Люблю

Глава первая. Снег

Снег, снег, снег! Сыпал и сыпал, как из бабушкиной подушки, засыпал весь двор, всю дорогу до школы, весь Барабинск и весь мир!

Мы с Верой наскоро оделись и выбежали на улицу.

Папа, папа должен был сегодня вернуться из поездки! И мы непременно должны первыми встретить его! Там, на вокзале, на нашем секретном месте, которое папа всегда высматривает из своей кабины!

Секретное место – у поворота, где локомотивы сбрасывают ход. Здесь пахнет дегтем и горячим железом. Мне очень нравится этот запах. Мне кажется, что он теплый и какой-то надежный. И зачем взрослым еще какие-то сладкие, липкие, лживые цветочные ароматы?

Барабинск, в котором мы жили, был типичным провинциальным городом. Стратегически важный железнодорожный узел Западной Сибири – вот основная цель его существования, да и причина того, что он считался, собственно, городом.

Папа работал машинистом товарного электровоза. Удивительно, кстати, но я сейчас вспоминаю и понимаю – ведь я так ни разу и не покаталась в кабине!

У меня и Веры – своя секретная сигнализация для папы. Украдкой помахать ему рукой. Три взмаха – все прекрасно, все просто чудесно. Два – мы скучали по тебе. Один – опять двойка, не сердись. Папа всегда машет в ответ три раза.

Но в этот раз папин поезд не прошел мимо секретного места. И через полчаса не прошел. И еще через полчаса. Он был в Новосибирске. До вечера.

Нам с Верой было обидно. Обидно до слез.

Возвращаться домой? Да, конечно, не бродить же весь день тут без обеда, по снегу и льду. Но не так скоро, не так скоро!

Вера водила рукой по засыпанным снегом перилам. А потом вдруг скатала хрупкий снежок и запустила им в меня. Это наглость! Я ответила ей сразу двумя! Снежки лопались, не долетая, осыпая нас белой невесомой пылью.

– Давай в поезда? – предложила Вера.

И мы побежали ниже, к оврагу, где поезда всегда замедляли ход!

Снежки летели, как маленькие гранаты. «Чпух!» – на металлических боках распускались белые снежные цветы.

Машинисты улыбались, приветственно помахивая руками. Некоторые из них знали нас, Иролку и Веру, знали о секрете наших трех махов – и говорили: «Да, да, у нас все отлично!»

Другие были незнакомцами – но тоже улыбались, глядя на засыпанных снегом девчонок.

Этот поезд вывернул очень тихо, плавно и даже как-то внезапно. Он был из новых – и свежая краска сверкала на ярком зимнем солнце.

Рядом с машинистом сидел мальчишка. Наш ровесник. Он был серьезен не по годам, пристально вглядываясь вдаль. Увидев двух девчонок, он поджал губы – и дал длинный, продолжительный гудок.

А потом не выдержал – и рассмеялся.

Мама меня звала Иролкой.

Никто не знал, откуда у неё такое инопланетянское имя появилось. Ирина, Ира, Иролка…

«Ой, – говорила мама. – Иролка у меня такая молчунья была, когда родилась. Могла в коляске лежать часами молча и не то что не плакать, а даже каких-то знаков не подавать. Подходишь и думаешь – живая, не живая? Я всегда её теряла. Выйду во двор, смотрю – её нет нигде. Зову-зову… „Ира, ты где?“ Пока не дозовешься, она не появится. Да и то – тихо-тихо, молчит и смотрит. Как кошка смотрит, мол, ну и чего звали-то?»

Сестренка Вера старше меня на два года. Мы невероятно разные – нас сложно и принять-то за сестер: так, подружки. Верочка – хорошенькая, как куколка, хоть бери и в кино снимай. Я же мало того, что на лицо совершенно обычная, так еще и длинный нос. С горбинкой!

Мама, смеясь, вспоминает, как папа получал меня из роддома. Как заглянул в кулек, озабоченно наморщил лоб, потом заглянул еще, долго смотрел и, наконец, разочарованно сказал: «Ну-у… Страшненькая-то какая… Ну что, покрасивее не могла родить, что ли? Длинноносая… А вот Верочка у нас…»

И так все детство: Верочка – «куколка», «пупсик», «ути-пути», а я – «ну-у-у». Но… Меня это не обижает. Совершенно, нисколько, ни капли не обижает. Да – Верочка куколка, а у меня нос. Но это мой нос!

Но не ищите у меня сейчас эту горбинку. Она исчезла много лет назад, когда один из танцоров, неловко повернувшись, разбил мне нос. Была боль, и много крови, и врачи, и операция по выправлению… Горбинка исчезла, ушла, покинула меня. Но все равно – это мой нос.

Несмотря на то что профессия «машинист электровоза» была престижной в провинциальном городке, денег всегда не хватало. Это нестрашно – в те годы так жили очень многие, как-то выживали, перебивались случайными заработками, питались со своего огорода. Мало кто жаловался – ну да, жизнь была такая.

Я же больше всего переживала, что не могу одеваться модно и красиво. А вы представляете, как это важно для девчонки? Это сейчас есть любые вещи – на любой вкус и кошелек. Если нет возможности купить бренды – вот вам подделки в десять раз дешевле. А тогда этого не было. Вещи делились на красивые и модные – и нет.

У нас в семье вся новая одежда доставалась сестренке Вере. А я… я арендовала у неё! То рейтузики в школу возьму, то олимпийку – похвастаться. Разумеется, это налагало и определенные обязательства: носить нужно было аккуратно, о том, чтобы поставить пятно или порвать и речи не было. Ну как так-то – если вещь чужая?

Я уже лет в пять задумалась: что можно? что нельзя? почему я живу на этой земле? почему меня родили? как так я появилась именно в этом месте? для чего? Это был не единственный раз – я задумывалась об этом постоянно, пытаясь разобраться в себе и в окружающем мире. Видимо, именно так и проявился, и проснулся мой философский склад ума.

Черты характера, что были заложены в нас с детства, все то, что было в нас еще с рождения, следуют за нами на протяжении всей нашей жизни.

Сколько я себя помню, у меня всегда были какие-то тайнички, места, где я могла спрятаться, побыть наедине сама с собой. В детстве это был чердак, на котором лежали любимые книжки, сейчас – комната для медитации, для йоги… В которой тоже лежат книжки. Самые важные, самые нужные, самые дорогие для меня, которые я никому не даю, – ведь все мы прекрасно знаем, что девяносто пять процентов людей книги не возвращают!

Детство… детство… Я часто размышляла, жалуясь на свою детскую тяжкую, как мне казалось, жизнь, что наверняка есть другие лучшие миры, где девочек не заставляют ходить за водой или ухаживать за скотиной, и когда-нибудь я там обязательно окажусь. Увы, сейчас я понимаю, что лучший мир – счастливый и беззаботный – это и есть наше детство. И дорога туда для нас закрыта навсегда… Остаются лишь радости, надежды и страхи.

Страхи. Они идут с нами всю жизнь, иногда оживая и вырастая так, что проглатывают всю нашу Вселенную вместе с нами.

Тогда я еще не знала, что страх – это прежде всего природный инстинкт. Представьте себе, что было бы, если бы человек был лишен чувства страха: он мог бы без колебаний прыгнуть с 20-го этажа, например… В определенной степени страх является естественной и необходимой реакцией, он выполняет защитную функцию. Но, как говорил Джавахарлал Неру: «Все хорошо в меру». Тогда я еще не знала ни Неру, ни этой поговорки.

Я имею в виду разрушительный страх, говорю о том чувстве, которое ограничивает нашу свободу, страхе необоснованном и порой даже нагнетаемом самим человеком. Непомерный страх опасен тем, что распространяется и усиливается, если не поставить ему заслон. Страх превращает человека в муравья, делает его глупым и слабым. И если человек не будет бороться со страхом, то настанет день, когда страх начнет определять его жизнь.

От страха страдают сейчас очень многие. Я готова поспорить, что у каждого из вас есть свой страх. У кого-то больше, у кого-то меньше, но он точно есть. И вы с ним боретесь. Постоянно. Даже не замечая этого.

2020. Многие из нас научились довольно ловко скрывать свои страхи, но, к сожалению, по статистике, большинство вынуждено все же прибегать к помощи психофармацевтических средств. Если бы я тогда все это понимала, то спросила бы себя: «А чего же ты боишься, Ира?»

Когда впервые проявился этот страх, была ли для этого определенная причина?

Ты считаешь себя трусихой?

Когда у тебя возникает чувство страха?

В каких ситуациях твой страх проявляется слабее или сильнее?

Как проявляется у тебя это чувство страха?

Что ты делаешь обычно, чтобы перебороть чувство страха?

Спросила бы вот так себя – и вуаля! Легко бы научилась сразу избавляться от этого чувства. Я не знала тогда, что не надо маскировать чувство страха, принимаясь за какие-либо дела, не надо пытаться подавить в себе это чувство. Надо было просто отнестись к страху как к факту и ответить на все эти вопросы самой себе еще до того, как возникнет страх, не позволить ему проявиться.

По сути, ничего этого не понимая, я смогла перебороть свой страх, просто уяснив для себя, что избавиться от него можно таким же образом, каким вы позволили ему овладеть собой. Возможно, вам неизвестен механизм действия страха, и вы просто пустили дело на самотек, позволяя разрушительным мыслям все больше и глубже укореняться в вашем подсознании.

Если вы не будете влиять на себя сами, то это сделают за вас другие. Если вы не позаботитесь о том, чтобы ваше подсознание наполнялось положительным содержанием, то в него бесконтрольно хлынут потоки всякой всячины. Ведь вы же не едите все подряд, а относитесь к пище избирательно. Почему же вы с меньшей тщательностью относитесь к выбору духовной пищи?

Когда в вашей памяти закрепляются конструктивные положительные мысли, программы негативного характера утрачивают свое значение, и чувство страха постепенно ослабевает. А потом и вовсе сходит на нет. Это точно. Но тогда… Тогда я этого не знала…

Помню, как я почти увидела того, кто сидит в колодце. Мама сказала, что сегодня Иролкина очередь идти за водой. Я даже не спорила.

Колодец хоть недалеко от дома, но идти надо осторожно, семенить: тропинка обледенела. То-то смеяться будут соседи, если грохнешься с двумя ведрами! Развлечений тогда у людей было ну, прямо скажем, очень мало, и, когда идешь вдоль домиков и мимо их окон, ты – как бесплатный сериал в телевизоре. «Вон Ирка Терешина пошла опять за водой. Смотрите, скользко-то как, щас, поди, растележится!»

Коромысла нет – я видела его только в кино да в иллюстрациях в книжках. Ведра, даже пустые, тяжелые, неудобные, цепляются за ноги, грохочут – будто ругаются, что их куда-то понесли зимой. Идти недалеко – шагов двести всего. Я упорно тащу ведра и считаю шаги вслух. Десять… тридцать… Пятьдесят… Двести!

Ночью ударил мороз, и деревянная ручка ворота липнет к рукам, точно железная. Я морщусь, дую на пальцы, чтобы хоть как-то согреть их, и налегаю на ворот всем весом. Он замерзший, со скрипом проворачивается – и ведро летит вниз. «Тр-р-р!» – гремит цепь. «Бдлюх!» – ударяется ведро о воду.

Я боюсь смотреть в колодец. Он глубокий – крикнешь в него, и эхо долго-долго бродит, словно потеряв дорогу. А еще в нем тот. Ну тот, кто сидит в колодце. У него огромные пустые глаза. Пустые, как ведра. Он сидит и ждет. Может быть, даже меня.

И все-таки я как-то заглянула в колодец. Мне тогда показалось, что ведро как-то странно бдлюхнуло – громче, чем обычно. «Цепь оборвалась!» – подумалось мне, я бросилась к колодцу, перегнулась и посмотрела вниз.

Ведро плавало на боку, лениво погружаясь все глубже, натягивая целехонькую цепь. В воде отражались края колодца, небо, облака – и пятно моего лица.

А потом что-то шевельнулось там, в самом темном углу колодца. Там, где летом рос мох и недовольно жужжали черные мухи. Шевельнулось – и замерло.

Я прищурилась, пригляделась. А потом увидела его.

А он увидел меня.

Там, внизу, в черноте и в пустоте что-то мелькнуло – это вынырнул и снова занырнул тот, кто живет в колодце.

Я невольно тихонько вскрикнула. Руки разъехались на скользком камне. Ноги и так стояли на цыпочках – и я кувыркнулась вперед. На мое счастье, края были слишком высокие, поэтому я просто повисла на животе. Страшно.

А тот снова булькнул. И молчал.