Любовные доказательства

АГЕНТ СТРАХОВАНИЯ

Никто бы, наверное, не мог назвать Сёму трусом, но маразма жизни он боялся панически — больше, чем всех ужасов Хичкока. Брезгливо, но корректно он определял его как три нерасторжимых «не»: непредсказуемость, неуправляемость и неадекватность. Слепому случаю он предпочитал тягомотную закономерность, экспромту — запланированное, обложенное хлопотами мероприятие, скоропалительной авантюре — медленное надежное дело.

Сёма считал, что это нормально. Да! Он считал себя просто нормальным человеком, аккуратным, порядочным, — из тех, которые убирают у себя в номере перед приходом горничной и подметают пол перед появлением циклевщиков.

Поначалу в жизни ему не везло: первые двадцать восемь лет он провел в стране зрелого и активного маразма, которую в конце концов и променял на страну нормальных контрастов, кое-где населенную его дальними родственниками.

В стране первой половины жизни Сёма вскормил в себе жгучую тоску по пресловутой норме. Он устал от аномалий. Устал от «пятого пункта», от безденежья, от «хрущобы», которую занимал совместно с женой-алкоголичкой и новорожденным сыном Лёвой.

Сёма сам никогда об этом не распространялся, но ходили упорные слухи, что жена изрядно поколачивала Сёму. На людях же, в гостях или при них, имела обыкновение после третьей рюмки танцевать соло, выходя для этого на середину комнаты и выражая напряженным изломом рук жестокий драматизм жизни.

Сёма делал на лице выражение «ничего особенного», подбирался к ней сзади, хватал за локти и умолял шепотом: «Пожалуйста, сядь на место». Но она вырывалась и кричала, привлекая всеобщее внимание: «Посмотрите на него! Он же — провинциал! Что, Сёмочка, вспомнился родной Харькив?» Она специально произносила «Харькив», чтобы еще больше унизить его, еще неистовее грянуть по комнате свою «Карменситу».

Когда же Сёма решился наконец со всем этим порвать, забрать сына и переместиться за океан, жена пообещала, что скорее удавит Сёму, чем отпустит с ним маленького Лёву — тем более «за кордон».

За те десять с лишним лет, которые Сёма провел «за кордоном», он понастроил немало укреплений и воздвиг множество фортификационных сооружений, обезопасив себя от вторжений разноликого и разнородного жизненного маразма, которого так страшился. Во-первых, он получил профессию, гарантирующую высокооплачиваемую работу. Во-вторых, попал в крупнейшую американскую фирму, где исправно служил страховым агентом, страхуя нормальных людей от всякого рода бессмысленных негативных событий и происшествий. В-третьих, обзавелся недвижимостью в виде квартиры на Манхэттене. В-четвертых, окружил себя нормальными приятелями, с нормальными женами и детьми, с нормальными тещами, с нормальными разговорами и развлечениями.

Честно говоря, Сёма тоже хотел бы нормальной семьи, без «экстрима». Но американок он боялся за «феминизм и деловые качества», а своих — за прагматизм, неумеренные аппетиты и просто хищничество. А что, такие истории там тоже бывали, Сёма знает случаи… Обжигаться никому не хочется…

Между прочим, Сёма никогда не забывал, что в стране зрелого и вековечного маразма у него есть сын. С любой оказией он посылал Лёвушке мелкие гостинцы и крупные подарки, писал ему большими буквами письма и с некоторых пор даже стал получать красочные вразумительные ответы. И все-таки Сёма не переставал волноваться, как он ТАМ?

Оттуда же вдруг валом повалил народ — кто в командировку, «на время», кто на вечное поселение. Те, кто «на время», говорили: «Старик, да ты ничего там не узнаешь — ни одного Картавого на площадях, на домах — ни единого лозунга, одни рекламы вокруг: Самсунг, Макдональдс… Для вас, чертей американских, — дешевка, кайф! Кругом — одна демократия: говори, что хочешь, никто и ухом не поведет».

И Сёма решился. По Лёвушке, конечно, соскучился: уезжал от него крошечного, двухлетнего, а приедет — тому уже тринадцать исполнится. Тинэйджер настоящий. Что эта алкоголичка из него сделала? Ну и помимо Лёвы — все-таки интересно.

Ходил по Москве — другим человеком. Удивительно! Казалось бы, только что чувствовал себя здесь запуганным, жалким евреем, и вдруг — рраз! — пожалуйста, респектабельный, состоятельный американец.

Снял двухкомнатную квартиру на Калининском, взял на прокат «опель»: дома, в Америке, он бы и не взглянул на такой, а здесь — ничего, смотрится. Позвонил приятелям — они обрадовались, потащили его в ресторан Дома кино.

Там выпили, хорошо посидели, вспомнили былое. Познакомились с милейшими девушками из-за соседнего столика: нет, не нахально, не пошло «пришвартовались» — просто передавали друг другу соль, делились салфетками, потом послали им бутылку шампанского, букет гвоздик — старик там какой-то ходил по всему ресторану, предлагал. И девушки, между прочим, милые, не вульгарные — актрисы. Зашли после спектакля перекусить.

Сёме особенно понравилась одна из них — Таня. Лицо чистое, интеллигентное, умненькое. Пригласила его к себе на спектакль. «Конёк-Горбунок».

«А можно два билета? — спросил Сёма. — Я бы сына взял». В чем вопрос? Пошли с Лёвой. А она как раз Конька-Горбунка и играла. Прыгала по сцене, прижав к груди ручки в серых варежках, смотрела понимающими глазами и все выручала своего Ивана-дурака, пока он не превратился в Ивана-царевича. Вокруг нее стояла массовка, и все пели: «Ах, Конёчек наш Конёк, наш Конёчек-Горбунок!»

Сёма, разумеется, зашел за кулисы, подарил букет белых роз, выразил восхищение, познакомил с сыном. Пригласил пообедать в ресторане — выбрал дорогой, валютный.

«Знаете что, — сказала, — приходите лучше вы с Лёвой ко мне в гости. Я вас с мамой познакомлю, с сыном. Выпьем шампанского, поужинаем, дети поиграют, мы поговорим».

Сёма пришел в восхищение. Вот это да — без прохиндейства, без выверта, без дешевки: введет в дом, познакомит с матерью. Он с сыном, она с сыном. Все в открытую. Что ж, Сёма не возражает против того, что она с ребенком. Наоборот. Настрадалась, небось, уже в жизни, нахлебалась ее мучительного, будоражащего нервы маразма. Не сказала ведь — «познакомлю вас с сыном, с мужем»…

И грусть какая-то тайная у нее в лице. Милый Конёчек-Горбунок! Взять бы тебя в Америку, сделать счастливой, утереть твои молодые горячие слезы!

А что? Актрисой не актрисой, но манекенщицей, фотомоделью какой-нибудь она вполне могла бы там быть. Лицо, фигурка, обаяние… Или — нет. Пусть вообще нигде и никем не работает. Пусть просто живет да радуется, Сёме жизнь украшает. Сёме еще и сорока нет, ей — года двадцать два-двадцать три. Вполне нормально. Сёма брюшко подтянет, плешку волосами прикроет — очень даже интересный мужчина. Женщины, между прочим, любят этот легкий жирок благополучия. И потом Сёма нормальный, надежный, верный человек. Без дураков и закидонов. Положительный, умный. А ему такая именно девушка и нужна.

Заехали с Лёвой в коммерческий. Накупили того-сего, от души — и шампанского, и французского коньяка взяли, и виски, и яичный «Болз», и пепси. Целый бар в сумке. Осетрины купили, икры, конфет иностранных. Сигарет самых дорогих. Заехали на цветочный рынок. Сёма выбрал самый лучший букет. Хотел было даже два взять — рук не хватило: представил себе — войдет он с тяжелой сумкой и букетом, а второй куда? Лёва же дарить букет отказался, покраснел даже от смущения.

Еще на лестничной клетке Сёма почуял, что их — ждут. Ароматы жареного, печеного обложили его, приглашали — милости просим, сюда, а теперь сюда, теплее, еще теплее, горячо, жарко, жарко!

Дамы приветствовали его восклицаниями, восторгом, Сёма протянул букет сразу обеим, сумки шмякнулись об пол, бутылки звякнули, розы укололи, дамы вскрикнули, Сёма ахнул. Веселая толчея, праздник: это Сёма пришел в гости к своей невесте! Очень приятно: Сёма — Лёва — Таня — Маня.

Разглядел обеих — совершенно одинаковые, милые такие, маленькие… обезьянки. Ну, есть такой тип большеглазых и большеротых, скуластых, коротконосых женщин. Видно, конечно, что Маня старше — все в ней законченней, определенней.

Обе — в черных трико и длинных свободных кофтах. У Мани на груди — ягуар, у Тани — жираф.

— Это даже неинтересно, — ответила Маня на Сёмины восторги. — Нас все принимают за сестер.

Сёма с удовлетворением отметил обстановку — небогатая даже по советским понятиям, так это и славно! Зато не жлобская, зато без выпендрежа. Легкий артистический беспорядок. Повсюду — милые подробности жизни: книжки, косметика, игрушки. Ну что ж, обезьянки всегда артистки.

— А где же ваш сын? — спросил Сёма, поискав вокруг глазами.

— Спит.

— Как — спит?

— Дневным сном. К ночи как раз проснется.

Сёма планировал, что мальчики подружатся, и настанет всеобщая дружественность и заинтересованность. Ну, ничего. Может быть, Лёве даже приятнее будет опекать малыша, учить и командовать им. Тогда и ревность между ними исключена: Лёве — велосипед, малышу — велосипедик, Лёве — магнитофон, малышу — машинка, Лёве — кейс, малышу — рюкзачок.

Начали с крепкого. «Прокладочка», — объяснил Сёма. Потом разбрелись: дамы пили шампанское и красное сухое вино, Сёма же потягивал виски. И потягивал, и опрокидывал, и пил до дна — за знакомство, со свиданьицем, за прекрасных дам, за детей и — по старой памяти — за то, чтобы им — тут Сёма таинственно оглядывался — пусто было. В общем, Сёма гулял. Кутил. Рассказывал забавные случаи из жизни. Не забывал хвалить угощенье — паштеты, салаты, сыры, сардины. Веселил дам, разбрасывал комплименты и, честно говоря, не упускал возможности не только похвалиться, но и похвастаться. Ну а что, в конце концов! Видятся они впервые, общих знакомых у них нет. Значит, некому рассказать им про Сёму. Так он сам расскажет — даст, так сказать, между строк нужную информацию о себе, обозначит вехи пути.

— Так вы агент страхования? — удивилась Маня.

— Страховой агент, — небрежно поправил Сёма.

— Умеете, значит, убалтывать людей!

— Почему убалтывать?

— Напускать всякого страхования. Небось нагоняете на них разные ужасы, а потом заставляете раскошелиться.

Сёма оторопел. Он почувствовал, что вот-вот обидится: такое пренебрежение к его профессии, такой, между прочим, важной и нужной!

— Вы ошибаетесь, — мягко сказал он. — Жизнь человека есть непрестанный безотчетный страх. Он давит на психику, отравляет пищу, отнимает сон. А я вывожу его на чистую воду, называю и квалифицирую, прикрепляю к определенному параграфу и поворачиваю дело так, что в случае исполнения его угроз пострадавшее лицо все равно не проиграет, а получит полное денежное удовлетворение.

Ну, к примеру, вы боитесь угонщиков — у вас есть машина? — тем лучше, значит, вам это близко, — вы не спите ночами, вскакиваете на каждый тревожный сигнал. Но если вы будете уверены в том, что в случае угона вам будет выплачена сумма, покрывающая ваши убытки, разве вы не будете дышать спокойней?

— Ой, я и так не слишком волнуюсь. Но это понятно. А кто же может предвидеть, из-за какого угла выглянет опасность? Застрахуйте меня, Сёма, от камня, падающего мне на голову.

— От несчастного случая, значит, — классифицировал Сёма.

— От дурного глаза! От бандитов, врывающихся в мой дом!

— От всего в жизни не застрахуешься, — подытожила Таня. — Лучше уж об этом не думать.

— Но от остывающей баранины у нас есть шанс застраховаться! — Маня побежала на кухню, внесла дымящееся блюдо с бараньей ногой.

Сёма воспрял: он понял, что его поддразнивают, подкалывают. С ним кокетничают. Играют. Он — нравится. Его здесь ждали. Вон сколько всего добыли и наготовили. Милое обезьянье племя — шумное, веселое, дерзкое, а по сути — маленькие безобидные коньки-горбунки.

«Возьму их обеих с собой, — благостно решил Сёма. — Очаровательная жена, обворожительная теща, в доме всегда веселье, шутки. Буду их, конечно, время от времени приструнивать — ну так, для порядка, для вида, лишать сладкого, как детей. В семье ведь очень важно с самого начала правильно себя поставить».

Таня и Маня дружно уплетали мясо, запивая красным вином, перешучивались, словно забыв о Сёме и оставив его наедине с жирным куском баранины.

— А чернослив? — внезапно спросила Маня. — Чернослив вы пробовали?

Зачерпнула плавающие в жиру черные мягкие кусочки, плюхнула Сёме в тарелку, изымая его из процесса одинокого индивидуального поглощения и приобщая к общему удовольствию трапезы.

— Так, концерт, концерт, — захлопала она в ладоши, не успев обтереть салфеткой блестящие губы. Включила крутящуюся лампу, гоняющую по потолку и стенам бледные световые пятна, распахнула пианино. Таня пристроилась рядом, грянули в четыре руки.

— Куплеты собственного сочинения! На заимствованный народный мотив «Была я кружевницей», — выкрикнула Маня из глубины барахтающихся в воздухе звуков.

Сёма поднял бокал и бодро помахивал им из стороны в сторону, словно дирижируя и управляя этими безудержными поющими обезьянками.

— Браво! — завопил он наконец, взорвавшись аплодисментами и призывая взглядом Лёвушку присоединиться к овации. — Единственное, от чего я не застрахован, так это от внезапной любви!

Световые пятна пробежали по нему, приглашая к головокружению, к страстям… Он даже едва не крикнул: «Позвольте ваши ручки, мадам». Но вовремя спохватился: еще рано, Сёма, чрезмерно, чересчур.

— Васька проснулся, — вскочила Таня.

Вошла с Васенькой на руках — розовенький, пухлый, беловолосый такой херувимчик. Васенька щурился на свет, пускал слюни. Таня усадила его к себе на колени, дала в руку огурец. Васенька надкусил его и швырнул на пол.

— Ай да Васька, — с восторгом произнесла Таня.

Васенька схватил тарелку и опрокинул ее на себя. Бараний жир нарисовал на его голубом костюмчике темно-коричневый ядовитый цветок.

— Вот так Васька! — затянула Маня.

Так все сидели вокруг и смотрели, как малыш хватает со стола вилки и рюмки, корки и салфетки и, даже не рассмотрев их как следует, швыряет на пол.

«И его — с собой! — решил Сёма. — Раз уж они его так любят. Там можно купить ему пластмассовые стаканы с тарелками — пусть кидает, пока не надоест. Может даже не называть Сёму „папой“, пусть зовет его Сёмой. Так же, как Таня говорит матери „Маня“.

И пусть у них будет каждый вечер так же тепло и радостно, как теперь. Но они не все время будут проводить в четырех стенах — будут ездить все вместе в путешествия на уик-энд. Можно как-нибудь и на лыжный курорт махнуть…»

Сёма давно уже перешел на коньяк. Отхлебывал по глоточку, блаженствовал.

— Вы как, лыжами не интересуетесь? — спросил он, хитро поглядывая на прекрасных дам.

— Лыжами? — удивились обе, думая, что это обозначает нечто, что это такой слэнг.

— Ну да, горными. Попробовали когда-нибудь?

— Обожаю! — Маня закатила глаза.

— С детства ненавижу лыжи, — заявила Таня, — с уроков физкультуры.

«Мать, конечно, более эмоциональная, эксцентричная натура. Таня более сдержанная, умеренная», — с удовлетворением подметил Сёма.

— А плаванье? Зимой, в подогретом бассейне?

Зазвонил телефон.

— С фонтаном? — уточнила Маня, не обращая внимания на звонок.

— С золотыми рыбками? — подхватила Таня с энтузиазмом.

Звонок повторился.

— Это аквариум, — поправил Сема, — а то — бассейн.

Телефон продолжал трезвонить.

— Прямо в доме, где я живу, в центре Нью-Йорка.

Таня и Маня сидели с непринужденно-напряженными лицами, словно телефон не имел к ним никакого отношения.

— Как, прямо в подъезде? — заинтересовалась Маня.

— На крыше или в подвале? — спросила Таня.

— У вас телефон звонит, — робко вставил Лёва и покраснел от смущенья.

— Как телефон? А я думала — это в ушах у меня звенит, — удивилась Маня.

— Да возьми ты трубку, — Таня махнула рукой. — Все равно он тебя достанет.

Почему-то стало казаться, что звонки стали чаще и нетерпеливее.

— Так ведь как раз одиннадцать! — многозначительно сказала Маня.

— Прорвется! — безнадежно вздохнула Таня. — И так прорвется: человек, которому некуда больше пойти…

В ее голосе послышались тревожные нотки.

Маня решительно закусила губу, резко схватила трубку, однако не сразу поднесла ее к уху.

— Прекрати меня преследовать. Чего ты добиваешься? — сказала она устало.

— Ну, точно! — Таня метнула на Сёму тревожный взгляд. — Так я и думала! Крольчатников. Что сейчас будет!

— Кто? — обеспокоенно спросил он.

— Крольчатников, — повторила она шепотом, довольно зловещим. — Кабак как раз в это время закрывается, он и начинает названивать…

— Зачем? — удивился Сёма.

Маня грохнула трубку:

— Ну все! Ждите гостя!

— Так ты позвала?

— А без приглашения. Самозванец же, татарин, хуже татарина…

— Может, дверь забаррикадировать? — предложила Таня.

— А кто он? — осведомился Сёма. — Мафиозо какой-нибудь? Рэкетир? Может, лучше милицию?

— Да не рэкетир он, — протянула Таня. — Журналист он. Мамин муж. Мама его прогнала за наглость. Какая тут может быть милиция!

Маня включила видик, поставила мультики, чтобы дети хоть чем-нибудь занялись, отвлеклись. Лёва перебрался поближе к телевизору, рядом в креслице усадили Васеньку. Тот с восторгом глядел на развеселых кувыркающихся зверюшек, показывал на них руками и ногами и всех называл «тятей».

К входной двери меж тем был придвинут детский шкаф, на него водружена книжная полка и притиснуты стулья и табуретки.

— Неужели вы настолько его боитесь? — спросил Сёма.

— Вы Крольчатникова не знаете, — мрачно ответила Таня. — Сейчас такого шороху наведет! За мать я очень боюсь!

Посмотрела на Сёму с надеждой, доверием.

Сёма приосанился, выкатил грудь колесом.

— Я же тут. В чем вопрос?

— Может, свет вырубим? — придумала Маня. — Увидит, что дома никого нет и — отвалит?

— Холодильник можно еще придвинуть, — предложила Таня, с сомнением ощупывая баррикады.

— Отключить придется, а он и так подтекает.

— Овощной ящик! Набитый картошкой. Он тяжелый.

— Ах, оставь, — отмахнулась Маня. — Разве такого чем-нибудь остановишь?

Выключили свет. Только бледное пятно телевизора с потешными суетящимися фигурками беспомощно и мутно освещало разворошенный стол.

Сёма подобрался к Лёвушке.

— Газовый баллончик у тебя с собой?

Лёва кивнул:

— В куртке, в кармане.

— Вынь и держи наготове. На всякий пожарный.

Вернулся к столу как ни в чем не бывало. По-отечески обнял обеих дам:

— А пир что, так сразу и кончился? Кофе в этом доме дают? «Болз» будем пробовать, или как?

Таня и Маня засуетились на темной кухне. Сёма поневоле уставился в телевизор, где милые безобидные зверьки задавали трепку какому-то волосатому монстру.

— Кофе, торт, коньяк, ликер. Будем есть и пить и развлекаться! — провозгласила Маня.

Таня же прошептала тихо, но все услышали:

— Пир во время чумы.

Сёма залихватски плеснул по рюмкам:

— Рекомендую! — чокнулся громко, для поднятия настроения. — Эх, где наша не пропадала! За победу!

— Не успела я у вас застраховаться, — улыбнулась Маня.

— О чем речь, мадам? Я сам вам лучше любой страховки. Знаете, однажды в Нью-Йорке, в Центральном парке, на моих глазах один огромный негр толкнул белую женщину. Беременную.

— И что? Вы его побили?

— Нет. — Сёма небрежно поднял рюмку с коньяком и посмотрел сквозь нее на светящийся экран. — Зачем? Я просто снял с руки белую лайковую перчатку и легонько хлестнул его по щеке.

Эту мифическую историю рассказывали Сёме еще в Харькове. Он слушал и с волненьем сглатывал слюну: «Вот это да!» Нездешним шиком веяло от нее, несоветским изяществом. Звучала она так: надменный англичанин, турист, увидев, как негр толкнул на Красной площади (!) белую беременную (!) женщину, небрежно снял с руки белую лайковую (!) перчатку и столь же небрежно хлестнул его по щекам.

Сёма ведь почти и не врал — он так сжился с этой историей, что и не заметил, как присвоил ее.

— А он?

— А что он?

— Не ответил?

— Так я просто поставил его на место. Между прочим, негры отлично чувствуют, кто их хозяева. Хотя, конечно, американцы их непозволительно распустили: мы все равны, мы все одинаковые!

— Сёма, так вы расист! — засмеялась Маня. — А негров-то вы страхуете? Или — пусть живут в ничем не обеспеченном страхе?

— Страхую. Я всех страхую. Так вы любите плавать в подогретом бассейне? Просыпаетесь утром и сразу — прямо в махровом халате и шлепанцах спускаетесь в лифте и — плюх в воду!

Сёма расслабился и разгорячился одновременно. Он чувствовал, как дамы внимают ему, склоняя себя под его защиту. Обезьянки сидели серьезные и внимательные — не шалили и не дразнились. Они слушали Сёмины рассказы об американском образе жизни и полном удовлетворении всех потребностей.

— Это просто нормальная жизнь, — объяснял Сёма, затягиваясь сигаретой. — Ничего в ней нет такого — сверхъестественного, маразматического. Безопасно. Комфортно. Все для человека и во имя человека.

Сёма хотел привести кое-какие примеры из собственной жизни, но ему помешали: послышался звук поворачивающегося ключа, резкий непрерывный звонок. Потом кто-то заколошматил ногами в дверь.

— Вот оно, началось, — содрогнулась Маня.

— Спокойно! — вскричал Сёма. — Всем оставаться на своих местах!

Сам вскочил, кинулся на баррикады. По дороге в темноте наткнулся на шальной стул, пребольно ударился коленной чашечкой, но добрался-таки до укреплений, привалился всем своим весом, сам сделался частью их.

Грохот в дверь стал оглушительнее и яростнее. Васенька завопил от ужаса. Кто-то что-то смахнул со стола — разбил.

— Яичный «Болз», — послышался виноватый голос Тани. — Жирный, сладкий, по всему ковру…

— Да черт с ним, с ковром, — отрезала Маня.

Обе присоединились к Сёме. Напор извне был сильный и непрестанный. Создавалось такое впечатление, что там применяют таран, с каждым ударом которого противник отвоевывает драгоценные сантиметры пространства. Табуретки и стулья расползлись в разные стороны и теперь только мешали осажденным. Наконец шкаф с полкой поддались внешнему натиску и отъехали ровно настолько, чтобы в дверную щель могла протиснуться рука и нога худощавого молодого мужчины. Рука с ногой бились, изгибались и мускулились, зажатые между дверью и дверной коробкой. Сёма приналег на шкаф, чтобы прищемить этого пролазливого обладателя руки и ноги, однако полка, утяжелявшая шкаф, постепенно сдвинулась с места, перевернулась и уперлась торцом прямо в Сёмино плечо. Пока он отодвигался от нее и занимал более удобную позицию, незнакомцу удалось просунуть вслед за рукой плечо, потом светловолосую голову, с которой было уже возможно пускаться в диалог.

— Что вам угодно здесь? — как можно более угрожающим тоном спросил Сёма.

Вопрос не остановил самозванца, и он отодвинул шкаф еще на пядь, кидая в проход свое невыразительное худосочное, хотя и длинное тело.

Кто-то зажег свет. Молодой человек вскинул руку к глазам, но Сёме показалось, что это было сделано для нанесения удара: он среагировал моментально. В порыве самозащиты он слегка подпрыгнул и шлепнул наглеца наотмашь ладонью по подбородку.

— Это же не он, — застонала Таня.

— Как не он?

— Не Крольчатников это!

— Что, бить? — возмутился «не он». — Да я, может, друг. Я мирить пришел. С благородными намерениями! Это, семью восстанавливать! А тут — бьют. Крольчатников! Тут мужик какой-то… распоряжается.

Друг несомненно был в стельку пьян.

За его спиной моментально образовалась крепкая фигура с небритой физиономией. Кстати, вопреки Сёминым ожиданиям, молодая и вполне интеллигентная, в больших роговых очках. Разве что сильно нетрезвая. Очевидно было, что друзья много и дружно пили.

— Я — муж! — закричал Крольчатников. — А это — друг! Ты что, падла, в моем доме — друзей бить? Я, значит, за порог, а тут — мужики! Видал, Стас?

Тот потирал подбородок и повторял, перебивая Крольчатникова:

— Я пришел, можно сказать, с приветом, а меня — по морде?

Крольчатников на правах хозяина протиснулся вперед, загородил друга собственным телом и, ткнув в Маню пальцем, гневно крикнул:

— Я шел к жене, а пришел к старой шлюхе!

— Что ты сказал? — завопила Таня не своим голосом и махнула рукой возле его физиономии. До самой физиономии она не дотянулась, но очки ей сбить удалось.

Крольчатников беспомощно заморгал глазами, но Сёму, как крупный предмет, он все-таки различил. Впрочем, Сёма и так понимал, что драки не миновать.

— Ты что здесь делаешь? — Крольчатников сгреб его за грудки и тряхнул с такой силой, что Сёма обмяк и повалился на пол, утянув за собой обидчика.

На полу было тесно — повсюду валялись опрокинутые стулья и табуретки, и даже книжная полка, успевшая под шумок свалиться со шкафа.

В странной скрюченной позе противники барахтались, задыхаясь от взаимной ненависти и пыли и колотя друг друга, насколько это позволяла им свобода движений.

Лёва, держа в обеих трясущихся руках газовый баллончик, тщетно пытался подобраться поближе к Крольчатниковской физиономии: ему мешало ограждение вокруг боевой площадки и, кроме того, Крольчатников бился, лежа на Сёме, почему и лицо его было все время опущено вниз, к полу.

Лёвушка от отчаяния схватил врага за волосы, потянул назад и тогда брызнул несколько раз у него перед самым носом. Борцы разом обмякли и затихли. Да и сам Лёва, схватившись за голову, едва доковылял до кушетки. Таня и Маня кинулись разнимать неподвижные сцепившиеся тела. Однако они уже так переплелись и перепутались, что трудно было разобраться в принадлежности их рук и ног. Оба были плотные, широкостные, неподъемные…

Единственное, что удалось, это перевернуть их на бок. Так они лежали и смотрели друг на друга мутными ядовитыми глазами.

Наконец Крольчатников громко чихнул. Чихнул и Сёма. Тогда Крольчатников чихнул дважды — Сёма откликнулся ему двойным чихом.

— Ну чего ты стоишь бессмысленно? — Маня накинулась на Стаса. — Помоги же их растащить.

Стас не без труда разжал пальцы Крольчатникова, вцепившиеся в Сёмин воротник, и, перехватив его руку чуть выше локтя, принялся рывками поднимать друга из лежачего положения. Рука Крольчатникова поднималась, следуя усилиям Стаса, однако на разбросанное по полу отяжелевшее Крольчатниковское тело это не произвело никакого эффекта: казалось, рука живет какой-то самостоятельной жизнью и прикрепляется к плечу только для приличия, для вида. Но такое впечатление оказалось ошибочным: Крольчатников вдруг дернулся всем туловищем, испуская протяжный вопль:

— Сломаешь ведь руку, гад!

Стас отскочил в сторону, Сёма очухался от крика, выпустил противника из рук, перевернулся и сел. Сел и Крольчатников, близоруко щурясь и хватаясь за голову. Наконец, он остановил блуждающий взгляд на Сёме, сфокусировал на нем огромные расплывающиеся зрачки и напал на него с новой силой:

— Так ты еще здесь!

Сёма тоже, в свою очередь, кинулся на Крольчатникова. Таня и Маня дружно заорали. Стас забегал, засуетился, изображая деятельность. Однако противники колотили теперь друг друга вяло и лениво, будто в замедленной съемке: не было былого огня, энтузиазма борьбы, пафоса и напора. Тузили друг друга в строгой очередности: Сёма ударит — ударит Крольчатников, Крольчатников пнет — пнет и Сёма, Сёма махнет рукой — Крольчатников замахнется. Так толкались, вмазывали, врезали, поддавали друг другу, пока не переплелись в единую кучу малу.

Наконец Сёма изловчился и ухватил Крольчатникова за ухо, тот ответил тем, что зажал Сёме нос. Тогда Сёма надавил Крольчатникову на глазное яблоко. Тот затрепетал от боли, выпустил было Сёму из рук, но это оказалось только маневром, потому что он тут же припал к Сёминому лицу и от отчаяния впился зубами в его теплую и мягкую щеку.

Сёма чуть не заплакал от боли, ущипнул изо всех сил Крольчатникова за могучую шею, но тот возопил, не раскрывая рта, утробно и грозно и окончательно стиснул челюсти.

У Сёмы в глазах зарябило, поплыло, тошнота подкатила к самому горлу. «Я умираю», — подумал Сема, выпуская врага и тяжело замирая.

Крольчатников мрачно встал, вытер рот пятерней и перешагнул через Сёмино поверженное тело. Его вдруг замутило от брезгливости и отвращения и, зажав рот, он кинулся в ванную.

Половина Сёминого лица была измазана кровью.

— Растерзал, изверг, убил, загрыз! — крикнула Маня под дверью ванной.

— Сёма, вы меня слышите? Очнитесь, Сёма! — умоляла Таня, тряся его за плечо и пытаясь пальцами открыть глаза.

— Папочка! — рыдал Лёва. — Папочку убили!

Сёма посмотрел на них, будто не узнавая, будто издалека.

— Где я? — слабым голосом спросил он.

— Вы у нас, — успокоила его Таня. — И вы — живы! Вот только рану я вам сейчас промою — и все!

Намочила вату водкой, вытерла щеку. Потом влила в рану йода. Прижала ватой, чтобы не растекался.

— Что там? — почти шепотом спросил Сёма.

— Пустяки, — улыбнулась она, — царапина.

Сёма привстал на локте, перевернулся на одно колено, потом подставил другое — встал, наконец. Прошел несколько шагов — голова кружилась. Что-то горячее, густое стекало со щеки на шею, забиралось под воротник…

Столкнулся в дверях ванной с Крольчатниковым, с ненавистью взглянул на него.

— Только, пожалуйста, не смотрите на себя в зеркало! — закричала Таня.

Как же, не смотрите! Посмотрел. Огромная кровоточащая рана. Рваная. Края неровные, кожа лохмотьями, мясо высовывается… И кровь, кровь!.. Пол-лица залито йодом.

— Царапина говорите? — вышел из ванной, оглядел присутствующих.

— Папа, папочка! — кинулся к нему Лёва. — Ты ранен!

— Вызывай скорую, Лёва. И милицию тоже. Пусть приедут — разберутся. За такие дела — сажать надо.

Мрачно прошествовал к дивану, держась рукою за щеку. Вата набухла от йода и крови.

— Я сейчас же отвезу вас в больницу, в травмопункт, — предложила Маня. — Но, возможно, в этом даже нет необходимости. Мы все продезинфицировали, сейчас пластырь наклеим, и вы будете еще красивее, чем раньше.

Сёма замахал руками, прижимая вату к щеке плечом:

— Мне швы надо накладывать! Шрам теперь на всю жизнь останется! Вызывай скорую, Лёва.

В Сёмином голосе звучала обида.

— А потом — сразу милицию.

— Благородный шрам, добытый в честном бою, при защите женщин! — Маня патетически протянула к Сёме выразительные руки. — Такой шрам — лучшее мужское украшение.

Подсела к Сёме на диван, погладила его по плечу:

— Зачем нам милиция, Сёма, правда?

— Такое должно быть уголовно наказуемо. По закону. А в больницу меня скорая доставит. Может, у него зубы инфицированные, может, он мне СПИД какой-нибудь в кровь занес, кто знает! А там проверят.

— Папочка, я же телефона не знаю.

— 01 — милиция, 02 — скорая.

— 01 — пожарная, — поправила Маня. — Или вы и пожарников хотите сюда позвать, чтоб уж все сразу?

— Милиция 02, Лёва, скорая 03, — железным голосом приказал Сёма.

— Сёма, может, не стоит — милицию? — Таня опустилась перед ним на ковер, заглянула в глаза, руки даже просительно прижала к груди — совсем так же, как когда она была Коньком-Горбунком.

— Папа, они там адрес спрашивают, куда приезжать.

— У меня есть их адрес — в куртке, в правом кармане.

— Сёма, а может, все-таки повременить с милицией, а? Ну, пожалуйста, ну ради нашей дружбы. Ради меня.

— Ради вас я и вызываю, — спокойно ответил он. — Сегодня он меня, завтра — вас. Я и хочу вас избавить от такого…

Он с презрением посмотрел на Крольчатникова.

— Выйди, Крольчатников. Уйди с глаз долой. Прошу! — Маня указала рукой на кухню.

Тот послушно встал в позу «чего изволите», поплелся в указанном направлении.

— И ты следом, — Маня метнула повелительный взгляд на Стаса.

— Папа, я нашел их адрес.

— Нашел — так диктуй!

— Сёма, вы это серьезно? — удивилась Маня.

— А там трубку уже повесили…

— А ты опять позвони!

Таня и Маня переглянулись.

— Сёма, — ласково начала Таня, — видите ли, дело в том, что Крольчатников — в некотором роде мамин муж. И даже не в некотором роде, а настоящий, законный. Во всех смыслах. Он тут живет, понимаете, Сёма? И он просто взял и пришел к себе домой. С другом. Ведь он имеет право приходить домой? А тут — вы… Он и подумал…

— Ну и законно же он пришел, если за два часа до его появления свет потушили, к телефону подходить боялись, двери забаррикадировали. Значит, не очень-то законный, не очень-то во всех смыслах муж!

— Я — муж! — раздалось из кухни, и что-то грохнуло об пол.

— Заткнись, придурок! — Маня старалась перекричать грохот. — То есть как это, Сёма, не во всех смыслах? Вы что имеете в виду?

— А друг вон всю мебель переломал! Хорош тоже друг! Настоящий пьяный дебош! — Сёма никого не слушал и только грозил указательным пальцем, направляя его то и дело, как дуло пистолета.

— Так друг же, — мягко объяснила Таня. — Ну, расслабились, погуляли, решили продолжить дома, в кругу семьи. А тут — вы. И сразу, не разобравшись, — рраз! — и любимому другу, гостю — по морде. Хозяин, как вы понимаете, возмутился.

— Папа, там занято.

— Звони, Лёва, звони. Посмотрим, как на это отреагируют органы правопорядка. Злодейское нападение с нанесением тяжких телесных повреждений гражданину США. С последующей материальной компенсацией, — пригрозил Сёма. — А что вы думаете, я могу с такой рваной щекой на работу выйти?

— Нет, ну представьте, — Маня встала пред ним в выразительной трагической позе. — Допустим, Крольчатников — это вы. Вы устали. Вы торопитесь к себе домой, к любимой жене, пригласили любимого друга, думаете — вот сейчас, дома, вас ждет покой, уют, ужин, а тут — чужой мужик.

— Я не мужик, — оборвал ее Сёма. — Я был гость. Вы меня пригласили. А потом, когда возникла опасность, вы сами просили вас подстраховать. Я встал на вашу защиту.

— Да, конечно, вы — гость, и гость благородный и желанный, вы — настоящий агент страхования, — подхватила Маня. — Но для него-то вы кто? Вот я и сказала: чужой мужик. Между прочим, даже не видно, что иностранец. Ну так вот — вы приходите домой. Дверь, как вы свидетельствуете, забаррикадирована. Вы опрокидываете баррикады — в тревоге, в смятении — и что? Что же вы видите? Возле вашей жены — чужой незнакомый мужик, который к тому же бьет по морде любимого друга!

— Вот именно! — Стас вырвался из кухни и, размахивая руками, дошел до дивана. — Истинная правда! Я пришел мирить, а меня…

— Пошел обратно, — приказала Маня.

— Адрес такой, — Лёва расправил на коленке бумажку с адресом.

Маня нажала на рычаг.

— Положи, детка, трубку. Кажется, мы пришли к разумному выводу, что милиция ни к чему.

— Я не понимаю, — в отчаянии закричал Сёма. — Вас же напугали, унизили, оскорбили! На ваших глазах мне, вашему защитнику, нанесли тяжкие увечья, травмировали… Меня, вашего гостя, валяли по полу, били ногами, изувечили… А вы теперь порете какую-то, извините, чушь о законном и добродетельном ревнивом муже! Лёва, звони еще раз. Я настаиваю! Из принципа.

— Сёма, — спокойно сказала Маня, вырывая из розетки телефонный шнур, — я думаю, вас не поймут. Против вас — факты. Смотрите, как бы вам самому не пришили дело, не приперли к стенке, не стали вымогать доллары. Вы же в бесправном государстве, Сёма! На что вы рассчитываете?

— Ничего, — ответил Сёма, вставая, — выкрутимся как-нибудь. Мы ведь не гордые. Можем и из гостиницы позвонить. Вот только возьмем документик из больницы и позвоним.

— Сёма, — твердо сказала Таня, — я очень за вас болела, пока вы боролись. Я думала: вот это настоящий мужчина, рыцарь. Но если вы заведете теперь на Крольчатникова дело, я вам руки не подам!

Вот это окончательно доконало Сёму. Ладно Маня — это понятно: женщина не первой, так сказать, свежести сражается за своего молодого мужа, выгораживает его. Самка защищает самца. А этой — что? Хорошо, сочувствует матери, поддерживает ее, входит в ее положение, но ведь должен быть этому какой-то предел! Сама-то с чем останется? Почему в свое собственное положение никак не войдет?

Только сейчас Сёма заметил Васеньку — он спал в кресле в обнимку с большим плюшевым мишкой.

Ребенок у нее — неизвестно еще, какими судьбами, от кого… Что-то Сёма не слышал сегодня о его отце. Значит, надо искать кого-то взамен, устраивать личную жизнь. Тут жених, можно сказать, из Штатов. Неплохой ведь, хороший же человек! Верный, отзывчивый, храбрый — это он уже в достаточной мере сегодня им доказал. Он надежный, заботливый, обходительный, состоятельный, наконец! Чего же еще искать? Его подставили на ее глазах, унизили, избили, укусили!.. Боже мой, да сказать стыдно! И все это — из-за нее, ради нее, так она еще и свои условия ему ставит? После всего этого! Руки, видите ли, она ему не подаст! И за что, спрашивается, за что? За то, чтобы маразм жизни был наказан и восторжествовало, восторжествовала, восторжествовал…

Сёме не шло на ум нужное слово. Он — клокотал. Он глядел в окошко иллюминатора и следил за тем, как стремительно уносится вниз и наконец низвергается в бездну эта абсурдная, несусветная страна, со всем ее скарбом лесов, полей и рек, со всем ее садомазохистским комплексом, со всем, что воистину уж чем-чем, а умом никак не понять.

Почесывая молодой шрам на щеке, Сёма чувствовал, как тяжесть, давившая на его сердце уже несколько дней, постепенно отпускает, устремляется к земле, ее породившей, и, рухнув, превращается в каменоломню…

По этой каменоломне блуждают злые духи отчаяния и тревоги.

По ночам они воют страшными голосами. Но местные жители, озабоченные собственными делами, уже не слышат, не замечают их.

Получив багаж в аэропорту Кеннеди, Сёма поймал себя на том, что непрестанно бубнит дурацкую, совершенно пустую песенку. «Ах, Конечек мой Конек, мой Конечек-Горбунок», — мусолил Сёма, дотягивая до конца и начиная по новой.

Разозлившись на себя, он купил пепси-колы, набрал ее в рот и проглотил только тогда, когда, плюхнувшись на сиденье такси, кинул небрежно шоферу:

— Угол сорок восьмой и Медисон, плиз!