все дьявольское — свято; мы считаем глупостью то, что все считают мудростью, самые сильные яды становятся здесь лекарствами. Вы сами сейчас оглушены воздействием одного из этих ядов, так вам будет легче понять нашу правду. Я знаю, что вы слышите мои слова, но ничего не можете сделать. Пройдет немного времени, и вы снова будете контролировать свои чувства и ответите на все мои вопросы.

С дьявольской улыбкой на лице Фульхер фон Штрабен повернулся к низенькой сводчатой двери и исчез из моего поля зрения. Я видел только круг, как будто смотрел в трубу, поэтому мне трудно было разглядеть что-либо в комнате, в которой я находился. Мощные, выкрашенные сажей балки поддерживали свод надо мной, а на стене рядом с дверью потрескивал факел. Слева я увидел залитый светом проем размером с ладонь, который вел от внутренней стены к внешней. Насколько я мог судить по ощущениям своих непослушных пальцев, я лежал на деревянной скамье. Но прежде чем я смог подумать о чем-либо еще, меня сморил сон.

Когда я проснулся, факел уже догорел, а снаружи сияло солнце, по крайней мере, через узкое отверстие в стене в комнату падал свет. Тяжесть ушла из моих членов, поэтому я поднялся, чтобы выглянуть наружу. Я ошибочно предполагал, что нахожусь в подвале или на первом этаже, поэтому, когда увидел мир далеко под собой, страшно испугался. Вероятно, меня отнесли в разрушенную башню.

Открыть дверь я не решался, потому что еще слишком хорошо помнил угрозы Фульхера. Я уселся на скамью и стал раздумывать над тем, что же теперь будет.

Братство с его странным учением, непонятными целями и жутковатыми средствами подбрасывало мне все новые и новые загадки. Вероятно, Фульхер хотел, чтобы я закончил их Библию. Но разрешит ли он допечатать мне книгу до конца теперь, когда я знаю слишком много?

Однако если этот заказ был таким срочным, что же скрывалось за молчанием Фульхера на протяжении нескольких месяцев? У меня было ощущение, что он боролся не только с внешними врагами, но и с противниками в рядах своего братства. Хотел ли он заставить их замолчать, опубликовав учение?

У меня кружилась голова. Не знаю, сколько я уже не ел. Желудок сводило от голода. И тут я услышал шаги.

Я ожидал появления Фульхера фон Штрабена, но в дверном проеме показалась женщина. На ней было крестьянское платье, как у служанки, на голове — платок. В правой руке она держала факел, который вставила вместо того, что догорел. У нее была также корзина, в которой лежали хлеб и вода. Женщина молча поставила корзину у моих ног.

Когда женщина поднялась, я увидел ее лицо. Наши взгляды встретились, и мне показалось, что мне в сердце воткнули нож. Женщина издала возглас удивления. А потом мы оба словно застыли.

— Симонетта! — недоверчиво произнес я. А она ответила:

— Мне незнакомо это имя. Я сказал:

— Симонетта, это я, Михель Мельцер! А она произнесла:

— Вы нравитесь мне, Михель Мельцер. Я сказал:

— Симонетта, неужели ты меня не узнаешь? А она сказал:

— О да, вы — Михель Мельцер.

Я смотрел на Симонетту. Взгляд ее казался отрешенным. Я схватил ее за руки, прижал к себе, почувствовал ее тело. Она не сопротивлялась, но и не радовалась. Слезы навернулись мне на глаза. Я обнимал возлюбленную и всхлипывал.

— Симонетта! — повторял я снова и снова, покрывая ее лицо поцелуями. Она улыбнулась, но совершенно не была взволнованна.

Сначала я подумал, что Симонетта притворяется, чтобы наказать меня. Но затем я вспомнил встречу с великаном, который многое мог рассказать, но позабыл свое имя, и то, как он это объяснил.

Поэтому я осторожно заговорил:

— Симонетта, ты помнишь Венецию, когда мы были вместе, нашу любовь?

Глаза Симонетты посветлели, и она обрадованно воскликнула:

— О да, я помню Венецию, где я играла на лютне, и помню своего возлюбленного!..

— Как его звали?

— Я не знаю. Я не помню имен.

В беспомощности, к которой примешивалась ярость, я отвел Симонетту к скамье и велел сесть. Я стал перед ней на колени, сжал ее руки и, задыхаясь от слез, спросил:

— Как выглядел твой возлюбленный, Симонетта? Посмотри на меня! Выглядел ли он так же, как я?

Симонетта пристально вглядывалась в мое лицо. Она не торопилась и наконец ответила:

— Да, он выглядел точно так же, как вы. Думаю, это были вы.

Вообще-то я должен был прыгать от радости, но безучастность, с которой она отвечала мне, потрясла меня. Чтобы скрыть слезы, я спрятал лицо у нее на коленях. Все мое тело пронизало чувство счастья, когда я неожиданно почувствовал ее руку у себя на волосах. Симонетта гладила меня, словно хотела утешить. Мы долго сидели так, не говоря ни слова.

Все это казалось мне дурным сном. Я начинал сомневаться в себе. Я не знал, правда ли то, что я переживаю сейчас, или дьявольское наваждение, навеянное событиями последних дней. И пока я искал ответ на этот вопрос, пока моя голова покоилась на коленях Симонетты и я ощущал живительное тепло, исходящее от моей возлюбленной, мне показалось, что кто-то незаметно вошел. Я вскочил. У меня за спиной стоял Фульхер фон Штрабен.

Не раздумывая, я бросился на него. Хотя Глас был выше меня, меня это не остановило.

— Что вы с ней сделали? — в ярости кричал я. — В чем эта женщина перед вами провинилась? Зачем вы привезли сюда Симонетту?

Фульхер оттолкнул меня и усадил на скамью рядом с Си-монеттой.

— У вас горячая голова, Мельцер. Ваши поступки часто опережают мысли. Это не подобает человеку вашего положения.

— Что вы сделали с Симонеттой? — повторил я.

— Ничего особенного, — ответил Фульхер. — Она пригубила напиток забвения. Теперь она помнит прошлое только урывками.

— Она потеряла память! — выкрикнул я Гласу в лицо.

— Ни в коем случае, — спокойно ответил тот. — То, что она не помнит сегодня, завтра опять с ней. Зато исчезнет что-то другое. А что касается вашего вопроса о цели ее пребывания здесь, то вы сами можете дать ответ. Когда я познакомился с вами, я понял, что вы вечно сомневающийся человек, который докапывается до сути вещей. Я не хотел рисковать, посвящая вас в тайны нашего братства, не будучи уверенным, что вы не выступите против нас. Я догадывался, что вы не удовлетворитесь тем, что я вам сказал. Хотя это больше, чем знают о нас люди извне. Вам сыграло на руку то, что в Вероне вы сами напали на след этой женщины. Но мои люди оказались быстрее. Как я уже говорил, у нас всюду есть свои люди. Они привезли женщину сюда в качестве живого залога. Если бы вы исполнили наш заказ к нашему удовлетворению, вы получили бы ее. И никогда не считайте себя умнее, чем Глас!

Я схватил Симонетту за руку, пытаясь собраться с мыслями. Это было нелегко, учитывая резкий поворот событий.

Мне стало ясно: хочу я того или нет, я должен напечатать эту чертову Библию Boni homines, и мне следует сделать это быстро, если я желаю вновь завоевать Симонетту.

Факел затрепетал от порыва ветра, пламя задрожало. Фульхер подал Симонетте знак удалиться, и она, не колеблясь, поднялась.

Прежде чем она ушла, я еще раз обнял ее, прижав к сердцу, и со слезами на глазах сказал:

— Верь мне, все будет хорошо!

В этот миг мне показалось, что она услышала отголосок нашей прежней любви.

Когда Симонетта вышла из комнаты, Фульхер фон Штрабен подошел ко мне.

— Итак? — произнес он. Я кивнул.

— Только пришлите в Майнц достаточное количество пергамента, — сказал я, — и вовремя поставляйте новые главы. Будет вам ваша Библия!

— Ну я так и знал! — рассмеялся Фульхер, хлопнув меня по плечу. И, не попрощавшись, удалился.

Я слышал, как он спускался по лестнице, слышал его дьявольский смех. Поскольку я был голоден, я проглотил хлеб, который принесла Симонетта. Несмотря на то что мне очень хотелось пить, я взял кружку с водой и вылил ее содержимое в окно. Потом снова улегся на скамью и стал ждать, что будет дальше.

То, что я нашел Симонетту именно здесь, в глуши Эйфельских лесов, казалось мне абсурдным и непонятным. Я начал громко звать возлюбленную, чтобы удостовериться, что я не сплю. Я поднялся и стал ходить взад-вперед по узкой комнате. Я далее думал о том, чтобы освободить Симонетту и бежать вместе с ней. Но потом я понял, что это навлечет на нас беду. Нет, я должен печатать, пусть даже это будет завет дьявола.

С наступлением темноты в мою каморку вломились двое грубиянов в простых широких плащах и широкополых шляпах. Изъясняясь при помощи непонятных звуков, они потащили меня вниз по витой каменной лестнице. Из-за бесконечных поворотов вокруг своей оси у меня закружилась голова, но наконец мы оказались внизу. Едва я пришел в себя, как мне на голову набросили мешок и втолкнули меня в стоявшую наготове карету.

Я испугался за свою жизнь, потому что даже представить себе не мог, куда может везти меня в это время карета, летевшая с такой скоростью — да, «лететь» было самое подходящее слово для такого способа передвижения — и совершенно бесшумно.

Не помню, сколько времени я провел в этом ужасном положении — в вонючем мешке на полу качающейся кареты. Вдруг, когда я уже перестал соображать и начал засыпать, я услышал громкое «Тпру!» Я вскочил, и в следующий миг меня схватили за руки и за ноги и выбросили, словно ненужную тушу животного. Кости хрустнули, я вскрикнул от боли и остался лежать без движения.

Карета поспешно укатила прочь. Вокруг было абсолютно тихо.

Глава XVII Боль в тени любви

Никто, даже Аделе, не должен был узнать об ужасных обстоятельствах его путешествия. Когда спустя неделю зеркальщик в ледяную стужу вернулся домой, он заперся, чтобы осознать ситуацию, в которой оказался. Но чем больше он размышлял, тем лучше понимал, что иного пути, кроме как напечатать Библию Boni homines, у него нет.

Быстро и решительно он отклонил мысли о бегстве. Не существовало такого места, где он мог бы спрятаться от братства и чувствовать себя в безопасности. В этом он убедился на собственном опыте. Фатальные последствия имело бы и его бегство с Симонеттой. Симонетте отводилась важнейшая роль в его размышлениях.

К Аделе, красота которой словно сковала Мельцера, он испытывал страсть. Зеркальщик чувствовал, что его тянет к этой женщине, но неожиданная встреча с Симонеттой словно бросила тень на их честные отношения. На страсть к Аделе наложилась глубокая привязанность к Симонетте. Страсть может на какое-то время восторжествовать над любовью, но ей никогда ее не победить.

Аделе тут же почувствовала, что что-то, должно быть, стряслось, но поначалу она объясняла замкнутость Мельцера потрясением, пережитым во время путешествия. Она знала, что это судьбоносный момент в его жизни, и вопросов не задавала. Мельцер же со своей стороны не мог отважиться на то, чтобы рассказать Аделе о своей встрече с Симонеттой и об изменении своих чувств.

Так и жили они какое-то время, словно Филемон и Бавкида, относясь друг к другу снисходительно и не мучая один другого. Но однажды — с момента возвращения Мельцера прошло несколько месяцев, и на Рейн пришла весна — Аделе подошла к Мельцеру и спросила:

— Да что с тобой такое, Михель? С тех пор как ты вернулся из Эйфеля, ты стал другим. Занимаешься только своей мастерской, и мне кажется, что про меня ты совсем забыл.

— Это тебе только кажется, — отмахнулся зеркальщик.

Он был настолько поглощен своей работой, что, разговаривая с Аделе, даже не отрывался от набора.

Аделе подошла к Михелю сзади, обняла его и крепко прижалась всем телом. Зеркальщик почувствовал острые соски ее грудей, и по его телу пробежала приятная дрожь.

Женщина нежно потерлась щекой о его шею.

— Что ты от меня скрываешь? — тихо спросила Аделе. — Между нами что-то не так.

Мельцер не хотел причинять ей боль. Ему не хватало мужества сказать ей правду. Он знал, насколько горда Аделе, что она тут же уйдет, как только узнает о встрече с Симонеттой. Поэтому он молчал.

Но Аделе не сдавалась. У нее были некоторые подозрения, поэтому она осторожно заговорила:

— Ты когда-то говорил, что в Константинополе — или это было в Венеции — повстречал любовь всей своей жизни. Твое поведение как-то связано с этой женщиной?

Зеркальщик выпрямился, высвободился из объятий Аделе и изо всех сил вцепился в наборную кассу.

— Почему бы тебе не сказать мне правду? — не отставала Аделе.

Тогда Мельцер обернулся, долго молча смотрел на Аделе, и она поняла, что ему очень тяжело говорить. В его взгляде читались неуверенность и грусть.

— Почему? — повторила Аделе.

Мельцер кивнул. А затем его словно прорвало:

— Все так, как ты и думала, Аделе. Я встретился с Симонеттой, женщиной, которую люблю больше жизни. Не спрашивай, при каких обстоятельствах, все и так достаточно грустно. Симонетту держат в плену Boni homines в качестве залога за мою работу. Но как бы там ни было, я люблю эту женщину. Я только не мог решиться сказать тебе об этом. Мне стыдно.

На лице Аделе промелькнула горькая усмешка. Женщина изо всех сил старалась скрыть разочарование, но у нее ничего не получалось. Когда Аделе положила руки на плечи зеркальщику и заговорила, голос ее дрожал:

— Какой же ты трус, боишься правду сказать. Как будто правды нужно бояться! Бояться нужно только лжи. Ты любишь эту женщину больше, чем меня. Что же делать? Желаю тебе земного счастья.

От зеркальщика не укрылось, что Аделе с трудом сдерживала слезы. Теперь, когда он наконец во всем признался, ему стало легче. Он хотел прижать Аделе к себе, обнять ее, но не успел: она отвернулась и быстро пошла к двери. Прежде чем уйти, она обернулась и повторила:

— Будь счастлив.

— Аделе! — воскликнул Мельцер, пытаясь удержать ее. Напрасно. Он глядел на двери, чувствуя себя так, словно грудь его попала под пресс. Ему было больно из-за страдания, причиненного Аделе, и сочувствие на мгновение затмило все его самые глубокие чувства. Действительно ли его любовь к Симонетте была сильнее любви к Аделе?

Опечаленный и отчаявшийся, Мельцер опустился на свой высокий табурет. Склонившись над наборной кассой, он не глядя, наобум, схватил какие-то буквы и сложил из них предложение. Предложение, если его перевернуть с ног на голову и справа налево, выглядело бы так: «Любовь ползет там, где не может идти».

Михель Мельцер с головой ушел в работу. Он набирал страницы текста, принесенного ему Гласом, искусственным письмом, в две колонки на каждой странице, по две страницы на каждом листе. Но в отличие от индульгенций, Мельцер печатал с двух сторон, так что на листе получалось четыре страницы.

В то же самое время Иоганн Генсфлейш на Гоф цум Гутенберг принялся за набор Ветхого Завета. Экземпляр епископа, как и все тексты того времени, был написан на латыни. При этом выяснилось, что Генсфлейш, которому не хватало опыта Мельцера, отлил слишком малое количество некоторых букв, поэтому он время от времени отправлял посыльных в Женский переулок, чтобы попросить парочку «I», «О», «U» и, в первую очередь, «C», которые очень часто встречались в латинском языке.

Работа спорилась, и когда не хватало людей, Мельцер и Генсфлейш охотно помогали друг другу. Фульхер фон Штрабен прислал еще воз пергамента, две сотни гульденов и главу текста, и Мельцер надеялся, что успеет закончить свою работу в срок.

Свет в мастерской Мельцера гас только на несколько часов по ночам. Зеркальщик редко выходил из дома, а когда это все же происходило, люди видели, как он брел по улицам Майнца, что-то бормоча себе под нос. Когда он торопливо переходил Соборную площадь, с всклокоченными волосами, сгорбившись, скрестив руки за спиной, подобно школяру, жители Майнца качали головами. На встречах собратьев по цеху, которые проходили один раз в неделю в «Золотом орле», Михель уже давно не показывался, а если кто-то хотел навестить его в мастерской, Мельцер не впускал.

Большие деньги, которые платил Мельцер, заставляли его подмастерьев держать язык за зубами, но эта молчаливость стала причиной досужих вымыслов. Работники гавани, что за стенами города, говорили, что архиепископ Фридрих лично изгонял беса из Мельцера, но при этом бес, уйдя из сердца, поселился в голове. Рыночные торговки рассказывали, что Мельцера снедает любовь к таинственной женщине, которую он встретил в лесах.

За два дня до Петра и Павла, когда лето в долине Рейна было в самом разгаре и после двух голодных лет наконец-то обещало богатый урожай, в Майнц на корабле из Страсбурга прибыл странный венецианец. Внешность его была не очень приятной, несмотря на то что он, одетый в лучшие зеленые одежды, с огромной шляпой на голове, был прямо-таки образцом элегантности. Он припадал на одну ногу, косил, а на носу у него был огненно-красный нарост. Это был Чезаре Педроччи, которого в Венеции называли «драконом».

Венецианский адвокат направился прямо к зеркальщику Михелю Мельцеру, и толпа ребятишек, которые с криками бежали за ним, казалось, совершенно ему не мешала. Женщины от любопытства вытянули шеи, когда чужеземец пошел по направлению к Женскому переулку и остановился у ставшего уже притчей во языцех дома Мельцера. Едва венецианец исчез в дверях, как все, побросав свои дела, бросились за ним по переулку, пытаясь увидеть хоть что-нибудь в окно.

Появления адвоката Мельцер ожидал в последнюю очередь. Он не надеялся получить добрые вести и спросил, прежде чем Педроччи успел хоть слово произнести:

— Вы приехали из-за моей дочери? Что с ней? Говорите, мессир Педроччи!

Лицо адвоката приобрело печальное выражение.

— Не стоит жалеть меня! — подбодрил Мельцер венецианца и добавил: — Я не удивлюсь, если вы пришли с известием, что Эдиту посадили в Пьомби и вы хотите — естественно, за хорошую плату — вытащить ее оттуда.

— Эдита умерла, — спокойно сказал Педроччи. — Мне очень жаль.

— Умерла? — Мельцер вздрогнул.

— Она умерла во время родов, ребенок тоже. Его голова была слишком велика для тела матери. Схватки продолжались целый день и целую ночь. Сначала умер ребенок, затем смерть настигла и мать. Я не знаю, утешит ли вас то, что я скажу, но знайте: смерть Эдиты потрясла всю Венецию.

Зеркальщик подошел к окну и уставился в никуда. Он не видел любопытных лиц, которые пытались разглядеть, что происходит в доме. Мельцер беспомощно заломил руки, а затем закричал так громко, что его голос слышно было по всему дому:

— Разве это удивительно? В теле девушки поселился дьявол. Она носила ребенка этого дьявола, да Мосто!

Чезаре Педроччи не решался вымолвить ни слова. Он смотрел на зеркальщика с нескрываемым сочувствием. Через некоторое время адвокат сказал:

— Эдиту похоронили под кипарисами Сан-Кассиано. Когда Мельцер промолчал, Чезаре Педроччи решил, что нужно продолжать.

— Я прибыл, — обстоятельно начал он, — по поручению Consiglio dei Dieci…

— Я не должен был оставлять ее одну! — Казалось, Мельцер не слышал его. Прижавшись головой к стеклу, зеркальщик повторял:

— Это я во всем виноват, я не должен был оставлять ее одну. Она была молода и глупа, слишком молода и слишком глупа, и богатство вскружило ей голову. Конечно, она ненавидела меня и всегда упрекала в том, что я продал ее этому византийскому торговцу. А я ведь всего лишь хотел как лучше. Откуда мне было знать, что он уже женат?

После долгого молчания адвокат начал снова:

— Мессир Аллегри из Consiglio dei Dieci поручил мне сообщить вам о наследстве. Как вам известно, Эдита была одной из самых богатых женщин Венеции, и даже да Мосто с его азартными играми не удалось разорить ее. Если бы вы были венецианцем, то к вам отошло бы все состояние: флот, палаццо и деньги. Но законы Венеции предполагают наследование только ее жителями, кроме тех случаев, когда наследство специально отписывается чужеземцу. На смертном одре ваша дочь завещала вам — мне действительно жаль, мессир Мельцер, — сотню гульденов, не больше и не меньше. Мол, вы знаете, за что.

Говоря это, Педроччи вынул кошель и положил его на стол перед Мельцером.

Мельцер покачал головой, словно не желая верить в то, что ему сказали. Он никогда не думал, что ненависть и презрение Эдиты к нему настолько сильны, что она не простит его даже перед смертью.

— Не хочу я этих денег! — воскликнул наконец Мельцер, отодвинув кошель. — Раздайте их нищим Венеции. На состоянии Доербеков, по всей видимости, лежит проклятие. Поверьте мне, я ни за что не стал бы жить в палаццо Агнезе. Но что значат деньги, когда я потерял ребенка?

— Ничего другого я от вас и не ожидал.

Мельцер отмахнулся, а потом пристально поглядел на адвоката и наконец спросил:

— Мессир Педроччи, а откуда вам вообще стало известно, что я вернулся в Майнц? Как вы меня разыскали?

Чезаре Педроччи смущенно потер руки и ответил:

— Мессир Мельцер, это было не так уж трудно; но поскольку вам важно знать правду, то я скажу только одно: Insignia Naturae Ratio Illustrat.

Зеркальщик был ошеломлен, оглушен, и прошло довольно много времени, прежде чем он понял все. Но к тому времени адвокат уже покинул Майнц и уехал в неизвестном направлении.

Известие о смерти Эдиты и связанное с этим горе заставили Мельцера приняться за работу с еще большим усердием. Теперь у него была только одна цель: он хотел как можно скорее покончить с заказом Boni homines и напечатать им Библию. Это была единственная возможность вернуть Симонетту. Любовь способствует изобретательности, и Мельцер начал отливать лигатуры, буквосочетания, такие как «ph», «ff», и «st», которые очень часто встречаются в латыни, что существенно сократило процесс набора. У Мельцера было сорок семь заглавных и более двухсот различных строчных букв. Содержание его текстов, в которых шла речь о распространении человеческих заболеваний на живых зверей — путем натирания тела хлебом, который бросали петуху, или о толковании снов в свете предсказания будущего человеку — все это мало занимало его. Перед глазами у него была одна цель: Симонетта.

Так демоническая Библия постепенно обретала свой образ; по крайней мере, Мельцеру казалось, что это было именно так, потому что едва он отпечатывал тысячу экземпляров одного листа, как словно по мановению вошебной палочки у его дверей появлялся новый воз с пергаментом и забирал уже напечатанное. Время от времени объявлялся Фульхер фон Штрабен с большим количеством денег и новыми экземплярами текста, каждый раз уверяя, что осталось еще немного, и его возлюбленная будет с ним.

После восемнадцатой поставки, когда Михель Мельцер напечатал сто сорок четыре страницы, он впервые отважился спросить, каков полный объем Библии Boni homines.

Сначала Фульхер хотел промолчать, но Мельцер продолжал расспрашивать и потребовал сказать ему правду. Тогда Глас ответил, что Библия их братства ни в чем не уступает Библии Папы Римского, даже в объеме.

Мельцер заметил, что рукописи Ветхого и Нового Завета, которые дал ему архиепископ Фридрих в качестве образца, составляют более тысячи страниц и для работы над ними нужно было шесть подмастерьев и от пяти до восьми лет времени.

Фульхер фон Штрабен пожал плечами и заявил, что Boni homines как-то обходились без Библии в течение двух столетий и пара лишних лет большого значения иметь не будут.

Зеркальщик не знал, что делать, как будто Глас только что вынес ему смертный приговор. Мельцер уставился на собеседника. Не спуская с него глаз, зеркальщик медленно подошел к Фульхеру, и, оказавшись достаточно близко, Мельцер прыгнул, схватив его обеими руками за воротник так резко, что противник издал булькающий звук и изо всех сил стал пытаться стряхнуть с себя напавшего.

— Я убью тебя! — прохрипел зеркальщик. — Почему ты скрыл от меня объем работы?

С огромным усилием Фульхеру удалось вырваться из железных тисков. Он отпихнул Мельцера в сторону. Тот упал на пол и оказался на коленях. В этой позе, не глядя на Фульхера, Мельцер заговорил:

— Зачем вы так мучите меня? Сначала торопите, потом задерживаете, а теперь еще и это! Когда я принимался за печать вашей Библии, я думал, что через год вы отпустите Симонетту. А теперь вот пять, а то и все восемь лет…

Глас повернулся в одну, потом в другую сторону, чтобы проверить, не сломаны ли кости, потом грубо ответил:

— Мы никогда не говорили об одном годе, печатник. А если венецианка вам так дорога, то вам придется или быстрее набирать, или быстрее печатать. А в остальном позвольте дать вам совет: никогда не поднимайте на меня руку, никогда!

Сами того не желая, подмастерья Мельцера стали невольными свидетелями ссоры. Альбрехт Ленгард, самый старший из них, пользовался наибольшим доверием Мельцера. Он единственный понял, о чем идет речь в документе. Ленгард дождался ухода Фульхера, подошел к по-прежнему стоявшему на коленях Мельцеру и помог ему подняться. Подмастерье едва не расплакался, когда увидел в глазах Мельцера слезы бессильной ярости. Хотя Ленгард не совсем понял детали — Мельцер никогда не упоминал при нем имени Симонетты — он все равно догадался, что речь шла о женщине, которую Мельцер любил больше всего на свете.

— Мастер Мельцер, — осторожно начал Альбрехт, прикрикнув на остальных подмастерьев, — только скажите, если вам понадобится моя помощь. Хотя я всего лишь ваш подмастерье, но если вам нужен верный человек, можете всегда на меня рассчитывать.

Мельцер поднял глаза. От слов подмастерья ему стало легче. Наконец мастер ответил:

— Ты славный малый, Альбрехт. Но горе, в отличие от счастья, нельзя разделить. А в сердечном горе человек одинок как никогда.

Альбрехт понимающе кивнул, и Мельцер опустился на табурет. Некоторое время зеркальщик смотрел прямо перед собой, потом закрыл лицо руками и склонился над наборной кассой. Подмастерья разошлись, наступил вечер.

На следующее утро подмастерья вовремя пришли на работу. Мельцер заплатил им за неделю и отпустил домой. С тех пор каждый вечер его видели в «Золотом орле», где он сидел один, сторонясь своих собратьев по цеху, и медленно напивался. Постепенно он начал громко проклинать Бога, мир, добрых и злых людей, иногда используя для этого латынь.

Жители Майнца спрашивали себя, что могло вызвать такую перемену в поведении зеркальщика, и постепенно заговорили о том, что он потерял свою дочь Эдиту, которую многие из них еще помнили. Потом прошел слух, что Эдита получила большое наследство, которое теперь досталось зеркальщику, состояние, которое не сравнится с состоянием архиепископа и включает в себя даже флот на Средиземном море.

Если сначала это были только слухи, то вскоре все уже были в этом уверены. Говорили, что Михелю Мельцеру досталось невиданное богатство: он так разбогател, что запил из боязни перед земными благами. И когда зеркальщик поздно ночью возвращался из «Золотого орла» и, громко ругаясь, переходил Женскую площадь, жители Майнца были недовольны, но никто, даже строгий полицмейстер, не решался одернуть его.

Мельцер даже не знал, почему к нему относятся так снисходительно; ему было все равно. А когда надменные члены городского совета, состоявшего из представителей каждого цеха, прислали в Женский переулок людей, которые должны были передать, что для совета будет большой честью, если Михель Мельцер, зажиточный гражданин этого города, присоединится к ним и займет один из трех бургомистерских постов, Мельцер вышвырнул всех на улицу и крикнул вслед, чтобы убирались к дьяволу и оставили его, наконец, в покое.

Мельцер все время придумывал себе новые и новые занятия. Чтобы забыть Симонетту, он не чурался даже смерти; казалось, что он ее искал. Началось все с того, что в понедельник после Троицы он вышел через ворота Мельников на берег Рейна, где на якоре стояли корабельные мельницы, и битый час глядел на воду, словно ждал, что оттуда вот-вот вынырнет чудовище. Затем по узким каменным ступеням зеркальщик спустился к воде, сначала попробовал воду одной ногой, потом другой, а потом прыгнул в реку.

К счастью, за мастером во время его странных действий наблюдал перевозчик мешков. При этом он узнал, что Мельцер ни в коем случае не хотел покончить с жизнью, а собирался ходить по воде, как Господь Иисус.

Два дня спустя церковный служка снял его с самого высокого парапета башни, где Мельцер стоял, держа в руках большое полотно, обвязанное веревкой. Концы веревки были привязаны к корзине, в которой было достаточно места, чтобы там мог усесться Мельцер. Служка клялся и божился святой Девой, будто зеркальщик с Женского переулка объяснил ему, что он всего лишь хочет спуститься на своем летательном аппарате (как он его назвал) с монастыря Либфрауен. Служке пришлось силой удержать Мельцера от этого поступка, который привел бы к верной смерти.

О Михеле Мельцере говорили все чаще и чаще, и слухи дошли даже до Аделе Вальхаузен.

Аделе была женщиной гордой. Но гордость ее была не того рода, которая возносит человека над другими, а просто сильным чувством собственного достоинства. Этим же объяснялось то, что Аделе никогда не меняла принятых однажды решений. Вдова пообещала себе, что никогда больше не переступит порога дома зеркальщика. Нет, она не ненавидела Мельцера, но он обидел Аделе до глубины души.

Однако теперь Аделе чувствовала, что она нужна Мельцеру. Она догадывалась, в чем причина его загадочного поведения, и знала, что Мельцеру нужна ее помощь. Поэтому она отправилась по хорошо знакомой дороге в Женский переулок, которой поклялась никогда больше пе пользоваться.

Последнее время достаточно трудно было застать Мельцера дома, и их встреча оказалась неожиданной. Аделе боялась увидеть спившегося, опустившегося человека, который больше не владеет собой. Но по отношению к гостье Мельцер вел себя исключительно предупредительно и приветливо, так же, как и всегда.

— Ты еще помнишь меня? — с улыбкой сказал он. — Ты меня простила?

— Простила? — Аделе покачала головой. — Тут нечего прощать, зеркальщик. Ты же не виноват, что твое сердце принадлежит другой. Но от этого мне, конечно, ничуть не легче.

Мельцер взял Аделе за руку и коснулся ее губами:

— Тебе ведь известно высказывание греческого певца: сколько ракушек на морском берегу, столько и болей у любви! А ведь я по-прежнему люблю тебя.

Он прижал руку Аделе к своей груди и хотел было поцеловать женщину в губы, но она быстро отвернулась, и зеркальщик поцеловал воздух.

— Тебе следовало бы осторожнее обращаться со словом «любовь», — с улыбкой сказала она. — То, что оно так легко срывается с твоих губ, может навлечь на других беду.

— Мне было бы очень жаль, — ответил Мельцер. — Не сомневайся, мои чувства к тебе ни капли не изменились. Просто моя любовь к тебе…

— Вот именно, — перебила его Аделе. — Просто твоя любовь ко мне не так сильна, как к той лютнистке. А это не та любовь, которую я ждала от мужчины. Лучше пусть мне будет больно и я сама уйду от него, чем мужчина бросит меня.

— Я ведь не бросал тебя, Аделе!

— Нет. Я опередила тебя! Теперь, по крайней мере, все ясно. Но это ничего не меняет.

Мельцер снова сделал попытку обнять Аделе, но женщина стала сопротивляться, и ему показалось, что ей это нравится. Однако чем настойчивее зеркальщик пытался приблизиться к Аделе, тем отчужденнее и холоднее становилась она, пока не отвернулась от него совсем, скрестив на груди руки.

Этот жест лучше всяких слов дал понять Мельцеру, что она не хочет возобновлять старые отношения. Стоя к Мельцеру спиной, Аделе сказала:

— Я пришла к тебе только потому, что в Майнце ходят страшные слухи, будто бы ты сошел с ума.

Мельцер горько рассмеялся:

— Да, то, что, прикрыв ладонью рот, рассказывают рыночные торговки, наверняка правда. Да, я сумасшедший, сумасшедший, сумасшедший!

Аделе повернулась:

— Пойми меня правильно, Михель, я думала, что возможно, смогу тебе чем-то помочь. Ведь мы с тобой рассказывали друг другу все-все. Не нужно быть слишком сдержанным по отношению ко мне.

— Сдержанным? — цинично сказал Мельцер. — С чего мне быть сдержанным? То, что случилось со мной, происходит постоянно, почти каждый день — ничего особенного, не стоит даже говорить об этом. Я просто создан для того, чтобы сносить насмешки и презрение всего мира!

Мельцер уставился в пол, но Аделе давно заметила, что он с трудом сдерживает слезы.

— Бедный Михель. — Она положила руку ему на плечо. — Многие удары судьбы происходят из-за веры в добро. Может быть, ты просто слишком порядочен.

— Или слишком глуп. Порядочен, глуп — какая вообще разница?

— Ты не должен так говорить! — ответила Аделе. — Сейчас ты ожесточен. Все будет хорошо. Счастье переменчиво, как старая дева, и часто отворачивается от нас. Я очень хорошо знаю, о чем говорю.

Тут зеркальщик понял, что был слишком эгоистичен, неправ, когда начал спорить с судьбой только потому, что она принимала не такой оборот, как ему хотелось бы. Мельцеру стало стыдно за свое поведение.

— Ты права, — сказал он, — а я дурак. В дальнейшем я постараюсь снова взять судьбу в свои руки.

Наконец они распрощались, преисполненные взаимного доверия, но без страсти, свойственной их прежним отношениям.

В своем отчаянии и вызванном им помутнении рассудка зеркальщик не обратил внимания на то, что Иоганн Генсфлейш тайком наблюдал за ним. Мельцер не замечал, что его подмастерье стал чаще наведываться в мастерскую в Женском переулке. За этими визитами стояло нечто большее, чем желание взять дополнительные буквы. Генсфлейш глядел Мельцеру через плечо — не столько затем, чтобы совершенствоваться в технике набора, сколько затем, чтобы выяснить, что же там такого в этих таинственных листках.

Генсфлейш хорошо знал, что отпечатанные пергаменты хранились в кладовой в дальней части дома и что Мельцер клялся Фульхеру в том, что никому не позволит прочесть ни единой строки из его Библии. Зеркальщик тщательно следил за тем, чтобы отпечатанные страницы тут же шли в кладовую.

Таинственность, которой окружил Мельцер свою работу, вызывала жгучее любопытство Генсфлейша. Генсфлейш думал, что его обманули. По его мнению, мастер чего-то недоговаривал, потому что обычных трудов еретиков, которые якобы печатал Мельцер, было хоть пруд пруди, и их было едва ли не больше, чем трудов, написанных Римской Церковью. Например, Базельский церковный собор — который, как говорили, по-прежнему продолжал заседать — пока еще не издал ни одного серьезного труда, тогда как пасквили о том, чем занимаются там почтенные кардиналы, занимали уже целые полки. Так что же делает Мельцер, да еще в такой тайне?

На многократные расспросы Генсфлейша зеркальщик отвечал, что, мол, ему не положено знать подробностей, что они очень опасны, потому что заказчики угрожали смертью тому, кто попытается проникнуть в их тайну. Генсфлейшу такое объяснение казалось странным, и он спросил, зачем тогда заказчики печатают этот документ, если никому нельзя знать его содержание.

Тут Михель Мельцер рассердился и закричал Генсфлейшу, что ему следует лучше заниматься проклятым Ветхим Заветом, чтобы архиепископ наконец отстал от него. Так Генсфлейш узнал, что работа Мельцера направлена против архиепископа и Римской Церкви, и, таким образом, появилась возможность предъявить зеркальщику обвинение в ереси. Но не хватало доказательств.

Попытка подкупить помощника Мельцера, Альбрехта Ленгарда, и заставить его завладеть отпечатанной страницей провалилась, поскольку верный подмастерье обо всем рассказал своему мастеру. Зеркальщик стал бушевать, грозился уволить подлого подмастерья, и наверняка все тем бы и закончилось, если бы Генсфлейш, в свою очередь, не пригрозил рассказать архиепископу о тайном заказе. Так забытая было вражда между ними возобновилась.

Опасаясь любопытства Генсфлейша, боясь за свою судьбу, Мельцер отказался от мягких перин и ночевал на деревянной скамье среди своих наборных касс. В одну из этих коротких ночей он вдруг проснулся. В неярком свете свечи Мельцер увидел тень, промелькнувшую в мастерской. Он вскочил и закричал:

— Генсфлейш, я ждал тебя!

Схватив приготовленную дубинку, Михель бросился на незваного гостя, но тот был проворнее и сбежал, оставив фонарь.

Мельцер поднял коптилку повыше и увидел, что дверь распахнута. На полу лежала шапочка. Он поднял ее и осмотрел со всех сторон. Это была, как он и ожидал, шапка зеркальщика. Но этот головной убор чем-то насторожил его.

Мельцер закрыл двери и повесил шапку на гвоздь. Затем улегся на скамью, не сводя глаз с двери. В голове роились сотни мыслей, но ничто не давало ответа на вопрос, кто мог быть его ночным гостем.

Уже десять дней стояла работа в мастерской в Женском переулке, и Мельцер ждал, что вот-вот придет Фульхер, который раньше являлся через равные промежутки времени, чтобы следить за тем, как идет работа. Мельцер принял решение, что не будет больше терпеть пленение Симонетты. Он поставит Гласа перед выбором: либо они отпустят Симонетту, либо он прекратит работать. Но если трезво взглянуть на вещи, решение это было не умным ходом, а верхом безрассудства и могло разрушить как его жизнь, так и жизнь Симонетты. Мельцер поклялся, что примет бой. Во время этого боя ему пришлось первое время просто беспомощно наблюдать за происходящим.

Тогда я находился в таком отчаянном положении, что чувства взяли верх над разумом: да, я откровенно признаю, что рассчитывал на уступки со стороны Boni homines. Я готов был скорее умереть, чем жить без Симонетты пять, а то и восемь лет. И тут судьба сделала еще один виток.

Должно быть, Фульхер заметил, что его попытки держать меня подальше от Симонетты оказывали на меня противоположное воздействие и понуждали к бездействию. Потому что когда он снова появился в Женском переулке, у меня захватило дух и мне показалось, что чувства сыграли со мной злую шутку. Глас был в сопровождении Симонетты.

Я представлял себе нашу встречу совсем иначе; по крайней мере, присутствие Фульхера ни в коем случае не помешало бы мне, если бы Симонетта бросилась мне на шею, если бы она стала обнимать меня и целовать. Когда она была не со мной, это сводило меня с ума. Теперь же, когда она вошла, улыбаясь, такая нежная и одухотворенная, мне было сложно представить, что нас когда-то сжигала страсть.

Меня снова охватил гнев, направленный против Фульхера, подстроившего все это, и я мысленно искал возможность навредить братству, даже уничтожить его.

Слова Гласа, что он привез Симонетту в Майнц, чтобы она окрыляла меня в моей работе, прозвучали цинично, с учетом состояния, в котором находилась моя возлюбленная. Фульхер фон Штрабен вручил мне очередную партию для печати. Уходя, он снова напомнил мне о строжайшем соблюдении тайны, и тут его взгляд упал на шапку, висевшую на крючке возле двери — шапку, которую оставил ночной посетитель. Глас остановился.

— Откуда у вас эта шапка? — спросил он, вертя ее в руках.

Мне показалось, что этот головной убор что-то значит для Фульхера. Поэтому я решил не говорить ему правды и, поскольку ничего лучшего мне в голову не пришло, сказал:

— Я нашел эту шапку на обратном пути из вашей крепости, в лесу. Может быть, это шапка одного из ваших извозчиков упала, когда он зацепился головой за ветку?

Удивительно, но Фульхер удовлетворился этим шитым белыми нитками объяснением. Он взял шапку и сказал:

— Чтобы вы знали, это шапка одного из Boni homines. Только у нас есть такие головные уборы. Они служат в качестве опознавательного знака. Вы ведь не станете возражать, если я заберу ее?

— Нет, конечно! — воскликнул я, надеясь поскорее избавиться от Гласа.

И действительно, вскоре он незаметно исчез, так же как и появился.

Молча, слегка смущенные, мы с Симонеттой, словно дети, сидели друг напротив друга. Улыбка Симонетты выдавала робкое счастье, но в то же время говорила о том, что моя возлюбленная не помнила нашего общего прошлого. Я решил не давить на Симонетту, надеясь, что рано или поздно она все вспомнит.

Пока я нежно гладил ее руки, прижав их к груди, из головы у меня все не шла потерянная шапка, и вдруг я вспомнил, где я ее видел: на голове у незнакомца, который пришел ко мне в ночной час, чтобы предупредить о сущности Boni homines и их подлых занятиях. В этом я был совершенно уверен. Но мне непонятно было, какую цель преследовал незнакомец, пробравшись ко мне в дом. Искал ли он пергаменты из Библии Фульхера? Нуждался ли он в доказательствах? Работал ли он на архиепископа? Или он оставил шапку в качестве предупреждения?

Симонетта пристально глядела на меня, и я устыдился своих мыслей. Как долго я беспокоился о ней, как ждал ее возвращения, и вот, когда она сидела напротив меня, я думал о посторонних вещах.

— Прости мою рассеянность, Симонетта, любимая, — произнес я, — но Фульхер фон Штрабен превратил мою жизнь в сущий ад. Мне даже хочется, чтобы я так и остался зеркальщиком и никогда не встречался с книгопечатанием.

Едва произнеся эти слова, я осознал, что именно книгопечатание и свело нас с Симонеттой.

Тут Симонетта заговорила. Словно не слыша моих слов, она спросила:

— Михель Мельцер, где мой брат Джакопо?

Ничего не понимая, я глядел на нее. Что же мне ей ответить? Сказать правду? Или в такой ситуации лучше промолчать?

— Симонетта, — с любовью произнес я, — ты не помнишь праздник при дворе императора в Константинополе, много незнакомых людей, ярких фокусников, сокольничих с их огромными птицами?

Симонетта вздрогнула. Затем кивнула и сказала:

— Джакопо мертв. Его убила большая птица.

Хотя ее слова расстроили меня, я все же обрадовался тому, что Симонетта кое-что помнила. Теперь я знал, что смогу вернуть ей память, осторожно рассказывая ей о нашей совместной жизни.

Следующие несколько дней прошли в воспоминаниях, и при этом выяснилось, что Симонетта прекрасно помнит то, что было очень давно. Недавнее прошлое, ее пленение Boni homines, казалось, словно померкло, либо нужны были различные напоминания, чтобы она что-то вспомнила. Во время наших совместных вылазок в прошлое я избегал называть имя Лазарини, потому что не хотел, чтобы Симонетта испытывала угрызения совести.

Постепенно росло доверие между нами, возвращались наши старые теплые отношения. В багаже Симонетты обнаружилась лютня, которую она купила в Вероне, и однажды я попросил возлюбленную сыграть мне. Я боялся, что дьявольское вмешательство Фульхера лишило Симонетту способности играть на лютне, но я ошибся. Симонетта исполняла знакомые песни с той же страстью и столь же прелестно, как и прежде. У меня на глаза навернулись слезы.

Волшебство музыки оказало неожиданное воздействие, словно каждый звук, который извлекали пальцы Симонетты, соответствовал какому-то кусочку ее воспоминаний. Закончив, Симонетта выглядела так, будто только что очнулась ото сна.

Она глядела не тем мечтательным, стыдливым взглядом, который был ей свойствен в последние дни. Симонетта смотрела на меня так, будто снова воспылала ко мне любовью. Ее приоткрытые губы произнесли одно-единственное слово огромной силы:

— Любимый!

Не могу описать счастье, вызванное этим словом. Оно прозвучало для меня как многоголосый хор, пронзительно и волнующе, заставив забыть обо всем вокруг. Наверное, в тот миг, когда снова возродилась наша любовь, и случилось то, что впоследствии должно было стать моей погибелью.

Любовь Симонетты придала мне сил. Я велел позвать своих подмастерьев и снова начал работать над заказом Фульхера фон Штрабена.

Что за путаные, подлые, богохульные мысли я отливал в свинце! Предложения, способные напугать обычного христианина, фразы, подобные огненным молниям, слова, придуманные одержимыми дьяволом людьми. Поверьте мне, с тех пор я ненавижу всех, кто пропагандирует свою веру, будь то язычники или христиане, потому что я по собственному опыту знаю, что важно не содержание воззвания, а то, как часто его повторяют. Фульхер проповедовал, что Бога нет. Не могу себе даже представить, как можно жить в мире без Бога; хотя точно так же я не могу представить себе, как должен выглядеть этот Бог. Потому что от Бога, о котором говорит Римская Церковь, я убежал бы точно так же, как и от безбожности Boni homines.

В одну из этих незабываемых ночей, проведенных с Симонеттой, когда мы наверстывали то, что отняла у нас немилосердная судьба, в мастерскую прокрались какие-то темные личности. Они взломали замок в каморку, где я хранил напечатанные страницы из Библии Фульхера. К сожалению, там как раз находились страницы, на которых описывались основы их учения, а именно постулат, что бродячий проповедник Иешуа, которого называли Иисусом, инсценировал свою смерть, чтобы избавиться от фанатичных приверженцев. И эти страницы стали моей судьбой.

За этим вторжением стоял не кто иной, как Иоганн Генсфлейш, который понял, что теперь настал его час. Под предлогом, что его послал Михель Мельцер, Генсфлейш предоставил Его Преосвященству первые страницы Ветхого Завета. Архиепископ Фридрих оставил конвент, призванный бороться с суевериями и памфлетами, которые направлены против Церкви и встречаются на каждом шагу.

Когда архиепископ увидел страницы, которые положил перед ним Генсфлейш, на лбу у него вздулись жилы и он закричал:

— Идиот, что же он, читать не умеет, не видит, что это не Ветхий Завет, ниспосланный нам Богом, а набор грязных мыслишек?!

— Конечно, Ваше Преосвященство высокочтимый господин архиепископ, — услужливо ответил Генсфлейш, — это и есть набор грязных мыслишек, и это и есть то, зачем я пришел.

— Я поручил печатнику нарисовать мне искусственным письмом Ветхий и Новый Завет! — перебил его архиепископ. — Что это значит?

Генсфлейш смущенно улыбнулся.

— Вы же видите, что это такое! Библия дьявола!

Архиепископ Фридрих грохнулся на стул так, что дерево затрещало под его весом, и углубился в чтение пергамента. Время от времени архиеписком качал головой, потом стал вскрикивать, будто бы его пытали. При этом он то и дело осенял себя крестным знамением и, словно сам был одержим дьяволом, вдруг задрожал всем телом.

Генсфлейш смотрел на это во все глаза, опасаясь за жизнь архиепископа Фридриха, потому что тот то и дело хватался за воротник. Губы архиепископа округлялись, и он ловил воздух ртом, словно выброшенная на берег рыба. Левой рукой он постоянно хватался за колокольчик. Фридрих долго и сильно тряс клокольчик, пока не прибежал секретарь Франциск Хенлейн, неся в руках кружку с непонятным содержимым. После глотка этого напитка архиепископ снова пришел в себя и отослал Хенлейна, который поинтересовался, что это за пергаменты вызвали такой сильный приступ болезни.

— Вы все это читали? — спросил архиепископ Генсфлейша.

— Не стану скрывать.

— И все это выдумал книжник Мельцер? Генсфлейш пожал плечами.

— А кто еще мог придумать такую дьявольщину? Мастер Мельцер не дурак, он повидал мир. Одному Богу известно, где он набрался этого учения. Может быть, в Константинополе, где живут одни безбожники.

— Святой Бонифаций! — воскликнул архиепископ, снова углубляясь в пергамент. — Вы посмотрите, какое объяснение он придумал тому, что написано на кресте Господа нашего Иисуса! Так и самому можно усомниться: Insignia Naturae Ratio Iilustrat, начальные буквы — INRI. Не станет же этот Мельцер утверждать, будто он знает больше обычного верующего!

Генсфлейш скорчил гримасу, словно ему неприятно было видеть напечатанное.

— Я же сказал, мастер Мельцер неглуп. При этом речь идет всего о паре страниц из его еретической Библии. Даже представить себе не могу, что он еще выдумает.

Когда архиепископ прочел весь пергамент до последней строки, он выпрямился, поднял глаза к небу и воскликнул:

— Будь ты проклято, дело рук дьявола!

Затем он взял пергамент и стал рвать его на мелкие части, а самые маленькие разорвал еще раз, так что пол оказался словно снегом усыпан.

— Досточтимый господин архиепископ, — вставил Генсфлейш. — Вы можете рвать пергаменты или сжигать их, но это ничего не изменит. Преимущество искусственного письма состоит в том, что оно обновляется само по себе, как того хочет печатник. Мастер Мельцер способен снова быстро сделать точно такой же пергамент, который вы только что разорвали, точь-в-точь такой же, до последней запятой.

— Я с самого начала знал, что искусственное письмо — дьявольское изобретение! — вскричал архиепископ. — Я наложу на него запрет. Со дня сотворения мира человечество как-то обходилось без искусственного письма, использовало перо и чернила, чтобы рисовать буквы и складывать их в слова. Зачем нужен свинец? Вы же видите, что из этого получается!

— Позвольте вам возразить, — сказал Иоганн Генсфлейш. — Я не думаю, что запрет что-то даст. Потому что если вы запретите книгопечатание в Майнце, начнут печатать в Кельне, Страсбурге или Нюрнберге, и вы окажетесь в дураках. Но вы ведь не можете возлагать ответственность за содержание книги на искусственное письмо. Зло не в искусстве, а в том, что из него делают. Позвольте мне напечатать Библию, Ваше Преосвященство — сто, двести, триста экземпляров, сколько хотите, — книгопечатание принесет вам славу и послужит на благо Римской Церкви.

— А вы владеете этим искусством так же хорошо, как и мастер Мельцер?

Генсфлейш вынул из камзола пергамент и развернул его перед глазами архиепископа. Два раза по сорок две строки в две колонки, с цветными заглавными буквами в начале. Архиепископ начал читать: «In principio creavit Deus caelum et terram. Terra autem erat inanis et vacua…»[147]

— Это текст, который я дал мастеру Мельцеру в качестве образца! — обрадованно воскликнул архиепископ. — Неужели ангел водил пером?

— Ангел? — рассмеялся Генсфлейш. — Это книгопечатание творит такие чудеса, и я могу повторить это сколько угодно раз.

Архиепископ проверил напечатанное, прищурив глаза и наморщив нос, словно ему казалось, что пахнет серой, как от дьявола. Он поднес пергамент к свету, чтобы поглядеть, нет ли на нем магического отражения, затем положил на стол, разгладил ладонью и быстро благословил, чтобы с ним не случилось ничего дурного. Затем наконец обернулся к Генсфлейшу:

— И вы можете напечатать Ветхий и Новый Завет точно так же четко и красиво?

— Если вы дадите мне достаточно времени, то я напечатаю вам Библию, да так, словно ее писали ангелы, и не один раз, а сотню и больше!

— Да будет так, Генсфлейш! — торжественно произнес архиепископ.

— Не называйте меня Генсфлейш. Зовите меня Гутенберг, по названию унаследованного мной имения. Мастер Гутенберг. А мастеру полагается плата.

— Вы получите свою плату, такую, какую я обещал Мельцеру.

— А что будет с ним? Вы же поручали эту работу ему!

— Это предоставьте решать мне, — ответил архиепископ Фридрих.

Я ничего не знал об этом. Мы с Симонеттой были на седьмом небе. Мы любили друг друга, словно в первый день. Нашему желанию заключить брак мешал интердикт архиепископа, из-за которого свадьбы в Майнце были запрещены. Но разве счастье влюбленных нуждается в церковном благословении?

Опьяненные восторгом, мы забыли обо всем. Сегодня, по прошествии многих лет, я понимаю, что в условиях моего тогдашнего положения это было легкомысленно, вероятно даже глупо. Но я ни о чем не жалею.

Я снова принялся за работу над роковой Библией, и мне наверняка потребовалось бы меньше чем пять лет, как я рассчитывал вначале. Я был предупрежден, но от счастья забыл обо всем на свете.

Однажды около полуночи я сидел один в мастерской, складывая букву к букве, когда снова появился незнакомец, которого я подозревал в том, что это он вломился ко мне в первый раз. Он отказывался войти, поэтому говорили мы на пороге. Я выложил ему, что узнал его по шапочке во время его ночного визита.

Незнакомец ничего не отрицал. Он сказал, что хотел только предупредить меня, чтобы я не был слишком доверчив. Мол, это и есть причина его очередного прихода. Он шепотом, но с нажимом сказал:

— Мастер Мельцер, бросайте все и бегите, пока не поздно!

Я не обратил на его слова никакого внимания. А когда он

обернулся и бросился прочь, крикнул ему вслед так громко, что слышно было по всему переулку:

— Выдумайте в следующий раз что-нибудь поинтереснее! И передайте привет этому пройдохе Генсфлейшу!

Сейчас я понимаю, что незнакомец всерьез предупреждал меня и что он не имел ничего общего с Генсфлейшем. Сейчас я понимаю многое из того, чего не понимал тогда. Даже то, что Генсфлейш с самого начала не преследовал иной цели, кроме как устранить меня.

На следующий день ранним утром в дверь постучали два одетых в красные одежды посланника епископа и велели следовать за ними. Я, не раздумывая, подчинился.

И только когда меня провели в длинное здание, где был расположен суд архиепископа, у меня возникло нехорошее предчувствие. Я оказался в большом пустом зале, в конце которого стоял стол, а на нем — две свечи. За ним сидел камерарий [148] епископа.

Не поднимая глаз, он спросил:

— Вы Михель Мельцер, книгопечатник и зеркальщик из Майнца?

— Да, — ответил я. — Это я и есть. Что вам нужно в столь ранний час?

Не обращая внимания на мои слова, камерарий поднялся, взял пергамент и зачитал:

— Мы, Фридрих, Божьей волею Священного престола архиепископ Майнца, эрцканцлер святой Римской Церкви в немецких землях, постановляем и объявляем ввиду заблуждений и смятения, которые распространяет книгопечатник Михель Мельцер, гражданин Майнца, при помощи своего искусства, принять решение содержать под замком означенного гражданина, чтобы он не нанес вреда Священному Престолу, его подданным и их душам. Написано в Майнце в день святого Лаврентия. Фридрих, архиепископ.

Едва камерарий окончил чтение, как в зал вошли двое стражников и сковали меня. Я сопротивлялся и кричал:

— Что все это значит? Я хочу поговорить с Его Преосвященством архиепископом!

Все это было добрых сорок лет назад, и у меня было много времени поразмыслить. Симонетта, которая навещает меня раз в месяц, так и осталась моей самой большой любовью. Она — единственная моя связь с внешним миром, и только благодаря ее привязанности за эти сорок лет я не сошел с ума.

Сначала я удивлялся, почему меня не отдали инквизиции и не сожгли на костре. Первых страниц еретической Библии было бы вполне достаточно для того, чтобы осудить меня на смерть. Но потом мне стало ясно, что это вызвало бы слишком много слухов и инквизиция должна была бы объяснить причину моего приговора.

Еретическая Библия Boni homines так и осталась неоконченной. Не потому, что не нашлось никого, кто завершил бы то, что начал я — адепты книгопечатания есть уже повсюду — а потому, что злополучное братство раскололось и распалось.

Как сказал мне таинственный доброжелатель, они стремились к мировому господству, но им не удалось сохранить мир даже в собственных рядах. О Фульхере фон Штрабене никто ничего не слышал. Говорят, Эллербах, крепость в горах Эйфель, сгорела вместе с большинством ее обитателей.

Что же касается Иоганна Генсфлейша, который называет себя Иоганн Гутенберг, то его славе я завидую до сих пор. Ему удалось напечатать всю Библию в течение пяти лет. Тысяча двести восемьдесят две страницы, которые принесли ему всемирную известность. Он умер несколько лет назад, спившийся, погрязший в долгах. Мне кажется, что книгопечатание действительно преследует дьявол.

А я вот сижу в своей комнате и жду. Чего я жду? Почему Бог, с которым я воевал всю свою жизнь, не призвал меня к себе? Я для него слишком плох или же слишком хитер? Или я погибну иначе?

Или еретики все же были правы и его вообще нет?

ФАКТЫ

В году 1455 Иоганн Гутенберг закончил печать первой печатной книги в мире, Библии на латинском языке. Тираж составлял менее двухсот экземпляров. Сорок семь из них, некоторые не полностью, дошли до наших дней. К концу столетия число книгопечатников достигло тысячи. Всего они изготовили три тысячи книг общим тиражом десять миллионов экземпляров. В 1496 году в Майнце была введена цензура на книги из боязни распространения крамольных и еретических трудов.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Михель Мельцер — зеркальщик

Урса Шлебуш — жена зеркальщика, рано умерла

Эдита — дочь зеркальщика и его жены Урсы

Иоганн Генсфлейш — позднее назвался Иоганн Гутенберг подмастерье Мельцера и его вечный противник

Геро Мориенус — византийский торговец тканями, немецкого происхождения, положил глаз на Эдиту, когда она была еще ребенком

Магистр Беллафинтус — учитель и алхимик из Майнца

Крестьен Мейтенс — странствующий медик из Фландрии

Али Камал — молодой египтянин, зарабатывает себе на жизнь сомнительными делами

Pea — мать Али

Мастер Лин Тао — первый секретарь китайской миссии в Константинополе

Це-Хи — его служанка

Син-Жин — второй секретарь китайской миссии

Альбертус ди Кремона — папский легат в зеленой замшевой одежде, к сожалению, голубоглазый

Симонетта — венецианская лютнистка, большая любовь зеркальщика

Джакопо — ее брат, жертва недоразумения

Иоанн Палеолог — император Константинополя, правитель с замашками, благодаря которым понимаешь, почему пришла в упадок Византийская империя

Панайотис — византийский ренегат, который проходит сквозь стены

Хамид Хамуди — генерал императорской кавалерии

Алексиос — дворецкий императора

Энрико Коззани — посланник дожа республики Генуи, с деревянными руками

Фелипе Лопез Мелендез Чезаре да Мосто — шарлатан, придворный астролог и сват короля Арагонии

Никифор Керулариос — патриарх Константинопольский

Рикардо Рубини — самый богатый и влиятельный судовладелец Константинополя

Теодора — тринадцатилетняя византийская шлюха, настолько же бледная, насколько популярная

Бизас — загадочный звездочет и астролог

Мурат — турецкий султан, известен только по легендам

Даниэль Доербек — венецианский судовладелец немецкого происхождения

Ингунда — его странная жена и быстроходная каравелла с таким же именем

Джузеппе — слуга Доербеков, которого на самом деле зовут Йозефус, родом из Аугсбурга

Доменико Лазарини — капитан корабля, столь же самонадеянный, сколь хитрый

Пьетро ди Кадоре — венецианский судовладелец

Чезаре Педроччи — жадный адвокат, которого жители Венеции окрестили «il drago», дракон

мессир Аллегри — архитектор и председатель Совета Десяти

падре Туллио — нищенствующий монах, которому позволено заглянуть на небеса

Никколо — прозван «il capitano», король нищих с трагическим прошлым

капитан Пигафетта — глава полиции Венеции

Франческо Фоскари — венецианский дож; его преследует шум в ушах и окружают враги

Бенедетто — первый из уффициали дожа

Джованелли — кормчий

Леонардо Пацци — папский легат, попал во власть искушений

Глас — поначалу скрывает свое имя (Фульхер фон Штрабен) — и тому есть причины

Майнгард — оруженосец Фульхера фон Штрабена

Фридрих — архиепископ Майнца, его церковный и светский властитель

Франциск Хенлейн — секретарь архиепископа Майнцского

Аделе Вальхаузен — вдова из Майнца, загадочная и прекрасная