Лунные горы

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Утро в Джиндже. Джинджа — Кампала — Масинди.

Вечер в Масинде. «Нет ли среди вас космонавтов?»

Школа. Национальный парк Мёрчисон-фолс.

Слоны. Водопады. Нил и белый шквал на Ниле.

Звери. Возвращение в Масинди

Вечером мы снова ходили к Нилу. Солнце зашло, но заря еще не погасла, когда мы вышли к реке. На другом берегу, далеко за Нилом, стояли могучие деревья, вмонтированные в закатное небо, — деревья, удивительно похожие на кряжистые дубы, выросшие на открытом месте. Так подумали все, и все заговорили о дубах, о наших лесах, о доме, но говорили отчего-то вполушепот, словно боялись, что кто-нибудь услышит наши северные разговоры здесь, на дальнем юге…

Небо быстро потухло, но уходить не хотелось. Теперь уже молча, мы смотрели сквозь стебли злаков на оранжевые огни плотины, на тихую, с розовато-серым подсветом нильскую воду.

Бесшумно, как гусеница, прополз по мосту поезд с зажженными окнами.

Вспыхнули в траве светляки. И шло вокруг шумное, но скучное собрание цикад: все выступавшие твердили одно и то же.

…Утро выдалось приглушенно-пасмурным с бледно-желтой полоской восхода. Ветерок дул такой слабый, что чуть колыхались лишь обвисшие сухие листья на деревьях. Не очень энергично, как бы разминаясь, делая зарядку, щебетали птицы. Гудели маневренные паровозы.

По шоссе к городу катил трудовой люд. Джинджа — крупный промышленный центр Уганды с хлопкоочистительными, ткацкими, швейными, сахарными, пивоваренными, маслобойными и прочими предприятиями, и даже с медеплавильным заводом, работающим на рудах месторождения Килембе, что находится на восточном склоне горного массива Рувензори.

Первый заводской гудок я услышал в семь утра, и тотчас возрос темп движения на шоссе. Второй гудок прозвучал в семь тридцать.

Последняя встреча в Джиндже — с кенийцем Самуэлем Даппи. Он прослышал, что в «Крестид-крейн» остановились русские, и пришел выяснить, как ему поступить в университет имени Патриса Лумумбы. Это был высокий сутулоплечий парень с очень серьезным малоподвижным лицом, в рубашке и брюках, в штиблетах без шнурков. Разговаривая, он все время прикладывал руку к губам, словно хотел еще сильнее приглушить свой и без того тихий голос.

— Асанта-сана, спасибо, — сказал он нам на прощанье на суахили и снова приложил пальцы к губам.

О дрéвнейшей истории Кении, если не считать ее прибрежных районов, известно сравнительно немного.

В Кении родился и многие годы прожил один из выдающихся современных археологов и антропологов Луис Лики, человек, настолько увлеченный своим делом, что порою — впрочем, в принципе это не редкий случай — это идет ему же во вред. Лики убежден, что родина человека и человечества — Центральная Африка, Кения, Танзания и Уганда прежде всего. На территории Танзании он нашел останки первочеловека, по его мнению, зинджантропа, а потом и презинджантропа, возраст которых он определил примерно в два миллиона лет.

Я убежден, хотя здесь не место обсуждать это и доказывать, что последняя цифра завышена и что именно самоувлеченность Лики своим благородным делом привела его к невольному искажению истины. Насколько я могу судить, прочитав статьи Лики, он склонен не очень считаться с фактами, противоречащими его гипотезам.

Но, я повторяю, Лики делал и делает благородное дело, и уже тот факт, что он обнаружил останки человека, претендующие на чин наидревнейших, выдвигает его в первые ряды исследователей человеческого прошлого.

И я разделяю гипотезу Лики и ряда других ученых, что родина человечества — Африка.

Но с конкретными историческими фактами пока что плохо, и вообще у африканцев только-только пробуждается интерес к своему прошлому. До сих пор историей африканских народов занимались преимущественно европейцы.

В Кении они обнаружили целую систему древних, ныне совершенно забытых дорог, целеназначение которых далеко не всегда удается определить, тем более что дороги подчас тянутся на сотни километров. И в Кении же они обнаружили следы земледельческих цивилизаций: террасированные склоны, ирригационные системы, противоэрозионные сооружения.

На территории Уганды наидревнейшие события разворачивались энергичней и многообразней, и далеко не последнюю роль в этом сыграло озеро Виктория. Не только великие реки сыграли прогрессивную роль в развитии человеческого общества — великие озера тоже. Я думал об этом раньше и убежден сейчас, что следы первых цивилизаций в Сибири будут обнаружены на берегах Байкала. Пока мое предположение не подтвердилось, но мне приятно было узнать, что угандийская цивилизация берет начало от берегов озера Виктория.

У меня было время подумать об этом, пока Дэвид гнал наш микробас в сторону Кампалы.

Уже в Уганде мы узнали, что в Энтеббе существует историко-археологический музей, располагающий, в частности, двумя с половиной тысячами экспонатов, доказывающих, что сто тысяч лет назад на берегах озера Виктория и в долине реки Кагеры была развита макролитическая культура, или культура «ручного топора», как ее в Уганде именуют.

Позднее примерно в тех же районах возникла так называемая Сангоанская культура (от залива Санго на Виктории), тоже представленная каменными орудиями, но несколько иного типа.

Мы уезжали из Джинджи на запад, а на востоке и юго-востоке, вблизи Какоро, Тезо, на острове Лолуи, оставались, к сожалению не увиденные нами, загадочные наскальные рисунки, созданные, вероятно, около тысячи лет тому назад. При раскопках в пещере Нсонгези, давших немало для понимания прошлого Уганды, археологи обнаружили человеческие останки, по которым было сделано заключение, что некогда эти районы населяли племена, родственные нынешним бушменам, жителям юга Африки. Эти «прабушмены» и были, вероятно, авторами наскальных рисунков.

На севере страны, в районе Карамоджа, обнаружена культура каменного века, названная Магозианской. Она родственна, по мнению специалистов, аналогичным культурам Сомали, представлена мелкими каменными орудиями и возраст ее — пять — семь тысячелетий.

Но самой интересной в истории Уганды кажется мне культура Биго. Она не очень древняя, она непосредственно предшествует традиционной и, так сказать, династической истории Уганды и целиком укладывается в железный век.

Культура Биго — это культура больших поселков-крепостей, чаще всего земляных крепостей, культура железа и раскрашенной керамики. Непосредственно в Биго археологи обнаружили широкие рвы глубиной в четыре метра и длиной примерно в семь километров, причем рвы эти не вырыты, а вырублены в скалах.

Неизвестно, кто создал культуру Биго. Легенды угандийцев сохранили сведения о загадочных народах бахима-бачвези и бабито, и археологи, выделившие в культуре Биго две фазы, предполагают, что бахима-бачвези были основателями культуры, а бабито — их продолжателями.

Кампала проплыла перед нами несколькими замедленными кинокадрами: снова причудливые индийские пагоды, снова уличная суета вокруг них, оживленные улицы, красиво расположенные на холмах дома… В Кампале живет около шестидесяти пяти тысяч человек, но лишь половина из них — африканцы по происхождению. Расположенная у железной дороги, с хорошим для Африки климатом, Кампала активно притягивала к себе в последние годы иноземных дельцов.

Как и в Джиндже, население которой, правда, в два раза меньше, в Кампале имеются хлопкоочистительные предприятия, а также текстильные, маслобойные, кожевенные, табачные, кофейные… И еще лесопильные и цементные заводы… Но в экономическом отношении Кампала прежде всего главный торговый центр страны.

Основные экспортные культуры Уганды — кофе и хлопок.

Даже при замедленной киносъемке кадры быстро проходят перед глазами и исчезают. Кампала скрылась за холмами, и снова я всматриваюсь в зеленый излом стекла под матовой поверхностью неба. Зарядами идут дожди. Просветы между ними коротки, а, пока тучи энергично набирают сил, вдоль красно-коричневого шоссе бурлят красновато-желтые ручьи. Невысокий, то редкий, то густой лес чередуется с воздушными зарослями папируса, от которых тянет гнилью, и с зарослями высоченного тростника. Мелькают плантации маниока, бананов, хлопчатника. И мелькают маленькие городки с одноэтажными домиками и многочисленными крохотными лавками: Лувера, Какоджа, Накасонгола с католической церковью. В этих провинциальных городишках лавки чаще всего принадлежат не индийцам, а африканцам: наверное, торговля здесь не очень прибыльная.

В дождь на болоте увидели в первый и последний раз двух венценосных журавлей — они приплясывали друг возле друга, взмахивая крыльями, и золотые хохолки их, несмотря на дождь, задорно торчали… Венценосный журавль хоть и считается широко распространенной птицей, но встречается, как видно, не часто. Впрочем, и нашего серого журавля не так просто разглядеть в весеннем небе; в дни моего детства журавлиные стаи еще пролетали над Москвой, и крик их, подобно легким металлическим кольцам, падал на столичные улицы… Теперь журавли обходят город стороной и едва ли повстречаешь их ближе, чем за сотню километров от столицы…

Совсем незаметно пересекли мы рубеж между двумя (теперь бывшими) королевствами Буганда и Буньоро. Здесь живут уже не баганда, а баньоро, здесь правит не кабака, а мукама и советы ему подают не члены лукико, а члены рукурато…

За рекою Кафу ничего внешне не меняется — такие же перелески, такие же плантации и деревни и те же одиночные, но часто встречающиеся огромные деревья, которые на луганде называются чирикита, а по-латыни — эритрия абиссинская: на голых безлистных ветках торчат красные цветы, похожие на нераспустившиеся свечи каштанов. Дэвид говорит, что под чирикитой баганда хоронят собак, но, с чем связан этот обычай, он и сам не знает.

Несмотря на дождь, на дороге оживленно, но не за счет машин: катят велосипедисты, идут по обочинам женщины с ношами на голове.

Конечный пункт нашего сегодняшнего переезда — Масинди, небольшой городок с несколькими улицами, с одноэтажными домами, крыши которых переходят в навесы, а под навесами трудятся ремесленники… Если кому-нибудь из моих читателей приходилось бывать в Нукусе, столице Каракалпакской АССР, то, Наверное, и ему запомнилась своеобразная деталь в жизни города: в Нукусе огромное количество маленьких мастерских по ремонту обуви, они встречаются буквально на каждом шагу, и создается впечатление, что обувь прямо-таки горит на ногах у нукусийцев… А в провинциальных африканских городишках, в Масинди в том числе, поражает обилие портных: согнувшись над швейной машинкой, они трудятся чуть ли не под каждым навесом…

Город — зеленый, тихий; по окраинам — белые виллы среди густой зелени. Бегают по улицам маленькие, светлой масти собаки с круглыми выпуклыми глазами.

Мы остановились в отеле «Масинди» и едва разложили вещи в номере, как послышались мелодичные звуки: наигрывая на струнном музыкальном инструменте пэро, слуга таким симпатичным образом приглашал постояльцев к столу.

У меня сложилось впечатление, что в Масинди миниатюрно все, кроме деревьев и храмов.

Деревья — огромные, раскидистые, с черно-зеленой от сырости и водорослей корой; в дуплах, в трещинах сидят похожие на лопухи папоротники эпифиты из рода платицериум, свешивая вниз бесчисленные тонюсенькие ножки-корешки.

Храмы — католический, мусульманский, протестантский — кажутся старыми, как деревья, хотя им едва ли больше пятидесяти лет. При храмах — миссионерские школы.

На каменных ступенях католической церкви нас встретил патер, руководитель школы. Это был невысокий, с ритуальными насечками на висках африканец, одетый в желтоватую сутану, перепоясанную широким черным поясом.

Нам не пришлось объяснять ему, что такое Советский Союз. Патер не стал ждать наших вопросов и ни о чем не спрашивал сам. Патер утверждал, подозрительно разглядывая нас. Утверждал, что в Советском Союзе не учат детей закону божьему, что у нас преследуются верующие и закрыты все церкви, что все мы поголовно коммунисты и атеисты, и патеру все это очень не нравилось. Наши поправки и уточнения он воспринимал недоверчиво, никак не реагируя на них.

И только когда мы, извинившись за беспокойство, собрались уходить, суровый патер неожиданно спросил:

— Нет ли среди вас космонавтов?

Нам пришлось разочаровать его…

Школа, в которой мы застряли надолго, была особой: во-первых, повышенного типа, во-вторых, интернациональная. Мы узнали о ней от священнослужителя при протестантской церкви, веселого, с наивно-доверчивым взглядом на мир африканца, которого наш визит почему-то весьма и весьма развеселил. Священнослужитель показал нам почерневший от дождей деревянный храм, показал пристроенные к нему классы для учеников, а потом выяснилось, что все миссионерские школы Масинди существуют на частные пожертвования (мы смогли констатировать, что протестанты скупее католиков).

— Неужели в Масинди нет ни одной государственной школы? — спросил кто-то из наших.

Вот тогда-то и выяснилось, что есть, но сейчас каникулярное время и ученики разъехались по своим странам, по своим городам и весям.

Мы все-таки попросили Дэвида отвезти нас туда, и после нескольких разворотов по тенисто-замшелым аллеям, микробас наш остановился посреди невысоких зданий учебного центра.

Как нам и было обещано, учебный центр отнюдь не казался густозаселенным.

И все-таки на вымерший город он не походил: гоняли в футбол парни в ярких рубашках (футбол считается самым популярным видом спорта в Уганде), дымились очаги, над которыми висели кастрюли с варевом на ужин для этих самых, бегающих по полю парней…

Парни, завидя нас, охотно прервали игру, благо шла она без всяких правил — трое против троих, — и пригласили к себе в общежитие.

Там, в общежитии, нашлось еще несколько парней; жили они все в двухэтажном доме не коридорной, а анфиладной системы — комната в комнату переходила без всяких дверей, с помощью выреза в стене, и свободные пространства использовались для натягивания веревок, на которых в момент нашего прихода сушились рубашки.

В пустых комнатах общежития, заставленных черными металлическими кроватями, застланными желтыми, не прикрытыми простынями матрасами, в комнатах с выбеленными стенами и занавесками, кои должны были создавать некоторый уют, — там мы с Володей Дунаевым надолго оказались в положении беспомощных пленников.

В правительственных кругах Уганды официальным языком признан и принят английский. К числу наиболее распространенных в стране языков африканского происхождения относятся луганда, руньянкоре-рукида, атезо, руньоро-руторо и луо. Кроме того, большинство жителей страны понимает суахили.

В поездках типа нашей, разумеется, полезно владеть хотя бы одним из принятых в государстве языков.

Но в плане чисто субъективном иной раз удобно обнаружить и нечто обратное — удобно обнаружить, что ты не владеешь разговорной речью ни на одном из основных языков страны.

Я шучу, но Дунаеву с его английским пришлось трудно. Едва выяснилась наша государственная и национальная принадлежность, как вопросы и высказывания посыпались, что называется, градом.

Как часто случается в заграничных поездках при встречах такого рода, самый град этот обернулся удивительной смесью наивности, предубежденности, дезинформации с искренним стремлением разобраться в сложнейших процессах, происходящих как во всем мире, так и в конкретной стране, слухи о которых проникают и в африканские джунгли.

Дунаев работал, как молотобоец: покрылись каплями пота залысины, покраснела шея, взмокла и потемнела рубашка на плечах.

— Ты не уходи, — говорил мне время от времени Дунаев. — Ты стой рядом, и я тебе буду их вопросы переводить. А то они подумают, будто я их агитирую. Знаешь, лучше, когда коллективно.

Я не возражал против коллективности, но очень скоро стало ясно: если Дунаев будет еще и мне переводить их вопросы, то застрянем мы в общежитии до следующего утра по крайней мере.

И я поступился-таки коллективностью. Я отошел к окну и увидел прямо под окнами коричневый фундамент нового учебного корпуса с торчащими наружу железными прутьями. Дальше, за недостроенным зданием, начинались заросли слоновой травы, а еще дальше — холмистая зеленая саванна с темными купами деревьев и более светлой травой вокруг них…

Левее, если иметь в виду положение, в котором я находился, стояли желтые, под черепичными крышами домики учебного центра, но я смотрел все прямо и прямо и видел саванну, уходящую вдаль до озера Альберт, до границ Конго…

И слушал разговор об университете имени Патриса Лумумбы.

Слушателям и спорщикам нашим было тяжело. Они не только спорили, они еще готовили еду на всех, и часть спорщиков — мне казалось, самая темпераментная часть — то и дело убегала к кастрюлям, ибо есть свои законы даже у такой прозаической сферы деятельности, как приготовление пищи: недоваришь, недосолишь, передержишь, недодержишь и пр. и пр.

Но возвращались от очагов к диспуту спорщики все более и более оживленными.

Я тихонько, чтобы не мешать разговору, вышел из комнаты и спустился на первый этаж. Там обнаружилась еще одна группа студентов, плотно окружившая Гирева, которому было ничуть не легче, чем Дунаеву.

Уже вечерело. За серыми облаками на западе желтело закатное небо, и желтые пучки лучей били сквозь редкие просветы в синюю саванну.

Я стоял у дерева с сухой вершиной, но двумя сильными, живыми стволами и смотрел на птичку, сидевшую на крыше дома, где шел спор о Советской России. Птичка, напоминавшая мне серую трясогузку, примитивно говорила «пи-пи» и потом снова «пи-пи», а ветер задирал ей перышко на левом плече.

…Мы отправили Дэвида отдыхать сразу после приезда в школу и в отель возвращались пешком. Некоторое время нас провожали два самых активных спорщика: Тэренс О’Келло из племени ланги, что обитает на севере страны, и Джозеф Кабууби из племени муньоро, здешний.

Стемнело, как всегда у экватора, быстро, и, как только стемнело, принялся накрапывать мелкий теплый дождь и удушливо запахло цветами. Странно, но дождь не приглушил звуков. Ночь звенела цикадами, звенели какие-то колокольчики, и кто-то отрывисто ударял серебром о серебро, и кто-то чокался хрусталем о хрусталь. В канавах натужно хрипели лягушки. А на дороге, чтобы их обходили, мигали светляки; маленькие, жесткие, они светили, как лампочки под колпаком, вниз.

Родерик Импи Мёрчисон, упомянутый мной при рассказе о душевных смятениях Спика, прожил весьма долгую жизнь — почти восемьдесят лет, — но никогда в Африке не был.

Родерик Импи Мёрчисон много путешествовал, но путешествовал по Англии и по России, по северо-восточным районам ее европейской части. Его путешествия по России пришлись на конец первой половины XIX века, а тогда, как и сейчас, путешествия по нашему северо-востоку не отличались особой легкостью.

Я говорю это для того, чтобы мысленно сопоставить прижизненные путешествия Мёрчисона с фактом появления его имени на картах Африки: в Африке, наверное, было несколько труднее, но и на севере Европы было нелегко.

Мёрчисон — в нашей литературе его фамилию чаще всего пишут Мурчисон — еще при жизни стал ученым с мировым именем. Прославился он главным образом как геолог, сумевший внести ясность в периодизацию геологического прошлого нашей планеты; в частности, путешествуя по России, он выделил пермскую систему, принятую ныне во всем мире.

И как я уже писал выше, Мёрчисон, будучи многократным президентом Королевского географического общества Англии, косвенно, так сказать, немало способствовал изучению Африканского континента.

В настоящее время именем Мёрчисона названы в Уганде Национальный парк и водопады на Ниле.

От Масинди мы ехали к Мёрчисон-фолс парку на север и тем самым как бы приближались к елово-березовым лесам Прикамья и Припермья, где Мёрчисон мужественно отбивался от туч комаров и мошки, не выпуская из рук символического геологического молотка, позволившего ему сделать немало важных открытий на далекой тогда нашей окраине.

Имя Мёрчисона попало на карты Африки без его ведома. Просто нашелся более корректный исследователь Африки, чем Спик, который о нем вспомнил.

Им оказался Сэмюэл Уайт Бейкер, вместе со своей супругой отправившийся вверх по Нилу навстречу Спику и Гранту. Они встретились на Ниле в местечке Гондокоро, и каждый из путешественников отдал товарищу самое дорогое, что имел: Бейкеры Спику и Гранту — свои лодки и припасы, а Спик и Грант Бейкерам — карту Соммерсет-Нила.

Пройти к Соммерсет-Нилу самой логичной и удобной дорогой — по воде — Бейкерам не удалось: путь им закрыли работорговцы.

Бейкерам пришлось идти сушей, и однажды с горного перевала они увидели огромное озеро, которое местные жители называли Саранчовым — Мвутан-Нзиге. Бейкер назвал его именем принца Альберта, двоюродного брата королевы Виктории, — тут Бейкер особой оригинальности не проявил.

Из озера вытекал Нил — в этом путешественники скоро убедились, — но, судя по карте Спика и Гранта, Нил и впадал в него — Соммерсет-Нил.

Бейкер совершил плавание по открытому им озеру и подтвердил правильность своей догадки. От устья Соммерсет-Нила он поднялся вверх по реке до водопадов, которые показались ему «крупнейшим объектом по всему течению реки», «величайшими на Ниле».

В Кении нам говорили, что у водопадов Томсона есть местное название Нъяхуруру, что переводится примерно как «шумящая вода». Было и есть ли местное название у этих нильских водопадов, мне выяснить не удалось.

Бейкер им присвоил имя Родерика Импи Мерчисона.

Нил бурлит в двух метрах от меня. Здесь, у Мерчисон-фолса, он такой, каким я его еще не видел, если не считать искусственного водопада у гидростанции.

Еще издали, с холмов, Нил поразил прямо-таки стальной бронированной мощью монолитного потока.

В котле Мёрчисон-фолса сталь плавится, доводится до белого кипения и еще продолжает кипеть, когда выплескивается из котла, постепенно темнея лишь вдали.

Это почти парадокс, но бурлящий водопад вызывает не переменчивые, а, наоборот, вечные, что ли, ассоциации. Вечно сваливается в пропасть вода, выталкивая оттуда воздух; и вечный холодный пар стоит над водопадом, над черными скользкими скалами и зеленой саванной; и вечный радужный мост — в лунные ночи тоже — стоит над Нилом, опираясь на его берега; и вечные ручьи текут в реку: это нильские капли, сливаясь, спешат обратно. А под ногами, вокруг водопада, горят вечные светляки: кусочки слюды, вмонтированные в горные породы, которые именуются слюдистыми сланцами.

Если внимательно вслушаться в шум водопада, то нетрудно уловить, что он неоднороден, что обнаруживается поверхностный блестящий шум падающей воды и темный глубинный рокот то ли камней, катящихся по каменному ложу, то ли еще чего-то непонятного, скрытого от глаз пеней, брызгами и радугой.

Интересно: если пристально смотреть нападающую воду, то кажется, что берега сужаются и оттого еще быстрее стремится в пучину вода.

Пришел угандиец-полицейский, несущий службу у водопада, и предупредил, чтобы никто не сходил с тропы: где-то в скалах ночью залег бегемот, а он неважно относится к туристам — нападает на них.

О бегемоте, однако же, сразу забывается. Почему-то больше запоминаются мелочи: маленькие темные муравьи, пахнущие лесными клопами, и деловитые черные муравьи покрупнее, мелкие желтые бабочки и лимонный махаон в клеточку, унесенный в Нил вытолкнутым из ущелья ветром…

По берегам Нила — высокая, выше человеческого роста, жесткая слоновая трава и густые кусты папоротников у самой воды. Над водопадом — черные, словно сгоревшие, мертвые деревья с рваными клочьями моха на ветвях; как-то они выросли, но что-то их сгубило.

В струях водопада — крохотный, скалистый, весь зеленый островок: то ли Нил засевает его, то ли перелетают семена через реку.

А ехали мы к Мёрчисон-фолсу по открытой луговой саванне с акациями и колбасными деревьями; длинные, похожие на люфу плоды свисали с их веток. Саванна пахла цветущим лугом, хотя я не заметил ни одного цветущего растения, и пахла скошенной травой, хотя здесь ее никто не косил; иногда вместе с ветром долетал до нас запах слоновьего помета. Торчали термитники — коричневые там, где почва была красно-коричневой, и серовато-желтые в тех местах, где соответственно изменялся цвет почвы.

Через дорогу со стебля на стебель слоновой травы, которая здесь чаще всего из рода панизетум, перелетали забавные птички: оранжево-красные, с черными крыльями, красно-черными головками и такими длинными раздвоенными хвостами, что птички с трудом тащили их по воздуху. С неимоверным усилием пролетев несколько метров, птички шлепались на стебель слоновой травы и устало раскачивались на нем, а рядом тотчас появлялись серые птички и сразу же начинали что-то щебетать.

Птички эти называются ткачики-вдовушки, или райские вдовушки, и, конечно, в самый радостный период жизни в лучшие свои одежды одевались самцы, они же брали на себя все вытекающие отсюда тяготы, а серые самочки беззаботно порхали по стебелькам и бранились между собой.

Главная достопримечательность Национального парка Мёрчисон-фолс на сухопутье — слоны. Мы ждали встречи с ними на дороге, и все-таки гулкое, как удар тамтама, восклицание Дэвида «Тембо!» прозвучало неожиданно.

Слоны паслись впереди нас несколько в стороне от дороги среди мертвых, черных, как у водопада, деревьев.

Эти мертвые, черные деревья давно уже бросились нам в глаза, но только теперь, при виде слонов, я начал понимать, что именно они повинны в гибели редколесья.

Слонов было много, очень много. Чем дальше углублялись мы в парк, тем теснее становилось от слонов в саванне. Их темные силуэты виднелись на склонах пологих холмов, в понижениях между холмами, где совсем терялись среди слонов всякие буффало; слоны — то красно-коричневатые, то светло-желтые, как и термитники, в зависимости от цвета почвы, ибо склонны принимать пылевые души, — разноцветные слоны толклись у шоссе, то и дело переходили его, загораживая дорогу машинам, из которых торчали объективы фотоаппаратов.

В отличие от львов слоны не относились к машинам безразлично: самые умные из них, вожаки наверное, раздували уши, забавно шипели и махали в нашу сторону хоботами, словно предупреждая, что любопытство наше может нам дорого обойтись.

А разворачивалось все действо на печальном фоне — на фоне погибающей саванны с черными силуэтами деревьев, и это предопределяло судьбу слонов, даже самых умных из них: чуть позднее мы узнали, что длительная бескормица заставила администрацию парка принять нелегкое решение — уничтожить до трех тысяч слонов, и на отстрел их скоро начнут продавать лицензии. Конечно, предстояла не охота на слонов в изначальном смысле, а простое истребление их. Но что поделаешь?… Иначе — голодная смерть.

У переправы через Нил, на которую мы прибыли, приняв напоследок освежающий душ у Мёрчисон-фолса, выставлено объявление; оно поддерживается двумя столбиками и водружено почему-то над красно-белой бензиновой бочкой:

«Посетители пользуются паромом на свой страх и риск.

Паром работает с 8 утра до 6. 30 вечера.

При несчастных случаях машины администрации парка пользуются паромом вне очереди».

Объявление, особенно первая строка его, достаточно красноречиво, и у нас было время подумать об этом, пока паром медленно полз через Нил к нашему берегу— ползло странное сооружение на трех «китах»-поплавках, шлепающее плицами по воде и несущее на себе вполне современные машины и еще какие-то грузы.

С нашей стороны паром тоже поджидали машины и поджидали рыбаки с тюками подвяленной и подкопченной рыбы, завернутой в мешковину и сети. Рыбу выловили рыбаки из народности луо на озере Альберт, и называли они ее на своем языке ангара: что это значит — бог весть. Озеро Альберт рыбой богато, и особенно славятся нильский окунь и так называемая тигровая рыба; скорее всего ими и были набиты мешки. Вообще, хотя в Уганде и добывается около 70 тонн рыбы в год (я имею в виду промышленный вылов), но развитию рыболовства, как нам объяснили, мешает «разнорыбица» — нет больших однопородных косяков.

Здесь, ниже водопадов, Нил уже спокоен. Дремлют на песчаной отмели бегемоты, издали они кажутся темной полосой, проведенной по светлому песку, и мы сначала не обратили на них внимания. Но более зоркие рыбаки сказали нам на своем языке:

— Рауо, — и почтительно поцокали при этом.

Мы ничего не поняли и обратились за разъяснением к Дэвиду.

— Кибоко, — машинально перевел он на суахили и, смутившись, поправился: — Гиппо.

По противоположному берегу невдалеке от одноэтажных домиков маленького поселка бродил слон — прохаживался у самой воды от нечего делать.

Зато трясогузка, бегая по желтой кварцевой гальке у наших ног, не зная покоя, склевывала насекомых.

В тихой заводи плавала прибитая к берегу сальвиния — грозный сорняк тропических рек с рубчатыми нежно-зелеными листьями, собранными в розетку.

Паром наконец пристал к причалу, и тогда тихоголосые учтивые рыбаки с пиратским кличем «Карамбе!» подхватили свои тюки и первыми бросились на абордаж. И первыми овладели паромом еще до того, как его разгрузили.

Поскольку мы стояли в очереди машин, а не в очереди рыбаков и прочих индивидуалистов, нам на пароме тоже досталось место, хотя на поверку его обнаружилось не так уж много.

На пароме, как и у причала, висело объявление точно такого же содержания.

Уже после того как мы вновь ощутили под ногами земную твердь, прибыв в поселок Параа Лодж, у отеля того же названия мы узнали вот еще что: «Осторожно! Вокруг отеля бродят дикие слоны!»

У отеля бродили не только дикие слоны (ручных, кстати, в Африке нет). Неожиданно перед окнами ресторана, где мы намеревались ланчевать, мелькнула экзотическая фигура с ярким боевым щитом и боевым копьем, в ярких нарядах с перьями, с жутко раскрашенным лицом. Поскольку о возможности нападения «дикарей» плакаты у отеля не предупреждали, постояльцы отеля, побросав нестынущие в Африке блюда, выскочили наружу и с удивлением стали наблюдать за энергично скачущей фигурой вождя неведомого племени, бесстрашного, что не подлежало сомнению, война.

Отплясав положенное время, вождь, уже в другой исполнительской манере, прошелся перед постояльцами, предлагая им по достоинству оценить его искусство, а потом, лишь слегка освободив себя от обременяющих одежд, сел в собственный лимузин, стоявший неподалеку, и куда-то укатил — надо полагать, у него еще оставались дела на сегодняшний день.

После ланча Дэвид вновь отвез нас на берег Нила, и там мы погрузились на белый катер под брезентовым верхом; на мачте развевался зеленый флаг с желтым кругом, в центре которого красовалась желтая голова антилопы. Моторист и рулевой приветствовали нас, вскидывая к правому уху вывернутую ладонью вперед руку и широко, но чуть иронически улыбаясь: давно, наверное, надоели им ахающие при виде каждого кибоко иностранцы.

Катер выполз на середину Нила и, неторопливо постукивая мотором, пополз вверх по реке в сторону Мерчисон-фолса.

Нил не казался широким в этом месте, но все-таки с середины реки берега просматривались неважно, особенно детали, а детали нам прежде всего и были нужны. Многоопытные гиды это прекрасно понимали и, обогнув отмель с кибоко, повели катер вдоль левого, заросшего непроходимым лесом, берега реки.

Странный это был лес. Форпост его составляли выдвинутые в воду — местами почти по грудь — высокорослые, но худощавые деревья. В молодости они стойко сопротивлялись натиску нильских вод — переходили временами даже в наступление, — но где-то на переходе от юношества к зрелости, не перенеся возрастных изменений, не выдержали, погибли.

Их смерть не прошла незамеченной для леса, особенно для его наиболее подвижных крылатых обитателей: на ветвях погибших деревьев свили гнезда цапли и развесили гнезда-фонарики ткачики. Кстати, не обязательно ткачики-вдовушки: ткачей вообще орнитологи насчитывают 263 вида, и наши домовые и полевые воробьи, хотя они и не развешивают свои гнезда на ветках, относятся к их числу.

За палевой полосой мертвого леса, как крепостной вал древнего городища, высится непроходимо-непреодолимая стена леса живого. Я уже писал, что внешне он настолько густ, что, кажется, не поместиться в нем ни слону, ни буйволу, ни изящной лани…

Но на берег Нила то и дело выходят слоны — самые крупные животные суши… Я понимал, конечно, что чисто внешнее впечатление о буквальной непроходимости тропического леса обманчиво, мне и самому приходилось совершать путешествия в глубь его на… несколько десятков метров…

Глядя, однако, на крепостной вал тропического леса, упорно надвигающийся на Нил, я не мог избавиться от ощущения, что слоны, не говоря уже о более мелкой живности типа бородавочников и бабуинов, пользуются, как говорили наши предки, подлазами, по неведомым подземным ходам пробираются к Нилу, так хитро минуя неодолимые преграды.

Над катером нашим, идущим под флагом желтой антилопы (пусть поклонники Остапа Бендера не ошибутся — то. была не антилопа гну), носились черные, отливающие синевой ласточки-береговушки. Берега местами были круты, и там, где они были круты, в Нил стекали пересыщенные влагой красно-коричневые оползни. По затопленным лугам бродили темные, чуточку горбатенькие, длиннокрючконосые ибисы. Бродили черные, с красными ножками кулики и оранжевые, с голубыми головками их родственники.

Там, где не было чужих гнезд, на мертвых деревьях сидели философического склада ума птицы — серо-голубые, с серо-голубым клювом, но коричневой шеей цапли; «что есть вода?» — как будто спрашивали они, глядя на Нил.

«Что есть вода?» совсем не интересовало белых цапель, колонии которых тоже занимали пустующие деревья; собственно, называть их колониями не точно: скорее всего деревья временно оккупировали гуманные братства, только и поджидающие, когда на берег выберутся бегемоты, чтобы заняться очисткой их кожи от всяческих паразитов. Слонам белые цапли оказывали те же самые услуги.

И конечно, вовсе безразличен был вопрос «что есть вода?» белоголовым речным орлам весьма крупного размера, они точно знали, что вода — вместилище рыбы, и наверное, их трезвый взгляд на вещи был взят за основу современными философами-прагматистами.

…Кто слышал, как кричат крокодилы?

Ну, наверное, слышали многие из числа тех, кто живет по соседству с крокодилами на берегах тропических рек, если крокодилы по тем или иным причинам считали необходимым публично высказать свой взгляд на события, происходящие в мире.

Я слышал, как кричал четырехлетний крокодиле-нок величиной в полметра. В Найроби, как раз напротив краеведческого музея, есть рептилиум, густо заселенный пресмыкающимися всех видов — змеями преимущественно, но есть там и крокодилы. После того как мы вдоволь насмотрелись на кобр плюющихся (энтузиаст, хранитель рептилий, надевал при этом на глаза очки и подставлял им лицо), на кобр не плюющихся, но молниеносно наносящих удар по палке, — после всего этого энтузиаст-рептинолог притащил нам небольшого крокодила. Он держал его за шею, и крокодильчику это не нравилось. Крокодильчик извивался всем телом, пытался бить хвостом, раскрывал обильно усаженный зубами рот, целясь укусить рептинолога, а когда это не удавалось, сердито кричал, как совсем маленький ребенок, «A-а, а-а» и предпринимал еще одну попытку укусить рептинолога.

Крокодилы, которые встречались нам на подступах к Мёрчисон-фолсу и покой которых мы неделикатно нарушали, подплывая к ним слишком близко, все до одного смотрели на нас глазами все постигших древних мудрецов и, не говоря ни слова, молча сползали в красноватые нильские воды, оставляя на илистом берегу желоб, окаймленный когтистыми отпечатками… Так и не пришлось мне услышать голос крокодила в иных, более естественных условиях.

…Во время давней теперь уже поездки по Гвинейской республике, в городе Канкане на реке Мило, я приобрел в мастерских двух деревянных бегемотов. Дома, в Москве, мы стали называть одного из них пессимистом, а другого — оптимистом. У «пессимиста» были маленькие грустные глазки, большой, с опущенными вниз краями рот, щербатое тело с провисающими складками кожи… «Оптимист», наоборот, был лоснящимся, пузатым существом с вечно улыбающимся ртом и выпученными глупыми глазами.

То и дело встречая на Ниле бегемотов, я невольно искал среди них «оптимистов» и «пессимистов». Поначалу задача показалась мне не такой уж легкой. Представьте себе, что рядом с вами появляется из воды огромная голова, отряхивает от воды небольшие круглые уши, шумно выдыхает воздух, но, заметив посторонний на Ниле предмет, захлопывает ноздри и исчезает в глубине… Ну кто это подплывал к вам — оптимист или пессимист?!.. Вообще-то, торчащих из вод физиономий не так уж мало, но все они торчат в определенном отдалении, и даже в бинокль мне не удавалось различить выражение физиономий.

Но в конце концов мы познакомились с местным бегемотьим населением поближе: рулевой несколько раз подводил катер почти вплотную к отмелям, на которых проводили свой выходной целые семейства гиппопотамов — папа, мама, дети, — все одинаково сытые, откормленные на даровых хлебах, довольные жизнью; при нашем приближении они поворачивались к нам толстыми задами и, не обращая внимания на горящие неудовлетворенным любопытством наши очи, отходили в сторону, погружаясь по брюхо в воду.

Да, среди кибоко Национального парка Мёрчисон-фолс определенно преобладали оптимисты.

Лишь однажды мы встретились с исключением из правила: на отмели стоял большой грузный бегемот, понуро опустивший голову. Мы подплыли к нему вплотную, мы фотографировали его, как нам хотелось, а он все стоял и стоял, не поднимая головы и никак не реагируя на объективы наших камер. Наверное, у этого кибоко что-то не ладилось в жизни.

Но в принципе у бегемотов Мёрчисон-фолса в отличие от крокодилов Мёрчисон-фолса имеются все основания для оптимизма: модницы Запада и Америки увлечены сейчас изделиями из крокодильих шкур, и в Уганде уже началась массовая охота на крокодилов, а шкуры бегемотов пока еще не вошли в моду…

Я предвижу возражение: здешние крокодилы, как и бегемоты, живут на территории заповедника и, стало быть, им гарантировано благополучное существование… Бог весть, ведомо ли это крокодилам, но люди-то знают, сколь часто всяческие гарантии приносятся в жертву коммерции… Всегда же можно доказать, что в Национальном парке Мёрчисон-фолс — как, впрочем, и в любом другом месте — крокодилов или иных животных «слишком много».

…В таких стремительных поездках, как наша, я обычно веду дневник, в котором делаю более или менее систематизированные записи по вечерам, и еще делаю отрывистые, короткие записи в блокноте, так сказать, на ходу, для памяти. Так вот, в блокноте у меня соседствуют такие фразы: «Столбчатые структуры обрывов», «Выше по Нилу, над водопадами Мёрчисона, темные облака», «Нильская вода в глубине — красноватая», «Плосковерхие столовые возвышенности».

И потом: «Буря, белый шквал» (торопливо, вкось, по подчеркнуто).

Подчеркнуто, между прочим, потому, что однажды я уже видел белый шквал на реке. Я тогда путешествовал с женой и сыном по Европейскому Северу, и на Северной Двине, между Нижней Таймой и Сефтрой, нас настиг белый шквал — сильнейший ветер при сплошной стене дождя. Было это удивительно, и было это весело. Удивительно потому, что никогда раньше я подобного не видел, и весело оттого, что в любой момент мы могли укрыться под верхней палубой, в теплой, непромокаемой первоклассной каюте.

Иное дело — на Ниле.

Тот день, в который мы совершили стремительный бросок от Масинди до Нила, выдался жарким, как в Момбасе, хрестоматийно африканским днем, и я, по обыкновению занимая стоячее положение в микробасе, даже слегка загорел на ветру и солнце… Облака стали сгущаться вскоре после того, как мы отправились в плавание по Нилу, и нас это отнюдь не приводило в смущение; наоборот, дождь или даже тропический ливень на Ниле привнес бы в наше путешествие дополнительный незабываемый штрих…

Мы получили то, чего хотели, и даже сверх того. Сначала слабо заморосивший дождь вдруг обернулся ливнем, водопадом, да таким плотным, что противоположный берег реки исчез в белесой мгле. Вероятно, невозможно сыскать в лесу или в саванне угол, но, едва хлынул ливень, шквальный ветер внезапно выскочил из-за угла, и тут началось такое…

Растянутый над катером тент по замыслу кораблестроителей предназначался для защиты пассажиров от зенитальных лучей солнца, и от лучей солнца он действительно защищал. Но ветер был настолько силен, что понес струи дождя параллельно Нилу, над водою, и струи, как хлысты, били под тентом по катеру… Мы вскочили на скамьи, чтобы хоть немножко приблизиться к символической крыше, мы прикрыли руками те части одежды, в которых хранились документы, но спастись от водяных хлыстов все равно никому не удалось — даже Левону Налбандяну, который, решив всех перехитрить, забрался под скамейку; он сидел под скамейкой и после того, как дождь кончился: на него стекала вода, скопившаяся на тенте, и он был уверен, что ливень продолжается…

…Вспыхивали молнии, небо, над нами с шипением лопалось, и казалось, что лопается намокший и натянувшийся тент, и оттого еще больше усиливалось ощущение незащищенности от ливня, бессмысленности всяческих попыток укрыться от воды… Я спрыгнул со скамейки и рядом с собой увидел вспененный бешеный Нил и второй воздушно-водяной поток, несшийся ему навстречу: россыпь капель, не сливаясь с рекой, неслась, скакала над его поверхностью в сторону водопада.

Катер не выгребал против ветра — нас сносило к берегу, на затопленные мертвые деревья, и моторист прекратил в конце концов бесполезную борьбу: когда до берега осталось рукой подать, рулевой бросил якорь, и катер заплясал на натянутом канате… Ни у кого не было уверенности, что канат выдержит, что катер не сорвет, и мы весьма оживленно обсуждали, как будем вплавь добираться до суши… Когда ветер стих и чуть-чуть посветлело, мы насчитали рядом с катером до дюжины крокодилов, выставивших из воды глаза и ноздри…

Тишина наступила так же внезапно, как началась буря. Облака над нами поголубели, и обозначилось палевое пятно в зените, дальний берег укрылся за темно-синей вуалью. Только Нил не мог успокоиться: по расплавленной воде его кружился мусор, кружились сорванные зеленые островки; Нил переживал случившееся, и в глубине его еще клокотала ярость.

…Буря бурей, а программа программой: мы не повернули обратно, мы поплыли дальше к Мёрчисон-фолсу и наконец увидели стиснутый черными стенами семиметровый поток, у основания которого кипел белый вал… Речники наши не осмелились близко подойти к водопаду: даже на почтительном расстоянии казалось, что бьют здесь со дна Нила мощные ключи, разделившие поверхность реки на выпуклые круги…

Но самое удивительное все-таки поджидало нас, когда мы повернули от водопадов обратно. В затишье, в открытом заливе, защищенном от быстрых струй мысом, вода буквально кишела крокодилами и бегемотами. Крокодилы дремали, опустив головы и хвосты под воду, выставив спины, и было им так тесно в реке, что приходилось перелезать через соседа, если у одного из крокодилов появлялось желание переменить место… А бегемоты торчали из воды вокруг крокодилов, разевали пасти и дергали маленькими ушами, недоверчиво поглядывая на катер…

В Египте, в гробнице вельможи Тии у Каира, я видел фреску, изображающую бегемота, схватившего крокодила поперек туловища. Здешние бегемоты и крокодилы, несмотря на огромное количество их, как будто жили в мире… Как же тесно было зверью в Египте несколько тысяч лет назад, если между бегемотами и крокодилами происходили смертельные схватки?!

…Совсем после бури, однако, не прояснилось. Солнце лишь чуть просвечивало сквозь облака, освещая нам дорогу. Вода у катера отливала желтизной, а у берегов имела сиреневый оттенок. В лагунах цвели голубые кувшинки, которые в Египте называют лотосами. Пахло тиной.

Несмотря на довольно-таки поздний час, у парома выстроилась длинная вереница легковых машин: владельцы их, очевидно, намеревались ночевать в Параа Лодже.

Дэвид уже ждал нас на левом берегу — нам предстояло ночевать в Масинди.

Едва мы ступили на землю, как все вдруг почувствовали огромную усталость. Мы катили по оранжево-синей саванне мимо слонов и буйволов, но никто уже не высовывался в окно с фотоаппаратом. На заднем сиденье играли в шахматы, кто-то дремал. Даже короткий вскрик Дэвида «Физи! Гиена!» никого не вывел из равнодушного состояния.

Гиена, выскочив из зарослей на дорогу и сперва не разобравшись в ситуации, затрусила нам навстречу, а потом пустилась наутек.

Я заставил себя встать и смотреть. На слонов. На буйволов, которых Дэвид называет то буффало, то ньяти. На вечернюю саванну, совсем не похожую на ту, что мы видели утром. Холодный влажный ветер постепенно унес усталость, но утренняя острота ощущений все-таки не возвратилась, и я повторял про себя: