Лунные горы

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Палм-Бич и озеро Нъяса.

Несколько пейзажных подробностей.

Первые исследователи Нъясы. Обратная дорога.

Снова Томсон. Возвращение в Лимбе и вечер в отеле.

Чайные плантации. Блантайр и детали

малавийского бытия. Бросок на Нкула-фолс.

Отлет в Замбию

Утром я встал в пять, когда солнце только всходило. Озеро было матовым, гладким, а потом, когда из-за сизых, почти неразличимых гор поднялось круглое, жестко очерченное багровое солнце и почернели силуэты веерных пальм, — тогда озеро, словно в смущении, порозовело и легкая рябь прошла по его поверхности.

Вода в Ньясе не очень прозрачна, я плавал и видел заросли молодого тростника, похожего на тонкие, гибкие водоросли, и видел заросли водорослей, похожих на плаун. А ощущение было такое, будто плаваешь в аквариуме: всамделишные тропические рыбки — серебристые, с черными полосками или точками, с цветными плавниками носились вокруг.

А утром сегодня водоросли вырастали из матово-серой непроглядной мглы, и казалось, что вырастают они из бездонной бездны, хотя илистое дно было совсем близко.

…Сейчас я сижу на самом берегу Ньясы. Оно по-прежнему тихое, и по дну его бегает солнечный свей: лучи повторяют очертания песчаной ряби… У кромки воды песок крупный, из красноватых неокатанных зерен гранита, а чуть глубже — он уже светлее и мельче. Ползают по дну моллюски, похожие на прудовиков, но размером побольше… В нескольких метрах от берега, приветствуя утро, высунулись из воды маковки водорослей и тростника.

В Ньясе, зайдя в воду, стоят веерные пальмы, а на самом берегу растут кокосовые пальмы с желтыми нижними листьями и еще незрелыми орехами. Зеленеет баобаб — в саванне они еще без листьев, — и белеют на нем два цветка.

На пальмах, на почти безлистных акациях — гнезда ткачиков, и задиристые щебетливые хозяева их тут же: они лимонно-оранжевые, с черными головками… Летают горлинки — такие же почти, как у нас в Средней Азии, и так же воркуют… Совсем рядом садятся на воду бакланы… Бегают по песку черно-белые трясогузки и доверчиво подходят к самым ногам; иногда они забегают в воду, что-то склевывают, пока не накатилась волна, а потом забавно трясут головкой.

Висят над водой пестрые крылатые рыболовы величиной со скворца — очень странные птички. У них непропорционально большая голова с длинным черным клювом, и, когда они, судорожно трепеща крылышками, останавливаются в воздухе над водой, высматривая рыбу, кажется, что опущенная голова перетягивает легкое туловище и птица вот-вот опрокинется… Так оно и случается: голова перетягивает, рыболов опрокидывается и гвоздем врезается в воду. Выныривает он тотчас и, если охота неудачна, вновь повисает в воздухе, вновь опрокидывается… При более счастливом стечении обстоятельств рыболов спешит на ветку ближайшего дерева и приступает к трапезе.

Перед домиками отеля озеро, наверное, постоянно расчищают от тростника. Во всяком случае, дальше по берегу высятся его заросли. Как и где-нибудь на Селигере, тростник шуршит на ветру, а по длинным узким листьям его ползают крохотные бронзовые жучки-листоеды, оставляя после себя тонкие желтые узоры.

Вчера озеро Ньяса открылось нам темно-синим полуовалом, вставленным в арку из ярко-красной бугенвиллей.

Это случилось, когда мы, проскочив мимо таблички с надписью «частное владение», остановились у низкого, но длинного здания, выкрашенного в белый цвет. Нас уже ждали хозяева владения: весьма почтенного возраста дама с помятым лицом и приспущенными веками и высокий, сурового вида ее супруг — подтянутый, с военной выправкой. От главного здания отеля разбегались в разные стороны маленькие белые домики под высокими соломенными крышами; справа они вплотную прижимались к озеру, а слева несколько отступали от него, оставляя место для широкого пляжа, на котором лежали ярко раскрашенные лодки.

Нам с Липецем достается домик справа, и мы идем туда вслед за чернокожим боем, который тащит наши сумки. Домик — из одной комнаты и ванной; потолка в обычном понимании нет: над головой — конус из стеблей бамбука внутри и тростника снаружи; две широкие кровати; на окнах — густые москитные сетки и жалюзи с горизонтальными козырьками; два шага от цементированных ступенек — и начинается пляж, и совсем рядом всегда теплая вода Ньясы.

Ньяса не похожа на озеро Виктория; глядя с порога домика на север, на бесконечную синеву, я традиционно сравнивал его с морем и скорее чувствовал, чем понимал, что есть и разница; потом догадался — Ньясе не хватает йодистого морского запаха.

Англичане — они верны себе и в Африке — очень пунктуальны в смысле срока завтраков, обедов и т. п. В Палм-Биче почти никого, кроме нас, нет, но если бы мы приехали на полчаса позже, то остались бы без ланча. Наша гидесса, миссис Энн, которая сама плохо переносит езду в машине, торопила поэтому нас в пути, не разрешая нигде надолго задерживаться, и торопит теперь.

Не успев даже искупаться, мы собираемся в холле. Кроме нас там сидят, потягивая холодное пиво, молодой человек и молодая женщина в спортивных костюмах. Оказывается, это жокеи, которые держат поблизости от Палм-Бич лошадей и обучают верховой езде желающих.

Никого из нас эта перспектива не привлекла, особенно меня — я наездился на лошадях в экспедициях. Но зато Липец высмотрел объявление: сдаются напрокат моторные лодки за семь шиллингов в час.

— Как ты к этому относишься? — спрашивает меня Липец; раньше в разговорах со мною он сбивался то на «вы», то на «ты», но постепенно в отношениях наших появилась полная ясность.

— Отлично отношусь, — говорю я. — В кои-то веки есть возможность прокатиться по Ньясе.

— Вот именно, — говорит Липец. — Если никто не согласится, сложимся вдвоем.

— Да все, наверное, согласятся…

К моему удивлению, этого не случилось. Мирэль— это понятно, ей бы хоть часок вырвать, чтобы «отшатать этюд», но остался на берегу наш кинорежиссер, страстный природолюб, осталась «ведущий африканист» (в этой группе с табелью о рангах посложнее!) Людмила Алексеевна, и еще двое из наших…

Что ж, вчетвером мы вполне уместимся в одной лодке — будет и дешево и сердито, — и Панкратьев отправился на переговоры к хозяйке отеля.

Хозяйка отеля, узнав, что двое из наших собираются бродить по окрестностям Палм-Бича, а художница в тех же окрестностях работать, — хозяйка неожиданно разволновалась: оказывается, в районе Палм-Бича объявились львы-людоеды, погубившие нескольких человек, и недавно приезжали охотники отстреливать их.

— Нескольких львов убили, — говорит нам хозяйка, но где гарантия, что убили именно людоедов и всех людоедов?

У хозяйки в этом уверенности нет.

— И вообще львы постоянно подходят к отелю, — уверяет она. — Будьте осторожны и не уходите дальше африканской деревни. — Хозяйка махнула рукой в сторону от берега.

К нашему желанию прокатиться на моторной лодке она отнеслась более благосклонно.

— Пожалуйста, — говорит она, — но я должна вас предупредить, что, когда горы на той стороне залива в дымке, может подняться ветер. О, я тут все изучила, чтоб им было пусто.

Кому — «им» — я не понял, а хозяйка на несколько секунд странно умолкла.

— Не боитесь?

— Нет, — за всех ответил Липец. Совсем недавно он, как специалист по Малави, рассказывал мне о свирепых (каких же еще!) штормах «мвера», внезапно разыгрывающихся на Ньясе, но сегодня «мвера» ему нипочем!

— Маруа! — громко кричит хозяйка, и в холле появляется высокий, стройный бой в выцветшей рубашке и шортах. — Джентльмены хотят прокатиться…

Бой исчезает, чтобы приготовить лодку, а мы идем в свои домики за фотоаппаратами.

— Между прочим, — назидательно говорит мне Липец, — такие густые сетки на окнах — не случайно. Дело не только в москитах. Иногда на Ньясе бывают так называемые туманы кангу, или просто нкангу…

Мне это очень нравится: «кангу, или просто нкангу» — сразу чувствуется специалист, — и я почтительно помалкиваю.

— На самом деле это не туман, — все так же назидательно говорит Липец, — а плотные тучи крошечных мошек… Бывало, что в их облаке задыхались рыбаки… Правда, на берегу дело обстоит проще: малавийцы ловят нкангу и пекут из нее лепешки.

Аналогичные явления — я имею в виду не выпечку лепешек, а роение мошки — случаются и над озером Виктория: там их тучи называют «птицами Конго». Явление это довольно удачно описано Догелем, но о погибших от удушья рыбаках он почему-то не упоминает. «Фантазии не хватило», — самому себе объясняю я, малодушно не решаясь, впрочем, спорить со специалистом.

…Итак, мы отправились в плавание по Ньясе — кроме меня и Липеца, еще Панкратьев и Мамлеев, — в плавание по заливу Обезьян, ибо так называется южная оконечность озера («Манки-бей» — точнее, «бухта маленьких обезьян»). Сняв с себя все лишнее, мы остались в купальных костюмах, подставив спины уже низкому солнцу, которое пекло словно в полдень.

По-моему, никто из русских до нас не плавал по Ньясе. Не знаю, как мои товарищи, но я чувствовал себя первооткрывателем, чуть ли не португальцем Гашпаром Бокарру, который еще в 1616 году вышел на реку Шире и берега Ньясы. Португальцы искали тогда удобный водный путь от среднего течения Замбези к Индийскому океану и ответственную эту задачу поручили именно Бокарру, о котором мы даже не знаем, когда он родился и когда умер… На худой конец я согласился бы оказаться и на месте Ливингстона, несколько раз побывавшего на Ньясе в прошлом веке и составившего первую карту озера…

Вот так. Я немножко повздыхал по поводу исторической несправедливости, но и само по себе было великолепно, что плыли мы в тот вечер вдоль берегов Ньясы.

Они, берега, в заселенной части походили на пальмовый лес, а там, где деревни отступали от берега, надвигались на озеро плотные заросли тростника и папируса.

Маруа обещал нам показать бегемотов, и мы отправились на поиски их — надо же иметь хоть какую-нибудь цель! Каждый из нас по очереди вел лодку, сменяя Маруа, но бегемотов мы не нашли, как ни старались. Видели лишь крупных белых орланов с угольно-черными крыльями, белых и черных цапель, бакланов и пестрых «опрокидывающихся» рыболовов.

Вода была сине-темной, совсем непрозрачной, и дно не проглядывалось даже на мелком месте. Лодку покачивало и нас обдавало прохладными брызгами. Мы переплыли залив Обезьян, сфотографировали деревню, в которой тоже оказались кокосовые пальмы (надо полагать, они завезены с океана), и повернули обратно.

Мы не стали вновь плутать у берега и пошли напрямик. Я устроился на передней скамье, поставив ноги на якорь. Качало все сильнее, и все чаще веера брызг накрывали лодку. Голубоватая дымка, которая смущала хозяйку Палм-Бича, к вечеру сгустилась, и силуэты возвышенностей, окружающих залив расплылись в ней, почти утратив свои очертания.

На западе солнце окрасило небо в розовый цвет, а голубой туман стал серебристо-желтым, и розовое постепенно смешалось с серебристо-желтым, и весь горизонт на западе засветился своим внутренним спокойно-нежным светом.

Потом розовый цвет погустел, стал фиолетово-красным, а серебристо-желтое сияние превратилось просто в серебристое; вверху цвета расслоились: на переходе от синего купола неба сияла серебряная полоса, а чуть ниже— нежно-фиолетовая, и рдяное солнце медленно опускалось к земле как сквозь плотную, затопившую небо воду неожиданной окраски.

Чем ниже опускалось солнце, тем жарче опаляли его невидимые лучи кроны деревьев и тем больше угля становилось на земле… А по воде все еще бежала к нам золотистая дорожка, и вспугнутые птицы, словно нарочно маскируясь, улетали от нас, придерживаясь этой самой дорожки, и сразу же, при взлете, скрывались из глаз.

У берега занимались своим делом рыбаки на пирогах, и Маруа неизменно сворачивал в сторону, описывая дугу, чтобы шум мотора не распугивал рыбу… Рыба шла на кухню Палм-Бича и шла в хижины прибрежной деревушки. Здесь ловили сомообразную мламбу, бронзовую, с доброго окуня чиуву и всякую пеструю мелкую рыбешку.

К вечеру в Палм-Биче народу словно прибавилось. Наверное, это обманчивое ощущение, и вызвано оно тем, что электричеством освещено лишь главное здание с рестораном и баром. В остальных домиках — темнота: свет может привлечь всяких летучих созданий. Наш недавний «капитан» Маруа уже прошелся по домикам с опрыскивателем, дабы изгнать вероятных москитов и, теперь лучше до времени не открывать двери и не зажигать свет.

О металлическую сетку в окне бара бьется большая дневная бабочка; крылья у нее уже изорваны, и ей не улететь.

Мы сидим в шезлонгах на берегу озера, потягиваем виски и смотрим, как выходят из темноты полупрозрачные волны Ньясы, как они катятся, белея, к нашим ногам; чуть слышно шелестят листья кокосовой пальмы — тени их набегают на белые волны.

Вместе с нами коротает время миссис Энн. К вечеру она всегда веселеет, и сейчас уже вполне веселая.

Миссис Энн — одинокая женщина с двумя детьми, старшему из которых шестнадцать лет. Отнюдь не легкая судьба забросила ее в Малави. Не сумев устроить свою жизнь в Англии, она отправилась на заработки в Грецию, потом перебралась в Кению, потом — сюда. Здесь, в Малави, она копит деньги для возвращения в Англию, но Англия для нее — планы далекого будущего, ибо надо учить детей и не так-то просто на все заработать.

Не лишена интереса биография мистера Смита, принявшего нас в своей гостинице в Лимбе. Он отставной солдат, воевал в Индии. После демобилизации поселился в Южной Родезии, но вскоре уехал оттуда: не по душе пришлись ему расистские нравы тамошних обитателей.

— Почему мне не разрешают пустить африканца в бар, где сидят белые? — спрашивал он у нас. — Мне это непонятно. Если он приличный человек, если он платит деньги… Нет, я этого не выдержал.

Из Южной Родезии Смит перебрался в Замбию.

— Я недолго пробыл там, — сказал он. — Началась так называемая африканизация. Это означает, что я все равно буду делать свое дело, но на шее у меня будут еще висеть три начальника из местных… В Малави в этом смысле проще, пока что я доволен своей жизнью.

У стойки бара прочно обосновалась хозяйка отеля, ее суровый супруг неодобрительно посматривал на нее. Но видимо, все сегодня происходило так же, как вчера и позавчера, и то же будет происходить завтра, и ничего не изменится от неодобрительного взгляда.

— Вам нравится Палм-Бич? — неожиданно спросила нас хозяйка отеля.

Палм-Бич действительно красив, и Ньяса рядом…

— Купите его, — сказала хозяйка. — Купите!

Кто-то из наших пошутил: мол, мы лучше купим рядом участок и откроем конкурирующий отель.

Хозяйка не поняла шутки.

— Конкуренция? — переспросила она и засмеялась. — А где клиенты?.. И потом… А, все шатается. Вы вложите деньги, а потом у вас отберут и землю, и отель. Все может быть! Лучше купите мой!

…Засыпали мы в тот вечер под шум озера — усилился ветер и усилились волны, — засыпали под вечный шепот волн, размышляя о переменчивости человеческих судеб.

И вот утро — то утро, с описания которого я начал главу.

Деликатный, всегда спокойный, внешне уступчивый, но внутренне твердый Панкратьев приводит в порядок наши несколько распустившиеся в Палм-Биче боевые ряды: времени в обрез, нужно завтракать и нужно уезжать.

Но я еще не успел сходить в рыбацкую деревню — просидел над дневником: с записями просто беда, ничего не успеваешь, — и я мужественно решаю пожертвовать кофе и булочкой и мчусь вдоль берега в сторону деревни.

На берегу — уже своя повседневная или повсеутренняя жизнь: бои выносят из покинутых домиков постельное белье, стирают его в Ньясе и тут же раскладывают на песке сушиться.

Щебечут стайки девчонок; вероятно, у них есть свои хозяйственные заботы, но сейчас, утром, они ничем не заняты, и весело обсуждают мое появление возле них, и весело реагируют на мой фотоаппарат: начинают плясать, как бы предлагая сфотографировать их, но, едва я возьмусь за него — тотчас дружно поворачиваются ко мне спиной, и все задорно хохочут. Мальчишки — те солиднее. Некоторые играют в н’солу: перед ними толстая доска с круглыми ячейками, а в ячейках — камушки. Другие мальчишки толкутся возле рыбаков, занятых делом: те либо чинят сети, либо ремонтируют лодки, и мальчишки исподволь обретают профессию.

Лодки у рыбаков двух типов: европейского типа с мотором и древние, как мир, пироги.

Некоторые пироги, спущенные на воду у самого берега, имеют такую узкую прорезь поверху, что туда едва можно просунуть руку, а сесть в такую пирогу, конечно невозможно. Полтора месяца назад я видел такие же заготовки на другом конце света, у северо-восточной оконечности азиатского материка (лодка такого типа там называется «каюк»). Вероятно, малавийцы вымачивают деревянные заготовки, чтобы потом так же, как это делают чукчи, растянуть сырое дерево над костром (сухое не растягивается).

Сделав такую перекидку, я запоздало удивился: в июне на Камчатке мы купались с сыном в Беринговом море, по которому плавали льды, и на берегу тоже лежал лед, а сейчас я смотрю на вечно теплые волны Ньясы, бьющиеся о комли пальм… Поразительная все-таки штука — двадцатый век: ведь совсем пустяковый интервал между двумя этими событиями… А что будет дальше?

Но тут я почти зримо представил себе, как Панкратьев ерзает на стуле в ресторане Палм-Бича, терзаясь моим отсутствием, и поспешил продолжить более конкретные наблюдения.

Женщины чистят рыбу на берегу — мелкую рыбу, как правило, потому что крупная больше ценится и ее сдают на кухню Палм-Бича… Мальчишки пригнали на водопой овец — черных, длинноухих. Овцы напились из Ньясы, а потом принялись собирать выброшенные за ночь водоросли.

Деревня — не на самом берегу. За огородами, за пальмами видны прямоугольные домики под широкополыми крышами. Для Ньясы характерны резкие (чуть ли не в десять метров) колебания уровня, и деревня, конечно, не случайно отнесена несколько в сторону. Кстати, меня сразу же удивило, что домики Палм-Бича поставлены вплотную к урезу воды: это до первого всплеска.

Рыбаки, как в море, уходят в озеро. В Ньясе водится до двухсот пород рыбы, идущей в пищу, но промышленный лов ее только собираются налаживать. Нам говорили, что в местечке Мтве намечено создать научно-прикладной институт рыбоводства, но это лишь планы.

…А пока рыбаки на пирогах, как и предки их сотни лет назад, уходят в озеро.

На обратном пути нас как магнитом притянула к деревне пологая пирамида матово-коричневых, словно нарочно отполированных и блестящих на солнце, масличных пальмовых орехов — начался сезон их сбора. Мы вышли из машин и пошли в деревню, которая, как мы вскоре выяснили, называлась Капье-пьем.

Деревня, очевидно, не относилась по местным понятиям к числу бедных; она состояла из добротных прямоугольных домиков (иногда побеленных), в окна которых были вставлены деревянные, с густым переплетом застекленные рамы; висели пестрые занавески. Другие, цилиндрической формы, постройки имели скорее всего хозяйственное назначение; одни из них были как бы обернуты циновками, другие — облеплены глиной. К домам примыкали сооружения из тростника, с одной стороны выполняющие функции относительной ограды (скрывали внутренний дворик), а с другой — имели уже чисто гигиеническое назначение.

Посреди деревни росли баобабы, акации, масличные пальмы, а за тростниковыми заборами — бананы и папайя. В тени деревьев и заборов спали черно-белые козы, и бродили по пустым улицам сонные куры.

Об относительном благополучии деревни говорили и довольно многочисленные новостройки — каркасы домов из плотно составленных тонких жердей под покатыми — на четыре стороны — жердевыми крышами; очевидно, дома здесь строили не из саманного кирпича, а просто обмазывали каркас глиной.

Кое-где, но так, что нельзя было понять, какому двору они принадлежат, стояли посреди улиц высокие снопы злаков (не с общественных ли полей?).

Не все домики, впрочем, имели застекленные окна— некоторые обходились одной незакрывающейся дверью, и вскоре мы поняли, в чем тут дело.

Деревня Капье-пьем выглядела в эти еще не очень жаркие по местным понятиям утренние часы примерно так же, как выглядят в такие же часы в разгар полевых работ наши деревни — на улицах одни дети и старики.

И все-таки нам посчастливилось встретить одного, хоть и не очень молодого, но еще здорового и крепкого мужчину. Он был в розовой феске с тисненым узором, рваной рубахе и видавших виды штанах. Он сам подошел к нам, сказал, что его зовут Салимо, и что он, как и большинство жителей деревни Капье-пьем, — из племени яо, или ваяо, мусульманин, и что он рад гостям и с удовольствием покажет нам свой дом, если мы хотим навестить его.

Вообще-то основную часть населения страны составляют народы группы малави: пьянджа, чева, тонга, относящиеся к юго-восточным банту, причем в центральную часть страны, по которой мы проезжали, еще задолго до десятого века первыми пришли чева. Яо, ломве, тумбука, ангони появились на территории бывшего Ньясаленда значительно позднее. Яо, в частности, долгое время выступали как посредники в торговле и работорговле между арабизированными прибрежными племенами и племенами Центральной Африки; именно поэтому почти все они мусульмане, тогда как среди других племен широко распространен анимизм, поклонение культу предков и т. п.

Разумеется, яо давно не занимаются работорговлей и уже не монополизируют, как раньше, торговлю слоновой костью, золотом, табаком, огнестрельным оружием и прочими вещами. Теперь они в основном земледельцы, выращивают маис, табак, сорго, рис и занимаются скотоводством и рыболовством.

Мирным земледельцем, естественно, был и Салимо. Заметив, что мы весьма энергично фотографируем деревенские улицы, а некоторые фотоаппараты явно нацеливаются на него, он сказал, что охотно с нами сфотографируется, но для этого он должен переодеться. Он вошел в дом с застекленными окнами, а мы пока рассматривали дом без всяких окон, под крышей которого, в тени, сидели женщины и девочки, причем женщины держали в руках тлеющие обугленные палки, время от времени раздувая на их концах огонь.

Салимо вышел из дома в бежевом костюме с накладными карманами и охотно сфотографировался с нами на память.

После этого мы спросили, можно ли сфотографировать его вместе с женами.

Он что-то сказал женщинам, и те ответили согласием — очевидно, наш визит их забавлял, — но тоже заявили, что им нужно переодеться. Две, помоложе, женщины встали и скрылись в доме без окон, а Салимо пригласил нас в дом с застекленными окнами. Оказалось, застекленный дом — главный дом, принадлежащий главе семьи, мужу, а дом без окон — резиденция жен и дочерей, и в этом их коренное отличие.

В комнате главного дома прежде всего бросались в глаза два велосипеда, приставленные к передней стенке. Посередине на полу — круглая, с цветными узорами циновка, служащая обеденным столом. У противоположной стены — хозяйственная утварь. В правой от входа части комнаты — спальня, отгороженная невысокой глиняной перегородкой с прямоугольной незакрывающейся дверью, а в спальне — полуторная кровать, прикрытая выцветшей мутно-красной материей.

Напротив входной двери светлела другая дверь, ведущая во двор. Двор огорожен забором, внутри — зернохранилища для маиса, но самая примечательная деталь двора — неугасимый очаг, в котором между тремя камнями звездообразно лежат три тлеющих полена, и возле — всякая посуда.

Нет спичек, и неугасимый очаг точно так же, как и дымящиеся палки в руках женщин, заменяет их.

Наверное, огонь нетрудно поддерживать в сухой сезон. Но в дождливый?!

Было в этой детали что-то очень древнее, исконно исходное, и потому, наверное, она особенно запомнилась.

К тому времени когда жены Салимо переоделись — а в какой части света дамы переодеваются быстро?! — вокруг главного дома собралась целая толпа маловозрастных яо, и Салимо пришлось расчищать для себя и своих нарядных, задрапированных в яркие ткани жен свободное место.

Явился даже местный франт в майке-безрукавке, в сдвинутой на лоб шляпе, с изломанной манерной походкой; франт держал в руке где-то пойманную рыбину, а маловозрастные яо, несколько отвлекшись от Салимо, откровенно потешались над его манерами, что, впрочем, не производило на франта никакого впечатления.

Уже когда мы уходили из деревни Капье-пьем, я вдруг обнаружил у главного дома удивительные туфли, подобные которым не встречал ни раньше, ни позднее. Это были остроконечные туфли с остроугольным задником, сплетенные из кожуры банановых стволов, но не как лапти — из тонкого лыка — а из цельных пластин. И все-таки вспомнились лапти, секрет изготовления которых, по-моему, почти забыт у нас.

Когда мы еще на пути в Палм-Бич спросили нашего шофера, как его зовут, он ответил:

— Элиас, — и смущенно добавил: — По-русски — Илюша.

Кто-то из наших успел, так сказать, его перекрестить, и Элиасу это понравилось. Потом мы так и звали его — Илюша.

Знаток Малави Липец спросил у Илюши, из какого он племени.

— Шона, — ответил Илюша.

— Как! — вскричал Липец. — Ведь шона живут в Южной Родезии!

— Я из Солсбери, — подтвердил Илюша.

Тут было отчего раскрыть глаза. Малави — страна слаборазвитой промышленности — до сих пор еще не может обеспечить работой все взрослое население, и за пределы Малави систематически уходили отходники. Даже в год нашего приезда на мелких промышленных предприятиях Малави было занято раз в десять меньше рабочих, чем работало малавийцев-отходников в Южной Родезии и в Южно-Африканской республике.

И вдруг — южнородезиец из племени шона ушел из своей страны в Малави и сел здесь за руль такси!

— Кто ваши родители? — спросил Липец.

— Отец работает клерком.

— А вы не смогли устроиться?

— О нет, я и там водил такси.

— Но вам не хватало на жизнь?

— Что вы, в Солсбери я зарабатывал гораздо больше, чем здесь, в Солсбери можно неплохо прожить.

— Я понимаю, — сказал Липец, — вас не устроил расистский режим!

— Я не занимаюсь политикой, — поспешно ответил Элиас-Илюша и стал сосредоточенно смотреть прямо перед собой.

— Но зачем же вы тогда приехали в Малави?!

— Меня послали учиться в Блантайр миссионеры-иезуиты…

— Но я знаю, что в Южной Родезии полно своих миссионерских школ! — не сдавался изумленный Липец.

— Да, их много, но все они переполнены. В Блан-тайре свободнее.

— Вам платят стипендию?

— Нет, но меня устроили водителем такси.

— А потом — потом вы опять вернетесь в Солсбери?

— Если я успешно окончу школу, меня пошлют учиться в богословскую академию во Францию. Мне уже обещано там место, и я учу французский язык.

Мы после столь неожиданного разговора долго молчали, обсуждали между собою услышанное, а потом не удержались и спросили Илюшу:

— Скажите, в Южной Родезии белый господин может сесть в такси с черным водителем?

— Да.

— А черный господин к белому водителю?

— Нет, это запрещено.

— А зарабатывали вы столько же, сколько белые таксисты?

— Нет, в три раза меньше.

— Почему?

Элиас, не отрывая левой руки от руля, указательным пальцем' правой показал на свою черную кожу.

Он все объяснил спокойно, без намека на возмущение. Очевидно, двадцатилетний Илюша совсем неплохо был обработан отцами-иезуитами.

Больше мы к этой теме не возвращались.

Уже в Блантайре мы узнали, что наши шоферы, в том числе Илюша, двое суток маковой росинки во рту не держали: своих денег они не имели, а в Палм-Биче фирмачи забыли дать им деньги и забыли их накормить.

Следующий день — день городской суеты. Мы петляли по Лимбе и Блантайру, заезжали в газеты, в муниципалитет, к партийным чиновникам. Впечатления пестры и неопределенны, и трудно выделить среди них главные.

— В Малави выходит несколько газет. Есть «Таймс», который принадлежит английскому лорду и выходит тиражом в двадцать тысяч экземпляров. Газета «Малави ньюс» — орган партии Конгресс Малави. Ее тираж меньше, девять тысяч экземпляров, и выходит она на трех языках: английском, чиньянджа и читумбука, — об этом рассказывает нам ее редактор Монфред Чикваква. — Газета под названием «Мала-вийский листок» возникла еще в 1959 году в сложной политической обстановке… Вы знаете, что такое «чатоганья»?

Нет, мы этого не знали.

— То же, что «федерация», — говорит Чикваква. — Нам искусственно навязали чатоганью с Северной и Южной Родезией, но именно в 1959 году партия поднялась на борьбу против чатоганьи, и тогда возникла наша газета.

Чикваква кладет сигарету с желтым мундштуком на пепельницу, и от сигареты тянется вверх сизый дымок.

— Вы хорошо знаете историю нашей страны? — спрашивает он.

Ни я, ни Мамлеев этим похвастаться не можем, а Шпирта и Липеца в редакции нет.

— Наш народ всегда боролся против колонизаторов, — назидательно говорит Чикваква. — Вы были в Форт-Джонстоне?.. Джонстон первым пришел к озеру с войсками и даже создал там военный флот. Но ему пришлось нелегко!.. Англичане назвали нашу страну Ньясалендом и объявили ее протекторатом еще в 1891 году, но борьба продолжалась и десять лет спустя!.. Сражались яо, несколько раз восставали ангони. Их копья-ассагаи наводили ужас на англичан, — не без патетики говорит Чикваква. — Лишь через тринадцать лет после провозглашения протектората англичане одолели вождя ангони Момберу!

Чикваква берет сигарету, несколько раз затягивается и спрашивает:

— Вы заметили на государственном флаге Малави восходящее солнце?

— Да, мы заметили восходящее солнце.

— А на партийном флаге Конгресса Малави изображен еще черный поющий петух — тамбала. Он возвещает наступление зари, возвещает новую эру!.. Да, теперь мы свободны!

Постепенно мы перевели разговор в более узкое русло: мы спросили, в чем газета видит свою непосредственную задачу при сложившейся ныне обстановке.

— Мы считаем своей основной задачей организацию самообложения, — вновь не без торжественности говорит Чикваква.

— «Самообложения»?

— Да. У государства нет средств на починку дорог, строительство мостов, школ. Мы призвали население вносить деньги в общественный фонд и все делать самим. Государство, чем может, помогает — дает машины, помогает доставать строительные материалы…

— Мы слышали, что у вас есть пионеры?

— Пионерская лига. В нее входят мужчины от шестнадцати до тридцати пяти лет. Это мужественные люди, верные партии и хорошо знающие военное дело. Они организованы порайонно и прекрасно помогают там полиции и войскам госбезопасности. От их внимания никто не ускользнет!.. Кроме того, они занимаются сельским хозяйством, изучают передовые методы земледелия. Наша газета стремится поддерживать их боевой дух.

Чикваква задумывается и потом говорит о другом:

— Остро стоит для нас проблема ликвидации неграмотности. Газета выдвинула лозунг: пусть каждый грамотный обучит одного неграмотного.

…Мы прощаемся с редактором «Малави ньюс» и совсем немного времени спустя оказываемся в офисе партии Конгресс Малави, где нас принимает крупный чиновник.

Чиновник внешне суров, у него строгие глаза, к которым очень близко подступают курчавые баки, специально зачесанные вперед. Чиновник принимает нас в окружении своих подчиненных, а может быть, и не только подчиненных. Панкратьев каждого из нас — явилась вся группа — по очереди представляет ему, а с прочими мы просто раскланиваемся.

Чиновник начинает говорить сам, не дожидаясь наших вопросов. Говорит он сухо, жестко, наставительно, и Панкратьев, переводя, явно смягчает его выражения.

— Враги Малави распространяют за рубежом слухи о нестабильности нашего политического режима, — почти зло говорит он. — Это ложь. Наш режим прочен, потому что никто не захочет сам сунуть свою руку в кипяток, а если сунет — ошпарится. Мы потому и получаем займы из-за границы, что настоящие дельцы верят в нашу стабильность… Но дурак всегда знает о доме соседа больше, чем о своем, и распространение небылиц не прекращается… Но режим наш стабилен, повторяю это, и мы всем предоставляем полную свободу — вы сами могли в этом убедиться… Мы не принимаем политических условий и не интересуемся делами других стран — у нас достаточно своих забот…

Чиновник выпрямился в кресле и посмотрел, какое впечатление произвели на нас его слова.

…И в Лимбе, и в Палм-Биче, и в дороге мы постоянно находились в окружении англичан из малавийской уголовной полиции — они сами нам так представлялись, — и слова о полной свободе прозвучали несколько вызывающе; но стоило ли говорить об этом чиновнику? — он сам все прекрасно знал.

Мы благоразумно промолчали, и чиновник перешел к более конкретным делам.

— Нам часто приходится читать или слышать, что в Малави, дескать, нет своих заводов и шахт… Да, нет. И мы этим гордимся. Меньше забот. И легче будет поднять сельское хозяйство, а Малави — сельскохозяйственная страна, и этим путем она придет к своему благополучию… Мы выращиваем хлопок, рис, маис, арахис, чай, табак, внедряем кофе, разводим скот, и с нас этого вполне достаточно!.. Пройдет несколько лет, и Малави станет процветающей страной!.. Не забывайте, что еще у нас есть лес и мы заготавливаем древесины в два раза больше, чем Замбия и Южная Родезия, вместе взятые. Сейчас лесами занято двадцать процентов территории, но мы будем расширять лесопосадки!

Прервать темпераментную речь чиновника было почти невозможно, и все-таки в момент короткой паузы кто-то из наших успел задать вопрос:

— Скажите, а как вы сейчас оцениваете положение в сельском хозяйстве?

— Пока урожаи низкие, — без прежнего пафоса соглашается чиновник, — но мы исправим положение.

Каким образом?.. О, это совсем несложно. Раньше все малавийцы, получившие хоть какое-нибудь образование, становились чиновниками. Теперь мы направляем их в деревню, и они поднимут ее культурный уровень. Деревня станет иной. Конечно, нужны и министры, и врачи. Но главное — деревня.

— Впрочем, это не основное, — говорит чиновник. — Вы слышали о наших пионерах?.. Они спасут деревню. Я приведу вам простой пример. В среднем каждый крестьянин получает с акра земли три-четыре мешка маиса. А наши пионеры, обученные передовым методам, собирают пятнадцать — двадцать мешков!.. Когда пионеры вернутся с показательных участков в свои деревни, они расскажут крестьянам все, чему их научили, и крестьяне тоже начнут собирать по двадцать мешков с акра!..

И в самом деле, до чего, оказывается, все просто….

— Средний крестьянский надел в Малави, — продолжает чиновник, — десять акров. Если с каждого акра получать по двадцать мешков маиса, в стране наступит полное благополучие и тогда малавийцы перестанут уходить в чужие страны на заработки!.. Конечно, мы намерены поднять урожаи не только маиса. Пока что мы ввозим сахар из Мозамбика и Южной Родезии, но уже в следующем году надеемся обойтись своим. Мы вывозим хлопок в Родезию, но будем налаживать свою текстильную промышленность… ООН обещала нам холодильную установку для рыбной промышленности, а вскоре у нас будет и своя бумага, благо много леса, и мы начнем ее экспортировать…

Чиновник перевел дыхание и внимательно осмотрел нас.

— Мы создаем начальные и средние школы и школы для медсестер, которые раньше получали образование за границей, — как бы по инерции добавляет он. — Как видите, у Малави блистательное будущее. В самое ближайшее время партия Конгресс Малави приведет страну к новой счастливой жизни!

Чиновник явно выдохся. Мы благодарим его за беседу и прощаемся.

Не говоря уже о современных, европейского типа, городах и авиалиниях, англичане создали в Малави, как и во многих других странах Африки, отличные шоссейные дороги. Их протяженность около восьми тысяч километров; правда, в дождливый сезон почти половина из них затопляется — в частности, невозможно проехать к Палм-Бичу, — но тут уж ничего не поделаешь: вода есть вода, а в Малави она еще выпадает с небес с тропическим темпераментом.

Мы катим на чайные плантации Чоло.

Чоло — это небольшой горный массив — горный условно, потому что высота его невелика, — а чай — это первая иноземная культура, которую англичане внедрили в Ньясаленде и которая сразу же приобрела промышленное значение; уже в 1893 году первая партия ньясалендского чая была отправлена в Англию, и традиция с тех пор не нарушается.

По обе стороны дороги — плантации; глянцево-зеленые валики чайных кустов, а над ними — зонтичные акации, здесь, как и в Уганде, в полном смысле слова оправдывающие свое название назначением: первоначально их высадили на плантациях для тени, для того, чтобы зонтиками они были буквально. После того как чайные кусты окрепли, надобность в зонтиках отпала, но акации продолжают расти.

Сбор чайного листа уже начался, и на плантациях вовсю идет работа — мужчины с большими плетеными корзинами энергично обдирают кусты.

Плантации Чоло, на которые нас привезла миссис Энн, принадлежат южнородезийскому капиталу. Нас очень любезно встретил управляющий — молодой мужчина в черных очках, в рубашке-безрукавке и шортах, и по его звонку явился инженер-англичанин, специалист по фабричной переработке чая.

Он показал нам все цехи фабрики, начиная от того, где чайный лист просто провяливается, и кончая цехом упаковки, а потом мы поступили в распоряжение двух англичан, надзирателей чайных плантаций. Это были молодые, крепкие, очень доброжелательные к нам ребята, которые сразу же сказали, что готовы удовлетворить любое наше любопытство.

— Если вы не возражаете, — сказали они, — то мы сначала провезем вас по традиционному маршруту, по которому возим всех посетителей, и попутно ответим на ваши вопросы…

Мы не возражали, и машины унесли нас от корпусов фабрики на склоны Чоло.

Чоло, как и Зомба, издали похож на сахарную голову, которая особенно хороша на фоне полусухих зонтичных акаций, проросших на кирпичном ковре малавийской земли. Еще лучше Чоло вблизи, когда крутишься по его красным дорогам, вплетенным в солнечно-зеленый лес, в мягко сверкающие плантации, в густые, чуть посеребренные тени деревьев — по дорогам, проскальзывающим мимо прудов с черной водой и незнакомыми цветами.

Здесь, на плантации чая, растут акации, но растут и совсем незнакомые деревья.

— Мы называем их «серебряный дуб», — говорит наш гид-англичанин, — а точного названия я не знаю.

— Да это же гривиллия! — темпераментно восклицает Михайлова. — Как я сразу не сообразила! Типичное дерево Южной Африки.

У гривиллии сильно расчлененные, мягкие и длинные листья с серебристой изнанкой; когда ветер взлохмачивает, запрокидывая в одну сторону ветви гривиллий, они становятся похожими на обычные наши среднерусские ветлы или ракиты.

На плантациях Чоло работают в основном малавийцы — наши гиды говорят, что их девяносто процентов, — но есть еще выходцы из «португальской Африки» и Танзании.

Рабочие — постоянные и живут семьями. Сбор листа — обязанность мужчин, но на прополке работают и женщины.

Когда кончается сезон сбора листа, мужчины занимаются благоустройством дорог и прочими подсобными делами, но фирма никого не отчисляет.

Рабочий день продолжается с шести утра до четырнадцати тридцати дня — позже чайный лист утрачивает свои благородные свойства, обесценивается. Каждый сборщик обязан набрать не менее сорока пяти фунтов листа, и за это он получает два шиллинга и шесть пенсов. За пять фунтов сверх нормы платится еще одно пенни. Получается, что сборщики чая зарабатывают около четырех фунтов стерлингов в месяц.

Мы спросили, сколько южнородезийская фирма платит в месяц надзирателям, этим молодым симпатичным ребятам.

— Двести фунтов в месяц, — ответил наш гид.

Фирма предоставляет рабочим жилье — бесплатное, как нам сказали гиды, — и еще есть бесплатное медицинское обслуживание, и есть начальные школы.

Жилье — это ангароподобные, под темно-синими крышами и с розовыми стенами бетонные дома.

— Наверное, в них тяжелее жить, чем в обычных хижинах, — говорю я. — Жарко…

— Конечно, — сразу же соглашается наш гид. — Но зато они гораздо прочнее. А количество рабочих на плантациях лимитируется жильем.

Потом запомнились две такие детали: гиды показали нам чудесный уголок тропического леса с небольшим водоемом; лес, как и полагается, был густо переплетен лианами, уходили к небосводу незнакомые мне тропические деревья, среди которых я различал лишь драцены и пальмы… В небольшом озерке цвели белые каллы, а в озерко плюхались лягушки, распугивая рыб, похожих на форель.

— Таким был лес на Чоло, пока мы не начали разводить чай, — сказал наш гид.

А на дорогах Чоло, когда нам встречались рабочие, они, завидя англичанина-надзирателя, сбрасывали с головы на землю шапку и застывали по стойке «смирно».

Наши гиды, естественно, не обращали на них никакого внимания.

…Мы вернулись на фабрику, и каждый из нас попробовал заваренный чай разных сортов — от низшего до высшего. Но даже лучшие сорта малавийского чая — так нам объяснили гиды — котируются на мировом рынке как средние по качеству: гиды объясняли это природными условиями. В виде сувениров нам подарили каждому по пачке малавийского чая, и мы, попрощавшись, пошли к своим машинам.

— Все, — облегченно вздохнула миссис Энн. — Программа исчерпана!

Передняя машина, в которой находилась и миссис Энн, рванулась с места под гору, и мы помчались следом. Но вскоре мы сообразили, что катим не на север к Блантайру-Лимбе, а почти прямо на восток…

Не знаю, что подвигнуло на это миссис Энн — может быть, она вполне искренне привязалась к нам, — но вместе с нами она как бы совершила прощальный круг по городам и весям Малави. Мы миновали городок Люченца, въехали в районный центр Мланже и остановились у подножия горного массива того же названия.

Мланже открылся нам колоссальным уступом, вздымающимся над равниной, и вдруг напомнил мне знаменитый обрыв Бандиагары в республике Мали, когда смотришь на него снизу, с равнины… К сожалению, неизменная здесь в преддождливый сезон дымка мешала фотографировать.

Миссис Энн ошибалась, полагая, что мы совершаем прощальный тур вокруг Блантайра.

Вернувшись в отель, мы узнали, что нам еще предстоит визит в муниципалитет Блантайра-Лимбе.

— Вы еще успеете побродить по Блантайру и купить сувениры, — сказал нам мистер Смит. — Я провожу вас.

Мы действительно побродили по Блантайру — большому городу с большими домами, банками и магазинами, торговыми фирмами и государственными учреждениями, — городу, населенному в торговой части преимущественно выходцами из Индии… И купили кое-какие изделия местного производства — в Малави они малоинтересны.

А потом нас подвезли к муниципалитету, перед которым стоял (на земле) герб Блантайра: коричневорыжий леопард на фоне желтого восходящего солнца и английская корона над ним.

Мэр города — англичанин, семья которого живет в Малави с 1915 года, он здесь родился и не собирается покидать Малави. Правда, ему пришлось покинуть Малави в войну; военная судьба его сложилась неудачно, и он четыре года провел в плену у японцев. Мэр вежлив, любезен, держится просто, без всякой натянутости. И охотно отвечает на вопросы… Сколько жителей в Блантайре-Лимбе?.. По последним данным, около ста тридцати тысяч, в том числе четыре тысячи выходцев из Европы и примерно столько же — из Индии… Площадь города велика — около пятидесяти квадратных миль, а расстояние между центром Блантайра и центром Лимбе пять миль… В этом есть свои неудобства, но все-таки объединение городов экономически оправдало себя…

Муниципалитет — выборный; в его составе четырнадцать африканцев, семь европейцев, четыре индуса— представлены все национальные группировки; каждый год девять членов муниципалитета выбывают и выбираются девять новых, что способствует демократизации муниципалитета, по словам мэра…

Мэр продолжает приводить различные статистические данные, показывающие, как и на что существует муниципалитет (за счет налогов на землю и дома), но я, скосив глаз, замечаю, что Липец шепотом, но весьма темпераментно в чем-то убеждает Панкратьева, а тот морщится.

Когда мы вышли из здания муниципалитета, оставив хозяевам его на память отличный альбом с видами Москвы, Панкратьев сказал:

— Да никто не поедет на твой Нкула-фолс. Все же чертовски устали.

— Ты поедешь? — спрашивает меня Липец.

Я не сразу сообразил, что такое Нкула-фолс, но при слове «поедешь?», всегда автоматически отвечаю «да!», и тут Липец действовал наверняка.

— Вот видишь, — говорит Липец.

— Из-за двух человек гонять машины! — не сдается Панкратьев. — И потом эта поездка не запланирована.

Обычно спокойный и уравновешенный, Липец, оказывается, когда ему что-нибудь уж очень нужно, действует как танкетка: идет напролом.

— Надоели всем твои водопады, — говорит Панкратьев.

— Водопады! — возмущается Липец. — Это же крупнейшая стройка в Малави, ее будущая энергетическая база!

— Вот посмотришь, все откажутся, — уверяет Панкратьев, — никто, кроме вас двоих, не захочет ехать, — и начинает поименный опрос присутствующих.

И действительно, все отказываются. Даже Людмила Алексеевна Михайлова.

— Не интересует меня эта стройка, — говорит она, и Панкратьев уже торжествует победу.

Но надо же знать, как подойти к физико-геогра-фу…

— Люся, — говорю я, — стройка — она меня тоже не очень интересует, но есть возможность посмотреть среднее течение реки Шире…

— О! Как же я не сообразила! — Людмила Алексеевна возмущенно всплескивает руками. — Конечно, поеду!

К нам присоединяется еще Победоносцев, и Панкратьев, вздохнув, идет договариваться о машинах.

Я только тут спохватываюсь, что у меня с собой лишь один аппарат со слайдами; аппарат, заряженный черно-белой пленкой, остался в гостинице — мы должны были сразу вернуться туда.

Но времени, чтобы заехать в гостиницу, нет: скоро начнет темнеть и мы едва успеем в сумерках посмотреть Нкула-фолс.

Выхода нет. Машины срываются с места, и мы мчимся на запад от Блантайра к реке Шире.

Мчимся в Нкула-фолс… Зачем, почему?

Мне лично картина начала проясняться лишь постепенно.

На пути в Палм-Бич и обратно мы дважды пере секали в самых верховьях Шире барраж, или, говоря проще, плотину с пропускными каналами.

Шире, подобно Ангаре, вытекающей из Байкала, — единственная река, по которой озеро Ньяса сбрасывает излишки воды в реку Замбези. Постоянные колебания уровня Ньясы сказывались, естественно, и на режиме Шире: она то разливалась, затопляя плодородные пойменные земли «дамбо», то почти высыхала. Нередко разливы принимали катастрофический характер, что приводило не только к убыткам, но и к жертвам…

Вскоре после получения Малави независимости Шире решено было укротить (быть может, непосредственным толчком к этому послужила гибель парома с большим количеством людей), и началось строительство барража.

Мы специально останавливались там, и я хорошо помню хмуро-напористую Шире выше барража и светло-успокоенную, с песчаными отмелями, каменистыми островками, пучками тростника и неизменными рыболовами — помню тихую Шире ниже по течению.

Картина в общем была мирная: стоял сухой сезон, прочие мелкие речки пересохли (в их желтых руслах малавийцы выкапывали глубокие колодцы) и Шире тоже вела себя скромно.

Но барраж позволил не только зарегулировать верховье Шире: он позволил начать активное строительство гидростанции на водопадах Нкула.

На Шире немало водопадов: есть водопады Ливингстона, есть водопады Мёрчисона (здесь они так названы Ливингстоном), но Нкула-фолс оказался наиболее удобным для строительства, и туда мы сейчас стремительно катили по грунтовой неулучшенной дороге.

От Блантайра до Нкула-фолса — тридцать семь километров; они пролегли по лесной, слабо заселенной для Малави саванне. Дело к вечеру, и шоссе то и дело перегораживают стада коров, возвращающихся с пастбищ. Илюша нервничает, но ничего не поделаешь — коровы дорогу не уступают и не ускоряют шага даже тогда, когда пастухи начинают молотить их длинными крепкими палками.

Вторая машина, которая сначала была впереди (в ней ехали мистер Калиати, Михайлова и Победоносцев), отстала, свернув зачем-то в сторону у самого Блантайра, и мы в одиночку подкатили к Нкула-фолсу.

У Нкула-фолса — серые мучнистые дороги. Объявление, или предупреждение, для шоферов: «Просим ехать медленно — пыль!» Минуем небольшие служебные постройки и оказываемся у котлована с одной стороны и у гигантских спускающихся труб — с другой. Трубы — они розоватого оттенка потому, наверное, что солнце уже заходит, — упираются в вертикально обрывающееся здание ГЭС, и выше по горе, над трубами, поднимается серая водонапорная башня.

Первое впечатление такое, что и трехколенчатые трубы, и кирпичное здание ГЭС, и водонапорная башня никакого отношения к реке Шире не имеют. Шире — далеко внизу, и долина ее завалена гнейсовыми глыбами. Воды мало.

— Перекрыт барраж, — догадывается Липец.

Вероятно. И все равно по нашей терминологии это не водопады, а пороги: уступов нет, просто резко наклоняется к югу, в сторону Замбези, русло и вода бурлит на перекатах.

Наконец появляется вторая машина. Уже темнеет, мы спешим фотографировать, а мистер Калиати куда-то исчезает и вскоре появляется с инженером-французом, одним из руководителей строительства.

Инженер любезно соглашается показать нам строительство, но просит сначала надеть шахтерские каски. Мы, естественно, соглашаемся, и инженер, освещая нам дорогу сильным ручным фонарем, уводит нас в глубь тоннелей, попутно объясняя схему гидростанции.

Оказывается, на протяжении ближайших двух с половиной миль река Шире, образуя пороги, падает на 160 футов. Именно этой ее особенностью и воспользовались гидростроители: выше по течению, прямо от русла Шире, они пробили сквозь гнейсовый холм отводные трубы под совсем небольшим углом наклона; на противоположной стороне холма, выйдя на другой край излучины Шире, выходные отверстия труб (излучина сократила их длину до трех четвертей мили) оказались на большой высоте над долиной Шире. Если перевести все в более привычную метрическую систему, то получалось, что, пройдя по трубам, вода потом низвергалась в Шире с высоты примерно в пятьдесят метров и всей своей массой обрушивалась на турбины. Инженер сказал нам, что по отводным трубам будет проходить в среднем двадцать пять процентов годового стока Шире.

Беседа наша состоялась в самом начале тоннелей (их диаметр тринадцать футов), которые здесь, из-за того что выветривание раздробило гнейсы, были взяты в металлическую оправу и дополнительно укреплены металлическими крестовинами. Ста футами дальше металлическая оправа сменилась бетонной (в этой части тоннель имел форму лошадиной подковы), а потом строители доверились прочности самих гнейсов.

Инженер посветил нам на гнейсы: они были серыми, с белыми прослоями.

По дну тоннеля, по узкоколейке, катила вагонетка с мотовозом. Пахло сырым цементом. По бортам тоннеля тянулись черные провода с редкими незащищенными лампочками.

Из тоннеля мы вышли в ночь, еще светлеющую на западе тепло-лиловым светом. Желтая лодочка месяца покачивалась над тускнеющим заревом, и сияла яркая звезда. Чернели холмы с черными силуэтами деревьев. Звенели цикады, и гудели моторы. Пылали трубки дневного света.

— Гнейсы из тоннеля идут на дробилку, а затем — в бетон, — сказал нам инженер.

— Когда вступит в строй первая очередь? — спросил Липец.

— По плану — в мае следующего года. К Блантай-ру уже протянута линия электропередач.

Инженер принес с собой какие-то проспекты, но в последний момент не решился подарить их нам, а мы постеснялись попросить их.

Мы попрощались с инженером, и машины наши, как сани под горку, нырнули в темноту.

Мы мчались теперь по черной дороге сквозь черную саванну.

Деревни здесь не жались к шоссе, и угадать их в темноте было почти невозможно. Их выдавал лишь редкий собачий лай и редкие огни очагов — затерянные во мраке, но уютные, добрые — и выдавал запах домашнего дыма.

Я сидел, высунувшись в открытое окно, смотрел на звездное небо и пытался найти Южный Крест. Мне опять не повезло: я так и не выделил его среди прочих созвездий южного полушария.

Мы проскочили ярко освещенный аэропорт Чилека, где завтра нам предстояло стартовать на Замбию, а потом дорогу нам осветили густо-желтые фонари Лимбе.

Утром мы прощались с мистером Смитом.

— Я никогда не сочувствовал коммунистам и никогда не встречался с ними раньше, — сказал он. — Я немножко удивлен, но еще больше рад, что вы— вот такие…

Миссис Энн всплакнула напоследок.

Машины, набирая скорость, везли нас к Чилеке, а я, глядя на знакомые уже пейзажи, думал, что основное цветовое ощущение, которое останется у меня от Малави, — это голубой цвет. В городах — это цветущая джакоранда. В саванне и горах — голубой воздух. Даже в самую ясную погоду — и утром, и днем, и вечером — воздух Малави насыщен зримыми голубыми фотонами, и голубая фотонная дымка смягчает резкие линии, скрывает лишние, дробящие общую картину подробности.

Пейзажи при этом кажутся нежнее, лиричнее, задумчивее, чем есть они на самом деле, но это прекрасно, и это незабываемо.

А как вписывается в голубой фон реальная жизнь страны — сказать об этом в немногих строчках я не способен.

Прощанье в аэропорту было еще более трогательным, и миссис Энн не отнимала платка от заплаканных глаз.

Когда мы сели в самолет, могучие клешни красно-голубого краба раскрылись, и мы поднялись в воздух.