Лунные горы

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Перелет Чилека — Лусака.

Ливингстон и снова Томсон.

Столица Замбии. Встреча с друзьями.

Замбези и водопад Виктория. Карибская ГЭС.

День на Карибском водохранилище.

«Медный пояс» и поездка в Китве.

Еще раз — Египет. Впереди Москва

Прямой путь от Блантайра до Лусаки лежит на запад— почти точно по компасу. Мы летели сложнее: сначала на север в сторону Форт-Джонстона, но там не приземлялись и сразу взяли курс на Лилонгве — будущую столицу Малави (теперь она уже столица).

Внизу — возделанная земля, ровные, по линейке проложенные дороги. Деревни сперва выглядели хаотично — небрежно разбросаны прямоугольные хижины, возле них — круглые, тоже поставленные как бог на душу положит… Но чем ближе мы подлетали к Лилонгве, тем организованнее выглядели деревни: вытянулись в строгие шеренги хижины, зазеленели густокронные, похожие на среднеазиатские карагачи деревья вдоль дорог…

Аэропорт в Лилонгве — пока крохотный: небольшая диспетчерская и ангароподобное здание под соломенным верхом возле нее.

За Лилонгве мы покинули пределы Малави. Курс — на Форт-Джемсон.

Аэропорт Форт-Джемсона декоративен, сделан под африканскую хижину: соломенная крыша, округлые очертания, ярко цветущие деревья вокруг — розовая лофира, буйно-алая акация, канны… Разодетые в красное, синее, фиолетовое индианки вместе с нами покидают самолет, сочно вписываясь своими одеждами в красочное полотно аэропорта. Они прилетели, а мы в Форт-Джемсоне проходим неизбежные пограничные и таможенные формальности, ибо уже находимся в Замбии, и даже завтракаем.

Было в Форт-Джемсоне знойно, душно. Солнце пекло неимоверно, а тень не спасала: жара там стояла такая же, но без блеска, без слепящей глаза желтизны.

Не знаю, можно ли объяснить жарой, или есть на то иные причины, но едва мы поднялись в воздух, как я почувствовал себя мальчишкой — восторженным, впервые увидевшим необыкновенное мальчишкой. Плохо ли, хорошо ли — ум мой тренирован строгой логикой. Но я взглянул на карту и вдруг почувствовал, что объясняюсь с кем-то потусторонним в стихах:

услышал я в своем мозгу. —

У меня сперва было такое ощущение, какое испытывает юный человек, качающийся на качелях, когда он летит вниз с большой высоты: перехватывает дыхание и нечто пронзительное проходит через всю душу.

А теперь мне предстоит признаться в прозаическом: мало известное у нас озеро Бангвеоло (или Бангвеулу) — оно находилось за синей стеной Мучинга — вернуло меня в Лондон.

Стараясь не отвлекать внимание читателей от основной темы книги, я не писал здесь о Лондоне, как и раньше не писал о Париже, но, пролетая над долиной Луангвы — скупой и безжизненной, словно обойденной человеком, мысленно вернулся в Англию.

Три события произошли там в моей жизни, и я позволю себе перечислить их по порядку.

Первое — встреча с Учелло, которая произошла в Национальной галерее, а если точнее — с его знаменитой картиной «Битва при Сан-Романо», написанной в середине пятнадцатого столетия. Я долго сидел перед ней на потертом плюшевом диване и размышлял над словом «искусство». Оно в нашем языке и от «искусно», и от «искусственно». Искусная искусственность, так сказать, и удивительно, как еще пятьсот лет назад сумел столь точно понять и воплотить в своем творчестве этот принцип итальянский художник Паоло ди Доно, прозванный Учелло — Птица!

Птица до сих пор летит над миром, вызывая споры манерой писать нарочито условные фигуры, с нарочитой небрежностью располагая их на полотне почти без всякой осязаемой перспективы. Потом многие пытались зачеркнуть своеобразный опыт Учелло, пытались выбросить из искусства искусственность и искусно фотографировать действительность… И пошли великие непримиримые споры… А Птица все в полете…

Вторая, не менее волнующая встреча — встреча с кораблем «Дискавери» — черным, с навощенной желто-коричневой палубой кораблем, стоящим у набережной Темзы на вечном приколе. На нем знаменитый английский исследователь Антарктиды Роберт Фалькон Скотт совершил свое первое путешествие к берегам загадочного материка…

Но есть в Лондоне еще одно удивительное место, которое именуется Вестминстерским аббатством. Чем оно знаменито — известно почти всему миру: кроме того, что там обычно проходит коронация, там еще хоронят людей, которых англичане считают великими.

Например, там похоронен некто мистер Брайтон, которого англичане считают первым чемпионом мира по боксу: в 1733 году Брайтон отстоял свое звание в бою, который продолжался… 212 часов; правда, с перерывами на обед и сон.

Там же похоронен некто Роберт Пил, в середине прошлого века создавший британскую полицию; сокращенно его звали Боб, и отсюда — сохранившееся до сих пор жаргонное название английских полицейских: «бобби», «боббисты»…

Похоронен в аббатстве и Бен Джонсон, младший современник Шекспира, великолепный драматург, — гиды вспоминают о нем только потому, что по чьей-то прихоти он единственный во всем Вестминстере вкушает вечный сон… стоя.

И похоронены там такие люди, как Ньютон, Дарвин…

Среди подлинно великих находится там и могила Ливингстона; по черно-серому мрамору выбита золотыми буквами надпись:

Я долго стоял над этой плитой — есть все-таки что-то оскорбительное в том, что могилы своих действительно великих людей англичане бросают под ноги прихожан и туристов, — стоял и думал о Ливингстоне.

Когда у нас в стране вышло наиболее полное издание его сочинений, я опубликовал о нем рецензию, в которой привел — с чужих слов — эпитафию.

Теперь — я вспоминаю о Лондоне— я видел ее своими глазами, и я позволил себе сентиментальный жест: присев среди толпы, положил ладонь на холодный истоптанный мрамор могильной плиты.

А сейчас, над долиной Луангвы — ее почему-то называют у нас теперь «Лвангва», — я мысленно видел совсем близкое отсюда, но скрытое горами Мучинга озеро Бангвеоло…

От него, от озера Бангвеоло, началось последнее посмертное путешествие Давида Ливингстона.

Больной, отказавшийся принять помощь от европейцев, ибо не считал цель своей жизни достигнутой, он принял смерть на его плоских тростниковых берегах. Принял своеобразно — его нашли стоящим на коленях у койки: то ли он хотел помолиться, то ли попытался— но не получилось — выпрямиться во весь свой рост в последнюю свою минуту.

Как всякий крупный человек, как выдающаяся личность, Ливингстон отнюдь не был лишен того, что мы, потомки, обычно именуем «противоречиями». Так, он долгое время полагал, что «целью географических открытий является обеспечение успеха миссионерской деятельности»… Позже он сам понял, что это не совсем так, и порвал с Лондонским миссионерским обществом.

Объективно он способствовал великому процессу заселения Земли, проникновению европейской цивилизации во внутренние районы Африканского континента и почитал это за благо. Субъективно же он обладал такими качествами, что после смерти его случилось невероятное. Африканцы, его спутники по путешествию, похоронили сердце Ливингстона в своей земле, а тело его набальзамировали и девять месяцев несли на руках через горы и саванны к морю, к порту Занзибар, где передали останки Ливингстона английским властям.

Из Занзибара гроб с телом Ливингстона попал в Азию, в Аден, и лишь оттуда — на родину путешественника, в Англию, в Вестминстерское аббатство.

Воистину удивительное путешествие!

Но, пролетая над долиной Луангвы, я думал не только о Ливингстоне — я думал еще о Джозефе Томсоне, сыне каменщика, который ранее путешествовал по Кении, — я уже писал о нем.

Последнее путешествие Томсона протяженностью в тысячу миль проходило по малоизвестным тогда землям между Замбези и озерами Ньяса и Бангвеоло — проходило по территории нынешних государств Малави и Замбии в последнем десятилетии прошлого века.

Непосредственные географические исследования не очень-то занимали в то время Томсона: он выполнял сложную торгово-дипломатическую миссию — заключал договоры с местными, ничего не понимающими в юриспруденции вождями, дающие особые привилегии над всей «Северо-Восточной Родезией» представителям «Бритиш Саут Эфрика компани», — и, надо признать, добился успеха.

Успеха для компании. Сам же он тяжело заболел и уже не смог вылечиться. Джозеф Томсон скончался в Лондоне в 1895 году в возрасте тридцати семи лет.

Ливингстон был сыном мелкого торговца чаем, едва сводившего концы с концами, Томсон, как я уже писал, — сыном каменщика… Наживались на колонизации лорды и финансовые тузы. Но ни лорды, ни финансовые тузы не осуществляли колонизацию своими руками — впереди шли сыновья земледельцев и каменщиков, и они же оседали на новых землях: лордам незачем было покидать родовые поместья. Сложный это процесс — колонизация, и трудно дать ему однозначную оценку.

Пригороды Лусаки, столицы Замбии, — это аккуратные круглые деревушки и аккуратные, лагерного типа, поселки из узких прямоугольных домиков.

Путь до отеля занял совсем немного времени — мы остановились в лучшей гостинице города «Риджуэй-отель», которая, к сожалению, находилась не в центре Лусаки, а у въезда в столицу со стороны аэропорта.

Но и то было уже хорошо, что можно умыться после долгого — жаркого и душного — перелета и распрямить затекшие суставы.

Я едва успел совершить омовение, как раздался стук в дверь нашего номера, а дальше произошло событие, подобное которым нередко именуют в статьях как: «такое случается только в романах»…

В наш номер ввалилась бледно-зеленая измученная личность, в коей я не без труда узнал Михаила Горнунга, моего давнего московского знакомого, с которым последний раз в Москве мы виделись года четыре назад…

— Тебе письмо от жены, — хрипло сказал он. — Мы летели вместе с ней от Москвы до Лондона и семь часов просидели в Копенгагене. Авария там была какая-то… Я, знаешь, трое суток не спал — измотали нас всякие визы. Я, знаешь, пойду, — говорит он, — еще увидимся, — и протягивает мне мелкосложенную записку, развернув которую я узнаю беспорядочно скачущий, не поддающийся никакой организованности почерк своей супруги.

— Иди, — говорю я Горнунгу и хлопаю его по плечу. — А все-таки увиделись!.. И может, еще увидимся…

Бледно-зеленая личность — а Горнунг один из самых опытных наших тропических путешественников, объехавший бог весть сколько тропических стран, — бледно-зеленая после долгого перелета личность удаляется, а я остаюсь наедине со скомканными листками…

В отличие от Малави, где нет ни одного советского человека, в Замбии есть посольство, есть свой народ.

Вероятно, наш первый вечер в Лусаке прошел бы совершенно бездарно — до центра города пешком не дойти, и мы лишь обошли массивно-могучий англиканский собор, что находился напротив гостиницы, — если бы ребята из нашей колонии не проявили доброго гостеприимства по отношению к нам.

Вечером мы укатили к ним в гости. Они так же нуждались в «слове» о родной стране, как и мы в «слове» о стране, в которую приехали…

А потом мы попросили вывезти нас за город и показать Южный Крест — так и не удалось мне еще увидеть его за свои африканские странствия. Добрые наши знакомые усадили нас в машину, и вскоре мы очутились на возвышенности, под которой слабо мерцали огни Лусаки. Мы внимательно оглядели небосвод с непривычными южнополушарскими созвездиями: вокруг было пусто и купол неба низко, словно позволяя получше разглядеть себя, опустился над нами. Я нашел Южный Крест там, где ему и положено было находиться: в южной части неба, невысоко над горизонтом… Но когда я повернулся лицом к северу, то и там обнаружил нечто уж очень напоминающее Южный Крест…

Наша растерянность длилась недолго: мы взялись за руки и торжественно поклялись, что Южный Крест — именно тот, который я увидел первым, что на том мы стояли и будем стоять, и никто нас не разуверит, что видели мы не Южный Крест, а некое совсем другое созвездие!..

Лусака — город молодой. Англичане основали его посреди пустынной, слабо населенной саванны в 1905 году, и первоначально он назывался Лусаака, по имени вождя из племени лендже, который числился также великим охотником на слонов (его внук до сих пор живет в Лусаке и считается почетным гражданином города).

Любопытно, однако, что датой основания города считается не тот год, когда он действительно был основан, а год первого упоминания Лусаки в печати — это столь важное событие случилось 31 июля 1913 года, и в 1963 году Лусака отпраздновала свой «золотой» юбилей.

Еще позже Лусака стала столицей Северной Родезии.

В 1931 году северородезийское правительство поручило экспертам-градостроителям найти место для административного центра колонии, и они остановились на Лусаке, причем подвигло их на это решение три обстоятельства: центральное положение города, большие запасы воды и хороший климат (Лусака находится на высоте примерно 1300 метров над уровнем моря).

В мае 1935 года Лусаку официально провозгласили административным центром Северной Родезии, а теперь это столица Республики Замбии с быстро растущим населением: в 1951 году в Лусаке жило немногим более тридцати тысяч человек, а теперь уже около ста сорока.

На следующий день нас немного повозили по городу в огромном автобусе, в котором группа наша просто затерялась, причем возили главным образом по центральной улице Каиро-роуд, где сосредоточены все крупнейшие магазины.

Нас завезли на гончарную фабрику, принадлежащую некоему мистеру Депремо — весьма любезному фабриканту, который сам показывал нам, как глина превращается в чашки и тарелки.

Мы побывали в так называемом ботаническом саду в окрестностях Лусаки. Я написал «так называемом» потому, что у нас с ботаническими садами связано представление о хотя бы минимальной их научной организованности. В Лусаке же все было иначе. Просто странствовал по свету совершенно одинокий, не имеющий ни семьи, ни родственников моряк, и больше всего в жизни мечтал моряк расстаться с морем, приобрести клочок земли и высадить там диковинные растения, которые видел он в разных странах мира… Он не обходил портовые кабаки, но он и не оставлял в них все свои заработки: он еще приобретал семена диковинных растений.

И моряк — сейчас это невысокий, плотный, совершенно седой, с красно-кирпичным лицом человек — осел в Северной Родезии, в нынешней Замбии, и вырастил сад, не ботанический в точном смысле слова, конечно: просто красиво, с красивыми деревьями разбил парк с ручьями и прудами, с полянами и тенистыми уголками.

Тем моряк и живет. У него по-прежнему нет ни семьи, ни близких, и он с грустью говорил нам о своей тревоге: кто знает, что случится с его садом, когда и для него наступит неизбежный для всех конец…

Вечером мы сидели у пруда, замкнутого в каре жилых и служебных строений «Риджуэй-отеля». Легкие шелестящие фонтаны ниспадали в черный пруд, на поверхности которого чуть покачивались глянцевые листья кувшинок. Некие экзотические рыбки, выставляя из воды носы, звонко чмокали губами, словно посылая воздушный поцелуй, и снова исчезали в темной глубине.

Мы тянули холодное пиво, не спеша обсуждая предстоящий маршрут: самолетом до города Ливингстона, а там — река Замбези и там — величайший в Африке водопад Виктория…

Я уже признавался, что не люблю предвосхищать события и стараюсь не читать заранее книг о тех местах, куда еду. Но что водопад Виктория стал известен благодаря Ливингстону, я, конечно, знал и перед отъездом посмотрел, как он его описывает.

Прежде всего Ливингстон приводит его туземные названия. Древнее название, по свидетельству путешественника, звучит как Сеонго или Чонгуэ, что означает «Радуга» или «Место радуги». Но ко времени приезда на водопад Ливингстона за ним закрепилось название Моей оа Тунья, что переводится с языка племени накололо как «Гремящий дым» — образное название, не правда ли? Далее Ливингстон признается, что «пытаться описать его (водопад. — И. З.) словами — безнадежное занятие». И еще одно признание: «Моей оа Тунья так необыкновенен, что всегда должен казаться чудом».

Не уверен, что всех моих товарищей так уж волновала завтрашняя встреча с чудом, но разговор, повторяю, лениво кружил вокруг него, когда к столику нашему подошли два человека. Один — высокий блондин в шортах со сдвинутыми на лоб черными очками; другой — невысокий, сильно прихрамывающий мужчина с седым ежиком волос.

— Товарищи, мы вам не помешаем? — спросил высокий, с черными очками на лбу. — Разрешите представиться. Я — Гелий Шахов, корреспондент Всесоюзного радио по Восточной Африке. А это, — Гелий Шахов показал на своего спутника, — мой большой друг, глава венгерского торгпредства в Кении… Мартон Ваш, прошу любить и жаловать.

— Гелий… Но может быть, вы скажете отчество?

— Как ни странно, Алексеевич. Но лучше просто Гелий.

Через несколько минут мы выяснили, что Гелий Шахов — ближайший приятель Дунаева, с которым я так славно путешествовал по Кении и Уганде, и вообще, как это обычно бывает в среде пишущей братии, сразу же у всех нашлись общие знакомые.

— Что закажем? — деловито спросил Гелий Шахов.

— На ваш вкус…

Мартон Ваш свободно, хотя и с некоторым акцентом, говорил по-русски, и, пока официант выполнял заказ, Шахов тихо, почти на ухо, мне рассказал его историю.

Мартон Ваш — сын старого венгерского революционера, эмигрировавшего в Советский Союз.

В Советском Союзе он и вырос, а когда началась война — ушел на фронт. Он выполнял ответственнейшие задания советского командования, неоднократно был тяжело ранен и вообще чудом остался жив.

— Иногда по праздникам он надевает регалии, — уже совсем шепотом сказал Гелий Шахов. — Вы знаете, у него вся грудь в орденах.

После освобождения Венгрии Мартон Ваш вернулся на родину и теперь выполняет ее уже мирные поручения за рубежом.

Мартон Ваш — мы все почти моментально перешли на «ты» и стали называть его, как и Гелий, Мартик, — Мартик оказался человеком в высшей степени нетерпеливым. Темпы обслуживания посетителей бара, принятые в Замбии, его явно не устраивали: он тотчас убежал к стойке, потом прибежал обратно, потом привел официанта и что-то темпераментно сообщил ему…

Мы почувствовали себя несколько неловко, но Гелий Шахов, угадав наше настроение, спокойно сказал:

— Не обращайте внимания. Мартик в своей роли, его не переделаешь.

Разговор коснулся нашего завтрашнего перелета до города Ливингстона, и Гелий Шахов меланхолично заметил:

— А мы туда — машиной. Мартик договорился с чехословацким послом. Завтра в шесть утра тронемся.

Вот тут, как пишут в старинных романах, все внутри у меня «оборвалось». Пятьсот километров по земле или пятьсот километров по воздуху — разница для географа?!

Я начал робко, издалека, косясь на Панкратьева, невозмутимого нашего «чифа», как говорят в Африке.

— Одно место в машине есть, — сказал все сразу понявший Гелий Шахов, и я умоляюще уставился на Панкратьева.

— Поезжай, — сказал он. — Там встретимся.

— Но я должен согласовать это с Мартиком, — честно предупредил Гелий Шахов. — Организатор поездки — он.

Гелий встал и двинулся к бармену, с которым что-то обсуждал Мартон Ваш.

— О чем разговор? — на косом своем ходу, припадая на искалеченную ногу, спросил нас Мартик. — Можем взять даже двоих!

Вторым прорвался Мамлеев (были еще претенденты), и дело, таким образом, приобрело законченность.

Утром ни мне Мамлеева, ни Мамлееву меня будить не пришлось: мы одновременно выскочили из соседних номеров в коридор, чуть не стукнувшись лбами.

Внизу, в баре, мы еще успели выпить по чашке крепкого кофе.

А потом началась фантастическая гонка: достаточно сказать, что пятьсот километров мы преодолели примерно за пять часов, минут сорок потратив на завтрак в городе Чома. Дорога была грунтовая улучшенная, этим тоже кое-что сказано.

Я получил огромное наслаждение, участвуя в этой бешеной гонке, — Мартик Ваш прямо-таки выпрыгивал из машины, если кто-нибудь пытался обогнать нас, и никому не позволил сделать это, — я получил большое личное удовольствие, но как географ не получил практически ничего. Саванна на всем протяжении от Лусаки до Ливингстона удивительно однообразна.

Впрочем, две блестящие ниточки железнодорожного полотна, протянувшиеся от «Медного пояса» на севере страны к границе с Южной Родезией, напоминали мне о существующих сложных экономических взаимозависимостях. Но это, как говорится, из другой оперы, и об этой опере нам еще придется вспомнить.

Проскочив по саванне, довольно густо заселенной, с соломенными, а не глинобитными хижинами, мы ворвались в город Ливингстон — в аккуратный, прибранный, очень красивый город.

В лучшем отеле города нам сказали, что русские уехали на водопады; значит, наши нас обогнали, и это обстоятельство несколько тревожило меня и Мамлеева: обратно нам предстояло возвращаться вместе с группой самолетом.

Дальнейшее в дневнике у меня описано так: «Мы погнали машину на водопад (по дороге — предупредительные знаки: «Слоны», «Бегемоты»), и в спешке я как-то не сразу сообразил, что передо мной — Замбези и вижу я Викторию, что облако брызг и падающая вода — это и есть крупнейший водопад Африки.

Тут, у Виктории, мы и повстречались с остальными участниками нашей поездки, и это совсем сбило нас с толку, ибо побежали мы сначала общаться с ними, а затем уже — с достопримечательностями.

Сейчас, южной весной, вид у водопада отнюдь не грандиозный, а какой-то спокойный, хозяйственно-деловой, что ли, словно безразлично водопаду, что он самый большой в Африке, и безразлично ему все на свете, и делает он свое извечное дело, ни на кого не обращая внимания…»

Михайлова поднялась от водопада заплаканной.

— Реву, как дура, — сказала она мне. — Понимаешь, как увидела водопад, так и заревела…

Будь у меня больше времени, я, вероятно, тоже всплакнул бы на радостях, но товарищи наши уже уходили от водопада, а мы еще только бежали к нему, и эмоции мои, честно говоря, несколько отстали от моих ног: мы с Мамлеевым мчались к водопаду, развернув все паруса. Мчались, не очень даже представляя себе, что и как будем делать дальше, ибо Панкратьев успел меланхолично сообщить нам:

— А для вас нет места в автобусе…

По первоначальным, согласованным с туристской фирмой планам мы должны были переехать на южнородезийскую сторону Замбези, ибо именно с той стороны особенно хорош водопад Виктория, там сооружен памятник Ливингстону и там растет знаменитый «плачущий лес»: мельчайшая водяная пыль Виктории («гремящий дым») ежечасно, круглосуточно и кругломесячно орошает его и с деревьев непрерывно стекают потоки «слез».

Еще в Лондоне, увидев газеты с крупными заголовками, посвященными намерению южнородезийского правительства провозгласить одностороннюю независимость страны, мы заподозрили, что переехать на южный берег Замбези нам не удастся.

Так и случилось. Осмотреть водопад со стороны Южной Родезии нам не разрешили, а еще через несколько дней шлагбаумы и колючая проволока перекрыли всю границу по всей долине Замбези.

Над колоссальными каньонами Замбези у водопада Виктория — чуть ниже его по течению — перекинут надежный арочный мост с густым переплетением всяких железных конструкций. По нему проходят поезда, проходят машины. Поезда дымят, как дымили наши «кукушки» двадцатых годов, а машины напарываются на пограничные заслоны и нередко откатываются обратно: шлагбаум не для всех поднимается.

Во время стремительного нашего переезда от Лусаки до Ливингстона я все-таки в глубине души надеялся, что мне удастся перебраться на южную сторону реки… Тогда мой маршрут вновь соединился бы с маршрутом Николая Михайловича Федоровского, о котором я уже писал в очерке о Кении.

Федоровский добрался до водопада Виктория с юга и на северный берег, если судить по его книге, не переезжал.

Я остановился на северном берегу Замбези. Нас разделяла река — река в буквальном смысле и еще река времени.

Но соединял нас мост прочнее того, который — из металлических конструкций — перекинут сейчас над Замбези, — мост человеческой эстафеты, человеческого доверия.

Я никогда не видел Федоровского даже издали, никогда не слышал его голоса. Но в Сибири, в эвакуации, я читал его книги: они вышли не только далеко за пределы страны, но и проникли в сибирскую глубинку, в село Марайка, что в семидесяти километрах от железнодорожной станции Варгаши… Я тогда еще не знал, что автор этих книг находился еще дальше от железных дорог — на суровой Воркуте, на ее угольных шахтах.

Мне особенно запомнилась его книга «В стране алмазов и золота», опубликованная у нас в 1934 году, а позднее переизданная.

В этой книге Федоровский, сопоставляя свои наблюдения над алмазоносными породами Южной Африки с прежними своими наблюдениями, предсказал, что в Советском Союзе алмазы нужно искать в Сибири, ибо он, Федоровский, уверен, что есть определенное геологическое сходство в строении Южной Африки и в строении нашей Восточной Сибири…

Не знаю почему, но тогда, в самом начале сороковых годов, это предсказание запало мне в голову и запало в душу — я на всю жизнь запомнил его.

Сразу же после войны, будучи тогда еще весьма молодым человеком, я занимался старательством от треста «Золоторазведка» в Туве. Бог весть как попал туда тот самый номер журнала «Новый мир», но я прочитал в нем рассказ «Алмазная труба», герои которого обнаружили кимберлит в Восточной Сибири и нашли алмазы.

Рассказ был совсем неплох. Я знал, что автор его воспользовался гипотезой Федоровского, и никаких других ассоциаций у меня не возникло.

Десятилетие или несколько более спустя геологи действительно нашли алмазы в Сибири.

И тогда случилось непостижимое для меня: в газетах замелькали статьи о блестящем прогнозе… писателя-фантаста!.. Я объяснял появление статей неведением авторов, незнанием ими литературы… Но случилось и такое: сам писатель-фантаст публично подтвердил, что это именно он предсказал сибирские алмазы[4].

Прочитав столь неожиданное признание, я дал себе обет рассказать о совершенно незнакомом мне человеке, о большевике с 1904 года, члене-корреспонденте Академии наук СССР Николае Михайловиче Федоровском.

Он дожил до того времени, когда его научные работы вновь привлекли внимание. Он умер в 1956 году, совсем немного не дожив до реализации своего блистательного предсказания.

Случая рассказать о Федоровском мне все как-то не представлялось.

У водопада Виктория я вновь, но обостренней, чем когда бы то ни было, почувствовал свой моральный долг перед ним…

…Мне кажется, что именно тогда, в суетливой суете, глубинным фоном которой были вовсе не суетные раздумья, и пришло ко мне то восприятие водопада Виктория, о котором я коротко сказал выше.

Внешне так: заскорузлые сучья деревьев — черные, без листьев; они на переднем плане. Внизу — курчавый зеленый лес. И там же, внизу, отвесные стены черных скал и недвижное зеленое озеро.

А за ними — за черными, мертвыми ветвями, за курчавыми, как девичья прическа, деревьями, за черными — то ли живыми, то ли мертвыми — скалами — за всем этим отчетливо виден резкоугольный излом воды и ниспадающие, словно неподвижные, ее струи.

Там идет работа — необходимая, вековечная. Там трудится нечто, давно признанное великим, давно прославившееся на весь мир, но не поступившееся работой ради суетности бытия.

Там идет работа, и нет для того, кто работает, ничего важнее ее.

Позолоченный, горячий после термической обработки ветер летит над Замбези.

Я недолго усидел под тентом, в тени которого прохлада была чисто теоретической, и поднялся на верхнюю палубу катера.

Катер то негромко тарахтит, то совершенно бесшумно скользит по тихой зеленоватой воде Замбези — мотористы, следуя заведенному маршруту, выбирают спокойные протоки, втиснутые между островами. На островах — густо-зеленый тропический лес, и, наверное, эту частичку его цвета вобрала вода реки.

Незнакомые деревья, перистые пальмы склоняются над рекой; неподвижны бледно-желтые метелки тростника; на верхней палубе движение катера дает ощущение ветра, и странно поэтому, что тростник неподвижен.

Плавают по Замбези курчавые рыже-зеленые островки, образованные сальвинией. На отмелях греются бегемоты; катер подходит к ним с выключенным мотором, и они почти не обращают на него внимания; возбужденные же до крайности пассажиры им, видимо, вообще безразличны.

На ослепительно белые пляжи иногда выбегают бородавочники, но на пляжах песок так раскален, что прожигает копыта, и бородавочники, подскакивая, убегают в тень.

По веткам спускаются к воде обезьяны. Слоняются по берегу слоны, но здесь их гораздо меньше, чем на Ниле у Мёрчисон-фолса. Летают бакланы.

Если смотреть вдаль из-под руки, прикрыв глаза от солнца, то можно заметить, что зеленая вода Замбези там голубеет.

Следующий день — снова в дороге, и это самое лучшее, что можно себе представить, а путь — к Замбези, но теперь к Карибскому водохранилищу.

Сначала мы неудержимо катились по плоской редколесной саванне, заросшей брахистегиями и джульбернардиями, — саванне, которую местные жители называют «мимомбо», — катились до тех пор, пока впереди не показался довольно внушительный мост, перекинутый через внушительную реку.

— Гиппо, — сказал шофер, показывая вперед.

— Бегемоты, — автоматически перевел всем знакомое слово Панкратьев, которому «гиппо» уже весьма и весьма поднадоели.

Бегемоты, конечно, не вышли ради нас на шоссе, они лишь постоянно жили у моста, и мы решили остановиться и выйти из машины не столько ради бегемотов, на которых вполне уже насмотрелись, сколько для того, чтобы сфотографировать новую реку — Кафуэ, которую при гонке в Ливингстон мы проскочили не заметив.

У моста — маленький базарчик; очевидно, местные жители учли, что из-за «гиппо» тут постоянно останавливаются машины, и по-деловому отреагировали на это чрезвычайное обстоятельство.

Остановка не всех обрадовала. Людмила Алексеевна Михайлова отнеслась к ней весьма равнодушно: что ей Кафуэ после истоков Нила и водопада Виктория?! Мирэль Шагинян грустно смотрела на наши фотоаппараты: ей бы так же быстро расправляться с этюдами, как мы фотографируем!

Но зато Юля Липец вылез из машины преисполненный и достоинства, и чувства важности происходящего. Он сказал:

— На Кафуэ предполагается большое гидротехническое строительство. Для Замбии это вопрос жизни!

Согласитесь, что столь ответственные слова не могли оставить нас равнодушными.

И все-таки — ну что поделаешь с этой пресловутой экзотикой! — мы сначала отсняли «гиппо» и затем лишь обратили свое внимание на прочие предметы.

За мостом через Кафуэ дорога, свернув на юго-восток, стала подниматься на плато… Не на всех картах можно найти это плато, редко-редко заселенное людьми из племени тонга (плато так и называется — Тонга), но дорога все-таки приподняла нас над окрестными равнинами, и на одном из поворотов шофер сам остановил машину и сказал, что отсюда, с поворота, нам откроется чудесное зрелище…

К сожалению, нам не повезло.

Сразу от дороги уходили вниз склоны, довольно густо заросшие полусухими деревьями, среди которых появились неожиданные здесь баобабы, а в раструбе двух дальних вершин виднелось лишь сине-голубое, с матовым оттенком облако… Не будь дали еще по-утреннему замутненными, мы разглядели бы за холмами синюю гладь Карибского водохранилища на реке Замбези — самого большого искусственного водоема Африки.

Правда, пока самого большого. Если Асуанское водохранилище достигнет проектных размеров, то оно выйдет на первое место в Африке, а может быть, и в мире.

Здесь, на пустынном плато Тонга, о водохранилище и Карибской гидростанции напоминала лишь высоковольтная линия электропередач — провода кажутся натянутыми на стальные рогатки, — которая шла от Карибы к Медному поясу на севере Замбии.

Так же, как железная дорога. От этих тонких, легко разрываемых нитей зависела вся металлургия страны и основная статья ее доходов. Тот, кто держал в своих руках концы нитей, легко мог злоупотребить этим.

А нити уходили в Южную Родезию, или просто Родезию, как стала официально именоваться эта страна, после того как Северная Родезия, обретя независимость, выбрала себе название «Замбия».

Дорога под гору, если едешь на машине, всегда кажется короче, чем подъем.

Мы как-то уж очень стремительно, плохо улавливая окрестные детали, скатились с плато Тонга к долине Замбези.

У Карибской гидростанции— а дорога вела к ней— Замбези не выглядела тихой приокской старицей с зеленоватой водой — она некогда бушевала в скалистой теснине, и по этой причине теснину выбрали для строительства гидростанции и плотины.

Плотину мы увидели: она изящно — я бы даже сказал красиво — выгнута полуовалом в сторону водохранилища. Берега зеленые. Скалистые островки.

Со стороны водохранилища, у выпуклой стороны овала, — желто-зеленое месиво из сальвинии. Тут же и еще на дороге — плакаты, призывающие не завозить сальвинию в другие водоемы. Я уже писал, что это грозный сорняк тропических рек. С точки зрения ботанической это забавное растение: верхние, над водою, листья у нее похожи на обычные листья в обычном понимании; нижние, под водою, листья внешне не отличимы от корней, но это не корни, а видоизмененные листья. Сальвиния, разрастаясь, так густо забивает протоки тропических рек Африки, что прекращается и пароходство, и вообще всякое судоходство — отказывают и весла, и машины.

Вот почему плакаты призывают не вывозить сальвинию в другие водоемы: достаточно хлопот и на Замбези, хотя плотина кое-что изменила — в районном масштабе — в судьбах сальвинии… Я сейчас подозреваю, что сальвиния — даже если ее остановят на Замбези — со временем начнет осаду Асуанского водохранилища, ибо ее очень много и на верхнем, и особенно на среднем Ниле. Но это — вопрос будущего.

А плотина действительно красива. Построили ее недавно — начали в 1957 году, закончили через два года. Высота ее—126 метров, и разница в уровнях между водохранилищем и утекающей дальше к океану Замбези зрительно чрезвычайно велика.

Замбези ниже плотины — тихая, покорная речка, понимающая, что ей не порвать накинутую на нее узду. Вокруг — лесистые холмы.

Мы перешли плотину и ступили на правый берег Замбези, на территорию Южной Родезии. Плакат у съезда с плотины и призывал нас к этому: «Посетите Южную Родезию».

Мы доехали до шлагбаума и колючей проволоки.

Оттуда открывался великолепный вид на водохранилище и плотину, и яркие бугенвиллеи и еще какие-то цветы весьма способствовали нашему хорошему настроению и еще более — цветной фотосъемке.

Но пути дальше не было, отсюда, с правого берега Замбези, путь наш лежал на север.

У Карибской гидростанции есть одна особенность: все пульты управления находятся на территории Южной Родезии. В строительстве гидростанции принимали участие и Южная Родезия, и Северная, и Ньясаленд (тогда они входили в одну федерацию), и Медные компании Замбии, и еще какие-то компании, и даже Международный банк реконструкции и развития.

Но некие очень «дальновидные» политики сообразили так, что гидростанция оказалась в одних руках — южнородезийских.

…Замбези почти официально объявлена ими границей, южнее которой освободительное движение африканцев не должно распространиться.

Будущее покажет, что и как получится, — я уже не раз писал, что процесс этот не однолинеен, он сложен.

…Мы же вернулись на левый берег Замбези, и нас привезли в мотель, что стоит на самом берегу Карибского водохранилища.

Мы очень мило обедали там и еще приятнее купались; на дне Карибского водохранилища мне запомнились лишь блестки слюды, да угловатые камни, и еще расслоение воды: сверху она теплая, а внизу холодная, и ныряешь словно для того, чтобы охладиться.

Нас катали на катерах, и снова подплывали мы к южнородезийскому берегу…

На обратном пути в Лусаку заехали мы в так называемый мертвый лес: эрозия вынесла там на поверхность окаменелые останки деревьев, и они лежат среди живых деревьев — твердокаменные, прочного коричневого цвета.

Но больше всего запомнились пожары, точнее — пожоги. Люди тонга словно ждали, пока полдневное солнце пересушит еще раз саванну, и подожгли ее уже после того, как мы утром проехали по этой же самой дороге: теперь, вечером, все пылало вокруг, и это обещало неплохой урожай.

И еще одно запомнилось: контрольный санитарный пункт. Район Карибского водохранилища и плато Тонга заражены мухой цеце. Наши машины загнали под навес, и их внимательно осмотрели вооруженные сачками и прыскалками работники. Сачки им не пригодились, но машины наши они опрыскали и внутри и снаружи.

Прежнее название Замбии — Северная Родезия так же, как и Южная Родезия, происходит от одного и того же имени — имени Сесиля Джона Родса.

Наверное, новейшая история Южной и Центральной Африки в принципе сложилась бы так, как она сложилась, даже если бы Родс не высадился однажды на южноафриканском берегу. Но он высадился.

Судьба наделила Родса многими ценными качествами, но обделила одним — здоровьем. В Южную Африку Родс приехал подлечиться: врачи единогласно утверждали, что туманный климат Альбиона ему вреден.

Климат Южной Африки пришелся Родсу по душе.

Но не по душе пришлась ему несправедливость: африканская земля принадлежала не тем, кому должна принадлежать; всякая земля должна принадлежать англичанам и еще ему самому, Сесилю Родсу, а не выходцам из Голландии, бурам, и самим африканцам.

И хилый здоровьем человек развил воистину бешенную деятельность. В короткой срок он становится золотым и алмазным королем Южной Африки, основывает несколько компаний, которым хартией английской королевы даются особые привилегии, втравливает англичан в войну с бурами, носится с идеей сплошной англизации Африки от Кейптауна до Александрин и даже размышляет, как бы это полегче захватить для Великобритании и соседние планеты, о чем свидетельствуют мемуары.

Заслать своих эмиссаров на Марс или Вейеру Родсу, насколько я могу судить, не удалось. Но в Африке они действовали активно, и есть в этом нечто закономерное.

Одним из них был Джозеф Томсон. Я уже писал, что свое последнее путешествие он совершил по поручению компании «Бритиш Саут Эфрика», а компания принадлежала Родсу.

Ни Джозеф Томсон, ни посланный в одно время с ним и с той же целью стряпчий Альфред Шарп до Медного пояса на севере современной Замбии не дошли, но договоры с племенными вождями всегда заключались так умело, что пересмотреть границы не составляло никакого труда — впоследствии весь Медный пояс сделался собственностью компании.

Ныне Медный пояс — один из крупнейших мировых экспортеров меди. В экспорте Замбии на медь приходится девяносто процентов стоимости — все держится на меди, на оранжево-красных ее слитках.

Мы побывали в Медном поясе, в городе Китве, что находится примерно в двухстах милях от Лусаки.

Нас любезно встретили и приняли представители медеплавильного комбината и показали его цеха. А рудники почему-то не показали.

Внешне, конечно, ничего не изменилось в Китве за короткий срок замбийской независимости. Но что идут скрытые от глаз глубинные процессы, сулящие в грядущем весьма и весьма основательные юридические изменения в делах Медного пояса, — во всем этом едва ли кто-нибудь сомневался или сомневается.

Путешествие в Китве — последнее, что предстояло нам в Африке, если не считать стремительного перелета до Найроби, а потом до Каира; в такие дни мне обычно бывает грустновато: кончается нечто значительное и кто предскажет, когда еще раз прикоснешься к значительному… Волею судеб еще случилось так, что я впервые в жизни, уже возвращаясь на родину, встречал свой собственный день рождения в Африке, с которой словно породнился за последние десять лет… Когда перевал пройден, юбилеи уже не радуют: невольно подводишь итоги, а они редко у кого бывают утешительными.

…Мы приземлялись еще в городе Ндола, который тоже входит в Медный пояс; провели день в Найроби; увидели сверху Аддис-Абебу (ее обычно называют просто «Аддиса», и я вспоминал, что камчадалы называют Петропавловск-Камчатский — «Питер»); мы полюбовались зелеными холмами Абиссинского нагорья, а за Асмарой, по правому борту, открылось нам Красное море — синее, с бледно-желтыми коралловыми островками и голубовато-зеленой водой вокруг островков.

А по левому борту, на западе, опускался на голубовато-дымчатую африканскую землю медный, оранжево-красный диск солнца — опускался для того, чтобы на утро подняться с востока и подтвердить вечность и неизбежность круговерти бытия людей.