Любовная лирика классических поэтов Востока

Узнал я сегодня так много печали и зла —

Я вспомнил о милой, о той, что навеки ушла.

Сулейма сказала: «В разлуке суровой и длинной

Ты стал стариком — голова совершенно бела.

Теперь с бахромой я сравнила бы эти седины,

Что серыми клочьями мрачно свисают с чела…».

А прежде когда-то мне гор покорялись вершины,

Доступные только могучей отваге орла.

Нам быть соседями — друзьями стать могли б:

Мне тоже здесь лежать, пока стоит Асиб.

Я в мире одинок, как ты — во мраке гроба…

Соседка милая, мы здесь чужие оба.

Соседка, не вернуть промчавшееся мимо,

И надвигается конец неотвратимо.

Всю землю родиной считает человек —

Изгнанник только тот, кто в ней зарыт навек.

Нет, больше не могу, терпенье истощилось,

В душе моей тоска и горькая унылость.

Бессмысленные дни, безрадостные ночи,

А счастье — что еще случайней и короче?

О край, где был укрыт я от беды и бури, —

Те ночи у пруда прекрасней, чем Укури.

У нежных девушек вино я утром пью, —

Но разве не они сгубили жизнь мою?

И все ж от влажных губ никак не оторвусь —

В них терпкого вина неповторимый вкус.

О, этот аромат медовый, горьковатый!

О, стройность антилоп, величье древних статуй!

Как будто ветерка дыханье молодое

Внезапно принесло душистый дым алоэ.

Как будто пряное я пью вино из чаши,

Что из далеких стран привозят в земли наши.

Но в чаше я с водой вино свое смешал,

С потоком, что течет с крутых, высоких скал,

Со струями, с ничем не замутненной

Прозрачной влагою, душистой и студеной.

Прохладу уст ее, жемчужин светлый ряд

Овеял диких трав и меда аромат —

Так ночь весенняя порой благоухает,

Когда на небесах узоры звезд горят…

Друзья, мимо дома прекрасной Умм Джýндаб пройдем,

Молю — утолите страдание в сердце моем.

Ну, сделайте милость, немного меня обождите,

И час проведу я с прекрасной Умм Джундаб вдвоем.

Вы знаете сами, не надобно ей благовоний,

К жилью приближаясь, ее аромат узнаем.

Она всех красавиц затмила и ласкова нравом….

Вы знаете сами, к чему тосковать вам о нем?

Когда же увижу ее? Если б знать мне в разлуке

О том, что верна, что о суженом помнит своем!

Быть может, Умм Джундаб наслушалась вздорных наветов

И нашу любовь мы уже никогда не вернем?

Испытано мною, что значит с ней год не встречаться:

Расстанься на месяц — и то пожалеешь потом.

Она мне сказала: «Ну чем ты еще недоволен?

Ведь я, не переча, тебе потакаю во всем».

Себе говорю я: ты видишь цепочку верблюдов,

Идущих меж скалами йеменским горным путем?

Сидят в паланкинах красавицы в алых одеждах,

Их плечи прикрыты зеленым, как пальма, плащом.

Ты видишь те два каравана в долине близ Мекки?

Другому отсюда их не различить нипочем.

К оазису первый свернул, а второй устремился

К нагорию Кабкаб, а дальше уже окоем.

Из глаз моих слезы текут, так вода из колодца

По желобу льется, по камню струится ручьем.

А ведь предо мной никогда не бахвалился слабый,

Не мог побежденный ко мне прикоснуться мечом.

Влюбленному весть принесет о далекой любимой

Лишь странник бывалый, кочующий ночью и днем

На белой верблюдице, схожей, и цветом и нравом,

И резвостью ног с молодым белошерстным ослом,

Пустынником диким, который вопит на рассвете,

Совсем как певец, голосящий вовсю под хмельком.

Она, словно вольный осел, в глухомани пасется,

Потом к водопою бежит без тропы напролом,

Туда, где долина цветет, где высоки деревья,

Где скот не пасут, где легко повстречаться с врагом.

Испытанный странник пускается в путь до рассвета,

Когда еще росы блестят на ковре луговом.

Слезы льются по равнинам щек,

Словно не глаза — речной исток,

Ключ подземный, осененный пальмой,

Руслом прорезающий песок.

Лейла, Лейла! Где она сегодня?

Ну какой в мечтах бесплодных прок?

По земле безжизненной скитаюсь,

По пескам кочую без дорог.

Мой верблюд, мой спутник неизменный,

Жилист, крутогорб и быстроног.

Как джейран, пасущийся под древом,

Волен мой верблюд и одинок.

Он подобен горестной газели,

У которой сгинул сосунок,

Мчится вдаль, тропы не разбирая,

Так бежит, что не увидишь ног.

Не одну пустынную долину

Я с тревогой в сердце пересек!

Орошал их ливень плодоносный,

Заливал узорчатый поток.

В поводу веду я кобылицу,

Ветер бы догнать ее не мог,

С нею не сравнится даже ворон,

Чей полет стремительный высок,

Ворон, что несет в железном клюве

Для птенца голодного кусок.

И Калиба степи, и Хасбы долины и кручи

Дождем окропили нежданно пришедшие тучи.

Тех туч караван проплывал над землею Унейзы,

Повис над горами, спустился к низине белесой;

И тучка одна, что от грома и молний устала,

Отстала от всех — и слезами на землю упала.

Ты перестал мечтать о Сельме: так далеко любовь твоя!

Не попытаешься, не хочешь и шагу сделать в те края.

О, сколько гор, долин, ущелий, песков бесплодных, злых людей

И караванных троп кремнистых теперь нас разделяют с ней.

Увидел я ее когда-то в краю Унейзы голубой,

Когда откочевать пришлось ей на пастбища земли другой.

Увидел я тугие косы, черней, чем ночь, вкруг головы.

И зубы белые — белее, чем млечный сок степной травы,

А губы улыбались мило улыбкой алых ягод мне,

И было это все как небыль или как поцелуй во сне.

О крепкокостная — к успеху неси, верблюдица, меня!

Седло мое, моя поклажа в огне, и сам я из огня!

Я, словно страус, караулю яйцо, прикрытое песком,

Всегда готовый на защиту бесстрашным кинуться броском.

Моя верблюдица, ты тоже, как страус, головой крутя,

Вдруг мчишь стремительней, чем ветер, спасая от врагов дитя.

Клянусь я жизнью, что Суад ушла, чтобы казниться мукой.

Она хотела испугать влюбленного в нее разлукой.

Увидев, услыхав Суад: «Явись еще!» — земля попросит.

Там, где ее шатер разбит, — земля обильней плодоносит.

Увидишь ты ее жилье — входи, проси приюта смело,

И вот уже в глазах ее слезинка ярко заблестела.

«Если б ты захотел, то забыл бы ее», — мне сказали.

«Ваша правда, но я не хочу, — я ответил в печали. —

Да и как мне хотеть, если сердце мучительно бьется,

А привязано к ней, как ведерко к веревке колодца,

И в груди моей страсть укрепилась так твердо и прочно,

Что не знаю, чья власть уничтожить ее правомочна.

О, зачем же на сердце мое ты обрушил упреки, —

Горе мне от упреков твоих, собеседник жестокий!»

Ты спросил: «Кто она? Иль живет она в крае безвестном?».

Я ответил: «Заря, чья обитель — на своде небесном».

Мне сказали: «Пойми, что влюбиться в зарю — безрассудно».

Я ответил: «Таков мой удел, оттого мне и трудно.

Так решила судьба, а судьбе ведь никто не прикажет:

Если с кем-нибудь свяжет она, то сама и развяжет».

Клянусь Аллахом, я настойчив, — ты мне сказать должна:

За что меня ты разлюбила и в чем моя вина?

Клянусь Аллахом, я не знаю, любовь к тебе храня, —

Как быть с тобою? Почему ты покинула меня?

Как быть? Порвать с тобой? Но лучше я умер бы давно!

Иль чашу горькую испить мне из рук твоих дано?

В безлюдной провести пустыне остаток жалких дней?

Всем о любви своей поведать или забыть о ней?

Что делать, Лейла, посоветуй: кричать иль ждать наград?

Но терпеливого бросают, болтливого — бранят.

Пусть будет здесь моя могила, твоя — в другом краю,

Но если после смерти вспомнит твоя душа — мою,

Желала б на моей могиле моя душа — сова

Услышать из далекой дали твоей совы слова,

И если б запретил я плакать моим глазам сейчас,

То все же слез поток кровавый струился бы из глаз.

Одичавший, позабытый, не скитаюсь по чужбине,

Но с возлюбленною Лейлой разлучился я отныне.

Ту любовь, что в сердце прячу, сразу выдаст вздох мой грустный

Иль слеза, с которой вряд ли знахарь справится искусный.

О мой дом, к тебе дорога мне, страдальцу, незнакома,

А ведь это грех ужасный — бегство из родного дома!

Мне запретны встречи с Лейлой, но, тревогою объятый,

К ней иду: следит за мною неусыпный соглядатай.

Мир шатру, в который больше не вступлю, — чужак, прохожий, —

Хоть нашел бы в том жилище ту, что мне всего дороже!

О, сколько раз мне говорили: «Забудь ее, ступай к другой!»,

Но я внимаю злоязычным и с удивленьем и с тоской.

Я отвечаю им, — а слезы текут все жарче, все сильней,

И сердце в те края стремится, где дом возлюбленной моей, —

«Пусть даст, чтоб полюбить другую, другое сердце мне творец.

Но может ли у человека забиться несколько сердец?»

О Лейла, будь щедра и встречей мою судьбу ты обнови,

Ведь я скорблю в тенетах страсти, ведь я томлюсь в тюрьме любви!

Ты, может быть, пригубишь чашу, хоть замутилась в ней любовь?

Со мной, хоть приношу я горе, ты свидишься, быть может, вновь?

Быть может, свидевшись со мною, почувствуешь ты, какова

Любовь, что и в силках не гаснет, что и разбитая — жива?

Быть может, в сердце ты заглянешь, что — как песок в степи сухой —

Все сожжено неистребимой, испепеляющей тоской.

Слушать северный ветер — желание друга,

Для себя же избрал я дыхание юга.

Надоели хулители мне… Неужели

Рассудительных нет среди них, в самом деле!

Мне кричат: «Образумь свое сердце больное!»

Отвечаю: «Где сердце найду я другое?»

Лишь веселые птицы запели на зорьке,

Страсть меня позвала в путь нелегкий и горький.

Счастья хочется всем, как бы ни было хрупко.

Внемлет голубь, как издали стонет голубка.

Я спросил у нее: «Отчего твои муки?

Друг обидел тебя иль страдаешь в разлуке?»

Мне сказала голубка: «Тяжка моя участь,

Разлюбил меня друг, оттого я и мучусь».

Та голубка на Лейлу похожа отчасти,

Но кто Лейлу увидит, — погибнет от страсти.

От любви безответной лишился я света, —

А когда-то звала, ожидая ответа.

Был я стойким — и вот я в плену у газели,

Но газель оказалась далеко отселе.

Ты пойми: лишь она исцелит от недуга,

Но помочь мне как лекарь не хочет подруга.

В груди моей сердце чужое стучит,

Подругу зовет, но подруга молчит.

Его истерзали сомненье и страсть, —

Откуда такая беда и напасть?

С тех пор как я Лейлу увидел, — в беде,

В беде мое сердце всегда и везде!

У всех ли сердца таковы? О творец,

Тогда пусть останется мир без сердец!

Бранить меня ты можешь, Лейла, мои дела, мои слова, —

И на здоровье! Но поверь мне: ты не права, ты не права!

Не потому, что ненавижу, бегу от твоего огня, —

Я просто понял, что не любишь и не любила ты меня.

К тому же и от самых добрых, когда иду в пыли степной, —

«Смотрите, вот ее любовник!» — я слышу за своей спиной.

Я радовался каждой встрече, и встретиться мечтал я вновь.

Тебя порочащие речи усилили мою любовь.

Советовали мне: «Покайся!». Но мне какая в том нужда?

В своей любви — клянусь я жизнью — я не раскаюсь никогда!

Я страстью пламенной к ее шатру гоним,

На пламя жалобу пишу песком степным.

Соленый, теплый дождь из глаз моих течет,

А сердце хмурится, как в тучах небосвод.

Долинам жалуюсь я на любовь свою,

Чье пламя и дождем из глаз я не залью.

Возлюбленной черты рисую на песке,

Как будто может внять земля моей тоске,

Как будто внемлет мне любимая сама,

Но собеседница-земля — нема, нема!

Никто не слушает, никто меня не ждет,

Никто не упрекнет за поздний мой приход,

И я иду назад печальною стезей,

А спутницы мои — слеза с другой слезой.

Я знаю, что любовь — безумие мое,

Что станет бытие угрюмее мое.

Ночной пастух, что будет со мною утром рано?

Что принесет мне солнце, горящее багряно?

Что будет с той, чью прелесть во всем я обнаружу?

Ее оставят дома или отправят к мужу?

Что будет со звездою, внезапно удаленной,

Которая не гаснет в моей душе влюбленной?

В ту ночь, когда услышал в случайном разговоре,

Что Лейлу на чужбину должны отправить вскоре,

Мое забилось сердце, как птица, что в бессилье

Дрожит в тенетах, бьется, свои запутав крылья,

А у нее в долине птенцов осталось двое,

К гнезду все ближе, ближе дыханье ветровое!

Шум ветра утешенье семье доставил птичьей.

Сказали: «Наконец-то вернулась мать с добычей!».

Но мать в тенетах бьется, всю ночь крича от боли,

Не обретет и утром она желанной воли.

Ночной пастух, останься в степи, а я, гонимый

Тоскою и любовью, отправлюсь за любимой.

Кто меня ради Лейлы позвал, — я тому говорю,

Притворясь терпеливым: «Иль завтра увижу зарю?

Иль ко мне возвратится дыхание жизни опять?

Иль не знал ты, как щедро умел я себя расточать?»

Пусть гремящее облако влагу приносит шатру

В час, когда засыпает любимая, и поутру.

Далека ли, близка ли, — всегда она мне дорога:

Я влюбленный, плененный, покорный и верный слуга.

Нет мне счастья вблизи от нее, нет покоя вдали,

Эти долгие ночи бессонницу мне принесли.

Наблюдая за мной, злоязычные мне говорят, —

Я всегда на себе осуждающий чувствую взгляд:

«Разлученный с одной, утешается каждый с другой,

Только ты без любимой утратил и ум и покой».

Ах, оставьте меня под господством жестокой любви,

Пусть и сам я сгорю, и недуг мой, и вздохи мои!

Я почти не дышу — как же мне свою боль побороть?

Понемногу мой дух покидает бессильную плоть.

Как в это утро от меня ты, Лейла, далека!

В измученной груди — любовь, в больной душе — тоска!

Я плачу, не могу уснуть, я звездам счет веду,

А сердце бедное дрожит в пылающем бреду.

Я гибну от любви к тебе, блуждаю, как слепой,

Душа с отчаяньем дружна, а веко — со слезой.

Как полночь, слез моих поток не кончится вовек,

Меня сжигает страсть, а дождь струится из-под век.

Я в одиночестве горю, тоскую и терплю.

Я понял: встречи не дождусь, хотя я так люблю!

Но сколько я могу терпеть? От горя и огня,

От одиночества спаси безумного меня!

Кто утешенье принесет горящему в огне?

Кто будет бодрствовать со мной, когда весь мир — во сне?

Иль образ твой примчится вдруг — усну я на часок:

И призрак может счастье дать тому, кто одинок!

Всегда нова моя печаль, всегда нова любовь:

О, умереть бы, чтоб со мной исчезла эта новь!

Но помни, я еще живу и, кажется, дышу,

И время смерти подошло, и смерти я прошу.

Если скрылась луна — вспыхни там, где она отблистала.

Стань свечением солнечным, если заря запоздала.

Ты владеешь, как солнце, живительной силой чудесной,

Только солнце, как ты, нам не дарит улыбки прелестной.

Ты, подобно луне, красотою сверкаешь высокой,

Но незряча луна, не сравнится с тобой, черноокой.

Засияет луна, — ты при ней засияешь нежнее,

Ибо нет у луны черных кос и пленительной шеи.

Светит солнце желанное близкой земле и далекой,

Но светлей твои очи, подернутые поволокой.

Солнцу ль спорить с тобою, когда ты глазами поводишь

И когда ты на лань в обаятельном страхе походишь?

Улыбается Лейла — как чудно уста обнажили

Ряд зубов, что белей жемчугов и проснувшихся лилий!

До чего же изнежено тело подруги, о боже:

Проползет ли по ней муравей — след оставит на коже!

О, как мелки шаги, как слабеет она при движенье,

Чуть немного пройдет — остановится в изнеможенье!

Как лоза, она гнется, при этом чаруя улыбкой, —

И боишься: а вдруг переломится стан ее гибкий?

Вот газель на лугу с газеленком пасется в веселье, —

Милой Лейлы моей не счастливей ли дети газельи?

Их приют на земле, где цветут благодатные весны,

Из густых облаков посылая свой дождь плодоносный…

На верблюдицах сильных мы поздно достигли стоянки,

Но, увы, от стоянки увидели только останки.

По развалинам утренний дождик шумел беспрерывный,

А когда он замолк, загремели вечерние ливни.

И на луг прилетел ветерок от нее долгожданный,

И, познав ее свет, увлажнились росою тюльпаны,

И ушел по траве тихий вечер неспешной стопою,

И цветы свои черные ночь подняла пред собою.

Куропаток летела беспечная стая,

И взмолился я к ним, сострадания желая:

«Мне из вас кто-нибудь не одолжит ли крылья,

Чтобы к Лейле взлететь, — от меня ее скрыли».

Куропатки, усевшись на ветке араки,

Мне сказали: «Спасем, не погибнешь во мраке».

Но погибнет, как я — ей заря не забрезжит, —

Если крылья свои куропатка обрежет!

Кто подруге письмо принесет, кто заслужит

Благодарность, что вечно с влюбленностью дружит?

Так я мучим огнем и безумием страсти,

Что хочу лишь от бога увидеть участье.

Разве мог я стерпеть, что все беды приспели,

И что Лейла с другим уезжает отселе?

Но хотя я не умер еще от кручины,

Тяжко плачет душа моя, жаждет кончины.

Если родичи Лейлы за трапезой вместе

Соберутся, — хотят моей смерти и мести.

Это копья сейчас надо мной заблистали

Иль горят головни из пронзающей стали?

Блещут синие вестники смерти — булаты,

Свищут стрелы, и яростью луки объяты:

Как натянут их — звон раздается тревожно,

Их возможно согнуть, а сломать невозможно.

На верблюдах — погоня за мной средь безводья.

Истираются седла, и рвутся поводья…

Мне сказала подруга: «Боюсь на чужбине

Умереть без тебя». Но боюсь я, что ныне

Сам сгорю я от этого страха любимой!

Как поможет мне Лейла в беде нестерпимой?

Вы спросите ее: даст ли пленнику волю?

Исцелит ли она изнуренного болью?

Приютит ли того, кто гоним отовсюду?

Ну, а я-то ей верным защитником буду!..

Сердце, полное горя, сильнее тоскует,

Если слышу, как утром голубка воркует.

Мне сочувствуя, томно и сладостно стонет,

Но тоску мою песня ее не прогонит…

Но потом, чтоб утешить меня, все голубки

Так запели, как будто хрустальные кубки

Нежно, весело передавали друг другу —

Там, где льется вода по широкому лугу,

Где верховья реки, где высокие травы,

Где густые деревья и птичьи забавы,

Где газели резвятся на светлой поляне,

Где, людей не пугаясь, проносятся лани.

За ту отдам я душу, кого покину вскоре,

За ту, кого я помню и в радости и в горе,

За ту, кому велели, чтобы со мной рассталась.

За ту, кто, убоявшись, ко мне забыла жалость.

Из-за нее мне стали тесны степные дали,

Из-за нее противны все близкие мне стали.

Уйти мне иль стремиться к ее жилью всечасно,

Где страсть ее бессильна, а злость врагов опасна?

О, как любви господство я свергну, как разрушу

Единственное счастье, возвысившее душу!

Любовь дает мне силы, я связан с ней одною,

И если я скончаюсь, любовь умрет со мною.

Ткань скромности, казалось, мне сердце облекала,

Но вдруг любовь пробилась сквозь это покрывало.

Стеснителен я, буйства своих страстей мне стыдно,

Врагов мне видно много, зато ее не видно.

Ты видишь, как разлука высекла, подняв свое кресало,

В моей груди огонь отчаянья, чтоб сердце запылало.

Судьба решила, чтоб немедленно расстались мы с тобою, —

А где любовь такая сыщется, чтоб спорила с судьбою?

Должна ты запастись терпеньем: судьба и камни ранит,

И с прахом кряжи гор сравняются, когда беда нагрянет.

Дождем недаром плачет облако, судьбы услышав грозы;

Его своим печальным спутником мои избрали слезы!

Клянусь, тебя не позабуду я, пока восточный ветер

Несет прохладу мне и голуби воркуют на рассвете,

Пока мне куропатки горные дарят слова ночные,

Пока — зари багряной вестники — кричат ослы степные,

Пока на небе звезды мирные справляют новоселье,

Пока голубка стонет юная в нарядном ожерелье,

Пока для мира солнце доброе восходит на востоке,

Пока шумят ключей живительных и родников истоки,

Пока на землю опускается полночный мрак угрюмый, —

Пребудешь ты моим дыханием, желанием и думой!

Пока детей родят верблюдицы, пока проворны кони,

Пока морские волны пенятся на необъятном лоне,

Пока несут на седлах всадников верблюдицы в пустыне,

Пока изгнанники о родине мечтают на чужбине, —

Тебя, подруга, не забуду я, хоть места нет надежде…

А ты-то обо мне тоскуешь ли и думаешь, как прежде?

Рыдает голубь о возлюбленной, но обретет другую.

Так почему же я так мучаюсь, так о тебе тоскую?

Тебя, о Лейла, не забуду я, пока кружусь в скитанье,

Пока в пустыне блещет марева обманное блистанье.

Какую принесет бессонницу мне ночь в безлюдном поле,

Пока заря не вспыхнет новая для новой, трудной воли?

Безжалостной судьбою загнанный, такой скачу тропою,

Где не найду я утешения, а конь мой — водопоя.

Сказал я спутникам, когда разжечь костер хотели дружно:

«Возьмите у меня огонь! От холода спастись вам нужно?

Смотрите — у меня в груди пылает пламя преисподней.

Оно — лишь Лейлу назову — взовьется жарче и свободней!».

Они спросили: «Где вода? Как быть коням, верблюдам, людям?».

А я ответил: «Из реки немало ведер мы добудем».

Они спросили: «Где река?». А я: «Не лучше ль два колодца?

Смотрите: влага чистых слез из глаз моих все время льется!».

Они спросили: «Отчего?». А я ответил им: «От страсти».

Они: «Позор тебе!» А я: «О нет, — мой свет, мое несчастье!

Поймите: Лейла — светоч мой, моя печаль, моя отрада,

Как только Лейлы вспыхнет лик, — мне солнца и луны не надо.

Одно лишь горе у меня, один недуг неисцелимый:

Тоска во взоре у меня, когда не вижу я любимой!

О, как она нежна! Когда сравню с луною лик прелестный,

Поймите, что она милей своей соперницы небесной,

Затем, что черные, как ночь, душисты косы у подруги,

И два колышутся бедра, и гибок стан ее упругий.

Она легка, тонка, стройна и белозуба, белокожа,

И, крепконогая, она на розу свежую похожа.

Благоуханию ее завидуют, наверно, весны,

Блестят жемчужины зубов и лепестками рдеют десны…»

Спросили: «Ты сошел с ума?». А я: «Меня околдовали.

Кружусь я по лицу земли, от стойбищ я бегу подале.

Успокоитель, — обо мне забыл, как видно, ангел смерти,

Я больше не могу терпеть и жить не в силах я, поверьте!».

С густо-зеленого ствола, в конце ночного разговора,

Голубка прокричала мне, что с милой разлучусь я скоро.

Голубка на ветвях поет, а под глубокими корнями

Безгрешной чистоты родник бежит, беседуя с камнями.

Есть у голубки молодой монисто яркое на шее,

Черна у клюва, на груди полоска тонкая чернее.

Поет голубка о любви, не зная, что огнем созвучий

Она меня сжигает вновь, сожженного любовью жгучей!

Я вспомнил Лейлу, услыхав голубки этой песнопенье.

«Вернись!» — так к Лейле я воззвал в отчаянье и в нетерпенье.

Забилось сердце у меня, когда она ушла отселе:

Так бьются ворона крыла, когда взлетает он без цели.

Я с ней простился навсегда, в огонь мое низверглось тело:

Разлука с нею — это зло, и злу такому нет предела!

Когда в последний раз пришли ее сородичей верблюды

На водопой, а я смотрел, в траве скрываясь у запруды, —

Змеиной крови я испил, смертельным ядом был отравлен,

Разлукою раздавлен был, несчастной страстью окровавлен!

Из лука заблужденья вдруг судьба в меня метнула стрелы.

Они пронзили сердце мне, и вот я гасну, ослабелый,

Отравленные две стрелы в меня вонзились, и со мною

Навеки распростилась та, что любит косы красить хною.

А я взываю: «О, позволь тебя любить, как не любили!

Уже скончался я, но кто направится к моей могиле?

О, если, Лейла, ты — вода, тогда ты облачная влага,

А если, Лейла, ты — мой сон, тогда ты мне даруешь благо,

А если ты — степная ночь, тогда ты — ночь желанной встречи,

А если, Лейла, ты — звезда, тогда сияй мне издалече!

Да ниспошлет тебе аллах свою защиту и охрану.

А я до Страшного суда, тобой убитый, не воспряну».

Если на мою могилу не прольются слезы милой,

То моя могила будет самой нищею могилой.

Если я утешусь, если обрету успокоенье, —

Успокоюсь не от счастья, а от горечи постылой.

Если Лейлу я забуду, если буду стойким, сильным —

Назовут ли бедность духа люди стойкостью и силой?

Клянусь я тем, кто дал тебе власть надо мной и силу,

Тем, кто решил, чтоб я познал бессилье, униженье,

Тем, кто в моей любви к тебе собрал всю страсть вселенной

И в сердце мне вложил, изгнав обман и обольщенье, —

Любовь живет во мне одном, сердца других покинув,

Когда умру — умрет любовь, со мной найдя забвенье.

У ночи, Лейла, ты спроси, — могу ль заснуть я ночью?

Спроси у ложа, нахожу ль на нем успокоенье?

К опустевшей стоянке опять привели тебя ноги.

Миновало два года, и снова стоишь ты в тревоге.

Вспоминаешь с волненьем, как были навьючены вьюки,

И разжег в твоем сердце огонь черный ворон разлуки.

Как на шайку воров, как вожак антилопьего стада,

Ворон клюв свой раскрыл и кричал, что расстаться нам надо.

Ты сказал ему: «Прочь улетай, весть твоя запоздала.

Я узнал без тебя, что разлука с любимой настала.

Понял я до того, как со мной опустился ты рядом,

Что за весть у тебя, — так умри же отравленный ядом!

Иль тебе не понять, что бранить я подругу не смею,

Что другой мне не надо, что счастье мое — только с нею?

Улетай, чтоб не видеть, как я умираю от боли,

Как я ранен, как слезы струятся из глаз поневоле!»

Племя двинулось в путь, опустели жилища кочевья,

И пески устремились к холмам, засыпая деревья.

С другом друг расстается — и дружба сменилась разладом.

Разделил и влюбленных разлучник пугающим взглядом.

Сколько раз я встречался на этой стоянке с любимой —

Не слыхал о разлуке, ужасной и непоправимой.

Но в то утро почувствовал я, будто смерть у порога,

Будто пить я хочу, но отрезана к речке дорога,

У подруги прошу я воды бытия из кувшина,

Но я слышу отказ; в горле жажда, а в сердце — кручина…

«Ты найдешь ли, упрямое сердце, свой правильный путь?

Образумься, опомнись, красавицу эту забудь.

Посмотри: кто любил, от любви отказался давно,

Только ты, как и прежде, неверной надежды полно».

Мне ответило сердце мое: «Ни к чему руготня.

Не меня ты брани, не меня упрекай, не меня,

Упрекай свои очи, — опомниться их приневоль,

Ибо сердце они обрекли на тягчайшую боль.

Кто подруги другой возжелал, тот от века презрен!».

Я воскликнул: «Храни тебя бог от подобных измен!».

А подруге сказал я: «Путем не иду я кривым,

Целомудренный, верен обетам и клятвам своим.

За собою не знаю вины. Если знаешь мой грех,

То пойми, что прощенье — деяний достойнее всех.

Если хочешь — меня ненавидь, если хочешь — убей,

Ибо ты справедливее самых высоких судей.

Долго дни мои трудные длятся, мне в тягость они,

А бессонные ночи еще тяжелее, чем дни…

На голодного волка походишь ты, Лейла, теперь,

Он увидел ягненка и крикнул, рассерженный зверь:

„Ты зачем поносил меня, подлый, у всех на виду?“

Тот спросил: „Но когда?“. Волк ответствовал: „В прошлом году“.

А ягненок: „Обман! Я лишь этого года приплод!

Ешь меня, но пусть пища на пользу тебе не пойдет!..“.

Лейла, Лейла, иль ты — птицелов? Убивает он птиц,

А в душе его жалость к бедняжкам не знает границ.

Не смотри на глаза и на слезы, что льются с ресниц,

А на руки смотри, задушившие маленьких птиц».

Целую след любимой на земле.

Безумец он! — толкуют обо мне.

Целую землю — глину и песок, —

Где разглядел следы любимых ног.

Целую землю — уголок следа.

Безумец я, не ведаю стыда.

Живу в пустыне, гибну от любви.

Лишь звери — собеседники мои.

Любовь меня поймала, увела

Как пленника, что заарканен с хода,

Туда, где нет ни крова, ни тепла,

Ни племени, ни стойбища, ни рода.

Ни тьмы, ни света, ни добра, ни зла

И мукам нет конца и нет исхода.

Горю, сгораю — медленно, дотла.

Люблю — и все безумней год от года!

Всевышний, падаю во прах перед каабой в Мекке.

В твоей нуждаюсь доброте, защите и опеке.

Ты правишь небом. Ты царишь над всей земною твердью.

Надеюсь только на тебя, взываю к милосердью.

Любимую не отнимай, яви такую милость!

Ведь без нее душа пуста, вселенная затмилась.

Она — единый мой удел, не ведаю иного.

Твой раб любовью заболел — не исцеляй больного!

Ты можешь все. Не отступай от воли неизменной.

Любимую не отнимай. Она — твой дар бесценный.

Она — моих бессонных мук причина и основа.

Она — безумный мой недуг. Не исцеляй больного!

Я все забуду — племя, род, заветный дым кочевья.

Любимую не отнимай, не требуй отреченья.

Ты сам, всесильный, повелел любить, не зная меры.

Зачем от верного слуги ты требуешь измены?

Ты пожелаешь — я уйду от искушений милых,

Но от любимой даже здесь отречься я не в силах.

В любви не каюсь даже здесь, безумец, грешник слабый,

В священном городе твоем, в пыли перед каабой.

В мире нездешнем, в раю, где повсюду покой,

Души влюбленных томятся ли здешней тоской?

Прах — наша плоть, но дано ли нетленному духу

Вечно пылая, терзаться любовью людской?

Очи усопших не плачут, но в мире нездешнем

Слезы влюбленных — бессмертные! — льются рекой!

Я болен любовью, моя неизбывна тоска.

Беда моя — рядом, любимая так далека,

Теряю надежду, живу, привыкая к разлуке.

Молчит моя милая, видит во мне чужака.

Я словно птенец, угодивший нечаянно в сети.

В плену его держит незримая злая рука.

Как будто играет дитя, но для пойманной птицы

Игра обернется погибелью наверняка.

На волю бы выйти! Да стоит ли — право, не знаю.

Ведь сердце приковано к милой, а цепь коротка.

Ворон, что ты пророчишь? С любимой разлуку?

Сам попробуй, как я, испытай эту муку.

Что еще ты сулишь одинокому, ворон?

Бедняку угрожаешь каким приговором?

Ты не каркай, не трать понапрасну усилья —

Потеряешь ты голос и перья, и крылья.

Будешь ты, как и я, истомленный недугом,

Жить один, без надежды, покинутый другом!

Что я делаю, безумец,

в этот вечер темно-синий?

На песке тебя рисую

и беседую с пустыней.

Крики ворона услышу —

наземь падаю в тоске.

Ветер горя заметает

мой рисунок на песке.

Люблю — в пустыне жажда слабей моей любви.

Люблю — иссякли слезы бессонные мои.

Люблю — молиться бросил, безумьем обуян.

Люблю — не вспоминаю каабу и коран.

Исполни лишь одно желанье мое — иного нет:

Спаси любимую от горя, убереги от бед.

Мне блага большего не надо, ты щедро одарил

Меня любовью — в ней отрада, спасение и свет.

Пока живу — люблю и верю, надеюсь и терплю, —

Служу единственному богу, храню его завет…

Только любящий достоин человеком называться.

Кто живет, любви не зная, совершает святотатство.

Мне любимая сказала: «Ничего не пожалею,

Лишь бы милого увидеть, лишь бы мне тебя дождаться».

Только любящим завидуй — им на долю выпадает

Невозможное блаженство, неразменное богатство.

Вы, суд мирской! Слуга аллаха тот,

Кто судит нас, руководясь законом.

Пусть жен не всех в свидетели зовет,

Пусть доверяет лишь немногим женам.

Пусть выберет широкобедрых жен,

В свидетели назначит полногрудых,

Костлявым же не даст блюсти закон —

Худым, иссохшим в сплетнях-пересудах.

Сошлите их! Никто из мусульман

Столь пламенной еще не слышал просьбы.

Всех вместе, всех в один единый стан,

Подальше бы! — встречаться не пришлось бы!

Ну их совсем! А мне милее нет

Красавицы роскошной с тонким станом,

Что, покрывалом шелковым одет,

Встает тростинкой над холмом песчаным.

Лишь к эдаким благоволит аллах,

А тощих, нищих, с нечистью в сговоре,

Угрюмых, блудословящих, нерях,

Ворчуний, лгуний, — порази их горе!

Я жизнь отдам стыдливой красоте.

Мне знатная, живущая в палате

Красавица приятнее, чем те,

К которым ночью крадутся, как тати.

Я видел: пронеслась газелей стая,

Вослед глядел я, глаз не отрывая, —

Знать, из Кубá неслись они испуганно

Широкою равниною без края.

Угнаться бы за ними, за пугливыми,

Да пристыдила борода седая.

Ты, старый, очень старый, а для старого

Уж ни к чему красотка молодая.

Отвернулась Бегум, не желает встречаться с тобой,

И Асма перестала твоею быть нежной рабой.

Видят обе красавицы, сколь ты становишься стар,

А красавицам нашим не нужен лежалый товар.

Полно! Старого друга ласкайте, Бегум и Асма,

Под деревьями нас укрывает надежная тьма.

Я однажды подумал (ту ночь я с седла не слезал,

Плащ намок от дождя, я к селению Джазл подъезжал):

О, какая из дев на вопрос мой ответить могла б,

Почему за любовь мне изменою платит Рабаб?

Ведь, когда обнимал я другую, — казалось, любя

Я томился, и жаждал, и ждал на свиданье — тебя.

Если женщины верной иль даже неверной я раб,

Мне и та и другая всего лишь — замена Рабаб.

Обещай мне подарок, хоть я для подарков и стар, —

Для влюбленной души и надежда — достаточный дар.

Я покинут друзьями, и сердце мое изболело:

Жажду встречи с любимой, вздыхаю о ней то и дело.

И зачем мне совет, и к чему мне любезный ответ,

И на что уповать, если верности в любящей нет?

Кто утешит меня? Что мне сердце надеждою тешить?

Так и буду я жить — только смерть и сумеет утешить.

В стан я племени прибыл, чьих воинов славны дела.

Было время покоя, роса на пустыню легла.

Там я девушку встретил, красивее всех и стройней,

Как огонь, трепетали запястья и бусы на ней.

Я красы избегал, нарочито смотрел на других,

Чтобы чей-нибудь взор не приметил желаний моих,

Чтоб соседу сказал, услаждаясь беседой, сосед:

«Небесами клянусь, эта девушка — жертва клевет».

А она обратилась к подругам, сидевшим вокруг, —

Изваяньем казалась любая из стройных подруг:

«Заклинаю аллахом — доверюсь я вашим словам:

Этот всадник заезжий пришелся ли по сердцу вам?

К нам войти нелегко, он же прямо проходит в шатер,

Не спросившись, как будто заранее был уговор».

Я ответил за них: «Коль приходит потайный жених

На свиданье любви, никакой ему недруг не лих!».

Радость в сердце влилась, как шатра я раздвинул края, —

А сперва оробел, хоть вела меня воля своя.

Кто же к ней, белолицему солнцу в оправе зари,

Не придет повидаться, лишь раз на нее посмотри?

Возле Мекки ты видел приметный для взора едва

След кочевий былых? Не блеснет над шатром булава,

И с востока и с запада вихри его заносили, —

Ни коней, ни людей, — не видать и защитного рва.

Но былую любовь разбудили останки жилища,

И тоскует душа, как в печали тоскует вдова.

Словно йеменский шелк иль тончайшая ткань из Джаруба,

Перекрыла останки песка золотого плева.

Быстротечное время и ветер, проворный могильщик,

Стерли прежнюю жизнь, как на пальмовой ветви слова.

Если влюбишься в Нум, то и знахарь, врачующий ловко

От укусов змеи, потеряет над ядом права.

В Нум, аллахом клянусь, я влюбился, но что же? — Я голос,

Вопиющий в пустыне, и знаю, пустыня мертва…

Уезжает надолго, в затворе живет, под надзором.

Берегись подойти — ни за что пропадет голова!

А покинет становье — и нет у чужого надежды

Вновь ее повстречать, — видно, доля его такова!

Я зову ее «Нум», чтобы петь о любви без опаски,

Чтоб досужей молвы не разжечь, как сухие дрова.

Скрыл я имя ее, но для тех, кто остер разуменьем,

И без имени явны приметы ее существа.

В ней врага наживу, если имя ее обнаружу, —

Здесь ханжи и лжецы, клевета негодяев резва.

Сколько раз я уже лицемеров не слушал учтивых,

Отвергал поученье ее племенного родства.

Сброд из племени садд твоего недостоин вниманья,

Я ж известен и так, и в словах моих нет хвастовства.

Меня знают и в Марибе все племена, и в Дурубе,

Там, где резвые кони, где лука туга тетива.

Люди знатные мы, чистокровных владельцы верблюдов,

Я испытан в сраженьях, известность моя не нова.

Пусть бегут и вожди, я не знаю опасностей бранных,

Страх меня не проймет, я сильнее пустынного льва.

Рода нашего жен защищают бойцы удалые,

В чьем испытанном сердце старинная доблесть жива.

Враг не тронет того, кто у нас покровительства ищет,

И о наших делах не забудет людская молва.

Знаю, все мы умрем, но не первые мы — не исчислить

Всех умерших до нас, то всеобщий закон естества.

Мы сторонимся зла, в чем и где бы оно ни явилось,

К доброй славе идем, и дорога у нас не крива.

У долины Батта вы спросите, долина ответит:

«Это честный народ, не марает им руку лихва».

На верблюдицах серых со вздутыми бегом боками

Лишь появится в Мекке, — яснее небес синева.

Ночью Омара кликни — поднимется Омар и ночью,

И во сне ведь душа у меня неизменно трезва.

В непроглядную ночь он на быстрой верблюдице мчится;

Одолел его сон, но закалка его здорова;

Хоть припал он к луке, но и сонный до цели домчится.

Лишь бы сладостным сном подкрепиться в дорогу сперва!

Он пробрался к тебе, прикрываясь полуночным мраком,

Тайну он соблюдал и от страсти пылал он жестоко.

Но она ему пальцами знак подала: «Осторожно,

Нынче гости у нас — берегись чужестранного ока!

Возвратись и дозор обмани соглядатаев наших,

И любовь обновится, дождавшись желанного срока».

Да, ее я знавал! Она мускусом благоухала,

Только йеменский плащ укрывал красоту без порока.

Тайно кралась она, трепетало от радости сердце,

Тело в складках плаща отливало румянцем Востока.

Мне сказала она в эту ночь моего посещенья, —

Хоть сказала шутя, упрекнула меня без упрека:

«Кто любви не щадит, кто упорствует в долгой разлуке,

Тот далеко не видит, и думает он не глубоко;

Променял ты подругу на прихоть какой-то беглянки, —

Поищи ее в Сирии или живи одиноко».

Перестань убивать меня этой жестокою мукой —

Ведь аллаху известно, чье сердце блуждает далеко.

Я раскаялся в страсти, но страсть — моя гостья опять.

Звал я скорбные думы — и скорби теперь не унять.

Вновь из мертвых восстали забытые муки любви,

Обновились печали, и жар поселился в крови.

А причина — в пустыне покинутый Сельмою дом,

Позабыт он живыми, и тлена рубаха на нем.

И восточный и западный ветер, гоня облака,

Заметали его, расстилая покровы песка.

Я как вкопанный стал; караван мой столпился вокруг,

И воззвал я к пустыне — на зов не откликнулся звук.

Крепко сжал я поводья верблюдицы сильной моей, —

А была она черная, сажи очажной черней.

Терзает душу память, сон гоня:

Любимая сторонится меня,

С тех пор как ей сказали: «Он далече

И более с тобой не ищет встречи».

Отворотясь, не обернулась вновь, —

И увидал я щеку лишь и бровь.

На празднике, с ним очутившись рядом,

Она добычу прострелила взглядом

И так сказала девушкам и женам,

Как антилопы легкие, сложенным:

«Он будет плакать и стенать, потом

И упрекать начнет, — так отойдем!»

И отошла девическая стая,

Крутые бедра плавно колыхая.

Как раз верблюды кончили свой бег,

И караван улегся на ночлег.

И было так, пока не возвестила

Заря рассвет и не ушли светила.

Мне друг сказал: «Очнись, разумен будь!

Уж день настал, пора пускаться в путь

На север, там тебя томить не станут,

Не будешь там в любви своей обманут».

И ночь ушла, и наступил рассвет —

И то была горчайшая из бед.

Долго ночь не редела, душой овладела тоска,

Но послала Асма в утешенье ко мне ходока.

От нее лишь одной принимаю упрек без упрека,

Хоть и много любил, и она не одна черноока.

Но она улыбнется — и я уж и этому рад,

Счастлив, зубы увидя, нетающих градинок ряд.

Но ходок, увидав, что еще не проснулся народ,

Возвратился и стал колотушкой стучать у ворот.

Он стучал и стучал, но из наших никто не проснулся.

Надоело ему, и обратно к Асме он вернулся.

И рассказывать стал, прибавляя того и сего:

«Хоть не спали у них, я не мог достучаться его,

Где-то скрылся, сказал — у него, мол, большие дела.

Так и не дал ответа». Но тут она в ярость пришла.

«Я аллахом клянусь, я клянусь милосердным творцом,

Что до самого раджаба я не пущу его в дом!»

Я сказал: «Это старая ссора, меня ты прости, —

Но к сердцам от сердец подобают иные пути.

Вот рука моя, в ней же и честь и богатство мое».

А она: «Ты бы раньше, чудак, протянул мне ее!»

Тут к ней сводня пришла, — а они на подобное чутки,

К деловым разговорам умеют примешивать шутки.

Голос тихий у них, если гневом красавица вспыхнет,

Но становится громок, едва лишь девица затихнет.

Говорок у распутницы вежливый, неторопливый,

А сама она в платье паломницы благочестивой.

И ее наконец успокоила хитрая сводня:

«Все то воля господня — сердиться не стоит сегодня».

В час утренний, от взоров не таим,

Горел костер перед шатром твоим.

Но кто всю ночь подкладывал алоэ,

Чтоб он струил благоуханный дым?..

Я Зáйнаб свою не склоняю на встречу ночную,

Не смею невинность вести на дорогу дурную.

Не так луговина в цветах, под дождем животворным.

Когда еще зной не растрескал поверхность земную,

Как Зайнаб мила, когда мне она на ухо шепчет:

«Я мир заключила иль снова с тобою воюю?»

В гостях мы не видимся — если ж тебя и увижу,

Какой-нибудь, знаю, беды все равно не миную.

Меня ты покинула, ищешь себе оправданья,

Но я неповинен, тоскую один и ревную.

Убит я печалью, горчайших не знал я разлук.

В груди моей буйствует сердца неистовый стук.

Невольные слезы струятся, свидетели мук, —

Так воду по каплям прорвавшийся точит бурдюк.

Она уезжает, уж руки проворные слуг

На гордых двугорбых дорожный навьючили вьюк.

К щекам моим кровь прилила и отхлынула вдруг —

Я знаю, навек отъезжает единственный друг.

О сердце, страстями бурлящий тайник!

А юность меж тем отвратила свой лик.

О сердце, ты властно влечешь меня к Хинд, —

Ты, сердце, которым любить я привык.

Сказал я — и слезы струились из глаз,

Ах, слез моих не был исчерпан родник.

«Коль Хинд охладела, забыла любовь,

Когда наслажденьем был каждый наш миг, —

Погибнет, клянусь, человеческий род,

Всяк сущий на свете засохнет язык!»

Я эту ночь не спал, томим печалью

В бессоннице за ночь одну зачах.

Любимое создание аллаха,

Люблю ее и гневной и в сердцах.

В моей душе ее всех выше место,

Хоть прячется изменница впотьмах

Из-за того, что клеветник злосчастный

Меня в коварных очернил речах.

Но я молчу, ее несправедливость

Терплю без слов, ее напрасен страх.

Сама же связь оборвала, как люди

Веревку рвут, — суди ее аллах!

Мне говорят, что я люблю не всей душой, не всем собой,

Мне говорят, что я блужу, едва умчит тебя верблюд.

Так почему же скромно взор я отвращаю от всего,

К чему, паломничая, льнет весь этот небрезгливый люд?

Не налюбуется толпа на полоумного, из тех,

Кого в мечетях и домах за ум и благочестье чтут.

Уйдет он вечером, спеша грехи дневные с плеч свалить,

А возвратится поутру, увязший пуще в ложь и блуд!

От благочестия давно меня отторгнула любовь,

Любовь и ты — два часовых — очаг страстей моих блюдут.

Глаза мои, слезы мои, что вода из ведра!

Трепещете, веки, от горести красны вы стали!

Что с вами творится, лишь милая вспомнится вам!

Мученья любви, как вы душу томить не устали!

Хинд, если б вчера ты рассеяла горе мое,

Когда б твои руки, о Хинд, мою грудь не терзали!

И сам не чаял я, а вспомнил

О женщинах, подобных чуду.

Их стройных ног и пышных бедер

Я до скончанья не забуду.

Немало я понаслаждался,

Сжимая молодые груди!

Клянусь восходом и закатом,

Порока в том не видят люди.

Теперь себя я утешаю,

Язвя неверную упреком,

Ее приветствую: «Будь гостьей!

Как ты живешь в краю далеком?»

Всевышний даровал мне милость

С тобою встретиться, с ревнивой.

А ты желанна мне, как ливень,

Как по весне поток бурливый!

Ведь ты — подобие газели

На горке с молодой травою,

Или луны меж звезд небесных

С их вечной пляской круговою.

Зачем так жажду я свиданья!

И убиваюсь и тоскую…

Ты пострадай, как я страдаю,

Ты поревнуй, как я ревную!

Я за тобой не соглядатай,

Ты потому боишься встречи,

Что кто-то пыл мой опорочил,

Тебе шептал кривые речи.

Что с этим бедным сердцем сталось! Вернулись вновь его печали.

Давно таких потоков слезных мои глаза не источали.

Они смотрели вслед Рабаб, доколь, покинув старый стан,

Не скрылся из виду в пыли ее увезший караван.

Рабаб сказала накануне своей прислужнице Наиле:

«Поди скажи ему, что если друзья откочевать решили,

Пусть у меня, скажи ему, он будет гостем эту ночь, —

На то причина есть, и я должна достойному помочь».

И я прислужнице ответил: «Хоть им нужна вода и пища,

Мои оседланы верблюды и ждут вблизи ее жилища!».

И провели мы ночь ночей — когда б ей не было конца!

За часом час впивал я свет луноподобного лица.

Но занималось утро дня — и луч сверкнул, гонитель страсти,

Блестящий, словно бок коня бесценной золотистой масти.

Сочла служанка, что пора беду предотвратить, сказав

Тому, кто доблестен и юн, горяч душой и телом здрав:

«Увидя госпожу с тобой да и меня при вас, чего бы

Завистник не наклеветал, — боюсь я ревности и злобы.

Смотри, уже не видно звезд, уже белеет свет дневной

А всадника одна лишь ночь окутать может пеленой».

Вкушу ли я от уст моей желанной,

Прижму ли к ним я рот горящий свой?

Дыханье уст ее благоуханно,

Как смесь вина с водою ключевой!

Грудь у нее бела, как у газели,

Питающейся сочною травой.

Ее походка дивно величава,

Стройнее стан тростинки луговой.

Бряцают ноги серебром, а руки

Влюбленных ловят петлей роковой.

Влюбился я в ряды зубов перловых,

Как бы омытых влагой заревой.

Я ранен был. Газелью исцеленный,

Теперь хожу я с гордой головой.

Я награжден за страсть, за все хваленья,

За все разлуки жизни кочевой.

К тебе любовь мне устрашает душу,

Того гляди, умрет поклонник твой.

Но с каждым днем все пуще бьется сердце,

И мучит страсть горячкой огневой.

Мне долго ль поцелуя ждать от той,

Что в мире всем прославлена молвой?

Что превзошла всех в мире красотой —

И красотой своей и добротой?

Сторонишься, Хинд, и поводы хочешь найти

Для ссоры со мной. Не старайся же, нет их на деле.

Чтоб нас разлучить, чтоб меня ты сочла недостойным,

Коварные люди тебе небылицы напели.

Как нищий стою, ожидая желанного дара,

Но ты же сама мне достичь не дозволила цели.

Ты — царская дочь, о, склонись к протянувшему руку!

Я весь исстрадался, душа еле держится в теле.

В свой ларчик заветный запри клевету и упреки,

Не гневайся, вспомни всю искренность наших веселий.

Когда ж наконец без обмана свиданье назначишь?

Девичьи обманы отвратней нашептанных зелий.

Сказала: «Свиданье — в ближайшую ночь полнолунья,

Такими ночами охотники ловят газелей».

Велела мне Нум передать: «Приди! Скоро ночь — и я жду!».

Люблю, хоть сержусь на нее: мой гнев не похож на вражду.

Писал я ответ: «Не могу», — но листок получил от нее,

Писала, что верит опять и забыла сомненье свое.

Стремянному я приказал: «Отваги теперь наберись,

Лишь солнце зайдет, на мою вороную кобылу садись.

Мой плащ забери и мой меч, которого славен закал,

Смотри, чтоб не сведал никто, куда я в ночи ускакал!

К Яджаджу, в долину Батта мы с тобой полетим во весь дух.

При звездах домчимся мы в Мугриб, до горной теснины Мамрух!»

И встретились мы, и она улыбнулась, любовь затая,

Как будто чуждалась меня, как будто виновен был я.

Сказала: «Как верить ты мог красноречию клеветника?

Ужели все беды мои — от злого его языка?».

Всю ночь на подушке моей желтела руки ее хна.

И уст ее влага была, как родник животворный, ясна.

Как изваяние святое, застывшее у алтаря,

Она стояла неподвижно, светлей, чем вешняя заря.

Но сверстницы ее выводят, и антилопой горделиво

Она плывет походкой легкой среди подружек горделиво…

Ее от взоров любопытных скрывали долго и упорно,

И на щеках ее ликует румянец юный, непокорный.

— «Ты любишь ли ее?» — спросили, и я ответил без запинки:

«Моя любовь неизмерима, как звезды в небе, как песчинки.

Мою похитившая душу — она достойна восхищенья:

Как совершить она сумела — спросите! — это похищенье?..».

Не сказать ли мне всадникам, рвущимся вдаль,

Что в колючей степи отдыхают — в пути:

«Ваш привал затянулся, пора на коней!

Ведь уж время настало Плеядам взойти.

Затянулся ваш сон… Я же сон потерял:

Думам тягостно жгучее горе нести».

Друг мой горькое слово сказал мне о ней, —

(Горьких слез не уйму — как беду отвести?)

Он сказал: «Ты Сулейму скорей отпусти…».

«Не могу, — мне ответило сердце, — прости…».

Плачь со мною над тем, что таится в душе,

И за страсть не брани — не могу я уйти…

О друзья, я так встревожен, ну, а вы, душой щедры, —

К тем сверните ранним утром, кто свернуть готов шатры.

Рода Зейнаб не браните — все печалюсь я о ней.

Я — ее известный пленник, до исхода наших дней.

Нашей встречи с нею в Хейфе не забыть — пока живу,

Вспоминаю и волнуюсь, будто вижу наяву.

Зейнаб в сердце воцарилась и господствует над ним,

В моем сердце не оставив места женщинам другим.

В мое сердце по-хозяйски не пускает никого,

Лишь шутить мне дозволяет, ну, а больше ничего.

Лишь ее люблю одну я, без нее — не жить ни дня!

Только к ней стремлюсь, — за это не корите вы меня!

У сестер она спросила, скрыть пытаясь сердца жар:

«Как бы мне узнать сегодня — не подаст ли знак Омар,

Чтоб условиться о встрече?..» «Мы пошлем за ним раба,

Но держи все это в тайне… Да хранит тебя судьба!..»

С той поры, как испытал я этой страсти торжество,

Мое сердце — как ослепло и не видно никого…

Не брани меня, друг мой Атик, мне хватает забот без того,

Мне хватает забот… Ты ведь сам напустил на меня колдовство.

Ты меня не брани, ты ведь сам восхвалял ее тысячу раз, —

Словно дьявол, несущий соблазн и подчас искушающий нас.

В мое тело и душу мою всемогущая вторглась любовь,

Сокрушив мои кости и плоть иссушив, подожгла мою кровь.

Если б нас ты увидел своими глазами тогда, о Атик,

В несказанную ночь нашей встречи — ты б радости тайну постиг.

Я увидел из жемчуга пояс, обвивший ее, а на нем

Из кораллов застежку, горевшую розовым нежным огнем…

С той поры разлюбил я всех женщин — осталась в душе лишь она.

Что другим говорю иногда я — пустая насмешка одна.

Говори тому, кто хочет исцелить меня: «Скорей

Зейнаб приведи, и цели вмиг достигнешь ты своей,

Чьи надежды и мечтанья — в Зейнаб, только в ней одной?..

Если ты мне, друг, не сможешь исцеленье принести,

Никакой не сможет лекарь от любви меня спасти».

Не забуду я той ночи, что провел я с Зейнаб милой,

До поры, пока не скроет с головой меня могила…

На небе луна сияла, а потом и мрак спустился,

Спряталась луна за тучи — неусыпный сторож скрылся.

От любви изнемогали до рассвета, до рассвета

Мы, всю ночь не разлучаясь, но не преступив запрета.

Проводите же так время в упоении безгрешном,

Пусть завистники все лопнут и исчезнут в тьме кромешной.

О хулитель, завистник!.. От нас ты разлуки не требуй:

Я ее никогда не покину, свидетель в том небо!

Я не слышу того, что о Зейнаб твердишь, — уходи же!..

Замолчи! Ну, а впрочем, болтай, все равно я не слышу.

Надвигаются сумерки — мы назначаем свиданье,

Оставляя ретивых советчиков всех без вниманья.

О, как жить мне, когда часть души потерял я навек?

В состоянье ль такую утрату терпеть человек?

Сна лишен и покоя под сенью родимого крова

Я рассказом о Зейнаб, что свел бы с ума и святого…

Это было в то давнее время и счастья и муки…

Все минуло. Настало горчайшее время разлуки.

Кто может сердцу — без ума влюбленному — помочь,

Что по красавице одной тоскует день и ночь?..

С достоинством, не торопясь, она свой держит путь.

Как тонкий молодой побег, покачиваясь чуть.

Когда ее я увидал, мой взгляд был поражен,

Я был, казалось, ослеплен, был зрения лишен…

В паломничества час ночной ее я повстречал

Меж черным камнем и стеной, где Ибрахим стоял…

Как раньше ни просил я встреч — не слышала мольбы,

Пока не встретились в ту ночь мы волею судьбы.

Она была среди подруг, с них не сводил я глаз:

Красивы все как на подбор, стройны как напоказ.

И белолицы и нежны, изыскан их наряд,

И, скрытого огня полны, — как их глаза горят!..

Изящней антилоп — земли касаются едва! —

И слушают — не пропустить! — они ее слова:

Она сказала: «Здесь Омар! В душе моей испуг:

Боюсь я, как бы он таваф нам не испортил вдруг.

Сестра, окликни-ка его, чтоб он заметил нас,

И тайный знак ему подай — пусть подойдет сейчас!..»

«Я так и сделала, но он не двинулся в ответ…»

…И вот тогда она сама пошла за мною вслед…

При пробужденье — влажность уст… О, с чем сравню ее?

Сок райских ягод и плодов — сладчайшее питье…

Мой друг потворствовал всем сердцем святой любви моей,

А день свиданья поворотным стал для грядущих дней…

Она пыталась птицей скрыться, желанью вопреки,

Но помогла ее подруга мне закрепить силки…

Когда мы оказались рядом, я понял в тот же час:

Как две сандалии, мы схожи, все — общее у нас…

Я ей сказал: «Спустился вечер… В пути — твоя родня…

Ты не устала ли от скачки, не хочешь слезть с коня?».

И, поддержав меня, подруги сказали: «На земле —

Намного мягче и удобней, чем отдыхать в седле…»

Ее подруги — словно звезды сверкали близ луны,

Не торопясь они ступали, сияния полны.

Я поклонился и с опаской все оглядел вокруг;

О, как бы враг или завистник нас не увидел вдруг!..

И, край откинув покрывала, она сказала мне:

«Поговорим, уж раз со мной ты, — забудем о родне…»

Ответил я: «Пусть тратят время, шпионят — не беда!

Не уследят! Я нашей тайны не выдам никогда!..»

Была беседа наша краткой, в присутствии подруг,

С таким уменьем врачевавших влюбленного недуг.

Ее желанье с полуслова вмиг поняли они,

И попросили: «Погулять нас пусти в ночной тени…»

Она сказала: «Ненадолго…». Ответив: «Мы пошли…» —

Исчезли вмиг, так антилопы скрываются вдали, —

Дав знать тому, кто разумеет, что лишь из-за него

Они сюда порой вечерней, страх поборов, пришли…

Длилась ночь и прошла, — посетил меня снова недуг.

Снова сердце мое поразила красавица вдруг.

Нум лицом благородна, великих достоинств полна,

Ее речь — словно песня, нежна, мелодична, стройна.

Словно с неба ниспослана, — радость и свет для души,

И разумны слова, что она произносит в тиши.

Обо всем, что увидел я сам, расскажу — не солгу.

А чего я не знаю еще — описать не смогу.

Ты скупа ли, щедра — воспевать тебя вечно готов,

От меня не услышишь, о Нум, осуждающих слов.

Любовь к подруге вновь мне сердце взволновала,

Любовь — что и ее ко мне любовью стала…

О люди, как мне жить без взгляда, без привета

Той, без которой нет ни радости, ни света?..

Как жить в разлуке с ней? Грустнее нет удела…

Она, послав гонца, мне передать велела:

«Гони клеветника, коль он придет с наветом.

Я так люблю тебя — не забывай об этом!..

Я так люблю тебя — одну меня лишь слушай

И помни — за тебя отдать готова душу…

Не слушай слов врага, всех измышлений злобных,

Что он спешит изречь среди себе подобных.

Завистника гони: его удел — бесчестье!..

Исходит желчью он, когда нас видят вместе…».

О, ты всегда со мной!.. Судьба тому виною,

Что должен обходить твой дом я стороною…

Любимая, к тебе хоть взором прикасаться

Мне слаще, чем в раю нежданно оказаться…

Тебя одну я вспоминаю, когда не спится мне.

Когда под утро засыпаю, приходишь ты во сне.

Минута, словно бесконечность — когда ты далека.

Когда ты рядом, даже вечность — быстра и коротка.

Этой ночью пришла она, горяча, нежна и мила,

И летели часы без сна, и была эта ночь светла.

Нежеланный пришел рассвет, но любимая не ушла.

«Я тебя не покину, нет!» — со слезами произнесла.

Ты меня заворожила, оплела, заколдовала,

Словно войском окружила, как страну завоевала.

Ворожбу благословляю, прославляю колдовство —

Славлю чудо поцелуя, чары взгляда твоего.

Ты сказала мне: «До встречи!» Но когда, когда, когда?

«Послезавтра!» — и смеешься, и лукавишь, как всегда…

Любимая так хороша! Лицо светлей луны,

Что в полнолуние взошла и смотрит с вышины,

А плечи — смуглые чуть-чуть, а кожа так тонка,

А губы ласковы, а грудь — свежа и высока.

Качая бедрами, нежна, она выходит в путь.

И мне другая не нужна красавица — ничуть.

Шагов знакомых слышу звук — она спешит сюда.

Любую из ее подруг забуду навсегда.

Одно я знаю — только в ней мой свет, и жизнь, и дух.

Она нужна душе моей как зрение и слух.

У нее глаза газели, пробудившейся от сна.

Изумляя целый город, мимо движется она.

Растерялся я, смутился, зачарованный стою.

«Кто ты?» — спрашиваю робко, сам себя не узнаю.

Вдруг она мне отвечает: «Я — одна из многих дев,

Что с тобою ищут встречи, даже стыд преодолев».

«Неужели это правда?» — я спросил. Она в слезах

Говорит: «К тебе любовью наказал меня аллах».

Я в ответ: «Меня ты хочешь долгой мукой извести».

А она мне: «Будем вместе муку общую нести».

Ты любишь милую — исток блаженства своего,

Не превращай ее в кумир, в святыню, в божество.

Приходишь на свиданье к ней — любви отдайся весь.

Но слишком часто не ходи — успеешь надоесть.

Не повторяй: «Люблю, люблю», восторги умеряй.

Свиданий новых не проси, не плачь, не умоляй.

Навязчив будешь — набежит нежданная беда:

Любимая ответит: «нет» взамен былого «да».

Мое разорванное сердце — твои разящие глаза!

Твоя походка — так под ветром с утра качается лоза!

Так плавны, так неторопливы движенья стана твоего!

Ты улыбнешься — воскресаю, ты отвернешься — все мертво.

Никто не знал, что мы полюбим и нашу встречу не предрек.

Любовь, разлуку и свиданье — все предопределяет рок.

Я до утра не мог уснуть — я был один, а не вдвоем.

Не спорь с любимой, все равно она поставит на своем.

Вернется — радость подарит, покинет — вызовет беду.

Расстанусь — потеряю все, увижу — душу обрету!

Люблю ее, в разлуке изнывая —

Она тоскует, радости не зная.

Когда обида милую томит,

Меня одолевает боль сквозная.

Она повеселела — ожил я,

Ее улыбка — обещанье рая.

Она — и жажда, и глоток воды,

Когда вокруг пустыня вековая.

Она — мой свет. Беснуется во тьме

Завистников назойливая стая.

Она — хоть безоружна и слаба —

Но властвует, всесильных побеждая!

С любимой я поссорился. Беда!

Когда помиримся? Скажи, когда?

Когда? Я гибну, голову теряю.

К чему нам эта глупая вражда?

Аллах! Спаси, я слабый, я безвольный,

Себе я много причинил вреда.

Аллах! Люблю — она меня забыла,

Надменна, неуступчива, горда.

Аллах! Люблю — и в наше время любят

Без памяти, как в прежние года.

Аллах! Люблю! Все отдаю любимой —

И небеса, и землю — навсегда!

Где дней моих прекрасное начало?

Любовь Бусейны душу освещала.

Когда разлуку долгую прервем

И навсегда останемся вдвоем?

Воспоминанье кровь из сердца выпьет:

Спросила вдруг — зачем спешу в Египет?

Клялась, что если бы не чья-то злоба,

Мы не были б теперь несчастны оба.

Сдержать рыданья не хватает сил, —

Вот скорбь моя, что в сердце я носил.

Нас разделяет слез моих поток,

И дом ее становится далек.

Ей повторял, что губит страсть такая,

Она ж, насмешница: «Я это знаю».

«Верни мне разум, — он почти угас».

Опять смеется: «Только не сейчас…».

Не хочет отвечать, не слышит даже.

Любви оковы сброшу я когда же?

Но пусть за зло добром воздастся милой,

Которая мне душу истомила.

Ей говорю: «Запомни, что в веках

С тобою нас соединил Аллах.

Любовь я проношу через года

И вечную и новую всегда.

Встают преграды, нам противореча,

И страсть твоя не приближает встречи».

Я долго жду, что ты исполнишь слово,

Проходит жизнь, а чувство так же ново.

Клеветникам за их дела в награду

Пусть поднесут убийственного яду.

Надеюсь, что для них уже готовы

Надежные и крепкие оковы.

Пусть женщины, мой скорбный слыша стон,

Подумают, что я лишь в них влюблен.

Смотрю на них, но сердцем не цвету, —

Где нет Бусейны — вижу пустоту.

Когда б я мог, измученный и хмурый,

Ночь провести в том крае Вади-ль-Кура.

Там дом ее, и там, в полях пустых,

Быть может, голос милый не затих.

Коварный рок мой путь стеснил и сузил, —

Разорванной любви свяжу ли узел?

Разлука кончится, — ведь как-то, где-то

Сближаются далекие предметы.

Быть может, к той, которой не забуду,

Направлю вновь я моего верблюда?

Найду ли путь в пустыне, в бездорожье,

Где холмики на мертвецов похожи?

Бусейна взором может упрекнуть, —

Взволнованно вдруг затрепещет грудь…

Когда идет — не смотрит и не слышит,

Лишь плащ влачит, что так искусно вышит.

Ревнивец муж, бранясь, как бесноватый,

Дорогу к ней мне преградил когда-то.

Чтоб пробудить во мне и гнев и страх,

Бусейну в смертных обвинял грехах.

Старались мы мгновенье устеречь,

Когда он наших не заметит встреч.

С путем ее соединив свой путь,

Разумнее и осторожней будь.

Свиданьем утоляется любовь,

Но лишь расстанемся — бушует вновь…

Хотят, чтоб воевал я непременно,

Но только с женщиной война священна,

Сраженья эти нас животворят,

А побежденный и велик и свят.

Я радостью печаль уравновесил, —

Лишь с женщинами счастлив я и весел.

Мне вспоминалась томительная ночь,

Когда не мог я скорби превозмочь…

Моя Бусейна с детства мне мила, —

Любовь со мной мужала и росла.

Скупой ведет всему унылый счет,

Я от Бусейны многих ждал щедрот.

Она же в ответ: «Быть щедрой ни к чему, —

Я и скупая по сердцу ему…».

Взгляните в сердце, — что я там таю?

Одну любовь бессмертную мою.

Узнай, Бусейна, молодая мать,

Что обречен тебя лишь вспоминать.

Когда же встретимся наедине,

Когда ж за все отплатишь щедро мне?

Пусть на вопрос: люблю я или нет, —

Суровый край Зу-Дама даст ответ.

Друзья, посетите виновницу горьких томлений,

Чьи губы как мед и что вся — словно запах весенний.

Скажите, что я и дышать без нее не могу, —

Друзья, перед вами навеки останусь в долгу.

Зайдите к Бусейне с приветом моим на устах,

Пусть дождь животворный пошлет ей великий Аллах,

Расскажете после, — я так нетерпеньем томим,

Взволнована будет ли этим приветом моим?

О, если любви нашей прежней волшебная связь

Еще существует, не кончилась, не прервалась

И чувство ее не остыло, судьбе не сдалось, —

Из глаз ее хлынут потоки безудержных слез.

Но если коварными, если шальными ветрами

В душе у любимой задуто священное пламя

И если сердечный союз наш врагами расколот, —

В очах ее темных суровый увидите холод.

Ужели взаимности нашей оборвана нить?

Не может Бусейна предать, обмануть, изменить.

Избавь и спаси нас от всякой разлуки, о боже,

И в мире земном, и в небесных обителях тоже.

Хочу, чтобы рядом с Бусейной меня схоронили, —

Какое блаженство лежать по соседству в могиле!

Любовью измученным, смерть, ты даруешь покой,

Так что же ты медлишь, зачем не приходишь за мной?

О трудная страсть, о потерь и напастей начало, —

Подобного мне ты, наверно, еще не встречала?

Жестокая скорбь в этом сердце царит истомленном,

Любовь не прогонишь отчаянным криком и стоном.

Все женщины тусклы, лишь образ единственный светел, —

Кто видит луну, тот бесчисленных звезд не заметил.

С Бусейной сравниться красавицам прочим невмочь, —

Есть много ночей, но одна лишь Священная ночь.

О бедное сердце, всем пламенем вечной любви,

Всей болью своею любимую благослови.

Но если к Бусейне никто не зайдет из друзей, —

Что делать я буду с любовью и мукой моей?

Рыдает, подругу свою потеряв, голубок,

Я тоже стерпеть бы покорно разлуку не смог.

И как же не плакать от скорби суровой и едкой,

Когда и голубка так жалобно плачет на ветке?

Твердят: «Околдован», — не зная, что это судьба,

Что здесь ни при чем колдовство, ни при чем ворожба.

Но, солнцем клянусь, мы сердца разделенные свяжем,

Пустыней клянусь, с фантастическим чудным миражем,

Звездою клянусь, что на небе мерцает впотьмах,

И свежестью листьев на спутанных, темных ветвях, —

Клянусь, что Бусейне я верен останусь одной,

Чей взор, как вино, — от него я навеки хмельной.

Мне вспомнилась ночь под покровом развесистой ивы,

И были глаза лучезарны, темны и красивы.

И я тосковал, и слеза, упадая из глаз,

Как жаркий огонь, как смола раскаленная, жглась.

Я эту же ночь непременно еще повторю,

И вновь, как тогда, мы багровую встретим зарю.

Звучала, как музыка, наших речей красота,

Сладчайшими были Бусейны любимой уста.

Господь даровал мне ту ночь и сиянье рассвета,

Во веки веков я ему благодарен за это.

Всю жизнь, о Бусейна, тебе подарить разреши,

И бренное тело мое, и бессмертье души.

Когда б за мгновенье той ночи святой и блаженной

Безбрежную вечность мне вдруг предложили в замену,

Я выбрал бы краткость былых незабвенных минут, —

А после пускай одинокую жизнь оборвут.

О, губы Бусейны, — в них есть чудотворная сила,

Она бы и мертвых дыханьем своим воскресила.

Когда бы другую воспел я в твореньях своих —

Мой голос мгновенно заглох бы, сорвался, затих.

Разорванной цепи мы с ней разлученные звенья,

И это надолго, быть может, до дня Воскресенья…

Друг, зачем так горько укорять

Лишь за то, что к ней стремлюсь опять?

Постучится ли к Бусейне кто-то?

В небе звезд тускнеет позолота,

Путь ночной не близок, но куда-то

Так влекут хмельные ароматы…

Ты ушла, и ты невозвратима,

На устах твое осталось имя.

Мрачен день, когда тебя не ждешь,

Он на годы долгие похож.

Если мы не встретимся и впредь, —

Предпочту исчезнуть, умереть…

Если бы себя переупрямить,

Усмирить бушующую память.

Отзовись на зов моей любви,

Или, если надо, умертви.

Пересудов злых, клянусь аллахом,

Сторонюсь я с суеверным страхом.

Я смиренно принял наш разрыв,

Сердце окончательно разбив.

Пусть казнят, но буду я беречь

Трепетную тайну наших встреч.

В жизни нет разлуки, а умрем —

Мы и там останемся вдвоем.

Жду тебя, — не так ли нищий ждет

Богачом обещанных щедрот?

Жду тебя томительно и долго, —

Или ты отдать не хочешь долга?

Ты теперь мне кажешься все чаще

Тучею, дождя не приносящей.

Сердце полно яда и скорбей, —

Исцели его или убей…

Ты утром, брат, иль в час дневной жары

Покинул Сельмы пестрые шатры?

Поговорим немного, — может быть,

Смогу словами душу облегчить.

Когда от страсти сердцу невтерпеж,

Лишь в любящем сотрудника найдешь.

Любимая, — давно ль в последний раз

Я видел блеск ее огромных глаз?

Сказала мне: «Что знаем мы одни,

Ты от людей заботливо храни.

Когда ко мне ты устремляешь взгляд,

Глаза твои о страсти говорят.

Мой каждый взор так жадно не лови,

Чтоб не открыть другим своей любви.

Молчи всегда, чтоб сплетник и фискал,

Про чувства наши всем не рассказал.

Будь осторожным, скрытным в самом главном,

Чтоб наше тайное не стало явным.

Не надо на меня смотреть при встрече, —

Твой взор красноречивей всякой речи…

Ведь я на подозренье, вся родня

Давно уже преследует меня.

Тебе я прямо говорю об этом,

Но мы не поддадимся злым запретам.

Семью мою пугает наш союз, —

О, берегись, я за тебя страшусь.

Ты сам не знаешь, что тебе грозит,

Как много бед, напастей и обид.

А повод у врагов все тот же самый:

Ведь ты из Неджда, мы же — из Тихамы.

Не знаю, как тебе прийти сюда?

Кругом враги, опасности, беда.

Мы сблизились, вражду преодолев,

И это всех приводит в страшный гнев».

Ответил ей: «Нет поводов для страха,

Ведь гибнет тот, кто прогневил аллаха».

Но ты мрачна, и я в тоске глубокой,

Так больно мне от каждого упрека.

Я чувствую, желаешь ты упорно,

Чтоб клялся я другим в любви притворной.

Глаз не свожу с небесной высоты,

Мне кажется, что небо — это ты…

Твержу теперь другие имена,

Хотя одной душа навек верна.

Любовь порой, чтоб избежать беды,

Скрывается под маскою вражды.

Торжествуют сегодня враги веселясь,

Оттого что с Бусейной разрушена связь,

Оттого что любви обрывается нить, —

Убеждают меня потерпеть, не спешить.

Быть разумным? Но этого мне не дано.

Осмотрительным? Мне угрожают давно.

Даже сами понять вы способны едва ли,

Для чего за Нубейха ее отдавали.

Друг на друга обманами нас натравив,

Вы ускорили этот недобрый разрыв.

И рыдала Бусейна, когда мы при встречах

Вспоминали о наших тревогах прошедших.

От нее оторваться не властен я разом,

Потому что она мой похитила разум.

Сколько горя обрушилось вдруг на меня!

Все друзья мои плачут, тоскует родня.

А подруги Бусейны, стройнее газелей,

Чьи жемчужные зубы, как снег, заблестели,

Заслоняют ее от палящего зноя

Покрывалом парчовым с густой бахромою.

Лишь окликнет, и сразу, шаги убыстряя,

К ней спешат, словно птиц беззаботная стая.

Собрались, откликаясь на голос знакомый,

Словно белые чайки вокруг водоема.

Хоть взглянуть на нее если б жизнь помогла,

Мимоходом, украдкой, в пути, из седла…

Мы такому не верим, мы сказкой зовем, —

Чтоб убитый скорбел об убийце своем.

Ухожу ночевать только к нищим куда-то,

Хоть семья у меня и знатна и богата.

О шатер, утаивший любви благодать, —

За тебя мою жизнь я хотел бы отдать!

Я хочу, чтобы этот волшебный шатер

Ароматную тень надо мной распростер.

В миг разлуки терпеть я старался сначала,

Но заплакал навзрыд, и Бусейна рыдала.

Чем же я виноват? Нестерпимо жесток

Незаслуженный мною напрасный упрек.

Гнет разлуки не будет смягчен и уменьшен

Ни весельем беспечным, ни ласками женщин.

Ты не щедрая, нет, — невозможным дразня,

Только скупостью ты покорила меня.

Но напасти меня не сразят, не убьют,

Терпелив и вынослив я, словно верблюд.

На путях, что храбрейшим доступны едва ли,

Я оставил следы, отпечатки сандалий…

Хочу преодолеть страстей моих ознобы,

Чтоб сердце наконец и отдохнуть могло бы.

Находит любящий исход страстям своим,

И лишь моей любви огонь неугасим.

Не первый раз томлюсь от страсти я горячей,

Но в прошлом поступать умел совсем иначе.

Вчера во тьме ночной, негаданно-нежданно,

Исчезли всадники, не стало каравана.

Здесь с нею вечером была ее родня,

А утром кружатся лишь стаи воронья.

Мученья жгучие меня не пощадят,

Теперь не властен я вернуть ее назад.

Разлука горькая, как беспощадный меч,

Который жизнь мою готовится пресечь.

Но я не слабый трус, себе я знаю цену,

Пред волею судьбы я не склонюсь смиренно.

Свой жребий осознать кто мне теперь поможет,

Когда безумен я, с ума сошел, быть может?

Взглянул я пристально, сознанье затуманя, —

То был последний взгляд в минуту расставанья…

Душа моя к тебе безудержно стремится,

Тоскует, мечется, как раненая птица.

И если о любви мне кто-то говорит,

Я плачу о тебе, отчаянно, навзрыд.

Стремится взоров рой к тебе опять прильнуть,

Но слез моих поток им преграждает путь.

Лишь сердца скупостью Бусейна отчего-то

Решила отвечать на все мои щедроты.

Бусейной милою любуюсь я: она,

Как пальма на холме, красива и стройна.

Но скупость выдает нахмуренная бровь, —

Зачем же уповать на нежность, на любовь?

То, что упущено, не воротить опять,

На скупость скупостью я буду отвечать.

Простившись навсегда, не ожидая встреч,

Все узы прежние ей удалось рассечь.

Я потерял ее, сомнений в этом нет,

И на любовь свою я наложу запрет.

Отвергла ты меня, — чего же я тоскую?

Быть может, полюблю когда-нибудь другую.

В ответ на страсть мою ты стала вдвое суше,

Теперь и ты мое узнаешь равнодушье.

Невинный, лишь твоим я осужден законом, —

Простившего тебя считай тобой прощенным…

Слышу, — Мерван, самый грозный из наших владык,

Хочет меня изловить, чтоб отрезать язык.

Надо спасаться, — пусть крепкие ноги верблюда

Быстро меня через степи уносят отсюда.

Сердце заныло, я был разрыдаться готов,

Края родного заслышав отчаянный зов.

С болью ответил я вестнику вечной любви:

«Я отзовусь, только ты окликай и зови…».

Я возвратился к подруге, любимой давно,

Сердце раскрыл, — мне любовь утолить не дано.

Люди решили, что я заболел тяжело, —

Знаю лекарство, что сразу бы мне помогло…

Если зайду к ней на несколько кратких минут,

Наше свиданье, быть может, грехом назовут?

В ней — колдовство, и колдует Бусейна над нами,

Но не встречается с ведьмами и колдунами.

Если бы она овдовела — любил бы вдову,

Выдали замуж — замужней дышу и живу.

Те имена мне всегда и милей и дороже,

Что на любимое имя хоть чем-то похожи.

Жизни моей уступлю я охотно частицу, —

Пусть ее жизнь дорогая за это продлится.

Кто-то сказал, что Бусейна приедет в Тейма,

Лишь потеплеет, как только отступит зима.

Время проходит, кончается жаркое лето, —

Где же Бусейна? Быть может, скитается где-то.

В воле твоей, чтобы жизнь моя сразу разбилась,

В воле твоей — оказать мне великую милость.

Ты до того истомила мне сердце, дразня,

Что и враги поневоле жалеют меня.

Так я измучен, что высох от горькой тоски,

Что надо мной будут плакать теперь голубки.

Если бы я заболел, вдруг лишился бы ног, —

Только тебе о спасенье молиться бы мог.

Знаю, от яда змеи, от укусов и ран

Вдруг исцелит, о Бусейна, лишь твой талисман.

Нас и в разлуках сближает желанье одно,

Даже свиданьям — любви утолить не дано.

Не охладили меня клевета и хула,

От пересудов любовь моя только росла.

Знаешь ли ты, что уста твои меду подобны,

Что без тебя я скитаюсь, как призрак загробный?

Как я боюсь умереть, пред тобой не раскрыв

Все мои чувства, страстей моих каждый порыв.

Встреча придет, и, опять этой встречей томим,

Душу раскрыть забываю пред взором твоим…

Вдруг узнаю: решил совет семейный

Отъезда не откладывать Бусейны.

Не надрывайся, сердце, потерпи, —

Пусть караван скрывается в степи…

Рассудок мой ты омрачила бредом, —

В игре любой стремишься ты к победам.

Одним — любить, другим — терзать безбожно:

Стремленья наши противоположны.

Как хочешь это чувство назови, —

Такой нигде не встретишь ты любви…

Приказывай гонцу седлать коня, —

Ты душу в дар получишь от меня.

Ночь пришла меня баюкать, но забыться я не мог,

Тень любимой мне предстала, сердце сжалося в комок.

А когда сказал я милой: «О души моей рассвет,

Будь щедра со мною!» — скрылась, не сказав ни «да», ни «нет».

Дай же мне забвенье, Абда! Я пока еще не тень

И не умер, хоть от страсти умираю каждый день.

Так ослаб и похудел я, что, когда к тебе пойду,

Может статься, и от ветра по дороге упаду.

Но смеется над любовью безответною судьба,

Нацепив ошейник с меткой на меня, как на раба.

Весь день меня друг упрекал за безумную страсть,

Пустые упреки! О, как тут в унынье не впасть?

Сказал он: «Опомнись!» Но я отвечал: «Никогда!»

Сказал он: «Как видно, вы с нею лишились стыда,

О вас же судачат повсюду!» — «А хоть бы и так,

От встреч отказался бы только последний дурак!»

Грешу, не грешу — что за дело другим до того?

Ведь это касается только меня одного!

Так тюрки, напав, обвиняют хазар за налет…

Святоши! Злословили б лучше на собственный счет!

Дождусь я — и камень, пожалуй, разинувши рот,

В безумстве любви упрекать меня тоже начнет!

Мне хватит того, что сказала моя госпожа,

Чей взор поражает быстрее копья и ножа,

Того, что она, целомудрие строго храня,

Беседу прервав, вдруг сама целовала меня

И так пожимала мне руку, бледнея как мел,

Что след от пожатья ожогом на коже горел.

Когда же вдвоем оставались мы с ней взаперти,

Губами касался я шелка на нежной груди,

И тонкий браслет, зазвенев, тишину разбивал,

Когда я дыханье ее в поцелуе впивал,

Когда ее руки слабели и на пол она

Садилась без сил, как садится за горы луна,

И, плача, шептала: «Бесстыдник, вставай! Уходи!

Свидетель аллах, я пригрела змею на груди!

Откуда узнал ты, что нянюшка нынче уйдет?

Едва она скрылась, как ты постучал у ворот.

Спаси меня, господи, сжалься! Любою ценой

Не дай соблазнителю верх одержать надо мной.

Он трезв, но похож на хмельного, он смел и силен,

Сломал, как игрушку, браслет мой серебряный он.

О, горе мне, горе! Как справлюсь я с этой бедой?

Все щеки уже исцарапал он мне бородой!..

Что сделали б родичи, если б увидели нас!

Тогда и всевышний тебя бы от смерти не спас.

Смотри, что творится с губами! Что делать теперь?

Как в этаком виде открою я матери дверь?

Ах, что с нею будет! Разбойник, что будет тогда?

А люди узнают? Я, верно, сгорю от стыда.

Грабитель! О, как я могла уступить грабежу?

Мать скоро вернется, и что же я, дерзкий, скажу?..»

И я отвечал ей: «Не бойся, о радость души!

„Меня укусила пчела с коготками“, — скажи».

Хотя догадается самый последний осел,

Что больше на свете таких не отыщется пчел.

Когда приятель говорит: «Не надо, не спеши!» —

Еще сильнее скорбный стон отвергнутой души.

Страсть к Суде разум отняла, затмила белый свет.

В душе красавицам иным отныне места нет.

Как до сих пор от мук моих не содрогнулась твердь?

Клянусь аллахом, что они еще страшней, чем смерть.

Готов с заката до зари я говорить о ней,

Она во мне, как нож врага, и сердцу все больней.

За что она отмстила мне? Я верен ей, как был,

И молча тайны наших встреч в душе похоронил.

Селима, любовь моя! Там, далеко средь пустыни,

Львы Бену Кейн охраняют шатры твои ныне.

Чуть не разбилась душа моя в приступе муки —

Так зазвенел на ветру колокольчик разлуки.

Дочь человека, чье имя я в тайне оставил

(Чтобы народ ненароком его не ославил), —

Небом клянусь, если б встретил однажды тебя я —

Счет позабыв, целовал бы, от жажды сгорая!

Требовал долг я отдать, но красавица ловко

Сердце мое забрала и пропала, плутовка!

Стал я подобен ослу, что пошел за рогами,

Но без ушей был оставлен, бедняга, врагами.

О друг мой верный, о халиф, что скажешь ты о той,

Из-за кого я жажду так, что почернел душой?

Я ночь над чашею провел и боль топил в вине,

Безумный ветер бушевал и буйствовал во мне.

Одни лишь письма и мечты, и больше ничего

Меж нами не было, и вот — все пусто и мертво.

О виночерпий, до краев наполни мой бокал!

Она священна, я ж святынь ничем не осквернял.

О Сельма, о запретный сон! Уйдя от зорких глаз,

Подобным райскому — вином я тешился не раз,

В селеньях Сирии оно томилось взаперти

И в девстве старилось, чтоб мне теперь с ума сойти.

Его тончайший аромат пьянит меня мечтой,

Как дуновенье ветерка, целебных трав настой,

Но заболеет сразу тот, кто к горлышку приник —

Вот голова его горит, вот онемел язык,

Вот он повержен, на земле, не шевельнет рукой,

Глаза блуждают, а в душе — и ветер и покой.

Он недвижим, но чаша мчит по воле волшебства

И убивает по пути движенья и слова.

Пока он пьет еще вино и в неге возлежит,

Забыв и то, что суждено, и то, что надлежит,

Иссякнет золото, и вдаль уйдут его стада,

И не вернутся никогда ни радость, ни года.

Тебя оставив в полусне, иссякнет и вино,

Но, усыпив других, не спит, а бодрствует оно,

И, став безумным и больным, заплачешь ты навзрыд,

Когда оно, сжигая кровь, по жилам побежит.

Сказала любимая: «Скоро нам жить друг от друга вдали».

И горе в душе разгорелось, и слезы из глаз потекли.

Как будто случайно на сердце упал из костра уголек,

И вспыхнул, и вот уже пламенный мчится по жилам поток.

Когда же июльские ветры, подув, добавляют огня,

Сжимается сердце от боли, дым горечи душит меня.

О жеманница, лик ее нежен и чист, как луна!

От любви занемог я, лишь только запела она:

«Взоры черных сияющих глаз мое сердце прожгли

И, убив меня, мимо убитого молча прошли».

Я вскричал: «Только сладость твои источают уста!

Спой же, ради аллаха, твой голос пьянит, как мечта». —

«Как прекрасны зеленые горы в хрустальных ручьях!

Как прекрасен любой, кто поселится в этих краях!»

«Спой тому, кто страдает, любя!» — я сказал, осмелев.

«Что же, есть у меня для таких подходящий напев:

„Я не виделся с той, что живет в становище у вас,

Но бывает порою, что уши догадливей глаз“».

И вскричал я в волненье: «О солнце на небе моем!

Ты зажгла во мне пламень, и все осветилось кругом.

Спой же страстную песню, пусть долу опустится взгляд,

Чтобы муки влюбленного стали сильнее стократ!»

О, когда бы мне яблоней стать у нее на пути,

Стебельком ароматной травы из земли прорасти!

Может быть, восхитившись, она принесет меня в дом?

О, как счастлив я был бы остаться с любимой вдвоем!

И, склонившись над лютней, так страстно запела она,

Что, услышав такое, и джинны лишились бы сна.

Той, что в гордости дерзкой вовек не уступит другой,

Стал я тотчас же самым покорным и верным слугой.

Я просил: «О, молю тебя, спой мне еще что-нибудь,

Ты, что в свет облачила мой темный, безрадостный путь!

Если б знать, что убьешь ты сегодня любовью меня,

Заказал бы я саван еще со вчерашнего дня».

И так дивно запела она! Я забылся на миг,

И заплакал, и снова пред ней головою поник:

«Нет, того, кто действительно любит, — аллах не убьет,

Но изменника казнь справедливая ждет».

О сердце мое! Ты обуглилось и почернело,

В одной половине — огонь, а другая — сгорела.

Скрипит паланкин; на верблюде верхом восседая —

В жемчужном венце там сияет луна молодая.

При встрече скажи ей: «Покончил он с жизнью земною, —

Несчастный, который хотел тебя сделать женою».

Я плакал, но даже в слезах не нашел утешенья.

Я истинно умер. Я больше не жду воскрешенья.

О Зат-ас-Самд, о следы становища! Там плачет роса.

Что с вами сталось, где шум и людей голоса?

Все опустело, молчит безучастная тьма.

Пусть же сопутствует счастье тебе, дочь Ашшада, Асма!

Помню, когда ты навстречу мне встала с земли,

Мне показалось — два солнца на небе взошли.

С милым лукавством, в испуге притворном дрожа,

Ты уклонялась от ласк, о моя госпожа!

Но, обманув, обещанья сдержала не раз.

О беззаботное время, зачем ты покинуло нас?

Там, где заре поклоняется мята и спит синева,

Нам изголовьем роскошным служила трава.

Мы возлежали в кудрявых зеленых лугах,

Как на узорном плаще, что цветами украсил аллах.

Я изнемог от разлуки. Увы, в тишине

Ныне лишь слезы бессилья ниспосланы мне.

Там, где отыщет лазейку мудрец или плут,

Ни ожиданье, ни ревность глупца не спасут.

Где посмеются над вольным, там палкой ударят раба.

О, подскажи мне дорогу к любимой, судьба!

Сравнится ль с красавицей блеск драгоценных камней?

Подруги ее недостойны прислуживать ей.

Когда собираются вместе они для бесед,

Она затмевает и лунный и солнечный свет.

Я жаждой по ней истомился, но, капли вина

Не дав мне отведать, со смехом сказала она:

«Умри, если страсть твоя столь глубока и остра —

Так бедного Урву когда-то сгубила Афра!»

Но вот я увидел, что страсть убивает меня,

Что я ей никто — не ближайший сосед, не родня,

Тогда я послал к ней Минджаза, пройдоху-гонца.

Другого такого нигде не найдешь хитреца!

Пока воздыхал я, так ловко повел он дела,

Что, гордая, сжалившись, тут же запреты сняла!

Как много жемчужин отверг расторопный купец,

Пока средь достойных не выбрал одну наконец.

Не может воспеть тебя тот, кто от страсти ослеп.

Напрасны попытки, и замысел этот нелеп.

Во мне, как вино молодое, взыграла любовь,

Мой пояс развязан, кипит захмелевшая кровь.

Молил я: «Любимая, встретимся наедине!»

Но, плача от ярости, Фатима вышла ко мне.

От злости ни слова она проронить не могла —

Так, мчась без пути, кобылица грызет удила,

И слезы на темные веки упали, звеня, —

Соленые капли, что слаще всего для меня.

Проснитесь же, спящие! Что вам подарит аллах?

Не тает бессонницы вкус у меня на губах.

О всемогущий, за что мне такая беда?

Рядом хожу, но не вижу тебя никогда.

Пусть говорят, что запретны свиданья — о нет!

Кто на уста и объятья наложит запрет?

Счастлив лишь тот, в ком умолкли и совесть и стыд.

А добродетель на коврике вытертом спит.

Горькие думы ночная таит тишина.

Копьями страсти душа моя уязвлена.

О виночерпий — я в огне, налей же мне, налей!

Дай мне напиться влагой губ, что диких роз алей.

Я болен жаждой, и одно лекарство от нее —

Заветный мед прохладных уст, целебное питье.

Ее улыбка — лепесток, сверкающий в траве,

Ее беседа — как узор, бегущий по канве.

Глубины сердца моего сокрыты от людей,

Но ей я душу распахнул — о госпожа, владей!

И воцарилась, а затем, улыбкою дразня,

На множество ночей и дней оставила меня.

Состарюсь я от этих мук — разлуке нет конца,

И мог бы вздох мой растопить железные сердца.

Целую вечность любимая спорит со мной —

Будь нам сегодня, любовь, беспристрастным судьей.

Так меня нынче сердечный недуг поразил,

Что не осталось уже ни желаний, ни сил.

Сжалься, судья, над последнею просьбой души —

Тяжбу столь долгую в пользу мою разреши!

«Что ты! — сказала Любовь и потупила взор. —

Смею ль я вынести милой твоей приговор?

Ждать и томиться пристало тебе, а не ей…»

«Горе! — вскричал я. — Ты самый плохой из судей!»

О горе! Та, что так стройна и черноока,

День ото дня ко мне все более жестока,

Звук голоса ее моей душе влюбленной —

Благоуханный луг, цветущий луг зеленый.

Как будто сам Харут во время нашей встречи

Подсказывает ей чарующие речи.

Когда ж устанет вдруг она от разговора,

Любого опьянит вино немого взора.

И кажется, что там, в изгибах ткани ленной, —

Весь аромат земли, все золото вселенной.

Она — как в жаркий день прохлады дуновенье,

Как радостный глоток в начале разговенья.

Из джиннов, из людей или богов ты родом,

Но ты прекрасней всех девиц под небосводом!

Достаточно ль тебе, что не подал я виду

И твоему гонцу не выказал обиду?

Хотя в моей душе посев тоски глубокой

Посеяли слова возлюбленной жестокой.

Под тяжестью любви, мечтая о кончине,

И смерти и страстям я дань плачу отныне.

Как ветер северный, любовь Убейды холодна.

О, если б с юга он подул, пьянящий, как весна!

О, если б, легкий, он принес опять в мое жилье

Прозрачный, свежий аромат дыхания ее!

Зачем оправдываюсь я в любви несчастной к ней?

Ведь те, кто так меня бранят, и сами не умней.

Как без любимой ночь длинна!

Весь мир скорее в вечность канет

Иль навсегда зайдет луна,

Чем милая моею станет.

На миг от боли я уйду,

Когда пригублю кубок пенный,

Когда поет в моем саду

Невольница самозабвенно.

Но как любимую забыть?

Забыть вовеки не сумею.

Когда б я мог любовь купить,

Я все бы отдал, что имею.

Я в бой пошел бы за нее

И защитил бы от печалей…

Но что ей рвение мое? —

Меня пред ней оклеветали.

В ночи бессонной я стенал,

Раздавленный ее презреньем.

«Убейда! — тщетно я взывал, —

Пускай к тебе придет прозренье!»

Я раньше плакал перед ней —

Струились слезы, плащ прозрачный, —

И говорил: «Среди теней

Давно бы стал я тенью мрачной,

Когда б отчаялся вернуть

Твою любовь когда-нибудь!».

Избавь скорее от мучений

Того, кто праведником был

И кто в часы полночных бдений

Аллаха славил и просил

Прощенья за грехи земные,

Но дни потом пришли иные,

И к полногрудой деве страсть

Такую возымела власть,

Что я забыл про все святыни,

Про час господнего суда,

И не раскаялся поныне,

И не раскаюсь никогда!

Как горько мне — ведь я влюблен,

И нет тебя, любимой, рядом.

Мечусь — как будто скорпион

Всю кровь мою наполнил ядом.

Боюсь, в последний путь меня

Проводит с воплями родня

И не дождусь я светлых дней

Великой милости твоей.

И если плакальщиц печальных

Увидишь и задашь вопрос,

Кто спит в носилках погребальных,

Ответят: «Умерший от слез.

Он был влюблен, но не любим,

И ныне смерть пришла за ним…».

Пускай светила совершают круг,

Не суетись, живи спокойно, друг,

И не гонись за благами, а жди —

Пусть на тебя прольются, как дожди.

Не сетуй, что любовь уже ушла,

Ведь Умм Мухаммед так тебя ждала!

Пусть холодна сейчас она, как лед, —

Дай срок, — она сама к тебе придет…

…И вспомнил я: ты позвала меня,

И быстрый твой гонец загнал коня,

И был привратник пьян, и муж уснул,

К тебе я дерзко руку протянул,

Но ты сказала, отстранясь слегка:

«Доильщик не получит молока,

Коль с ласковой верблюдицей он груб,

Не распускай же, мой любимый, рук!»

Как горько мне, когда взгляну назад,

Протоку Тигра вспомню и Багдад,

Моей любимой щедрые дары,

Беспечность и веселые пиры

В кругу друзей, что были так щедры…

Клянусь, я не забуду той поры!

Все минуло… Прошла любовь твоя…

Живу невдалеке от Басры я,

Но, милая, тебя со мною нет,

В песках сирийских твой затерян след,

Кочевница, забыла ты уют.

Тебя несет породистый верблюд,

И если захочу тебя найти,

Твой муж злосчастный встанет на пути,

Забвение твое, и твой отказ,

И рок всесильный, разлучивший нас…

Не сетуй, друг, на быстротечность дней,

Смирись, уймись и не тоскуй по ней, —

Что делать, коль иссяк любви родник?

Любовь являла и тебе свой лик,

И взгляд ее мерцал, как лунный блик,

И сладко пел просверленный тростник…

Аллах, любимую благослови

За счастье юных лет, за дар любви!

Жемчужина пустынь, бела, светла,

Как ты сияла, как чиста была!

Твоих одежд коснуться я не смел

И сам — пред робостью твоей — робел.

О человек! Былого не тревожь.

Надежду потеряв, не жди, чтоб ложь

Слетела с губ той женщины святой,

Которая была твоей мечтой.

К Башшару, что любит бесценные перлы,

Жемчужные слезы скатились на грудь.

Он бросил поводья в печали безмерной,

Не может с друзьями отправиться в путь.

Друзья на верблюдицах быстрых умчались,

Остался Башшар — недвижим, одинок.

А слезы струились, текли и кончались,

И плащ на Башшаре до нитки промок.

Он к месту прикован любовью и горем,

Великою силой губительных чар.

И плещутся слезы — жемчужное море,

И сердцем к любимой стремится Башшар.

Не может смежить он усталые очи,

Когда над землею сияет луна,

А если уснет, то к нему среди ночи

Во всех сновиденьях приходит она.

Та первая встреча… Мгновенное счастье…

Упал с ее плеч белоснежный бурнус,

Блестящие серьги, извивы запястья,

И губ удивительных сладостный вкус…

И стонет и шепчет Башшар исступленно:

«Скорее приди, исцели от тоски!»

Но женщину муж караулит бессонно,

Меж ней и Башшаром пустыни пески.

Он выпил печали бездонную чашу,

С любимой ему не увидеться вновь…

По прихоти рока в спокойствие наше

Непрошеной гостьей приходит любовь.

Капризна любовь, как изменчивый ветер,

Она затевает с влюбленным игру,

И если счастливым он был на рассвете,

Несчастье ему принесет ввечеру…

Башшар… Не напрасно ли встречи он ищет?

Нашел ли он то, что упорно искал?

Пришел он однажды к ее становищу,

А страж на него, словно пес, зарычал.

Но понял Башшар, что сердиться не надо,

Вина караульного невелика —

Сожженный любовью встречает преграды

На подступах к сладкой воде родника.

Будь хитрым, Башшар, обуздай нетерпенье,

На помощь всю ловкость свою призови,

Проникни к любимой неслышною тенью

И ей, равнодушной, скажи о любви.

Скажи ей: «Взываю к тебе, словно к богу,

Любовью своей исцели мой недуг!

Ведь снадобья знахарей мне не помогут —

Умру я, несчастный, не вынесу мук.

Я в самое сердце тобою был ранен

И сдался без боя и духом ослаб.

Да где ж это видано, чтоб мусульманин

Томился в плену, как ничтожнейший раб?!

Так что же мне делать? Ответа я жду!

Помедлишь мгновенье — и мертвым паду».

Наступила ночь, и нрав твой вздорный

Вновь низверг меня в пучину боли.

Обещанье, данное во вторник,

Оказалось ложью — и не боле…

Где я был — у врат ли Миксам в Басре

Или, может быть, в преддверье ада?

Этот взор и этот лик прекрасный,

А в речах медовых столько яда!

Я спросил: «Когда же будет встреча?»

На меня взглянула ты лукаво

И сказала: «Я ведь безупречна,

Так зачем же мне дурная слава?»

И любовь меня схватила цепко,

Стала новой мукой и бедою.

Закружилось сердце, словно щепка,

В ливень унесенная водою.

Ты сверкнула солнцем с небосклона,

Ты ушла, как солнце на закате…

От любви умру, неисцеленный,

Без твоих врачующих объятий.

Помрачила ты мой светлый разум,

Сохранивши свой — незамутненным.

Я пошлю к тебе гонца с рассказом

Обо мне, безумном и влюбленном.

Я любовь принес тебе в подарок,

Где же щедрость, где же дар ответный?

Но, как видно, все пропало даром —

Я в толпе остался незаметный.

В ожерелье мне приснись янтарном,

Лик яви, откинув покрывало…

Я, глупец, твоим поддался чарам,

Ты меня совсем околдовала.

Если б я свою любовь развеял,

Отдал вихрям и ветрам свободным,

Ветер бы ее опять посеял,

И она дала бы в сердце всходы.

Утоли мне жажду хоть немного,

Дай воды из чистого колодца,

А когда предстанешь перед богом,

Доброта твоя тебе зачтется.

Чем была та встреча — лишь насмешкой,

Прихотью случайной и мгновенной?..

Предо мною будь хоть трижды грешной,

Все тебе прощу я, все измены.

Я не в силах побороть томленья,

Без тебя слабею, вяну, гасну.

Ты взойдешь ли, солнце исцеленья?

Не взойдешь — умру я в день ненастный…

«Назови своей любимой имя!» —

Говорят мне близкие порою.

Я хитрю, лукавлю перед ними,

Имени любимой не открою.

Лишь наедине с собой, в пустыне,

Славлю это имя, как святыню.

Я долго к ней страстью пылал,

Преследовал и упрекал,

Но Хинд мне лгала ежедневно,

А я, — и печальный и гневный, —

Придя на свиданье, рыдал,

Напрасно ее ожидал.

Была она неуловима,

Как легкое облачко дыма.

Друзья надо мной измывались,

Над страстью моей издевались,

Над жгучей любовною жаждой.

Но другу сказал я однажды:

«Чтоб ты подавился едой,

Чтоб ты захлебнулся водой

За эти поносные речи!

Аллах пусть тебя изувечит

За глупые эти советы,

За гнусные эти наветы».

Но Хинд сожалений не знала,

Она надо мной колдовала,

Играла моею судьбой,

Обманами и ворожбой,

Как цепью, меня приковала,

Бальзама она не давала

Тому, кто от страсти зачах,

Стеная и плача в ночах,

Кто сердце, как двери, открыл

И Хинд в эти двери впустил.

О, дайте мне лук поскорей

И стрелы, что молний острей!

Жестокой любовью палимый,

Я выстрелю в сердце любимой,

Чтоб огненной страсти стрела

Холодное сердце прожгла!

Я раб моего вожделенья,

Которому нет завершенья.

Я раб с того самого дня,

Когда она мимо меня

В душистом своем ожерелье,

В одеждах, что ярко пестрели,

Прошла колыхаясь, как лодка,

Скользящей и плавной походкой.

Ужель позабыть ты могла

Ту ночь, когда дымная мгла

На небе луну сожрала,

Когда ты моею была,

И был я и робким и страстным,

И вдруг пред рассветом ненастным,

Исхлестанный черным дождем,

Гонец постучался в наш дом,

Явился и спас нас двоих

От родичей гневных твоих…

Отдавшись любви, как судьбе,

Забыл я о Страшном суде,

И Хинд разлюбить я не волен —

Любовью и юностью болен…

И Хинд наконец мне сказала,

Слегка приподняв покрывало:

«Как ворон, сторожкая птица,

Что глаз любопытных боится,

Проникни во тьме, в тишине

Незримо, неслышно ко мне,

Чтоб люди тебя не видали

И после судачить не стали».

И, ночи дождавшись с трудом,

Проник я к возлюбленной в дом,

Но были мы оба жестоки,

И сыпались градом упреки,

И, руки воздев к небесам,

Воскликнул я: «Стыд мне и срам

За то, что я столько терплю

От девы, что страстно люблю!»

И Хинд, зарыдав, отвечала:

«О милый, ты выпил сначала

Горчайшее в мире питье,

Но дрогнуло сердце мое, —

Тебя я избавлю от пыток

И дам тебе сладкий напиток».

О прекрасная Абда, меня исцели,

Уврачуй, как бальзам, и печаль утоли!

И не слушай наветов, чернящих меня,

Ибо тот, кто, по злобе другого черня,

Хочет выставить наши грехи напоказ,

Тот и сам во грехах и пороках погряз.

Ты поверь, что коварства в душе моей нет,

Я, поклявшись в любви, не нарушу обет.

Вероломство людей удивительно мне —

После смерти лжецы пребывают в огне.

Клятву верности я пред тобой произнес,

И омыл ее чистыми каплями слез,

И вонзил эту клятву, как нож, себе в грудь

Для того ли, чтоб ныне тебя обмануть?!

Ты суровой была, ты меня прогнала,

И печальные вздохи мои прокляла.

И не верила ты, что я чист пред тобой,

Что душа моя стала твоею рабой,

Что отныне она лишь тебе отдана

И ни в чем пред своей госпожой не грешна.

Ведь порою, когда меня гложет тоска,

Я гляжу на красавиц, одетых в шелка,

Что, как дикие лани, легки и стройны

И, как царские дочери, томно-нежны.

И проходят они, завлекая меня,

Красотою своею дразня и маня,

И проходят они, и зовут за собой,

Наградить обещая наградой любой,

Но их сладостный зов не ласкает мой слух —

Я не внемлю ему, и печален, и глух,

Я спокойно гляжу этим девушкам вслед,

В моем сердце желанья ответного нет,

Ибо сердцем моим завладела она,

Та, что так хороша, и робка, и скромна.

Эта девушка — ветка цветущей весны,

Ее стан — как лоза, ее бедра полны.

Восклицают соседи: «Аллаху хвала,

Что так рано и пышно она расцвела!»

Без чадры она — солнце, в чадре — как луна,

Над которой струится тумана волна.

Она стала усладой и болью для глаз,

Она ходит, в девичий наряд облачась,

Опояской тугою узорный платок

По горячим холмам ее бедер пролег.

Ее шея гибка, ее поступь легка,

Она вся — словно змейка среди тростника.

Ее кожа нежна, как тончайший атлас,

И сияет она, белизною лучась.

Ее лик создавала сама красота,

Радость вешнего солнца на нем разлита.

Ее зубы — что ряд жемчугов дорогих,

Ее груди — два спелых граната тугих,

Ее пальцы, — на свете подобных им нет! —

Как травинки, впитавшие росный рассвет.

Завитки ее черных блестящих волос —

Как плоды виноградных блистающих лоз,

Ее речи — цветы, ее голос медвян —

Словно шепчется с желтым нарциссом тюльпан.

Никого не ласкала она до меня

И любовного раньше не знала огня.

Она вышла однажды — и мир засиял,

Сам аллах мне в тот миг на нее указал.

И прошла она мимо, как серна скользя,

И я понял, что спорить с судьбою нельзя.

И любовь в моем сердце тогда родилась,

И была велика этой девушки власть.

И спросил я людей: «Вы заметили свет,

Что течет от нее?» — и услышал в ответ:

«Ненавистного лик отвратительней туч,

А любимого лик — словно солнечный луч».

Пью старинное вино, ясноглазую целую.

Будь что будет — все равно веселюсь напропалую!

И пока не порвалась бытия живая нить,

Полон жажды, буду пить эту влагу золотую.

Ничего не утаю, все на свете отдаю

За хмельную, за твою, за улыбку молодую.

В руки смуглые прими чашу, полную вина.

Осуши ее до дна, возврати ее пустую.

Помани меня рукой, позабывшего покой,

Губы нежные раскрой обещаньем поцелуя!

Что пользы от плача над прошлой любовью твоей?

Лицо оботри, позабудь неудачу и пей.

Вино ароматно, прозрачно и радует душу.

Кувшины полны, и подставлены чаши. Налей!

Забудь равнодушную, все в этом мире не вечно —

Объятья и ласки и взгляды газельих очей.

Но только вино неизменную дарит отраду.

Сердечные раны лечи на пирушке друзей!

Друзья, настала для меня блаженная пора,

Пришла желанная сама, осталась до утра.

Она пришла в вечерний час, и я изведал сам,

Какие радости не раз она дарила вам.

Но по знакомой вам тропе я до утра хожу —

Ищу жемчужину в траве, ищу и нахожу,

И, право, не сравнится с ней на свете ни одна

Жемчужина — краса морей, добытая со дна.

Уходит день, спадает зной, желанная придет

И до утра со мной, со мной — часами напролет!

Терпелив и нежен будь с любимой.

Ведь не безмятежен путь к любимой.

Не сердись, когда она нежданно

Станет злой, холодной, нелюдимой.

Не молчи угрюмо и сурово.

Твой союзник — ласковое слово.

Повторяй, что говорил ночами,

И она твоею будет снова.

Любовь моя не ведает предела:

Душа изныла, истомилось тело.

Клянусь утехой мужеской старинной —

Конем, мечом, охотой соколиной,

И нардами, и лютней, и дутаром,

Густым вином, изысканным и старым,

Клянусь стихами четкими, живыми,

Молитвенными четками своими

И розами, владычицами сада, —

Я все отдам, мне ничего не надо.

Хочу лишь одного — такую малость! —

Чтоб милая со мной не расставалась.

Меня знобило, я врача позвал,

И мой недуг он не леча назвал.

«Не я, — сказал он, — исцелю тебя,

А та, что вымолвит: „Люблю тебя“.

Ты не врача, а милую зови.

Твоя болезнь — озноб и жар любви».

Вот и утро забрезжило, ночь отступила, ушла.

Чашу пальцами нежными девушка мне подала.

Молодая, свободная — кудри окрашены хной.

Над округлыми бедрами шелковый пояс цветной.

Легкостанная, дивная, так худощава она

И тонка, будто издавна голодом изнурена.

Цветут, смеются розы, рокочут струны.

Взлетает голос флейты, высокий, юный.

Друзья мои пируют со мной средь луга.

Нет никого на свете дороже друга!

Под чашу круговую в чаду весеннем

Друзья мои пируют, полны весельем.

Не ждут они богатства, не ищут славы,

А захмелев, ложатся в густые травы.

Исчезло солнце — милая ушла,

Померкло небо, воцарилась мгла,

И темнота мой разум поглотила,

Глаза мои тоской заволокла,

И я во тьме не к богу обращаюсь,

А к духу мрака, властелину зла:

«Любимую вернешь — тебе, всесильный,

Мое повиновенье и хвала.

А не поможешь, просьбу не уважишь,

Оставлю все греховные дела.

Стихи писать веселые не стану,

Не буду пить. Разбейся, пиала!

Начну коран заучивать — молитва

Мне, трезвому, покажется мила.

Начну поститься, отрекусь от песен —

От грешного земного ремесла».

Услышал это дьявол, испугался

И мне помог — любимая пришла!

Поцелуй меня, прошу — ты не отказала,

Осчастливила, да мне показалось мало.

Поцелуй меня опять — щедро, без оглядки.

Неужели ты скупа, боязлива стала?

Улыбаешься в ответ, говоришь, целуя:

«Если сразу уступлю, слишком избалую.

Подарили малышу первую игрушку —

Наиграться не успел, требует другую».

Кубки, наши соколы,

За вином летают;

Лютни, наши луки,

Сладостно играют.

Наша дичь — газели,

Утренние зори,

А добыча — девушки

С нежностью во взоре.

С пылкими сраженьями

Наши ласки схожи,

И бои ведем мы

На любовном ложе,

Кровь не проливаем,

Без греха воюем,

Утром мы пируем,

Вечером пируем.

О, как прекрасна эта ночь и как благословенна!

Я пил с любимою моей, любви пил кубок пенный.

Я поцелуя лишь просил — она была щедрее,

От счастья я в ее отказ поверил бы скорее.

Томность глаз твоих — свидетель верный,

Что провел ты ночь совсем не скверно.

Так признайся, правды не тая,

Что была блаженной ночь твоя.

Пил вино ты из большого кубка —

И вином пропитан, словно губка.

А любовь тебе дарила та,

Чье лицо прекрасно, как мечта.

Струны лютни для тебя звучали,

Струны сердца лютне отвечали.

Когда, увидав на лице моем брызги вина,

Над жизнью моей непутевой смеется она,

Я ей говорю: «Для меня ты желаннее всех,

Но ты же и всех бессердечней со мной, как на грех.

Желаньям моим дай исполниться! Жизнью клянусь

(Хоть сердишься ты, да и сам на тебя я сержусь),

Клянусь моей жизнью: пожертвовать жизнью я рад

За ласку твою, за один твой приветливый взгляд.

Я дам тебе все, даже птичьего дам молока,

Хотя с казначейством я дел не имею пока».

С вином несмешанным ты кубки не бери

Из рук жеманницы, чей взгляд нежней зари.

Сильней вина тот взгляд пьянит, суля нам счастье,

И в сердце у тебя зажжет он пламя страсти.

Погибли многие от этого огня,

Газель жеманную в жестокости виня.

К ней близко подойдешь — уж на судьбу не сетуй,

Ее оружие — звенящие браслеты.

Что за вино! Как будто в кубках пламя

Зажгло свои светильники над нами;

Как будто благовоньями полно

С водою в брак вступившее вино.

На пиршестве в нас посылая стрелы,

Оно не ранит ими наше тело,

Оно не угрожает нам бедой.

Мне юноша смешал вино с водой,

И пил из кубка я неторопливо,

Другой рукой лаская стан красивый

Газели стройной — был я как во сне,

И, опьянев, она сказала мне:

«Настойчив будь, мой повелитель милый!

Заставь меня склониться перед силой».

И, погрузив мой взор в ее глаза,

«Приди ко мне на ложе», — я сказал.

И шелковый шнурок мы развязали,

И мы парчу кафтана разорвали.

Бедой великой ныне я сражен:

Меня забыла та, в кого влюблен.

А я из-за любви к ней и влеченья

Нешуточные вытерпел мученья.

Теперь она со мною холодна,

И писем нет — не шлет их мне она.

О, как это на истину похоже:

Кто скрылся с глаз — ушел из сердца тоже!

Пить чистое вино готов я постоянно,

Газелей стройных я целую неустанно.

Пока не порвана существованья нить,

Блаженство райское должны мы все вкусить.

Так пей вино и наслаждайся созерцаньем

Лица, что привлекло своим очарованьем;

Цветы шиповника на щечках расцвели,

В глазах все волшебство и неба и земли,

А пальцы тонкие, что кубок обхватили,

В себе всю красоту земную воплотили.

То высится как холм она, то как тростник склонилась,

Ей прелесть редкая дана, в ней юность воплотилась.

Отсюда далеко она. Но встреча с ней, поверьте,

Порой опасности полна: взглянул — и близок к смерти.

Сидит ли молча пред тобой иль говорит несмело —

Натянут лук ее тугой, неотвратимы стрелы.

О ты, что создана была из красоты и света,

Ты, у кого моя хвала осталась без ответа, —

Обремени меня грехом: мне будет в утешенье,

Что не войдут тогда в мой дом другие прегрешенья.

Как сердце бедное мое кровоточит!

Газелью ранен я — был бесполезен щит.

Из-за нее я обезумел в миг единый,

Хоть в волосах моих уже блестят седины.

Проходит ночь без сна, и кажется к утру,

Что смерть моя близка, что скоро я умру:

Коль сердце ранено любви стрелою меткой,

Искусство лекаря тут помогает редко.

Доставлю радость я тебе — умру от горя

И замолчу навек… Случится это вскоре.

Для сердца твоего легко меня забыть,

А я храню обет — до смерти верным быть.

Все изменяется под хладною луною.

Как изменилась ты! Как холодна со мною!

Но если я теперь ничто в твоих глазах,

То истину тебе не дал узреть аллах.

Я увидел Джинан, посетила она погребенье.

И стихи произнесть повелело мне сердца биенье:

Ты печальна, луна! Вкруг подруги в тоске собрались.

Бьет по розам ланит, жемчуга проливает нарцисс.

Только плач не о мертвом, кого приютила могила,

А о нищем, кого у своих же дверей ты убила.

Я же знал: для меня восходила сегодня луна

И красу ее скрыть не могла темноты пелена.

Кто полюбит тебя, осужден умирать ежечасно,

Страстно жаждать тебя и от жажды зачахнуть безгласно.

Я ночи провожу в огне,

Меня подушка обжигает.

Душа застыла, как во сне,

И лишь от боли оживает.

Как будто в кровь мою проник

Заимодавец, ростовщик —

Он к ожиданью не привык,

Меня, как губку, выжимает.

Любимая, за счастья миг

Расплачиваюсь без конца.

Найдешь ли нового глупца,

Кто этой доли пожелает?

Ей, не верящей мне, скажи:

Мое сердце в огне, скажи.

То не бог испытал меня,

Грозный рок истерзал меня.

Не томи, приходи сама,

Исцели, не своди с ума.

Исстрадаюсь, отчаюсь я —

За себя не ручаюсь я.

Любимая в блеске

Своей красоты!

Языческой фрески

Прекраснее ты.

С тобой забываю

Сокровища рая,

Эдемского края

Плоды и цветы!

Безразличны собратьям страданья мои

И ночные глухие рыданья мои!

Пусть клянут, попрекают любовью к тебе,

Что им горести, муки, желанья мои!

Ненасытна любовь моя — старый недуг.

Безнадежны, пусты ожиданья мои!

Все постыло вокруг, ибо ты далека.

Без тебя я в забвении, в небытии.

Иссякает терпенье, безмерна печаль.

Мне бальзам утешенья подай, не таи!

И тоска неотступна, и память горька,

Возвратись и живою водой напои!

На рассвете проснусь — у постели стоят

Сожаленья, сомненья, терзанья мои!

Меня спросил Ахмад с тоской и болью:

«Ты любишь Утбу истинной любовью?»

И я ответил словом откровенным:

«Моя любовь, как кровь, бежит по венам.

А сердце у меня — дотронься! — в ранах,

Бесчисленных, кровоточащих, рваных.

Напрасно извожу врачей бессильных —

Меня излечит холод плит могильных.

Меня лишь саван, гладко отбеленный,

Избавит от любви неразделенной.

Чужого Утба привечает нежно…

Пока люблю — страданье неизбежно».

Вернись обратно, молодость! Зову, горюю, плачу,

свои седые волосы подкрашиваю, прячу,

как дерево осеннее, стою — дрожу под ветром,

оплакиваю прошлое, впустую годы трачу.

Приди хоть в гости, молодость! Меня и не узнаешь,

седого, упустившего последнюю удачу.

О глаза мои, вы мое сердце предали страстям!

Плоть иссохла моя, так что кожа пристала к костям.

Стан ее — как тростник, что возрос на откосе крутом,

Он склонился под ветром любви, но поднялся потом.

Пожалей же влюбленного, — я ведь опять ослеплен,

Хоть кричат обо мне: «Он спасется! Опомнится он!».

Написала слеза на щеке моей: «Видите, вот,

Это пленник любви, — он под гнетом страданий живет!».

Ничего не достиг я, лишь вздрогнул случайно — едва

Мой коснулся рукав дорогого ее рукава.

Я твоей красотою, безумец, оправдан вполне.

Равнодушье других — не твое! — даже нравится мне.

Дай свидание мне — за тебя я готов свою душу закласть!

До предела уже довела меня, бедного, страсть.

О души моей думы, поведайте мне: неспроста

Погибает любовь и меня оплела клевета?

Нет, клянусь высшей волей, наславшей несчастья на нас:

Я-то клятвы не предал и в мыслях своих ни на час.

О, когда бы посланец, что гнал, обезумев, коня,

Передал бы мой взгляд вместе с тайным письмом от меня,

Мой бы взгляд рассказал, сколько я пережил в эти дни.

Излечи же меня и прошедшую радость верни.

О газель, искусившая душу газель,

Я измучен, я был ведь спокоен досель!

Но явилась без спросу она и как в бой

Красоты своей войско ведет за собой.

Жизнь и смерть моя в том получили ответ:

Состоится ль свидание с ней или нет?

Мечет стрелы смертельные прямо в упор,

Как стрелок авангарда, безжалостный взор.

А над нею стоят, и святы и чисты,

Золотые знамена ее красоты.

Слева желтый цветок оттенил ее лоб,

Справа родинка черная, как эфиоп.

Как легко ты идешь, приносящая смерть! —

Надо бегством спастись, благочестье обресть!

Добродетель от ужаса вмиг умерла!

Это дьявол явился, исчадие зла!

Раньше я сомневался — сейчас убежден:

Пусть не дьявол она, но послал ее он!

Дьявол мне говорит, что нельзя побороть

Вожделений своих. Все прощает господь!

«Ты греха не страшись! И дела и слова —

Все в руке милосердного божества!»

Невольником страстей мой разум стал.

Я, полюбив, ложь истиной считал.

Охотник, я попал в силки газели.

Вся жизнь моя лишь выкуп? Неужели?

Она уже познала в мире страсть:

Во взоре обещание и власть.

Себе простил безумство, но со зла

Любовь я проклял, — лишь она ушла.

Только ночью встречайся с любимой. Когда же с высот

Смотрит солнце, не надо встречаться: оно донесет!

Все влюбленные мира встречаются ведь неспроста

Только ночью, когда все уснут и вокруг темнота.

Хохотала красавица, видя, что я в седине.

«Черный дуб в серебре», — так сказала она обо мне.

Я сказал: «Нет, я молод! Еще ведь не старый я, нет!».

«То поддельная молодость», — резкий услышал ответ.

Ну так что же, ведь юностью я насладиться успел,

Был когда-то я весел и радости полон, и смел!

Был с хаттийским копьем схож мой стан, и тогда

На щеках у меня не росла борода.

Мучительница велела замолкнуть устам поэта,

Но сладостность искушенья еще возросла от запрета.

Безумствует шалое сердце, любя развлеченья и плутни,

Кощунствуя в лавке винной под возгласы флейты и лютни.

Оно возлюбило голос, который нежней свирели,

Волшебный голос певуньи, глазастой сонной газели.

Края своей белой одежды влачит чаровница устало,

Как солнце, что распустило жемчужные покрывала.

Браслетов ее перезвоны, как звоны обители горной,

Которые господа славят, взмывая в простор животворный.

И вся она благоухает, как те благовонные вина,

Что зреют в смолистой утробе закупоренного кувшина!

То вина тех вертоградов, в прозрачную зелень воздетых,

Где зреют темные гроздья, в тени свисающих веток.

То сладкие лозы Евфрата, где струи, гибкие станом,

Таинственно и дремотно змеятся в русле песчаном.

Вокруг этих лоз заветных бродил в раздумье глубоком

Старик с неусыпным сердцем, с недремлющим чутким оком.

К ручью он спешил с лопатой, чтоб, гибкость лоз орошая,

К ним путь обрела окольный живая вода большая.

Вернулся он в августе к лозам сбирать это злато земное,

И стали сборщика руки как будто окрашены хною.

Потом на гроздьях чудесных, былые забыв печали,

С жестокостью немилосердной давильщики заплясали.

Потом успокоилось сусло в блаженной прохладе кувшинной,

От яростных солнечных взоров укрыто надежною глиной.

И это веселое сусло угрюмая ночь охладила,

И зябкая рань — мимолетной прозрачной росой остудила.

И осень звенящую глину дождем поутру окропляла,

Чтоб сусло в недрах кувшина ни в чем ущерба не знало!

Вином этим — томный, как будто оправившись от недуга, —

Поит тебя виночерпий со станом, затянутым туго.

Вино тебе всех ароматов и всех благовоний дороже,

Ты пьешь его, растянувшись на благостном розовом ложе.

Смешав пития, улыбнулся младой виночерпий толковый:

Так льют на золота слиток — сребро воды родниковой!

О друг мой, пожалуй, твоей я набожности не нарушу:

Любовь к вину заронили в мою надменную душу!

Ах, как хорош виночерпий, чей лик, в темноте играя,

Подобен луне взошедшей, чуть-чуть потемневшей с края!

Лицом с полнолуньем схожий, глядит виночерпий кротко,

Румянец его оттеняет юношеская бородка:

Она с белизною в раздоре и, утомившись в споре,

Грозится укрыть его щеки, красе молодой на горе!

Темнеет щек его мрамор, все больше он сходен с агатом,

Вели ж белизну оплакать всем плакальщикам тороватым!

О, если б мне дьявол позволил, мои взоры не отвлекая,

Оплакивать эти щеки, была ж белизна такая!

Ах, вижу я: в благочестье многие преуспели,

Над ними не властен дьявол, меня ж он уводит от цели!

Как мне побороть искушенья — несчетные — сердцем гордым,

Как мне — греховному в жизни — пребыть в раскаянье твердым?!

Я столько кубков осушил, похожих на небес пыланье,

С лобзаньем чередуя их или с мольбою о свиданье:

В их озаренье просветлел судьбы моей постылый жребий,

Они, как солнышка куски, упали из отверстий в небе.

Наполнив кубок до краев, укрыть попробуй покрывалом:

Сквозь ткань игристое вино проступит цветом ярко-алым.

Прелестной, встреченной во сне, я говорю: «Добро пожаловать!» —

Когда б она решилась мне миг благосклонности пожаловать!

В ней все — до зубочистки вплоть — влечет, прекрасное и сонное,

Благоухающая плоть, души дыханье благовонное!

Кто горькие слезы унять мне поможет?

Шурейра, увы, мои горести множит!

Недоброй душою судьбину кляня,

Шурейра решила покинуть меня.

По воле судьбы, подчинения ради,

Она под замком очутилась в Багдаде;

Ведь нашей судьбой, как стрелой — тетива,

Превратности рока играли сперва!

Теперь она занята чуждой судьбою,

Теперь ее чувства в разладе со мною.

Ведь ловчего с яростной сворою псов

Газель не боится в чащобе лесов.

Вот эта газель среди листьев крылатых

Похожа на деву в роскошных палатах:

Куда как трудней мне Шурейру вернуть,

Чем эту газель приманить-обмануть!

Подобны мечам языки человечьи,

Мы гибель обрящем в своем красноречьи!

Душа человека — коварный тиран,

Ты этой душе не давайся в обман!

На недруга беды надвинулись тучей —

Тебе повезло! Не проспи этот случай!

И если ты в дверь не успеешь скользнуть,

Твой враг непременно найдет этот путь.

Пускай убавляется юная смелость,

Зато приращаются мудрость и зрелость.

Сбираюсь в пустыню отправиться я,

Ну что же! Седлайте верблюдов, друзья!

Иль, может, с утра я коня оседлаю,

Стремительных стрел обогнавшего стаю,

Иль, въявь оседлав кобылицу мою,

Пощады сопернику я не даю.

Бегут вороные, бегут, не устав,

Косматые гривы с рассветом схлестав!

И ей и ему тяжело в поединке,

Так ножниц сближаются две половинки!

Летят они рядом, в мелькании дней:

На ком же верхом я, на нем иль на ней?

Увидев их, вздумаешь в облаке гула,

Что тайну коню кобылица шепнула!

В сомненье повергла нас гонка в чаду,

Ристалище храбрых, себе на беду;

Твердили одни: «Он подругу обставит!»,

Другие: «Она его сзади оставит!».

Мне сердце из огня извлечь какой наукой?

Изменница меня пытает смертной мукой!

Разлукою полны, увы, ее деянья.

Посланья ж влюблены — и в них обет свиданья!

Язычнице, господь ей страсть ко многим выдал,

Она же мой один, мой неизменный идол, —

О нет, не презирай любви моей блаженной,

Коварно не играй с моей душою пленной!

О ночь моя в Кархе, останься такой, останься такой навсегда!

Не смей никуда уходить от меня, не смей уходить никогда!

Явился посланец и мне возвестил, что, после разлуки и ссор,

Она непременно войдет в мой покой, внесет свой сияющий взор.

Войдя, она яблоко в смуглой руке надушенное держала,

А зубы ее были дивно остры, как скорпионовы жала!

Чтоб успокоить угрызений пламя,

Сей список, испещренный письменами,

Она мне примирительно вручила…

О, ежели б свернуть мне поручила!

Чтобы и я, в своей бесславной славе,

Поцеловать бы оказался вправе,

По праву исстрадавшихся в разлуке,

Писца очаровательного руки!

Душа моя исстрадалась по той, что не отвечает мне,

Эта мука из мук все муки мои превосходит вдвойне и втройне.

Я только сказал ей: «Ответь мне», — и вот она молвила мне в ответ:

«Ответ мой: нет, и ответа не жду от тебя на него, мой свет!»

О ты, надменная, на меня ты больно гневаться стала,

Будь мною довольна, ведь я теперь раскаиваюсь устало.

«Разлука с тобою убила меня», — сказал я, а ты рассердилась,

Но, если вернешься, невольный лжец, я сдамся тебе на милость!

Был счастья день, когда судьба моя забыла покарать меня жестоко,

Когда смежились веки бытия, когда ослепли очи злого рока;

Был день, когда, едва лишь пожелав, обрел я, усмирив души мятежность,

Вино, охапки благовонных трав, певуньи голос и любимой нежность!

Она, желанна для очей моих, подобно ясным звездам всеучастья,

Несла мне наслажденья краткий миг и обаянье истинного счастья.

Увы, мы были не наедине, был вежливый посредник между нами,

Словами он высказывал все то, что не могли мы выразить очами,

И мы решили встретиться опять, когда уснет свидетель нашей встречи

И снова будет ночь торжествовать, пришедшая к любимым издалече!

Седина взойдет, как дурная трава: не сокрыть ее в жизни земной,

Ты прости — побелела моя голова, хоть она и окрашена хной.

Промелькнула юность мимо меня, хоть пошел я навстречу ей,

И господь мне оставил от всех щедрот лишь терпенье взамен страстей!

Право, если б не терпкость земного вина и сладчайших бесед распев,

Я простился бы, юность развеяв мою, с наслажденьями, отгорев.

Так не разбавляй же вино водой: оставляй его так, как есть,

Виноградному соку и суслу его мы охотно окажем честь!

На невесту монарха похоже вино — все в венце из жемчужных пен,

В исполинском кувшине томилось оно, забродив меж глиняных стен.

Милый друг, в Кутраббуле нас посети, если хочешь обрадовать нас,

Хорошо там будет тебе и нам, если в ханжестве ты не погряз!

Ах, по кругу, по кругу будет ходить непрестанно хмельной кувшин,

Все заботы изгонишь в единый миг, вечных радостей властелин!

Чтобы после вернуться к любимой, когда жизнь, презревшая винную муть,

Благочестьем представит тебе миг услад, выдаст блуд за истинный путь!

Впрочем, как же тебе устоять, дружок, если с чашею круговой

Нынче девственно юная ходит газель и кивает тебе головой?

Ах, из кубка первой она отпила и остатком тебя поит,

На плече ее шаль шелестит, как плащ, лоб притворно хмур, не сердит!

Льет в прозрачные кубки струю вина, щедро, льет, прикрывшись платком;

Сделай жадный глоток — и по жилам твоим тот глоток пролетит огоньком!

Ты зачем отворачиваешься и бежишь, разве я с тобой не хорош?

Тот, кто скажет, что я другую люблю, тот заведомо скажет ложь!

Была нам небом ночь дарована, и мы уверовали в шалость,

Решили мы, что это — золото, но это ложью оказалось.

Ведь эта ночь, где звезды блещут, совсем как золотая сбруя:

Я в эту ночь еще раскаюсь, потом… А прежде — согрешу я!

Годы меня отрешили от веселья, любви и вина,

Былую пылкую юность похитила седина.

На лице моем буйная свежесть начертала красы урок,

Только сам я стер в Книге Жизни самый след этих ярких строк!

Жизнь прошла и отвернулась, я забыл, что знался с лаской,

И седин моих сверканье никакой не скроешь краской, —

Ненавистен стал мне дурень с бородою белоснежной…

Как же этакого старца полюбить красотке нежной?

Как прекрасна сонная вода:

Лотос на поверхности пруда!

День, расширив влажные зрачки,

Смотрит на тугие лепестки.

А на стебле каждом, как закон,

Благородный яхонт вознесен.

Сколько храбрых юношей, чьи души никогда не ведали сомнений,

Что могли б решимости решимость научить без всяческих смятений,

Сдержанною рысью подвигались на конях средь сумрака ночного

В миг, когда созвездья погружались в предрассветный сумрак вновь и снова.

И заря своим дыханьем свежим войско Ночи в бегство обратила:

Зарумянившись от упоенья, воздымаются ее ветрила!

Крыльями захлопал ранний кочет, он охрип от горя и досады,

Кажется, он ночь оплакать хочет, будто просит для нее пощады!

По-петушьи он взывает трубно, захмелев от сновидений черных,

Словно бы карабкаясь по бубну, заплясавшему в руках проворных!

Так сломи ж, сломи ж печать, которой горлышко кувшина знаменито, —

Где вино, наследье давних предков, век хранимо и почти забыто!

Знаешь, от одной такой бутыли сколько горя и отрады, если,

Отхлебнув живые опочили, ну, а полумертвые — воскресли!

Как насущного прошу я хлеба у всемилостивого аллаха

О любви газелеокой девы, чье кокетство гибельно, как плаха!

Есть любовь, в моей безмерной боли и в слезами ослепленном взоре,

Так, дружок, не спрашивай же боле, что со мной стряслось, какое горе…

Напои меня прохладой золотистого вина.

Полоса на небосклоне влажной мглой обрамлена.

А созвездия похожи в дивном сумраке нетленном

На серебряные бусы, окаймленные эбеном!

Я жаждал, я ждал — и в конце концов постиг, что был глуп, как дитя.

А ты всерьез обманула меня, мне дав обещанье шутя.

Увы, бесконечной была моя ночь, как ты и хотела вчера, —

Ведь ты поскупилась, не разрешив этой ночи дойти до утра!

Нас обносит любимая родниковой водой и вином,

Ароматы смешав в благовонном дыханье одном.

Вся она — совершенство, вся — свежести нежной намек,

Спелых яблок румянец сквозит в смуглоте ее щек!

Сетует она, а слезы — зримый след душевных смут, —

Слезы, смешанные с кровью, по щекам ее текут:

«До каких же пор украдкой мы встречаться будем, друг?

Где найдем мы избавленье от безмерных наших мук?».

О темнокожая девушка, я страстью к тебе сражен,

Тобой ослеплен я, единственной из множества дев и жен:

Кокетливо растягиваемые, пленительные слова,

Эбеновый торс, эбеновые плечи и голова!

Ах, друзья, вы не внимайте повеленьям благочестья,

А, восстав от сна, смешайте душу с винным духом вместе.

На траве святое утро плащ рассвета расстелило,

И росой отяготились вихрей влажные ветрила.

Пробил час — и перед кубком преклонил кувшин колени,

А петух вскричал: «Пируйте поутру, не зная лени!»

Громко флейта застонала от желания и страсти,

Ну, а ей красноречиво вторят струны сладострастья.

Что вся жизнь, весь мир подлунный, кроме этого мгновенья?

Что милей, чем виночерпий в миг покорного служенья?

На моих висках страстотерпца — украшенья сребристых седин,

Но доныне упорствует сердце в заблужденьях былых годин.

Безобразны седые пятна, но душою потребно пасть,

Чтоб гнедого коня безвозвратно перекрасить в другую масть!

Это будет поддельная младость, и подлога ничем не скрыть,

Ведь утрачена прежняя радость, порастеряна прежняя прыть!

Душу твою чаруют прекрасных очей дары,

Влекут твое сердце ночные и утренние пиры,

Гибкой ветви подобный тебя привлекает стан

И щеки, похожие дивно на спелых яблок дурман.

Ты в сорок лет не мудрее, чем двадцатилетний юнец,

Скажи мне, приятель, когда ж ты образумишься наконец!

О ветер отчего края, родных пустынь и урочищ,

Уж лучше забудь меня, если моих дум развеять не хочешь!

Ведь нынче я свое ложе в ночи разделяю с тоскою,

Мне очи бессонница на ночь подкрашивает сурьмою.

Лишь страсть мне повелевает — угрюмо, властно и строго,

Я жалуюсь только богу — и никому, кроме бога, —

Подобно тому, кто томится, живьем от любви сгорая,

И больше не ждет ни покоя, ни дремы, ни вечного рая.

Как ночь для спящего коротка — проснулся и все забыл!

Как ничтожен чужой недуг для того, кто болящего посетил!

Та частица жизни, которую ты оставить во мне смогла,

Будь залогом счастия твоего: благодарность моя светла!

В ночь свиданья казалось мне, что лежу я в обнимку с душистой травой,

Источающей благоуханья волну в эту тьму, в этот холод живой.

И когда б облаченными в сумрака плащ нас кто-то увидеть успел,

Он одним бы единственным телом нас счел, хоть сплетенным из двух наших тел!

Сколько я ночей без сна проводил, а по постелям

Собутыльники мои полегли, убитые хмелем!

И под их блаженный храп о любви святой и пылкой

С флейтой вел беседу я да с хохочущей бутылкой.

Лютня пела о любви, ну а ночь во тьме витала

И огни падучих звезд гневно мне в лицо метала!

Бросила в меня она рой осколков мирозданья

С возгласом: «Ты сатана, дух мятежный отрицанья!».

Приятно охлажденное питье, а отчего — и сам я не пойму,

О да, друзья, я сомневался в нем, но нынче возвращаюсь я к нему.

Любому возвращению — хвала, подайте ж мне — в сорочке из стекла —

То зелье, что, как яхонт алый, спит в жемчужине, сгорающей дотла!

Вино, вливаясь в кубок, неспроста сребристую решетку чертит в нем,

Где ледяных колечек суета, то одиноких, то — вдвоем, втроем.

И кажется порой, что в кубке том поет нам дева абиссинских стран.

На ней шальвары из воды с вином, а их окрасил праздничный шафран!

Как разостлалась поверху вода, сносящая обиды уж давно,

А под водой бушует, как всегда, бунтарское тревожное вино.

Мы орошали жажду в сто глотков, и таяла прохлада пузырька,

Когда беспечных этих пузырьков касалась виночерпия рука!

Под сенью виноградных лоз мы напивались допьяна,

Лицо возлюбленной моей во тьме мерцало, как луна,

Любая зреющая гроздь преображалась на глазах

В скопления жемчужных звезд на изумрудных небесах!

О, эта ночь, судьбы подарок, благодеянье горных сил,

Чей образ — он душист и ярок — я ныне в сердце воскресил!

О, ночь воспоминаний странных, та ночь, когда взнуздал я их,

Ту пару лошадей буланых, ту пару кубков золотых!

Те кони, устали не зная, свершали путь во мраке свой,

Их согревали, подгоняя, бичи погоды дождевой.

Рысцой бежали кони эти, пока не оказался я,

Хмелея, в пряном лунном свете — на луговине бытия.

Ах, там играла тонким станом пугливоглазая газель,

Косилась, воду уносила и приносила лунный хмель…

Та ночь в моем существованье была лишь проблеском огня,

Меня влечет ее дыханье, медовой свежестью маня.

Вино и мед, вино и мука, и скорпионов крутоверть…

Смерть — это попросту Разлука, Разлука — это просто Смерть!

Долгой бессонной ночью моя тайна раскрылась глазам,

И зрачки воззвали на помощь, боясь покориться слезам.

В пучину тоски и волнений, неведомую досель,

Меня погрузила печали не знающая газель.

Она припадает к кубку, совсем подобна, смотри,

Месяцу молодому, что тает в багрянце зари!

Трезвым не будь, поскольку пьянство всего примерней,

Утреннюю попойку соединяй с вечерней.

Трезвенник пусть горланит, словно кимвал бряцая,

Слух легковерных ранит, радость твою порицая!

Пусть сей ничтожный малый, плоше щербатой крынки,

Вздорным своим благочестьем торгует на вшивом рынке!

Выбрав себе дорогу, занятье или забаву,

Делай лишь то, что по сердцу, что по душе иль нраву!

В этом я твердо уверен, не испытываю сомненья,

Это мое правдивое и справедливое мненье!

Выдержанные вина щедро пускай вкруговую

И, осушивши чашу, бери немедля другую!

Не пей ничего (о благе взывают наши напевы),

Кроме вина и влаги уст возлюбленной девы!

Разве не слышишь, как утром гудят облака блестящие:

«Эй, протирайте очи! Эй, пробуждайтесь, спящие!».

Развлеките меня, ведь в жизни все — развлеченье, живем пока!

Жизнь, после которой приходит смерть, — отчаянно коротка.

Берите услады у времени, нам отпущенного взаймы,

Удары судьбы не медлят: пройдем и исчезнем мы.

Так дайте у этого мира мне взять все отрады его!

Когда я его покину, мне будет не до того.

Я наконец опомнился, но после каких безумств настали хлад и грусть.

Так не ищи любви на том погосте, куда я больше в жизни не вернусь!

Я нынче охладелый седоглавец, и юноши зовут меня: «Отец!» —

Мне нынче места нет в очах красавиц и в теплоте строптивых их сердец.

Я развлекаюсь, сам себе переча, почти лишен душевного огня.

Подумать только! Никакая встреча совсем уже не радует меня!

Я всеми позабыт в домах соседних — в своем привычном дружеском кругу,

Но, впрочем, есть веселый собеседник, на шалости его я разожгу!

Да есть еще хозяйка винной лавки, она исправно верует в Христа,

Я постучался к ней, едва зарделась рассветная густая теплота.

Она услышала, кто к ней явился, узнала забулдыгу по шагам.

Того, которого не любят деньги, да и за что любить меня деньгам!

Потом она покинула лежанку, с кувшинов сбила хрупкую печать, —

Так сон дурной оставил христианку, ей веки перестал отягощать.

Ночь распустила крылья в блеске винном, вспорхнула, чтоб лететь в свои шатры,

Ведь меж большой бутылью и кувшином был солнца луч припрятан до поры!

И вот хозяйка принесла мне в кубке такого золотистого вина,

Зрачки которого блестели, хрупки, ресницами не скрыты допьяна!

Вино хранилось бережно в подвале, и тень его гнала полдневный зной,

Когда чертоги дня торжествовали и душный день кипел голубизной.

Бутыль, увита в мягкость полотенец, стоит со сверстницами заодно,

А в ней, как созревающий младенец, крепчает вдохновенное вино.

Так будь подобен утреннему свету, и мрак гони, и пальцы растопырь,

Еще не пробужденный, не воспетый, дух винограда, мальчик-богатырь!

И подал мне мое вино с улыбкой, как чудо-ветвь сгибая тонкий стан,

Неумолимый виночерпий, гибкий и облаченный в шелковый кафтан.

И мускус цвел на лбу его широком, и виночерпий был, как солнце, юн,

А на виске его свернулся локон, как полукруг волшебной буквы «нун»!

Весна вселяет в нас безумий череду,

Но это лучшее из всех времен в году.

Отраду и любовь весна тебе дает,

Как бы в залог своих улыбчивых щедрот!

В проснувшемся лесу щебечет птичий хор,

На зелени лугов — веселых песен спор,

Лужаек островки расхохотались вдруг:

То благодатный дождь все оросил вокруг!

Платье желтое надела — и очаровала нас,

И пленила, покорила множество сердец и глаз,

Словно солнце на закате, волоча по нивам пряным

Драгоценные покровы, что окрашены шафраном!

Красавице Хинд что-то не по душе густая моя седина:

Мою голову, как плотной чалмой, окутывает она.

О красавица Хинд, это вовсе не мне скоро так побелеть довелось,

Побелели пока лишь пряди одни, лишь пряди моих волос!

Любовь к тебе, о соседка, бессмысленною была,

От нее отвлекали другие помыслы и дела, —

И узнал я то, во что прежде молодой душой не проник, —

Поседел я, и седина мне подсказала, что я старик.

Созидающий замки зодчий, собирайся в далекий путь,

Человек, до богатств охочий, распроститься с ним не забудь!

Одинокие люди в доме тоски, ваши кельи невысоки,

И друг с другом не общаетесь вы, хоть друг к другу вы так близки!

Будто глиняные печати вас запятнали силой огня,

И ничья рука не взломает их, вплоть до самого Судного дня!

Сердце, ты на седину не сетуй, в ней обман, задуманный хитро:

Ведь нельзя платить такой монетой, бесполезно это серебро!

Я седого не хочу рассвета, страшен мне его угрюмый шаг:

Нет ему привета, нет ответа, враг ты мне, хоть светоносный враг!

Младость предала меня до срока, пегой сделалась волос река,

Вороненка пестрая сорока прогнала с крутого чердака!

Не видишь разве ты, что день принес нам чудеса?

Так не теряй его — открой для радости глаза.

Взгляни — вон виночерпий встал, стан — тоньше тростника.

И чашу, как невесты шлейф, несет его рука.

Та чаша — золотом горит, в ней — холод серебра.

Так наслаждайся, пей и пой с утра и до утра.

О боге помня, совершай хорошие дела,

А согрешил — ну что ж, пора покаяться пришла.

Любимая, солги, солги — мне дорога и ложь.

А оправданье, что лгала, всегда потом найдешь.

Любовь таится от меня, мне кажется она

Жемчужиной, что в бездне вод на дне погребена.

Ужели так ты и не дашь мне радости в любви?!

Ужели только лгут уста румяные твои?!

Взываю к богу я, чтоб он сомненья разрешил.

Прошу, молю, чтоб чудо он с тобою совершил.

И вновь смотрю в твои глаза, как на письмо глядят,

Когда сорвать с него печать боятся и хотят!

Тех, кто любит наслажденья,

Укорять нельзя, поверьте.

Что такое жизнь? Мгновенье!

Миг, украденный у смерти!

Сколько раз благоразумный

Ум терял в застолье с нами.

То в него с вином безумным

Влил огнепоклонник пламя.

Это пламя разгоралось

От вина, что, чуть играя,

Год за годом очищалось,

Крепло, силы набирая.

Им сейчас с улыбкой ясной

Нас газель обносит с лаской.

До чего ж она прекрасна

И в любви, и в гневе страстном!

И вино клокочет пенно,

Как из вспоротого горла,

Чтоб, в воде остыв мгновенно,

Золотиться в кубках гордо.

Случая не упусти пить вино с подругой

На заре, когда встает солнце над округой.

Утром — сладостней вино, опьяненье слаще.

Пусть оно вас осенит счастьем настоящим.

Рок — и грешник и злодей, — он не пожалеет.

Только прежде, чем судьба помешать успеет,

В путь, усталые глаза. Даль — необозрима.

Мне не терпится в лицо заглянуть любимой.

Ночь цвета кос своих она мне подарила.

Меня вином под цвет ланит своих поила.

Укрыла чернотой волос и мраком ночи.

А утром — кубком и лицом вновь озарила.

По утрам не пью вино я.

Лучше ночью пить, бесспорно, —

Утро схоже с сединою,

Ночь — цвет молодости черный.

И не может скрыть влюбленных

Утро от нескромных взглядов.

Их укроет вечер темный

Сумрачной своей прохладой.

Вспомню предместье Багдада — и в памяти снова

Время, что мы проводили в Матыре когда-то.

Там виноградные гроздья сверкали лилово,

Не уступая ни лозам из Хита, ни лозам Аната.

Возле каналов разлившихся часто с друзьями

Ночь среди райских садов мы у Тигра встречали.

Так сторожей мы пугали, что в страхе часами,

Как эфиопы в пещерах, они замирали.

Спали в зеленой тени виноградные гроздья.

Ягоды, как пузырьки, тяжелели нектаром.

Их соберут и на солнце разложат, как звезды,

Чтобы затем выжать ласковый сок их янтарный.

Тот, кто их выжал, для них приготовил одежду —

В глиняном платье-кувшине им крепнуть до срока…

Все это было… А ныне, лишенный надежды,

Милая, как я тобою унижен жестоко.

Сердце безумным недугом любви иссушила.

Ради тебя дал я клятву с застольем расстаться.

С истинного ты пути меня сбила, сманила,

Но не дала красотой мне своей любоваться.

Если б хотела, — не хочешь! — дала б утешенье,

Мучить не стала бы так бесконечным отказом.

Если бы было — не будет, увы! — исцеленье,

То не погиб бы от дум бесконечных мой разум.

Ты с каждым днем от меня начала отдаляться.

Словно в гробу мертвеца, мои просьбы хоронишь.

Верной не мне, а другому ты хочешь остаться.

За равнодушным бежишь, а влюбленного гонишь.

Нет, твою нежность делить я с другими не в силах!

Горе влюбленным, несчастной любовью горящим!

Если покинешь меня ты — уж лучше могила!

Жить без любви, значит, быть мертвецом говорящим!

Всю ночь, как росинки, сверкали дождинки над лугом.

А утром цветным покрывалом окутался луг.

Дождь плакал, как друг, навсегда потерявший подругу,

А день засиял, как подругу увидевший друг.

На этом лугу, где нарциссы качались спесиво

И где к гиацинтам фиалки склонялись в тоске,

Нас дивная фея прекрасным вином обносила.

И чаша была, словно факел зажженный, в руке.

Я ей говорил: «Чтоб вино не смешал со слезами,

Смешай с влагой уст своих нежную влагу вина.

Такое ты в сердце зажгла негасимое пламя,

Что руку к нему поднеси — загорится она!».

Не выдавайте тайн, глаза, не выдавайте!

Не то о горестной любви узнает каждый!

О псы-завистники, не лайте, ну не лайте!

Она и так не утолит любовной жажды!

Дворец Исхака, помоги, яви мне милость:

Пришли мне с ветром аромат дыханья милой.

Хочу во сне, чтобы она ко мне явилась

И верность данному обету подтвердила.

Да, я надеюсь, хоть, наверно, я — беспечный,

Как тот пловец, что плыл в реке, где крокодилы.

О господи, от бесконечных ран сердечных

Освободи меня, яви свою мне милость!

В пути не раз встречал я ночи и рассветы,

Когда заря манила спутников рукою.

И наши кони были сыновьями ветра,

Они летели, распластавшись над покоем.

Они дарили запах мускуса душистый,

Степной полыни горечь, устремляясь в дали.

Нас властно звал к себе напиток золотистый.

В вино влюбившись, мы запреты отвергали.

К виноторговцу мчались мы дорогой длинной,

Чтоб там опять наедине с вином остаться.

Там бурдюки похожи были в калях винных

На смуглых крепко связанных повстанцев.

А наш хозяин бурдюки на свет выносит,

И чаши полнит до краев он перед каждым.

Поверьте, дважды нас он выпить не попросит, —

Щедра рука, да и душа горит от жажды.

Во мраке ночи мы пришли, чтоб он развеял

Тоску любви, взамен блаженство дав иное.

Пусть в жилах старое вино течет, нас грея,

Как и во времена Адама или Ноя…

Подобно яхонту в руках виноторговца

Вино, что в душу так и льется, так и льется!

Вновь взволновал меня голубки зов,

Которая с предутреннего луга

Воркует ласково: «К застолью стол готов!

И заждалась прекрасная подруга!».

И впрямь возлюбленная очень хороша

В браслетах и в мальчишеском камзоле.

Стройна она, тонка — в чем держится душа, —

Незаходящий свет луны во взоре.

И ясный взор ее порой черней ночей,

И страсть слилась в ней с чистотой невинной,

Чтоб напоить меня вином своих очей

И влагой уст, хранящих привкус винный.

Уйду от тебя, не заплачу, не жди.

Уеду, забуду, не вспомню ни разу.

Не важно — твердь суши найду впереди

Иль даль океана откроется глазу.

Нет, — все-таки лучше полет корабля,

Чей парус трепещет, как сердце в тревоге.

И тайны свои мне откроет земля,

Хотя и сама-то не знает о многих.

Как прекрасно лицо той, с которой расстался,

Той, с которой вовеки бы не разлучался,

Дом прекрасен ее, где теперь не бываю,

Дом, который теперь стороной огибаю.

Ждешь меня ты, и я ожидаю свиданья,

Но уже между нами лежит расстоянье.

О разлука, оставь нам хотя бы мгновенье,

Ты — разрыва сестра, ты — подруга забвенья.

Даже лань молодая, в тени с олененком

От охотника прячущаяся в сторонке,

Лань, что тонкую, стройную, нежную шею

Наклонила к детенышу, ласкою грея,

Красотою не может с любимой сравниться,

У которой сверкнула слеза на ресницах.

Даже ветер, промчавшийся вечером синим

По задумчивым травам в цветущей долине,

Даже ветер, покров облаков шевелящий,

Запах мускуса в темную даль уносящий,

Всех цветов ароматы собравший над лугом,

Несравним с благовонным дыханьем подруги.

Если рядом она засыпала в постели,

Звезды яркие меркли пред ней и бледнели,

И нежнее, чем зерна в колосьях созревших,

Украшенья звенели ее под одеждой.

Стан потоньше лозы у нее, между прочим.

Да и кудри чернее, чем кожа у ночи.

Потому так горька так ужасна потеря!..

Я, погонщиков крики услышав у двери,

Угадал лишь твои очертанья во мраке,

Как плохого писца чуть заметные знаки.

А погонщики гнали верблюдов в пустыню,

Чтоб тебя не увидел я больше отныне.

Грусть, в тот дом постучав, в ней навек поселилась.

Колесо моих жизненных дней покатилось.

Белый день настает, черный мрак заметался, —

Словно с белых яиц черный страус сорвался.

Ты скажи, сладчайший из рабов аллаха:

Неужели все надежды стали прахом,

Неужели порвала она со мною

И сменилось горем счастье неземное?!

Как могла она, скажи, пойти на это?

Как могла нарушить клятвы и обеты?!

Как могла в безумье ввергнуть за мгновенье?!

Как могла унизить за мое смиренье?!

Ведь рабом любви я был на самом деле.

На других глаза мои ведь не глядели.

Если лгу — из глаз пусть слезы льются вечно

И бессонница пусть будет бесконечной!

Нет, в стан тонкий я влюблен, как и когда-то,

В щечки розовые, как цветок граната.

Помню, сколько было встреч во мгле незрячей,

Сколько кубков выпил я из рук горячих.

И ни тягостные думы, ни тревоги

Не могли тогда к нам отыскать дороги.

На лужайках, где бродили мы беспечно,

Нам казалось — наше счастье будет вечно.

С нами флейта сладкозвучная бродила,

Лютня радостно о счастье говорила.

И кувшины, как танцоры в тесном круге,

Хоровод вели, сплетая в танце руки.

А потом — кувшины к кубкам прижимались.

А потом — на стол слугою подавались.

А потом — как дождик, нас под облаками.

Осыпали тихо розы лепестками.

Далекая, всю жизнь мою ты вобрала сполна —

И позабыла, кто твой раб, чей мир лишь ты одна;

Его забвенью предала и выжгла, как огнем,

И в сердце даже места нет для памяти о нем!..

Лишь по ночам порой блеснет надежды луч во сне —

Тогда я верю: счастья миг еще придет ко мне.

Как рассказать про горькое житье,

О радость и страдание мое?!

Пускай язык послужит мне письмом

И все откроет обо мне самом:

О том, что знает лишь один аллах —

Что нет удачи в жизни и в делах;

Потерян сон — он не идет ко мне,

И нет утехи в пище и вине…

Уйти хотел от суетного дня,

Но искушение сильней меня.

Как старец, юность вспомнивший свою,

Я перед солнцем — пред тобой — стою.

Но солнце это — под покровом туч…

А может, ты — луны полночный луч?

Увы, покинут я… Но не из неприязни

Любимая моя меня подвергла казни,

В лицо не бросив мне прямого обвиненья, —

А просто чтоб узнать предел долготерпенья.

Ей нравилось, что я приказа жду любого,

Что умереть готов, когда б сказала слово;

Меня благодарить она не прекращала

За то, что я прощал, — а ей всегда прощал я…

О ивовая ветвь! Газель моей пустыни!

Как сделать, чтоб она меня любила ныне?!

Награды ждет мое похвальное смиренье…

О, как завоевать ее благоволенье?..

Я вспомнил тебя во дворце аз-Захра —

Стояла прекрасного лета пора,

Был воздух прозрачен и нежен зефир, —

Несли они сердцу спасительный мир;

В саду серебрились, звенели ручьи —

Как будто упали браслеты твои;

Скользил по деревьям луч солнца косой,

Клонились цветы под обильной росой:

Как будто ко мне заглянули в глаза —

И вот и на них появилась слеза…

Раскрылась вдруг роза, свой сон поборя, —

Все ярче и ярче пылает заря.

И все здесь — как память о нашей любви,

Она неотвратно теснится в крови,

И сердцу от памяти той нелегко —

Ведь ты недоступна, ведь ты далеко!

Когда бы и вправду меня ветерок

К тебе отнести на мгновение мог,

Пред взором твоим встал бы я — молодой,

Но с бледным лицом, изнуренный бедой…

А если б меня перенес ветерок

В те дни, когда спал еще злобный мой рок,

И если б я встретился снова с тобой,

То был бы опять я доволен судьбой!

Ведь ты драгоценней каменьев любых —

Кто любит, находит блаженство без них.

Моя драгоценность, бесценная ты,

Недавно еще влюблены и чисты,

Друг с другом мы спорили в силе любви…

Ужель ты обеты забыла свои?..

Взошедшая в небе луна — это ты.

Как труден мой путь до твоей высоты!

Как я укоряю жестокость твою,

Но снова любовную песню пою,

И снова огонь раскален добела,

Хоть ты справедливой, увы, не была:

О да, я ошибку свершил без ума,

Но я принужден был — ты знаешь сама…

А разве и ты не свершила ее?

Прости же меня, принужденье мое!

Превратилась близость в отдаленность,

Теплоту сменила отчужденность,

Твоего присутствия лишенный,

Жду теперь я казни предрешенной!

О, поверь мне, в этот час прощальный

Ощутил бездонную печаль я,

Что сама не старится, а старит

И, взамен улыбок, слезы дарит…

Мы любви напиток пили оба.

Но кругом росла людская злоба,

К небесам мольбы врагов летели,

Нашу чашу отравить хотели.

И завистники не обманулись:

Мы в своем напитке захлебнулись,

И на землю рухнули стропила,

Что любовь нам некогда скрепила;

Порвались надежнейшие узы

И рассыпались, как с нитки бусы!

Но ведь были времена: разлуки

Не боялись ни сердца, ни руки;

А сейчас надеждою на встречу

Ни одно мгновенье не отмечу…

Знать хотел бы тот, кто и в несчастье

К недругам врагов не обращался, —

Получили ль повод для злорадства

Вы, нарушив душ святое братство?!

Мне разрыв казался страшным бредом;

Ты ушла — но я тебе лишь предан!

Ты ж врагам для своего позора

Так бездумно услаждаешь взоры…

После бури ведь покой бывает —

Почему ж тоска не убывает?

Даже днем не вижу я светила —

А с тобой светло и ночью было!

Ты была моим душистым миртом,

Лишь любовь владела целым миром;

Древо страсти к нам клонило ветви,

Мы срывали плод любви заветный…

Я не скрою, что твоя измена

Не избавила меня от плена,

И по-прежнему, клянусь аллахом,

Без тебя весь мир считаю прахом!

И не нужен друг или другая —

Твой, как прежде, раб я и слуга я!..

О, гроза! Лети в дворец тенистый,

Напои там влагой серебристой

Ту, кто в страсти не жалела пыла,

Кто вином любви меня поила,

И узнай, страдает ли в разлуке

Та, кто обрекла меня на муки!

Ветерок, лети и ты за ливнем —

От того, кто ею осчастливлен,

Передай привет для той, чье слово

К жизни бы меня вернуло снова!..

Так она нежна, что кожу ранят

Ей браслеты и златые ткани;

Так прекрасна — что всегда в короне

Видит ее взор мой покоренный;

Так светла, что на ее ланитах

Яркий свет созвездий знаменитых.

Не равны мы с ней происхожденьем —

Но любовь известна снисхожденьем…

Дивный сад, прохладный сад, в котором

Все плоды цвели под нашим взором!

О, пора прекрасная услады,

Что дарила сказочные клады!

О, блаженный час, когда надеждой

Укрывали тело, как одеждой,

И как знак божественного дара

Слышался мне плеск аль-Каусара!..

Вместо райских кущ теперь я вижу

Лишь колючки да зловонья жижу!

Что же делать, коль на этом свете

Мне тебя уж никогда не встретить?

Значит, так нам суждено судьбою —

Встретимся на небе мы с тобою…

Так храни же верность в отдаленье,

Пребывая под аллаха сенью!

Все равно я не смирюсь с разлукой —

Память о тебе тому порукой,

И тому залогом — сновиденья,

Что увижу нашей встречи день я!

Своего обета не нарушу:

Сердце я вложил в него и душу!

Никогда, в ночи или на дню,

Слову своему не изменю,

Что одна лишь ты, и только ты,

Стала воплощением мечты!

Пусть любовь твоя по силе страсти

Мне мою напомнит хоть отчасти.

Пусть в разлуке хоть одна лишь ночь

Будет также для тебя невмочь!..

Если жизнь потребуешь мою,

То скажу: «Возьми, я отдаю!

Для меня судьба была раба,

А теперь — в тебе моя судьба!»

Когда мне увидеть тебя не удел —

Хотя бы услышать тебя я хотел.

И если твой страж отвернется на миг, —

Чтоб взор твой ко мне пусть бы тайно приник!

Боюсь подозрений, боюсь клеветы:

Лишь втайне любовь сохраняет цветы.

Готов ожидания муки сносить —

Чтоб радость свершенья полнее вкусить.

Я радость шлю к тебе одной — летит она, как птица.

К тебе, всем судьбам вопреки, мое желанье мчится —

В воспоминаньях о тебе стихают все тревоги,

И видит взор душистый мирт, оазис у дороги…

Спокоен я, — хоть сердце ждет и жаждет перемены, —

Как путник, знающий: к ручью он выйдет непременно!

Дождусь, когда клеветники сомкнут уста и вежды, —

И упованье даст плоды, прекрасный плод надежды…

Но удивляться ль мне, что враг надежды все разрушил:

Твоя приязнь дала ему острейшее оружье!

О, если б ты узнала, в чем тоски моей причина

И что начертана судьбой мне без тебя кончина —

Ты мне позволила б узреть лик солнца горделивый

И твой прекрасный гибкий стан, подобный ветке ивы!

Дороги радостной любви меня б к тебе примчали, —

Но крылья сломаны мои, а в сердце — груз печали.

Во мне два чувства сведены — любви и отчужденья,

В надежде и в немой тоске встречаю каждый день я.

Когда б твой лик на облаках, с восходом и закатом,

Лишь дважды в день увидеть мог, — я б счел себя богатым!

И если б вместе с ветерком из-за ограды сада

Ко мне донесся твой привет — мне большего не надо!

Я недругов своих люблю: ты тоже ведь не друг —

Иначе, как сумела ты в меня вселить недуг?

Во мне ты хочешь вызвать гнев? Ответ — любовь моя.

Пускай несправедлива ты — роптать не стану я.

Ты вся — как солнце, но при нем ясней заметна тень,

Ты ярко светишься в ночи… и омрачаешь день.

Я знаю: жалобы любви рассеются, как мгла, —

О, только б милосердней ты к несчастному была!

О ночь, продлись подольше, приблизь мгновенье встречи;

О ночь, продлись подольше — ведь миг свиданья вечен!

О ночь, продлись подольше, влюбленному послушна;

О ночь, продлись подольше!.. А впрочем, нет, не нужно!

Ведь мне все ждать сегодня, томиться под луною,

Не зная — будет, нет ли моя луна со мною!..

О ночь, я жду ответа с надеждою и страхом,

Скажи: она верна мне? Скажи, молю аллахом!..

Ответил голос ночи печально и уныло:

«Она забыла клятвы и чувству изменила».

Твоя любовь — бесценный клад… Но как его найти?

Пусть благосклонная судьба укажет мне пути…

Зеница ока моего, пришел разлуки час —

Тебя оплакало оно, с покоем разлучась!

Да и судьба моя ко мне была добра, пока

Твой несравненный дивный лик не скрыли облака.

Ты — жизнь моя, и не могу я жить в разлуке с ней —

Уж лучше пусть меня земля укроет поскорей!..

Увы, любовь мою сокрыть глаза мешают мне:

Лицо не может от души остаться в стороне.

Тебе лишь только пожелать — и мы воздвигнем тайны зданье,

Той, что останется всегда сокрытой самой в мирозданье!..

Увы, увы, удел любви сменила ты, как будто платье —

Но даже б за вторую жизнь любви твоей не смог отдать я!

И если душу ты мою отяготишь великой ношей —

Сумею выдержать ее и никогда ее не сброшу!

Будь гордой — это я снесу; медлительной — терпеть я стану

Надменной — тоже я стерплю; скрывайся — я тебя достану!

Лишь слово — обращусь я в слух; лишь прикажи — и я твой данник…

Тебе лишь только пожелать — и мы воздвигнем тайны зданье.

Желаньем томим, которое тщетно…

Влюблен я в нее — увы, безответно!

Кокетство ее меня убивает;

О, как тяжело на сердце бывает!

Но я все равно считаю за милость,

Что в сердце моем она поселилась,

Красы своей в нем посеяла зерна —

И вот урожай сбирает покорный…

Не я лишь один от страсти немею —

Как много сердец летит вслед за нею!

Себе говорил и клялся порою,

Что муки стерплю и чувств не открою —

Но все было зря, бесплодно, напрасно;

Взываю к тебе — всегда, ежечасно!

Неужто тебя не трогает участь

Того, кто не спит, в бессоннице мучась?!

А может, тебя обидел я больно?

Бывает, и конь споткнется невольно…

Знавали ведь мы и радость большую…

Смени же свой гнев на милость, прошу я!

Сумели угадать по множеству примет

Моей влюбленности таинственный расцвет.

Твердят, что жар любви едва ли беспредметен,

Что существует центр вращения планет…

Им хочется улик, доносов, слухов, сплетен,

Им надо выведать любви моей секрет.

Но скрытность мудрая прочней любой кольчуги,

Притворством праведным я, как броней, одет.

Предателя теперь я вижу в каждом друге,

И ни один еще не смог напасть на след.

Любовь пришла ко мне, — не так ли к верной цели

Приходят странники, весь обошедши свет?

Не сможет угадать никто моей газели,

Зачем же эта брань, в которой смысла нет?

Ее, жестокую, уста назвать не смели, —

Неумолимая лишь богу даст ответ.

А если спросят вдруг когда-нибудь, случайно,

О той, что принесла мне столько зол и бед, —

Солгу я, и язык моей не выдаст тайны,

И не нарушит он суровый мой запрет.

Слез утренних с небес струится водопад,

Вороны, каркая, нас разлучить спешат.

Я так молил ее: «Волос кромешной тьмою

Опять заполни мир и ночь верни назад».

О, ночь осталась бы, и в сладком примиренье

Преодолелся бы мучительный разлад…

В устах ее и блеск жемчужин драгоценных,

И нежной влажности весенний аромат.

Что ж ран не исцелил я влагой чудотворной?

Прекрасная цветет меж каменных оград,

Где вечно стерегут ее мечи и копья,

Как тайну нежную и как бесценный клад.

О, подожди еще, не убивай, помедли!

Сгорает только тот, кто пламенем объят…

Зачем же от любви ждать вечного блаженства?

В ней горечь едкая, в ней только боль утрат…

Пришла в смятении, а вдруг следят за ней?

Газель от хищных так скрывается зверей.

Подобно мускусу она благоухала,

Кристаллов камфоры была она светлей.

И в сердце бурное внесла успокоенье,

И утолила зной безудержных страстей.

Я наслажденье пил так медленно глотками,

Как птица пьет росу с травы или ветвей.

Лишь отошла она — и утреннее солнце

Вдруг стало заходить, и сделалось темней…

Но встреча нежная такой была короткой,

Как встреча жениха с невестою своей.

Убита молодость зловещей сединой,

И стала седина в душе кромешной тьмой,

Я молодость отверг: она мне изменила,

И жизни вспоминать я не хочу былой.

Но юность светлую что на земле заменит?

Лекарства верного напрасно ждет больной.

Иль старость белую возможно перекрасить,

Задернуть белый день покровом тьмы ночной?

Нет, краски предадут. Мне юность изменила

И обошла меня коварно стороной.

О легкий ветерок, прохлады дуновенье,

Ты веешь свежестью и влажной чистотой.

Ты утоляешь мир дождем животворящим,

И плачут небеса над мертвою землей.

Но тучи мечутся, бегут, пугаясь грома, —

Так трусов гонит прочь воинственный герой.

Вот в небе молния стремительно сверкнула, —

То обнажили меч отважною рукой…

Всю ночь томился я во тьме невыносимой, —

Ты, утро, яркий свет мне наконец открой.

О ветер, если дождь уже насытил землю,

Что так измучена тяжелой духотой, —

Ты оскудевшие промчи обратно тучи,

Я напитаю их горячею слезой.

Я пролил ливни слез над юностью моею,

Но там по-прежнему лишь засуха и зной.

Лети же, облако! В степи, томимый жаждой,

Чертог любви моей, — он ждет тебя с тоской.

В чертоге том столбы из солнечного блеска,

И возгорается от них огонь святой.

Там несравненно все — и небо, и растенья,

И воздух, и земля, одетая травой.

Я любящее там свое оставил сердце

И лишь страданий груз в дорогу взял с собой.

И в тот волшебный край мечты мои стремятся,

Как волки, что спешат в дремучий мрак лесной.

Там чащи, где дружил я с царственными львами,

Газелей навещал я в тех лесах порой,

И там, в раю святом, не бедность и забота,

Но радость вечная была моей судьбой.

По земле рассыпается град —

То жемчужины с неба летят.

В небе движутся темные тучи —

То распахнутых раковин ряд.

Жемчуг с неба легко достается,

А из моря — труднее стократ.

Что за перлы! Для взора любимой

Нет на свете милее услад.

Подбирай! Ожерельем бесценным

Ты достойно украсишь наряд.

Но, увы, все жемчужины тают,

И в ничто превращается клад,

И у влажной земли на ресницах

Только белые слезы лежат.

Льются слезы. Струятся ручьями,

Словно змеи в траве шелестят,

И сшибаются пенные всплески,

Словно в битве — с отрядом отряд,

И, подобные звеньям кольчуги,

Пузырьки серебрятся, дрожат.

Прогоняющий сон и дремоту,

Слышен грома протяжный раскат.

Он призыву верблюда подобен,

Вожака, повелителя стад.

Гром трубит, возвещая, что ливень

Оросит и пустыню, и сад.

Он ворчит, как погонщик верблюдов,

Если медлят они, не спешат.

Блещет молния — бич разгулялся,

Бьет и хлещет, тяжел и хвостат.

Блещет молния — меч обнаженный

Ослепляет испуганный взгляд.

Блещет молния — ловит добычу

Лев, рванувшийся наперехват.

Блещет молния — фокусник пляшет,

Машет факелом, весел и рад.

На лугу пробиваются травы

И цветы, распускаясь, горят.

Упиваясь дождем, что превыше

Наслаждений любых и отрад.

И поток низвергается щедро —

Это с неба летит водопад,

И земля щеголяет в зеленом

Новом платье — без дыр и заплат.

Словно ковш, наклоняется небо,

Брызжут капли, стучащие в лад.

От воды захмелевшие ветви,

Полупьяно шатаясь, шумят.

А гроза уползает устало,

Как змея, что истратила яд.

В небе светится огненный сокол

И с восхода летит на закат.

Мы рано утром в сад приходим,

На берег тихого ручья.

Отполированная солнцем

Вода — как лезвие меча.

Ручей сверкает, отражая

Движенье каждого луча,

В тени раскидистых деревьев

Поблескивая и журча.

У нас вино в большом кувшине,

И мы — невольники вина.

Мы пьем пылающую жидкость,

И вся вселенная пьяна,

И чаша ходит, как живая,

До края самого полна,

И плещет огненная влага

И нас качает, как волна.

Я опьянен. Я одурманен.

Моя любимая со мной.

Ручей шумит, не умолкая.

Кувшин шатается, хмельной.

Бредет по саду, спотыкаясь,

Гуляка — ветер озорной,

А дождь, как голос примиренья,

Царит над пьяной кутерьмой.

Висят на ветках апельсины —

Литого золота шары.

Цветы пылают, словно свечи,

В тиши предутренней поры.

Поют, захлебываясь птицы,

Самозабвенны и щедры,

Как будто голос аль-Гарида

Пьянит мединские шатры.

Поют, как Мáбад незабвенный:

Рулады льются, как ручьи.

Не устают, не затихают,

Не умолкают соловьи.

И пусть желанья обновятся,

Надежды сбудутся мои.

Дрожу, как дерево под ветром,

Изнемогаю от любви.

Одежда твоя — словно пена морская.

Прозрачней стекла твоя шаль кружевная.

Ты белая лодка на ранней заре —

Качаясь, плывешь, под лучами блистая.

Я ночью спешил на свиданье с тобой —

Луну темнота застилала густая.

Жемчужные звезды слетали с небес —

Так стрелы летят, опереньем сверкая.

Пришла долгожданная — солнце взошло,

Туманы развеяло, тьму отвергая!

Любимая, останься, погоди,

Не смейся надо мной, не уходи!

Все возвратится — заново зажжется

Былое пламя у тебя в груди!

Печальны дни, а ночи одиноки.

От гибели спаси меня — приди!

Я сердце проиграл тебе и душу —

И никакой надежды впереди!

Тебе игра понравилась такая?

Что ж, позабавься! Но не уходи!

Любимая покинула меня —

И вот вернулась, чтобы мучить снова,

Вновь отвергая и опять маня

Из одного лишь любопытства злого.

Остер как бритва был всегда язык,

Но ты к устам приникла вдруг — и сразу

Он онемел, в гортани замер крик,

Я даже не успел закончить фразу…

Что сладостней и горестней любви,

Спокойней и мучительней разлуки?

И радость и печаль благослови,

Все искусы таинственной науки.

Сиянием затмившая луну,

Подобно ей уходишь с небосвода.

Открой мне наконец мою вину!

Ведь я твой раб, мне не нужна свобода!

Жестокая и добрая, равно

Ты дорога мне. Приходи и мучай,

Ввысь поднимай, и увлекай на дно,

И, как луна, скрывайся вновь за тучей.

Приемлю все, одной лишь не хочу

Молвы досужей и заботы вздорной,

Советуют, судачат — я молчу,

Не слушая бессмыслицы тлетворной.

Ведь им и мне друг друга не понять.

Ты неверна — зато тебе я верен.

Воистину, мне не на что пенять,

И в торжестве конечном я уверен.

К чему лукавить и зачем спешить?

Соперник мой насмешливый напрасно

Пытается меня опередить —

Любовь к нему пребудет безучастна.

Никто из них со мною несравним.

Свидетельством тому — вот эти строки.

Прими же их — и с автором самим

Ты будешь дружен все земные сроки.

Любовь моя, ты мне дала обет —

И обманула, не сдержала слова.

Казалось бы, тебе прощенья нет,

Но, все простив, тебя зову я снова.

Упорствуй же, обманывай, гони,

Скупись безбожно, обделяй дарами,

Ругай отца и мать мою кляни,

Меня чести последними словами,

Кощунствуй своевольно, прекословь,

Своди с ума и насылай несчастья —

Все испытанья выдержит любовь,

Не находя ответа и участья.

Кто видит молодой луны восход

В ночь праздника, тот прославляет бога.

Но праздники бывают дважды в год —

Ты неизменно рядом, недотрога.

Я славлю этот день и этот миг,

Когда тебя увидел я впервые.

Уста — что сахар, не лицо, а лик,

И аромат — как травы молодые…

Любимая, будь с любящим нежна,

Не помышляй о гибельной разлуке!

Повсюду обо мне молва слышна:

«Всех мудрецов он превзошел в науке.

Все испытал, все знает, все постиг —

Историю, Коран, искусство слова…

Рассказ его — струящийся родник,

Стихи его — из жемчуга морского.

И сравнивать его ни с кем нельзя —

Ученость безгранична, мощен разум.

Там, где других в тупик ведет стезя,

Он все вопросы разрешает разом».

Все лучшее во мне воплощено,

И даже зависть не колеблет славу.

Достойного награды все равно

В свой срок однажды наградят по праву.

Не поливаешь поле — никогда

Хорошего не снимешь урожая.

Путь к совершенству — это путь труда,

Всегда трудись, познанья умножая.

Но забывая сокровенный долг,

Я вижу лишь в тебе свою надежду.

«Себя не жалко — пожалей хоть шелк.

Зачем же с горя раздирать одежду?

Все жалобы напрасны. Ты ведь был

Уже допущен мною в дом однажды».

Насмешница! Утишь любовный пыл —

Сгораю я от неизбывной жажды!

И эта милость краткая — сама

Мучения мои усугубила.

Зачем сводить несчастного с ума,

Когда бы и взаправду ты любила?

Клянусь в любви, но ты не веришь мне.

Ведь я не вор, укрывшийся Кораном.

Любовью ранен по твоей вине —

Позволь же исцелиться этим ранам!

Быть может, заблуждаюсь я. Ну что ж,

Я молод, и аллах простит ошибку.

Доколе мне сносить хулу и ложь,

Сто унижений — за одну улыбку…

Да что там я, когда и Аль-Ахнаф

До дна испил из этой горькой чаши!

У всех красавиц одинаков нрав,

Что им страданья и мученья наши?

Мой покровитель, посочувствуй мне.

Ты добр и мудр, ты кладезь совершенства,

И как ни славить — ты велик вдвойне,

С тобою рядом быть — уже блаженство.

Смысл жизни для тебя всегда в одном —

Помочь, утешить, проявить участье.

Твои щедроты золотым дождем

Текут на землю, умножая счастье.

Ты благодетель мой, и на тебя

Я уповаю страстно и всецело.

Коль будет нужно — жизнь отдам, любя,

Они твои, душа моя и тело.

А ты, читатель строгий этих строк,

Вновь подивишься мастерству поэта

И скажешь: «Ибн Кузман, жестокий рок

Напрасно тщится сжить тебя со света.

Пусть выкупом я буду за тебя,

Чтоб отступили прочь твои невзгоды,

Чтоб, недругов безжалостных губя,

Ты был на высоте своей природы.

Благословен твой несравненный дар,

Свободный от лукавства и притворства.

Что перед ним тщета враждебных чар

И клеветы бессмысленной упорство?

Завистник, каждый ненавистник твой

Пусть в плутовских сетях бессильно бьется

(Кот гонится за мышью в кладовой,

Но с полки упадет и разобьется)».

Встречаясь с ней, не поднимаю глаз,

Безмолвствую. К чему слова привета?

Когда бы не любил ее — отказ

Навряд ли вызвал отчужденье это.

Но я люблю и нахожу в ответ

Капризы, своеволие, коварство.

Ужели от болезни этой нет

Нигде на свете верного лекарства?

Какую власть над нами дал господь

Красавицам безбожным и жестоким!

В них нет души — всего лишь только плоть.

Что ж делать нашим душам одиноким?

На этом свете их любви не жди

И не надейся даже на свиданье,

Обещанное где-то впереди, —

В загробном мире сдержит обещанье!

Постигнув это, вывод сделал я

Единственно разумный и возможный —

И сразу изменилась жизнь моя,

Рассеялся туманом призрак ложный.

Не любит, любит — ах, не все ль равно?

И как могла тревожить эта малость?

Я развлекаюсь вволю, пью вино,

Не ведая забот, забыв усталость.

Что пользы от бессмысленной любви?

Что эта жизнь презренная без денег?

Коль ты богат — судьбу благослови,

А нищ — мытарствуй, мыкайся, как пленник.

Всего важнее золото — и вот

Властителей восславил я по праву,

Которые от всех своих щедрот

Лишь одного не делят с нами — славу.

Ибн Фарадж, благ ее достоин ты.

Ты праведен и мудр, ты щедр безмерно

И лишь увидишь скверну нищеты,

Как сразу отступает эта скверна.

Все, чем владею, — мириады слов,

Которыми тебя я славлю ныне.

Хоть не судил мне рок иных даров,

Что выше этой дивной благостыни?

Моих стихов чудесное вино

Таит в себе усладу и блаженство.

Ничто с ним не сравнится — ведь оно

Является залогом совершенства.

Так будь же щедр и милостив ко мне,

А если ты ответишь мне отказом —

Уж лучше бы тогда сгореть в огне,

С собою и с нуждой покончив разом!

Вздыхала ласково, но тут же, спохватясь,

От страсти собственной мгновенно отреклась,

От слов, которые еще не отзвучали,

От клятв, которые давала мне сейчас.

Давно не верю я обетам вероломным,

И ласковым речам, и блеску женских глаз.

Она когда-то мне лукаво обещала,

Что ночью встретимся и ночь укроет нас.

Я долго ждал тогда, забылся, истомленный,

Но только не пришла она и в этот раз…

Что делать мне теперь? Мучительно и горько

Читать в глазах ее насмешливый отказ.

Ужель, жестокая, она не понимает,

Что взор сразил меня и душу мне потряс?

О боже праведный, умножь мои богатства,

Чтоб злата у меня не иссякал запас.

Она не устоит перед оружьем этим,

И успокоюсь я, победой утолясь.

Влюблен я в звездочку. Любой, ее заметя

И полюбив ее, повержен и убит.

Я знаю, и меня она не пощадит.

Смогу ли от нее найти надежный щит

Или не властен я рассеять чары эти?

Сальвато, весельчак, — ужели быть беде?

Блуждаешь, как в бреду, никто не знает — где,

Не прикасаешься к напиткам и еде, —

Ты молчаливее, ты всех мрачней на свете!

И так ответил я: «Увы, свидетель бог,

Я не стерпел моей тоски, не превозмог.

Зачем к ее дверям иль в винный погребок

Теперь влечет меня так властно из мечети?

Одна лишь страсть к тебе теперь во мне жива,

Ты вавилонского чудесней волшебства,

И музыкой твои мне кажутся слова,

И пенье слышится всегда в твоем привете.

А грудь — как яблоки. А нежная щека,

Как мрамор, белая, как мел или мука.

Улыбка светлая лукава и сладка.

И зубы, как алмаз. И красота в расцвете.

Когда б велела ты нам всем, отбросив страх,

Забыть, как нужен пост и всемогущ аллах, —

В мечети в тот же миг, в ее пустых стенах

Остался б только тот, кто связан, кто в цепях,

Кого крепчайшие опутывают сети.

Что слаще на земле дыханья твоего?

Ты госпожа моя, царица, божество.

А кто не верит мне и спорит — я того

Сражаю наповал одним ударом плети.

Зачем же прячешься куда-то от меня?

Я изнемог уже от страстного огня…

Когда ж благословит нас бог, соединя,

И ниспошлет любви взаимной долголетье?».

Покинут я — как мой удел суров!

Ни строчки, ни записки, ни ответа…

О, если бы хоть знать, что в мире где-то

Найду тебя, о, если б вера эта,

Что ты опять откликнешься на зов…

Ты бросила меня, и сердцу ясно,

Что все мечты бесплодны и напрасны,

И лишь тоска со мною ежечасно,

И догореть последний луч готов.

Убийственны любви моей мытарства.

О, выслушай без злобы и коварства,

Ведь гибну я, — бессильны все лекарства…

Любовь и смерть — страшнее нет врагов.

Когда воркует горлинка, не плакать я не в силах,

Когда воркует горлинка, я в горестях унылых;

И слезы катятся, и я горючих слез не прячу.

Когда воркует горлинка, я вместе с нею плачу.

Осиротела горлинка — запричитала тонко;

И мать бывает сиротой, похоронив ребенка!

А я на горестной земле за всех сирот печальник.

Хоть бессловесна горлинка — я вовсе не молчальник.

Во мне неутомима страсть к той горестной округе,

Где бьют ключи и горячи в ночи глаза подруги.

Чей взгляд, метнувшись, наповал влюбленного уложит,

Чей взгляд — булат и, как кинжал, вонзиться в сердце может.

Я слезы горькие копил, я знал — настанет жажда,

Я в тайнике любовь хранил, боясь охулки каждой.

Но ворон трижды прокричал, и суждена разлука;

Расстались мы, и мир узнал, кого терзает мука…

Они умчались, в ночь скача, верблюдов погоняли,

И те, поклажу волоча, кричали и стенали.

А я поводьев не рванул, почуяв горечь скачки,

А я верблюда повернул, дышавшего в горячке.

Когда любовью ранен ты, тебя убьет разлука.

Но если встреча суждена — легка любая мука!

Запомни, порицатель мой: доднесь вовек и ныне

Она одна любима мной — и здесь и на чужбине!

О погонщик верблюдов, не надо спешить, постой!

Я за вами бреду спозаранку, больной и пустой…

Стой, погонщик! Помедли! Вниманием меня удостой!

Богом я заклинаю тебя и любовной своей маетой!

Слабы ноги мои, но душа окрылилась мечтой —

Милосердья прошу и молю об услуге простой;

Ведь не может чеканщик узор проковать золотой,

Если сбиты чеканы и крив молоточек литой.

Ты в долину сверни, к тем кострам — там их мирный постой.

О благая долина! Мне сладостен дым твой густой.

О долина, ты всех собрала, кто мне верный устой,

Кто — дыханье мое и души моей жаркий настой!

Я любовь заслужу, коль умру со своей тяготой

На коне ли, в постели иль в сирой степи, как святой.

Остановись у палаток, развалины обрыдай,

Стенам обветшалым вопрос вековечный задай;

Узнай ты у них, где твоих ненаглядных шатры,

Где след их в пустыне, поклажа, стада и костры.

Все словно бы рядом, но это всегдашний мираж:

И пальмы, и люди, и груды лежащих поклаж.

Все так далеки, а пустыня окрест горяча,

Они на чужбине кочуют у чудо-ключа.

Я ветер восточный спросил: «О, скажи, задувавший с утра,

Где встретил ты их — на пути или возле шатра?».

И ветер ответил: «Они на вершине холма

Поставили нынче свои кочевые дома.

Они над любимой раскинули полог цветной,

Чтоб ей не во вред оказался полуденный зной.

Верблюдов усталых уже разгрузили они.

А ты собирайся! Седлай! Разыщи! Догони!

Когда же устанешь гостить по заезжим дворам,

Когда поплутаешь по долам, пескам и горам,

Тогда их стоянку почует замученный конь —

Увидишь костер их, похожий на страсти огонь.

Седлай! Собирайся! Ты страстью великой объят.

А страхи пустыни пред нею беспомощней львят!».

Из-за томной, стыдливой и скромной я тягостно болен.

Вы сказали о ней — я утешен, польщен и доволен.

Стонут голуби горько в полете крутом и прощальном;

Их печали меня навсегда оставляют печальным.

Мне дороже всего это личико с мягким овалом,

Среди прочих красавиц сокрыто оно покрывалом.

Было время, глядел я влюбленно на это светило,

Но оно закатилось, и душу печаль помутила.

Вижу брошенный угол и птиц, запустения вестниц;

Сколько прежде в шатрах я знавал полногрудых прелестниц!

Жизнь отца своего я отдам, повинуясь желанью,

Повинуясь пыланью, в душе моей вызванном ланью.

Мысль о ней в пламенах, осиянная сказочным светом.

Разгорается свет — и пылание меркнет при этом…

О друзья, не спешите! Прошу вас, друзья, не спешите!

У развалин жилища ее — вы коней вороных придержите!

Придержите, друзья, скакуна моего за поводья,

Погорюйте со мною, друзья дорогие, сегодня!

Постоимте немного, оплачем мою неудачу,

Или лучше один я свою неудачу оплачу!

Словно стрелы каленые, выстрелы яростной страсти,

И желания меч пересек мое сердце на части.

Вы участьем меня, дорогие друзья, подарите,

Вы отчасти хоть слезы мои, дорогие друзья, разделите!

Расскажите, друзья, расскажите о Хинд и о Лубне!

О Сулейме, Инане и Зейнаб рассказ будет люб мне.

А потом, когда станем блуждать, как блуждали доселе,

Расскажите о пастбищах тех, где резвятся газели.

О Маджнуне и Лейле скажите, мое утоляя пыланье,

Расскажите о Мей и еще о злосчастном Гайляне.

Ах, сколь длительна страсть к той, которой — стихов моих четки,

Россыпь слов, красноречье и доводы мудрости четкой.

Родовита она, ее родичи царского сана,

Властелины великого града они Исфахана.

Дочь Ирана она, и отец ее — мой же учитель.

Я же ей не чета — я пустынного Йемена житель.

И отсюда тревожность моя и счастливых минут невозможность;

Мы неровня друг другу — мы просто противоположность.

Если б ты увидал за беседою нас, в разговорах,

Где друг другу мы кубки любви подносили во взорах,

Где в беседе горячечной, пылкой, немой, безъязыкой

Наша страсть оставалась взаимной и равновеликой —

Был бы ты поражен этим зрелищем дивным и странным.

Ведь в глазах наших Йемен соединился с Ираном!

Нет, не прав был поэт, мне, наследнику, путь указавший,

Нет, не прав был поэт, в достоверное время сказавший,

«Кто Канопус с Плеядами в небе высоком поженит?

Кто порядок всегдашний в чертогах небесных изменит?

Вековечный порядок незыблем, един и всемерен:

Над Ираном — Плеяды, Канопуса родина — Йемен».

В Сехмад веди, погонщик, дорога туда не долга.

Там тростники зеленые и сладостные луга,

Яркая молния в небе сверкает жалом клинка,

Утром и вечером белые скопляются облака.

Песню запой, погонщик, в песне этой воспой

Стыдливых дев длинношеих, сияющих красотой.

В черных глазах красавиц черный пылает свет,

Каждая шею клонит, словно гибкую ветвь.

Каждая взглядом целит — не думай сердце сберечь!

Ресницы — острые стрелы, взгляд — индостанский меч.

Шелка тоньше и мягче, белые руки нежны —

Алоэ и мускусом пахнут, как у индийской княжны.

Заглянешь в газельи очи — грусть и влажная тьма,

Их черноте позавидует даже сурьма сама!

Чары их столь убийственны, столь карминны уста!

В ожерелье надменности убрана их красота!

Но одной из красавиц желанья мои не милы.

Она холодна к человеку, сложившему ей похвалы.

Черным-черны ее косы, каждая — словно змея;

Они следы заметают, а это — стезя моя…

Аллахом клянусь, я бесстрашен и презираю смерть!

Единственное пугает — не видеть, не ждать, не сметь.

Среди холмов и долин,

На плоскогорьях равнин

Бегут антилопьи стада,

Ища, где плещет вода.

Едва показалась луна,

Я пожалел, что она

Сверкнула на небесах

И я почувствовал страх

За свет неземной, за нее,

За нежную прелесть ее, —

Зачем сиять для меня?

Мне хуже день ото дня!

Жилы мои, надрывайтесь!

Глаза мои, не открывайтесь!

Слезы мои, проливайтесь!

Сердце мое, страдай!

Ты, что зовешь, погоди —

Огонь у меня в груди,

Разлука ждет впереди…

Господи, мужества дай!

Пришла разлука разлук —

И слезы исчезли вдруг.

Устрою в долине привал,

Где был сражен наповал.

Там серны пасутся. Там

Она — кому сердце отдам.

Скажи ей: «Один человек

Пришел проститься навек;

Забросило горе его

В края, где нет никого!

Луна, осиявшая высь,

Оставь несчастному жизнь!

Взгляни из-под покрывал,

Чтоб взгляд он в дорогу взял.

Увы, не под силу — ту

Постичь ему красоту!

Иль дай ему сладких даров,

И станет он жив и здоров,

Поскольку среди степей

Сейчас он трупа мертвей…».

Умру я от горя и зла,

Плачевны мои дела!

Был ветер восточный не прав,

Весть о тебе прервав!

С тобой он был тоже лжив,

Наворожив, что я жив…

Отдам я отца за локоны, подобные тени ветвей,

Они над щеками чернеют, черненых подвесок черней.

Распущенные и убранные, они — как древняя вязь,

И, словно змеи, упруги они, в тяжелых косах виясь.

Они пленяют небрежностью, нежностью полнят сердца;

За дивные эти локоны отдам я родного отца.

Они, словно тучки небесные, ее отгоняют взгляд,

Они, словно скаред сокровище, ее красоту хранят,

Они, что улыбка нежная, словно чарующий смех, —

Как было бы замечательно перецеловать их всех!

Нежна она обнаженная — восточная эта княжна,

И, солнцем не обожженная, кожа ее влажна.

Речей ее сладкозвучие дурманит меня волшебством,

Словечки ее певучие туманят меня колдовством.

И нет ничего нечестивого в ее неземной красе,

И даже благочестивые придут к ее медресе.

Неизлечимо хворого влагою уст исцелит,

Зубов жемчугами порадует, улыбкою подарит.

Стрелы очей вонзаются в пылу любовных ловитв,

Без промаха поражаются участники жарких битв.

А покрывало откинет она — и лик ее, как луна;

Ни полного, ни частичного затменья не знает она.

На тех, кто ей не понравится, облако слез нашлет,

Бурю вздохов накличет она — бровью не поведет.

И вот, друзья мои верные, я в путах жаркой тщеты —

Теперь на меня нацелены чары ее красоты.

Она — само совершенство, любовь — совершенство мое.

Молчальника и отшельника сразит молчанье ее.

Куда бы она ни глянула, взор — отточенный меч.

Улыбка ее, что молния, — успей себя поберечь!

Постойте, друзья мои верные, не направляйте ног

Туда, где ее убежище, туда, где ее чертог.

Я лучше спрошу у сведущих, куда ушел караван;

Не помешают опасности тому, кто любовью пьян.

Я не боялся погибели в близком и дальнем краю,

В степях и пустынях усталую верблюдицу гнал свою.

Она отощала, бедная, от сумасшедшей гоньбы,

И силы свои порастратила, и дряблыми стали горбы.

И вот наконец к становищу добрался я по следам,

Верблюды высоконогие неспешно ходили там.

Была там луна незакатная, внушавшая страх красотой.

Была там она — ненаглядная — в долине заветной той.

Я подойти не отважился, как странник, кружил вкруг нее.

Она, что луна поднебесная, вершила круженье свое,

Плащом своим заметаючи следы верблюжьих копыт,

Тревожась, что обнаружит их настойчивый следопыт.

Вот молния блеснет в Зат-аль-Ада,

И свет ее нам донесет сюда

Гром громогласный, словно в битве вождь,

И жемчуга рассыплет свежий дождь.

Они воззвали к ней: «Остановись!».

Погонщика я умолял: «Вернись!

Останови, погонщик, караван —

Ведь я одной из ваших обуян!».

Гибка она, пуглива и стройна,

Лишь к ней одной душа устремлена.

Скажи о ней — и выпадет роса.

О ней твердят земля и небеса.

Пребудь она в бездонной глубине,

Пребудь она в надзвездной вышине —

Она в моих мечтаньях высока,

Не досягнет завистника рука!

А взор ее руины возродит,

Мираж бесплотный в явь оборотит.

На луг ли глянет — и цветов полно,

Вино протянет — усладит вино.

А лик ее сияет светом в ночь,

День — тьмы волос не может превозмочь.

Ах, мое сердце больше не вольно —

Оно без промаха поражено:

Очами мечет дротики она,

Копьеметателем не сражена.

Без милой обезлюдели края.

И над пустыней крики воронья.

Она совсем покинула меня,

А я остался здесь, судьбу кляня!

Я одинок и сир в Зат-аль-Ада…

Зову, ищу — ни слова, ни следа.

Дыханье юности и младости расцвет,

Предместье Карх, горячечность бесед.

Семнадцать мне — не семь десятков лет,

И ты со мной, событий давних след:

Ущелье милое — приют мой и привет,

Дыханье юности и младости расцвет.

В Тихаму мчится конь, и в Надж, и горя нет,

И факел мой горит, даря пустыне свет.

Господь, сохрани эту птичку на веточке ивы;

Слова ее сладостны были, а вести правдивы.

Она мне сказала: «Коней оседлав на рассвете,

Ушли восвояси единственные на свете!»

Я следом за ними, а в сердце щемящая мука,

В нем адово пламя зажгла лиходейка-разлука.

Скачу я вдогон и коня горячу что есть мочи,

Хочу их следы наконец-то увидеть воочью.

И путь мой нелегок, и нет мне в пути указанья,

Лишь благоуханье ее всеблагого дыханья.

Она, что луна, — занавеску слегка отпустила, —

Ночное светило дорогу в ночи осветило.

Но я затопил ту дорогу слезами своими,

И все подивились: «Как новой реки этой имя?

Река широка, ни верхом не пройти, ни ногами!».

Тогда я слезам повелел упадать жемчугами.

А вспышка любви, словно молния в громе гремящем,

Как облачный путь, одаряющий ливнем бурлящим.

От молний улыбок в душе моей сладкая рана;

А слезы любви — из-за сгинувшего каравана;

Идет караван, и стекает слеза за слезою…

Ты сравнивал стан ее с гибкой и сочной лозою, —

Сравнил бы лозу с этим гибким и трепетным станом,

И будешь правдивей в сравнении сем первозданном.

И розу еще луговую сравни в восхищенье

С цветком ее щек, запылавших румянцем смущенья.

О голубки на ветках араки, обнявшейся с ивой!

О, как меня ранит ваш клекот, ваш голос тоскливый!

О, сжальтесь, уймите тревожные песни печали,

Чтоб скорбь не проснулась, чтоб струны души не звучали.

О, душ перекличка! О, зовы тоскующей птицы

На тихом восходе и в час, когда солнце садится!

Я вам откликаюсь всем трепетом, жилкою каждой,

Всем скрытым томленьем и всей неуемною жаждой.

Сплетаются души, почуяв любви дуновенье,

Как пламени вихри над глыбами черных поленьев.

О, кто мне поможет пылать без угара и дыма

В слиянье немом, в единении с вечно любимой!

Кто даст потеряться, утратить черты и приметы

В калении белом, в горенье единого света?

Вокруг непостижного кружатся пламени шквалы,

Стремятся вовнутрь, но целуют одно покрывало.

Так, камни лобзая, пророк предстоял пред Каабой,

Как перед подобием чьим-то, неверным и слабым.

Что значат, сказал он, святые Кааба и Мекка

Пред истинным местом и высшей ценой человека?

Бессильны все клятвы, и тленный не станет нетленным.

Меняются лики, и только лишь суть неизменна.

Как дивна газель! О, блеснувшее длинное око,

В груди у меня ты как будто в долине глубокой.

И сердце мое принимает любое обличье —

То луг для газелей, то песня тоскливая птичья;

То келья монаха, то древних кочевий просторы;

То суры Корана, то свитки священные Торы.

Я верю в любовь. О великой любви караваны,

Иду я за Кайсом, иду я дорогой Гайляна.

Вы, Лубна и Лейла, для жаркого сердца примеры.

Любовь — моя сущность, и только любовь — моя вера.

Луноликие скрылись в своих паланкинах.

Чуть качаясь, плывут у верблюдов на спинах.

Там за легкой завесой от взоров укрыты

Белый мрамор плеча, и уста, и ланиты.

Паланкины уходят, плывут караваны,

Обещанья вернуться — пустые обманы.

Вот махнула рукой, обнажая запястье,

Гроздь перстов уронив… Я пьянею от страсти!

И свернула к Садиру, вдали пропадая,

И о скорой могиле взмолился тогда я.

Но внезапно вернулась она и спросила:

«Неужель одного тебя примет могила?».

О голубка, дрожит в твоем голосе мука!

Как тебя ворковать заставляет разлука!

Как исходишься ты в этих жалобных стонах,

Отбирая и сон и покой у влюбленных!

Как ты к смерти зовешь… О, помедли, не надо!

Может, утренний ветер повеет прохладой,

Может, облако с гор разольется над сушей

И дождем напоит воспаленные души.

Дай пожить хоть немного, чтоб в ясные ночи

Стали зорки, как звезды, неспящие очи;

Чтобы дух, пробужденный в немое мгновенье,

Вместе с молнией вспыхнул бы в новом прозренье.

Благо тихому сну, нам дающему силу!

Нет, не надо душе торопиться в могилу.

Смерть, довольно добычи ушло в твои сети, —

Пусть улыбкою доброй любовь нам ответит.

О, любовь! О таинственный ветер весенний!

Ты поишь нас вином глубины и забвенья,

Сердце к свету ведя в благовонье степное,

Тихо шепчешься с солнцем, щебечешь с луною…

В обители святой, в просторах Зу-Салама,

В бессчетных обликах изваяна газель.

Я вижу сонмы звезд, служу во многих храмах

И сторожу луга бесчисленных земель.

Я древний звездочет, пастух степей, я — инок.

И всех троих люблю, и все они — одно.

О, не хули меня, мой друг, перед единой,

Которой все и всех вместить в себе дано.

У солнца блеск ее, и стройность у газели,

У мраморных богинь — белеющая грудь.

Ее одежду взяв, луга зазеленели

И пестрые цветы смогли в лучах сверкнуть.

Весна — дыханье той, невидимо великой.

А проблеск молний — свет единственного лика.

О, ответь мне, лужайка, укрытая в скалах, —

Чья улыбка в покое твоем просверкала?

Чьи шатры под твоею раскинулись тенью?

Кто расслышал твой зов и затих на мгновенье?

Ты, над кем беззакатное золото брезжит,

Так свежа, что в росе не нуждаешься свежей.

Бурным ливнем тебе омываться не надо, —

В зной и в засуху вся ты — родник и прохлада, —

Так тениста, что тени не просишь у склона,

Как корзина с плодами, полна, благовонна,

И тиха до того, что блаженные уши

Каравана не слышат и криков пастушьих.

Ранним утром смятенье в долине Акик.

Там седлают верблюдов, там гомон и крик.

Долог путь по ущельям глубоким и скалам

К неприступной вершине сверкающей Алам.

Даже сокол не сможет добраться туда,

Только белый орел долетит до гнезда.

И замрет на узорчатом гребне вершины,

Как в развалинах замка на башне старинной.

Там на камне седом прочитаешь строку:

«Кто разделит с влюбленным огонь и тоску?».

О забросивший к звездам души своей пламя,

Ты затоптан, как угль, у нее под ногами.

О познавший крыла дерзновенного взмах,

Ты не в силах привстать, утопая в слезах,

И, живущий в горах, над орлиным гнездовьем,

Ты в пыли распростерт и раздавлен любовью.

Вы, уснувшие в тихой долине Акик,

Вы, нашедшие вечности чистый родник,

Вы, бредущие к водам живым вереницей,

Чтобы жажду забыть, чтоб навеки напиться!

О, очнитесь скорей! О, придите сюда!

Помогите! Меня поразила беда

В стройном облике девы, чей голос и взор

Застигают врасплох, как набег среди гор.

Запах мускуса легкий едва уловим,

Вся она — точно ветка под ветром хмельным;

Словно кокон — плывущая линия стана,

Бедра — будто холмы на равнине песчаной.

О, хулитель, над сердцем моим не злословь!

Друг, уйми свой укор, не брани за любовь.

Лишь рыданьями только могу отвечать я

На упреки друзей и на вражьи проклятья.

Точно в плащ, я в печаль завернулся свою.

Пью любовь по утрам, слезы вечером пью.

О, смерть и горе сердцу моему!

О радость духа, о бесценный дар! —

В груди моей живет полдневный жар,

В душе — луна, рассеявшая тьму.

О мускус! Ветка свежая моя!

Что благовонней в мире, что свежей?

Нектар сладчайший — радость жизни всей

С любимых уст твоих впиваю я.

О, луны щек, блеснувшие на миг

Из-под шелков нависшей темноты!

Нас ослепить собой боишься ты

И потому не открываешь лик.

Ты — солнце утра, молодой побег,

Хранимый сердцем трепетным моим.

Я напою тебя дождем живым,

Водою светлой самых чистых рек.

И ты взойдешь, как чудо для очей.

Увянешь — смерть для сердца моего.

Я в золото влюбился оттого,

Что ты в венце из золотых кудрей.

И если б в Еве видел сатана

Твой блеск, он преклонился б и поник;

И, созерцая светоносный лик,

Где красоты сияют письмена,

Свои скрижали бросил бы Идрис, —

Ты для пророка вера и закон.

Тебе одной бы уступила трон

Царица Сабы, гордая Билькис.

О утро, подари нам аромат!

О, ветра благовонного порыв! —

Ее дыханьем землю напоив,

Цветы и ветки нас к себе манят.

Восточный ветер шепчет и зовет

В путь до Каабы… Ветер, усыпи!

О, дай очнуться где-нибудь в степи,

В ущелье Мины, у крутых высот…

Не удивляйтесь, что в тоску свою

Я вплел всех трав и всех ветров следы, —

Когда поет голубка у воды,

Я дальний зов и голос узнаю.

Лишь следы на песке да шатер обветшалый —

Место жизни пустыней безжизненной стало.

Встань у ветхих шатров и в немом удивленье

Узнавай их — свои незабвенные тени.

Здесь со щек твоих мог собирать я когда-то,

Как с душистых лужаек, весны ароматы.

Просверкав, ты ушла, как в засушье зарница,

Не даруя дождя, не давая напиться.

«Да, — был вздох мне в ответ, — здесь под ивою гибкой

Ты ловил стрелы молний — сверканье улыбки.

А теперь на пустых обезлюдевших склонах

Жгут, как молнии, гребни камней раскаленных.

В чем вина этих мест? Только время виною

В том, что стало с шатрами, с тобою и мною».

И тогда я смирился и стихнул, прощая

Боль мою омертвелому этому краю.

И спросил, увидав, что лежат ее земли

Там, где ветры скрестились, просторы объемля:

«О, поведай, что ветры тебе рассказали?».

«Там, — сказала она, — где пустынные дали,

Средь бесплодных равнин на песчаниках диких

Есть шатры нестареющих дев солнцеликих».

О, светлые девы, мелькнувшие сердцу мгновенно!

Они мне сияли в пути у Каабы священной.

Паломник, бредущий за их ускользающей тенью,

Вдохни аромат их, вдохни красоты дуновенье.

Во тьме бездорожий мерцает в груди моей пламя.

Я путь освещаю горящими их именами.

А если бреду в караване их, черною ночью

Полдневное солнце я на небе вижу воочью.

Одну из небесных подруг мои песни воспели —

О, блеск ослепительный, стройность и гибкость газели!

Ничто на земле состязанья не выдержит с нею —

Поникнет газель, и звезда устыдится, бледнея.

Во лбу ее — солнце, ночь дремлет в косе ее длинной.

О солнце и ночь, вы слились в ее образ единый!

Я с ней — и в ночи мне сияет светило дневное,

А мрак ее кос укрывает от жгучего зноя.

Я откликаюсь каждой птице

На песню скорби, песню горя.

Пока напев тоскливый длится,

Душа ему слезами вторит.

И порывается, тоскуя,

Сказать певице сиротливой:

«Ты знаешь ту, кого люблю я?

Тебе о ней сказали ивы?».