Любовь и память

I

Всего лишь каких-нибудь восемьдесят лет тому назад, начиная с лета 1860-го, здесь, на краю тайги, на берегу живописной бухты Золотой Рог, из селения Владей Востоком начал вырастать город Владивосток, куда теперь забросила судьба троих друзей — Лесняка, Мещерякова и Пулькина. Прошло всего две недели с тех пор, как приступили они к службе в зенитном батальоне, но Лесняк уже хорошо знал центральную улицу города — Ленинскую, протянувшуюся от Дальзавода к Набережной, которая пролегла по берегу Амурского залива. Не однажды он посещал Дом культуры Армии и Флота, прогуливался по берегу бухты Золотой Рог, где у подножия сопки Орлиной раскинулся тенистый парк. Бывал он и на Второй Речке, и в поселке Чуркин на одноименном полуострове, и на Мальцевском рынке, где торговали в основном свежей рыбой, вареными крабами, редиской, луком, поношенной одеждой и обувью, старыми замками, ржавыми гвоздями, глиняной посудой.

За это время лейтенанты дважды принимали участие в штабных учениях. Тогда все командиры взводов и рот с утра собирались в кабинете майора Мякишева, усаживались вокруг его стола и каждый расстилал перед собою контурную карту-двухверстку. Майор ставил задание. Командиры рот и взводов принимали «боевые» решения.

Потом отправлялись за военный городок, где в узком глубоком распадке между скалистых сопок — полковое стрельбище. Там занимались учебными стрельбами. Позднее майор проверял у командиров знание строевого или боевого устава.

В другие дни друзья поочередно проводили занятия с бойцами хозяйственного взвода. Прошло еще немного времени, и комбат вызвал к себе всех троих — Лесняка, Пулькина и Мещерякова. Первым двум приказал направиться во вторую роту дублерами комвзводов, а Мещерякова направил в первую роту.

Геннадий и Михайло явились во вторую роту, когда она как раз передислоцировалась на новые позиции в район Первой Речки. КП роты, а также первый взвод расположились в Парке железнодорожников, обнесенном сплошным дощатым забором, занимавшем площадь около трех гектаров. Одна часть территории находилась на взгорье, другая выходила на крутой берег залива. В северном уголке парка возвышалась скалистая сопка. Очутившись в парке после полудня, Лесняк и Пулькин направились к сопке, где кипела работа: оголенные до пояса бойцы долбили мотыгами и ломиками каменистую почву. На вершине рыли котлованы под огневые позиции, у подножия копали ямы для блиндажа и землянки. Позвякивали мотыги, скрежетали, натыкаясь на камень, лопаты, порою раздавался дружный веселый смех.

На траве, у неглубокого рва, стояли два лейтенанта, оба среднего роста. Один постарше — блондин, стройный и подтянутый, в хромовых сапогах, а другой — светло-русый, плечистый, не по форме подпоясанный низко опущенным спереди ремнем. Они разговаривали и не видели подходивших к ним, так сказать, с фланга Лесняка и Пулькина. Друзья остановились в двух шагах от них, и Михайло, взяв под козырек, проговорил:

— Разрешите обратиться! Нам нужен командир второй роты.

Лейтенанты повернулись на голос. Русоволосый указал жестом на блондина и, весело сияя светло-голубыми глазами, выкрикнул:

— Будь я проклят, если не пополнение прибыло! Так, хлопцы?

Блондин осуждающе посмотрел на него, после чего перевел взгляд на Лесняка и Пулькина, едва заметно улыбнувшись своими чуть выцветшими серыми глазами:

— Слушаю вас.

— Прибыли в ваше распоряжение. Лейтенант Лесняк, — доложил Михайло.

Геннадий тоже поднес руку к козырьку:

— Лейтенант Пулькин.

— Лейтенант Лашков, — сказал блондин, по очереди пожимая руки прибывшим. — Рады пополнению. Давно ждем вас. — И, кивнув в сторону русоволосого, продолжал: — Знакомьтесь: командир первого взвода лейтенант Васильев.

Ротный расспрашивал хлопцев, кто откуда родом, где кто работал или учился до войны, и при этом внимательно присматривался к ним, что-то оценивал и взвешивал. Выслушав их, сказал:

— Лейтенант Лесняк будет в первом взводе дублером лейтенанта Васильева. Васильев — командир знающий, вот только внешний вид… — и безнадежно махнул рукой: — В этом он неисправим.

Васильев лукаво подмигнул вновь прибывшим, неуверенно буркнув:

— Не внешним видом, а уменьем будем бить самураев.

Лашков снова бросил на него укоряющий взгляд и обратился к Геннадию:

— Лейтенант Пулькин, вы сегодня к вечеру отправитесь в распоряжение вашего коллеги по училищу — лейтенанта Гаценко. Это — по ту сторону железнодорожного пути, почти в центре поселка Первая Речка. В полукилометре от железнодорожной станции — три длинных барака. В ближайшем к заливу — продмаг. Напротив — площадь с большой лужей. Такой же приблизительно, как в Миргороде во времена Гоголя. На берегу лужи — амбар. На крыше амбара сейчас оборудуется огневая позиция, а в амбаре — казарма, или, по-нашему, кубрик.

— Есть! — козырнул ротному Пулькин. — В бараках, надо думать, проживает гражданское население. И наверняка девчата имеются. А вино в продмаге продают?

— Слушай, ротный! — рассмеялся Васильев. — А кадр-то прибыл правильный?

— Вроде бы, — нахмурил брови Лашков и сжал свои тонкие губы так, что они побелели. — Похоже, что этот «кадр» будет завсегдатаем гауптвахты.

Лесняк поторопился рассеять возникшую неловкость:

— Лейтенант Пулькин балагурит. Он к вину равнодушен, но без шутки и дня не проживет.

— Ну, вот видишь, Лашков, я же говорю — кадр правильный, — продолжал Васильев. — В нашем деле без шутки одуреешь.

— Шутки шутками, а стопку с досады я опрокинул бы, — вполголоса сказал Геннадий Михайлу. — И надо же — я должен отправиться в подчинение моего «коллеги» Гаценко. Какая злая ирония судьбы!

Лесняк только сочувственно кивнул.

Еще при первой встрече в батальоне майор Мякишев им сказал:

— У вашего товарища — лейтенанта Гаценко — хорошие характеристики. Он почти закончил аспирантуру. Я ему сразу взвод доверил. А вам придется немного постажироваться.

Это известие было для них как снег на голову.

Впервые они обратили на Гаценко внимание, когда перебазировались из Ленинграда в Энгельс. На теплоходе «Серго Орджоникидзе» плыли как раз по Волге, между Горьким и Казанью. Здесь узнали, что гитлеровские войска, прорвав оборону Юго-Западного фронта, быстро продвинулись на восток и заняли Днепровск. В это же время южнее Ленинграда они подошли к Пулковским высотам и в районе Стрельни вышли к Финскому заливу. Все на пароходе тяжело восприняли эти вести. Но только у одного «подплавовца» — Власа Гаценко — сдали нервы: он у кого-то из личного состава теплохода купил бутылку вина, выпил и свалился с палубы в реку. Михайло находился в кубрике со своими друзьями, когда туда донесся крик: «Человек за бортом».

Скинув с себя одежду, Пулькин и Мещеряков бросились в воду. Теплоход дал задний ход. Власа подняли на палубу. Он, высокий и тонкий как жердь, с большими зеленоватыми глазами, заметно выдававшимися из орбит, ладонями смахивал со своего продолговатого лица струйки воды и с нагловатым видом кривил глупую пьяную улыбку.

В училище Гаценко, болтливого и хамовитого, «подплавовцы» недолюбливали за его карьеристские замашки, а однокурсники по институту рассказывали, что он женился на профессорской дочери, чтобы обеспечить себе зачисление в аспирантуру. И вот теперь Пулькину приходилось стажироваться у него…

К стоявшим подошел худощавый сержант, выпрямился и обратился к Лашкову:

— Разрешите, товарищ лейтенант, объявить перекур. Бойцы устали. Грунт каменистый, не угрызешь.

— Что ж, Осипов, объявляйте, но не больше десяти минут. Завтра к вечеру я должен доложить комбату, что передислокация закончена, а работы, сами видите, вон еще сколько. А со стройматериалами как, сержант?

— Послал на берег залива в разведку двух бойцов и двух — в район железнодорожной станции. Ночью лес заготовим.

— Идите! — сказал ротный.

Сержант подал команду «Перекур», и бойцы расстелили свои гимнастерки на траве под деревьями. Кто сел, кто прилег. Над ними поплыли облачка сизоватого дыма, послышался шумок завязавшихся бесед.

Метрах в двадцати от подножия сопки, под старым ветвистым дубом, стояла скамья, и ротный, засунув руки в карманы своего диагоналевого галифе, молча направился к ней. За ним потянулись и другие лейтенанты. Когда уселись на скамье, Лесняк обратился к Лашкову:

— Сержант сказал, что за ночь лес будет заготовлен. А где вы его заготовляете и почему ночью?

Лашков и Васильев многозначительно переглянулись.

— А потому ночью, что это военная тайна, — вместо ротного ответил взводный и серьезно пояснил: — Понимаете, лесом нас никто не снабжает. Приказано использовать подручные материалы. Как-то я спросил комбата: что сие означает? Он вскинул на меня недобрый, даже презрительный взгляд и спросил: «Вы что — маленький? Вам все разжуй и в рот положи? Находчивость выручает командира и бойца». Я ему и говорю: один новенький забор я уже приметил, он, дескать, так и просится на перекрытие и нары. Комбата даже передернуло: «Поговорите мне! Сломаете забор — под трибунал пойдете!» — Васильев выразительно развел руками: — Тут, брат, и крутись-вертись.

— Сержант Осипов послал бойцов в район станции, — сказал Лашков Васильеву. — Ты предупредил, чтобы новых шпал не трогали, как в прошлый раз?

— Предупредил, — неохотно ответил взводный и продолжал втолковывать Михайлу: — Здесь, брат, не фронт. Не только с лесом, но и с харчами туговато. Нам фронтовой нормы не выдают и наркомовских ста граммов — тоже, даже в сильные морозы. И уголь для отопления землянок и блиндажей по графику не завозят. Здесь только и всего что боев нет, а так — условия чисто фронтовые. Чтобы завтрак или обед приготовить, — бойцы до упаду набегаются. Где подгнившей шпалой разживутся, где горбыль или бревно на берег море выкинет — не прозевай. Однажды мои хлопцы выловили огромный пень с корневищами, тонны полторы весом. Взялись пилить, а дерево как железо. Пилы щербатились, а куда денешься — обед варить надо. Пришлось хлопцам попотеть! Оно-то ничего, если бы калорий хватало. А на пустое брюхо…

Подошел высокий немолодой старший политрук с кустистыми бровями и тонкой, изборожденной глубокими морщинами шеей, в низко надвинутой пилотке, поздоровался. Все, кроме Лашкова, встали, выпрямились. Ротный представил новоприбывшим политрука:

— Политрук роты товарищ Звягин, — и обратился к Звягину: — А вот — новое пополнение. — И назвал Лесняка и Пулькина.

Старший политрук пожал им руки, сказал: «Что ж, будем служить вместе» — и сел рядом с Лашковым. Остальные тоже сели.

— Что интересного было на совещании в полку? — спросил Звягина Лашков.

— Надо улучшать политработу, — ответил тот. — Наш батальон не критиковали, но и не хвалили. А кой-кому влетело. В третьем дивизионе произошло чепе. Командир зенитного орудия дезертировал.

— Что? — резко повернулся к политруку Лашков.

— Вот так, — пожал плечами Звягин. — Получил извещение, что отца убили на фронте. Загоревал, места себе не находил. Три рапорта подал, просился на фронт, чтоб за отца отомстить. Ему, конечно, отказали. Он и решился на самоволку. Да еще, глупый, винтовку с собою прихватил. Задержали его за Хабаровском, на станции Ерофей Павлович. Ясно, что за такие штуки — трибунал. Комбат и командир дивизиона вступились за него — так им по строгачу врезали, а заодно и комиссару дивизиона: дескать, мало того, что политработу запустили, так еще и адвокатами дезертира выступают.

— Ну, и что же дальше? — заерзал на скамье Васильев.

— Ситуация действительно сложная, — продолжал политрук. — Сержант — комсомолец, был знающим, требовательным и старательным командиром, любимцем дивизиона. Там говорят, парень — огонь: и песню споет, и «яблочко» спляшет так, что залюбуешься. Он до войны работал в колхозе бригадиром, даже медаль на ВСХВ получил. А дома у него больная жена и двое детей. Дело дошло до политуправления флота, разумеется. Кончилось тем, что сержанта исключили из комсомола, разжаловали в рядовые и дали десять суток гауптвахты строгого режима, чтобы обдумал наедине свой поступок. Так он знаете что отколол? Уже с гауптвахты подал рапорт: согласен, мол, чтоб судил трибунал и чтоб отправили хоть в штрафную роту, только бы на фронт. — Помолчав, политрук проговорил: — Я прошу вас, товарищи командиры, в своей воспитательной работе с бойцами помнить этот случай. Надо ежедневно разъяснять, какова у нас здесь обстановка. Ни на миг не имеем права забывать, что мы на боевой вахте, что обязаны держать наши восточные границы на крепком замке.

Лашков встал, прошелся перед сидевшими и, наклонив голову, обратился к командирам:

— Краснофлотцы наши снова вкалывают. Большинство из них старые служаки и дело свое знают. Но уже близится вечер, и надо бы им помочь. Как, товарищи лейтенанты, не уроним мы своего командирского достоинства, если за кирку и лопату возьмемся? Что новички скажут?

Пулькин первым вскочил со скамьи:

— Нам не привыкать. Мне на Балтике не раз приходилось… — С этими словами он пошел к подножию сопки, на ходу снимая гимнастерку и обращаясь к бойцам: — Что, ребята, подмога нужна?

Бросив гимнастерку на траву, спрыгнул в ров и, взяв у кого-то из бойцов кирку, принялся вымахивать, каждый удар сопровождая сочным уханьем.

Бойцы весело и одобрительно зашумели:

— Вона как! Знай наших!

— Этому лейтенанту, видать, не впервой. Здорово орудует.

Послышалось и сдержанно-критическое:

— Не всю силу, лейтенант, вкладывайте в первые удары, как бы потом…

— Что потом? — спокойно спросил Геннадий. — Конечно, когда над головой солнце светит и птицы поют, глядишь, и ленца появится. А фронтовики вкалывают под свинцовым градом да под вой фашистских самолетов. Там подгонять не надо.

— А вам случалось? — с откровенным недоверием спросил сержант Осипов.

Пулькин знал, что бойцы, а особенно сержантский состав, только что окончивших училища командиров встречали не с распростертыми объятиями, и был готов к этому. Потому и ответил спокойно:

— А как же.

— На каком фронте, если не секрет? — не унимался сержант.

— Поначалу в Прибалтике, — сказал полусогнутый Пулькин, внимательно взглянув на сержанта. — Есть такой город — Либава. Может, слышали? Там была одна из баз Балтфлота. Когда на город упали первые бомбы — нам и в голову не пришло, что это война. Только начали соображать, что к чему, а фашисты — вот они, уже у стен Либавы. Тут уж раздумывать было некогда. Но об этом, ребята, как-нибудь в другой раз — работа, сами видите, не ждет.

Политрук Звягин, стоявший у края рва и внимательно слушавший их разговор, сказал:

— Говорите, говорите, лейтенант, пусть бойцы отдохнут и послушают.

Пулькин кратко, что называется, с пятого на десятое, рассказал о тяжелых боях за Либаву.

— Десять дней и ночей железными валами накатывалась на нас немецкая пехота, ползли и ползли танки, словно их какая-то драконовская сила извергала из-под земли, ревели непрестанно фашистские самолеты, засыпая нас фугасами. Главное, что все это неожиданно свалилось, психологически мы не настроились на войну. Но дрались, как правильно говорят, не на жизнь, а на смерть. Погиб руководитель нашей обороны генерал Дадаев, с ним — два секретаря горкома партии. Они в нашем училище бывали — симпатичные такие и храбрые, настоящие воины. А нашего брата — матросов, курсантов, пограничников — и не сосчитать… Ну, и гитлеровцев мы накосили — дай боже!

— И что, оставили Либаву? — нетерпеливо спросил молоденький чернобровый и смуглый боец-татарин.

— Да, дорогой товарищ, Либаву мы оставили, даже не успели всех убитых похоронить. — Голос Пулькина едва заметно задрожал, и глаза слегка повлажнели, чего Лесняк еще не замечал за своим другом. Геннадий справился с волнением и продолжал говорить живее: — Отошли к Даугаве, река такая есть. На ней армейцы дрались с фашистами — наша пехота и танкисты. Как потом мне сказали, там держала оборону армия генерала Берзарина и механизированный корпус генерала Лелюшенко. Сейчас их имена всем известны…

— А этот лейтенант, ваш товарищ, тоже с вами был? — уже с явным почтением и даже завистью спросил сержант Осипов.

Лесняк, стоявший тут же без гимнастерки с лопатой в руках, хотел уже было сказать, что ему не довелось воевать, но Пулькин опередил его:

— Лейтенант Лесняк и на Украине, и по дороге в Ленинград, и в самом Ленинграде побывал под бомбами. Одним словом, знает, как война пахнет…

Михайлу кровь бросилась в лицо, и он, чтобы бойцы не заметили его смущения, низко нагнулся и начал старательно подтягивать голенища сапог. А сам думал, как же все-таки сказать, что он на фронте не был…

— А теперь — за работу! — послышалась команда ротного, и бойцы снова загремели кирками и лопатами. После этого поправлять Геннадия, уточнять сказанное им было неуместно. «Надо бы сразу пояснить, — укорял себя Лесняк. — Получилось, будто я нарочно затягивал ответ. Вот и оказался в неловком положении: бойцы могут подумать, что я — фронтовик».

В сердцах Лесняк начал энергично орудовать лопатой, выбрасывая из рва смешанную с камнями землю. Через какое-то время непроизвольно взглянул на солнце: оно своим нижним краем уже коснулось гребня жестяной крыши павильона, находившегося метрах в пятидесяти от сопки, в низинке, у самого забора; в павильоне, видимо, не так давно продавали газированную воду и мороженое. Лесняк успел заметить, что голубая краска на стенах павильона облупилась, обнажив грунтовку.

— Рано, рано поглядываешь на солнце, лейтенант, — добродушно заметил политрук, все еще прохаживавшийся возле рва. — Однако же и взмок ты, хоть выжимай. Где до войны работал?

— Студентом был, — нехотя ответил Михайло.

— Да, на студенческих харчишках не разживешься, — сочувственно проговорил Звягин.

— Ничего, на солдатских закалюсь, — рассмеялся Лесняк.

— Из студентов в солдаты попал, как говорится — из-под дождя да под ливень, — вмешался в разговор Васильев, работавший позади Михайла. — Но ты не дрейфь, дружище. Я до прихода на завод от ветра падал. Доставалось мне часто от парней-забияк. А на завод учеником токаря пошел, быстро окреп. Мать сперва протестовала, хотела, чтоб техникум окончил. Она у меня врач и зарабатывала хорошо. А я не послушал ее. И не жалею. Специальность меня устраивала, коллектив у нас был дружный. На заводе занялся спортом — записался в лыжную секцию. Вскоре даже приз завоевал на соревнованиях. Действительную на Балтике служил. Начинал рядовым матросом, закончил главным старшиной, а перед демобилизацией — младшего лейтенанта дали. Вернулся на завод, а тут — финская война. Слышу — там лыжники нужны. Пошел добровольцем. После финской мне еще один кубарь повесили. Но не в этом суть. Я к тому веду, что жизнь каждого закалит, лишь бы ленивым не был.

Лесняк с завистью подумал: «И этот воевал. Я, видать, один здесь среди командиров необстрелянный. И самый молодой среди них. Нелегко будет командирский авторитет завоевать».

Работали еще с полчаса, пока Лашков не крикнул:

— Товарищи лейтенанты! Ко мне! — А когда командиры подошли, сказал: — Привести себя в порядок. Время кончать работу, и, кстати, наш кормилец старшина Курдюков доложил, что ужин готов. Лейтенант Васильев! Покажи дублерам, где у нас бочка с водой, — умыться им надо.

Ужинали на КП роты, который помещался в голубом павильоне, в тесной комнате с одним окошечком, из которого хорошо была видна сопка. Вдоль трех стен протянулись только что сбитые из грубых досок нары, служившие и скамейками. Посредине — небольшой квадратный стол, застланный газетами. На стене висела карта Советского Союза, и на ней маленькими, вырезанными из красной бумаги квадратиками была обозначена линия фронта.

Старшина роты старший сержант Курдюков, плотный и толстогубый мужчина лет двадцати пяти, грубоватый, какой-то неуклюжий с виду, принес четыре котелка перлового супа и один на всех котелок пшенной каши. И каждому по кусочку хлеба.

— У меня из головы не выходит этот случай с сержантом-дезертиром, о котором говорил старший политрук, — сказал Пулькин. — Неужели нет никакой возможности вырваться отсюда на фронт?

— Вот те раз! — удивился ротный. — Не успел к службе приступить, а уже думает, как отсюда вырваться. Вы меня, товарищ Пулькин, все время пугаете.

— Не бойтесь, товарищ лейтенант! — рассмеялся Геннадий. — Я дезертировать, а тем более склонять к этому подчиненных не собираюсь. Однако думаю, что и вы мечтаете о фронте.

— Вот наш главный мечтатель, — сказал Лашков, кивнув головой в сторону Васильева. — У него на боку постоянно болтается полевая сумка. Он и спит, и к девчатам с нею бегает. А какие сокровища в этой сумке? Шесть рапортов с просьбой послать на фронт. На них резолюции: «Разъяснить товарищу порядок и обстановку».

— И что, товарищ лейтенант, разъяснили вам? — спросил Пулькин Васильева.

— Разъяснили, — ответил Васильев. — Да так, что мне было и холодно, и жарко. После первых рапортов разъяснил майор Мякишев, далее — комиссар полка, а последний раз давал чертей сам командир полка. Посоветовал, чтобы я с новым рапортом готовился к гауптвахте.

— А вы спросите у него, зачем он хранит эти рапорты, — сказал Лашков.

— А вот наберется десяток — пошлю их командующему флотом, вместе с новым, одиннадцатым, на его имя.

— Вот тут-то он тебя и шарахнет, — заметил Лашков. — Всей своей властью шарахнет.

— За патриотические чувства? — не сдавался Васильев.

— Ну а как же иначе? — раздраженно спросил Лашков. — По-твоему, всех отпустить на фронт, оголить восточные границы и открыть их японцам? Нет, друзья. У нас сейчас какая готовность? Номер один! Этого вам мало? Здесь тоже фронт, правда, пока скрытый. Так что давайте уясним это и оставим лишние разговоры.

— Беда вся в том, Лашков, что ты говоришь правду. Если бы я этого не понимал — меня бы тут и цепями не удержали.

Ужин закончили молча. Ротный встал и тут же обратился ко всем:

— Итак, друзья мои, будем честно служить на вверенных нам объектах. — Когда он вышел из-за стола, обратился к Геннадию: — Вы, товарищ Пулькин, отправляйтесь в свой взвод. Я сейчас протелефонирую Гаценко — пусть встретит вас и устроит на ночлег. Лейтенант Васильев и Лесняк, пока не закончат их блиндаж, будут ночевать здесь, со мной.

Он вышел в сенцы, где в углу на столике стояли два полевых телефонных аппарата. У столика, сидя на табуретке, опираясь спиной о стену, дремал дежурный связист.

II

Три недели побыли Лесняк и Пулькин дублерами, затем Михайла назначили командиром первого взвода, Пулькина — второго, Васильева — третьего, а лейтенанта Гаценко перевели в третью роту. Так наконец выпускники училища стали командирами, каждый самостоятельно отвечал за свой взвод, за его боевую и политическую подготовку, за готовность открыть огонь по противнику, который может внезапно появиться в воздушном пространстве. От подъема до отбоя дни были заполнены службой, а ночи казались уж очень длинными. Каждый с нетерпением ждал рассвета, чтобы послушать по радио Москву. Какие вести придут с фронтов? Если бы радостные, обнадеживающие…

Но вести с каждым днем были тревожнее.

Непокоренный Севастополь оставался гордостью и надеждой. Стойкостью его защитников восхищался весь мир. Недавно Лесняк читал во флотской газете «Боевая вахта», как пять моряков-севастопольцев вступили в смертельный бой с колонной фашистских танков из пятнадцати машин. Матросы, вооруженные только автоматами, гранатами и бутылками с горючей смесью, проявили небывалое мужество. Когда кончились патроны, один из пятерки, обвязавшись гранатами, бросился под гусеницы танка. Вслед за ним двое других сделали то же. Ценою своей жизни пятеро героев сорвали танковую атаку противника.

Как просто и сильно пишет о моряках-воинах Леонид Соболев в своей книге «Морская душа»! Бойцы роты Лашкова уже зачитали ее до дыр.

Лесняк, конечно, не знал, что весною, когда весь народ ожидал нашего наступления, на фронте велась напряженная борьба за овладение стратегической инициативой. Каждая из сторон пыталась повернуть ход войны в свою пользу. И вдруг неожиданно быстрое наступление фашистских войск ошеломило, вероятно, всех. И только теперь из газет, из лекций, которые читались в полковом клубе, Михайло мог составить определенное представление о событиях, происшедших там, на западе. Оказывается, гитлеровцы провели мобилизацию резервов и увеличили число своих дивизий на советско-германском фронте до 226. Но, даже имея такие значительные силы, враг уже не мог, как в прошлом году, планировать наступление по всему фронту. Немецкое командование решило на этот раз перенести центр боевых действий на юг, чтобы лишить нашу страну важнейших военно-экономических районов.

Свое наступление фашисты начали ударом восточнее Курска. И хотя наши войска оказывали отчаянное сопротивление, на ряде участков враг прорвал оборону и продвинулся в глубину нашей территории на 150—400 километров. Были потеряны, важнейшие промышленные и сельскохозяйственные районы. Оказавшись под угрозой окружения, войска Южного фронта оставили Ростов, переправившись на левый берег Дона…

В эти дни Михайлу не раз вспоминались его университетские друзья — Зиновий Радич, Микола Бессараб, Андрей Жежеря и Лана, друг детства Олекса Ковальский и дядька Ляшок, воевавшие весной где-то в Донбассе, а теперь, видимо, и они отошли на Дон. Уже каждому стало ясно, почему так бешено гитлеровцы рвутся на Кавказ. Ведь Кавказ богат стратегическими материалами, и прежде всего нефтью. Овладев этим районом, враг парализует действия Черноморского флота, кроме того, перережет наши коммуникации с Ираном, через который поступает часть вооружения, поставляемого союзниками. Наконец, окажет давление на Турцию, которая все еще колеблется — вступать в войну против нас или выжидать. Кавказ открыл бы фашистам путь к Индии, к странам Ближнего и Среднего Востока. Фашисты этим наступлением, бесспорно, побуждают Японию к активным действиям против нашей страны. Очень возможно, что по тайному договору с фашистами Япония нападет на нас, как только они выйдут к берегам Волги или приблизятся к перевалам Главного Кавказского хребта.

Смертельная опасность для нашей страны нарастала с каждым днем. Еще в начале июня фашисты начали третий штурм нашей гордой крепости на Черном море. Всюду, в том числе и на Тихом океане, люди следили за героической обороной Севастополя. Тридцатого июня, после 250 дней и ночей обороны, по приказу Ставки Верховного Главнокомандования, воины со слезами и проклятиями, под сильным натиском врага, оставили разрушенный город.

А здесь изо дня в день, с утра до вечера — боевая и политическая подготовка. Каждую ночь во взводе Лесняка боевые расчеты бдительно следят за небом.

Тем временем на флоте одна за другой формировались бригады морской пехоты для отправки на фронт. Михайло с нетерпением ждал своей очереди.

В один из июльских вечеров, прослушав по радио малоутешительную сводку Совинформбюро, Лесняк сел за стол в своем блиндаже и начал писать рассказ «Цена земли», который вынашивал более двух недель. Он тогда и не думал, что это поможет ему попасть на фронт.

…Всю неделю почти непрерывно шел дождь.

Он надоедливо и монотонно шелестел в листьях деревьев, стекал ручейками по склонам сопки, и вскоре перед входом в блиндаж Лесняка образовалась лужа, в которую с наддверного навеса со звоном падали крупные капли. Потом заморосила какая-то мглистая капель, и еще через два дня землю заволокло густым серым туманом. И в землянках, и в блиндаже взводного стены и потолки отсырели, покрылись цвелью. Постель и одежда стали влажными, негде было просушить, негде и согреться самим. Листья бумаги слипались, и на них расплывались чернила.

По воскресеньям весь личный состав, за исключением обслуги, дежурящей у пулеметов на огневой, отдыхал. Но Михайло свое свободное время просиживал над рассказом, который никак ему не давался: не хватало знания некоторых деталей. В газетах Лесняк читал очерки и корреспонденции с фронта о наших воинах, отстаивающих каждый метр родной земли, и у него появилась настоятельная потребность написать о своих ровесниках, таких, как Матвей Добреля, Аркадий Фастовец, Зиновий Радич, другие, чьим воинским героизмом он восхищался. Захотелось показать их такими, какими он их видит. Досадно только, что он не был на фронте и не может с достаточной достоверностью дать в рассказе необходимые подробности, каких в газетах не вычитаешь, которые надо только самому подметить, пережить. Перечитывая написанное накануне, Лесняк испытывал горькое разочарование, неудовлетворенность. Он перечеркивал написанное и начинал писать заново. Кроме того, в его душу вкрадывались сомнения, имеет ли он моральное право писать о том, что сам не пережил. Но желание писать о героических подвигах фронтовиков было неодолимо…

Небольшой, немного высоковатый стол, раздобытый где-то бойцами для взводного, Михайло поставил перед выходом из блиндажа. Неплотная дверь приоткрыта, иначе в блиндаже, где нет окон, было бы темно. Отсюда хорошо видна сопка, поросшая травой у подножия, невысокая клумба, на которой уже распустились розы, дальше — ряды деревьев, а за ними — высокий забор. За забором на три стороны, по склонам сопок и в распадках, видны одноэтажные и в несколько этажей дома — это город. Неподалеку от железнодорожной станции находится поселок Первая Речка, где в длинных бараках живут железнодорожники, рабочие Дальзавода, рыбокомбинатов и других предприятий, семьи моряков дальнего плавания, служащие. Когда Лесняк ездил в штаб полка или батальона и возвращался оттуда, он присматривался к прохожим: молодым и пожилым, к мужчинам и женщинам — вечно усталым, озабоченным, молчаливым. На внешность каждого война наложила свой отпечаток. Правда, Пулькин иногда завязывал разговор с какой-либо девушкой или молодухой, острил, однако не всегда его шутки и остроты находили отклик, в таких случаях не так Пулькин, как Лесняк испытывал чувство неловкости. Разве сейчас людям до этого? С фронтов поступали все более тревожные вести. Фашистские полчища рвались к Волге, продвигались к Кавказу. Война достигла кульминационной точки, и порою казалось, что остановилось время. Это изнуряло, терзало душу.

Все дальше в глубокий фашистский тыл, в темную ночь отодвигались Сухаревка, Донбасс, вся Украина. Ежедневно думая о своих родных, об Оксане, Михайло с тоской повторял прочитанные еще прошлой зимой, наполненные жгучей болью и сыновней нежностью слова поэта:

«Украина моя! — мысленно обращался к ней Лесняк. — Слышишь ли ты, доносится ли к тебе стон и плач твоего сына с этого скалистого берега океана? Я не хотел бы никакого другого счастья, кроме одного — отдать жизнь за твое освобождение! Но все же настанет и мой черед. Надо терпеть и верить и чем только можно приближать день победы».

Однообразие будней здесь, в зенитно-пулеметной роте, иногда становится нестерпимым. Лесняк надеялся на этой неделе закончить свой рассказ, но его отвлекали невеселые думы. Просидев над рассказом бесплодно больше часа, он встал из-за стола, подошел к нарам и не раздеваясь лег на свою жесткую постель, подложив под голову руки. В памяти возникли далекие видения: лето, солнце, ослепительно белеет стена хаты, с огорода, на котором оранжевым пламенем пылают подсолнухи и в белом цвету млеют высокие кусты картофеля, идет мать в белой праздничной кофточке, повязанная белым платочком, какая-то вся светлая, улыбающаяся, ступает босыми ногами по густому спорышу к воротам. А он, подросток Михайло, сидит у ворот на большом, теплом от солнца камне, и на сердце у него так легко и хорошо. Вот бы выйти из блиндажа, припасть к материнской груди и зарыдать, выплакать накопившееся на душе горькое чувство печали, все свои душевные боли. «Но где вы, мама? Живы ли вы и когда я приеду к вам?» При этой мысли он словно очнулся от внезапно исчезнувшего видения: по его щекам текли слезы. Он наспех вытер лицо рукавом гимнастерки — ведь в любую минуту кто-то может заглянуть в блиндаж. Какой конфуз, если они увидят заплаканного лейтенанта!

Михайло довольно быстро сблизился не только с младшими командирами своего взвода, но и со многими рядовыми. Теперь он знает, что Осипов — слесарь, что на флот пришел с Горьковского машиностроительного завода. В Горьком была у него невеста, которая два года терпеливо ждала его. Но когда узнала, что срок службы на флоте продлен до пяти лет, — вышла замуж. Замкнутый и молчаливый Осипов тяжело переживал свое личное горе, и лишь со временем эта рана зарубцевалась. Сержант собирался уже домой — пришло время демобилизации, — как вдруг началась война. И вот уже седьмой год он продолжает служить. Осипов служит честно, но и в его душу порою заглядывает тоска.

Сержант Сластин родом с Тамбовщины. Плотный и неповоротливый, с круглым словно арбуз лицом — он полная противоположность Осипову. Верхнее левое веко стянуто рубцом старого шрама и закрывает чуть ли не половину глаза, под которым тоже шрам. На виске заметный рубец. В 1927 году кулаки хотели убить его, комсомольца Сластина, сельского активиста, возглавлявшего сельхозартель в своем селе. Когда внезапно от простуды умерла его жена и он остался вдовцом с двумя детьми, попросил освободить его от председательства в артели. Однако со временем его избрали председателем вновь созданного сельпотребкооператива. Дети Сластина выросли: дочь перед войной вышла замуж, сын с прошлой осени — на фронте.

Был у Михайла и еще один друг — невысокий стройный красавец сержант Горелик, в прошлом году прибывший на флот после окончания десятилетки. В присутствии Осипова и Сластина он в отношениях со взводным держится спокойно, даже настороженно, а когда остается наедине с лейтенантом, не скрывает к нему своей симпатии. Это и понятно: Сластин и Осипов значительно старше Лесняка и прослужили уже порядком, а Горелик — почти Михайлов ровесник.

Размышляя о своих сослуживцах, Лесняк посмотрел на часы — до обеда было еще далеко. Он поднялся, надел фуражку и вышел из блиндажа: надо было наведаться на огневые позиции, проверить, как несут службу очередные дежурные из боевого охранения. Огневая точка и землянка отделения Осипова были почти рядом с блиндажом взводного, на вершине сопки, а огневые отделения Сластина и Горелика — в двух разных углах парка.

Во втором и третьем было все в порядке: бойцы находились у пулеметов, а в землянках люди занимались кто чем хотел: одни читали, сидя на табуретках или нарах, другие чинили одежду, обувь или писали письма. В отделении Осипова — на огневой — тоже спокойно. Дежурный телефонист доложил, что связь работает нормально, никаких тревожных сигналов не поступало. Лейтенант приказал связисту соединить его с десятым номером, то есть с ротным, и доложил Лашкову обстановку.

Из землянки первого отделения доносились звуки гармони.

— Савченко развлекает бойцов? — спросил Лесняк Осипова, который встретил взводного у своей огневой и сопровождал его.

— Другого гармониста у нас нет, — усмехнулся сержант и добавил: — На всю Первую Речку — единственный.

Михайло повернул к землянке. Осипов, опередив его, приоткрыл дверь и крикнул: «Встать! Смирно!» — и, выпрямившись сам, доложил взводному:

— Краснофлотцы первого отделения заняты личными делами!

— Вольно! — скомандовал Лесняк и вошел в землянку. Он не поздоровался, так как утром всех видел, но обратился к Савченко: — Услышал вашу гармонь, и захотелось зайти. Сыграйте еще что-нибудь.

— Вы любите гармошку? — с некоторым удивлением спросил Савченко.

— Кто ее не любит? — ответил Лесняк, садясь на низенькую, поставленную на попа сосновую колоду.

— Я не большой мастер, так, самоучка, — скромничая, проговорил Савченко.

— У нас, в степном селе, тоже не ахти какие мастера играли, но гармошку и балалайку любили все.

— И работать вам в степи приходилось? — с явным недоверием спросил гармонист.

— Приходилось, — ответил Лесняк.

— Значит, знаете, как хлеб делают? — весело подмигнул Савченко соседу и продолжал: — Можете и осот от березки или сурепку от буркуна отличить?

— Могу, Савченко, — принимая шутливый тон, мягко улыбнулся лейтенант. — Даже суданку с африканским просом не спутаю.

Недовольный несколько фамильярным тоном гармониста, Осипов с виноватым видом пояснил взводному:

— Савченко недавно у нас, раньше служил на торпедном катере. Списали по принципу: на тебе, боже, что нам негоже. Говорят, недисциплинирован был — жуть. Ну и наказали! Щуку бросили в воду. Очень уж он насчет женского пола шустрый. То в глухой аллее девушке голову задуряет, то с забора на прохожих молодиц пикирует. И надо же так случиться, что он еще и гармонист: к вечеру в субботу и воскресенье от женских делегаций отбоя нет: «Одолжите хоть на часок вашего рыжего гармониста». И лейтенант Лашков его отпускает.

— Ты, сержант, цепью меня к сопке приковал бы, как того Прометея, — добродушно смеется гармонист.

В разговор вмешался молоденький Ганеев:

— И почему к нему, рыжему и конопатому, девушки льнут? Хоть убей, не пойму. Из-за него сопку колючей проволокой огородили и караульных ставят.

— Девушки и молодицы за версту чуют настоящего моряка, — отшучивался Савченко, пробуя лады гармони. Затем растянул мехи и запел:

— Ну на кой черт нам твой Махно? — недовольно проговорил Осипов.

— Это для настроя, сержант. А сейчас мы — нашенскую, заветную.

Из-под его пальцев поплыла другая мелодия — медленная, сдержанная, даже суровая, и торжественно зазвенел голос гармониста:

Песню сразу же подхватили, сильные молодые голоса заполнили всю землянку. Они словно вливали в грудь Лесняка твердость и отвагу:

Краснофлотцы оживились, в только что пригасших взорах вспыхнули огоньки решительности, готовности к бою, загорелась вера в неизбежность победы. Спели еще несколько песен. Когда настала пауза, Лесняк спросил гармониста:

— Фамилия у вас украинская и акцент… Выходит, мы земляки — оба с Украины? Семья ваша эвакуировалась?

— Можно сказать, что эвакуировалась, только очень давно, — ответил гармонист. — Мои предки еще со времен Столыпина переселились с Полтавщины, из Миргородского уезда, в Приамурье. Может, слышали, есть такая местность — Зеленым Клином называется? Там много украинских сел. А мне так и не удалось побывать на Украине. Мой дружок по торпедному, Гордей Сагайдак, бывало…

— Гордей Сагайдак? — живо прервал его лейтенант. — Не из Сухаревки ли он случайно?

— Так точно, сухаревский, — весело подтвердил Савченко. — А разве что?

— Так он же мой друг, — сказал Лесняк. — Буду рад повидаться.

— Это я вам устрою, — добросердечно пообещал Клим.

Осипов улыбнулся, а боец Ольгин сказал:

— У нас, на Кубани, тоже много украинцев живет. Жена моя не так давно писала, что и этим летом виды на урожай были хорошие. А сейчас и туда фронт приблизился. Не успеют собрать хлеб. Если бы мне до войны кто-нибудь сказал, что немец в наши края придет, — я дал бы ему прикурить, чтоб не брехал, а теперь — нате вам! — правда… А ты сиди тут и волосы на себе рви.

Зенитчики поддержали разговор о положении на фронте, шутки и смех умолкли, все мысленно перенеслись туда, где шла жестокая битва с фашистскими ордами, куда всей душой стремился каждый из них.

Сержант Осипов сменил пулеметную обслугу, и бойцы, вернувшиеся с огневой, поставив на трапецию свои винтовки, сняв противогазы и патронные сумки, расселись среди товарищей и стали прислушиваться к разговору. Среди них был и ефрейтор Орленков, высокий, крутоплечий наводчик с быстрым и цепким взглядом умных серых глаз, с острыми скулами и широким чистым лбом. Его открытое мужественное лицо, твердые, уверенные движения и постоянная готовность к действию нравились всем бойцам. Выбрав удобный момент, Орленков вклинился в разговор, решительно заявив:

— У меня в груди столько накипело, что иногда кажется: если бы вырвался на фронт — в первом же бою целой роте фашистов повыпускал бы потроха. А после этого пусть и мне амба. Сидишь здесь, как на приколе, и не знаешь — за какие грехи.

— Кому-то же и здесь надо, — поучительно заметил сержант Осипов. — Японцы вон — под боком.

— Тебе легко говорить! — огрызнулся Орленков. — Твоя семья где? За Волгой. А моя с первых дней войны под немцем оказалась. Ну, отец, может, в Смоленские леса подался — партизанит. А мать и сестры гибнут в оккупации. Они ждут, что я приду, освобожу их, а я здесь, на сопке, изо дня в день смотрю в небо. Хоть головой об стенку бейся.

— Моя семья — за Волгой, — с обидой в голосе повторил Осипов. — А ты не видишь, что фашист на Сталинград нацелился?

Лесняк, молчавший до сих пор, решил, что от него ждут слова.

— Вижу, что все вы рветесь на фронт, — сказал он спокойно. — И я об этом мечтаю. Но поймите, друзья, уйдем отсюда — самурай обязательно сунется сюда. А кто ему по носу даст, если мы уйдем? Терпите, товарищи, и несите свою службу.

— И правда, хлопцы, — воскликнул Савченко, — нечего нам нюни распускать. — И он резко прошелся пальцами по белым клавишам:

Зенитчики подхватили песню во всю силу своих молодых голосов, и в только что печальных глазах засветилась отвага. От этой дружной песни Михайлу показалось, что у него мурашки пробежали по телу: ему вспомнилось, как они пели боевые песни на вечерних прогулках и на Неве, и на Волге, надеясь, что вскоре поедут на передовую.

«А Наташа воюет», — подумал он с завистью. И вспомнилось, как, войдя в вагон в Челябинске, он впервые увидел ее. Среди ехавших армейских командиров она сразу бросилась ему в глаза — невысокого роста девушка, лейтенант танковых войск. Подтянутая и энергичная. Она ехала в соседнем купе.

Когда Лесняк вошел в вагон, она как раз повесила шинель и пилотку на крючок вешалки и поправила волосы, которые, как круглая копна, лежали на ее голове. Стрижка под мальчика подчеркивала ее полное лицо. Под темными бровями — выразительные черные глаза, в которых то и дело вспыхивали искорки затаенного юмора.

Пулькин, прохаживаясь по вагону, приглядывался к девушке и вдруг, остановившись перед нею, лихо козырнув, сказал:

— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?

— Разрешаю, — сдержанно ответила она.

— Куда едем, если не военная тайна?

С лица девушки мгновенно исчезла улыбка, и она неприязненно спросила:

— А вас интересуют военные тайны?

Галантно наклонившись, Пулькин что-то прошептал ей на ухо и, выпрямившись, с довольно-таки глупой улыбкой следил за выражением ее лица. Она густо покраснела и возмущенно сказала:

— Вы почему позволяете себе распускать язык? И вообще, товарищ краснофлотец, каким образом вы затесались в вагон для комсостава?

Пулькин принял независимый вид:

— Разве вам еще неизвестно, что рядовой матрос равен сухопутному капитану?

— Посмотрите-ка на него! — рассердилась девушка-лейтенант. — Сразу видно, что пороха не нюхал. Хочешь, чтобы я по команде «смирно» проверила твои документы? Ну-ка, марш на свое место, гер-рой!

Геннадий стоял, растерявшийся вконец. Заметив, что на него начали обращать внимание офицеры, иронически улыбнулся и сказал:

— Принимая во внимание, что вы девушка и к тому же…

— Топай, топай отсюда, морячок, — резко прервала его она, — не на ту натолкнулся.

И демонстративно отвернулась к окну.

Высоко подняв голову и нахмурившись, мурлыча что-то себе под нос, Пулькин отошел прочь.

Лесняк, еле сдерживая смех, все же сочувственно спросил:

— Дала отпор? Видать, боевая! Недаром у нее на груди поблескивает медаль «За отвагу». Такая отбреет — будь здоров.

Геннадий только рукой махнул, дескать, отвяжись.

Однако за долгую дорогу Пулькин с Наташей не только помирились, но и стали друзьями. Она ехала с фронта в Омск за пополнением.

Однажды Лесняк спросил у нее, как она стала командиром-танкистом.

— Медсестра, санинструктор или военврач — это понятно, но девушка-командир…

— Что ж тут удивительного? В нашем батальоне ротой автоматчиков командует девушка, — слегка повела бровью Наташа. — А я стала танкистом, можно сказать, случайно. После десятого класса я окончила курсы трактористов, возглавляла в МТС девичью бригаду. Когда к нашему селу на Полтавщине приблизился фронт, молодежь начала думать о том, как организоваться для борьбы против общего врага, а тут подвернулся случай: в наше село влетели танкисты, остановили машины и начали копаться в моторе одного танка. Я наблюдала за ними и поняла, что они слабо знают двигатель, — машина не заводилась. Подойдя к ним, я попросила разрешения заглянуть в мотор и быстро обнаружила неисправность. Тут же ее устранила. И, на мое счастье, к машине подошел генерал, похвалил меня. Я не растерялась — попросила генерала, чтобы взял меня с собой. Он особо и не возражал — людей не хватало. Так я стала водителем танка…

— Пусть бы казнили меня, четвертовали — ни за что бы не согласился быть под началом у девушки, — сказал с вызовом Пулькин. — Даже такой хорошенькой, как вы. — И добавил: — Слава аллаху, на флоте это исключено. Издавна повелось: с выходом в море не брать на борт женщин… Даже представить себе невозможно женщину в роли командира военного судна. Нет-нет, это совершенно исключено!

— А комиссар на корабле в «Оптимистической трагедии» Вишневского? — горячо возразила Наташа. — Да еще какую буйную братву прибрала к рукам!

— Это литература, — пренебрежительно ответил Геннадий. — Наверняка — художественный вымысел.

— Вижу, что ты любитель поболтать, — чистосердечно рассмеялась девушка.

…Тогда же они познакомились с моряком, старшим лейтенантом. Он сам подошел и поинтересовался, куда они держат путь. Пулькин не без гордости ответил:

— На Тихий океан.

— На Тихий океан?! — многозначительно произнес старший лейтенант. И на его лице можно было уловить легкую ироническую улыбку, которая не прошла мимо внимания Геннадия, и он спросил, чему, собственно, собеседник удивляется.

— Да, знаете, я просто так, — ответил тот. — Я не раз замечал, что молоденький лейтенант никому не скажет, а тем более своей собеседнице: «Еду на Дальний Восток». Он обязательно торжественно произнесет: «Еду на Тихий океан». Вы не стали исключением. Но ручаюсь: настоящего представления о нашем океане вы не имеете. Когда-то в школьных учебниках, на картах и глобусах писали: «Великий или Тихий океан». Сейчас его почему-то называют просто Тихим. Он же в действительности — ого! — какой великий! Представьте себе: он равен почти половине площади всех океанов мира. Глубина его местами достигает одиннадцати километров. Вот такой это океанище! А какие тайфуны рождаются в нем! С океанских просторов они, как бешеные, со страшной силой несутся за тысячи миль, часто поглощая на своем пути не только транспорты, рыболовные сейнеры, но и современные боевые корабли. Поверьте мне: на первых порах новичок лейтенант хлебнет здесь не один фунт лиха — может быть, еще и кровью не раз умоется… Тихий океан? Эге, черта лысого! Этим именем окрестил его мореплаватель Магеллан, когда в тысяча пятьсот двадцатом году пересек его в тихую погоду. Ему, можно сказать, повезло. А вот мне…

Старший лейтенант — он назвался Андреем Голубенко — рассказал им несколько интересных, волнующих историй из своей жизни военного журналиста, которому приходится бывать не только на кораблях своего флота, но и на фронтах.

В Иркутске он попрощался со своими новыми знакомыми и, пожимая им руки, сказал:

— Флот, конечно, большой, но, может быть, еще и встретимся…

Однако прошло уже много времени, но они до сих пор не встретились. Все это вспомнилось Михайлу, когда он слушал в землянке песни бойцов своего взвода…

Вошел ротный старшина Курдюков, доложил лейтенанту, что обед ему отнесли в блиндаж, и подал команду зенитчикам: «Приготовиться к принятию пищи!» Этой команды все ждали. Бойцы поднялись с мест, затарахтели котелками.

Лесняк молча вышел из землянки.

III

…Вяло, однообразно и медленно ползли будни Лесняковой службы. С утра до вечера — учения с бойцами на огневой, изучение тактики боя с вражескими танками и пехотой, снова и снова — изучение уставов да строевая подготовка.

Раз в неделю взводные под руководством ротного проводили отдельно учения сержантского состава и еженедельно водили бойцов в городскую баню. Раз в месяц приезжала полковая кинопередвижка: ее появления ожидали, как большого праздника, на котором демонстрировались не только художественные, но и документальные фильмы о событиях на фронтах. Изредка Лесняку приходилось дежурить на ротном и батальонном КП.

Из тридцати шести бойцов взвода восемь имели неполное среднее и начальное образование, один был и вовсе малограмотный. Лесняк, с согласия Лашкова и Звягина, организовал общеобразовательную школу. Основы физики, химии, природоведения и географии преподавали сержанты и ефрейтор Орленков, обществоведение — политрук Звягин, занятия по языку и литературе вел Лесняк.

В один из будних дней, когда Лесняк проводил занятия по боевой подготовке, к нему, с незнакомым Михайлу лейтенантом в морской форме, подошел Лашков и лаконично сказал:

— Лейтенант Лесняк! Передайте свои обязанности помкомвзвода. Я привел к вам гостя.

— Есть! — козырнув, ответил взводный и обратился к Осипову: — Продолжайте учения, сержант.

Лесняк подошел к Лашкову и лейтенанту. Незнакомый, подавая Лесняку руку, отрекомендовался:

— Лейтенант Коровин, корреспондент «Боевой вахты».

— Очень приятно, — искренне обрадовался Михайло такой неожиданности.

— Где бы нам сесть? — спросил он, осматриваясь, словно испытывая неловкость. — Простите, что оторвал вас от службы.

— Прошу в мой блиндаж, — сказал Михайло, бросив вопросительный взгляд на ротного.

Лашков в знак согласия кивнул и мягко обратился к Коровину:

— Я буду на КП. Думаю, у вас найдется о чем поговорить с лейтенантом Лесняком. Он, как я подозреваю, и сам пописывает.

В блиндаже, когда Лесняк и Коровин, сидя друг против друга, беседовали, гость поинтересовался:

— Что-то новенькое написали? Может, дали бы нам?

— Написал, но такое, что и показывать боюсь, — смутился Михайло. — На фронте не был, а взялся писать о войне. Ни о чем другом сейчас и думать не могу.

— Бояться, говорят, — в литературу не ходить, — подбадривающе улыбнулся Коровин. — Ну, давайте, давайте рукопись.

Михайло нерешительно поднялся, достал из тумбочки с десяток исписанных четким почерком листков и протянул гостю. Тот вслух прочитал заголовок:

— «Цена земли»… — Пробежав несколько первых строк, проговорил: — Начало, кажется, хорошее. Обещать ничего не буду — пусть почитают наши киты… У нас служит несколько московских писателей, и вы получите квалифицированный отзыв. — Сложив рукопись вдвое, гость втиснул ее в полевую сумку.

В беседе с Коровиным выяснилось, что он родом из Бердянска. Там, в давно уже оккупированном фашистами городе, осталась его старенькая мать. Собеседники с грустью вспоминали родные края, нашли общий язык и расстались в хорошем расположении друг к другу.

Прошло больше недели после встречи Лесняка с Коровиным, и в один из дней, в полдень, когда Михайло был у Лашкова на КП роты, кто-то постучал в дверь. На пороге, с газетой в руках, появился ротный агитатор Устимович и, обратившись к Лесняку, взволнованно сказал:

— Вы здесь? А я по всему парку вас ищу. — Увидев Лашкова, встал навытяжку: — Простите, товарищ лейтенант, что забыл попросить у вас разрешения обратиться к лейтенанту Лесняку.

— Говорите уж, что стряслось? — нетерпеливо спросил Михайло.

— В газете вас… то есть вашу статью напечатали. — Он суетливо положил на стол сверток газет и, схватив одну из них, развернул: — Смотрите, вот внизу: Михайло Лесняк. Кое-кто из наших говорит, что, может, однофамилец. Но не могло же так сойтись: и Лесняк, и Михайло. А?

— Все правильно, Устимович: нашего лейтенанта напечатали, только не статью, а рассказ, — улыбаясь проговорил Лашков. — И не волнуйтесь так, я уже подумал, что какое-то чепе.

— Нет, но кто бы мог подумать, что нашего лейтенанта… чуть ли не в половину страницы, — пытался оправдываться Устимович, затем приставил ладонь к виску, смущенно спросил: — Разрешите идти?

— Идите, — добродушно рассмеялся Лашков и протянул руку Лесняку, стоявшему у стола и едва сдерживавшему свою радость. — Поздравляю, дружище, с первой публикацией у нас, на флоте. Сейчас почитаем, что вы тут сочинили.

— С вашего разрешения, я сперва посмотрю сам, — ответил Лесняк.

— Понимаю, понимаю, — сказал Лашков, подойдя к взводному. Он положил руку ему на плечо и с улыбкой заглянул в глаза: — Идите, Михаил Захарович.

В блиндаже Лесняк несколько раз перечитал свой рассказ, опубликованный в газете «Боевая вахта». Он обратил внимание на то, что по тексту прошлась чья-то опытная рука. Как будто и не много подправлено, но от правки рассказ явно выиграл, едва очерченные образы ожили.

«Ну, спасибо тебе, друг, за поддержку», — мысленно обратился он к Коровину.

…На исходе был третий месяц Лесняковой службы на флоте, но ему казалось, что он здесь очень давно. Каждое утро поступали тревожные вести с фронтов. На юге гитлеровские войска уже угрожали Майкопу и Краснодару, а за месяц, несмотря на ожесточенное сопротивление наших войск в большой излучине Дона, противник продвинулся на 60—80 километров. Фашисты не сумели молниеносно овладеть Сталинградом, у стен города завязывалась упорная борьба.

В зенитно-пулеметной роте дни были похожими один на другой — ежедневное изучение материальной части пулемета и винтовки, чистка и смазка оружия, тренировка обслуги, учебные тревоги. Изредка посещал роту комбат Мякишев, осматривал огневые позиции, присутствовал на занятиях, давал советы, делал замечания. Он прекрасно знал свое дело, указания его были четкими, конкретными. Высокий и худощавый, с болезненно-бледным лицом, с запавшими глазами, он был немногословен, больше наблюдал, чем говорил, громко сопел носом, почти непрерывно попыхивая трубкой, в которой потрескивал крепкий самосад. Иногда оставался на КП роты обедать и за обедом тоже больше молчал, нежели говорил. Он с неопределенной улыбкой прислушивался к разговору Лашкова, Звягина и Лесняка, изредка, только когда к нему обращались, высказывал свое суждение.

К Лашкову он относился с нескрываемым уважением, как к интеллигентному, деликатному, хорошо воспитанному человеку, имевшему немалый жизненный опыт. Со Звягиным, своим одногодком, держался как с равным, а на Михайла смотрел с некоторой снисходительностью, а то и покровительственно, как на самого молодого. И вскоре после того, как «Боевая вахта» поместила на своих страницах рассказ Лесняка, он, будучи на ротном КП, спросил Лашкова:

— Ну, Сергей Александрович, а как лейтенант Лесняк, наша юная смена, несет службу? Не мешают ли ему литературные дела? — И, бросив короткий взгляд на Михайла, добавил: — Ведь нам здесь не писатели, а боевые командиры нужны.

— Лейтенант Лесняк командир хороший, — твердо сказал Лашков.

Заметив, что Михайло смутился, комбат немного мягче проговорил:

— Если так, рад за него. Свой летописец в полку — это хорошо.

С тех пор и комбат стал уважительнее относиться к Лесняку.

Теперь Михайло все чаще стал наведываться в редакцию «Боевой вахты», познакомился со многими сотрудниками газеты.

IV

В воскресный день, после завтрака Лесняк сидел в своем блиндаже, читая какую-то книгу. В дверь постучали, и на пороге появился Савченко. Он четко доложил:

— Товарищ лейтенант, к вам гость!

— Гость? Кто именно? — удивленно спросил Михайло.

— Потому как посторонним на территорию взвода вход воспрещен, он ждет вас в парке, — проговорил Савченко и многозначительно добавил: — После нашего разговора я треугольничек послал Гордею, земляку вашему. Вот он и нагрянул.

Михайло вскочил со стула, воскликнув:

— Сагайдак?! Веди же скорей к нему!

Они чуть ли не бегом покинули расположение взвода и начали спускаться с сопки. Лесняк издали увидел ходившего по аллее старшину второй статьи, человека среднего роста в бескозырке, сбитой набекрень. Он тоже увидел торопливо шедших к нему Лесняка и Клима и бросился к ним навстречу, разглаживая свои широкие рыжие брови и вовсю улыбаясь.

— Черт побери, глазам своим не верю! — на ходу кричал Лесняк.

— Хорош друг, прибыл на Тихий — и ни звука, — раскидывая для объятия руки, отвечал Гордей. — А я читаю газету, и вдруг подпись: Михайло Лесняк. У меня и в глазах потемнело. Ну, думаю, забегу в редакцию, разведаю… А тут и треугольник от Клима…

Они обнялись и на миг замерли, а расступившись, долго разглядывали друг друга.

— Ну, ты, Гордей, стал настоящим морским волком! — говорил Лесняк. — Возмужал, налился силой… Крутоплеч, насквозь продут штормовыми ветрами…

— Но таким же рыжим остался, каким был, — острил Сагайдак. — Вот только веснушки исчезли, не то был бы во всем похож на Клима.

— Можешь гордиться: моя рыжина медью отливает, а твоя — червонным золотом, — с солидностью в голосе заметил Савченко. — И ни до одной нашивки я не дослужился.

Они весело смеялись, все еще продолжая рассматривать друг друга, затем сели на скамью.

— О том, как тебе служится, Савченко мне говорил, — сказал Лесняк. — А с кем из сухаревцев связь поддерживаешь?

— К сожалению, ни с кем, — грустно ответил Сагайдак. — В начале войны переписывался с Левком Ярковым. Он служил на Черном море. Последнее письмо от него получил, когда началась оборона Севастополя. Теперь не знаю, что и думать: то ли он адрес мой потерял, то ли голову свою чубатую сложил.

После паузы Сагайдак спросил:

— А помнишь, как Пастушенко нас на сливах поймал?

— А ты не забыл, как мы ходили на Малый пруд топиться? — в свою очередь спросил Лесняк.

— Как часто нам казалось тогда, что мы самые несчастные во всем мире, — задумчиво произнес Гордей. — А теперь об этом вспоминаешь как о рае божьем. Все в памяти живет: и доброта родителей, и росные солнечные рассветы, и гулкое кукование кукушки, и Малый пруд. — Сагайдак обратился к Савченко: — Наш Малый пруд — это, можно теперь сказать, лужа посреди села, болото, заросшее густым камышом. Но оно осталось в душе как живописный уголок, с которым, как с жизнью, трудно распрощаться. — И вдруг спохватился: — Мне в одном из писем сообщали из Сухаревки, что твой брат эвакуировался куда-то на восток…

— На Урале он, в Челябинске, — сказал Лесняк. — По дороге сюда я заезжал к нему.

И Михайло коротко рассказал о своей встрече с братом.

— Тебе можно позавидовать, — вздохнул Сагайдак и, помолчав, спросил: — А с университетскими друзьями? Ни с кем не связан?

— На Волге, когда учился, судьба свела с Радичем, — ответил Михайло. — Ты же Зиня помнишь?

Гордей снова обратился к Савченко, который молча слушал беседу двух друзей:

— Я тоже учился в Днепровске. Заканчивал техникум, когда Лесняк поступил в университет. Часто бывал у них в общежитии. — И, взглянув на Лесняка, сказал: — Не только Зиня, хорошо помню и Матвея Добрелю и Жежерю, и Печерского и Аркадия Фастовца, Корнюшенко…

— Матвея и Аркадия уже нет в живых, — сказал Лесняк. — Под Днепровском погибли. О судьбе других не знаю…

— Всех война разбросала по широкому свету, — тихо проговорил Сагайдак. — Кому из нас только выжить суждено?

Они снова долго молчали. Потом Лесняк спросил:

— А с чего это ты, Гордей, так на Савченко взъелся, что дело дошло до списания его с катера?

— Я взъелся? — удивился Сагайдак. — Кто тебе сказал?

Савченко смутился и залился краской.

— Я в шутку сказал, товарищ лейтенант, — пробормотал Клим, — да и разговор был несерьезным, а говорить правду мне тогда не хотелось…

— Что ж ты, Клим, оговариваешь меня перед моим другом? — осуждающе покачал головой Сагайдак. И пояснил Михайлу: — Он слишком назойливо добивался, чтоб его на фронт послали. Рапорты писал — ему отказывали. Тогда он начал жаловаться на «морскую болезнь», на невыносимость качки, и к тому же его дважды задерживал патрульный наряд, ну, при случае его и списали на берег.

Несколько часов друзья провели в парке — ходили по аллеям, сидели на скамейке, вспоминали свою родную Сухаревку. И какими же приятными были эти воспоминания, и какие за ними вставали живописные картины и степные просторы, щедро омытые грозовыми ливнями.

Разделив с другом свой обед, Михайло проводил его до Ленинской улицы, договорившись хотя бы изредка заходить друг к другу.

V

В последнее время Лесняк все чаще и чаще стал делиться своими размышлениями и тревогами с комсоргом роты — юной Ириной Журавской, которая тоже родом с Украины, из Харькова, эвакуировалась сюда с матерью и отцом, инвалидом гражданской войны. В прошлом году успела здесь поступить в пединститут, сдала зимнюю сессию, но потом перевелась на заочное отделение и подала в военкомат заявление с просьбой отправить ее в действующую армию. Ее направили на флот.

Лесняк опубликовал во флотской газете второй свой рассказ, в редакции познакомился с московскими писателями, служившими здесь, — Николаем Сидоренко и Борисом Дайреджиевым, а также с «асом журналистики», как называл его Коровин, пожилым, почти сплошь лысым Борисом Батавиным. Там же, в редакции, он встретился и с моряком, ехавшим с ним от Челябинска до Иркутска, — старшим лейтенантом Андреем Голубенко — фотокорреспондентом газеты, ее ветераном.

Лесняк, общаясь со своими новыми знакомыми, был уверен, что в газете он приживется. Его радовало и то, что он сдружился с Васильевым, который располагал к себе своей душевной простотой, искренностью, готовностью всегда прийти на помощь товарищу, поддержать, развеселить его. Внешне Васильев казался неуклюжим, грубоватым, но в его светло-голубых глазах почти всегда теплилась затаенная улыбка. Волосы русые, редкие, зачесаны набок, лоб прорезают две продольные морщины, когда он говорит, то кажется, что из его уст вот-вот слетит острое словцо или шутка.

Васильев не умеет рассуждать о «высоких материях», но его часто можно видеть с книгой в руках. Михайлу приятно беседовать с ним на житейские темы, видеть в нем умение тонко подметить характерные черты в том или ином человеке, добродушно посмеяться над человеческими слабостями, над чьей-либо напускной манерой или позой. С ним Лесняк чувствовал себя просто и свободно.

Установились у Михайла хорошие приятельские отношения и с Пулькиным, мешковатым и внешне ко всему безразличным, но чувствующим себя в любой компании как рыба в воде. Он, как говорится, за словом в карман не лезет. В нем нет ни позерства, ни рисовки, ни важности, бойцы его любят, потому что командир он деловой, знающий, хотя, может быть, и слишком мягкий.

Лашкова Лесняк не считает своим другом, он — командир и, по выражению Васильева, никого из подчиненных не допускает к себе ближе чем на расстояние вытянутой руки. Он — человек эрудированный, знает классическую литературу, музыку. С первых же дней знакомства с ним Михайлу бросилась в глаза его чрезвычайно богатая мимика. Во время разговора лицо Лашкова часто и резко изменялось: то расплывалось в добродушной улыбке, то выражало иронию, осуждение, то в удивлении вытягивалось, становилось постным. Он умел сдерживать свое недовольство или веселость, редко повышал голос, но коль пообещал кого-либо наказать, то свое слово всегда выполнял. Держался он с подчеркнутым достоинством.

Более же всего Лесняка привлекал и приятно поражал Мещеряков. Новая командирская форма придавала ему особый лоск, а манера держаться, точность высказываний, скупость жеста, по-военному краткие и четкие распоряжения — все говорило о его военном характере. Михайло любовался им и втайне завидовал ему. Порою даже не верилось, что совсем недавно Костя работал землекопом на строительстве Уралмаша, что родился он и вырос в глухом селе, в бедняцкой семье. Наблюдая за тем, как он подходил к командиру, как пристукивал каблуками, подносил руку для приветствия, можно было подумать, что он родился военным.

С ним у Михайла сложились самые сердечные и искренние отношения. Встречались они не часто, но всегда сердечно. Не так давно они вместе были на командирских учебных стрельбах, во время которых у Михайла испортилось настроение — стрелял он неудачно, чем вызвал раздражение комбата. Поэтому, когда командиры после занятий решили искупаться и пошли к бухте, Михайло был молчалив, вяло реагируя на попытки Мещерякова и Ирины Журавской развеселить его.

Лесной теплый воздух был напоен запахами уже привядших трав и цветов, на деревьях кое-где виднелись начинавшие желтеть листья. Костя, сняв фуражку, вытер ладонью капли пота на высоком лбу, шевельнул длинными темными бровями и, осматриваясь вокруг, восторженно проговорил:

— Я влюблен в эту приморскую экзотику. А вы, товарищ комсорг? — И, не ожидая ответа, озаряясь своей белозубой улыбкой, продолжал: — Хочу попросить вас, Ирочка, почаще бывать в моем взводе. Я заметил, что ваше появление благотворно действует на моих бойцов — они за своим внешним видом больше следят, и службу несут исправнее, и веселее становятся. Да что говорить о бойцах? — Мещеряков бросил быстрый взгляд на Михайла. — Вон наш Михайло, истый отшельник, анахорет, которого никакими силами от книги не оторвешь, и он приходит в состояние эйфории при вашем появлении.

Журавская, смущаясь, слабо отбивалась:

— Фантазируете, Константин Григорьевич! Ничего подобного я за Лесняком не замечала.

— Вы недооцениваете себя, — продолжал Мещеряков. — С вашей внешностью и вашей образованностью вы в Древней Греции могли бы стать гетерой, а в современной Японии — гейшей.

Журавская нахмурилась и сказала с обидой в голосе:

— Я не давала вам повода обижать меня.

— Упаси бог, эти слова совершенно безобидны, — удивленно ответил Костя.

— У вас привычка, — продолжала Ирина, — сыпать иностранными словами, смысл которых вы недостаточно себе представляете.

— Ах, вон оно что! — рассмеялся Мещеряков. — Я не считаю, что быть гетерой или гейшей…

— Хватит! — резко сказала Ирина. — И слушать вас не хочу. Михаил Захарович для вас анахорет, а я — гетера. Вообще же — будьте самим собой и не играйте чужих ролей…

— Ого, вы, оказывается, можете быть мстительной, как Медея! — смущенно проговорил Костя. — Хорошо, я замолчу, но прошу понять меня, поверить, что я не хотел вас обидеть. Я просто решил немного развеселить моего друга — Лесняка, вовлечь его в разговор. Он, по-моему, романтик. Я же — закоренелый реалист. Если взять литературные аналогии, то он — Ленский, а я — Онегин. Вам же, Ира, к лицу роль Татьяны.

— Не в этом суть, — сказала Журавская, — дело в том, что Лесняк тактичнее всех вас… — И, махнув рукой, она быстро и легко побежала вперед.

Для Лесняка ее слова прозвучали приятной неожиданностью.

А Костя действительно увлекается употреблением иностранных слов, может быть, этим прикрывает свою недостаточную образованность. Любит он и женщин подразнить, порою даже держится с ними вызывающе, чтобы, как ему кажется, показать свое превосходство над ними.

Лесняк завидует своим друзьям, считая, что каждый из них достиг зрелости. Он же в свои двадцать два года пребывает в каком-то аморфном состоянии и часто задает себе вопрос: «Кто я? Каков я? На что способен?»

Берег бухты Тихой — каменистый, высокий. Лейтенанты, взявшись за руки, медленно спускались к воде. Журавская, стоя поодаль, смотрела на них. Пулькин крикнул ей:

— Айда, Ира, с нами. Гарантирую полную безопасность.

Ира отрицательно покачала головой.

Когда Мещеряков и Лесняк поравнялись с нею, она обратилась к Лесняку:

— Михаил Захарович! Вы тоже хотите купаться? Пойдемте лучше прогуляемся по лесу — там так хорошо!

Михайло тотчас согласился, и они, проводив взглядом спускавшегося к воде Мещерякова, медленно пошли назад. Васильеву сбросив гимнастерку и подставив спину солнцу, весело крикнул им вдогонку:

— Э-гей, молодые, смотрите не заблудитесь в лесу!

— Не беспокойтесь, к вам дорогу найдем! — обернувшись, живо откликнулась девушка.

Какое-то время до них доносились громкие голоса плескавшихся в воде приятелей, но, как только они вошли в лес, их окутала извечная тишина. На земле, на травах, на стволах деревьев трепетали золотистые солнечные зайчики, от которых рябило в глазах, а настоянный на лесных запахах воздух бодрил и навевал легкий хмелек.

— Кажется, будто замерла сама первобытная природа! — восторженно проговорила Журавская. — У нас, в степной Украине, рощи и лесочки разбросаны редко, а этим — конца-краю нет. Мещеряков говорил о здешней экзотике, это правда, я раньше и не слыхала о таких деревьях, как корейский кедр, или модрина, или вековой маньчжурский ясень, и монгольский дуб, и… Всего не перечислить. Мы, когда приехали во Владивосток, ездили в настоящую тайгу с моим дядькой — он охотник и чувствует себя в лесу, как мы в своей степи. Там, в тайге, стояли вековые деревья с прямыми стволами, то массивными и темными, то ровными и светлыми, как гигантская колоннада. А каких там только зверей нет! Тигры, медведи, красные волки, куницы, соболи, росомахи, барсуки, изюбры, дикие козы. Поверите, я видела издали, как между кустами, перевитыми лианами и китайским лимонником, промелькнул красный волк. Однажды что-то затрещало и громко зафыркало в кустарнике поблизости от нас, и дядька, взяв ружье на изготовку, сказал, что это пробегало стадо вепрей, учуявших наш дух. И еще я видела большого белохвостого орлана… Я читала у Арсеньева, исследователя этих мест, как он отправился со своими спутниками на миноносцах в путешествие и как где-то в заливе Петра Великого возле их кораблей появились какие-то полосатые киты и касатки. Скажите, Михаил Захарович, вы читали Арсеньева? И «Дерсу Узала» и «Через тайгу»? Правда же, и не художественные произведения, а как увлекают? — И без какого-либо перехода спросила: — А что вы еще успели уже здесь, во Владивостоке, прочитать?

— Кое-что успел, — пожал плечами Лесняк. — Недавно взял роман Степанова «Порт-Артур». Я его не прочитал, а, можно сказать, жадно проглотил. Эта книга дала мне подлинное представление о русско-японской войне. Особенно меня пленил образ генерала Кондратенко, патриота и героя, и еще офицера-демократа Борейко… Только эта книга дала мне настоящее представление о той войне. Между прочим, как пишет автор, под видом гейш среди русского офицерства в Маньчжурии работали японские шпионки.

— Правда? — удивилась Журавская. Но тут же недовольно заметила: — Только не говорите мне о лейтенанте Мещерякове. Мне не нравятся его попытки во что бы то ни стало заставить меня краснеть.

Ирина нагнулась и сорвала стебелек полыни.

— Я с детства люблю запах полыни, но здесь полынь не пахнет, — проговорила она. — Я видела здесь сирень, которая растет деревом, метров пять в высоту. У нас, на Украине, под окном росла сирень, когда весною она расцветала — весь мир казался раем.

— А у нас под окнами росли розы, — мечтательно сказал Михайло.

— Сейчас там, наверное, и цветы не цветут. Даже трудно представить себе, что там творится и как живут люди. — Она долго молчала, а потом вдруг воскликнула: — А я догадывалась, что вы любите цветы. Помните, Михаил Захарович, как начинаются воспоминания Горького о Коцюбинском? — И тут же продекламировала: — «Прекрасное — это редкостное».

Лесняк тяжело вздохнул:

— Всего каких-нибудь полтора-два года тому назад и представить себе было невозможно, что Горького и Коцюбинского мы будем вспоминать в лесу. И где? На берегу Тихого океана! Что Украину будет топтать фашистский сапог.

Журавская наклонила голову и медленно двинулась с места.

— Вот так и у меня перед глазами — хата, село, поросшее травой подворье, верба или тополь. — Куда ни посмотрю, о чем ни заговорю, а в мыслях — родная Украина.

Они долго еще говорили о войне, о том горе, которое она обрушила на голову ни в чем не повинных людей. Но молодость брала свое. Они были юными, полными сил и не могли скрыть чувств, переполнявших их сердца. И эта теплота и нежность сближала их еще больше. Ира в трепетном нетерпении ловила его взгляд, опускала глаза, и он слышал, как учащенно бьется его сердце, и с трудом сдерживал себя, чтобы не касаться ее маленькой руки и таких влекущих, свежих, полных губ.

При каждом таком порыве он вдруг вспоминал Оксану. Но Ира казалась такой доверчивой и беззащитной, что просто обезоруживала его. «Нет, — говорил себе Лесняк, — я ни малейшим своим поступком, даже самым невинным, не обижу эту девушку».

Когда они вернулись на берег бухты Тихой, там уже никого не было.

…Неподалеку от штаба батальона они остановились. Лесняк, улыбаясь, протянул Журавской руку и тихо сказал:

— Ира, мне было очень приятно побыть с вами. Спасибо вам.

Она долгим и пристальным взглядом посмотрела на него и опустила глаза.

VI

А далеко на западе продолжались тяжкие мытарства Радича, которому удалось бежать из фашистского плена.

…Наконец-то вот он, Заслучанский лес. В рассветной дымке его можно было принять за горный кряж или за темную продолговатую тучу, выплывавшую из-за горизонта. Светало, с севера дул влажный ветер, шелестели остатками багряной листвы черные старые дубы. Теперь Радичу оставалось пройти только этот лес, а там, за Случью, — его родные Заслучаны.

Но что ждет его в лесу? Не притаились ли в нем гитлеровцы или полицаи, выслеживая партизан? Погибнуть здесь, за полтора километра от родной хаты, не повидавшись с матерью и братом, не узнав, живы ли они? Это было бы слишком нелепо!

До предела напрягая слух и зрение, крадучись, как загнанный зверь, он вошел в лес. Толстый слой опавшей листвы мягко прогибался под ногами, наплывал густой теплый дух отсыревшей коры и прелых листьев. Идя по мягкому пружинистому настилу, он вдруг почувствовал страшную усталость. Ноги подгибались, все тело окутывала чугунная сонливость. Сделав несколько шагов, он едва дотянулся до какого-то куста и упал под ним, уткнувшись лицом в зеленый веер папоротника. Молнией пронеслась мысль: «На один миг прилягу. Только бы не заснуть!»

Проснулся от глухого настойчивого стука. «Автоматные очереди», — спросонок подумал он, и при одной мысли об этом его бросило в пот. Приподнялся, прислушался. Тишина. Лишь изредка нарушал ее едва слышный шелест срывающихся с ветвей листьев. Но вот опять ритмичное, монотонное: тук-тук-тук! И, выйдя из-за куста, Зиновий на миг замер, но тут же облегченно вздохнул: большой пестрый дятел, вцепившись коготками в ствол и упершись в него хвостом, настороженно поглядывая по сторонам, длинным и острым клювом долбил кору.

«Ах ты поганец! Это ты меня напугал!» — подумал он, мысленно обращаясь к птице, осматриваясь. Солнце уже стояло высоко, насквозь просвечивая редкую опушку леса, над западной частью которой появились серые тучи. «Как же это я? — корил себя Зиновий. — Так, сонного, могли бы и схватить». Он встал и начал медленно пробираться в глубь леса. Увидев под ветвями расколотого и поваленного дуба глубокую воронку от бомбы, уже присыпанную желтыми листьями, Зиновий решил: «Здесь я и пересижу до вечера».

Сгребая в одну кучу опавшие листья, заметил невдалеке целое гнездовье грибов-дубовиков. Они были, как на подбор, массивные, дородные, но уже прихваченные первыми заморозками. Зиновий дотронулся до одного носком ботинка — и гриб рассыпался. Ясно: уже несъедобны. Он нагреб в воронку листьев, лег и прикрыл себя хворостом.

Какой долгой и трудной была его дорога к родимому дому! Она продолжалась всего полтора или два месяца, но сколько же пришлось ему пережить за это время…

Попав в плен на Кубани, Радич вместе с колонной военнопленных прошел через десяток сел и станиц. Фашисты обращались с пленными жестоко и беспощадно. Всех отстававших и выбившихся из сил пристреливали тут же, на месте, оставляя убитых на дороге. Колонна же двигалась дальше.

Где-то за Ростовом, в сожженном селе, пленных согнали в помещение одноэтажной школы, крыши и потолки которой снесло снарядом. Из нее никого не выпускали, едой служила пригоршня ржи или прогорклых семян подсолнечника, воду выдавали один раз в день. Многие раненые тут же умирали.

Когда пленных перевезли в Донбасс, в район Макеевки, их разместили за колючей проволокой, прямо под открытым небом. Была осень, шли дожди, земля на территории лагеря раскисла, так и ложились спать в эту жидкую грязь. Мертвых хоронили группы из военнопленных. Одной из похоронных групп, в которой был и Радич, приказали похоронить нескольких покойников. Когда их отнесли километра за два от лагеря в степь, к лесной полосе, и стали копать могилу, начало смеркаться. И вдруг костлявый человек, шахтер из города Красноармейска, шепнул Радичу: «Надо бежать. Если не убежим — все равно в лагере подохнем. Я подам знак. Кроме тебя, еще двоих уговорил».

Трое гитлеровских солдат-конвоиров сидели на бугорке, положив рядом с собою автоматы. Они о чем-то оживленно говорили, время от времени заливаясь смехом. Костлявый шахтер подкрался к конвоирам и ударил одного из них лопатой по голове. Схватив его автомат, ударил прикладом второго. На третьего навалился Радич. Покончив с фашистами, они бросились бежать в темную степь. На ходу договорились: пробираться к линии фронта поодиночке, разными дорогами, потому что немцы обязательно вышлют погоню.

Зиновий взял направление на Воронеж: ему казалось, что к фронту ближе всего здесь. Более недели он пробирался на северо-восток. Однажды вечером, в степи, когда переходил дорогу к подсолнечниковому полю, из-за холма показалась колонна грузовиков с фашистскими солдатами. Впереди колонны неслись два мотоциклиста и, увидев Радича, обстреляли его, заставили лечь… Так он снова оказался в фашистском плену. Его доставили в Валуйки. Два дня допрашивали, жестоко били, затем подключили к колонне военнопленных, направлявшихся на запад. К середине октября пришли в Харьков. Несколько дней их продержали на Холодной горе, затем погрузили в вагоны и отправили дальше.

Ехали долго. Эшелон неоднократно менял направление, смещаясь к югу. «Вероятно, партизаны донимают, взрывая мосты», — догадывались пленные.

В районе Винницы и Хмельника была действительно повреждена железнодорожная линия, эшелон остановился, пленным приказали выйти из вагонов и заняться ремонтом колеи. Радич работал неподалеку от моста. Заметив, что к мосту приближается подвода, запряженная двумя гнедыми лошадьми, которыми управлял подросток, Зиновий подошел поближе, надеясь только на чудо. Он зашел под мост и, когда подвода поравнялась с ним, вскочил на нее и лег. Юный возница мгновенно прикрыл его пустым мешком и выехал из-под моста. Чудо свершилось — конвоиры не заметили происшедшего под мостом. Когда подвода въехала на холм и быстро пошла под гору, лишь тогда паренек стал понукать истощенных лошадей, приговаривая:

— Ну, гнедые, выручайте!

После недавних дождей схваченная утренним морозом дорога стала кочковатой. Подводу то и дело подбрасывало, и Зиновия так трясло, что, казалось, все внутренности отбило. Около получаса продолжалась эта бешеная тряска, и лишь у кукурузного поля паренек остановил взмыленных лошадей.

— Дальше, дяденька, нельзя, — сказал он Радичу. — В нашем селе немцы и полицаи. Идите на тот край кукурузного поля, туда, вон к тем тополям — они у нашего степного пруда растут. Там ждите меня — я вечером принесу вам хлеба.

Когда стемнело, паренек принес Радичу старую стеганку и заплатанные отцовы штаны, а в узелке — хлеб, с десяток вареных картофелин, две большие луковицы и бутылку воды.

— Куда же вы теперь пойдете? — спросил паренек.

— К своим, на фронт буду пробираться, — жадно жуя хлеб, ответил Зиновий.

— Не дойдете, дяденька, далеко, а вы… на вас одна кожа да кости… Смотреть страшно. А родом вы откуда?

— С Подолья, дружище, с Подолья. Туда легче добраться, да делать там нечего.

Помолчав, подросток рассудительно проговорил:

— В тех краях, говорят, партизан много. К ним пойдите. А до фронта — далеко, по дороге фашисты схватят. Полицаи сказали нам, что немцы Сталинград взяли, за Волгу зашли. — И после продолжительной паузы тихо добавил: — Брешут, наверное, а может, и нет. Но до фронта, дяденька, вы не дойдете. Лучше ищите партизан.

— Спасибо, дружище, — сказал Зиновий. — Спасибо. Придется пробираться на Подолье. Ты говоришь, что там партизан много?

— Я слышал — один полицай говорил другому: «Здесь еще полбеды. А Подольские и Брянские леса кишмя кишат партизанами».

Попрощавшись с пареньком, умывшись и набрав в пустую бутылку воды, Радич пошел дальше — на северо-запад. Шел по ночам, обходя села. Днем прятался в лесополосах или в зарослях, а то и в бурьяне. И радовался, что ему удалось бежать из плена, хотя и здесь на каждом шагу его ожидала смертельная опасность. Сознание же того, что родной край почти что рядом, придавало сил.

Однажды, уже в своем, подольском крае, он провел день в небольшом лесочке, спускавшемся к самому берегу Южного Буга.

После прошедшего дождя земля была влажной и холодной. Зиновий, расстелив стеганку, прилег и, приподняв голову, осмотрелся — не видно ли его под ивняковыми ветками, с которых облетели листья. Укрытие показалось ему надежным. Теперь можно и голод унять. Вынув из торбы початок кукурузы, стал его обгрызать, с трудом разжевывая зерна. Потом съел два зеленых помидора, найденных вчера на чьем-то огороде. Главное — заглушить голод, подкрепиться. За день отдохнет, а к вечеру снова в путь.

Солнце пригревало — чувствовалось тепло его лучей, пахло прелыми листьями и травой. Такие знакомые с детства запахи!

Радич, подложив под голову руки, смотрел в бледно синее небо и прислушивался к окружавшей его тишине. Постепенно ощущение крайней усталости прошло и в его памяти возникла другая осень, радостная и счастливая, похожая на сладкий сон. Ему вспомнилось, как он, Михайло, Вера и Оксана ходили по грибы в приднепровский лес. Девушки тогда были очень застенчивы, настороженно присматривались и к нему, Радичу, и к Лесняку. В тот день так же светило солнце и лес играл щедрыми красками осени, воздух был напоен ароматами, взбадривал, как хорошее вино.

С этими воспоминаниями он и заснул.

Проснулся, когда солнце клонилось к закату. Приподнявшись, Радич прислушался. Где-то вдали гудели самолеты. Сумерки опустились довольно быстро, и он уже хотел подняться на ноги, чтобы идти дальше, но до его слуха донесся лошадиный топот, послышались звонкие детские голоса, и вскоре Радич увидел группу ребятишек, расположившихся неподалеку от него. Они оживленно говорили о чем-то, и Зиновий понял — дети пригнали лошадей в ночное. Он обрадовался — ведь у них он может узнать, по какой дороге идти дальше.

Зиновий под прикрытием темноты вышел к опушке леса и прилег за кустом. Дети разожгли костер, и при его свете Радич подсчитал, что ребят было шестеро. Старшему — лет пятнадцать, а самому маленькому — не более десяти. Из их разговора он понял, что вышел к Южному Бугу, что дети — из села Марфино, в котором расквартированы немцы. Когда Радич поудобнее ставил затекшую руку, под его локтем хрустнула веточка, и один из ребят, самый маленький, быстро оглянулся и прислушался, потом тихо проговорил:

— Недалеко от Ждановки ребята вывели лошадей в ночное, а в это время налетели партизаны — взяли двух стригунков и кобылу.

— А тебе что, жалко стало? — грубовато спросил самый старший. — Для партизан — жалко, а того, что фашисты заграбастали, не видишь?

— Я разве сказал, что жалко? Я только сказал, что забрали, — пискливым голоском оправдывался мальчонка.

— Ты лучше держи язык за зубами, — поучал старший. — С таким языком и в беду влипнешь.

Мальчик замолчал, только слышно было, как обиженно он сопел.

«Ребятишки, кажется, надежные, — подумал Радич, — не должны бы выдать…»

Выбрав подходящий момент, Зиновий встал, тихо кашлянул, сломал веточку на кусте, чтобы этим предупредить детей и не напугать их своим неожиданным появлением. Ребятишки все повскакивали со своих мест, но от костра не побежали.

Радич, как можно ласковее обращаясь к ним, подошел к костру. Сказал, что из-под Каменец-Подольска идет к больной тетке, заблудился, к тому же харчи кончились. Ребята сперва не поверили ему, смотрели на него с явной подозрительностью. Потом старший пригласил Зиновия погреться у костра, вынул из мешка кусок черного хлеба и луковицу, отдал путнику. У детей Зиновий выведал все, что ему требовалось, главное же — узнал, что недалеко отсюда, на восток по Бугу, находится Меджибож, а оттуда — прямая дорога на Заслучаны. Самый старший из ребят вдруг вскинул голову, прислушался и тихо сказал Радичу:

— Вам отсюда уходить надо. Слышите топот? Это Омелько, наш полицай. Выслуживается перед фашистами — целыми ночами гоняет по степи и по лесу. И часто к нам заглядывает…

Он сказал, где в камыше стоит лодка, на которой можно переправиться на ту сторону Буга. Зиновий взял свою тяжелую палицу и пошел тропкой вдоль берега. Пройдя с полкилометра, он чуть ли не вплотную очутился перед лошадью, преградившей ему дорогу. Всадник хриплым голосом крикнул:

— Кто такой? Руки вверх!

Послышалось характерное щелканье затвора.

Подавшись чуть назад, Зиновий размахнулся и хотел садануть палицей всадника, но тот отклонился, и удар обрушился на спину лошади. Она испуганно заржала, рванулась с места и понеслась в степь.

Пробежав немного по берегу, Радич спустился к реке и, осторожно ступая, вошел по пояс в воду. Сообразив, что в стеганке ему реку не одолеть, сбросил ее и тихо поплыл. Всадник гарцевал на берегу, выкрикивал угрозы, трижды выстрелил наугад и, ругаясь, видимо, поскакал в село за подмогой. Южный Буг — не Днепр, но в этом месте широкий. Одежда на Радиче намокла, отяжелела, сил не хватало, он ослабел и уже дважды хлебнул воды. «Кажется, конец, — подумал как-то очень спокойно Зиновий, как будто речь шла вовсе не о собственной жизни. — Прощайте, мама. Не дошел до вас…»

Из последних сил сделал несколько взмахов руками и начал опускаться на дно. И вдруг его ноги уперлись в мягкий илистый грунт. Выпрямился — вода была ему по грудь. Кое-как выбрался на берег. Не успел отдышаться, как с противоположного берега услышал злорадный крик:

— Ага, вот ты где, партизан!

Один за другим прогремели во тьме два выстрела. Что-то обожгло Зиновию правую ногу повыше колена. Он припал к каменистому берегу и быстро пополз к темневшим неподалеку кустам. Над его головой просвистели еще три пули, и стрельба прекратилась.

«Это еще не спасение, — подумал Радич. — Надо ждать погони». Он сел, дрожащими руками ощупал рану. Пуля вошла в мякоть и, кажется, застряла в ней. Кость цела. Ступать больно, но двигаться можно.

…И вот он — в Заслучанском лесу. В родном лесу, где не раз бывал со своими одногодками, собирал грибы, выбирал из птичьих гнезд яйца и пас здесь корову.

К вечеру разгулялся пронизывающий северный ветер. Тоскливо зашумели деревья, небо покрылось свинцовыми тучами. В темноте, осторожно пробираясь лесными тропинками, Радич подошел к Случи и, вглядываясь в противоположный берег, увидел, что на месте трех хат, стоявших ближе других к воде, чернели только печные трубы. Он пошел правее, в сторону церкви, — и сразу же увидел свою хату. Дверь, выходившая в сторону реки, была закрыта. Нигде — ни души. За хатой едва различалась верхушка березы. У хаты, как и прежде, рос куст бузины. Под ним когда-то прятались от палящего зноя куры.

«Ждете ли вы своего обездоленного сына, мама?» — мысленно обратился Зиновий к матери и, крепко стиснув зубы, повернул назад. Лишь в полночь решился войти в реку и поплыть на другой берег, задавая себе тревожный вопрос: «Куда я плыву? К своим или навстречу смерти?» Он уже решил, к кому из соседей пойдет, если в хате никого нет.

Выбравшись на поросший бурьяном берег, отжал руками воду с одежды, вздохнул полной грудью и, прислушиваясь к малейшему шороху, направился к своему огороду, где росла старая яблоня, ствол которой почти у самой земли разветвлялся на три толстых изогнутых стволины. Зиновий постоял под яблоней, прислушиваясь к тишине сонного села, и неслышно подошел к хате. Трижды легонько постучал в окно и сразу — словно его ждали — услышал несказанно родной, трепетный голос:

— Сейчас, сын! Сейчас открою!

Чуть скрипнула дверь, и мать, обняв его холодную шею горячими руками, глухо простонала:

— О, дитя мое! Сердце изболелось по тебе.

— Вы намокнете от меня, — прошептал он. — Я, мама, только что Случь переплыл.

— В такую-то пору? — ужаснулась мать.

— И ранен я, мама…

— Ой, горюшко мое! Заходи скорее в хату да снимай с себя все…

VII

На небольшой полосе земли, в Сталинграде, на чаше исторических весов лежала судьба не только советского народа, но и всего мира. Битва на Волге решала вопрос: свобода или рабство.

В маленьком же, но в таком сложном и неустойчивом внутреннем мире Лесняка были еще и свои особые терзания. Ему шел двадцать второй год, а он, как ему казалось, еще не стал полностью самостоятельным человеком, который имеет свои собственные, четкие и твердые взгляды и убеждения. Сейчас он много читал, часто посещал занятия литгруппы при редакции «Боевой вахты», вел дневник, пробовал писать рассказы. Сомнения и раздумья порою доводили его до полного изнеможения.

Просматривая очередной номер газеты, Лесняк заинтересовался одной заметкой о моряке-тихоокеанце, служившем здесь, на Тихом, корабельным коком. Он просился на фронт, и его просьбу удовлетворили. Однако и под Сталинградом его также назначили поваром. Горячую пищу защитникам города, ставшего полем жесточайших боев, готовили на левом берегу Волги и в бидонах доставляли на правый. Однажды этот кок-тихоокеанец переправлял на плоту через Волгу в Сталинград обед, а два фашистских самолета, как коршуны, кружились над ним, стреляя из пулеметов. Раненный тремя пулями, кок все же упорно работал веслом, перебегая с одного края плота на другой. Он уже переплыл середину реки, когда в него попала четвертая пуля. Моряк, выпустив из рук весло, упал. Двое бойцов бросились в воду и дотянули плот к берегу. На плот взбежали еще несколько воинов. Они принялись оказывать коку помощь. На какой-то миг тот пришел в себя, приподнялся на локте и, увидев бойцов, проговорил: «Все в порядке». С этими словами на устах и умер.

Потрясенный этим эпизодом, Михайло написал рассказ, и флотская газета опубликовала его в одном из своих воскресных номеров под заглавием «Все в порядке».

Утром, когда принесли почту, Лесняк увидел в газете свое произведение, которое в печатном виде казалось ему лучше, чем в рукописи. На радостях хотелось побежать к Лашкову, поделиться приятной новостью, но, опасаясь, что такая нескромность могла вызвать у Лашкова ироническую улыбку или какое-нибудь колкое замечание, Лесняк решил пойти в землянку к своим зенитчикам, представив себе, как сейчас они читают его рассказ, может, даже громкую читку устроили. Ему уже чуть ли не слышались восклицания Ганеева, а может, и Савченко: «А наш лейтенант — молодец! Посмотрите, как живо, как здорово написал!»

Но удержался, не пошел. Пусть, дескать, дочитают, обсудят. А может, быть, они сейчас читают полученные от родных или знакомых письма, делятся друг с другом домашними новостями… И он, надев шинель, натянув на голову фуражку, вышел из блиндажа, спустился с сопки и медленно пошел по аллее парка.

День был пасмурным. Тихо посвистывая, шумели на деревьях ветви, с легким шелестом на берег набегали волны. Над широким поблескивающим заливом с протяжным и печальным криком носились чайки. Засунув руки в карманы шинели и слегка поеживаясь от холода, Лесняк переходил из аллеи в аллею, размышляя над тем, как сейчас, возможно, по всему флоту — и здесь, во Владивостоке, и в Находке, в бухте Ольга, на Русском острове — моряки читают его рассказ. И еще он думал о том, как хорошо делать что-то полезное для многих людей. Не обязательно стать литератором — можно и командиром, и журналистом быть, но обязательно надо знать и любить свое дело. Работать для людей. Взять, к примеру, бойцов его взвода. Вчерашние колхозники и рабочие, открытые и душевные, они так милы его сердцу, что ради них не пожалеешь даже своей жизни.

Пронизывающий ветер заставил Лесняка вернуться на сопку. Проходя мимо землянки, он услышал за ее дверью оживленный шум, вспышки громкого смеха. «Веселятся зенитчики, будто и войны нет», — подумал Михайло, входя в землянку. В лицо ему ударил густой, кисловато-теплый дух. Сперва Лесняк ничего не мог рассмотреть, но затем стали вырисовываться одна за другой фигуры. Двое, склонившись над столом, вероятно, писали письма, Максим Ольгин сидел у окошечка и чинил сапоги, несколько человек лежали на нарах, а двое попыхивали цигарками у печки-буржуйки. Помкомвзвода Осипов, видимо, отсутствовал, поэтому мешковатый сержант Сластин как-то нехотя поднялся и, еще не погасив улыбку на своем лице, собирался подать команду.

— Не надо, — предупредил его взводный. — Занимайтесь своими делами.

Сластин вернулся на свое место и приказал кому-то из бойцов подать табурет лейтенанту. Михайло сел неподалеку от печки, протянул к ней озябшие руки и проговорил:

— У вас теплынь, а в моем блиндаже холод собачий.

— Нас тут вон сколько гавриков, — отозвался откуда-то с нар сержант Горелик. — Надышали.

— Я еще на подходе к вашей землянке услышал, что вы здесь веселые разговоры ведете, — сказал взводный. — Видно, гармонист опять о своих похождениях вспоминал.

Савченко с лукавой улыбкой почесал в затылке и сокрушенно сказал:

— Нам, товарищ взводный, только одно остается — о женщинах поговорить. Разве уже и это запрещено?

— У вас, Савченко, как я заметил, одно на уме, — сказал Лесняк. — Идет война, а вы…

— Ох, товарищ лейтенант! — возразил сержант Сластин. — Оно-то так — война. От мыслей иногда голова кругом идет. И сердце разрывается. Но ведь и разрядка нужна, иначе с ума сойдешь. К тому же молодость… Она бушует…

— Живой думает о живом, — подхватил его слова Савченко. — Воюем мы ради чего? Ради жизни. И мысли наши все о жизни. Война войной, а жизнь идет по своим законам. Я так думаю: природу не одолеешь. Вот, скажем, была мировая война, затем — гражданская. Трудные годы. Но и в те времена женщины детей рожали. Да что говорить — на нас посмотрите: мы все здесь — образца семнадцатого, восемнадцатого и девятнадцатого годов. А если бы отцы наши в ту пору не думали о невестах, о женах своих, то кто бы теперь фашистов бил?

— Да, жизнь неистребима, — ответил Лесняк. — Но человек живет не только инстинктами. Ему природа дала ум, волю, характер, благородные чувства. Их надо оберегать. Этому учат нас и лучшие произведения мировой литературы.

— Это книги, — разочарованно вставил слово Орленков.

— А вы подумайте: откуда эти чувства попадают в книги? Из жизни! — возразил Лесняк. — Правда, в жизни всякое бывает, но книги зовут к лучшему.

— Мы, товарищ лейтенант, — проговорил Савченко, — огрубели в землянках и кубриках, мы — матросня! Выклянчишь увольнительную и бежишь как на пожар, где уж тут разводить с девушкой антимонии!

Зенитчики одобрительно рассмеялись. Но Ольгин, оторвавшись от своей работы, сказал:

— Чего смеетесь? Я вот вчера от сынка своего письмо получил — он на Кавказском направлении воюет. Ему там не до болтовни, а вы тут зубы скалите. Лейтенант правду говорит…

Бойцы сразу притихли, а Лесняк почтительно спросил:

— И что же вам, Максим Антонович, сын пишет, если не секрет? Трудно там?

— Оно и по сводкам видно, что не мед. Сынок, правда, подбадривает меня, пишет, что вот-вот остановят фашистов и погонят вспять.

После реплики Ольгина в землянке потекла спокойная беседа о фронтовых делах, о вестях из дома. Лесняк понял, что своим присутствием сковывает бойцов, и, еще немного посидев, встал и пошел к двери.

Горелик с нар окликнул его:

— Товарищ лейтенант! Мы здесь не только побасенки разводим, мы коллективно ваш рассказ прочитали. Всем понравился.

— Спасибо на добром слове, — сдержанно ответил Лесняк и вышел из землянки.

VIII

Ранним утром четырнадцатилетний брат Зиновия — Виктор побежал на другой конец села, к Вичкарчукам — дальним родственникам Радичей. У Вичкарчуков был сын Павло, значительно младше Зиновия, но друживший с ним и тянувшийся к нему. Когда Виктор вошел к ним в хату и окликнул Павлика, сказав ему, чтобы шел к Радичам, тот спросил:

— А что там делать?

— Мама зовут, — ответил Виктор. — Позарез, говорят, нужен.

— Ну, если так — пойдем.

Через несколько минут тетка Ганна, мать Зиновия, со слезами на глазах, бледная, стоя в сенях, говорила Павлу:

— Проходи, проходи в хату… И не пугайся… — И шепотом таинственно добавила: — Мы на тебя надеемся, как на самих себя. Чтоб ни одна живая душа не знала… Зинь пришел…

Удивленно посмотрев на тетку Радичку, Павло ответил:

— Вы же меня знаете. Могила…

Открыв дверь в другую комнату, он увидел Зиня и даже отшатнулся. Зиновий сидел на деревянном топчане, свесив босые ноги. Он был в нижнем белье — мать берегла отчимово на крайний случай: может, Виктору перешьет, а может, и на продукты придется выменять. Зиновий был похож на подростка — тоненький, лицо землисто-черное, щеки впалые, как у мертвеца, только глаза лихорадочно поблескивали.

— Не узнаешь, Павлуша? — тихо, едва качнув головой, спросил Зинь. — Считай, что я с того света вырвался. Из плена бежал. Но разговоры потом. К тебе просьба. Не найдется ли у вас или у кого-нибудь из надежных людей хоть какая-нибудь рвань. Бельем, как видишь, я обеспечен, а дома больше нет ничего.

— Что-нибудь найдем, — пообещал Павло, не отрывая глаз от лица Радича.

— Спасибо, друг, — сказал Зиновий. — Но не только это. Есть дело поважнее…

Зиновий в свою очередь пристально посмотрел на Павла, как бы раздумывая, можно ли этому парню довериться целиком.

До поздней ночи Зинь со своей матерью обсуждали вопрос, как лечить раненую ногу. Ганна Константиновна вспомнила про деда Саенко из Голубовки, далекого родича своей соседки и верной подруги, тоже вдовы, Капитолины Кузьминичны Галайчук.

Иван Митрофанович Саенко в юности, после церковноприходской школы, учился еще в двухклассном училище в городке Красном и до призыва в царскую армию работал писарем в волостном управлении. На военной службе ему повезло. Попал в кавалерию, а там не хватало дипломированных ветфельдшеров. Ивана Митрофановича послали на краткосрочные курсы. Прошел он империалистическую и гражданскую и вернулся домой ветфельдшером с солидной практикой. На войне приходилось заменять и санитаров, и фельдшеров в госпиталях.

В первые годы Советской власти, когда некому было лечить людей, Саенко стал заведовать амбулаторией в Голубовке. Почти четверть века лечил он не только голубовцев, но и жителей окрестных сел. Этого высокого, слабого, сутуловатого человека — с рыжей чеховской бородкой и в пенсне — знали во всей округе и уважали.

Перед войной, когда в Голубовке открылась больница и появились молодые медики-специалисты с институтскими дипломами, Иван Митрофанович вышел на пенсию. Но и после этого старые люди все же шли к нему со своими болезнями, считая его незаурядным лекарем, верили в его чудодейственные советы.

Во время оккупации он снова остался единственным врачом на всю местность. Ни больниц, ни амбулаторий, ни медпунктов на оккупированной территории немцы не открывали. У Саенко были свои инструменты и некоторый запас медикаментов, кроме того, он на сало и самогон кое-что выменивал у проезжих немецких санитаров. Люди потребовали от старосты, чтобы разрешили Ивану Митрофановичу врачебную практику. Ганна Константиновна знала от Капитолины Кузьминичны, что Саенко тайно оказывал медицинскую помощь раненым красноармейцам и тем, которые бежали из плена.

Капитолина Кузьминична часто болела, поэтому Саенко навещал ее со своим неизменным, изношенным рыжим саквояжем. Когда его вызывали в Заслучаны, он по дороге непременно заглядывал к Капитолине Кузьминичне просто так, погостить, осведомиться о ее здоровье. Капитолина Галайчук сама же и предложила Радичке, чтобы Зиновий ночью перешел в ее хату и чтобы Ивана Митрофановича вызвать вроде бы к ней, не возбуждая у немцев или полицаев каких-либо подозрений.

Наконец Радич решился — медленно, словно взвешивая каждое слово, проговорил:

— Ты, Павлик, взрослый и серьезный человек. Доверяюсь тебе, как настоящему другу. Надо пойти в Голубовку, вызвать деда Саенко. Не к нам, а к тетке Галайчучке. Скажешь ему, что Капитолина Кузьминична приболела. Постарайся намекнуть, что, мол, поранила она себе ногу. Понял? Чтоб догадался нужный инструмент взять с собой.

— Ты, Зинь, ранен? — испуганно спросил Павло.

Радич поморщился:

— Рана-то небольшая, можно сказать, легкая, но запущена, и крови много потеряно.

Мать, слушавшая их разговор, не выдержала и воскликнула:

— Господи! Он еще говорит — «легкая». Я как посмотрела, чуть было не упала. Вся нога горит. Ой, не дай бог, чтоб антонов огонь или заражение пошло. Как же ты, сынок, с такой распухшей ногой домой добрался?

— Выхода не было, мама. Вот и дошел, — мягко улыбнулся ей Зинь. — Надо было выжить, мама. И вас видеть, и Витю. Да и с фашистами я еще не рассчитался… — Наклонившись к Павлу, шепотом спросил: — Партизан поблизости нет?

Павло плотнее притворил дверь и тоже шепотом ответил:

— В Черном лесу в конце сентября появилась большая группа конных партизан. Немцы и полицаи пронюхали, окружили их, все думали — амба! А что партизаны? Лошадей бросили и ночью перебрались в Терешковский лес, там и действуют. Немцы, конечно, лошадей забрали, но ни одного партизана не схватили.

— Значит, наведываются сюда… — проговорил, просияв, Зиновий. На прощанье сказал: — Ну, прошу тебя, Павлуша, подыщи для меня одежонку да забрось ее к тетке Галайчучке и в Голубовку сходи.

…Вечером у Зиновия поднялась температура, его то бросало в жар, то морозило. Мать поила его горячим чаем, обкладывала бутылками с горячей водой, но простуда не отступала.

Ночью, закутанный в теплые материнские одежды, накинув на голову и плечи старый платок, Зиновий добрался до хаты Галайчучки. Иван Митрофанович был уже там. Он с трудом вынул пулю, засевшую у самой кости… Только к полудню отошел от Зиня. Ногу Иван Митрофанович ему спас, но воспаление легких предотвратить не смог.

Небезопасно было матери и Виктору каждую ночь, а порою и днем ходить к соседке, чтобы досматривать Зиня. И как только появилась возможность, его перевели в родную хату. Тогда-то Зиню показалось, что он за два долгих года впервые увидел в ней все: и стол, стоявший у окна, как до войны, и вмазанное в стену потемневшее зеркало, и сделанные материнскими руками искусственные цветы.

Выздоравливая, Зиновий все чаще просил Павла разузнать о местах действия партизан, но поиски не давали результата. Заслучаны находились в стороне от железной дороги и от больших грунтовых путей. Глушь. Староста и полицаи вытворяли здесь что хотели, издевались над людьми, своевольничали. Но как-то в конце зимы и сюда налетели странные партизаны. Старосту и полицая заперли в кутузке при сельской управе и поставили стражу. Созвали на площадь заслучан и начали спрашивать, кто из них жалуется на арестованных предателей. Люди почему-то хмуро молчали. Вперед выступил Родион Андрущук, бывший сельский волокита, и обратился к односельчанам:

— Почему отмалчиваетесь, землячки? Говорите всю правду, пришел час расплаты.

Люди брезгливо отворачивались от него, потому что не забыли осень сорок первого года, когда он бросил винтовку и вернулся домой. Скрывался, пока не пришли немцы. А потом вылез из своего укрытия и ходил чуть ли не героем, хотя люди прямо в лицо называли его дезертиром. Он в ответ лишь посмеивался:

— Дурнем считали Родиона? А оказалось, что я умнее всех. Как увидел немецкие танки и самолеты, тучами двинувшиеся на нас, смекнул: обороняться бесполезно, и дохлое дело. И за что воевать? Ни жены, ни детей у меня нет, а до смерти доживу и при фашистах.

Но при «новом порядке» лодырничать ему не дали: за невыход на работу его крепко побили полицаи — едва в себя пришел. И вот сейчас он, в старой свитке и дырявых галошах, притопывая на снегу ногами, кричал:

— Не молчите, люди! Свои ведь пришли, спасители наши. Я все сказал товарищам партизанам: как все наше добро грабастают, как издеваются над нами. Только теперь я ума-разума набрался и вот первым записался в партизаны. Всех призываю: идите в ряды народных мстителей.

А люди молчали.

Радич, хотя и едва держался на ногах, тоже пытался пойти на площадь. Павло Вичкарчук удерживал его:

— Не спеши, Зинь. Эти партизаны — липовые. Я сам слышал, как один другому по-немецки что-то говорил.

— Правда? Это подозрительно, хотя и не доказательство — у партизан есть переводчики и немецкие коммунисты есть. Все воюют.

— Если они настоящие, они еще наведаются к нам, — говорил Павло. — Подождем до вечера — дело покажет.

Вечером переодетые в партизан немцы и предатели освободили старосту и полицая, а Родиона на глазах у всех повесили. Заслучане тогда говорили: «Жил по-глупому и умер по-дурному».

В начале мая фашисты нагрянули в Заслучаны, начали отбирать молодежь для угона в Германию. Радич с Виктором и Павлом спрятались в лесу. В один из таких тревожных дней Арвид Баград дал задание Саенко — разыскать Радича и вместе с Виктором и Павлом помочь им пробраться в Терешковский лес, в партизанский отряд.

IX

Еще в начале ноября Василь написал Михайлу, что умерла Галина. Ее все же загнал в могилу обострившийся туберкулез. Василь страшно горевал, писал, что ему очень трудно возвращаться после работы в свою опустевшую комнату, что теперь уже ничто не удержит его на заводе — он непременно вырвется на фронт.

Читая письмо, Михайло представил себе длинный барак на окраине Челябинска, щупленькую и ссутулившуюся фигуру брата, одиноко сидящего за столом в убогой полутемной комнатушке, и ему до слез было жаль и Галину, и Василя.

…Если верить старожилам, то в Приморье в этот год очень рано подули зимние ветры. В середине ноября морозы сковали еще недавно размокшую от дождей землю. Иногда срывались метели. В один из таких вечеров, когда над сопкой завывал ветер и гнал поземку и мелкая крупа колотила в дверь блиндажа, до Михайлова слуха донеслись чьи-то торопливые шаги, а вслед за ними прозвучал знакомый голос, обращенный, видимо, к часовому:

— Ну и чертов ветер, так и гляди, чтоб не сдул с сопки.

Хлопнула раскрывшаяся дверь, и в блиндаж влетел Геннадий Пулькин, в шинели, в шапке-ушанке и с рюкзаком за плечами. Сняв с головы шапку, сдержанно улыбнулся:

— Не ждал, Мишко? Я заходил на КП, попрощался с ротным и политруком, а сейчас — к тебе. — Не сбрасывая рюкзак, Пулькин сел на стул, положил шапку себе на колени и рукой пригладил волосы. — Не раздеваюсь, на минуту забежал. Через час должен быть во флотском экипаже.

— В каком экипаже? — недоумевающе уставился на него Лесняк.

— Говорю же: пришел попрощаться, — как-то смущенно произнес Геннадий. — Еду на фронт. Приказали срочно собраться. Взвод передал своему помощнику, собрал вещички — и все. Прощайте, сопки, океан, Владивосток. Отправляюсь, Михайло, бить фашистов. В Сталинград бы попасть.

— Ты — рад? — пристально глядя в глаза товарищу, спросил Лесняк.

— Конечно! — стараясь придать своему голосу побольше бодрости, сказал Пулькин и насторожился: — А почему спрашиваешь? Разве мы не мечтали об этом?

Однако Лесняк не мог не заметить, что Геннадий был каким-то чуть-чуть не таким, как всегда. Что-то его беспокоило или угнетало. Он внезапно задумался, помрачнел и, склонив голову набок, невесело сказал:

— Я по-настоящему рад, но… То ли потому, что несколько неожиданно и я не успел освоиться с новым состоянием, или еще почему-либо, но как-то странно сосет под ложечкой. — Он ткнул себя рукой в грудь и вздохнул: — Каждому, конечно, жить хочется. К тому же я — понимаешь? — один у своих родителей. Они уже пожилые люди, тяжело им будет без меня.

— Ну что ты, Гена? — попытался успокоить его Лесняк. — Повоюешь на славу и вернешься домой живым-здоровым. Да и не впервой тебе фашистов бить.

— Все это так, но какое-то недоброе предчувствие впилось в сердце, как пиявка. — Он качнул головой и добавил: — Вот что скверно.

— А хочешь — я вместо тебя поеду? У меня никаких плохих предчувствий нет, — оживился Лесняк.

Пулькин недовольно покачал головой:

— Во-первых, не хочу. А во-вторых, не мы с тобой решаем. Да о чем мы с тобой говорим? — И уже весело добавил: — Ты не думай плохо обо мне, дружище, воевать я буду честно. Приезжай ко мне на фронт — увидишь!

— Ты же пиши, чтобы я знал, где тебя искать, — улыбаясь ответил Михайло.

Поговорив еще несколько минут, Пулькин встал. Лесняк проводил его за ворота парка. Там друзья обнялись. Переместив на середину спины рюкзак, Геннадий быстро пошел вдоль забора по направлению к городу, и Михайло долго смотрел ему вслед. Ветер бешенствовал, трепал полы шинели, буквально валил с ног.

«Вот и с Геннадием мы расстались навсегда», — с каким-то щемящим чувством подумал Михайло, возвращаясь в свой блиндаж.

…Прошло некоторое время, и на фронте произошли крутые, очень важные перемены, сказавшиеся и на жизни Лесняка. Сначала прилетела ошеломляюще-радостная весть, что наши войска под Сталинградом перешли в наступление, которое успешно развивается. Как могуче, торжественно и грозно звучал тогда по радио голос Левитана! Он во всех вселял уверенность в том, что мы вплотную подошли к главным, решающим событиям. И когда четыре дня спустя стало известно, что передовые соединения Юго-Западного и Сталинградского фронтов встретились в районе поселка Советский и замкнули железное кольцо, в котором оказались 330 тысяч вражеских солдат и офицеров, — радости не было границ. Казалось, что весь белый свет стал шире. И хотя зима брала свое — выпали глубокие снега и свирепствовали морозы, — в сердце каждого повеяло весной.

Сорвав планы Гитлера вызволить из кольца окружения войска фельдмаршала Паулюса, наши армии взломали фашистскую оборону по рекам Чир и Дон и, развивая наступление на юго-запад, освободили железнодорожные станции Морозовскую и Тацинскую. Открывалась возможность освобождения Ростова и удара по тылам вражеской группировки, действовавшей на Кавказе. Теперь время пошло ускоренным темпом. Каждое утро приносило радостно-волнующие новости.

В конце декабря Лесняка неожиданно пригласили в редакцию «Боевой вахты». Батальонный комиссар, главный редактор газеты, встретил его приветливо, усадил в кресло, предложил папиросу и сказал:

— Читал ваши рассказы и один или два очерка. Лейтенант Коровин говорил, что вы до войны работали в районной газете, что закончили литфак. Может быть, вам стоит перейти на службу к нам?

Михайло несказанно обрадовался этому предложению, но сразу же и помрачнел:

— Мне надо подумать.

— Над чем же тут думать? — удивился редактор.

— Я готовлюсь вступать в партию, — сказал Михайло. — Для этого необходимо прослужить не менее года в одной части, а если перейду к вам…

— Резонно, — задумчиво сказал редактор. — Что ж, мы можем немного подождать. Но здесь вот какое дело: собираемся послать группу наших товарищей на действующие фронты. Планируем широко показать в газете, как воюют бывшие тихоокеанцы и наши земляки с Приморья. Кроме этого, хотим ознакомить наших журналистов с фронтовым опытом. Евгений Коровин предложил и вас включить в эту группу.

Лесняк, услыхав такое, чуть было не подпрыгнул от радости.

— Буду искренне благодарен!

Редактор улыбнулся и одобрительно подмигнул:

— Тогда собирайтесь в дорогу.

— Да, но… — спохватился Михайло, — Командование полка может не отпустить.

— Не беспокойтесь, — сказал редактор. — Обо всем договоримся в политуправлении флота.

Выйдя из редакции на улицу, Лесняк несколько раз вздохнул полной грудью, чтобы хоть как-то унять радостное волнение. И тут же дал себе слово: никому не говорить о состоявшемся в редакции разговоре, пока не будет окончательного решения.

X

Их было одиннадцать: четверо «боевахтинцев» во главе с заместителем редактора, двое — из политуправления флота, а остальные, к которым примыкал и Лесняк, состояли из тех, кого со временем предполагалось перевести на работу в редакцию флотской газеты. Выехали они в начале января поездом, который вез подарки воинам-фронтовикам.

Эшелон был товарный, с несколькими пассажирскими вагонами. Группа военкоров занимала два соседних купе, и все считали, что они устроились с комфортом. Другие пассажиры были тоже военными, преимущественно флотские офицеры, ехавшие по делам службы в Москву, в сибирские или уральские города. У всех приподнятое настроение. Радио в поезде не было, поэтому каждое утро с нетерпением ожидали первой станции, чтобы узнать о событиях на фронтах. В этот период новости с фронтов шли в основном хорошие. Недавно передали, что крупное соединение гитлеровских войск под командованием Манштейна, перейдя в контрнаступление, пробивалось на выручку окруженным войскам Паулюса и фашистам даже удалось потеснить наши войска, но вскоре немцы были остановлены и сами перешли к обороне. В сводках Совинформбюро сообщалось об активных действиях наших войск на многих фронтах. Возобновились бои по ликвидации окруженных под Сталинградом фашистских войск.

В своей группе Михайло был самым младшим по возрасту. Ему даже в поезде какое-то время не верилось, что он едет на фронт не кем-нибудь, а специальным корреспондентом флотской газеты. В кармане у него лежало командировочное удостоверение, выданное Главным политуправлением, что давало право поездки на участок любого фронта.

Многие тихоокеанцы находились в рядах действующих армий, и в поезде Лесняк снова услышал рассказы о том, как в конце сорок первого, когда враг рвался к Москве, на Тихоокеанском флоте формировались бригады морской пехоты и как торжественно их тогда провожали. Тут же отъезжавшим на фронт сотрудники редакции газеты вручали конверты с обратным адресом и просили писать о своей фронтовой жизни. Тихоокеанцы в боях под Москвой и на других участках фронта проявили завидное мужество, о котором сообщала читателям «Боевая вахта».

На Тихоокеанском флоте — для отправки на Северный флот — был сформирован отряд надводных кораблей во главе с лидером «Баку». Их ожидал трудный и долгий переход Северным морским путем. Боевахтинцы принимали участие в проводах отряда и даже подарили бойцам песню, слова которой написал поэт Николай Сидоренко. Позже на Северный флот откомандировали шесть подводных лодок. Несколько бригад морской пехоты, сформированных на Тихоокеанском флоте, отличились в боях под Сталинградом.

Михайло считал, что ему особенно посчастливилось: он вместе с Коровиным и еще двумя товарищами направлялся на Юго-Западный фронт, войска которого, как можно было судить по сводкам Совинформбюро, нацеливались на Донбасс, что особенно радовало Михайла. Другие корреспонденты — в Сталинград и Ростов-на-Дону.

Зима вошла в полную силу. Лежали глубокие снега, стояли сильные морозы. В Новосибирске Лесняк, выйдя на перрон, поначалу чуть было не задохнулся — таким густым и жгучим был воздух, мороз доходил до пятидесяти градусов. Разумеется, их одели по-фронтовому: каждому выдали по добротному полушубку и валенки. Но колючий холод проникал в малейшие щели. На многих станциях и полустанках их обгоняли эшелоны, загруженные войсками, танками, орудиями, автомашинами. И чем ближе к фронту, тем шли они чаще. Это говорило о том, что в войне наступил перелом.

В Челябинск эшелон прибыл перед рассветом и простоял там довольно долго. Взволнованный Лесняк все время прохаживался по перрону и, надеясь на чудо, присматривался к лицам людей. Однако среди них, конечно, Василя не было. Сделать же здесь хотя бы короткую остановку было невозможно. Он представил себе, как Василь проснулся, собирается на работу и даже не думает о том, что сейчас в Челябинске, на вокзале, — его младший брат.

«Как ты встретил Новый, 1943 год, дорогой Василь? — мысленно обращался к нему Михайло. — А может, ты всю новогоднюю ночь провел в цеху? Ведь фронт требует все больше и больше танков. Что ж, прими от меня самые искренние поздравления. Пусть сбудутся твои надежды на этот год».

Лесняк ехал на запад той же дорогой, по которой более полугода назад следовал на восток. В Оренбурге они услышали, что наши войска освободили станцию Калитвенскую на Северском Донце, а затем, разгромив вражескую группировку, прорвавшуюся в Миллерово, форсировали Северский Донец и завязали бой за город Каменск. Лесняк и Коровин очень обрадовались этой вести. Ведь там, за Северским Донцом, уже начинались украинские земли, совсем близко Ворошиловград. Вполне возможно, что они смогут быть свидетелями освобождения не только Донбасса, но и своих родных мест: от западных районов шахтерского края рукой подать и до Бердянска, откуда Коровин, и к Сухаревке.

Подумать только: Лесняк считал себя невезучим! Но ведь вот начались освободительные бои, и он примет в них участие, он освободит Оксану, а затем и своих родных. Михайлу уже виделось, как он с передовыми частями входит в родное село. Односельчане узнают его, бросаются к нему, обнимают. Кто-то кричит: «Пропустите к нему отца с матерью и Олесю! Это же их Мишко вернулся, он нас освободил!» Он обнимет мать, отца, Олесю. Они плачут и смеются от радости. Он не долго побудет в родной хате, начнет собираться в дорогу. Его спросят: «Куда же ты сейчас?» А он ответит: «Мне пора назад, на Тихий океан. Да, я же забыл вам сказать, что служу на Тихоокеанском флоте, а прибыл сюда, на фронт, ненадолго. Там, на Востоке, нам надо быть очень бдительными». И когда все умолкнут от удивления, отец вдруг воскликнет: «Так это ты с Тихого океана прибыл сюда?..»

Михайло фантазирует, подтрунивает сам над собой, а сердце бешено колотится, и кажется ему, что поезд едет слишком медленно. Он заметил, что и другие пассажиры были возбуждены. На столиках в купе появились припасенные бутылки с вином, завязывались оживленные беседы, из какого-то купе послышалась печально-задушевная песня:

Колеса гулко выстукивали на стыках рельсов. Поезд мчался по равнине, через заснеженные бескрайние степи, над которыми нежно голубело небо, и даже не верилось, что неподалеку отсюда гремят орудия, идут тяжелые кровопролитные бои.

А песни звучали одна за другой, шум в вагоне становился все громче. Михайло сидел у окна и пытался представить себя во фронтовой обстановке, в первом освобожденном городе или селе, в первом бою — и сердце его сжималось от осознания грозной таинственности того, что его ожидало. Он весь ушел в себя, лишь изредка и как-то смутно воспринимал доносившиеся до его слуха слова:

— А я скажу тебе: если и дальше так дело пойдет — к концу весны наши выйдут к Днепру…

— А наши братишки под Ленинградом… Волховский фронт уже поднялся…

— Дни блокады сочтены, это уж точно…

И снова слова заглушила нахлынувшая песня:

В Саратов поезд прибыл в полдень, и до ночи его продержали на запасном пути, поскольку надо было пропускать эшелоны с войсками и военной техникой. Лесняка так и подмывало на какой-нибудь машине подскочить на левый берег Волги, в город Энгельс, навестить свое училище, но он не решался, побаиваясь отстать от эшелона. К тому же в училище наверняка мало кто и помнил его: там уже учились более молодые ребята. Ему вспомнилось, как таким же зимним днем, год назад, они прогуливались на том берегу с Зиновием Радичем, вспоминали своих девушек — Оксану и Веру, родных и друзей. Может быть, с кем-нибудь из них он встретится в освобожденном Донбассе.

Поездом доехали до Камышина, дальше по левому берегу Волги на попутных грузовиках добрались почти до Сталинграда. Там пожали руки своим четырем товарищам, которые оставались здесь, и поехали дальше. Километров через восемьдесят снова разделились на две группы. Одна из них, возглавляемая Евгением Коровиным, в которой был и Лесняк, поехала на запад, на поиски штаба Юго-Западного фронта. И чем дальше они продвигались, тем суровее становились их лица, а сами — более сосредоточенными и молчаливыми. Перед их глазами громоздились одни за другими черные, страшные развалины городов и сел. Всюду виднелась занесенная снегом разбитая техника — вражеские танки, пушки, автомашины. Колонны буксующих машин пробивали себе дороги в степной снежной целине. Бросались в глаза наспех сколоченные деревянные обелиски с надписями: «Здесь похоронен гвардии…», «Вечная слава вам, герои…»

Над машиной, в которой ехали военкоры, иногда нависали немецкие истребители, обстреливали из пулеметов. Шофер, вырываясь из-под огня, бросал машину из стороны в сторону, выписывая на снегу зигзаги и петли.

И вновь густая тишина над степью. Кое-где вдоль дорог лежали застывшие на морозе трупы гитлеровских вояк.

…В штаб фронта прибыли к вечеру. В политуправлении фронта подтвердили, что тихоокеанцев и приморцев на их фронте довольно много и что воюют они действительно хорошо. Затем каждого из корреспондентов прикомандировали к редакциям газет — фронтовой или армейской.

Так началась их фронтовая жизнь.

XI

Лесняк, прибывший в 3-ю гвардейскую армию генерала Лелюшенко, быстро перезнакомился с журналистами армейской газеты «Боевой товарищ» и с некоторыми из них выезжал на передовые позиции бригад и полков.

Армия стремительно наступала, делая большие переходы. Колонны окрашенных в белую краску «тридцатьчетверок», вздымая снежную пыль, рвались вперед. Тягачи волокли за собой тяжелые орудия, лошади, впряженные в подводы с боеприпасами, двигались медленно, проваливаясь в снег, выбиваясь из сил. Некоторые из них падали — приходилось поднимать. У каждого бойца — нелегкая ноша: пулеметы, разобранные минометы, противотанковые ружья, по полтора боекомплекта патронов, у одного — пять-шесть мин, у другого — моток телеграфного провода. Сухой, колючий морозный ветер обжигал лицо, бил в глаза, перехватывал дыхание. Продвижение затрудняли глубокие сугробы, снежные заносы. Над белыми дублеными полушубками клубился пар. Люди тяжело и хрипловато дышали.

Михайло шел в голове колонны батальона морской пехоты. Здесь его познакомили с тихоокеанцем Ильей Дорошенко — плечистым матросом с суровым, обветренным, немного грубоватым лицом, с вдумчивыми серыми глазами. Лесняка заинтересовала его биография. Выяснилось, что Дорошенко — донбассовец, родом из Дружковки, перед войной начал свою службу на Тихоокеанском флоте. В сорок первом принимал участие в переходе группы кораблей из Владивостока на Северный флот и почти год воевал в Заполярье. В последние месяцы сорок второго там было относительно спокойно. Фашистские войска, пытавшиеся захватить Мурманск, были отброшены, и его защитники прочно удерживали свои позиции. Когда на территории Архангельской области началось формирование батальона морской пехоты, в него, вместе со многими донбассовцами, был зачислен и Дорошенко. Так случилось, что батальон влился в состав стрелковой бригады в армии Лелюшенко. Моряков здесь переодели в армейскую форму, но они оставили при себе тельняшки, а также бескозырки, которые носили пока в своих вещмешках.

Илья с большим интересом расспрашивал Михайла о Владивостоке, говорил, что ему в Заполярье очень часто снилась бухта Золотой Рог, красавцы корабли на рейде, освещенные ярким утренним солнцем. Михайло уговорил Илью Дорошенко, чтобы тот на первом же привале написал несколько слов, обращенных к его друзьям-тихоокеанцам. Эти слова Лесняк внесет в текст своей первой фронтовой корреспонденции.

Батальон получил задание выбить немцев из хутора Ежачего, который был уже недалеко. Разведка донесла, что на окраине хутора и в самом хуторе — сильные вражеские укрепления. Не доходя полтора километра до хутора, роты батальона рассредоточились и, когда сгустились сумерки, начали окапываться. В небольшой лесополосе занял позицию взвод, в котором находился Дорошенко. Вместе с ним Михайло успел уже вырыть в снегу окоп почти до пояса, но глубже им зарыться не дали — немцы обнаружили батальон и тут же выпустили по нему несколько снарядов.

— Пристреливаются, гады, — смахнув ладонью со лба пот, сказал Илья. — Теперь надо ждать худшего.

Не успел он досказать последнего слова, как вокруг загремело, заухало и под ногами заколебалась земля. Снаряды рвались с оглушительной силой, и Лесняку казалось, что у него полопаются барабанные перепонки. Кто-то почти рядом с Лесняком надрывно закричал: «А-а-а! Братья! Помогите!..» Где-то в стороне раненый боец звал медсестру: «Спаси, сестрица, кровью истекаю…» От крика, от невероятного нервного потрясения, от неожиданности Михайло, лежавший на дне окопчика, судорожно привстал и поднял голову. Дорошенко с силой нажал на его плечо, придавил к земле. Страх сковал все тело Лесняка. «Вот тут мне и конец! — промелькнуло в его голове. — Ничего не успел увидеть…»

Вдруг он ощутил, как все его тело немеет, а сам он становится легким, как перышко, и вот-вот взлетит над окопом. «Что это со мной? — панически подумал он. — В таком состоянии и глупостей натворить можно». Собрав всю свою волю, крепко сжав зубы, он втиснулся головой в мерзлую стенку окопа и замер. В эту минуту до него донеслось дикое, разрывающее душу лошадиное ржание. «За что, за что лошади-то страдают?» — в страхе подумал Михайло и, усевшись на дно окопа, зажал ладонями уши.

Дорошенко наклонился к Михайлу, оторвал от ушей его руки и прокричал:

— Спокойно, браток! Это с непривычки. Фашист уже выдыхается!

Лесняк попытался улыбнуться, но почувствовал, что мускулы его лица словно окаменели.

Вскоре заметил, что снаряды стали разрываться реже.

— Приготовься, братишка, сейчас пойдем в атаку. Фашист не любит воевать ночью, а нам в потемках и сам черт помогает. Мы на своей земле и с завязанными глазами найдем врага.

Действительно, вскоре установившуюся было тишину пронизал крик:

— В атаку-у! За мной!

Грянуло, прокатилось «ур-ра!». Сила этого могучего крика, как взрывная волна, выдула из окопа Михайла, и он побежал вслед за Дорошенко, крепко сжимая в руках выданный ему уже здесь, в редакции, автомат. На бегу, вместе со всеми, он отчаянно что-то кричал. Встреченные плотным огнем фашистов, они залегли, наспех окапывались в снегу, поднимались и снова залегали, прижатые к земле свистящими над головами пулями.

Так продолжалось чуть ли не до утра. Батальон уже совсем близко подошел к хутору: в серой мгле рассвета видны были неясные очертания хат. С особой яростью стреляли фашистские автоматчики, засевшие в крайнем кирпичном домике. Дорошенко — он был вооружен ручным пулеметом — попытался выбить их оттуда, но вражеская пуля зацепила его левое плечо, и командир роты приказал ему отправиться в санчасть.

— Не время сейчас, — возразил Илья и попросил разрешения остаться в строю.

Командир разрешил, и с перевязанным плечом Дорошенко пополз к домику. Фашисты не заметили его, и, ворвавшись внутрь, Илья длинной очередью скосил всех засевших там автоматчиков. Но и после этого он не оставил поле боя. Подкравшись к другому дому, из-за угла которого гитлеровцы вели непрерывный пулеметный огонь, он расстрелял вражеских пулеметчиков. Когда вторая пуля угодила ему в левую руку, он, зажимая кровоточащую рану, с досадой сказал:

— Придется все же наведаться в санчасть. — И обратился к Лесняку: — Вы уж извините, товарищ лейтенант, что беспокою, сверните мне цигарку и дайте клочок бумаги — черкну два слова на флот, — видимо, нам встретиться больше не придется. Вы, корреспонденты, народ непоседливый…

Побывавший под жестоким артобстрелом и в боевых порядках атакующих пехотинцев, Михайло, можно сказать, принял боевое крещение. Хорошо, что рядом с ним находился именно Дорошенко, земляк, да еще моряк-тихоокеанец, который, как говорится, насквозь был прокурен пороховым дымом. Прощаясь с ним, Лесняк смущенно сказал:

— Спасибо за поддержку. Честно говоря, я впервые попал в такой тарарам и немного того…

— Все вполне нормально, — уверенно ответил Дорошенко. — Только трухлявый пень ничего не боится… А мы — живые люди… Я смерти не ищу. Мне надо побольше фашистов наколотить…

Михайло перебирался из одной воинской части в другую, стремясь быть там, где успешнее развивалось наступление. Узнав, что 1-й гвардейский механизированный корпус генерала Руссиянова получил задание освободить небольшой украинский городок Краснодон, Лесняк поехал туда. Корпус еще только выдвигался на исходные позиции, подразделения очищали от врага один за другим населенные пункты. В те дни основная масса войск отводилась в тыл для перегруппировки перед готовившимся освобождением Ворошиловграда. Одному из дивизионов гаубичного полка, почти без пехоты, поручено было прикрывать фланг корпуса. В этом дивизионе служило десятка два воинов — недавних пушкарей тихоокеанской береговой артиллерии.

— Если хотите, отправляйтесь в дивизион капитана Лукаша, увидите наших богов войны в деле, — предложил Лесняку начальник штаба полка.

— Лукаша? — переспросил с оживлением Михайло.

— Да, — подтвердил начштаба. — А чем вы удивлены?

— Сколько ему лет и откуда он родом? — торопливо спросил Лесняк.

— Годами, кажется, чуть постарше вас. А вот откуда он родом — не знаю, — как-то неуверенно сказал начштаба. — Не интересовался. А что, может, он ваш знакомый или родственник? Звать его Иваном Павловичем.

Михайлу оставалось только развести руками — имени-отчества Ланиного мужа он не знал.

— Вот на месте и выясните, — приветливо улыбаясь, сказал начштаба, крепко пожав руку Михайлу. — Желаю успеха.

КП дивизиона помещался в блиндаже у хутора Зеленый Гай. Когда Лесняк вошел в блиндаж, капитан сидел за столом, внимательно рассматривал карту, делая на ней карандашом какие-то пометки. Черные брови, высокий лоб, темно-русые волосы зачесаны с пробором. Да, это он. Михайло всего один раз, и то мимоходом, видел его с Ланой в кинотеатре. Он тогда, слегка наклонившись к Лане, что-то сказал ей и сам весело рассмеялся. Запомнился он Михайлу спокойным и добродушным. У этого же лицо обветренное, почти черное, между бровями пролегла глубокая складка, острый и строгий взгляд. Все это придавало ему вид мужественного человека, обладающего волевым характером.

Михайло представился и протянул Лукашу свое корреспондентское удостоверение. Капитан оторвал взгляд от карты и, немного прищурившись, пристально посмотрел на прибывшего. Медленно поднялся, взяв у Лесняка удостоверение, скользнул по нему взглядом и вернул хозяину. Четко козырнув, сказал:

— Капитан Лукаш. Вы учились в Днепровском университете? Кто б мог подумать, что вон где придется нам встретиться один на один. Еще там, дома, я кое-что слышал от Ланиных подруг. Как говорится, шила в мешке не утаишь, а вскоре и Лана мне сама рассказала.

Лесняк опустил глаза.

Капитан вздохнул:

— Да вы, лейтенант, не смущайтесь. Дело давнее и с точки зрения молодости — нормальное. — Он помолчал и, снова вздохнув, проговорил: — Да, молодость. Как недавно и как давно это было…

— Вы переписываетесь с Ланой? — спросил Михайло. — Мне говорил Радич…

— Нет больше Ланы… Минувшим летом на Кубани погибла… — глухо проговорил Лукаш.

Наступила тишина. Потрясенный Михайло молчал.

— В прошлом году я разыскал ее в госпитале, — продолжал Лукаш. — Наладилась у нас переписка. Какие сердечные письма писала она мне. Все уговаривала: «Береги себя, Ваня, уцелей, Ваня. После войны у нас будет счастливая семья…» — Капитан на миг закрыл глаза, сжал челюсти. Преодолев волнение, продолжал: — Взводу Радича приказали взять высоту. Они взяли ее и долго удерживали. Когда кончились патроны, Радич пополз, чтобы подобрать немецкие автоматы. Его ранило, а может, и убило. Светлана бросилась к нему на выручку, и ее… У этой же высоты и похоронили. Обо всем этом мне написал ваш университетский товарищ — Бессараб.

Он опустился на скамью и, обхватив голову руками, сидел покачиваясь. Вскинув взгляд на бледного, растерянного Лесняка, сказал:

— Садитесь, я совсем забыл предложить вам сесть. Угостил бы вас чаем, да кипяток кончился.

Михайло, опираясь рукой о стол, с трудом сделал два шага и опустился на сбитую из грубых досок табуретку.

«Вот так… Нет уже Ланы… Дочку потеряла, отца, сестру, а потом и сама… Вот как сложилась твоя судьба, Лана… — тяжело и смутно вертелись мысли в голове Михайла. — А что же с Радичем, Кажаном, Жежерей, Печерским?»

Несколько поколебавшись, Лесняк спросил Лукаша, что он знает о литфаковцах, служивших с Ланой.

— Когда наши отбили высоту, Радича среди убитых не нашли, — ответил Лукаш. — Видимо, взяли в плен. В полку он числится пропавшим без вести. Остальные были живы, когда Бессараб писал.

Снова оба замолчали, потом капитан, повернувшись к двери, крикнул:

— Найденов! Почему до сих пор нету лейтенанта Готова? Позвони еще раз на батарею — чтоб мигом был здесь!

«Вот так встреча! — невесело размышлял Лесняк. — Мечтал, надеялся — ведь всяко бывает — увидеть Бессараба, Радича или Жежерю, но встретить на фронте Лукаша, Ланиного мужа, — этого я не ожидал. А Ланы уже нет…»

— Меня начштаба предупредил, что прибудет корреспондент, — сказал капитан. — Еще и намекнул, что, может, даже родственник или знакомый. — Он горестно улыбнулся. — А ведь и правда…

Но вмиг осекся и помрачнел. Достал из кармана кисет, оторвал кусочек газеты, начал свертывать «козью ножку», потом протянул кисет Лесняку:

— Курите!

Михайло тоже соорудил себе цигарку и, раскурив, жадно затянулся.

— На Тихом служите? — спросил Лукаш. — Самураи пока молчат? Теперь, после Сталинграда, вряд ли полезут к нам. Ваши тихоокеанцы у нас есть и воюют храбро.

В блиндаж вошел офицер, доложил:

— Лейтенант Готов по вашему приказанию…

— Тебя что, немцы за ноги держали? — строго спросил Лукаш.

— Да я тово… — начал было Готов.

— Отставить оправдания! — сказал капитан и кивнул в сторону Лесняка: — Знакомься: военный корреспондент, твой земляк — из самого Владивостока…

— Из «Боевой вахты», — зачем-то уточнил Лесняк, вставая с табуретки и подавая руку вошедшему.

— Правда — землячок! — обрадовавшись, улыбнулся Готов. — Я родился в Приморье, в селе Ягодном — оно в Сучанской долине. Не приходилось там бывать? Жаль. У нас там — красота!.. А служил я в береговой обороне. Всего два месяца, как сюда прибыл.

— И должен сказать — уже проявил себя опытным командиром батареи, — смягченным тоном сказал Лукаш.

Лесняк окинул взглядом фигуру Готова. С виду в нем не было ничего боевого или бравого, невысок ростом, худощав, с мальчишеской челкой над карими глазами, слегка воспаленными, видимо от бессонных ночей.

В тесном полутемном блиндаже командир дивизиона, передвинув на середину стола гильзу от снаряда, служившую настольной лампой, аккуратно разгладил ладонями карту и обратился к Готову:

— Доверяю тебе, Микола, трудное задание. На нашем участке предвидится контратака немцев силами до двух танковых дивизий. По ту сторону железнодорожной насыпи они накапливают резервы. По данным разведки, будет машин сорок — пятьдесят. Это не только на долю твоей батареи. В действие введем пять батарей. Однако на тебя — самая большая надежда. Орудия надо поставить на прямую наводку. Подвезти побольше боеприпасов. А сейчас — погляди-ка сюда. — Он склонился над картой, держа в руке карандаш. Микола тоже наклонился, вглядываясь в топографические знаки. — Поставишь орудия за Дмитриевкой, перед этим вот оврагом, но запомни — огонь откроешь только по моей команде. Понял? Только по моему сигналу! Я буду здесь, у этого хуторка, неотлучно.

Он показал Миколе карандашом пометки на карте, Микола кивнул и вышел из блиндажа. Вслед за ним направился и Лесняк. Когда пробирались ходом сообщения, Лесняк спросил:

— Ну как, лейтенант, выстоите?

Микола остановился, повернулся к Михайлу и, откинув рукой челку, сказал:

— После смерти жены капитан словно окаменел, стал как кремень. Не только я — все в дивизионе его любят. Командир он хотя и строгий, зато знающий и справедливый. Мы всем дивизионом мстим фашистам за смерть его жены…

На протяжении ночи артиллеристы окапывались. Поставив тягачи в укрытие, они выкатили свои 76-миллиметровые пушки на боевые позиции и до рассвета успели закрепить их в мерзлом, твердом, как кость, грунте, замаскировали.

Утром, как только солнце поднялось над горизонтом и заблестели снега, около полусотни фашистских танков пошли в контратаку. Готов тут же позвонил на КП:

— Разрешите ударить? Удобный момент.

— Сцепи зубы и замри! — приказал Лукаш. — Рано еще!

И как только тридцать фашистских «тигров» выползли из редкого кустарника и пошли в обход по краю глубокого оврага, подставив свои бока под дула замаскированных орудий Готова, капитан приказал:

— Огонь, Микола!

Почти одновременно ударили все четыре пушки, и над тремя «тиграми» показался черный дым. Раздались второй и третий залпы… Бой был долгим и тяжелым. Батарею дважды бомбили «юнкерсы», откуда-то со стороны Краснодона отозвались вражеские пушки и начали методически обстреливать позиции наших артиллеристов.

Третьи сутки шел ожесточенный бой. На батарее остались в живых четверо бойцов, работали два орудия; лейтенант Готов сам встал к панораме и один вел интенсивный огонь. К полудню фашисты отступили, оставив на поле боя двадцать один танк и около батальона убитых пехотинцев.

Вскоре на позицию батареи в сопровождении комбрига и командира дивизиона прибыл генерал Руссиянов. Обнимая черного от копоти Готова, пожимая руку капитану Лукашу, он со слезами на глазах говорил:

— Спасибо, друзья мои! Спасибо, орлы, что выстояли!..

Лесняк знал: генерал Руссиянов, участник гражданской войны, командовал сотой стрелковой дивизией, которая в 1923 году была сформирована на базе одного из полков сорок четвертой имени Николая Щорса дивизии, за мужество и отвагу в боях против гитлеровских войск одной из первых заслужила звание гвардейской. Потом уже на ее базе вырос механизированный корпус. Итак, комкор — боевой, заслуженный генерал. И если он сейчас так сердечно благодарил воинов, значит, победа, которую одержал Николай Готов со своими бойцами и весь дивизион Лукаша, была чрезвычайно важна — она обеспечивала успешное наступление корпуса. В этот же день, просматривая страницы армейской газеты, Михайло увидел заметку, озаглавленную: «Бьют врага гвардейцы взвода лейтенанта Пулькина».

Лесняк страшно обрадовался. Ведь не сегодня, так завтра он постарается во что бы то ни стало встретиться с другом здесь, на фронте. Однако дальше в заметке говорилось, что в течение двух суток взвод отбил семь танковых атак и не отступил ни на шаг. Заканчивалась заметка словами: «Лейтенант Пулькин погиб смертью героя».

У Михайла от неожиданности все внутри похолодело, показалось, что его словно кто-то кольнул в сердце острой иглой. Лишь немного опомнившись и овладев собой, подумал: «Что же, Гена, ты воевал честно и погиб как герой. Я расскажу тихоокеанцам о твоем подвиге. Я напишу также о Николае Готове, о капитане Лукаше, о Лане и Радиче».

XII

Лесняк постепенно освоился с фронтовой жизнью. Моряки-тихоокеанцы, с которыми ему приходилось встречаться, действительно проявляли в боях образцы мужества и сметливости. Конечно, было бы несправедливо писать в свою газету только о воспитанниках Тихоокеанского флота и приморцах. И Михайло писал о танкистах и минометчиках, о саперах, даже о кавалеристах. Да разве можно было не рассказать, например, о настоящем Геркулесе — об атлете Кузьме Федорове, который во время напряженного боя, не зная усталости, непрерывно, как отлаженный механизм, подавал в свой 120-миллиметровый миномет пудовые мины, расчищая тем самым проход пехоте. Или о действиях танковой бригады, которая в бою за село Власовка уничтожила три и захватила шесть неповрежденных «тигров». А начальник бригадной разведки тут же посадил на захваченные машины свою разведгруппу и с нею ворвался в тылы противника.

Войска 3-й гвардейской армии, развивая наступление, оседлали железнодорожную магистраль Воронеж — Ростов и первого февраля завязали бои за освобождение Краснодона. Второго февраля стало известно, что блестяще завершилась Сталинградская битва: армия Паулюса разгромлена, остатки ее, в том числе и сам генерал-фельдмаршал, взяты в плен.

Выбить же фашистов из Краснодона одним ударом не удалось, здесь продвижение войск задержалось. А Михайлу так не терпелось вместе с освободителями войти в родную Сухаревку!

Узнав, что перед 3-й гвардейской поставлена задача в самый короткий срок очистить от врага Ворошиловград и выйти в Донбасс, Лесняк перешел на этот участок фронта. Четвертого февраля армия подошла к Ворошиловграду, но и здесь натолкнулась на упорное сопротивление фашистов. Гитлеровское командование успело перебросить сюда свои ударные силы, армии врага сумели закрепиться на этом направлении, соорудив мощную систему обороны, густо оснастив ее дотами и дзотами. Рубеж обороны проходил также и по окраине города, что делало его мощным узлом обороны.

В боях за Ворошиловград воины проявили исключительную храбрость. В эти дни Лесняк познакомился с необыкновенной девушкой — комсоргом стрелкового батальона Таней Ивановой. Она была немногословной, казалась застенчивой, но когда во время одной из атак командир роты, в которой была Таня, погиб, заместителя тяжело ранило и бойцы роты залегли, комсомолка Таня встала во весь рост и, подняв над головой автомат, крикнула:

— Перед кем струсили? Бейте захватчиков!

И побежала вперед. За нею рванулась вся рота. Таню в батальоне все любили. Увидев ее впереди роты, матрос-тихоокеанец, обогнав девушку, заслонил ее своей грудью и не прокричал, а словно по-львиному рыкнул:

— Таню беречь! От гадов мокрого места не оставлять!

Бойцы в неистовстве бросились вперед, будто силы их утроились, дрались отчаянно и далеко отбросили врага. А Таня после этого стала командиром роты.

Поздним вечером, после тяжелых боев, 14 февраля наши войска полностью овладели Ворошиловградом и очистили город от фашистских оккупантов.

Сразу же после окончания боя на улицы вышли жители города, сидевшие в погребах, убежищах, земляных щелях, в подвалах, опасаясь, что гитлеровцы, оставляя город, взорвут дома или перестреляют их. Теперь они с радостными криками, со слезами на глазах приветствовали своих освободителей. Какая-то старушка, в сбитом на затылок платке, повисла у Лесняка на плече и, обливаясь слезами, проговорила:

— Сыночек, родной! Ты нам свет принес. Два года, как два века, в потемках просидели…

У Михайла от радости тоже блестели на глазах слезы, но он попробовал отшутиться:

— Свет, говоришь, а погляди-ка — темень-то какая на улице.

И тут же подосадовал на неуместную шутку.

— В эту ночь, голубчик, нам светлее, чем днем, — возразила старушка. — Как на пасху. А мне и угостить тебя нечем, родненький ты мой. Прости уж мне, старухе…

Таких встреч с освобожденными людьми Лесняк никогда не забудет.

…Утром Михайло пошел в редакцию газеты «За Родину». Там только что напечатали свежий номер, в котором было опубликовано обращение к воинам:

…Спустя сутки Михайло был уже далеко от Ворошиловграда… Он вслед за передовыми частями, которые освободили Красноармейск, подался туда. Это рядом с домом. Теперь надо было одолеть считанные километры, чтобы войти в Сухаревку…

В полдень Лесняк добрался до только что отбитого у немцев большого села — Сергеевки. Старый попутный грузовичок, на котором он ехал, дальше не шел, и надо было подыскивать какой-либо другой транспорт. До Красноармейска оставалось около двадцати километров. Сергеевка была забита войсками. Здесь Михайло узнал, что в центре села, в помещении школы, разместился штаб какой-то части. Направился туда, шел вдоль забора, изредка поглядывая на жителей, группами и поодиночке стоявших у ворот, с огромной радостью смотревших на освободителей. В лохмотьях, измученные, с потемневшими лицами, они улыбались, кланялись военным, деловито проходившим мимо них. Лесняк тоже улыбался. Поздоровавшись с одной большой группой людей, он прошел дальше, как вдруг кто-то окликнул его:

— Мишко, не ты ли это? Мишко?!

Он оглянулся и увидел идущую к нему бледнолицую и остроносую женщину в черной стеганке, из которой клоками торчала серая вата.

— Ой, Мишко! Ты же меня совсем не узнаешь!

Она протянула к нему руки, сплошь усеянные веснушками. По рукам он ее и узнал.

— Даша Гусар?

Она болезненно улыбнулась:

— Значит, меня еще можно узнать… Только фамилию забыл. Винник моя фамилия, а «Гусаром» девчата дразнили. Когда в студенческом общежитии затевались иногда танцы, я им заменяла кавалера. Они дали мне кличку — Гусар… Были мы студентами и не думали, что так все обернется… — Она припала к его груди и разрыдалась.

Он очень хорошо помнил, как, бывало, приходил в общежитие в Оксанину комнату и Дарина, накинув на плечи косынку, строго обращалась к подругам:

— Девчата, к Оксане гость заявился, создадим условия! — И тут же, хмуря рыжие брови, добавляла: — Но не больше часа!

У нее была густая золотисто-рыжая коса, полное нежно-белое лицо и очень уж приветливо-игривый взгляд. Теперь же от былой ее привлекательности ничего не осталось.

— Успокойся, Даринка, — утешал Михайло, поглаживая ее плечо, — успокойся. Теперь все самое страшное позади. Лучше скажи, что знаешь об Оксане?

Дарина умолкла и отшатнулась от Михайла, быстро утирая слезы тыльной стороной ладони.

Михайло повторил вопрос и насторожился. Дарина посмотрела ему в глаза и проговорила, указывая рукой:

— Вон моя хата, третья в ряду, хоть и торопишься ты, но зайдем на минутку — я тебе все расскажу. Да и ты немного обогреешься. Небось проголодался. Еда скромная, но… чем богата… Я… я тебе все расскажу.

В маленькой и почти пустой хате она сняла с головы поношенный платок, бросила куда-то в угол стеганку, провела рукой по скамье, стоявшей под окном, и пригласила гостя сесть.

— Раздеваться не предлагаю — не топлено у меня… Когда наши вернулись, мы обо всем забыли. Стоим на улице и смотрим, смотрим и глазам своим не верим, что вот они — наши… Все глаза проглядели, ожидая вас. — Окинув взглядом комнату, смущенно улыбнулась: — Извини и за то, что принимаю в таком пустыре… Фашисты все забрали. Все! Остались без ничего. Мать убили. Когда отбирали корову, мать за поводок ухватилась, не отдавала. Ну, ее и… Прямо посреди двора…

Лесняк молча слушал, качал головой. Сидя на скамье и наблюдая за суетливыми жестами Дарины, понимал, что она тянет время, не торопится говорить об Оксане. Он напомнил:

— Ты, Дарина, обещала про Оксану… Что с ней?

— Расскажу… все расскажу… — проговорила она, садясь на скамью рядом с Лесняком. Потом закрыла лицо руками и заголосила: — Я расскажу, Мишко… Но лучше бы ни мне, ни тебе не знать этого… Ой, Мишко… какое горе, какое горе!.. Знаешь ты или нет? Училась она с одним хлопцем в школе с первого по десятый класс. Очень крепко они дружили. А потом вдруг поссорились. Перед самым выпускным вечером. А осенью он пошел в армию, Оксана же поехала учиться в университет. Они даже не переписывались, видимо считали, что между ними все кончено. А потом — война…

Михайло слушал с замиранием сердца, он догадывался, что для него Оксана потеряна. Дарина торопливо рассказывала, а к нему, словно сквозь сон, доходили ее слова.

— Осенью сорок первого, — продолжала Дарина, — когда фашисты были уже на Донбассе, кто-то известил Оксану, что Яков, тот бывший ее одноклассник, находится на каком-то руднике, в лагере военнопленных. В то время немцы еще кое-кого из пленных за выкуп отпускали. Приходили за ними матери, сестры, жены или просто чужие женщины, приносили немцам сало, яйца, золотые перстни и серьги. Кто имел какую-либо ценность — отдавал в обмен на пленного. Родители же Якова эвакуировались, вот он и попросил кого-то передать Оксане, чтобы пришла, сказалась его женой, дала бы за него фашистам выкуп. Ну кто из девчат, будучи на ее месте, не пошел бы? Как там ни ссорились они, но все же он воевал, оказался в такой беде, может, ему и смерть грозила. Надо было спасать. Пошла и Оксана. И, как назло, оделась, глупая, во все лучшее, что у нее было. Принесла какой-то выкуп, а немец, начальник, выкупа не берет — соглашается просто так отпустить ее «мужа», без выкупа, если Оксана останется у него на ночь. Оксана убежала, потом пришла к лагерю, долго бродила там, пока не перебросилась словом с Яковом. Плача, сказала ему, что запросил от нее фашист. Яков же слезно умолял ее, говорил, что завтра их вывезут куда-то на Запад, может даже в Германию, и он там погибнет. Потом обещал жениться на Оксане.

Лесняк хотел прервать ее рассказ, но сил не было, он лишь закусил губы и сидел в каком-то оцепенении, а до его ушей доносился голос Дарины: Оксана привела к себе в дом Якова, и стали они жить семейно. Так прошло какое-то время, и однажды Оксана сказал Якову, что она беременна. Поначалу он вроде бы ничего, а потом начал говорить, что это не его ребенок. Дальше — больше. Начались ссоры. Укорял: зачем тогда вырядилась, почему лицо сажей не вымазала, как другие? А она ведь не для немца — для него оделась… Ну, и наконец он сказал, что не хочет быть посмешищем, всю жизнь кормить не своего ребенка, и быть мужем немецкой шлюхи. Оксана тяжко страдала, хотела руки на себя наложить. А тут еще трудности с продуктами такие, что дальше некуда. И родители — на ее руках. Вот и пошла она с матерью по селам: выменивать на одежду что-либо съестное. И пришли в Сергеевку. Оксана знала, что в Сергеевке живет она, Дарина, и в первый же вечер рассказала все подруге. А в Сергеевке одна бабка была… Вот Оксана и решилась…

Дарина замолчала, взяла платок, набросила на плечи, ее трясло как в лихорадке — то ли от волнения, то ли от холода. Лесняк, невольно покачиваясь, молчал, лишь старая скамья под ним страдальчески поскрипывала.

— У нас в хате она и умерла, — выдохнула Дарина. — От заражения крови. Здесь ее и похоронили. Фашисты не разрешили перевозить…

Дарина снова умолкла, уставившись взглядом в одну точку, долго молчала, потом проговорила:

— Если бы ты знал, как она по тебе тосковала, как страдала в последние часы перед смертью! Говорила: «Лесняк мне писал из Ленинграда! Он так верил, а я…»

Лесняк встал со скамьи, тихо сказал:

— Пойду я, Дарина.

Она тут же вскочила, заглянула ему в глаза и едва слышно промолвила:

— Прости, Мишко!.. Сама себе простить не могу, что не отговорила ее, не отвела беду… Может, не надо было тебе этого говорить. Пусть бы когда-нибудь сам узнал. Но ведь у меня на сердце такой камень лежит… Такой камень…

— Прощай, Дарина, — глухо отозвался Лесняк.

— А ты не хочешь могилку навестить?

— Нет… не могу сейчас… Да и не время. Будь здорова, Дарина…

Вышел из хаты, быстрым шагом направился к калитке.

Вечером выехал в Красноармейск. Там услышал последние вести. Наши войска подошли к Синельниково, Новосамарску и уже освободили Павлополь, город его, Михайловой, ранней юности. Он решил непременно побывать в Павлополе, а там уже и Сухаревка близко.

Однако в освобожденном Павлополе побывать не довелось.

Стремительно наступая, советские войска выдвинулись далеко вперед, оторвались от тыловых служб, и коммуникации оказались слишком растянутыми. Этим воспользовались фашистские крупные танковые группировки и нанесли сильный контрудар по правому крылу и центру Юго-Западного фронта, вынудив наши части отступить на восток.

В жизни Лесняка это были горькие дни. Из Красноармейска он выехал на грузовике. У какого-то хутора, когда налетела немецкая авиация, Михайло с многочисленными своими спутниками, выпрыгнув из кузова, лег в истолоченное ногами и колесами снежное месиво. Неподалеку от грузовика взорвалась авиабомба, и машина загорелась. Пришлось идти пешком. К вечеру вошли в Сергеевку, где жила Дарина Винник. Здесь пылали пожары, над селом колыхались тучи дыма. Улицы были забиты машинами, орудиями, конными подводами.

«Не долго ты, Дарина, радовалась освобождению, может, сейчас и твоя хата охвачена огнем», — с горечью подумал Михайло.

Кто-то подал команду выходить из села огородами, не собираться в большие группы. Вышли в степь. Снаряды и бомбы извергали черные фонтаны земли. И только кое-где белели островки снега. Мимо то и дело проносились грузовики, орудия на конной тяге. Над головой непрестанно гудели вражеские самолеты, по сторонам слышалось тяжкое посапывание загнанных лошадей, крики умирающих…

Темнело очень медленно.

Только где-то у Лисичанска Лесняку удалось переправиться на восточный берег Северского Донца. Через двое суток он с трудом добрался до Ворошиловграда, там должна была собраться их группа во главе с Евгением Коровиным: к этому времени срок командировки закончился и надо было возвращаться на Дальний Восток.

Михайла не покидало угнетенное состояние. Сердце его разрывалось оттого, что время освобождения родных мест снова отодвигалось неизвестно на сколько, и оттого, что Оксана потеряна навсегда.

I

За время пребывания Лесняка на фронте его взвод перебазировался из парка на территорию нефтебазы, заняв позицию на молу, который длинной косой врезался в воды залива. Взвод разместился в шлакобетонном сарае, разделенном глухой стеной на два помещения, в одном был устроен кубрик для личного состава, в другом — склад для боеприпасов и разного имущества взвода. На плоской зацементированной крыше сарая бойцы установили два крупнокалиберных пулемета. Третью огневую позицию для четырехствольного пулемета пришлось установить чуть ли не в конце мола. Лейтенант жил в кубрике вместе с бойцами.

Зима выдалась снежной и холодной. На косе, на этом открытом месте, ни на миг не утихали ветры, они, казалось, насквозь продували стены сарая. По этому поводу Савченко как-то сострил:

— Сейчас мерзнем, а как полезут самураи, нам возле этих цистерн с горючим может быть даже очень жарко.

— Типун тебе на язык! — прервал его сержант Осипов. — Затем тебя здесь и поставили, чтобы ты смотрел в оба.

— Ты, Валентин, суеверный, как моя бабушка, — рассмеялся Клим Савченко. — Она тоже, бывало, прервет меня и бухнет: «А чтоб тебя сыпью обсыпало!» Будто мало мне моих веснушек. — И, нахмурившись, продолжал: — Знаю, зачем нас тут поставили, да только оружие наше, по нынешним временам, не того… Вон в крупнокалиберных, чего уж там не делали, а металлическую ленту не отладили — часто заедает. На учениях это полбеды, а если во время боя заклинит?

— Мы не одни охраняем нефтебазу, — возразил сержант. — Есть еще две малокалиберные батареи. По всему видать, что главная наша задача — охрана танкеров…

Предполагать все можно. Здесь, на пирсе, рядом с сараем во время навигации швартуются танкеры с бензином, а также с маслом и спиртом. По краю косы проложены трубопроводы, по которым выкачивается жидкий груз, но сейчас март, и залив, насколько хватает глаз, покрыт льдом, занесен снегом. На этой белой глади часто маячат темные фигурки рыбаков, ведущих подледный лов корюшки, небольшой, сладковатой на вкус мелкой рыбы.

После возвращения взводного с фронта бойцы стали относиться к нему с особой почтительностью, как к старшему брату или любимому учителю. Ведь они совсем недавно читали в «Боевой вахте» корреспонденции «своего лейтенанта» с фронта, а теперь долгими вечерами, под неустанное завывание ветра, он много поведал им о наиболее ярких боевых эпизодах. Бойцы слушали его затаив дыхание и явно завидовали ему.

Даже когда казалось, что он исчерпал весь запас своих фронтовых впечатлений, они просили рассказать еще что-нибудь.

Проходили дни, по-весеннему пригревало солнце, на душе становилось веселее.

В помещении склада бойцы отгородили уголок для Лесняка, поставили там койку и столик.

— Вам надо и вечером поработать, может, что-то и написать захотите, а в кубрике шумно, — сказал Лесняку сержант Курдюков.

Михайла тронула такая забота о нем, он теперь мог более сосредоточенно поразмышлять на досуге.

Недавно пришло письмо от Василя, в котором брат сообщал, что едет на фронт, что рабочие и крестьяне Свердловской, Челябинской и Пермской областей на свои средства изготовили танки и орудия и сформировали свой танковый корпус, которому нарком обороны присвоил название «30-й Уральский добровольческий корпус». В его состав вошли три бригады, в одну из них — в 244-ю — зачислен Василь. Поскольку он после переаттестации имел звание техника-лейтенанта, его назначили командиром танка. Михайло гордился братом и даже завидовал ему.

После того как на фронтах произошли перемены и наши войска стали продвигаться на запад, среди японских руководителей началось некоторое отрезвление. Это и позволило командованию Тихоокеанского флота объявить готовность № 2. Теперь Лесняк стал чаще встречаться с сотрудниками редакции, среди которых порою велись беседы о роли литературы в мобилизации сил на разгром фашистских захватчиков.

Вечерами он подолгу засиживался за своим маленьким письменным столом.

II

…Была середина мая. День выдался солнечный, прозрачный. В голубых водах залива, ласкавших взор, ни одна волна не шелохнется — полный штиль. Метрах в ста от берега беззаботно плавали два нырка. Стоя на молу, Лесняк сосредоточенно наблюдал за ними. И вдруг мелькнула мысль: «Съедобно ли их мясо? Видимо, съедобно — все же утки».

Вспомнил, что старшина роты Мирон Курдюков как-то дал ему обойму патронов: возьмите, авось пригодится — недостача какая-нибудь или что-либо другое. И он направился к кубрику, в котором после обеда отдыхали бойцы. Лейтенант обратился к Осипову, сидевшему у стола и читавшему газету:

— Товарищ сержант, дайте мне вашу винтовку.

— Пожалуйста, но зачем она вам? — удивленно спросил сержант.

— Хочу нырка подстрелить. Плавают совсем близко.

Осипов встал, взял из трапеции винтовку и подал командиру:

— Его трудно подстрелить. Он такой: нырнет перед вами, а вынырнет метров за сто, а то и за двести. Погодите минуту, я возьму боцманскую лодку, сяду на весла, если не возражаете, и тогда мы не промахнемся.

Михайло согласился. И вот началась погоня за нырком. Сержант плавно опускал и поднимал весла, приговаривая:

— Терпенье, лейтенант, терпенье! Подгоню лодку поближе, и тогда бейте наверняка.

А морская уточка словно учуяла недоброе — блеснет рыжеватыми ножками, и только круги расходятся по воде. Лесняк вертится во все стороны, всматривается — где же она появится, а живая цель выплывет далеко-далеко, не сразу и заметишь.

Лейтенант чертыхается, передразнивает Осипова:

— «Подгоню ближе»… Тоже мне советчик, надо сразу бить.

— Я же вам говорил, — оправдывался сержант. — С этим нырком намучаешься и черта не один раз вспомнишь…

Михайло, сдвинув фуражку чуть ли не на затылок, лежал на носу лодки, крепко прижимая к плечу приклад винтовки, стараясь поймать на мушку прыткую птицу.

— Сержант, вы не заснули там? Налегайте на весла! — торопил Осипова Лесняк.

Сержант отчаянно работал веслами и вскоре подсказал:

— Бейте отсюда, не то снова вспугнем.

Лейтенант прицелился, выстрелил и присел на корточки, всматриваясь в то место, где только что была уточка.

— Попали, ей-богу, попали! — возбужденно говорил Осипов. — Сейчас всплывет на поверхность.

— Вашими устами, сержант, мед бы пить, — ответил с иронией Лесняк. — Взгляните-ка лучше вон туда, подальше, — там наша уточка вынырнула целехонькой и невредимой.

С берега донесся голос сержанта Горелика:

— Левей, левей берите! Рядом с вами два нырка сели!

Лейтенант и Осипов резко оглянулись на голос и увидели столпившихся у стены сарая бойцов.

— Зеваки, — выругался Осипов и погрозил им кулаком, однако повернул лодку носом к ныркам.

Лесняк прицелился и выстрелил. Одна уточка нырнула в воду, а другая, резко взлетев, тяжело упала.

Подплыли к подбитой птице. Сержант перегнулся через борт, ухватил ее за крыло и подал Михайлу — пуля попала птице в грудь, и сочившаяся кровь сгустками застывала на перьях.

Михайло сел, поправил фуражку и, зажав винтовку коленями, нахмурясь сказал:

— Баста! Охота окончена.

— Почему? — удивился Осипов. — Разрешите, товарищ лейтенант, хоть разок и мне пальнуть. Может, посчастливится?

Лейтенант молча передал ему винтовку и сел за весла.

Осипов с первого же выстрела подбил еще одного нырка, и они поплыли к берегу. Выйдя из лодки, Лесняк направился в свой «кабинет», а бойцы, окружив помкомвзвода, осматривали уточек, живо обсуждали происшедшее, и каждый высказывал свое: как надо подплывать к уточкам и как в них целиться. Это, мол, не дикая озерная утка, а нырок, в него надо целить с расчетом: он ныряет, а ты бей его под водой, тут меткий глаз нужен.

«В наших однообразных буднях даже охота на нырка — необычайное явление, — подумал Михайло. — Пусть хоть этим немного развлекутся».

На пирсе долго не утихал гомон. Мустафа Ганеев кричал:

— Зачем ждать до вечера? При такой жаре мясо быстро протухнет. Надо на огонь — в плите еще жар есть, и кипяток в котле готовый. Я в момент тушки разделаю — и пожалуйте к столу, извольте отведать утятины.

— Дельное предложение, — пробасил Орленков.

Бойцы двинулись в кубрик. Когда проходили мимо приоткрытой двери «кабинета» Лесняка, он окликнул Осипова и приказал ему проводить учения, сам же засел за составление графика занятий на следующую неделю. Прошло около часа, и к Лесняку заявился майор Мякишев. Он учащенно дышал, вытирал носовым платком лоб и смотрел довольно жестким взглядом на Лесняка, который успел вскочить с табуретки и встать по стойке «смирно». Не ожидая рапорта, комбат строго спросил:

— Чем вы здесь занимаетесь, лейтенант?

— Составляю расписание, товарищ майор, а помкомвзвода Осипов проводит занятия с бойцами…

— На кой черт мне ваше расписание?! — повысил голос майор. — Я спрашиваю, что здесь за стрельба? Почему не доложили об этом Лашкову? Как только я прибыл на КП роты, мне позвонил комполка и спросил, что за стрельба в моем батальоне? А я ничего не мог ответить. Кто стрелял?

— Я стрелял, — ответил смутившийся лейтенант.

— Как это — вы? — комбат уставился на него удивленным взглядом. — Из какого оружия стреляли и чем это вызвано?

— Нырка подстрелил из винтовки… Здесь неподалеку плавал, — Михайло указал рукой на заднюю стенку своего «кабинета».

— Нырка? — переспросил майор, и лицо его слегка побледнело. — Да вы что, спятили?! Кто вам разрешил на такие забавы тратить патроны?

— У меня была запасная обойма, — сорвалось с уст Лесняка, и он тут же закусил губу. Ведь он подводит Курдюкова… Узнает об этом командование — не поздоровится старшине.

— Откуда у вас запасная? — не унимался комбат.

— Да так… была запасная, — пробормотал Лесняк, и тут ему в голову пришла спасительная мысль, которой он и воспользовался: — С фронта привез… случайно в рюкзаке завалялась…

Майор вроде чуть-чуть поостыл, опустился на табуретку, проговорил:

— Ну, допустим, с фронта… Почему не сдали на склад? Разве не нашлось бы ей лучшего применения? Подумать только — боевые патроны расходовать на нырка! — И снова повысил голос: — К тому же подняли тревогу на весь полк! Вы хоть понимаете, что натворили? И как прикажете доложить командованию? — Он развел руками и, уже как-то сочувственно поглядев на Лесняка, укоризненно покачал головой: — Как с вами быть! Ничем помочь не смогу. Придется докладывать, как есть.

На столе у Михайла зазуммерил телефон. Лесняк снял трубку и услышал раздраженный голос Лашкова:

— Комбат у вас? С ним будет говорить «пятнадцатый».

«Пятнадцатый» — это код командира полка.

Михайло передал трубку комбату. Взяв трубку, майор машинально встал и выпрямился:

— Товарищ подполковник! Докладывает «тринадцатый». Действительно, это у меня во второй роте. — При этих словах он бросил беглый взгляд на Михайла. — Стыдно говорить: взводный здесь один забаву придумал — по нырку из винтовки стрелял. Кто? Вы не поверите: лейтенант Лесняк. С фронта привез обойму… Я до конца еще не успел разобраться. — И еще стройнее выпрямился: — Есть явиться завтра в штаб полка с лейтенантом Лесняком в четырнадцать ноль-ноль.

Положив трубку, майор снова сел и долго молчал. Потом пожал плечами:

— Ничего подобного в батальоне не бывало. Откуда такая несерьезность?

— Не подумал, товарищ майор, — с виноватым видом говорил Лесняк.

— Как же так — не подумал? — переспросил комбат и махнул рукой.

На пороге появился улыбающийся Осипов и, увидев комбата, погасил улыбку, поднес руку к виску:

— Товарищ майор! Разрешите войти и обратиться к лейтенанту.

— Разрешаю, — устало сказал комбат.

— Товарищ лейтенант! — снова заулыбался Осипов. — Пожалуйста, просим вас снять пробу, бульон готов.

— Что?! — насторожился комбат. — Какой бульон?

Лесняк поморщился: «Черт тебя принес так некстати!..»

А сержант слова комбата воспринял как одобрение и, растянув рот до ушей, продолжал:

— Утиный, товарищ майор! Приглашаем и вас. Мы с лейтенантом двух нырков подбили.

— И вы тоже?! — обратился комбат к Осипову, и глаза его налились злостью. — Вы, Осипов, сколько служите на флоте? Семь лет? И до сих пор не знаете порядка? Из чьей винтовки стреляли? Из вашей? — Он вскочил с табуретки и приблизился к Осипову, который уже кое-что смекнул и смотрел исподлобья то на майора, то на лейтенанта. — Вы должны были отговорить лейтенанта, а не содействовать ему. — И в сердцах сказал: — Идите!

Осипов вышел. Комбат качнул головой и продолжал:

— Чем дальше в лес, тем больше дров. Выясняется, что вы и подчиненных впутали. Хороший пример! Вот что: завтра в двенадцать ноль-ноль лично доставьте в штаб батальона обстоятельный письменный рапорт. — И после короткой паузы добавил: — А сейчас идите снимайте пробу. Гурманы.

Не попрощавшись, комбат решительно вышел из помещения.

На следующий день ровно в четырнадцать часов майор Мякишев и Лесняк вошли в кабинет командира полка — подполковника Остапченко. У него уже сидел и комиссар полка Самойлов. Комбат положил на стол перед подполковником два листка.

— Что это?! — спросил командир полка.

— Рапорт лейтенанта Лесняка о вчерашнем чепе.

— Ты думаешь, я буду его читать? — шевельнув бровями и встряхнув своим массивным плечом, проговорил подполковник. — Этот рапорт запоздал. — И, с лукавой улыбкой глядя на Михайла, спросил: — Так, значит, устроили охоту на морских уточек? И скольких подстрелили?

Лесняк не знал, куда девать свои глаза. Наконец, уставившись в окно, процедил сквозь зубы:

— Двух. Тремя патронами.

Подполковник оживился:

— А что? Неплохо стреляете. И куда же вы девали трофеи?

— Бульон бойцы сварили, — глухо ответил лейтенант.

Командир полка обратился к комиссару:

— Никогда не пробовал. Какие же они на вкус?

Михайло вынужденно улыбнулся:

— Мясо жесткое, и привкус какой-то неприятный.

— Та-ак, — проговорил подполковник, пристально глядя на лейтенанта. Затем продолжал: — Майор просил меня назначить начальником штаба батальона Лашкова, а вас на его место — командиром роты. И вдруг вы такое отчубучили. Вчера я собирался, честно говоря, послать вас на гауптвахту. Сегодня же приходится сменять гнев на милость. Вот и комиссар пришел адвокатом вашим… Позвонили из политуправления, просят откомандировать вас в распоряжение газеты «Боевая вахта». А дивизионный комиссар говорит: «Ни о какой «Боевой вахте» речи быть не может. У нас в редакции «На рубеже» нет ответственного секретаря». Еще и обругал: почему, мол, до сих пор не доложили, что у вас есть подходящий человек. Во многих местах на флоте уже написана история воинских частей и кораблей, а мы все еще прикидываем, кому бы поручить это ответственное дело. Остановились на вашей кандидатуре. С трудом уговорили начальника политотдела, чтобы разрешил задержать вас, лейтенант Лесняк, на несколько месяцев в полку.

Самойлов провел ладонью по своему ежику, приветливо обратился к Михайлу:

— Ну как, товарищ лейтенант, согласны?

— Как прикажете, — ответил слегка растерявшийся Лесняк. Он, конечно, с большой радостью пошел бы работать в «Боевую вахту», однако понимал, что здесь одного его желания слишком мало.

— Мы создадим вам условия, — продолжал комиссар полка. — У нас есть архивы. Побываете во всех подразделениях. Если понадобится — можно и сюда людей вызывать.

— Прежде всего, — сказал командир полка, — ему надо выделить рабочее место. Здесь, в штабе, вечная суета. Надо бы в каком-нибудь жилом доме найти комнату. Кое-кто из наших одиноких штабных роскошествует, занимая лишнюю площадь. Пусть бы на какое-то время и потеснились.

— Лейтенанту никто не должен мешать, это — закон, — подтвердил комиссар.

— А как же взвод? — заикнулся комбат.

— На первых порах, Николай Яковлевич, как-нибудь обойдешься, — сказал подполковник. — А потом в штабе ПВО попросим замену.

— Будем считать, что договорились, — подытожил комиссар. — Возвращайтесь, лейтенант, в свой взвод. Через несколько дней мы приготовим комнату и все, что необходимо. Майор Мякишев скажет вам, как действовать дальше.

— Вы, лейтенант, свободны, — сказал подполковник, вставая. — А ты, Николай Яковлевич, останься: есть дела.

Командиры с приветливыми улыбками пожали Лесняку руку.

Выйдя из кабинета, Лесняк почти пробежал длинный коридор и, остановившись на крыльце, раскурил папиросу, глубоко затянулся дымом.

«Бывает же! — удивлялся он. — Шел сюда, готовился к худшему, а получилось вон как хорошо… Историю полка придется, конечно, писать — никуда не денешься… Но потом очень бы хотелось попасть в «Боевую вахту». Буду просить Николая Сидоренко и Женю Коровина, чтобы замолвили словцо редактору, пусть бы он понастойчивее действовал… — Вдруг его размышления пронизала мысль: — А как же с сержантом Осиповым? Ведь майор грозился наказать его всей своей властью. Надо бы как-то повлиять на это дело».

Лесняк решил дождаться комбата, который вскоре и показался в дверях. Увидев Лесняка, спросил:

— Вы еще здесь?

— Я хотел попросить вас, товарищ майор… Неловко будет, если вы Осипова накажете. По сути виноват я один.

Мякишев помолчал, посопел носом, глядя на лейтенанта, и проговорил:

— Не думал, что так все обернется… А Осипова… Как наказывать, если придется его назначать исполняющим обязанности командира взвода? Больше некого. Вы оба, как говорится, вышли сухими из воды, а я вынужден и дальше оставаться без начштаба. — Он снова протянул руку Лесняку и сказал: — Пока что работайте, лейтенант…

После этого разговора Михайло уже с легкой душой пошел на Первую Речку. Однако по дороге, размышляя над тем, что произошло, вдруг представил себя там, в кабинете командира полка, как он выглядел в глазах старших офицеров, и ему стало стыдно. Так оконфузиться! Черт бы побрал этих нырков! Впрочем, незачем себя обманывать. Нырки здесь ни при чем, все дело в его собственном легкомыслии, в том, что он еще не вырос из коротких детских штанишек и поэтому так нелепо порою прорывается в нем мальчишество. А его еще собирались назначить командиром роты. Конечно, ему льстило и новое поручение, но справится ли он с ним? Должен справиться, во что бы то ни стало!

Михайло твердо решает взять себя в руки и с честью выполнить оказанное ему доверие.

Возвращаясь к себе, он еще издали увидел сидевшую на большом сером камне, сваленном у ворот нефтебазы, Ирину Журавскую. Старательно выглаженная пилотка, выбивавшиеся из-под нее светлые пряди волос бросались в глаза. Заложив ногу за ногу, она прутиком щелкала по начищенному голенищу своего сапога.

Увидев Михайла, отбросила прутик, встала и, одернув гимнастерку, робко пошла навстречу, радостно глядя на него своими голубыми глазами. На ходу поздоровалась. Лесняк ответил на приветствие и спросил:

— Вы меня ожидаете?

— Да, — ответила она: — Провела репетицию с участниками самодеятельности, а вас все нет и нет. Вот и жду здесь.

— Я слушаю, — сказал Михайло.

Она густо покраснела:

— Мне… Я… хотела узнать… чем у вас закончился разговор. Сержант Осипов напугал меня, намекнул на гауптвахту…

— Пришлось краснеть, — смущенно улыбнулся Лесняк. — Но разговор, собственно, ничем не кончился.

— Как — ничем? — подняла темные брови Журавская, и ее взгляд заскользил по его лицу. — А волноваться здорово пришлось? Между прочим, я давно хотела вас спросить: какого мнения вы о лейтенанте Гаценко?

— Как вам сказать? — замялся лейтенант. — Особенной симпатии он у меня не вызывает.

Лесняк сказал и тут же пожалел, что не сдержался. Возможно, что Журавская к Гаценко неравнодушна. Мужчина он видный! Высокий, смуглый, с правильными чертами лица…

— Не подумайте, Михаил Захарович, что я спрашиваю просто из любопытства, — она снова покраснела. — На мой взгляд, он не только недалекий, но и непорядочный человек. Я имею в виду и его грубые, чисто солдафонские шутки, и его чрезмерную требовательность к подчиненным. К тому же он еще и карьерист. Мне противно смотреть, как по-лисьи он заглядывает в глаза комбату, бессовестно льстит ему.

«Нет, кажется, Гаценко ей не нравится, — подумал Михайло. — А впрочем, девушек трудно понять: порою говорят одно, а делают другое».

— Может быть, я ошибаюсь? — продолжала Ирина.

— Может быть, и не ошибаетесь, — уклонился от более определенного высказывания Лесняк.

— Так знайте: именно Гаценко доложил о стрельбе в районе вашего взвода, и не майору Мякишеву, а прямо дежурному по полку. Гаценко с сопки, которая по ту сторону нефтебазы, видел все, что делается в вашей роте. И он доложил: «В районе первого взвода второй роты идет какая-то стрельба, похоже, что из пулемета…» Я уже как-то говорила комбату: «Неужели вы не видите неискренности Гаценко и все его льстивые слова в свой адрес принимаете за чистую монету?» Майор тогда отшутился. Но сейчас и он не на шутку обозлен. Ведь Гаценко и ему подложил свинью. А что Власа толкнуло на этот поступок? Прослышал, что вас выдвигают на должность командира роты, а ему, видите ли, самому на это место хотелось…

— Пусть не волнуется, — с улыбкой сказал Лесняк. — Я командиром роты не буду.

— Вот видите, он своего добился! — возмущенно воскликнула Ирина.

— Нет, он здесь, по всей видимости, ни при чем, — возразил Михайло. — Вскоре меня, вероятно, отчислят из полка.

— Как? Что вы сказали? — с беспокойством проговорила Ирина. — Вы уходите от нас?

— Через некоторое время, — пожал плечами Лесняк. — Предлагают перейти в редакцию газеты.

— И вы дали согласие? — она сделала большие глаза. — Или это от вас не зависело?

— По этому поводу конкретного разговора не было. Пока что буду писать историю полка…

Она часто-часто заморгала веками. Он заметил, как у нее повлажнели глаза. Наклонив голову, сказала как-то сухо и равнодушно:

— Извините, Михаил Захарович, я задержала вас, да и мне пора. Будьте здоровы.

Ирина решительно повернулась на каблуках и зашагала прочь.

III

Через два дня комбат снова появился во взводе Лесняка. Только что закончились занятия по боевой подготовке, на которых присутствовал майор, и теперь он, худой и высокий, с водянисто-серыми глазами на узком бледном лице, сидит за столом Лесняка и молчит, набивая табаком трубку. Дверь раскрыта, и порою чувствуется веяние влажного ветра. День пасмурный, неумолчно шумят волны. Комбат уже высказал свои замечания по организации боевых занятий и после довольно продолжительного молчания снова заговорил:

— Вспомнился мне далекий, вот такой же хмурый день, только не весенний, а летний. Мы после боя сидели в какой-то избе и посасывали «козьи ножки». Вдруг дверь резко раскрылась, и вошел Чапаев. Это было, если не ошибаюсь, в Уральске… Вошел, значит, Чапаев, а за ним и комиссар Фурманов. Дмитрий Андреевич окинул нас веселым и каким-то загадочным взглядом, да и говорит: «Сегодня, ребята, всем вам покажут спектакль…» В нашей дивизии был свой театр, организованный женой Фурманова — Анной Никитичной. Она ведала культпросветработой в политотделе. Бойцы у нас были почти сплошь малограмотные — мужики из глухих сел и заводские рабочие. Да что о них говорить, если сам Василий Иванович был не весьма образованным человеком. Чета Фурмановых и другие политработники, когда наступало затишье, тут же начинали снимать, как они говорили, полуду с наших глаз, пошире раскрывали мир перед нами. Анна Никитична родом из Краснодара, в первую мировую войну была сестрой милосердия, насмотрелась на горькую солдатскую долю. Не знаю, откуда это у нее, но театр она любила. После гражданской войны руководила в Москве театральным институтом, а под конец своей жизни — бывшим драматическим театром Корша.

Майор хмурил брови, сосредоточенно попыхивал трубкой, кашлял, часто замолкал, будто к чему-то прислушиваясь, но связно тянул нить рассказа:

— Их, Дмитрия Андреевича и Анны Никитичны, уже нет. Подорвали свое здоровье, работая и в нашей дивизии, и на Туркестанском фронте, но в те годы мы, бывало, удивлялись: откуда у них берутся силы? Как много было в них молодого горения! Хватало и на бои, и на пламенные выступления на митингах, и на лекции. Да… Но к чему я все это веду?

— Фурманов сказал, что вам покажут постановку, — подсказал Лесняк.

— Ага… И как только он это сказал, бойцы от радости повскакивали с мест. Помню, показывали «Медведя» по Чехову и еще что-то. Эти постановки были для нас настоящим праздником.

Майор закашлялся, вынул из кармана платочек и начал утирать лицо. Михайло смотрел на него и вспоминал, как с группой молодых лейтенантов ехал он в апреле 1942 года из города Энгельса сюда, во Владивосток, как в Уральске тогда моросили дожди и свирепствовали ветры и с каким интересом и волнением осматривал он Уральск, зная по книге и по фильму «Чапаев», что в этих краях ковалась слава легендарного начдива.

Майор снова заговорил:

— У вас во взводе хорошо поставлена самодеятельность. Отберите три или четыре лучших номера — комиссар полка советовал включить их в концерт полковой художественной самодеятельности. Проследите, чтобы младший лейтенант Журавская хорошо прорепетировала с ними.

Лесняк пообещал сделать это и тут же начал расспрашивать майора о Чапаеве и Фурманове. Ему и до сих пор не верилось, что перед ним — один из чапаевцев, участник славных чапаевских походов, овеянных поэзией, давно ставших легендой. Кинофильм «Чапаев» он смотрел в свое время не менее десяти раз. И вот теперь рядом с ним стоял тот, кто собственными глазами видел живого Чапаева, разговаривал с Фурмановым, ходил с ними в походы.

Закончив рассказывать очередной эпизод из жизни легендарного начдива, майор внимательно посмотрел на лейтенанта, и в уголках его глаз кожа собралась морщинками, а взгляд смягчился. Комбат тихо сказал:

— По правде говоря, лейтенант, мне жаль, что вы уходите от нас. Я, знаете ли, надеялся, что вы покомандуете ротой, а со временем и меня замените. А почему бы и нет? Нам очень нужны образованные командиры. Женились бы вы на Ирине Журавской и пустили бы на этой земле глубокие корни. Из Ирины была бы славная жена…

«Что они все лепят ко мне эту Журавскую? — удивлялся Михайло. — Хорошая девушка, но я никаких поводов для подобных разговоров не давал».

Вслух же проговорил:

— Как-то все сложилось неожиданно.

В дверь постучали. Вошел боец и доложил, что к пирсу подходит танкер для разгрузки.

Бойцы первого взвода с нетерпением ожидали прихода танкеров: судовые команды охотно угощали бойцов американскими сигаретами, а Лесняку, как командиру, дарили две-три банки душистого табака для трубки. Поскольку Лесняк трубки не имел, то отдавал этот табак майору. Но табак давно кончился, и сейчас в трубке майора потрескивала крепкая, с кисловатым привкусом кременчугская махорка. У бойцов и ее не хватало. Судовые команды, отправляясь через океан в Америку, тоже получали махорку, но, имея возможность курить американский табак и сигареты, по возвращении домой отдавали махорку зенитчикам. Иногда зенитчикам доставался полный мешок махорки, а то и два. Значительную ее часть майор, разумеется, «конфисковывал» и распределял между другими ротами батальона. Вероятно, не случайно появился комбат здесь и сегодня.

Вместе с Лесняком они вышли к причалу, как раз тогда, когда боцман, приземистый быстрый человек в стеганке и форменной фуражке, стоя на самом краю пирса с поднятой рукой, кричал:

— Стой! Давай швартовы!

И как только танкер пришвартовался, по трапу начали сбегать один за другим члены судовой команды. Счастливые тем, что вступили на родную землю, они, празднично одетые, чисто выбритые, наглаженные и начищенные, весело здоровались с бойцами, торопились на берег. Неожиданно рядом с Михайлом остановился старшина второй статьи — крепко сбитый, широкоплечий парень в бушлате. Ветер развевал ленты лихо посаженной набекрень бескозырки, под которой с трудом, умещался черный сноп его густых волос. Концы лент трепетали у его прямого, словно выточенного носа, черных усов и роскошной, воистину шмидтовской бороды. Не отрывая взгляда от Михайлова лица, он с веселыми искорками в глазах поставил на землю небольшой чемодан и, выпрямившись, проговорил басом:

— Чертова же ты душа, Михайло! Стал лейтенантом и на старшину — ноль внимания? Может, разрешишь хоть руку пожать?

— Левко! — ошеломленно воскликнул Михайло и покосился на стоявшего рядом майора: ведь старшина нарушал требования устава — не попросил разрешения у майора обратиться к младшему по званию. Но комбат, едва улыбнувшись, предусмотрительно отошел в сторонку.

Левко Ярковой — друг Гордея Сагайдака, они вместе учились в Днепровске в техникуме, вместе призывались в армию, но попали на разные фронты. Ярковой был давним приятелем и Лесняка, они с детства сохранили хорошие отношения. Интуитивно почувствовав, что перед ним именно он, Левко, Лесняк в радостном изумлении спрашивал:

— Левко, каким чудом? Откуда?

— Давай же сперва обнимемся, — проговорил Ярковой и сгреб Лесняка, да так, что у того в плечах захрустело.

— Кости поломаешь, — прохрипел Михайло, высвобождаясь из железных объятий друга. — Сразу видно, что паек у вас гвардейский.

— Я, браток, прямым ходом из Сан-Франциско.

— А Сагайдак говорил, что ты на Черном, воевал в Севастополе.

— У нас так: нынче — здесь, завтра там, — рассмеялся Левко Ярковой. — Вы здесь, что ни говори, на земной тверди, да и редкий самолет-разведчик покажется. А над нашей посудиной от Алеутских до Курил стервятники висели. Под килем же — два километра глубины, да океанские штормы, тайфуны, циклоны. Пока дойдем до берега, душа не раз в пятках побывает. Кому ж охота собой акул кормить?

— И давно плаваешь? — спросил Лесняк.

— Если бы сразу женился, то мог бы уже гостей на крестины звать.

— Я тебя ни разу здесь не видел.

— Мы раньше в Находке разгружались, иногда и на Камчатке. Сюда, к вам, впервые прибыли — надо бока подремонтировать, — пояснил Левко и добавил: — Я получил увольнение на берег, может, и ты бы мог побыть со мной?

Майор, стоя в сторонке, изредка поглядывая на двух друзей, слышал их разговор и, почему-то нахмурив брови, сказал почти строго:

— Лейтенант, оставьте за себя Осипова, и вы свободны до двадцати двух ноль-ноль. — Улыбнувшись, добавил: — Вижу — друга встретили…

Они пошли вдоль косы. Ярковой продолжал говорить:

— Слух шел — где-то здесь, на Тихом, Сагайдак служит. Вот бы разыскать его. Случайно не попадался тебе на глаза?

— Случайно его товарищ по кораблю в моем взводе объявился, — улыбнулся в ответ Лесняк. — Изредка встречаюсь с Гордеем.

— Ну, ты смотри! — радостно удивился Левко. — Такая огромная земля, что человек, как иголка в соломе, может затеряться, а вы встретились. Да и мы вот с тобой.

— Война разные сюрпризы преподносит, — сказал Михайло. — Завтра суббота, пойдем на стоянку Сагайдакова корабля, — может быть, Гордея отпустят на берег.

— Непременно надо повидаться! — воскликнул Ярковой.

За воротами нефтебазы Левко, указав глазами на свой чемодан, деловито спросил:

— Где нам примоститься? У меня фляга спирта и кое-что съестное. Надо бы отметить нашу встречу.

— У меня здесь есть одна знакомая семья, — ответил Лесняк.

Он рассказал Левку, что неподалеку от Железнодорожного парка, на крутом берегу залива, есть дом Журавских, что однажды, после возвращения с фронта, он ради интереса подошел к группе рыбаков, занимавшихся подледным ловом рыбы. Среди них был и Андрей Тихонович, отец Ирины Журавской, с которым он познакомился, и тот пригласил Лесняка к себе домой, пообещав угостить свежей жареной рыбой. Есть повод, чтобы воспользоваться приглашением.

Андрея Тихоновича и Ирины дома не было. Хозяйка, Надежда Павловна, низенькая и худенькая, похожая на подростка женщина, встретила их радушно: нажарила корюшки, подала вареных крабов, а к ним печеный картофель. Левко поставил на стол две банки тушенки, положил солидный кусок сала. Хозяйка посидела с ними за столом, но вскоре, сославшись на дела, оставила друзей одних. Ярковой рассказал, как служил на Черноморском флоте, как был командиром отделения связистов при штабе полка береговой обороны. Ему повезло — командир полка подполковник Мартынов оказался славным человеком. Стройный и крепкий, с виду мягкий и симпатичный, он был требовательным, строгим и вместе с тем заботливым командиром. В свободные от занятий часы Мартынов частенько бывал среди матросов. Знал о каждом бойце все: его наклонности и думы и кто у кого остался дома, кто регулярно переписывается с родными. Подполковник любил шутку, поддерживал веселое настроение у подчиненных. Он как бы соединял в себе обязанности командира и комиссара. Левко, как связист, часто общался с ним и по-юношески восторженно любил своего командира.

Служба шла хорошо. Ярковому оставалось меньше года до демобилизации. Но — началась война…

О боях за Севастополь он много не говорил.

— В газетах писали, передавали по радио — так что все знают, как было, — отвечал он на просьбу рассказать поподробнее. — По нескольку раз каждый защитник Севастополя с глазу на глаз встречался со смертью. Особенно трудно стало после того, как двадцатого мая сорок второго года наши войска оставили Керчь и немцы перебросили свои дивизии из-под Керчи к Севастополю.

— Да, пришлось вам хлебнуть свинцовой ухи, — заметил Михайло.

— Защитники Севастополя, — продолжал Левко, — были блокированы и лишились всех видов поддержки — живой силой, боеприпасами, продовольствием. Получив приказ Ставки — оставить город, командир полка Мартынов с несколькими сотнями черноморцев, среди которых был и я, последним рейсом крейсера «Красный Кавказ» чудом вырвались из огненного кольца. Я и Мартынов получили ранения и попали в госпиталь.

— И дальше как? — живо поинтересовался Лесняк.

— Из госпиталя нас двоих и забарабали сюда на Тихий, — сказал Левко. — На Черном, дескать, пока что и без вас обойдутся. Сам знаешь, тут не станешь антимонии разводить: туда — пойду, а туда — не пойду. Но если по-честному: кто оставлял Севастополь, тому его надо и освобождать.

— Как же ты пробьешься туда? — высказал сомнения Лесняк. — Мне это вот уже третий год не удается.

Ярковой сокрушенно вздохнул, подумал и сказал:

— Есть одна зацепка: Мартынов! Он находится здесь, в штабе одного соединения, делится фронтовым опытом, но клятвы своей небось не забыл — вернуться на Черноморский флот. Обещал и меня взять с собой. Завтра хочу проведать его — он человек пробивной, своего добьется, да и на Черном его хорошо знают.

— Ну, тогда есть надежда. А сейчас расскажи, что ты видел там, в этом Новом Свете, — сказал Михайло. — Это же не шутка — побывать в Америке! Небоскребы Нью-Йорка я видел только на фотографиях, и мне казалось, что это уже не на нашей земле, а на какой-то другой планете.

Ярковой на мгновение задумался, затем сказал:

— По правде говоря, я лишь краешком глаза видел Штаты. Мне раньше тоже представлялось, что там и земля не такая, как у нас, и люди, и растительность. Но оказалось, везде люди как люди, и дома похожи на наши, и все прочее. Возьмем, например, Сан-Франциско — основной торговый порт на Тихоокеанском побережье Америки, он немного напоминает наш Владивосток. Фриско — так американцы его сокращенно называют — он также раскинулся на холмистом полуострове. Залив тоже называется Сан-Франциско, в него впадает река Сакраменто. Залив связан с океаном узким, но глубоким проливом, его называют Золотыми воротами.

Левко вынул из кармана и бросил на стол перед Лесняком пачку сигарет, рядом положил полуоткрытую коробку спичек с красными головками:

— Угощайся заокеанскими. У них там курева разного — полным-полно. Да разве только курева. Скажу тебе, зависть брала, когда ходил по магазинам. Еды всякой — навалом, одежды добротной — только доллары давай. Но послушай, что я слыхал от нашего старого капитана. Оказывается, на том месте, где сейчас Сан-Франциско, еще в начале прошлого столетия находилось русское поселение, и называлось оно форт Росс. Наши люди, выходит, расселялись не только по Дальнему Востоку, на Чукотке и Аляске, но и по американскому побережью к самой гавани Сан-Франциско. Город особенно сильно начал разрастаться в середине прошлого столетия, во время «золотой лихорадки». Да что это я в историю заехал, ты об этом и сам читал. Теперь во Фриско, на берегах залива разместились огромные верфи, заводы по переработке нефти, сахара-сырца, консервные фабрики. Город уже давно вышел за границы полуострова, кольцо пригородов проходит по всему заливу. И что меня особенно удивило, даже поверить трудно, — Нью-Йорк с его небоскребами не типичен для американских городов. В Лос-Анджелесе, например, многоэтажных домов почти совсем нет. Небоскребов даже в центральной части города мало. Ну, а живут там люди как у бога за пазухой. Природа богатая, щедрая, теплая. Представь себе: в районе Лос-Анджелеса триста дней в году небо безоблачное. Вокруг растут цитрусовые — мандарины, лимоны и другие южные плоды. Поскольку там тепло, заводы и другие предприятия не требуют специальных сооружений, утепленных стен, окон. Это особенно удобно для производства самолетов. Я даже слышал, что некоторые авиационные заводы в Лос-Анджелесе и вовсе без стен.

Огромное впечатление на Левка произвели мосты, связывающие Фриско с пригородами. Один красавец мост, переброшенный через залив, — длиною в семь километров, второй — через Золотые ворота.

Ярковой, конечно, заметил, как он сказал, и минусы. В частности, Лос-Анджелес — город автомобилей, в нем нет ни метро, ни трамваев, очень мало автобусных линий, и если человеку не на что нанять такси — надейся только на собственные ноги. А город огромный, попробуй потоптаться по его улицам. Кроме того, в Лос-Анджелесе заводы и автомобили выбрасывают в атмосферу столько дыма и гари, что над улицами города часто висит сплошная пелена полудыма-полутумана — не продохнешь. Это у них называется смогом. Бывает, что за этим смогом и солнца не видно. А люди там обыкновенные. Рабочие очень приветливо и сочувственно относятся к нам, восторгаются нашим мужеством и героизмом. Они боятся, что если мы не выстоим, то фашисты и к ним доберутся…

Ярковой помолчал, задумчиво покачал головой и, словно подводя итог сказанному, проговорил:

— Богатый край. Вот только всюду видишь таблички с надписью: «Частная собственность». И сразу начинаешь думать: здесь далеко не каждому рай. Хвастаются американцы, что за триста пятьдесят лет превратили дикие пространства в цветущую землю. Верно, превратили — но за чей счет? На чьей крови замешено их богатство? Колонизаторы беспощадно истребляли индейцев, остатки вытеснили в резервации. Ловили в Африке негров, завозили в Америку, превращали их в рабов. Грабили чужие народы, захватывали чужие земли. Одним словом, жили и живут по волчьим законам…

Левко снова помолчал и вдруг спохватился:

— Может, довольно, Мишко, на первый раз об Америке. Всего и не вспомнишь сразу. У твоего КП часто швартуются наши танкеры, приходящие оттуда, так что ты, вероятно, наслушался об Америке. Лучше говори о себе.

Михайло рассказал товарищу о своей поездке на фронт, о том, как надеялся с передовыми частями побывать в освобожденной Сухаревке, думал даже наведаться и в Писаревку. Однако не довелось. С тех пор на фронте затишье.

— Затишье?! Оно — перед бурей нашего наступления, — мечтательно проговорил Ярковой. — Только бы родные живыми остались.

— Нила, твоя сестра, не эвакуировалась? — спросил Лесняк.

— В том-то и беда, что нет, — сказал Левко. — О ней я особенно много думаю, беспокоюсь.

— И моя сестра осталась с родителями, — сказал Михайло.

Вспоминая родных и близких людей, Украину, они долго еще беседовали.

— А помнишь, как я впервые пришел к тебе с Гордеем летом? — спросил Ярковой. — Ты как раз спал в саду под деревом.

— После этого мы с Сагайдаком приходили к вам в гости, — проговорил Лесняк. — Мне очень нравилась ваша Писаревка. А не забыл, как мы с девчатами ходили в лес, купались в реке? Мне казалось, что ты, Левко, был влюблен в Зину Мелешко. Как у вас дальше сложились отношения?

Ярковой досадно махнул рукой. За окном виднелись высокие кусты сирени с сизовато-голубыми кистями цветов. Небо очищалось от туч, местами уже появились синие просветы, в них порою проглядывало клонившееся к закату солнце. Левко торопливо потянулся к фляге, налил по рюмке и одним духом выпил. Понюхав ломтик хлеба, продолжал:

— Плохо сложились. Я поехал на военную службу, так и не признавшись ей в любви, а со временем Нила написала мне… — Ярковой решительно покачал головой. — Да что теперь говорить об этом. Потерял я Зину. Девушки, видимо, боятся попасть в число старых дев, а нам видишь что выпало… У тебя ведь тоже, кажется, была…

— Была, да теперь нету, — прервал его Лесняк и решительно добавил: — И хватит об этом.

— Верно — зачем растравлять раны? — задумчиво проговорил Ярковой. — А все же болит вот здесь, — он ткнул себя рукой в грудь, — и такая ненависть закипает на фашистов. Разрушили все, сколько жизней изуродовали. Вспомни, как хорошо было у нас и как мы шли к лучшему…

Поблагодарив хозяйку за гостеприимство, друзья вышли из дома.

Вечером они пошли на берег бухты Золотой Рог, разыскали Гордея, их катер, недавно вернувшийся из плавания, как раз стоял на рейде. Командир отпустил Сагайдака на несколько часов на берег. И они снова, уже втроем, вспоминали свою довоенную жизнь, свой родной край.

Утром на пирсе Лесняк попрощался с Ярковым, а во второй половине дня передал взвод сержанту Осипову и отправился в штаб, в распоряжение комиссара полка.

IV

В просторной комнате второго этажа, где уже более месяца проживал Лесняк, выполняя свою новую работу, было значительно уютнее, чем в уголке шлакобетонного сарая. Работа спорилась, и настроение у него в общем было творческое. Дом, в котором он жил, стоял на окраине Гнилого Угла, у мощеной дороги, огибавшей сопки и уходившей в ближний лес. Там были флотские склады, размещались две зенитные батареи и станция орудийного наведения. Из окна Лесняковой комнаты через дорогу виднелся крутой обрыв, рядом с ним голубела стремительная безымянная речушка, а за нею, по низине, — молодой лесок. Справа, на северную сторону, поднимался по склону горы густой лес. Речка мелкая, дно каменистое, вода прозрачная и мылкая, в ней Михайло иногда стирал свое белье и сушил его, развешивая на ветвях деревьев или расстилая на траве.

Солнце хотя и клонилось к западу, но еще довольно сильно пригревало, заливая золотистым светом сплошное зеленое кружево леса и рыжевато-серую булыжную мостовую. Здесь, на окраине, такая тишина, какая бывала в Сухаревке в начале жатвы, когда все, старые и малые, выезжали в степь. Михайло встал из-за письменного стола, подошел к раскрытому окну; ему не писалось. Устал, да и накурился до того, что ломило в висках. Сел за стол на рассвете и многое успел сделать, стало быть, имеет полное право на отдых. И он с наслаждением смотрел то на зеленое половодье леса, то на бледную синеву неба, а грудь с упоением вбирала в себя теплый и влажный, свежий воздух. Лесняк чувствовал, как каждая клеточка его тела постепенно оживала. Немного погодя, когда все его существо наполнилось тихим блаженством и в глазах посветлело, ему смутно подумалось: «А впрочем, даже такая жизнь — это безмерное счастье. Разве не счастье — видеть это небо, лес, вдыхать воздух, чувствовать ласковое прикосновение солнечных лучей и осознавать, что ты делаешь нужное людям дело!» Поразмыслив, он вернулся к столу и машинально потянулся рукой к пачке папирос. Его взгляд упал на голубой треугольник — письмо от Василя, полученное вчера, и сердце невольно сжалось. В письме ничего тревожного не было, наоборот, оно было бодрым. Брат писал, что их танковая бригада уже вышла далеко за границы Урала и находится в прифронтовой полосе, что и она скоро будет участвовать в боевых действиях. И еще в письме сообщалась новость:

Прочитав вчера еще эти строки, Михайло подумал: «А я разве думал, что встречусь во Владивостоке с Ярковым, Сагайдаком?»

Глядя на голубой треугольник письма и припоминая его содержание, Михайло вдруг понял, что теперь ежедневно опасность будет угрожать и самому Василю. Достал папиросу и снова посмотрел в окно. Солнце светило и пригревало так же, как раньше, в воздухе было тихо, ни один листик на деревьях не шевелился. Но настроение у Лесняка уже изменилось. Только что он был доволен и жизнью, и работой: целый месяц занимался делом, которое было ему по душе. Теперь же в груди теснились странные противоречивые чувства, возникали какие-то сомнения…

Когда он прощался с бойцами взвода, отбывая в распоряжение штаба полка, он видел, что все сожалели о его уходе — и бойцы, и коллеги-командиры — Лашков и Васильев.

Большой группой проводили его за ворота нефтебазы, просили не забывать о них, навещать хотя бы изредка.

Заместитель командира полка по политчасти майор Самойлов сопровождал Лесняка к многоквартирному дому комсостава. Он ввел Михайла в просторную комнату на втором этаже, в которой были старый, ничем не застеленный, густо покрапленный чернилами стол, два стула и аккуратно заправленная железная койка. Торжественно вручая Лесняку ключ, майор сказал:

— Вот ваше жилье и ваш рабочий кабинет. Устраивайтесь. Сегодня отдыхайте, а завтра приступайте к работе. В штабе вам заготовлен пропуск во все наши подразделения. Двери моего кабинета для вас всегда открыты. Так что творите, наш полковой Нестор-летописец! — он улыбнулся и крепко пожал Михайлу руку.

Лесняк опустил на пол свой рюкзак и большую связку книг, раскрыл окно, бросил на койку фуражку и забубнил какую-то веселую песенку. Ведь никогда в жизни он не имел такого просторного помещения. Распаковал вещи, сложил стопками книги на столе и на подоконнике, окинул взглядом комнату и остался доволен: электроосвещение нормальное, на столе — керосиновая лампа, над окнами — свернутые рулоном шторы из черной толстой бумаги для ночной светомаскировки. Все как надо. Живи и работай. Михайлу льстило, что писать историю полка доверили именно ему; правда, он еще не знал, с чего начинать и как приступить к работе, но надеялся, что майор Самойлов и журналисты из «Боевой вахты» кое-что ему подскажут, но главное — архивы.

В приподнятом настроении Лесняк долго ходил по комнате, а когда посмотрел на часы и убедился, что до ужина в полковой столовой, куда он сдал свой продаттестат, оставалось еще больше часа, решил прогуляться. Вышел из дому, пересек дорогу, спустился с откоса и по шаткому мостику перебрался через речушку на другой берег, прохаживался по лесной опушке, мечтал о том, как после написания истории полка будет работать в «Боевой вахте» или в редакции газеты «На рубеже». Стало быть, служба станет интереснее.

Первая же ночь на новом месте принесла с собой жестокие мучения. Еще вечером, когда Лесняк, вернувшись из столовой и опустив светомаскировочные шторы, сел к столу, чтобы по привычке почитать перед сном, в углу комнаты, под полом, заскребла крыса. Сперва робко, а потом с каким-то остервенелым упорством начала грызть дерево, стремясь, видимо, прогрызть нору. Михайло почувствовал, как на его голове зашевелились волосы. Он с детства боялся лягушек, мышей и крыс. Они пробирались к ним в хату, в холодную темную комнату, где были засеки с зерном и мукой. В засеку с мукой мать обычно прятала узелок с сушеными вишнями, сберегая их таким образом для рождественского взвара. Маленькому Михайлику однажды очень захотелось поесть вишен, и он решил тайком взять горсточку. И когда дома никого не было, он вошел в эту комнату, поднял крышку засека и обмер от страха — из муки на пол выпрыгнула огромная крыса. Мальчик опрометью бросился бежать. Он долго еще дрожал от страха. С тех пор мать никакими силами не могла заставить его пойти в темную комнату. Лишь только услышит малейший шелест в соломе или в сене, заскребет ли под полом какой-либо грызун, у мальчика холодок пробегал по спине. Это чувство осталось у него на всю жизнь. И сейчас, когда он услыхал, что в его комнату настойчиво ломится отвратительная гостья, Михайло бросился в тот угол и затопал ногами. Под полом утихло. Но стоило ему вернуться к столу и склониться над книгой, как в углу снова начинала скрестись крыса. Он снова и снова вскакивал, бежал в угол и топал, топал… Сосредоточиться не мог и, отложив книгу, раздраженный ходил по комнате. Дом был старый, половицы рассохлись и отчаянно скрипели. Это скрип, вероятно, и разогнал грызунов. Наконец настала тишина, и Михайло, быстро раздевшись, юркнул под одеяло.

Проснулся он среди ночи, напрягая слух, пытаясь спросонок понять, что происходит в комнате. То у дверей, то у него под койкой слышна была глухая возня, писк. Только когда со стола на стул с фанерным сиденьем что-то тяжело шлепнулось, до его сознания дошло: «Крысы!»

Михайло едва удержался от того, чтобы не закричать, потом замер, горячечно соображая, каким образом спасаться. И, как назло, он совсем недавно прочитал, что царь отдал в солдаты Александра Полежаева за вольнодумные стихи. Когда поэт умер, его тело бросили в подвал, где крысы погрызли ему уши и нос. Это породило в воображении Лесняка страшную картину: вот-вот крысы бросятся на него и он не сможет отбиться от них.

Не помня себя, Лесняк привстал на койке, дотянулся рукой до книг, лежавших на столе, и начал швырять их на пол. Крысы запищали еще громче и шарахнулись во все стороны. Михайло одну за другой брал книги и бросал их в темноту. Утирая ладонью с лица холодный пот, он прислушался. Было тихо. Только сердце бешено колотилось и все его тело дрожало. Надо включить свет, но боязно опустить на пол ноги. Наконец он нащупал на столе коробку спичек и зажег одну. Быстро сунул ноги в ботинки, повернул выключатель. Набросив шинель на плечи, собрал с пола книги, сел к столу и посмотрел на часы. «Вот твари! — подумал Лесняк. — У меня в комнате — ни крошки съестного, а они до трех часов ночи мне спать не давали».

Время от времени, прохаживаясь по комнате, чтобы скрипом половиц пугать крыс, снова подходил к столу и пытался читать. Перед рассветом, когда в доме начали хлопать то одни, то другие двери и послышались шаги проснувшихся жильцов, Лесняк лег в постель и заснул. Проснулся, когда солнце было уже довольно высоко. Пока брился и одевался, опоздал на завтрак. Побежал в штаб полка. Майор Самойлов встретил его словами:

— Видимо, на новом месте хорошо спится, что запоздали?

— Прошу прощения, товарищ майор, — смутился Лесняк. — Но… Крысы не давали спать. Только перед рассветом заснул… Там же сотни крыс!

Майор рассмеялся:

— Так уж и сотни! Правда, там их много, но никто не считал. Я живу в соседнем с вашим домом, таком же деревянном и старом. Думаю, в нашем этого добра тоже не меньше. Но — вам-то что? Однажды в разговоре с лейтенантом Коровиным из «Боевой вахты» я узнал, вы на фронте, на передовой, чувствовали себя как рыба в воде. Неужели крыс испугались? — И уже серьезно добавил: — На первых порах они у меня тоже в печенках сидели, но постепенно привык и теперь не обращаю на них внимания.

После этого разговора еще не одну ночь комната Лесняка представляла собой настоящее поле битвы. Днем хозяин забивал колышками, заделывал все дыры в полу и в стенах, обивал их жестью, но крысы, натыкаясь на препятствие, еще больше бесились — затаскивали колышки в подпол или прогрызали рядом новые дыры и проникали в комнату, грызли книги, устраивали свои шумные оргии. Михайло днем заготавливал деревяшки и швырял в крыс, часто стучал об пол палкой, которая теперь постоянно находилась у его койки, но эти меры не действовали, и со временем он привык к своим неспокойным ночным гостьям и почти не реагировал на их бесчинства. Правду говорят: человек ко многому может привыкнуть, даже к таким тварям, как изголодавшиеся злые крысы.

Работа над «Историей полка», требовавшая сбора и изучения материала, продвигалась медленно, но постепенно материал все больше увлекал Лесняка, и в его голове все отчетливее вырисовывался план всей работы. Полк был создан в начале тридцатых годов, когда развернулось строительство Тихоокеанского флота. Первая здесь зенитно-артиллерийская часть создавалась на базе артдивизиона стрелкового полка, овеянного славой в боях против белогвардейских банд, японских и американских оккупантов. Как раз в этом полку начинал когда-то службу рядовым бойцом подполковник Остапченко. Он принимал участие в боях за Волочаевку, где впервые был ранен. В полку бывал и Сергей Лазо. Остапченко рассказал Лесняку много интересного из тех уже далеких времен, и на этом материале Михайло написал два очерка — о боевых традициях стрелкового полка и о подполковнике Остапченко, о том, как сын крестьянина, переселенца с Черниговщины, вырос из рядового бойца до командира зенитно-артиллерийского полка. Лесняк показал очерки Коровину, и он рекомендовал их для публикации в газете. После появления очерков на страницах «Боевой вахты» майор Самойлов подбадривающе сказал:

— Теперь вижу, товарищ лейтенант, что дело у вас пойдет как по маслу. Главное, говорят, удачно начать. — И тут же с серьезным видом добавил: — Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить.

Однако это «тьфу-тьфу» не помогло. Как только Лесняк начал изучать документы об истории отдельных артдивизионов и батарей, то увидел, что об их деятельности в мирное время писать будет значительно труднее, нежели о событиях гражданской войны. Здесь почти не было ярких и впечатляющих событий. Надо было в будничной военной службе разыскивать интересные факты, исследовать трудности и пути их преодоления, обобщать опыт воспитательной, политической работы, поэтизировать нелегкое, до известной степени однообразное солдатское житье-бытье, проникать в характеры воинов, в их внутренний мир.

Стремясь сделать более весомыми свои очерки и зарисовки, Михайло прибегал к истории флота в целом, в частности писал о значении поездки в середине тридцатых годов младших командиров флота в Москву, о приеме их в Кремле, о встречах воинов на кораблях и в частях с писателями — Александром Фадеевым, Евгением Петровым, Всеволодом Вишневским и другими.

Конечно же с наибольшим интересом Лесняк писал о своем зенитно-артиллерийском батальоне, многих бойцов и офицеров которого он хорошо знал. В газете «На рубеже» были напечатаны его очерки о бывшем чапаевце майоре Мякишеве и лазовце Звягине. Все эти материалы, вырезанные из газет или напечатанные на машинке, иллюстрировались фотоснимками полкового фотографа и вклеивались в специальные альбомы.

Особую надежду Михайло возлагал на свой будущий очерк о бойцах станции орудийного наведения. Он знал, что, за исключением командира, это подразделение состояло целиком из девушек. Значит, и повествование об этом подразделении должно быть романтично-лирическим, возвышенным. Надеялся услышать там много захватывающих историй от девушек, которые добровольно пришли служить на флот.

V

Лесняк пришел на станцию после полудня. Она размещалась на широкой лесной поляне, посреди которой высилась большая палатка в зеленых и рыжих маскировочных пятнах, а по обе стороны ее стояла сложная и мудреная техника, назначение которой состояло в том, чтобы фиксировать появление самолетов-чужаков на дальних подступах к Владивостоку. Территория подразделения была обнесена высокой изгородью из колючей проволоки. У входа на территорию станции Лесняка остановила низенькая русоволосая девушка с винтовкой за плечами, потребовала пропуск и, нахмурив брови, долго и пристально изучала его. Потом вызвала командира подразделения. К ним подошел старший лейтенант, по внешнему виду одногодок Михайла, высокий, худощавый и немного сутуловатый. Он тоже проверил пропуск Лесняка и между прочим сказал, что его из штаба полка предупредили об этом визите. По его тону можно было понять, что он неохотно повинуется приказу, почему-то не одобряет его. Окинув фигуру Лесняка взглядом своих серо-зеленоватых глаз, он небрежным жестом пригласил его войти на территорию станции. На двух установках станции, которые безостановочно вертелись то в одну, то в другую сторону, бойцы-девушки сидели за пультами. Младшие командиры выкрикивали исходные данные. Увидев своего командира с незнакомым офицером, сидевшие за пультами стали с интересом поглядывать на них. Заметив знак, поданный командиром, продолжали учения, а одна из девушек недовольно воскликнула:

— Не отвлекаться! Кононова! Тебе повторять?

— Занятия по освоению материальной части, — проговорил старший лейтенант, обращаясь к гостю, и кратко пояснил принцип работы станции, которого Михайло не понял: СОН-2 была тогда новинкой в полку.

Старший лейтенант, двинувшись вперед, кивнул головой в сторону маленькой палатки, стоявшей в сторонке от большой, почти у самого ограждения, и пояснил:

— Мой КП и мое жилье. Я один здесь среди женщин. Если не считать двух соседних батарей.

— Вам, вероятно, весь полк завидует, — попытался сострить Лесняк. — Посчастливится же человеку командовать целым подразделением прекрасного пола!

Старший лейтенант не принял шутки и с укоризной взглянул на гостя:

— Вы хоть понимаете, что говорите? Если бы я знал, соглашаясь идти сюда, на что я решился! За полгода здесь уже трижды меняли командование. Чепе за чепе. Девушки — в полном расцвете, а рядом — артиллерийские подразделения, парни там — на пятом-шестом году службы. Вот батарейцы и штурмуют станцию — нет от них никакого спасения… А вы говорите…

Они вошли в просторную палатку, заставленную рядами коек, между которыми оставались узкие проходы. В стороне от входа стоял небольшой стол, за которым сидела женщина-лейтенант лет тридцати с постным продолговатым лицом. Она поднялась из-за стола, поправила пилотку на голове, подоткнула под нее пряди смолисто-черных волос и вопросительно посмотрела на Михайла.

Старший лейтенант сказал:

— Лейтенант Высоцкая, мой заместитель по политчасти. — И представил Лесняка.

В выражении лица Высоцкой ничего не изменилось. Она лишь крепче сжала свои тонкие губы. Михайло подумал: «Наверное, такими когда-то были классные дамы. Улыбается ли она хоть когда-нибудь?» Тем временем Высоцкая подала Лесняку листок бумаги, на котором столбиком были написаны фамилии.

— Что это? — спросил Михайло, беря список.

— Отличники боевой и политической подготовки, — пояснила лейтенант. — Думаю, именно они вас интересуют? Можно поодиночке их вызывать сюда.

Она вышла из-за стола, уступая Лесняку место.

Несколько часов Михайло разговаривал с девушками, интересуясь их куцыми биографиями, как они попали сюда и как им служится, каких успехов достигли они в освоении новой техники. Почти все говорили о том, что хотели попасть на фронт и никак не думали, что окажутся на этом флоте, что их забросят в лес и очень редко будут выдавать увольнения в город. Беседуя с ними, Лесняк мимоходом пытался каждую убедить в том, что таких суровых ограничений требует обстановка военного времени. Он видел, что девушки и сами всё понимали, однако от этого им было не легче.

Некоторые из них в разговоре упоминали свою подругу Кононову, которая помогла им быстро освоить материальную часть станции. Однако Кононовой в списке отличниц не было. Михайло сказал старшему лейтенанту, что хочет поговорить с Кононовой. Пока командир подразделения раздумывал, Высоцкая категорически сказала:

— Не следует.

— Почему? — удивился Лесняк.

— От нее все огоньки загораются, — пояснила лейтенант. — Мы, пока еще безуспешно, добиваемся, чтобы ее отчислили от нас. Но у девчат здесь круговая порука: все грозятся, что без нее будет еще хуже.

— В чем же ее вина? — спросил Михайло.

— В самоволки ходит, — откликнулся старший лейтенант. — Как ни сторожи — все равно обхитрит. А за нею и другие…

— Но ведь у вас у входа — часовой и вокруг ограждение, — напомнил Лесняк.

— Пфи! — закусила губу Высоцкая. — Что им заграждения? Да и на часах свои подружки стоят. Говорю вам — круговая порука…

— Захожу как-то ночью сюда, в палатку, часа через два после отбоя, окидываю взглядом койки — на каждой горбится одеяло. Значит, все на месте. А через полчаса прибегает Высоцкая и докладывает: пятеро в самоволке! «Как? — переспрашиваю. — Ведь я только что из палатки, они все были на местах».

Оказалось, девушки под одеяла положили свои шинели и другие вещи, а сами за ограждением в зарослях любезничают с парнями-батарейцами. В том числе, конечно, и Кононова.

— Мы уже ей выговор перед строем объявляли, гауптвахтой грозили — ничего не помогает, — жаловалась Высоцкая.

И вот Кононова сидит за столом напротив Лесняка, невысокая, тоненькая, такая миниатюрная, что даже не верится, что про нее такие страсти рассказывают. Косы уложены веночком, светлые брови ее все время в движении. Она лукаво и игриво, чуть исподлобья, поглядывает на Михайла и охотно рассказывает, как училась в школе, как, закончив педтехникум, учительствовала в глухом сибирском селе и наконец добилась в военкомате, чтобы ее призвали на военную службу. (А ее не хотели брать, потому что была слишком низкого роста.)

— Я еще дома выучилась на санинструктора, — щебетала Елена Кононова. — Нам, девушкам, это больше подходит, нежели какая-либо другая служба. Нам самой природой дано заботиться о ком-то, досматривать, и руки наши к этому более приспособлены. А девушки действительно говорили, что я им помогала? Да, я и эту новую специальность быстро освоила. Просто она мне легко дается.

— А как у вас с военной дисциплиной? Вы хорошо знаете устав? — спросил Лесняк.

Она бросила на него подозрительный взгляд, опустила глаза, смутилась.

— Не трудно догадаться, что вам уже всего наговорили обо мне. — Подняла голову, с вызовом проговорила: — Считаюсь злостной нарушительницей. — И вдруг высказалась со злостью: — А они, те, что вам говорили, принимают наше подразделение за иезуитский монастырь? Вы не можете, не имеете права сомневаться, что я здесь нахожусь из патриотических чувств. Скажете: учительница, а сама нарушает дисциплину, но ведь я все обязанности бойца выполняю честно. Вы сами подумайте: мне уже двадцать пять. Слышите? Двадцать пять. Это вам о чем-нибудь говорит? Так сложилось: жила в глухом небольшом селе, в котором была только одна начальная школа и четыре учительницы. Потом началась война. Я верю, мы победим, но когда — никто не знает. А я хочу быть матерью, чьей-то женой. Без своей семьи, без материнства — зачем мне жизнь? — Она вдруг закрыла лицо руками и заплакала: — В чем же мои преступления? Что я родилась женщиной, что мечтаю о любви, о своей семье?

Лесняк растерялся, начал успокаивать, утешать, однако это выходило у него неумело, неубедительно, он смутился еще больше и умолк. Ему стало жаль эту девушку, как свою родную сестру. Он понимал Кононову и ее подруг, но чем он мог помочь, что пообещать?

…Описывая это девичье подразделение, Михайло вспоминал свою сестру Олесю, мать, трагическую Оксанину судьбу и пытался в каждую строку вложить как можно больше теплоты и любви своего сердца.

«…О женщины и девушки, дорогие наши матери и сестры! Какими же тяжкими муками наполнила война вашу жизнь, какую тяжесть взвалила на ваши плечи!» — думал Лесняк, все еще стоя у окна. Он хоть и смотрел на лес, освещенный предзакатным солнцем, но мысленно взор его блуждал далеко-далеко — в прифронтовых селах и городах, по черным руинам и пожарищам, заглядывал дальше — в Сухаревку и на берега Днепра, где проходило его детство и юность, где теперь стояла тревожная, зловещая ночь.

Михайло вернулся с фронта как будто другим человеком. Оказывается, двух фронтовых месяцев было достаточно, чтобы в его душе произошли крутые перемены. Перед грозной опасностью, перед лицом самой смерти все, что есть в человеке, — и самое высокое, и самое низменное — выплывает наружу, его не спрячешь. Он хорошо помнил, с каким нетерпением и страхом ждал первого боя, первого столкновения с врагом. Но его, как ему тогда казалось, просто подавила своей неожиданностью и жестокостью смерть Оксаны. Сколько с тех пор он передумал, то искал оправдания Оксаниным поступкам, то отвергал их. Нет, он не мог быть ее объективным судьей.

Вернувшись с фронта, он долго сторонился женщин.

VI

В начале августа Лесняка вызвал майор Самойлов, поблагодарил за работу и сообщил, что Михайлу надлежит передать все дела комсоргу полка, а самому отбыть в распоряжение политуправления флота. Таков приказ свыше.

Генерал Муравьев, начальник политуправления, принял Лесняка в назначенный час. Как только Михайло вошел в просторный и светлый кабинет, пол которого был застлан голубым ковром, генерал, невысокого роста, человек с ярким, чисто девичьим румянцем на полных щеках, хотя и был, как говорится, в теле, легко встал и вышел из-за стола.

— Товарищ генерал! Лейтенант Лесняк явился по вашему приказанию, — четко доложил Михайло.

— Вижу, что явился, — улыбнулся генерал и своей белой, пухлой, но довольно цепкой рукой крепко пожал руку Михайлу.

Пригласив Лесняка сесть, коротко расспросил, откуда он родом, где учился, что окончил, когда работал в районной газете. Внимательно глядя на лейтенанта ясными и умными глазами, будто оценивая его возможности, генерал сказал:

— Полковник Марголис, начальник политотдела ПВО флота, нажимает на нас, требует кадры газетчиков. У него в многотиражной газете «На рубеже» прорыв. Мы сначала забрали редактора, а потом и ответственного секретаря. На двух больших кораблях организовали новые многотиражки. А кадров нет. Недавно мы редактора подыскали, хотели бы вам предложить должность ответственного секретаря. Тем более что вас месяц тому назад приняли кандидатом в члены партии.

Генерал не ошибся, именно месяц назад смуглый и черноволосый полковник Марголис, уже немолодой, но весьма энергичный человек, в своем кабинете, перед вручением Михайлу кандидатской карточки, раскрыл ее, вслух прочитал фамилию и неожиданно грозно спросил:

— Ты почему до сих пор прятался от меня? Почему не признавался, что газетчик? Мы днем с огнем ищем журналистов, а он молчит, как воды в рот набрал.

— Я не прятался, — почему-то с виноватым видом отвечал Михайло, хотя и понимал шутку полковника.

— Как же не прятался? — еще более грозно спросил полковник. — «Боевую вахту» сразу нашел, а редакцию своей родной газеты «На рубеже» десятой дорогой обходил?

— Наша газета два моих очерка опубликовала, — оправдывался Михайло.

— Читал, но этого мало! — с улыбкой протягивая Михайлу кандидатскую карточку, Марголис продолжал: — Вот, вручаю этот дорогой документ и выражаю полную уверенность, что не подведешь товарищей, которые тебя рекомендовали. Закругляй свою работу по истории полка и садись в кресло ответственного секретаря нашей газеты. Справишься?

— Не знаю… Попытаюсь, — пожал плечами Лесняк.

Полковник снова нахмурился и погрозил пальцем:

— Я те дам — «не знаю»! Что за ответ? Он еще «попытается». Как должен отвечать настоящий моряк? «Есть!» и «Так точно!». А потом хоть из кожи лезь, но выполняй. Ясно?

— Так точно! — выпрямился Михайло.

Полковник удовлетворенно улыбнулся:

— Это уже другой разговор. — Решительно протянул Михайлу руку: — До встречи в ближайшее время.

И вот, кажется, это время настало. Лесняк сидит у стола начальника политуправления и внимательно слушает генерала, который, будто размышляя вслух, говорит:

— С тех пор как вы работали в районной газете, много воды утекло. К тому же в военной газете своя специфика. Я тут сегодня посоветовался с редактором «Боевой вахты» — флагмана нашей флотской прессы. Там подобрались опытные газетчики. Думаю, что вам не помешало бы повариться в их коллективе, обогатиться их опытом. Месяц постажируетесь, а потом — в распоряжение полковника Марголиса. Согласны?

Лесняк, конечно, был бы счастлив остаться в коллективе вахтинцев, но сказать об этом генералу не решился.

Так Лесняк оказался среди вахтинцев. Редактор флотской газеты сказал ему:

— На протяжении месяца ознакомьтесь с работой нескольких отделов. Сейчас пойдете в отдел пропаганды, сперва немного выручите нас: там вакантное место инструктора, а начальник лежит в госпитале. На днях должен вернуться. Пока что вашим шефом будет лейтенант Коровин, по всем вопросам обращайтесь к нему.

Вместе с Евгением Михайло вошел в отдел пропаганды, в котором стояли два стола: один, большой, у окна, другой — у стены. Заглянув в один, затем в другой ящики стола, Коровин достал две папки: в одной были еще не отредактированные, написанные от руки статьи, в другой — оттиски гранок. Нашелся и план работы отдела.

— Кое-какой запас есть, — удовлетворенно проговорил Евгений. — Этого хватит, пока вернется начальник отдела. Изучай материалы, важнейшее — планируй в ближайшие номера. Желаю успеха, друг.

Коровин ушел, а Михайло сел за стол и задумался. Начало оказалось не очень удачным. «Изучай… планируй… — мысленно повторял он слова Коровина. — Легко сказать. Откуда я знаю, что сейчас важнее и с чего начинать? У меня вечно не как у людей. Называется — пришел на стажировку. Стажироваться — значит учиться у старших, опытных. А тут сразу — отвечай за отдел…»

Солнце поднялось высоко и через открытое окно немилосердно жгло спину. Воздух был влажным и горячим, Михайло вспотел, утирая пот, расстегнул пуговицу на воротнике. В этот момент открылась дверь и в кабинет вошел морской офицер.

— Вы по какому делу? — спросил Лесняк, приняв его за военкора с корабля.

— Я? — переспросил офицер. — А вы что здесь делаете? Я впервые вас вижу.

— Назначили меня сюда, — немного смутившись, ответил Лесняк, догадавшись, что вошедший — какое-то редакционное начальство.

— Гм… назначили… Передовая есть?

— Передовая?.. Передовой нет…

— Тоже мне работнички, — буркнул офицер и вышел.

«Начинается», — подумал разочарованно Лесняк.

В тот день к нему больше никто не заходил, и он перечитал все материалы, лежавшие в двух папках. После обеда сидел в библиотеке — изучал подшивку газеты за два предыдущих месяца, интересуясь прежде всего пропагандистскими статьями.

На следующий день снова пришел тот же офицер, с порога спросил:

— Передовая есть?

— Нету, — ответил Михайло.

— Работнички! — снова буркнул офицер и хлопнул дверью.

Кто этот офицер, Лесняк еще не успел узнать. Он вышел в коридор и, наткнувшись на Коровина, спросил его, показывая рукой на отдалявшуюся фигуру офицера:

— Кто он такой? Уже второй раз спрашивает у меня передовую. А где ее взять?

Евгений рассмеялся:

— Это подполковник Сальников, заместитель редактора. Ты должен бы знать его — он поэт Андрей Сальников. Слыхал песню: «Горделивая, проворная, ты коварна и грозна, морякам одним покорная, океанская волна»? На его слова написана. А относительно передовой — обратись в секретариат.

Михайло робко открыл дверь в кабинет ответственного секретаря и увидел за столом капитана с авиационными погонами. Тот как раз с аппетитом ел жареную камбалу.

— Разрешите узнать, по отделу пропаганды есть в запасе передовая? — спросил Лесняк.

Капитан нехотя поднял на него большие серые глаза и флегматично спросил:

— Откуда на палубе пехота — царица полей? — Михайло уже успел заметить, что он один в редакции одет в армейскую форму. — С кем имею честь?

Лесняк пояснил. Капитан, проглотив еду, сказал:

— Передовую сперва пишут, затем сдают в секретариат. И только после этого интересуются ее судьбой.

Выйдя в коридор, Лесняк остановился, думая над тем, как ему быть дальше. Снова идти за советом к Коровину? Как-то неловко, еще посмеется над его наивностью. И он решительно пошел в библиотеку, взял подшивки, прочитал две передовые статьи по отделу пропаганды и, вернувшись в кабинет, нашел в редакционном плане более-менее близкие ему две темы для передовицы. Вместе с Коровиным остановились на одной, и Михайло засел за работу. Он писал и зачеркивал, комкал листки исписанной бумаги, бросал их в корзину. Наконец словно где-то плотина прорвалась — пошла строка за строкой, и к вечеру он сдал статью на машинку. Получилось тринадцать страниц. «Чертова дюжина, — проговорил Михайло. — Плохая примета». Перечитал и удивился: написано гладко и важные мысли изложены четко. Едва успел он дочитать последнюю строку, как в кабинет вошел все тот же офицер. Михайло, не ожидая его стереотипного вопроса, вышел из-за стола, протянул ему стопку страниц и почти прокричал:

— Так точно!

Подполковник перелистал странички, покачал головой:

— Что это?

— Передовая.

— Нет, не передовая, а пропагандистская статья на два подвала. Вы не Гоголь, могли бы и покороче написать. — Он вернул листки Лесняку: — Сократите втрое — и на машинку.

Заместитель редактора вышел, а Михайло соображал, стоя у двери, как действовать дальше. Оказалось, что писать историю полка было значительно легче, там никто не устанавливал норм, не подгонял. «Вы не Гоголь…» «Сократить втрое». Он снова пошел к Коровину и рассказал ему о своем разговоре с заместителем редактора. Евгений подбадривающе улыбнулся:

— Ничего страшного. Сейчас уже поздно — иди домой, отдыхай, а рукопись оставь. Я сегодня дежурю по номеру, между делом просмотрю твой опус.

На следующий день Коровин порадовал Михайла:

— Передовая у тебя получилась. Я, разумеется, ее сократил и ночью заслал в типографию.

У Лесняка словно гора с плеч свалилась. А Коровин по-дружески добавил:

— Вообще, мне кажется, твой жанр скорее очерк, нежели передовая. Это ты имей в виду. Хотя наш брат газетчик должен уметь все…

В первые дни работы в редакции к Лесняку частенько наведывался старший лейтенант Голубенко. Он был ветераном редакции, настоящим мастером своего дела, отличавшимся исключительной оперативностью. Начинал службу в то время, когда здесь только создавался большой флот. Своего печатного органа молодой флот еще не имел, центральные газеты приходили во Владивосток с запозданием на две недели. Но моряков надо было знакомить с событиями внутренними и зарубежными, с историей и богатствами Дальнего Востока, развивать у недавних балтийцев и черноморцев любовь к Приморскому краю. Так возникла идея издания «Информационного бюллетеня», который в начале тридцать шестого года был преобразован в газету небольшого формата «На боевой вахте».

Усиленное внимание строительству флота уделял командарм особой Дальневосточной Красной Армии Блюхер. Прославленный полководец времен гражданской войны часто бывал на кораблях, значительная часть которых прибыла из других флотов. Кроме этого здесь несли службу недавние транспортные суда — «Томск», «Ставрополь», «Теодор Нетте», «Астрахань», переоборудованные в минные заградители, и рыболовецкие траулеры «Ара», «Пластун», «Гагара», «Баклан» и другие, переделанные в тральщики.

В один из погожих летних дней на крейсер, где служил комендором Голубенко, в Сопровождении комфлота Викторова прибыл Блюхер. Он принял рапорт командира корабля и приветливо пожал ему руку. На командарме был френч защитного цвета, на голове — новый шлем. Обойдя строй и поздоровавшись с командой, Блюхер изъявил желание осмотреть крейсер. Подали сигнал: «Корабль к осмотру!» Видимо, командарм остался доволен: экипаж хорошо знал свои обязанности.

Вот тогда-то комиссар крейсера и приказал комендору Голубенко сделать несколько фотографий. Причем предупредил: часть снимков сделаешь и для «Информационного бюллетеня». Андрей Голубенко, часто снимавший свою братию, начал волноваться — ему никогда не приходилось фотографировать такое высокое начальство! Не станешь же просить Блюхера, чтобы он позировал.

Гости разговаривали с матросами, осматривали корабль, и Голубенко фиксировал каждый их шаг, но кадры его не удовлетворяли: то фон не тот, то освещение не подходит. «Вот если бы они поднялись на капитанский мостик, — мелькнула мысль. — Там можно было бы щелкнуть на фоне моря». И Андрею повезло: Блюхер предложил подняться на капитанский мостик. Но фотографу там приткнуться негде. Что делать? Не терять же такой редкостно-счастливый случай! Голубенко взглянул на орудийные стволы главного калибра. «Вот откуда надо снимать».

Он обратился к комендорам:

— Братцы, выручайте, — и пояснил свой замысел.

— Ты что, ошалел? — послышалось в ответ.

— Не для меня, братки, для «Бюллетеня». Понимаете, просили из редакции.

Эти слова оказались магическими. Матросы поснимали ремни, вмиг связали их, подняли Андрея и припасовали его к стволу орудия… Снимок действительно получился блестящим. Вскоре после этого случая Голубенко перевели на службу в редакцию. Это произошло летом тридцать пятого, а с апреля сорокового, когда газета была названа «Боевая вахта» и стала выходить большим форматом, Андрея назначили начальником иллюстративного отдела. С тех пор он и работает в редакции, стал теперь «старожилом». Он делал снимки на Хасане, в прошлом году побывал на Северном флоте, вернулся загорелым, исхудавшим и счастливым. На Севере, при высадке на один из островов, он уронил в море свой чемоданчик с дорогой фотоаппаратурой и пленкой. Но с огромным воодушевлением он рассказывал о героях-североморцах. И как при этом сияли его зелено-серые глаза! Лишь значительно позднее боевахтинцы узнали о его личном подвиге: он разминировал маяк и взял в плен нескольких солдат противника.

Андрей плавал и на подводных лодках, и на линкорах, выходил в океан на сторожевых эсминцах.

Михайло мечтал побывать в командировке вместе с Голубенко, увидеть его в работе, поучиться у него. И вскоре такой случай представился: пришел Андрей и сказал, что получил от редактора задание посетить отдаленный гарнизон и что редактор не возражает против поездки туда Лесняка. В тот же день, наскоро собравшись, они выехали в дорогу. Им повезло — подвернулся попутный торпедный катер, и после полудня они уже прибыли к месту назначения. Однако из-за довольно большой волны им никак не удавалось пришвартоваться к пирсу. Решили выброситься на берег в резиновой шлюпке.

Голубенко вручил Лесняку фотоаппарат и при этом сказал:

— Если будешь тонуть, аппарат держи над головой, я сперва схвачу его, а потом буду спасать тебя. Наш журналистский девиз таков: «Жив ты или помер, а материал сдай в номер».

Михайло подумал: «Андрей подбадривает меня, салагу, в эту критическую минуту. Молодец!»

Подошли к берегу. Первым прыгнул в воду Голубенко, и в ту же секунду шлюпку перевернуло. Лесняк оказался по шею в воде, но приказ старшего по званию выполнял: фотоаппарат держал над головой. Выбрались на берег, подтянули лодку, разделись и расстелили на камнях обмундирование. Вдруг в портфеле Андрея что-то зашипело, показался дым, и вслед за ним раздался взрыв. Оказалось, что в магний проникла вода.

— Ну вот, выполнили задание! — с досадой проговорил Голубенко, с грустью поглядывая на портфель, из которого продолжал струиться сизоватый дымок. — Сам черт дернул меня за язык, когда я предложил твою персону себе в спутники. Растяпа!

Михайло виновато молчал, а Голубенко, стоя в трусах на камне, выкручивал свои штанины. Поглядев на приунывшего Лесняка, начал успокаивать:

— Ладно, не переживай, Михайло, — растяпа не ты, а я. Мне в разных передрягах приходилось бывать, пора бы уже стать предусмотрительнее…

— Всего не предусмотришь, — глухо отозвался Лесняк.

— Это верно. У меня случай был поздней осенью: послал редактор к артиллеристам береговой обороны, а живут эти пушкари в диком, отдаленном от благ цивилизации месте. Берег неприветливый, вокруг — море и непроходимая тайга. Пирсов никаких. Добирались к пушкарям так: останавливается корабль в миле от берега и ждет, пока к борту подплывет шлюпка. На этой шлюпке и шли к суше. И таким же манером — назад, на корабль.

Андрей аккуратно расстелил брюки на валуне, подошел к Лесняку — высокий, худощавый, как Дон Кихот, только без бородки.

— Прожил я у пушкарей три дня, — продолжал Андрей свой рассказ. — Снял десятка два кадров, фактов нагреб полный блокнот. В день отхода сложил все свое хозяйство в чемоданчик, сверху блокнот бросил и пошел на берег — подстерегать оказию. Жду час, другой. Ветер озорничает — сухим снегом лицо сечет. Волна поднялась. «Баллов шесть, не больше», — успокаивают приезжих местные жители. Наконец вдали замаячил корабль. Не прошло и полутора часов, как шлюпка причалила возле нас. Пока шли к кораблю — покачивало, а когда оказались с ним борт к борту, начало подбрасывать, как на трамплине. Первой прыгнула на палубу тучная тетка, я тоже нацелился, спружинил — и вслед за нею. Тут-то счастье отвернулось от меня: пока я пребывал в полете, раскрылся мой чемоданчик — и все хозяйство вместе с блокнотом плюхнуло в морскую пучину. Правда, кое-что и в шлюпку попало. Ну, из шлюпки достали, а остальное с блокнотом — в бездну. Приехал в редакцию, а там кричат: «Давай материал! Немедля!» Что делать? Дал — «Пушкари с берега ветров». И скажу честно: шедевр у меня не получился. А почему? Да потому, что для шедевра нужен был блокнот с фактами…

Закончив рассказ, Андрей пустился в бег на месте — решил согреться. А ветер безумствовал. Море бушевало. Посмотрев на зашедшее за тучку солнце, потом на часы, сказал Лесняку:

— Не унывай, парень! До вечера далеко, одежда на таком ветре быстро просохнет. Фотоаппарата жаль, но ничего — отремонтирую. А выход из положения всегда можно найти — только захотеть надо. Не может быть, чтобы здесь, в гарнизоне, не нашлось фотолюбителя с аппаратом.

Задание редакции они тогда выполнили. Более того: корреспонденцию Михайла отметили на редакционной «летучке». Это вселило в него больше уверенности, и спустя несколько дней, воспользовавшись своими фронтовыми записями, он написал фельетон о двух фрицах, взятых в плен в женских шубах и шерстяных платках, просивших шнапса и во все горло оравших «Гитлер капут!». Фельетон опубликовали в сатирической рубрике под названием «Полундра» и затем вывесили на стенде лучших материалов газеты. С тех пор Лесняк вошел в коллектив редакции как свой вахтинец.

Коллектив был поистине дружным и боевым. Часто важные материалы перед публикацией «пускались по кругу», то есть обсуждались коллективно по отделам.

Советы автору давали дельные, замечания высказывали открыто и обоснованно, нередко, конечно, подвергали и критике. Но критика была, как правило, доброжелательная, товарищеская. Все говорило о том, что вахтинцы работали с душой, и это давало плоды — на флоте любили газету, называли ее своей. В каждом номере можно было прочитать и свежую информацию, и глубокую пропагандистскую статью, стихи, очерк и рассказ.

Редакция «Боевой вахты» казалась Михайлу похожей на подводный корабль, в котором много отсеков и в каждом — своя жизнь, свой ритм работы, свои темы для разговоров и дискуссий. Его, конечно, привлекал более всего «литературный отсек», где всегда было шумно: сюда сдавали материалы в «литстраничку», начинающий приносил свои стихи, здесь ершисто и громко обсуждали молодые поэты и прозаики произведения своих коллег.

«Нарочный краснофлотец вручил командиру подводной лодки два конверта» — так начинался рассказ Леонида Зайцева «В шторм», который автор читал здесь на заседании литобъединения.

Рассказ всем понравился и хорошо построенным сюжетом, и знанием матросской жизни, и хорошим литературным стилем. Лесняк искренне завидовал успеху молодого автора, который спустя некоторое время принес в редакцию роман «В дальней гавани», написанный в соавторстве с другим товарищем. Здесь же обсуждалась первая повесть Ванцетти Чукреева «Счастливого плавания». Газета поместила на своих страницах одну за другой две повести Семена Шуртакова, который начинал службу в Находке и продолжал ее во Владивостоке. Повести назывались «Иван Багров воюет» и «Испытание огнем».

Бориса Батавина, старого газетного зубра, с первых дней войны прикомандированного к «Боевой вахте», Лесняк полюбил за его спокойный, уравновешенный характер, а главное — за удивительную начитанность, прямо-таки энциклопедическую эрудицию. Михайло чистосердечно верил, что на любой вопрос Борис Николаевич мог дать исчерпывающий ответ. Батавин пригласил Лесняка поселиться вместе с ним в комнате, которую он занимал в большом старом доме по Морской улице, неподалеку от центра города.

Одновременно Лесняк все более привязывался к Коровину и Голубенко. Евгений — это сама доброжелательность, постоянная готовность прийти кому-либо на помощь, да и лицо его было всегда приветливым и улыбчивым. Андрей же принадлежал к тем натурам, которые ежесекундно куда-то торопятся, вечно озабоченные, не идут, а бегут куда-то. Таких называют неугомонными, непоседливыми или одержимыми. Вечно в движении, в действии. Он, как метеор, неожиданно исчезал из редакции и так же неожиданно появлялся в своей фотолаборатории, затем раскладывал на столе главного редактора или ответственного секретаря десяток, а то и два еще не просохших фотографий с какого-нибудь корабля или из береговой части — для отбора в номер и в запас, относил отобранные фотоснимки художнику-ретушеру и снова исчезал из редакции.

«Так любить свою профессию, до конца отдаваться делу — разве это не настоящее счастье?» — нередко думал Михайло, по-хорошему завидуя энергичности Андрея.

Во время их первой совместной поездки в дальний гарнизон, когда произошел злополучный случай с фотоаппаратом, Лесняк сказал Андрею:

— Я с самого детства невезучий, вроде деда Щукаря. Будто меня с пеленок сглазили или нашептала какая-то злая бабка. Вот и с вашим портфелем…

— А ты не считай себя пупом земли, — ответил Андрей раздраженно. — Думаешь, только тебе не везет? Ого, сколько мне жизнь надавала пощечин! Если бы нас на каждом шагу не подстерегали неудачи — мы бы и жить не научились. Одолевай трудности, иди наперекор всем ветрам и всем смертям назло. Только так можно чего-то достигнуть. Я хорошую закалку прошел среди матросов. Там на грубое, солоноватое и колючее слово никто не обижается. Море, тайфуны и штормищи закаляют не только тело, но и душу, все мелочное слетает с них, как шелуха. Им каждый миг приходится коллективно бороться за жизнь. Потому и закон там железный: все за одного, один за всех. Иначе — конец.

«Андрей — реалист, человек твердой воли, настоящий мужчина, — подумал тогда Лесняк. — А я? Никто ведь не знает, никому, даже брату Василю, я никогда не признавался, как часто в жизни впадал в пустую мечтательность. В детстве, бывало, представлял себя взрослым — высоким, с могучими бицепсами силачом, защитником всех обиженных, как Жан Вальжан, заступившийся за маленькую Козетту, представлял себя то гармонистом, то непревзойденным певцом. Да кем я себя не представлял! А на протяжении первых полутора лет войны? Лягу, бывало, вечером в постель еще в училище, в городе Энгельсе, да и здесь в блиндаже, в Железнодорожном парке, и начинаю бредить наяву, как пробираюсь с группой отчаянных храбрецов в Берлин, в фашистский генштаб, выведываю все тайны, беру в плен генералов и самого Гитлера и на немецком самолете доставляю на нашу территорию. Иногда даже представляю себя открывшим вещество, при помощи которого можно превратиться в «человека-невидимку» и такие чудеса вытворять на фронте и в фашистском тылу, в том же Берлине, в результате которых гитлеровцы терпят мгновенное поражение. После возвращения с фронта я уже не прибегал к таким наивным мечтаниям и даже сам стыдился вспоминать о них. Пора расстаться и с каким-то страхом перед неудачами. Вот Андрей — цельный характер! С него надо брать пример… Сказано ведь: солдатами не рождаются. И героями — тоже…»

VII

…В тот день с самого утра у Михайла было приподнятое настроение, потому что радио принесло долгожданную весть: Южный и Юго-Западный фронты перешли в наступление. Наши войска снова форсировали Северский Донец и погнали фашистов на запад. Долго вахтинцы не могли успокоиться: бурно обсуждали новость, рассматривали географическую карту европейской части, высказывали различные прогнозы о дальнейшем развитии событий. В конце концов в разгар обсуждения вмешался редактор, напомнив, что завтра газета должна своевременно выйти. Все разошлись.

Лесняк сел за стол, но никак не мог успокоиться. Он закурил папиросу и вышел в коридор, где сразу же попал на глаза проходившему редактору.

— Покуриваем от безделья? — спросил он, слегка прищурившись. — В таком случае получайте задание — отправляйтесь к морским пехотинцам и к вечеру привезите зарисовку о разведчиках. До двадцати двух постарайтесь заслать в набор. Для вашего материала двести строк будет оставлено на полосе.

Михайло заколебался:

— А вдруг не успею? Боюсь подвести. Не знаю, как с транспортом…

Редактор неопределенно хмыкнул, подумал и сказал сухо:

— Если с таким настроением ехать на задание — наверняка не успеете. Что ж, мы найдем чем пробоину заткнуть, но вам следует учиться оперативности. В профессии газетчика это очень важно.

Редактор пошел в свой кабинет, а Лесняк, задетый за живое, подумал: «Теперь должен привезти такой материал, чтобы все ахнули…»

…У разведчиков провел несколько часов. Было уже все: и скрытое передвижение по заболоченной местности, по каменистым тропам, маскировка и стремительные броски. Михайло устал и задыхался от жары. Но чем дальше развивались события, тем больше ему хотелось всюду поспеть за этими натренированными, выносливыми бойцами. Уже начинало вечереть, а конца учениям не видно. Ему грезятся сверстанные полосы, и на одной из них белеет пятно в двести строк. В редакции все знают, что это место оставлено для его зарисовки, все его ругают, а редактор нервно ходит по своему кабинету и, по своей привычке, то и дело морщит лоб.

Напрягая все силы, Лесняк стремится не отставать от разведчиков. А они идут и идут каким-то мягким, осторожным шагом — так тигры подкрадываются к добыче. «Это надо запомнить, — думает Михайло. — Понадобится для характеристики разведчика». Размечтавшись, спотыкается о торчащий камень и падает. Ближайший от него разведчик оглядывается, недовольно хмурится, а потом вдруг улыбается. Лесняк поднялся, смахнул пыль. Разведчик шепотом говорит ему: «Сейчас будет болото, сами перейдете или перенести?»

Наконец учения окончены. Собираются командиры, подводят первые итоги. Солнце уже зашло, сумерки быстро сгущаются. Михайло, чувствуя, что отяжелел от усталости, интересуется, не могли бы его подбросить на каком-либо транспорте в город. Но машины, как назло, все в разгоне. «Теперь в редакции действительно ахнут, но не от корреспонденции, — с горечью думает он. — Подвел редактора».

К нему подходит голубоглазый белесый капитан и успокаивает:

— Оставайтесь у нас до завтра — будет интересное зрелище: два взвода автоматчиков меж собою разыграют бой. Одному прикажут атаковать высоту Н, а другому — удержать ее. — И показывает на двух очень похожих лейтенантов: — Знакомьтесь: братья-близнецы Петр и Антон Червоненко. Я об их взводах говорю.

Лесняк поинтересовался, в котором часу будет «бой»? Капитан лукаво улыбнулся:

— Это пока военная тайна.

Предложение кажется заманчивым. Это было бы для него, Михайла, серьезным оправданием: он проявил инициативу и вместо одной привез две захватывающих корреспонденции. К тому же редактор сказал, что найдется чем «заткнуть пробоину», хотя, естественно, пробоину отнесут на его счет. Голубенко, пожалуй, на его месте рискнул бы. Журналист должен рисковать.

Лесняк соглашается остаться и, с улыбкой поглядывая на лейтенантов, спрашивает, с кем же ему идти. Братья переглянулись, затем стали присматриваться к корреспонденту. Первым отозвался Петр:

— Пойдете с нами — не пожалеете. — Доверчиво подмигнул: — «Красные» атакуют.

— Наоборот, — возразил Антон. — Хотите увидеть что-нибудь дельное — идите в рядах защитников высоты.

Лесняк выбрал «красных»: ведь они атакуют.

Антон Червоненко развел руками: дескать, воля ваша. Однако по выражению его глаз видно было, что он что-то замышляет.

Атака началась на рассвете, когда более всего хочется спать. Здесь учитывались внезапность, стремительный удар с трех сторон, ловкость и смекалка бойцов. Замысел командир взвода не раскрыл.

Лейтенант Петр Червоненко сам разбудил Михайла и, тихо сказав: «Через час начинаем», легко выпрыгнул из окопа и исчез в зарослях. Лесняк тем временем, записав в блокноте: «Атака ровно в половине четвертого», поежившись от холода, медленно начал взбираться на сопку, к одиноко черневшему густой кроной дереву, откуда хорошо просматривалась высота, занятая «синими».

На полдороге к дереву едва заметную полянку пересекал ручей. Его тихое журчание привлекло внимание Михайла, и он в каком-то убаюкивающем блаженстве прикрыл глаза. В это мгновение он почувствовал, как чья-то сильная рука плотно зажала ему рот. «Медведь!» — молниеносно мелькнула мысль. Но в тот же миг его руки были связаны за спиной, и хрипловатый голос проговорил:

— Готово!

Его сразу же отпустили, и Лесняк увидел перед собою сержанта-якута с синей повязкой на рукаве. Он удовлетворенно и хитровато улыбался. Рядом с ним в маскировочных халатах стояли два здоровенных матроса. Сержант кивнул головой в сторону высоты «синих» — дескать, топай.

— Как? Идти в плен? Ни за что!

Как ни упирался Михайло, его все же доставили в штаб «синих». Сержант передал лейтенанту Антону Червоненко блокнот Лесняка, где была запись о начале атаки. Чтобы разгадать эту тайну, командир «синих» и решил выкрасть корреспондента.

«Красным» не удалось овладеть высотой. Петр Червоненко ходил угрюмый и раздраженный, часто и зло поглядывал на Михайла. Антон же удовлетворенно прохаживался, приговаривая: «На войне нужна смекалка».

Вернувшись в редакцию, Лесняк обо всем правдиво рассказал редактору. Тот сперва недружелюбно поглядывал на него, а затем рассмеялся:

— Что ж, пишите и вторую корреспонденцию. Главным «героем» изобразите себя. И обязательно озаглавьте так: «Каким не должен быть корреспондент…» Будет хорошая иллюстрация к поговорке: ротозей опаснее врага. Нечего сказать — проявил инициативу! — Немного подумав, добавил: — Влепил бы я вам выговор за такую «инициативу», если бы вы были штатным сотрудником. А так пусть это будет вам наукой, если на фронте этому не научились.

— Ну, на фронте я ничего подобного не допускал, — твердо сказал Лесняк. — Разве можно равнять?

— Вы забываете наше правило: «В учении — как в бою», — строго сказал редактор. — Нет, здесь не может быть оправдания.

С тех пор Лесняк никогда не записывал в блокнот важных военных секретов. Только теперь он понял, что военный корреспондент при любых ситуациях — солдат и «воевать» должен по всем правилам современного боя, даже на учениях.

Лесняк был доволен своей службой в редакции — он находился в «своей стихии». Правда, ему очень хотелось хоть один раз выйти в море. Что же это за моряк (а его уже переобмундировали в морскую форму), если до сих пор видел море только с берега. Посещение кораблей на рейде и случайные поездки на катерах — это не в счет.

Наконец желанный день настал. Вместе со старшим лейтенантом Голубенко, обвешанным фотоаппаратурой, Лесняк прибыл на рассвете на сторожевой корабль «Гром». С зарею снялись с якоря и отправились в поход. Настроение у Лесняка было чудесное — он не только впервые выходил в море, но двумя днями раньше узнал, что его родные места очищены от захватчиков, и не кем-нибудь, а механизированным корпусом генерала Руссиянова, с которым Михайло встречался за Северским Донцом. Одно только беспокоило: живы ли родители и сестра Олеся? От брата Василя недавно он получил весточку: жив, побывал в первых боях.

День выдался тихий и ясный. Когда вышли на океанский простор и берег исчез в голубом мареве, Михайла охватила непередаваемая радость — такого он еще не видел. Под яркими и горячими лучами солнца во все стороны расстилалась волнующаяся голубизна. Вот это могучесть! Вот это величие!

Вымытый, вычищенный и, видимо, недавно покрашенный корабль, на котором все блестело, сияло, органично вписывался в океанскую ширь. Когда выходили из бухты, белокрылые чайки свободно парили над остриями мачт, круто пикировали на волны. Михайлу казалось, будто он сам на собственных крыльях летит в этой прозрачно-голубой, облученной солнцем утренней свежести навстречу неведомому счастью.

Высоко на флагштоке едва трепещет флаг. Подняты и стеньговые флаги. Они еще больше подчеркивали праздничную торжественность события.

На палубе то там, то тут, в парадном кителе и выглаженных брюках, появлялся усатый, невысокого роста, озабоченный боцман. Он постоянно кому-то подавал какие-то знаки, грозил пальцем, кого-то окликал, придирчиво следя за порядком.

За «Громом» кильватерным строем шли «Метель» и «Вьюга» — тоже сторожевики. Корабли получили важное задание на показательных учениях: им надлежало провести артстрельбы, торпедные атаки с выпуском торпед, постановку мин и подсекание их параванами — приспособлениями, оберегающими корпус корабля от столкновения с миной, а также выполнить противолодочную оборону со сбрасыванием глубинных бомб. Словом, проверить все боевые возможности сторожевика.

Михайло на баке или на юте затевал разговоры с комендорами, торпедистами, интересовался биографиями матросов, расспрашивал, как идет служба, кто овладевает разными корабельными специальностями, как проходили предыдущие учения. Как-то, стоя на палубе, завел разговор со старпомом, капитан-лейтенантом, и узнал, что его дед — моряк русского флота — принимал участие в Цусимском бою, и обрадовался такой находке: можно будет написать о наследовании традиций.

На другое утро, сидя в каюте, просмотрел свои записи. Их набралось уже довольно много, хотя учения, собственно, еще не начинались. Солнце пригревало, и ему в каюте стало жарко. Он вышел на палубу и даже пожалел, что нельзя сбросить одежду и позагорать, — порядок есть порядок. Даже как-то не верилось сообщению командира, сказавшего в кают-компании за завтраком, что приближается тайфун. Встреча с тайфуном в океане — не весьма приятное событие. Поэтому решили уклониться от него. На лоции пролег новый курс. Однако вскоре на корабль навалился порывистый ветер, по небу поплыли темные тучи. Поднялись волны, которые, ударяя в борт корабля, сотрясали весь корпус. Сторожевик ложился то на один, то на другой борт, носовая часть, высоко подымаясь, вдруг стремительно опускалась вниз, словно летела в бездну. Только теперь Лесняк в страхе подумал: «А что, если я подвержен морской болезни? Опозорюсь перед матросами. Да и перед Андреем тоже».

Палубу заливала вода. Михайло крепко вцепился в поручни, силясь преодолеть чувство страха.

К нему подбежал Голубенко, дернул за рукав:

— Что за бравада? Позеленел, а корчишь из себя морского волка. Слыхал приказ командира: «По верхней палубе не ходить»?

Они спустились в каюту.

Качку Михайло переносил нормально, хотя в груди и в животе часто холодело, будто все внутри собиралось в один комок, подкатывало к горлу и леденило сердце.

Экипаж во время тайфуна проявил исключительную стойкость и выдержку. Как потом выяснилось, один из матросов, несмотря на приступ морской болезни, не покинул своего боевого поста, корабельный кок, хотя и получил несколько ожогов от танцевавшего в руках лагуна — большой медной кастрюли, продолжал готовить обед. Один из матросов в этих чрезвычайно сложных условиях сумел на крайней дистанции обнаружить цель — «противника»…

Экипаж боролся со стихией самоотверженно, поистине отважно, Нет, здесь, видимо, было не легче, чем в боевой обстановке. Лесняку показалось, что поединок со стихией длится невероятно долго, и обрадовался тому, что бешенство тайфуна постепенно начало ослабевать. Океан успокаивался, но учения достигли своего апогея. «Гром» с хода вступил в артиллерийский бой, открыв огонь по щиту. Затем командир повел корабль в торпедную атаку на «противника», которого засекла «Метель». Сторожевик шел полным ходом, вздымая за кормой белогривый бурун. Оглушительно ревели турбогенераторы. Атака достигла кульминации, когда из торпедного аппарата плюхнулись в воду торпеды и понеслись к цели. Это было действительно захватывающее зрелище.

А экипаж уже готовился к новому этапу учений — глубинному бомбометанию по обнаруженным подводным лодкам «противника». Корабль, рассекая форштевнем высокую волну, полным ходом шел на подводную лодку. За кормой, через определенные интервалы, гремели могучие взрывы, поднимая фонтаны, — бомбы шли под воду, обкладывая «чужую» подлодку.

Наконец раздалась команда: «По местам, параваны ставить!» Параваны пошли под воду. Корабль пронесся не больше мили по минному заграждению, как несколько подсеченных мин всплыли на поверхность… Учения закончились успешно.

Возвращались на базу. Вдали по курсу сперва неясно, а далее все четче и четче начал вырисовываться красавец Владивосток, амфитеатром сбегавший с сопок к голубому берегу. Лесняк радовался, как, бывало, при возвращении из Днепровска в родную Сухаревку.

Сойдя на берег, облегченно вздохнул и не смог сдержать счастливой улыбки. Пережил хотя и нелегкие, но незабываемые дни. Теперь он с полным правом мог именовать себя моряком.

VIII

Лесняк с нарастающим интересом следил за сообщениями о положении на фронте: его южное крыло продвигалось на запад, освобождая все новые города и области Украины. Он знал, что в рядах наступающих частей есть и его университетские друзья — Бессараб, Жежеря и Печерский.

Еще до наступления на Ростов генерал-майор Савельев был назначен командиром стрелкового корпуса, дивизию же он передал полковнику Дивакову. И хотя командиром полка уже был майор Кажан, служившие при Савельеве солдаты все еще с гордостью называли себя савельевцами.

После освобождения от фашистских войск городов Ростова и Новочеркасска корпус Савельева был возвращен на реку Миус, переформирован и переброшен на Северский Донец, где его включили в состав Юго-Западного фронта. В середине августа войска этого фронта форсировали Северский Донец и повели мощное наступление на Барвенково и Запорожье.

В ежедневных боях, в стремительном наступлении прошло жаркое лето и первый месяц осени. В начале октября, после освобождения Павлополя, командир дивизии Диваков вывел полк Кажана во второй эшелон. Полк стоял в большом селе Тавричанка, лежавшем на полдороге между Павлополем и Новосамарском. Штаб его ненадолго расположился в помещении школы, куда в полдень прибыл на совещание командный состав. Начштаба полка капитан Бессараб доложил обстановку на фронте и, в частности, в районе действий корпуса. Затем взял слово майор Кажан.

— За время войны, — начал он, — мы одолели много трудностей. Не вам, товарищи офицеры, мне напоминать о них. Не легче будет нам сегодня и завтра. Перед армиями фронта поставлено задание: не давая врагу передышки, форсировать Днепр и создать на правом берегу крепкие плацдармы. А Днепр, особенно на нашем отрезке, — это, как вы понимаете, не Северский Донец и не Самара… Это чрезвычайно серьезная водная преграда и очень выгодный для врага рубеж обороны. Большие сложности состоят в том, что форсировать эту широкую реку нашим войскам надо без малейшей паузы, после долгих изнурительных боев. Мы не знали отдыха в донских степях, прошли с боями более трехсот километров. Наши базы отстали, у нас мало горючего, боеприпасов, не подвезены еще и понтонные средства. А противник зубами держится за Левобережье. Заметно возросла активность его авиации.

Майор Кажан говорил и пристально всматривался в лица командиров. Пощипывая свою клинообразную бородку, делавшую его чем-то похожим на Николая Щорса, он с какой-то особой торжественностью сообщил, что ЦК партии и правительство придают форсированию Днепра важнейшее значение, что есть даже указание, чтобы тем воинам, которые первыми переправятся на правый берег, присваивать звание Героев Советского Союза.

— У нас мало времени, товарищи, — продолжал Кажан, — поэтому, когда вернетесь в свои подразделения, проведите соответствующую политработу. Сделайте все, чтобы каждый боец понял: форсировать Днепр с ходу — таково сейчас неотложное и главное веление Родины.

После совещания начштаба капитан Бессараб попросил комбатов, старших лейтенантов Жежерю и Печерского задержаться в штабе. Он ввел их в небольшую комнату, вероятно бывшую учительскую, где на столике с облупившейся полировкой был приготовлен ужин. Когда вслед за ними вошел Кажан, Бессараб пригласил всех к столу. Затем сказал:

— Не много осталось нас, защищавших Днепровск. Нам выпала горькая участь — оставить его. Нам же выпало счастье и освобождать родной наш город. Хотелось бы с вами, друзья, перемолвиться словом перед трудным делом.

Кажан из фляги налил каждому в жестяные кружки спирт, и каждый разбавлял его водой. Майор поднялся и окинул всех приветливым взглядом:

— Вот, дорогие мои побратимы, и возвращаемся мы к родным берегам Славутича, туда, где лежат в земле Матвей Добреля, Аркадий Фастовец и многие бывшие наши студенты. У каждого из нас — грудь в орденах, но хотелось бы, чтобы и в этой битве за Днепр головы наши не оказались в кустах. Знаю и верю, что будете драться за родной город как львы, но все же решение принимайте с холодной головой. Враг еще очень силен; правда, и мы уже не те, что были в сорок первом. У нас теперь хорошее, выверенное оружие, полку приданы два танковых батальона и артиллерийский дивизион. Не рискуйте напрасно, ведь дорога до Берлина далека. За благополучную встречу в родном Днепровске!

Они подняли кружки, выпили и не успели закусить свеженашинкованной капустой и печеным картофелем, как подал свой голос Жежеря, обратившийся к Печерскому, как к равному по званию и по должности:

— А что, граф, прав был Екклесиаст, сын Соломона, царя иерусалимского, утверждая, что все возвращается на круги своя?

— Выходит, что прав, — с хрустом пережевывая капусту и перебрасывая с ладони на ладонь горячую картофелину, согласился Печерский.

Жежеря, не удовлетворенный ответом Печерского, хмуря брови, спросил:

— И до каких пор ты, Юрко, будешь поддакивать, не вникая в суть дела? Ты с пеленок должен знать, что Екклесиаст не мог быть сыном царя Соломона, потому что жили они в разные столетия. К тому же царь Соломон не мог быть царем иерусалимским, потому что в шестом веке до нашей эры, когда появилась «Книга Екклесиаста», царей в Палестине не было. Они появились там лишь в конце второго — начале первого столетия до нашей эры. Главное же в том, что кое-что если и возвращается на круги своя, то не само по себе, а по нашему замыслу и нашими усилиями. А чтобы наши усилия увенчались успехом и мы вернулись в наши родные края, нам придется и попотеть, и кровь свою пролить, и смертей навидаться. А кровь людская — не водица.

Печерский очищал от кожуры картофелину и никак не реагировал на слова товарища. Бессараб же, откинувшись на спинку стула, внимательно выслушав длинную тираду Жежери, весело рассмеялся и восторженно сказал:

— Глядя на тебя, Андрей, можно прийти к выводу, что в мире не все изменяется. И доказательством этому являешься ты сам: пройдя сквозь огонь и воду, побывав в невероятных перипетиях, ты остался таким же придирой, каким был. Как крючок на леске — в каждого вцепляешься.

— Во-первых, не в каждого, — возразил Жежеря, — а во-вторых, ты, Микола, давно мог заметить, что шутки мои все беззлобные, не от злопыхательства идут, но от жизнелюбия.

— Да разве я… — попытался вклиниться в его речь Бессараб, но Жежеря продолжал:

— Правда твоя: довелось нам хлебнуть и горького, и соленого. И все же знаешь, чему я больше всего удивляюсь? На руднике побывал я в завале, и спина вся покалечена, разные болезни в мирное время цеплялись ко мне, а на фронте даже насморка ни разу не было. Никогда не чувствовал себя таким здоровым, как сейчас. Если уцелею, то после войны горы работы проверну и за себя, и за Матвея. — Жежеря помолчал, затем тихо добавил: — Сколько бы я ни жил, а его буду помнить постоянно…

— Добреля, — сказал Кажан, — так же как Радич, стихи писал. Мог стать хорошим поэтом. Вот и думаешь: какая страшная бессмыслица — война!

— Да, Матюшу и Аркадия мы не забудем, — снова заговорил Бессараб. — Я часто думаю о том, какие славные парни подобрались на нашем факультете — и Радич, и Лесняк, и Корнюшенко…

— Это верно, — поддержал его Кажан.

— Когда мы выбили фашистов из Павлополя, — продолжал Бессараб, — мне захотелось посмотреть на ту улицу, где жил брат Лесняка — Василь. Мы с Михайлом однажды гостили у него. На месте четырехэтажного дома я увидел обгорелые разрушенные стены. И мне вспомнилось, как в выходной день в тихом и зеленом Павлополе я встретился с девушкой, приехавшей из Ленинграда, как я прокатил ее на велосипеде на другой берег реки Волчьей, в бывший графский сад. Ходили мы там по аллеям, купались в реке, а над нами высоко в небе звенели птицы — все было залито солнцем, и мы были такими беспечными… Где теперь эта ленинградка? Может, и она вспоминает тот солнечный день…

— С чего это тебя, Коля, на лирику потянуло? — сдерживая улыбку, проговорил Печерский. — Известно, что вы с Корнюшенко на весь университет слыли неотразимыми кавалерами… Хоть сейчас раскрой нам секрет — чем вы девушек очаровывали?

— А что, разве мы не заслуживали их внимания? — удовлетворенно рассмеялся Бессараб. — Мы с ним не скупились на лирику и на танцы.

Печерский лишь красноречиво развел руками.

Настало время заканчивать летучую дружескую встречу. Крепко пожав друг другу руки, друзья разошлись по своим подразделениям.

В тот же вечер, когда сгустились сумерки, полк двинулся на передовую.

На следующий день после полудня, сравнительно легко выбив фашистов из села Подгородное, минуя сгоревшие ангары гражданского аэродрома, где два года тому назад генерал Малинский благодарил савельевцев и курсантов за героическую оборону города, полк плотно сомкнутой лавой приближался к левобережному пригороду Днепровска. Укрепившийся там противник начал бешено огрызаться. Его самолеты постоянно висели над боевыми порядками полка. С обеих сторон неумолчно гремела артиллерия.

С ходу сбросить фашистов в Днепр не удалось. Они основательно укрепились. Бой, который здесь разгорелся, продолжался всю ночь. Только с восходом солнца перед батальонами Жежери и Печерского замаячили корпуса завода «Профинтерн». Фашисты превратили завод в неприступную, как им казалось, цитадель: окопали подступы к территории глубоким и широким рвом, соорудили земляной вал, установили проволочные заграждения.

Батальон Жежери с боями продвигался от рубежа к рубежу. К полудню он овладел двумя укрепленными позициями немцев. В уличных боях завидную находчивость и отвагу проявили наши саперы. Они выкуривали фашистов из укрытий дымовыми шашками, по пожарным лестницам проникали на чердаки и бросали в дымоходы и вытяжные трубы взрывчатку.

Над вражеской цитаделью наши бомбардировщики уже несколько раз сбрасывали свой смертоносный груз. За заводской стеной в нескольких местах вспыхнули пожары. Впереди наступавшего батальона Жежери появились два наших танка — «тридцатьчетверки». Немцы начали бить по ним прямой наводкой. Вскоре один танк загорелся и на полном ходу повернул назад, а второй остановился — перебило траки.

Вторая рота, прижатая к земле артиллерийским огнем противника, остановилась перед заграждениями из колючей проволоки. В этот момент на КП у Жежери зазвонил телефон. Говорил Кажан:

— Друг мой дорогой! Что там у тебя застопорилось? Нужен еще один натиск, и фашисты дрогнут!

— Есть еще один натиск, Павел Петрович.

Жежеря выскочил из кирпичного здания и направился туда, где залегла вторая рота. Добежав до первых рядов, крикнул:

— Хлопцы, разве нам впервой колючая проволока? Сержант Ковальский! Осадчий! Ну-ка, покажите новичкам!

Олекса Ковальский вскочил первым, бросил на проволоку шинель и перемахнул через заграждения, за ним бросились другие.

На наблюдательный пункт Кажана позвонил Бессараб и доложил:

— Фашисты режут кинжальным огнем из цехов «Профинтерна» и со стороны комбайнового завода.

— Прикажите не поднимать людей в атаку, пока не подавим огневые точки, — распорядился Кажан. — Заодно дайте приказ пушкарям — пусть ударят по низенькому дому, охваченному огнем.

— По нему нельзя, — возразил Бессараб. — Туда повел своих Жежеря.

— А кто там с пистолетом бегает? — спросил командир полка.

— Жежеря и бегает, — ответил начштаба.

— Я же приказал не с пистолетом, а из орудий ударить… Ну, я этому Жежере!

А бойцы Жежери, пользуясь штурмовыми лестницами, одолели ров и быстро взбирались на земляной вал. На нем уже появился боец с красным знаменем в руках. Кто он? Только что высоко над головой поднял знамя и, словно споткнувшись, упал. Знамя подхватил старший сержант Воловик. На какой-то миг он остановился, бросил взгляд на убитого знаменосца и прошептал: Осадчий. Да, это был комсомолец Гриша Осадчий. Юное, несколько секунд тому назад такое румяное лицо Гриши быстро бледнело. Под ним все шире расплывалась лужица крови. Он умирал без стона и крика.

Тем временем гаубичный снаряд проломил кирпичную стену, и Жежеря, взмахнув рукой, крикнул:

— За мной!

Все бросились за ним в пролом. Рядом с Жежерей бежали Олекса Ковальский и медсестра Мария Звонарева. Фашисты, отстреливаясь из-за разрушенных стен, из-за куч щебня, станков, отходили в глубь заводского двора.

Откуда-то справа застрочил фашистский пулемет. В ту же секунду Жежеря почувствовал острую, как от ужала пчелы, боль повыше локтя. Зажав другой рукой рану, он упал у груды кирпича и посмотрел, откуда бьет пулемет… Оказалось — из подвального окна, прикрытого толстым листом железа, в котором была прорезь. Этот пулемет и прижимал бойцов к земле. Что делать? Нельзя давать противнику опомниться, надо штурмовать цеха, выкуривать врага изо всех нор.

— Гранаты к бою! — скомандовал Жежеря.

К подвальному окну полетели две гранаты. Но взрыв не повредил дзота — пулемет продолжал строчить. Андрей посмотрел на ближайших к нему бойцов. Нет, он знал, что никого из них не пошлет на верную смерть. И кто скажет, о чем он подумал, принимая свое последнее решение? Жежеря отыскал глазами Олексу, крикнул:

— Сержант Ковальский! По моему знаку поднимай всех! Следи за мной…

Он вскочил и бросился к дзоту. Пулеметчик заметил Андрея и перенес огонь на него. Жежеря, раненный в ноги, резко качнулся, но успел еще сделать несколько шагов и, подавшись всем телом вперед, упал спиной на амбразуру дзота. Пулемет умолк. Ковальский поднялся во весь рост, крикнул бойцам:

— За смерть комбата! Бей гадов! Вперед!

В пролом стены ринулись бойцы. С криками «ура!» они перебегали двор, скрывались в цехах.

Гремели выстрелы автоматов, шлепались и ухали, взрывались гранаты…

Два бойца помогли медсестре вынести Жежерю за кирпичную стену и побежали добивать засевших в цехах фашистов. Медсестра прощупала пульс, потом приложила ухо к груди Жежери — сердце не билось. Она закрыла лицо ладонями и заплакала…

В полночь полк Кажана выбил противника с территории завода «Профинтерн» и вышел к берегу Днепра.

Когда командованию стали известны обстоятельства гибели Жежери и Осадчего, генерал Савельев приказал майору Кажану обоих героев посмертно представить к высоким наградам.

Утром Жежерю, Гришу Осадчего и других погибших воинов с почестями похоронили на берегу Днепра, в небольшом сквере. Над братской могилой прогремел прощальный салют из автоматов и пистолетов. Бессараб и Печерский, поддерживая под руки старшего лейтенанта медслужбы Нину Беленко, покидали могилу героев.

IX

Два года прошло с тех пор, как Лесняк впервые ступил на эту приокеанскую землю. Много нового открылось здесь для него. Но самые сильные впечатления оставили в нем выходы в море, когда он проходил стажировку во флотской газете. Особенно запомнился последний на подводной лодке, когда у Михайла даже борода выросла, над которой добродушно посмеивались в редакции. Плавание было, конечно, трудным. Пришлось несколько суток обходиться без папирос, не видеть синего неба, мечтать о глотке свежего воздуха. Но не забудется чисто братское отношение экипажа к корреспонденту, запомнятся беседы с подводниками, в которых раскрывались богатые и щедрые души моряков.

Лесняку даже посчастливилось нести вахту у перископа, а еще раньше он отстоял одну ночь с вахтенным офицером на холодном мостике. Но ему хотелось «боевого» самостоятельного дела. И случай такой представился, когда лодка достигла заданного квадрата и шла под перископом. «Противник» мог появиться в любую минуту. Подняли второй перископ. У командирского поочередно сменялись вахтенные офицеры, но у второго перископа командир еще не решил, кого поставить, и за советом обратился к своему помощнику. Тот, не долго думая, предложил: «Может, корреспондента?» Михайло, слышавший этот разговор, просунул голову в переборный люк и попросил: «Разрешите мне, товарищ командир!» Офицеры переглянулись, и командир ответил: «Хорошо!»

Лесняка, как «стажера», разумеется, обстоятельно проинструктировали, и он стал на вахту. На протяжении четырех часов, слегка пригнувшись, приникнув глазом к окуляру и крепко сжимая ручки, Михайло поворачивался вместе с перископом. К сожалению, «противника» обнаружить ему не удалось.

Вскоре Лесняка отозвали в распоряжение политотдела ПВО флота. И началась его служба в редакции многотиражки «На рубеже», в тожедолжности ответственного секретаря. Всю редакцию составляли три человека — редактор, лейтенант, Лесняк и инструктор — старшина второй статьи. В большом доме штаба соединения и политотдела, помещавшихся на Ленинской улице, редакция занимала две комнаты на первом этаже. Неподалеку, в другом здании, была типография, в которой верстались все многотиражки базы флота. «Рубежовцы» свои командировки планировали с таким расчетом, чтобы в редакции всегда оставалось двое.

Михайло приступил к работе в газете в знаменательный день — когда, разгромив фашистов на Курской дуге, наши войска могучей лавиной двинулись к берегам Днепра. С тех пор миновала осень, прошла зима и уже заканчивалась весна сорок четвертого года. Самый тяжкий период войны оставался позади.

В один из солнечных июньских дней Лесняк прибыл в бухту Экспедиция. На ее берегу расположилось село Краскино — райцентр Хасанского района. Отсюда отправился в подразделение истребительной авиации, где провел несколько часов среди летчиков. В полдень по хорошо наезженной дороге, проходившей через поля и перелески, пошел в селение Посьет. Солнце ласково пригревало, по обеим сторонам дороги ярко и сочно зеленели травы, местами, совсем как на Украине в эту пору, пламенели степные цветы. Справа, за придорожной полосой бурьяна, зеленел густой массив пшеницы, а слева, метрах в ста, начинался подлесок, по краю которого голубели цветы сирени. За подлеском, по склону сопки, поднимался лес. В поднебесье щебетали птицы, точно так, как когда-то в степи за Сухаревкой. Сняв фуражку и расстегнув темно-синий суконный китель, Михайло шел широким шагом по дороге, с наслаждением вдыхая свежий, ароматный воздух. Чарующая красота только что пробудившейся природы, лесостепное раздолье и птичий щебет наполняли радостью все его существо, и он на ходу начал тихо напевать какой-то лирический мотив.

Еще прошлой осенью Михайло получил добрую весть из дома: родители его и сестра — живы, и, как писала Олеся, они «чуть с ума не сошли от радости, когда получили письмо от Михайла. А днем раньше сизым голубком прилетел фронтовой треугольник от Василя. О таком счастье мы уже и не думали».

И с фронта приходили хорошие вести. Не успели фашисты оправиться от тяжелых поражений на берегу Днепра, как на них посыпались новые мощные удары на Правобережной Украине, а затем и в Крыму. Были освобождены Севастополь и Одесса. В марте наши войска вышли к государственной границе на реке Прут, началось освобождение Белоруссии и Молдавии. Бьют гитлеровцев и под Ленинградом.

Лесняку подумалось: «Большая радость пришла, но все же как далеко еще до Берлина!»

Мысленно он посмотрел на себя со стороны. Вот идет он, недавний сухаревский парень, нынешний офицер флота, журналист, идет по прогретой солнцем дороге на самом краешке родной земли — из Краскина в Посьет. Когда же вернется во Владивосток, напишет брату: «Наконец я побывал в тех местах, где ты в тридцать восьмом бил японских самураев». Эта мысль как-то резко кольнула в сердце: «Какая же ирония судьбы! Когда здесь воевал брат, я сдавал вступительные экзамены в университет, слушал первые лекции. Теперь брат воюет на западе, там идут тяжелые бои, а я любуюсь мирными пейзажами, побывал в селении, названном именем героя хасанских боев лейтенанта Краскина, стоял у памятника ему и комиссару Пожарскому».

Покой этого края охраняют моряки-тихоокеанцы и воины разных родов войск, разместившиеся вдоль всей восточной границы, которая протянулась на пять тысяч километров. Ведь по ту сторону — японская армия, которая еще и сейчас, когда немцы терпят поражение, не отказывается от своих захватнических намерений.

Михайло был у авиаторов, собрал для газеты материал и теперь направился к зенитчикам. У них тоже нелегкая служба: и днем и ночью неотрывно надо прислушиваться и присматриваться к небу, чтобы не пропустить вражеский самолет.

Сколько дивизионов и батарей на ближних и дальних подступах к главной базе круглосуточно несут свою вахту! Люди здесь такие, что каждый заслуживает песни. Но как трудно писать о них в газете! Ни места расположения, ни новых видов оружия показывать нельзя. А род занятий один и тот же: боевая и политическая подготовка. И как радуешься, когда удачно напишешь о письмах с фронта, которые бойцы получают от родных и друзей, потому что и здесь, как везде, воины любого подразделения прежде всего живут событиями на фронте.

Лесняк, уставший от долгой ходьбы, от солнца, которое стало пригревать сильнее, решил немного отдохнуть. Свернув с дороги в густую траву, снял с плеча полевую сумку, бросил ее на землю, расстелил китель и лег на спину. Приятно запахло травами и влажной землей. Перед глазами — высокое бледно-синее небо. Сдвинул на бок кобуру с пистолетом, чтобы не давило в спину, раскинул руки и с наслаждением подумал:

«Хотя и далеко залетел я от Сухаревки, но вот — лежу, как в родной степи. Раньше и в голову не приходило, что в этих местах так много украинцев…»

В прошлом году, в середине сентября, когда Михайло впервые прибыл в эти края, ему показалось, что он попал на Украину: белые хаты под соломенной или камышовой крышей, плетни, колодцы с журавлями, вишневые садки. Он приехал вместе с Мещеряковым: их пригласила в гости к своим родителям Софья Бобошко, адвокат при областном суде, — у них с Костей тогда, кажется, начинался «роман». Помнится, довольно долго пришлось им от станции идти до села Лубенского, что на полпути между Манзовкой и Варфоломеевкой. Особенно удивило и обрадовало Лесняка, что местные жители разговаривали на украинском языке.

Узнав, что Михайло родом с Украины, лубенчане наперебой расспрашивали о разных новостях, приглашали в свои дома, угощали чем могли.

Они и здесь, как когда-то на Украине, выращивали яровую пшеницу, овес, кукурузу. В этих краях много солнца и влаги, и жители собирают большие урожаи овощей — лука, редиса, огурцов, картофеля. В ту осеннюю пору во дворах стояли копны соломы и сена, у которых желтели и краснели большие горки тыквы и свеклы, как это бывало и в Сухаревке.

— Мы привыкли к этому краю и довольны всем, — певуче говорила сухощавая и черная, как сушеная вишня, Софьина бабушка Улита. Всем своим видом и щедрой ласковостью она напоминала Михайлу его бабушку по матери, жившую в селе Водяном. Когда он, бывало, в детстве гостил у нее, бабуся точно так же суетилась, бегала из хаты в сени, из сеней в каморку, подыскивая, чем бы вкусным угостить внука.

Дед Софьи — Мина Филиппович показывал Косте и Михайлу свой сад, где кроме вишен росли пересаженные из тайги и уже окультуренные груши и абрикосы. Вокруг усадьбы стояли, упираясь вершинами в небо, высоченные тополя и вязы, вдоль забора, с улицы, — ряд густых лип. Посередине садика, на заросшей травой полянке, — пять ульев. Михайло удивленно спросил:

— У вас и пчелы есть?

Дед Мина остановился, повернулся лицом к гостю, сдвинул со лба на темя соломенную шляпу-брыль, и в глазах его загорелись ласковые искорки. Лесняк и сейчас еще будто наяву видит перед собою невысокого, крепкого деда: на нем темно-синий приношенный жилет, надетый поверх белой рубахи, широкие черные портки, а на ногах старые, растоптанные, в заплатах сандалии. Он довольно разглаживает широкие седые усы и рассудительно говорит:

— Мы сами родом из Больших Сорочинец, что на Псле. Может, слыхали? Отец еще там был пасечником, а здесь, в Лубенском, и меня с юных лет к этому делу приучил. Он знал: нигде нет лучшего места для пчеловодства, чем у нас. Вон там, на востоке, в предгорьях Синего хребта, липы — видимо-невидимо. Да и у нас здесь ее хватает. Когда цветет, воздух как первый выкачанный мед, хоть в чашку наливай… — Лукаво подмигнул и двинулся дальше: — А идите-ка сюда, я вам еще кое-что покажу.

Он повел гостей в конец сада, и Михайло, увидев там небольшой виноградник, даже воскликнул:

— Да не может быть! Прямо как в сказке. В нашей Сухаревке тоже пытались вырастить на выгоне виноградник. Три года бились — ничего не вышло. Вымерзал.

— Вот то-то и оно, — усмехнулся дед Мина. — У нас морозов больше тридцати градусов почти не бывает. А у меня сорта «хасанский Боуса» и «хасанский сладкий» — им и тридцатиградусные морозы нипочем.

Что и говорить — климат здесь превосходный. Хотя в июне и июле часто бывает пасмурно, идут дожди, зато в августе и сентябре дни ясные. Летом могут быть циклоны, тайфуны, но осень — золотая: и теплынь стоит, и зелень буйно-зеленая.

Лакомясь виноградом деда Бобошко, Лесняк подумал, что он охотно остался бы жить в этих благодатных краях, если бы не звала его родная, многострадальная Украина.

Ханкайской низменности, этой миниатюрной приморской Украине, название дало озеро Ханко. Оно самое большое на Дальнем Востоке: его длина, говорят, около 95 километров, а ширина — 65. В озеро впадают тринадцать рек. Одна из них, безымянная, протекает по окраине Лубенского, ее берега славятся заливами и плесами, густо поросшими камышом, осокой и рогозой. Весной и осенью там находят приют и корм тысячи перелетных птиц, среди которых Михайло видел рыжую и белую цаплю, аистов, диких гусей и куликов. Там подлинное царство пернатых.

Недавно Лесняку довелось побывать на берегу залива Углового — на узловой станции Угольная, а также в городе Артеме — центре буроугольного бассейна. Есть там и терриконы и копры, но главное среди них, на равнине и на склонах холмов, — шахтерские поселки, утопающие в зелени садов. Совсем как на Донбассе. Лесняк заметил, что Костя Мещеряков перестал слушать деда, умолк, стал задумчив.

— С чего это ты притих, Костя? В этакой-то красе? — спросил Лесняк.

— Не притих я, — ответил Мещеряков. — Думаю, что с Приморья я теперь никуда не уеду. И приворожила меня не только Софийка, но и места эти сказочные, и люди… Удивительно трудолюбивые, душевно щедрые! Нелегко им было ехать сюда почти с пустыми руками, обживать и создавать эти райские уголки среди дикой природы!

Михайло по-хорошему завидовал Косте. Он замечал, какими влюбленными глазами смотрела на него Софья, как Костя иногда менялся в лице и хмурился, словно боялся потерять свое счастье. Лесняк никогда не порывал дружеских связей с Мещеряковым. Они часто встречались вечерами, ходили вместе в театр или наведывались в Гнилой Угол, к девушкам-медичкам, с которыми поддерживали дружеские отношения. Иногда вместе с ними по выходным дням ходили на берег, купались, бывали на прогулках в лесу.

В тот период в зенитных частях создавались бригады, видимо для улучшения оперативного руководства. Командиром бригады, куда входил полк Остапченко, был назначен подполковник — недавний фронтовик, который взял Мещерякова к себе, на должность адъютанта. В связи с этим у Кости появилось больше свободного времени, и он решил поступить на заочное отделение юридического института. По какому-то предмету ему пришлось сдавать вступительный экзамен Софье Бобошко, работавшей в институте по совместительству. Так они познакомились и быстро подружились.

Нередко Михайло наведывался и на первую батарею, которой командовал Лашков. Замполит Звягин, лейтенант Васильев и сам командир принимали его всегда радушно, и Лесняк уходил от них в хорошем настроении. Как-то после очередного посещения «своих» батарейцев Лашков, провожая его, с лукавством спросил:

— А почему ты, Михайло Захарович, ничего не спрашиваешь об Ирочке Журавской?

— А почему о ней надо спрашивать? — поинтересовался Лесняк.

— Оставила она нас, — сказал Лашков. — Сейчас в политуправлении служит инструктором по комсомольской работе. Как только ты ушел из роты — долго не появлялась. Когда же пришла — мы ее с трудом узнали, так подурнела. Она была очень увлечена тобой, об этом все знали.

— Все, кроме меня, — усмехнувшись, проговорил Лесняк.

— Костя Мещеряков к ней клинья подбивал, — продолжал Лашков, — но вынужден был отказаться от своих попыток. Костя — он парень хоть куда, а, видишь, Иру не покорил… Девушка чистая, принципиальная, умница и хороша собой. Достанется кому-то клад…

Ранее, еще до поездки на фронт, Лесняка раздражали подобные разговоры, унижали его чувства к Оксане. Теперь же, слушая Лашкова, Михайло только добродушно улыбался.

Этот разговор с Лашковым вскоре был забыт. Но однажды в обеденный час Лесняк вышел из редакции, чтобы немного пройтись по Ленинской улице. Миновав ресторан «Челюскин», он заметил, как из парикмахерской вышла девушка и, стуча каблучками, пошла впереди него по тротуару. Чем привлекла она его внимание? На ней — белая трикотажная кофточка и голубая с белыми цветочками легкая юбка, на плечи ниспадали густые, цвета спелой пшеницы, волосы. Ветерок играл подолом ее юбки, словно хотел показать прохожим красоту и стройность ее ног. Михайло ускорил шаг, с интересом глядя на идущую впереди девушку. Она, услыхав позади себя торопливые шаги, пошла быстрее, потом побежала к подходившему к остановке трамваю. Легко вскочив на подножку вагона, оглянулась. Увидев Лесняка, словно застыла на мгновение, но входившие в вагон пассажиры оттеснили ее внутрь салона. Михайло обмер — он узнал Ирину Журавскую. Вагон тронулся, а Лесняк все еще стоял и смотрел вслед удаляющемуся трамваю. Как она смотрела на него! На миг в ее расширенных глазах было удивление, затем оно сменилось горечью и укором. Но почему ее горечь и укор вдруг переполнили его сердце такой бешеной радостью? И почему она не в военной форме? Может, вышла замуж и уже демобилизовалась?

Подумав об этом, Лесняк ощутил неприятный холодок в сердце.

…Предавшись воспоминаниям, не заметил, как задремал, а проснулся от каких-то неопределенных звуков. Прислушался и, посмотрев в ту сторону, откуда раздавалось раздраженное фырканье, мгновенно вскочил на ноги и потянулся рукой к кобуре. По краю лесной опушки, в густой траве, пробегало стадо диких свиней. «Не хватало еще встретиться с ними здесь один на один!»

Постояв, пока эти опасные жители края пройдут, Лесняк поднял китель, сумку и вышел на дорогу. К вечеру он пришел в поселок Посьет, разыскал находившийся на окраине дом из красного кирпича, в котором помещались штаб зенитного артдивизиона и казарма. Как водится, поговорил с замполитом, побывал на одной из батарей, побеседовал с командирами и бойцами, а утром следующего дня наблюдал за учебными стрельбами другой батареи. Во второй половине дня, пообедав, отправился во Владивосток на попутном судне. Блокнот его пополнился фактами, которых хватит на несколько интересных информации, на корреспонденцию и еще — на очерк об учебных стрельбах в Н-ском подразделении.

X

Вечерами из редакции Михайло торопился на Морскую улицу — в свою узкую комнату, находившуюся на первом этаже старого трехэтажного дома, который тылами выходил на просторный двор, постоянно увешанный сохнувшим после стирки бельем.

В комнатку с трудом втиснулись две койки, стол и два стула. Возвращавшегося из редакции Михайла часто встречал его соквартирант — Борис Батавин. Опустив светомаскировочную штору на окне, включив электролампу, в одной майке, в стареньких шароварах и в истоптанных полуботинках, Батавин, поставив на стол электроплитку и несколько жестяных — литровых и трехлитровых — банок из-под американских консервов, священнодействовал над дополнительным домашним ужином: варил в мундире купленный на рынке картофель и жарил на старом сале свежую кету или камбалу. На батавинской почти облыселой голове полукругом стояли реденькие и тоненькие, как паутинки, белые волосы, из-под косматых седых бровей ласково смотрели когда-то голубые, а сейчас выцветшие глаза. Он всегда по-отечески приветливо встречал своего юного соседа-жильца, порою, правда, с деланной строгостью спрашивал:

— Почему так поздно явился? Ну-ка, мой руки побыстрее — ужин готов.

Тут же начиналась беседа, которая часто продолжалась довольно долго и после ужина. Потом Михайло брал книгу, ложился в постель и читал, а Батавин садился за стол — готовился к очередным занятиям.

Лесняку казалось, что нет такой отрасли знаний, в которой бы Батавин не разбирался. Он много лет провел в московской литературной среде, видел Горького, Луначарского, Маяковского, Есенина, восторженно рассказывал о них, и уже только за одно это Лесняк готов был боготворить его.

Иногда к ним в комнату заходил Григорий Коновалов, писатель, лектор политуправления флота, ясноглазый, смуглый, энергичный. Он чем-то напоминал молодого Фурманова из известного кинофильма и приятно удивлял оригинальностью суждений. Над батавинской кулинарией он добродушно посмеивался, спрашивал, на какой свалке насобирал он так много банок, заменявших ему кастрюли, называл Батавина гурманом, которому даже сам Золя или Дюма-отец могли бы позавидовать, и охотно садился за стол, с аппетитом ел приготовленные Батавиным блюда.

Батавина довольно давно перевели из «Боевой вахты» на военно-политические курсы флота, где кроме политработников начали готовить газетчиков, и ему, как специалисту, поручили читать курс журналистики. Там же преподавателями работали несколько бывших лекторов политуправления, коллег Коновалова, да и сам Григорий Иванович нередко выступал на курсах с лекциями по вопросам международной жизни, о положении на фронте и на другие темы. Сидя за столом, Коновалов и Батавин беседовали между собой, часто спорили при обсуждении разных вопросов, и эти беседы всегда привлекали Михайла своим остроумием и глубиной познаний.

Однажды Коновалов, уставившись на Лесняка задумчиво-оценивающим взглядом, спросил:

— Сколько тебе лет, парень?

Вопрос застал Михайла врасплох, и он смущенно ответил:

— В мои годы Добролюбов уже был Добролюбовым.

Григорий Иванович переглянулся с Батавиным и сказал:

— Вишь куда хватил!

— Нет, я не равняю себя с ним, — зарумянился Лесняк. — Просто так, к слову пришлось.

— Ты не смущайся, — сказал Коновалов. — Равняться можно и на Пушкина, за это денег не берут. Хуже, когда за образец берут посредственность. Каждому ясно, что Пушкин — явление исключительное. Но мы будем исходить из своих возможностей. Я, собственно, хотел спросить, надолго ли ты засел в многотиражке? Я иногда подумывал — не переманить ли тебя к нам, к лекторам? А вчера дошел до меня слушок, будто политуправление планирует перебросить тебя на военно-политические курсы флота.

Тут Батавин, сидевший на койке, воскликнул:

— Вот это идея! У нас на курсах русскую литературу читает товарищ из Киева, кандидат наук, которого сейчас институт отзывает. Его пока задерживают, подбирают соответствующую замену. Так вот же она! — он кивнул в сторону Лесняка. — Ты же, Мишко, знаешь и любишь литературу.

Михайло вопросительно посматривал то на Батавина, то на Коновалова, затем сказал:

— Я после университета попал на флот и преподавательской практики не имею. К тому же и в газете я занимаюсь нужным делом.

— И не прибедняйся, — настаивал на своем Борис Николаевич. — На первых, порах, конечно, будет трудновато, но — справишься. Я твои возможности знаю. Вместе будем и журналистов готовить, нашу смену…

Поговорили и к этому разговору больше не возвращались.

Костя и Софья еще зимой соединились в одну семью, и Мещеряков переселился в квартиру молодой жены.

Лесняк любил гостить у молодоженов. Жили они, как, пожалуй, все в то время, весьма скромно, но любили друг друга искренне и ни от кого не могли скрыть проявления переполнявших их чувств, лишь изредка, бывало, притихнут, присмиреют, будто застесняются своего чрезмерного, не ко времени пришедшего к ним счастья, и снова — веселье.

С завистью смотрел на них Михайло. Ему шел уже двадцать четвертый год, и он всем существом стремился найти свое счастье.

XI

Как поэт, проснувшийся в одно прекрасное утро в ореоле славы, так и Лесняк внезапно почувствовал себя счастливым человеком. Счастье состояло не в том, что он с середины июля приступил к преподаванию русского языка на военно-политических курсах флота, а в том, что его ассистентом была Ирина Журавская, получившая назначение на эту должность двумя неделями ранее Лесняка. Кроме этого, она еще была завклубом и ведала курсовой библиотекой.

Узнав об этом и увидев Ирину в преподавательской комнате, Михайло невероятно обрадовался и был немало удивлен, когда она весьма сдержанно поздоровалась с ним, будто они вчера только виделись.

— Ирочка, что же вы молчали? — воскликнул Батавин. — Я только собрался представить вам моего коллегу, а вы, оказывается, уже знакомы.

— Немного знакомы, — так же сдержанно ответила она и слегка покраснела.

С минуту помолчав, она сослалась на то, что ее ждут в библиотеке, и вышла из комнаты.

— Где-то на танцах или на улице приставал к ней? — весело спросил Михайла Борис Николаевич. — Уже успел чем-то провиниться перед нею? А ведь вам вместе работать.

— Служили в одном батальоне, — пояснил Лесняк.

— Был роман?

— Ничего не было.

— Расскажи кому-нибудь другому, — недовольно буркнул Батавин. — Вижу, что здесь что-то не без чего-то. Имей в виду — она уже всех нас пленила. Еще бы! Такая славная девушка — прямо-таки чародейка. С ее приходом к нам в библиотеке постоянная очередь. Читают не только то, что требуется программой, но все, что она порекомендует. Иметь такую помощницу — девяносто процентов успеха…

В первые дни Лесняк заметно волновался. Он знал, что преподаватель должен не только любить свой предмет, не только знать его, но еще и уметь в интересной форме донести свои знания до слушателей. Первую его вступительную лекцию пришел послушать заместитель начальника курсов по учебной части. В аудитории два часа стояла мертвая тишина: курсанты настороженно присматривались к новому преподавателю.

После лекции состоялся разговор с заместителем начальника, которому лекция в общем понравилась, и он выразил уверенность, что у Михайла дело пойдет хорошо, однако высказал и ряд замечаний, из которых следовало, что надо научиться укладываться в отведенное для лекции время и беречь свои голосовые связки.

Дней через десять Лесняк стал замечать по различного рода признакам уважительное отношение к себе и понял, что курсанты «приняли» его как преподавателя. Однако Ирина, скрупулезно выполнявшая свои обязанности, внимательно слушавшая его советы и наставления, была с ним подчеркнуто сдержанна.

После лекций он вместе с Батавиным или один возвращался на свою Морскую, а Журавская задерживалась в библиотеке или в клубе. Порою ему казалось, что Ирина явно избегает его общества, не желает вместе с ним идти даже до трамвайной остановки, хотя им обоим было по пути.

Сейчас она казалась ему совсем другой девушкой. Она явно повзрослела, фигура ее заметно округлилась, движения стали женственнее, брови над большими голубыми глазами потемнели, волосы отросли, и она со вкусом их укладывала. Держалась она естественно и просто, но с чувством собственного достоинства.

Лесняк нередко ловил себя на том, что все чаще думает о ней, вспоминает ее, порой совсем неожиданно в его воображении вдруг всплывут ее глаза или вся она встанет перед ним в своей удивительной красоте. Иногда он пытался найти в ней какие-то изъяны, убеждал себя в том, что его чувство возникло в противовес ее холодности, что на него надвинулась какая-то прогрессирующая увлеченность и следует немного выждать, чтобы более трезво оценить ситуацию. Однако его чувство к Ирине выходило из-под контроля и невероятно быстро нарастало. С нетерпением дожидался Михайло утра и торопился в Гнилой Угол, где в старом здании помещались курсы и где он непременно должен был найти Ирину.

Желание видеть ее, смотреть ей в глаза, касаться ее руки было настолько сильным, что перерастало в какое-то болезненное состояние. Он уже не сомневался в том, что либо большое счастье, либо полная катастрофа в его жизни связаны теперь именно с Ириной.

Однажды в клубе демонстрировался старый, малоинтересный фильм. Михайло вошел в зал, когда погасили свет. Сел в одном из задних рядов и, когда картина закончилась, поторопился выйти на улицу. Был поздний вечер. Наплывала густая темень, и, воспользовавшись этим, Лесняк спрятался за толстый ствол высокого дерева и стал ждать. Когда в светлом проеме двери показалась фигура Ирины, сердце его забилось учащенно. Она прошла мимо него, и он, немного выждав, пошел вслед за нею. Держался на таком расстоянии, чтобы не упустить ее из виду, и мучительно думал, что он скажет, когда догонит ее. Нужных слов не находилось. Вдруг из темноты до него донесся ее голос и смех:

— Проклятые камни, так и лезут под ноги. Днем здесь их не было.

Он остановился и затаил дыхание. Ее шагов тоже не было слышно — не остановилась ли и она?

— Михайло Захарович, где вы там? — снова послышался ее голос.

От неожиданности у него даже в голове зазвенело.

— Я здесь, — глухо отозвался он и бросился к ней.

— Думаете, я не видела, как вы стояли за деревом? — спросила строго. — Кого-то поджидали?

— Вас.

— Неотложное дело?

— Ирина Андреевна! Почему вы избегаете меня? И чем вызвана ваша чрезмерная официальность? Нам вместе работать, и хотелось бы, чтобы наши отношения были дружескими.

Она молча пошла вперед. Он шагал рядом и слушал, как часто она дышала, будто после длительного бега.

— Вы, кажется, сказали, что нам вместе работать? Сомневаюсь. Пока что я подала начальнику рапорт, чтобы меня перевели в другое место, — скороговоркой промолвила она.

— А что произошло? — с нескрываемой озабоченностью спросил он. — Какова причина?

— Причина? — она снова рассмеялась. — Ваше появление здесь…

— Не понимаю, — сказал он. — Не вижу связи.

— Мы уже служили в одном подразделении.

— С тех пор мы не виделись, и я так обрадовался нашей новой встрече.

— Правда? А я, представьте себе, наоборот.

— Почему же? — удивился он. — Чем я провинился перед вами?

Она приостановилась и дрогнувшим голосом сказала:

— Или вы человек без сердца, или какая-то пелена вам глаза застилает. Впрочем, как бы там ни было, а человек вы черствый и жестокий.

— Либо кто-то ославил меня в ваших глазах, либо… — начал было Лесняк, но она прервала его.

— Либо вы строите из себя слишком наивного, — резко сказала она.

Он вышел вперед, преградив ей дорогу.

— Скажите наконец прямо — в чем дело? — Он взял ее за руку, легонько сжал и сам не заметил, как у него вырвалось: — Я люблю вас, Ира…

Сказал и почувствовал, как она чуть вздрогнула, и тут же раздался ее короткий смех:

— Вы что-то сказали?

— Я просто не могу без вас…

Она мягко высвободила свою руку из его руки и опустила голову.

— Господи! — с каким-то затаенным стоном прошептала она.

Он легонько коснулся ее плеча:

— Иринка!.. Поверьте мне!..

Она прислонилась лицом к его груди и разрыдалась. Он растерялся, затем начал слегка поглаживать ее плечи.

— Ну что вы, Иринка! Не надо!

Вмиг она вытерла платочком лицо и побежала вперед. Из темноты он услышал ее тихий, но твердый голос:

— Не идите за мной! И не садитесь в один трамвай со мною.

Им оставалось шагов сто до остановки. Потом он видел, как Ирина почти на ходу вскочила на ступеньку и вошла в вагон.

Утром он приехал на курсы за час до занятий. Сидел в преподавательской (ее еще называли офицерской), просматривал конспект лекций… Скрипнула дверь, и… робко вошла она. Немного постояла, тихо поздоровалась и, подойдя к столу, села неподалеку от Михайла, начала пристально изучать свои пальцы. Не поднимая на него глаз, обронила:

— Часы остановились. Боялась, что опаздываю, а еще никого нет.

— А я уже не в счет? — невесело сострил он.

— Ну зачем вы так? Кроме вас, конечно, — ответила она. Ирина, все так же пристально разглядывая свои пальцы, проговорила:

— Я нистолечки не спала, — и показала на кончик мизинца.

— И я в таком же грехе должен сознаться, — покачивая головой, ответил он.

Они посмотрели друг на друга, и взгляды их словно соревновались: кто кого пересмотрит. Вдруг Ирина закрыла лицо руками и начала весело смеяться. Лесняк сперва удивился, но, глядя на нее, рассмеялся и сам.

В этот момент дверь раскрылась и в преподавательскую широким шагом вошел Батавин. Он небрежно бросил на стол свой портфель и деловито спросил:

— Что здесь происходит? И по какому поводу столько смеха, что хоть лопатой выгребай?

Смутившись, Ирина ответила ему:

— Во-первых, здравствуйте, Борис Николаевич, а во-вторых, Михаил Захарович, оказывается, мастер рассказывать смешные истории.

— Это не истории, а сущая правда, — нахмурился Лесняк.

— Так, может, и меня посвятите в эти дела? — спросил Батавин.

— Повторяться в таких случаях не следует, — ответил Лесняк. — Потерпите до вечера, я дома расскажу вам в ином варианте.

— У-у, жадина! — проговорил Батавин. — Благодари бога, что я тороплюсь в канцелярию, а то не отстал бы так просто.

О, Борис Николаевич — человек проницательный и тактичный — сразу догадался, что их надо оставить одних. Как только он вышел, Михайло сказал:

— Ирина Андреевна! Приглашаю вас в кино.

— А на какой фильм? — спросила она.

— Не все ли равно?

— Тогда согласна. Ждите меня на трамвайной остановке в восемь вечера.

Сказав это, вскочила и выбежала из комнаты.

С этих пор у них и началось. Как только выпадало свободное время, они были неразлучны. Она возила его на 19-й и 26-й километры, в живописные курортные места. Там со склонов сопок до пологого берега Амурского залива, до пляжей, подходил густой лес. Избегая посторонних взглядов, они наведывались в самые глухие уголки Голубиной пади. Водила она его и на вершину самой высокой во Владивостоке сопки — Орлиное Гнездо, откуда открывается величественная панорама города и порта, с виднеющимся на юге массивным полуостровом Голдобина. Вырисовывались и узкая полоска полуострова Шкота, прикрывающего вход в бухту Золотой Рог, и лесистые берега бухт Диомида и Улисса.

— А вы посмотрите вон туда. Только получше присмотритесь, — сказала Ирина во время их очередного пребывания на вершине сопки. — Видите затянутые дымкой едва приметные контуры суши? Это остров Русский.

— Вижу! Точнехонько как под Ленинградом Кронштадт, — проговорил, вглядываясь в даль, Лесняк.

— Я не была в Ленинграде, не довелось, но часто плачу, как подумаю о людях, оказавшихся в блокаде, — сказала задумчиво Ира.

— Но он выстоял, этот город-герой, город-красавец! — с восторгом сказал Лесняк. — Теперь ему уже ничего не страшно. В человеческой памяти он навечно останется легендарным богатырем. Мне посчастливилось начинать в этом городе службу.

— Вы непременно должны рассказать мне подробнее о Ленинграде, особенно о своих первых впечатлениях, — быстро проговорила она, и в глазах ее засверкали радостные искорки.

— Подумать только: где Ленинград и где — мы, — сказала Ира. — Как необъятна наша страна. Представишь — дух захватывает.

— А для меня самое удивительное в том, что мы — две песчинки, занесенные на край света бешеным развитием событий, — встретились здесь. Ведь могли и не встретиться, — сказал Михайло, заглядывая ей в глаза.

— Я как только увидела вас, сразу подумала, что вы именно тот, ну, которого… — она смутилась и замолчала.

— Если бы я был поэтом… — начал Лесняк, но Ира прервала его и твердо сказала:

— Я больше люблю поэтическую прозу… — С этими словами она устремилась вниз по склону.

Хмелея, чуть ли не задыхаясь от радостного чувства, распиравшего его грудь, Михайло легко, как на крыльях, помчался вслед за нею.

XII

Вглядываясь пристальнее в линию фронта, которая быстро передвигалась на запад, Лесняк все чаще вспоминал Радича, думал о его судьбе. Уцелел ли он в бою за высоту Безымянную, не попал ли в плен? Михайлу так хотелось, чтобы Радич был жив.

А Радич тем временем воевал в партизанском отряде Баграда, который наводил ужас на фашистских захватчиков. На его глазах Баград погиб в ожесточенном бою за город Изяслав. Когда же наши войска освободили Подолье, Зиновий Радич снова надел офицерскую шинель и был направлен на 1-й Прибалтийский фронт, воины которого освобождали уже литовские земли. В полку, где был Радич, немало литовцев и латышей. С первых дней Зиновий подружился с сержантом Яном Лайвиньшем, с его землячкой и подругой — санитаркой Моникой Кандате. Этой дружбе, может быть, способствовало то, что они оказались из латышского города Мушпилса, откуда был родом и Арвид Баград. Окончив Рижский университет, Ян перед войной целый год учительствовал в родном городе, а Моника успела закончить к тому времени десятый класс.

— Я училась в школе на Рижской улице, — восторженно говорила она, — на берегу Мемеле. Бывало, иду в школу весной по берегу, и до чего же там красиво! О, если бы вы видели эту красоту! Над водой — кудрявые ивы, в воде зеленеет куга, за нею — белые и желтые лилии, рогоза…

Радич слушал и радовался искренности ее чувств.

Моника, небольшого роста, едва до плеча Янису, светловолосая, круглолицая и веселая девушка, ни от кого не скрывала своей влюбленности в Лайвиньша, и он, как ребенка, оберегал ее от грубого солдатского слова, помогал ей, как мог, в тяжелых бросках и переходах.

Глядя на них, Радич с трепетом в сердце думал о своей Вере. Когда он после плена и пребывания в партизанском отряде снова попал в действующую армию, он просил, чтобы мать немедленно, как только получит, пересылала ему Верины письма.

Однажды вечером, когда на всем фронте, казалось, установилось затишье, Зиновий заговорил с Лайвиньшем об университетских годах, о поэзии. Когда же Радич прочитал стихотворение Райниса, у сержанта блеснули на глазах слезы.

— Отсюда до нашего Мушпилса — рукой подать, — взволнованно говорил Янис. — А вблизи города — хутор Плиекшаны, где жил когда-то отец Райниса. Там перед войной еще стояла старенькая хата и амбар. Возле хаты рос огромный дуб, посаженный Кристапом Плиекшаном, отцом Райниса.

Заметив, с каким интересом лейтенант слушает его, Ян начал все чаще говорить о родном крае Земгале, в котором он не был более трех лет.

— Ваша милая сторонка напоминает мне Подолье, — как-то сказал Лайвиньшу Радич. — Леса, реки, низменности… Вот так увижу где-нибудь в поле могучий дуб — будто в своем краю, побываю. Встречу березу или орешник — хочется снять каску и поклониться. В таких живописных местах не мог не родиться великий поэт. Вот только дороги здесь никудышные…

А дороги и впрямь были плохими — болотистыми, с густыми зарослями. В солнечный день над землею висела непроглядная пелена тумана, густо замешенная мошкарой, выползавшей мириадами из зеленых чащоб и нещадно жалившей. Когда шли нудные бесконечные дожди, на дорогах появлялись выбоины и ямы, залитые водой. Маневрируя между ними, сплошь забрызганные грязью, ползли грузовики, часто буксуя и останавливаясь. Тогда шоферы подкладывали под колеса хворост и длинные жерди и с трудом продвигались вперед.

Пехоте тоже было нелегко, но она все же отыскивала тропинки в этом бездорожье.

— После войны надо будет всерьез заняться строительством дорог, — озабоченно говорил Ян.

— После войны жизнь здесь будет иная — и представить себе трудно! — поддержал его мысль Радич. — Всемирного побоища никто уже не соблазнится затевать. Мирная жизнь закипит, строительство развернется. Мы с тобой, Ян, еще поработаем на славу!..

— Только бы сейчас выжить, — сказал Лайвиньш, оглядываясь: позади, на подводе, ехала его судьба — Моника.

— Теперь выживем, — заверил лейтенант. — Гитлеровцы хотя и огрызаются, но показывают нам спины. Конечно, мы не на прогулке, всякое может случиться. Только надо верить, Ян. Это очень важно — верить… Я, к примеру, в таких перипетиях побывал — и вспоминать страшно. А вот видишь, живу и воюю.

— Да и ко мне судьба была благосклонна, — говорил Лайвиньш. — Вскоре мы вступим на землю Земгале! Как приятно, товарищ лейтенант, что я освобождал украинские города и села, а вы сейчас идете освобождать мой родной край…

— Давайте условимся, Ян, — сказал с теплотой в голосе Радич. — После войны, куда бы судьба нас ни забросила, будем держать связь. Переписываться станем.

— О, я вам благодарен за это! — воскликнул Лайвиньш. — Но не только переписываться — хотя бы изредка надо ездить друг к другу в гости: я к вам, на Украину, а вы к нам, в Латвию.

— Считайте, что мы договорились, — с приветливой улыбкой проговорил Радич. — И пусть первое приглашение будет на вашу с Моникой свадьбу.

— Вы уже приглашены, а дату и место сообщим позже. И к вам на свадьбу, как только пригласите, мы с Моникой приедем.

При этих словах Радич помрачнел и умолк: говорить сейчас о своей свадьбе он не мог.

После длительного молчания сказал:

— Была бы Вера жива…

Этот разговор произошел во время короткого привала на опушке леса. Лайвиньш и Моника сидели у могучего ствола дуба, а Радич лежал чуть поодаль, опершись подбородком о ладонь. Вздохнув, он перевел взгляд на ветви дерева и увидел какую-то пеструю птичку. Не отрывая от нее взгляда, спросил собеседника:

— Что это за птица?

Ян посмотрел вверх и сказал:

— Это же зимородок!

— Да, да, — согласился лейтенант. — Сверху зелено-голубой, а грудка темно-коричневая. У нас эту птаху еще называют рыбаком.

Посмотрев на птичку ласковым взглядом, Моника проговорила:

— В нашем народе издавна живет поверье, что зимородок отводит молнию и приносит покой дому.

— Чудесное поверье! — оживленно воскликнул Радич. — Как раз то, что нам надо.

После привала они прошли еще несколько километров, выбрались на шоссе, и Лайвиньш, положив руку на плечо шагавшей рядом с ним Монике, обратился к лейтенанту:

— Вот мы и на земгальской земле! Теперь дорога прямая…

Радич подошел к Яну и Монике и крепко пожал им руки, поздравляя с этим знаменательным событием.

На первом же привале Зиновий написал матери коротенькое письмо:

…Наконец полк вплотную подошел к Мушпилсу. Однако выбить из него фашистов оказалось далеко не простым делом. В междуречье Муши и Мемеле, использовав рельеф местности и укрепившись в кирпичных домах на окраинах города, гитлеровцы оказывали отчаянное сопротивление. Ведя плотный огонь из всех видов оружия, фашисты не подпускали наши подразделения к берегу реки Муши. Несколько раз поднималась в атаку наша пехота, но каждый раз вынуждена была залегать под огнем противника.

— Боюсь, что в своей звериной злобе фашисты разрушат наш город, — высказал свои опасения Ян Лайвиньш, обращаясь к Радичу. — Как только освободим Мушпилс — покажу вам его достопримечательности. У нас рядом с городской площадью стоит трехэтажный дом, в котором в девятнадцатом году помещался революционный комитет. Мы все гордимся им. Взберемся и на вершину нашего замка, откуда вы увидите долины трех рек, зеленые просторы земгальской низменности. Залюбуетесь!

— Обязательно побываем там, — ответил Радич, глядя на островерхие черепичные крыши, видневшиеся за зеленью деревьев.

…После прошедших дождей установилась ясная погода, и к полудню солнце сияло на чистом синем небе. Рота, в состав которой входил и взвод Радича, окопалась рядом с невысокой железнодорожной насыпью, уходившей в город. Когда пехота поднималась в очередную атаку, лейтенант Радич первым выскочил из окопа и громко крикнул:

— Взво-од! За мной!

По траве, иссеченной пулями и осколками снарядов, по тряской болотистой местности за лейтенантом бежали пехотинцы его взвода, и под их ногами, чавкая, проступала бурая вода. Зиновий смотрел на темневшие высокие стены полуразрушенного старинного замка. Из-под этих стен по его взводу строчили пулеметы, летели мины и снаряды…

Миновав разрушенную лесопилку, взвод совсем близко подошел к берегу Муши. И вдруг… Радич, как-то странно взмахнув правой рукой, на какую-то долю секунды застыл на месте, будто прислушиваясь к чему-то, и, медленно клонясь, упал лицом в траву. Лайвиньш — он бежал рядом с Радичем — оглянулся на него и неистово крикнул:

— Моника! К командиру! — И рванулся вперед: — Товарищи! За мной!

Моника подбежала к Радичу, перевернула его на спину. Автоматная очередь наискось прошила ему грудь.

…В вещмешке лейтенанта Моника Кандате нашла тетрадь с его стихами, а также записку:

XIII

…В старой хате возле узкого окна сидит седая мать. Идут холодные осенние дожди, они глухо шумят, смывая с деревьев пожелтевшую листву, прибивая к земле пожухлую траву. Изредка порывистый ветер бросит горсть капель в окно, и они забарабанят по стеклу, и снова глухой монотонный шум… Мать глядит на вороха уже почерневшей картофельной ботвы, лежащей посреди двора, переводит взгляд на тускло поблескивающие листья бузины под окном, замечает сломанную веточку и белые острые усики древесины в месте перелома. «Будто сломанная человеческая кость, — думает мать. — Кто знает, чувствует ли дерево боль? Пожалуй, чувствует…»

Сломанную веточку вдруг заволакивает туман, она расплывается и тает в нем, а вместо нее выплывает плечистая фигура Зинька. На голове у него каска, на плечах — плащ-палатка, какие мать видела на воинах-освободителях, поперек груди висит автомат. Сын сдержанно улыбается ей, словно говорит: «Встречайте же, мама, вот я и пришел с полной победой! Из самого Берлина вернулся…»

Мать прижимает к груди руки и чувствует, как сердце быстро-быстро колотится, а ноги немеют. Она опирается руками о подоконник, чтобы встать и бежать навстречу сыну, но в полусне видение исчезает…

«Ой, долго, видно, еще ждать! — думает она, вздыхая. — Где еще эта Рига и где тот Берлин… Долго еще шагать твоим натруженным ногам, сын мой…»

На другой день утром Виктор, собираясь в бригаду на работу, обратился к матери:

— Странный мне, мама, сон приснился — никак из головы не выходит: яркое солнце все золотом сияет, а по форме похоже на тарелку. Смотрю на него, смотрю, а оно оторвалось от голубого неба и падает. Я обмер: что же будет, если оно расколется?! И, подставив руки, поймал солнце-тарелку и тут же бросил его обратно в небо. А оно упало и с тихим звоном раскололось. Посмотрел я вокруг — всюду на земле черная ночь. Хочу кричать, даже вроде бы и кричу, но голоса своего не слышу. Тут я и проснулся.

Только умолк Виктор и стал натягивать на голову свою кепку, как мимо окна промелькнула тень и в хату вошел почтальон, седоусый дед Трофим, и, постояв молча у порога, каким-то хрипловатым, будто не своим голосом сказал:

— Крепись, Ганна. Похоже, что принес я тебе лихую весть.

И протянул ей письмо. Она не могла сдвинуться с места, не могла поднять руку, чтобы взять конверт. Его взял Виктор, вскрыл и после долгой паузы сказал:

— Похоронка, мама…

Она долго, долго смотрела на Виктора, все плотнее прижимая к груди жилистые, узловатые руки, и едва слышно, побелевшими губами произнесла:

— Вот тебе и сон… Как же мы будем без солнца? — И вдруг, словно в ней что-то прорвалось, заголосила, заламывая руки: — Как же мы будем жить без нашего солнца, без Зиня нашего?!

Прижавшись головой к дверному косяку, вздрагивая всем телом, рыдала старая мать.

XIV

…За Гнилым Углом, неподалеку от бухты Тихой, в лесу была небольшая поляна. Еще весной, когда Лесняк работал в редакции газеты «На рубеже», офицерам штаба ПВО и политотдела эту поляну отвели под индивидуальные огороды. Здесь была целинная земля, густо поросшая травой. В свободное от службы время и в выходные вскопали ее, твердую как камень. Выделили там и Михайлу небольшой участок. Он посадил немного картофеля, помидоров, морковь и капусту. Работал охотно, хотя и не очень верил, что здесь могло что-то уродить. Участок буйно зарастал сорняками, так как прополку Лесняк делал редко, над ним даже посмеивались в редакции, но, к удивлению многих, урожай был хорошим. Теперь он привозил со своего огорода молодую картошку, капусту и даже помидоры, и Батавин готовил еду, называя ее: «борщ-рагу по-батавински».

Однажды Михайло пригласил в гости Иру, и Борис Николаевич угощал ее своим фирменным блюдом. Ира охотно ела и до небес превозносила кулинарные способности Батавина.

— А в воскресенье милости прошу к нам, — сказала она. — Я угощу вас котлетами из корюшки. — И с гордостью добавила: — Моего собственного производства.

В воскресенье Лесняк и Батавин пошли к Журавским. Домик, половину которого занимали родители Ирины, очень понравился Батавину тем, что стоял на высоком берегу залива, почти над самым обрывом. В небольшом дворике, огороженном невысоким забором, росли десятка два сливовых и абрикосовых деревьев, а вдоль забора и между деревьями цвели георгины и мальвы. В этот день ярко светило солнце, серебрилась беспредельная водная даль, сверкали белизной стены домика. Свежесть воздуха остро пахла морем и, казалось, наполняла каждую клеточку тела.

Ирина устроила стол в маленькой беседке, увитой диким виноградом. Отец, Андрей Тихонович, и мать, Надежда Павловна, встретили гостей радушно, сразу же завязался непринужденный разговор.

Рыбные котлеты действительно удались на славу, и теперь настала очередь Батавина расхваливать кулинарное мастерство Ирины. Он как «специалист», к тому же человек воспитанный, умел делать это с определенным тактом. Ирине его оценки были приятны, от похвал она смущалась, а Михайло восторженно смотрел на нее… Борис Николаевич не забывал каким-то неприметным образом показать с лучшей стороны и своего молодого друга, он обращался к нему почтительно, тонко намекал на какое-то особое будущее Лесняка и внимательно следил за тем, какое впечатление его намеки производят на стариков: Михайло несколько раз ловил на себе их пытливые взгляды и старался больше молчать.

Вскоре после обеда Андрей Тихонович, сославшись на то, что неважно себя чувствует, извинившись, направился к дому. Ирина же предложила гостям спуститься к заливу: там, у самой воды, полоска песка и мелкой гальки — настоящий пляж, где можно позагорать и искупаться. Батавин сказал, что его ожидает срочная работа, попрощался с Ирой и, поцеловав руку Надежде Павловне, ушел.

Михайло и Ирина спустились на берег и, раздевшись, легли на прогретый солнцем песок. Лесняк изредка поглядывал на Ирину и удивлялся, что она, живя на берегу, до сих пор не загорела. Лежа на песке, они сгребали песок в кучки, обкладывали их камешками, говорили о чем-то отвлеченном, наполненном для них одних каким-то волнующим смыслом, и смеялись заливисто, неудержимо.

— Не пора ли нам искупаться? — спросила Ира и посмотрела на Михайла своими голубыми глазами. От ее взгляда всегда становилось легко-легко, и он тут же вскочил, схватил ее за руку:

— Давно пора, айда!

— Ой, а вода-то холодная, — вскрикивает Ирина и останавливается, стоя по колено в воде. И вдруг говорит Михайлу так, словно сама только что сделала это открытие: — А знаете, я плавать не умею.

— Как так — не умеете? Живя здесь, на берегу…

— Вы забыли, что я выросла в Харькове, — смеется она. — У нас там не то что океана, даже Днепра нет. А плавать научиться очень хочу…

— Это дело не хитрое, — говорит Михайло. — Главное — не бояться воды.

Она доверчиво пошла с ним дальше, на более глубокое место. Он показал ей, какие движения надо делать, как надо дышать, чтобы держаться на поверхности. Она смело погрузилась в воду, подгребала руками, фыркала, наглоталась воды, но радовалась тому, что первые ее попытки увенчались успехом.

Отдохнув на песке, они снова вошли в воду, и Ирина самостоятельно проплыла несколько метров.

Солнце уже садилось, когда увлеченных плаванием строго окликнула Надежда Павловна и напомнила, что пора ужинать, что Андрей Тихонович давно их ждет.

…Лето было на исходе, погода установилась хорошая, и, как только выпадала малейшая возможность — днем или вечером, Михайло и Ирина торопились на пляж. Ирина уже хорошо держалась на воде, а совместные купания сдружили их еще больше, и они незаметно для себя перешли на «ты». Она стала называть его просто Михайликом.

Как-то она сказала:

— Это ни на что не похоже: ты до сих пор не показал мне своего огорода. Хочу убедиться в том, что ты действительно хлеборобский сын.

Они пошли на огород в субботу, когда солнце уже клонилось к закату. Ира прихватила с собой для работы старенький цветастый халат. Место ей очень понравилось: вокруг поляны стоял густой лес, пахли медовые травы, над цветами деловито гудели пчелы. Михайло водил ее по своему участку, а она подсмеивалась над ним, показывая на сорняки.

— Я догадывалась, что участок запущен, — говорила она, — теперь убедилась. И мы не уйдем отсюда, пока не вырвем с грядок все сорняки.

Они дружно принялись за прополку. Работая, не обратили внимания на хмурившееся небо. Когда же начали падать первые дождевые капли, они засуетились.

— Бежим в сторожку, там переждем, — крикнул Михайло.

Едва успели они укрыться в низеньком дощатом сарайчике, покрытом толем, как хлынул настоящий ливень. В сторожке были нары, на которых лежал толстый слой свежего душистого сена; на нем они и устроились. Ветер разгулялся, шумели деревья, по толевой крыше барабанил дождь, иногда вспыхивала молния и гремел гром.

Ирина прижалась к Михайлу. Он обнял ее и, улыбнувшись, сказал:

— В начале июня, когда здесь появилась первая редиска, сюда стали заглядывать не только вепри, но и люди, падкие на чужое, тогда-то решили ввести дежурства. Пришлось и мне одну ночь дежурить. А погода выдалась такая же, как сейчас. Вечером про шел ливень, а ветер всю ночь не утихал. Я стоял у сторожки и боялся войти в нее, а ночь темная-темная. Деревья шумели, что-то в лесу потрескивало, а мне казалось, что кто-то ко мне подбирается: может, воры, а может, медведь или уссурийский тигр. До Гнилого Угла километра два. Кричи хоть во все горло — никто не услышит. Когда тучи разошлись и выплыла луна, стало еще страшнее: зашевелились тени, и всякая чертовщина начала мерещиться. Хоть волком вой. Наконец я решился войти в сторожку, лег здесь на эти нары, натянул шинель на голову и под шум леса заснул.

— Что же ты меня тогда не позвал? — искренне воскликнула девушка.

— О, с тобой я и тигра не испугался бы, — проговорил Михайло, крепче прижимая ее к себе.

Они вышли из сторожки утром, когда солнце было уже высоко, земля прогрелась и начала просыхать. На деревьях, на травах множеством солнц искрились капли дождя.

— Какое чудесное утро!.. — вырвалось из ее груди восклицание. — Солнечное половодье.

— Слышишь, как поют и радуются птицы? — спросил он.

— Ничего подобного до сих пор не видела, — тихо ответила она. — Хочешь, я поклянусь, что буду любить тебя, и только тебя, до последнего мгновения своей жизни? — И добавила: — И вечно буду твоим самым верным другом.

— Я тебе верю и хочу, чтобы ты верила мне без клятв.

Она взяла его за руку и весело сказала:

— Когда-то я любила ходить босой по росистой траве. Давай и сейчас пройдемся.

И они, держась за руки, пошли вдоль лесной опушки по траве, усеянной серебристыми каплями, навстречу солнцу.

XV

В один из осенних дней Лесняк засиделся допоздна в доме Журавских. Когда собрался уходить, хлынул дождь.

— Переночуешь у нас, — сказала Ирина. — Ляжешь в моей комнате, а я буду рядом, за кухней, в маминой каморке. Это ее тихий уголок, но, думаю, одну ночь она мне уступит. Сейчас я договорюсь с нею.

Она вышла, быстро вернулась и весело известила Лесняка:

— Переговоры проходили в теплой дружественной обстановке, и обе стороны достигли согласия…

— Ты придешь ко мне? — спросил он шепотом.

— Что ты?! — ужаснулась она. — И не думай об этом.

Лежа в постели, Михайло долго читал какую-то книгу. Потом выключил свет, попытался заснуть, но ничего не получалось — все время прислушивался, не идет ли Ирина. Когда перевалило за полночь, он встал с постели и на цыпочках вышел из комнаты. Прошел небольшую кухню, нащупал в потемках дверь каморки, осторожно нажал на нее. Дверь легко подалась, но под конец чуть скрипнула. В этот же миг что-то испуганно пискнуло и шмякнуло на пол. Михайла словно электрическим током ударило — он отскочил от двери, неловко зацепив рукой какую-то кастрюлю, которая загремела, как взорвавшаяся бомба, и со звоном покатилась по полу.

Вслед за этим под потолком кухни вспыхнула тусклая электролампочка, и Михайло увидел Надежду Павловну: она стояла на пороге в ночной сорочке, простоволосая, сухощавая, и удивленно смотрела на него большими, почти круглыми глазами.

— Я подумала, что кошка полезла по полкам, — наконец проговорила она. — А оказалось… — И строже спросила: — Вы здесь зачем?

— Я? — переспросил растерявшийся Лесняк, посрамленно и по-глупому улыбаясь.

— Да, да… вы…

— Я хотел закурить. Хватился, а спичек нет… Не спится, знаете, на новом месте всегда так…

— Мы спичек в каморке не держим, — нахмурилась Надежда Павловна. — Спички на столе… Вообще плохая привычка — курить по ночам. Спали бы…

Он взял коробку спичек и направился в комнату. До его ушей донеслись слова Надежды Павловны: «А ты что там прыскаешь?.. Что тут смешного, бесстыдница. Я вот вам завтра…»

Лесняк от стыда готов был провалиться сквозь землю. И как только засинел за окном рассвет, начал собираться домой: он не знал, как смотреть Журавским в глаза. Вошел на цыпочках в кухню — надо предупредить Иру, неловко удирать, как мелкому воришке. Но как подойти к ее двери? Ирина, услышав его шаги и сообразив, что Михайло может дать стрекача, сама вышла к нему.

— Ты куда собрался? — спросила, едва сдерживая смех. — Так напугала мама?

Она подошла к нему, провела рукой по его небритой щеке и мечтательно сказала:

— Бежать тебе сейчас и неприлично, и смешно.

— А ты, оказывается, лисичка, — мягко проговорил он и виновато добавил: — Я думал, что так для тебя будет лучше.

— Да я же с тобой ничего и никого не боюсь, — сказала Ира.

— И я с тобой тоже… — сказал Лесняк, обнимая Ирину.

Только они замерли в поцелуе, как в кухне объявилась Надежда Павловна и буквально оцепенела от изумления. Немного оправившись от увиденной сцены, она строго спросила:

— Это еще что?

Не сразу Михайло выпустил из своих объятий Иру. Набрав полную грудь воздуха, он не сказал, а выдохнул:

— Дорогая Надежда Павловна! Я люблю вашу дочь и прошу ее руки!

— Что-о?! — растерялась Надежда Павловна.

— Да ты что, Михайлик?! — в радостном удивлении воскликнула Ирина. — Вот так вдруг — трах-бах? Мы же с тобой договорились — сразу после войны. — И тут же сказала: — Впрочем, я и сейчас согласна. — Подошла к матери, обняла и, улыбаясь, спросила: — А вы, мама?

Надежда Павловна совсем растерялась, смотрела то на Михайла, то на Ирину, а потом проговорила:

— С ума с вами сойдешь… Это же не такое простое дело… И война еще не кончилась, и как оно все будет… Ох, пойду-ка я лучше позову отца…

В тот день, когда они зарегистрировали брак, выпал первый снег; густой, пушистый, он припорошил землю, украсил деревья — каждое из них стояло теперь торжественное и пышное, словно под свадебным покрывалом.

XVI

На рассвете Ирина разбудила Михайла. Он приподнялся в постели, протирая глаза, спросил:

— Что случилось?

— Неужто не слышишь? — прошептала на ухо. — Стреляют.

— Кто стреляет?

— Откуда я знаю? Может, началось. — Помолчав, едва слышно добавила: — Я говорю — может, война?

Он резко откинул край одеяла, вскочил с постели и в чем был выбежал на крыльцо. Они еще осенью переселились сюда, в Гнилой Угол: в этом деревянном одноэтажном доме неподалеку от курсов им выделили небольшую комнату. Рядом с ними, в такой же комнате, жил Батавин. Сейчас Борис Николаевич стоял перед домом в накинутой на плечи шинели и вертел по сторонам своей лысой головой, прислушиваясь к синей рассветной мгле. Выстрелы раздавались где-то за зданием курсов, на сопках, где стояли зенитные батареи, и на берегу бухты Золотой Рог, и в городе.

— Что это значит? — озабоченно спросил Батавина Лесняк.

Тот быстро повернулся к нему и, поправляя сползавшую с плеча шинель, ответил вопросом на вопрос:

— Голубчик ты мой! Неужели не знаешь?

— Потому и спрашиваю, — не очень вежливо сказал Михайло.

Батавин, улыбаясь, подошел к Лесняку и протянул ему руку:

— Разреши поздравить тебя, коллега! Победа! Полная! Конец войне! Только что передали по радио.

— Правда?! — воскликнул Лесняк. Он схватил Батавина за плечи, стал целовать.

На крыльцо выбежала Ира, испуганная, пытавшаяся дрожащими руками застегнуть халат.

— Ирина! Дорогая! — круто повернувшись к ней, неистово закричал Михайло. Потом, обхватив ее обеими руками, начал кружить.

— Ты с ума сошел, Михайлик! Что с тобой? Чему радуешься?

— Победа, Ирина Андреевна! — заливаясь смехом, крикнул Батавин. — Войне — конец! Вот когда дождались!

— Победа! — вскрикнула Ирина и заплакала, крепко обнимая Лесняка, потом бросилась к Борису Николаевичу, прижалась к нему влажной от слез щекой.

Изо всех домов уже повыходили жильцы — стар и мал вышли на улицу, обнимали и поздравляли друг друга, наперебой что-то говорили, плакали, смеялись.

Лесняки наспех оделись и, выпив по стакану чая, направились в город. Улицы были запружены людьми — все были в приподнятом настроении, радости не было границ. Девушки и молодицы целовали военных, пели песни, танцевали, кричали «ура!». Над головами у людей появились транспаранты и красные флаги, на стенах домов расклеивались плакаты. Медленно и величественно поднималось над городом солнце, отражалось в окнах, празднично выбеливало стены домов, играло золотом на молодой, словно лакированной, листве деревьев. А небо было высоким и нежно-синим. С моря вдоль Ленинской улицы веял легкий ветерок.

Когда немного спал первый шквал радости, состоялся городской митинг, закончившийся демонстрацией. На курсах тоже состоялся митинг, и в этот день занятия были отменены. Лесняки пошли в гости к Мещеряковым и, отметив торжественно великое событие, пошли к старикам Журавским. Днем прошел дождь, но к вечеру распогодилось, и казалось, веселью не будет конца.

Проходили дни за днями, а людям все еще не верилось, что там, в Европе, утихли орудия, неумолчно гремевшие столь долгие годы. Наступившие дни были необычными и удивительными — без сводок Совинформбюро, без воздушных тревог, боевых и учебных.

В начале июня Михайло получил письмо от Василя, которое начиналось словами: «Мишко! Брат мой! Я живой! Живой и поздравляю тебя с нашей блестящей Победой!» Михайло знал, что Василь и Наташа поженились, что Наташа с фронта поехала в Сухаревку, к старым Леснякам.

Прошла еще неделя, и пришло письмо от родителей, Олеси и Наташи.

…В первой половине июля задождило. Каждое утро молочно-серые туманы окутывали город. В одно такое утро на запасной железнодорожной ветке в Гнилом Углу появился эшелон. На платформах, крытых брезентом, с надписью: «Срочно! Уборочная!» — стояли танки Т-34, а в вагонах — танкисты.

Эшелон быстро разгрузили. За одноэтажными домами, принадлежащими курсам, у подножия сопок, танкисты ставили палатки. Танки загоняли во дворы, выстраивали рядами по обочинам улицы, в тени деревьев.

Был воскресный день. Лесняки после завтрака взялись каждый за свое дело: Михайло за письменным столом готовился к очередной лекции, а Ирина хлопотала на общей с соседями кухне. И в эти вроде бы спокойные минуты в комнату из коридора донесся какой-то шум, потом вошла Ирина, плотно закрыла за собою дверь и тихо сказала:

— Михайлик! Там к тебе какой-то капитан-танкист ломится. Кажется, из этих, только что прибывших. Усатый такой. Видимо, на постой… — И с испугом добавила: — А где же мы его устроим? У нас такая теснота.

— Отказывать неудобно, — сказал Михайло. — Раскладушку поставим. Думаю, он ненадолго…

В дверь постучали, и раздался грозный голос:

— Как это понимать, наконец? Здесь живет Михайло Лесняк или нет?

Дверь раскрылась, и капитан в новенькой форме, с орденами и медалями на груди, с плащ-палаткой на руке, остановился на пороге. Ирина отошла в сторону, а Михайло, поднимаясь со стула и всматриваясь в гостя, вдруг раскинул руки и с криком: «Вася!» — бросился к нему.

— А, прячешься? От кого прячешься, морячок?! — смеясь воскликнул Василь, тоже разводя руки для объятий. — Думал, я тебя не найду? А я тебя, вишь, нашел и на краю света!..

Ирина, поняв, кого она сразу не впускала в комнату, смущенно стояла в сторонке и смотрела, как братья сжимали друг друга в объятиях и что-то радостное выкрикивали.

Вытирая слезы, глядя с интересом на Ирину, Василь проговорил:

— Ну и нашел себе женушку! Твоего родного брата в дом не впускает. Я к ним от самого Берлина через такую даль пробился, а здесь заслон выставили… — И обратился к Ирине: — Значит, это вы и есть Ирина? А я, как видите, Василь Лесняк, — сказал он, протягивая ей руку.

— Простите, пожалуйста, — проговорила Ирина, — у Михайлика есть ваше фото, но усы… Они так вас изменили…

— И не только усы, — бросив плащ-палатку на спинку кровати, продолжал Василь. — И годы, и война… Дважды в госпиталях лежал после ранений… Это не молодит и не красит. Но грешно жаловаться. Я — жив. А сколько наших осталось там, в полях… С вами, Ирочка, я очень рад познакомиться.

Михайло поставил посреди комнаты стул, усадил брата. Ирина взяла у него из рук фуражку и повесила на вешалку.

Опустившись на стул, гость окинул взглядом комнату, спросил:

— Как же вы здесь? Вижу — живы, здоровы, а это уже большое счастье…

— Мы что! От нас война была далеко, — сказал Михайло, тоже садясь на стул. — Рассказывай о себе. Как ты здесь оказался?

— Прибыл на старое место дослуживать. Выходит, что все возвращается на круги своя. Здесь я когда-то начинал. Помнишь, как в песне поется? «И на Тихом океане свой закончили поход…» Мы не раз эту песню затягивали в дороге.

— Оно-то так, — проговорил Михайло. — Но не только вы… Уже давно сюда прибывают войска. Эшелон за эшелоном, ежедневно… Неужели без передышки завяжется сабантуй с самураями?

— Кончать с войной, так уж одним заходом, — как-то неуверенно проговорил Василь. — Это, конечно, мое личное мнение. У меня к самураям свой особый счет. У озера Хасан, на высотах Заозерной и Безымянной, немало моих друзей полегло. Как ты считаешь — за них надо поквитаться? Да и не только за них. И за вас тоже. Вы здесь четыре года жили в напряжении…

— Да, — сказал Михайло. — Четыре года, считай, не выпускали из рук оружия. И на что рассчитывает микадо — не понимаю. Германия разбита, а Япония, ее союзница, отклоняет Потсдамскую декларацию, призывающую ее прекратить войну. Может, денонсация нашим правительством пакта о нейтралитете насторожила японцев? Чувствую, что начнется, но — когда?

— Наше командование ничего определенного не говорит; вероятно, никто не знает. А что решено в верхах? Догадаться не трудно: с самураями сцепиться придется. Наше дело солдатское — ждать приказа.

Ирина, шмыгнувшая из комнаты, вернулась и сказала Василю:

— Я приготовила для вас умыться, Михайло вам все покажет. И пока вы покурите, я накрою стол.

— Как я соскучился по семейному уюту! — проговорил Василь, вставая. — Даже не верится, что и я когда-нибудь дождусь…

— Уже не долго ждать, — с благодарностью взглянув на гостя, весело сказала Ирина.

Василь и Михайло вышли из комнаты. Не успели они докурить свои папиросы, как хозяйка, уже в новом платье, прихорошившаяся, открыла дверь и пригласила дорогого гостя к столу.

…Вечером собрались у старых Журавских. Михайло и Ирина пригласили по такому случаю и своих друзей: семью Мещеряковых, Лашкова и Васильева, пришедших со своими подругами. Теперь все они — Лашков и Васильев, Мещеряков и Михайло — носили звание старших лейтенантов. Ирина несколько дней тому назад стала лейтенантом. Друзья поздравили ее, а Михайло, обратившись к брату, сказал:

— Ты, Вася, обскакал меня — и капитаном стал, и батальоном командуешь, и грудь в орденах.

— Но я ведь имею и два ранения, если не считать того, что на Хасане получил, — сказал Василь и улыбнулся. — Должна же быть хоть какая-то справедливость.

По дороге к Журавским Михайло с Ириной и с братом заглянули на берег бухты Золотой Рог, на постоянную стоянку катера Сагайдака, — Василю хотелось повидаться с земляком. Катер стоял на рейде, однако Гордея на нем уже не было: его, как оказалось, списали в какую-то береговую часть, по его просьбе. Для Михайла это было неожиданностью: он недавно виделся с Сагайдаком и тот даже не намекнул на это. А у Журавских Лесняк узнал от Лашкова, что недавно Савченко и Климова тоже перевели в какую-то береговую часть. Подобные перемещения на флоте — явление обычное, и Михайло не придал этому факту особого значения.

За столом все наперебой начали расспрашивать гостя о последних боях, в которых он участвовал, о взятии Берлина, об освобождении Праги. Василь охотно, порою очень остроумно рассказывал. Андрей Тихонович, сперва молча слушавший его, вдруг вклинился в разговор:

— Ну, с этой войной, слава богу и нашим воинам, покончено. А что делать с японцем? Придвинулся к самому порогу и замахивается на нашу землю: от океана до Урала, не задумываясь над тем, что и подавиться может. До каких пор его наглость можно терпеть?

— Самураи вроде бы присмирели, — сказал Василь.

— А сколько наших транспортов задержано и потоплено вроде бы неизвестными подводными лодками — хотя в действительности все знают, что японскими! И все им так с рук сойдет? Моряки дальнего плавания всю войну жаловались, что Япония закрыла для наших торговых судов все проливы, оставила единственный выход в океан через пролив Лаперуза.

— Ну, все же один оставила, — с юморком подзадоривал Василь.

— Так он же очень неудобен для плавания в зимнее время — там сложная ледовая обстановка и всегда грозят навигационные опасности. Разве это не настоящий разбой? Да и захваченные ими земли пора бы вернуть хозяевам. У корейцев и китайцев эти захватчики тоже давно в печенках сидят. Вот я хотел спросить — как оно дальше будет? Если это, конечно, не военная тайна.

— А вы, папа, стали настоящим политиком, — рассмеялась Ирина.

Андрей Тихонович не принял шутки, нахмурился и продолжал:

— Тут станешь не только политиком, но и дипломатом, когда припечет. Если бы я моложе был — сам бы померился силой с самураем. Гитлеровцев накормили нашей земелькой, и этих бы надо… Или я не прав?

— Согласен, Андрей Тихонович, — ответил Василь. — Целиком согласен…

Мещеряков сдвинул свои черные брови, окинул всех сидевших за столом спокойным взглядом, затем проговорил:

— Я слышал на одной из лекций, что госсекретарь Стеттиниус заявил где-то, что, по подсчетам американских военных, Япония будет разбита в тысяча девятьсот сорок седьмом году и ее разгром может обойтись Америке в миллион солдат. Союзники считают, что только наша армия способна нанести поражение японским наземным силам. А командующий американскими вооруженными силами на Тихом океане генерал Макартур прямо заявляет, что победа над Японией может быть гарантирована только в том случае, если будут разгромлены японские сухопутные силы. Если это так, значит, можно делать и определенные выводы.

— А конкретней, Костя, — деликатно коснулся его плеча Лашков. — Какие именно, выводы?

— У меня, дорогие друзья стратеги, есть совсем другое предложение, — громко и весело сказал Михайло. — Давайте-ка песню споем.

Его переполняла радость от такой неожиданной встречи с братом, и это чувство передавалось другим, поэтому предложение все дружно поддержали. И поплыла многоголосая песня…

Возвратившись домой, Ирина приготовила гостю постель, себе и Михайлу постелила на полу. Погасили свет, а разговор не умолкал. Михайло расспрашивал брата о его фронтовой жизни, о Германии, о Наташе. Василя радовало, что его Наташу родные приняли хорошо, окружили ее вниманием. Наташа и Олеся подружились.

— Вот бы хорошо, — проговорил Василь, — отвоеваться до Наташиных родов да вернуться домой…

Сон уже начинал витать над говорившими, как вдруг в дверь постучали. Ординарец Василя доложил, что его срочно вызывает начальство. А еще через полчаса Василь забежал к Михайлу и Ирине попрощаться: танковая часть направлялась «на зимние квартиры».

— Что это значит? — удивился Михайло. — Неужели до зимы ничего не будет?

— Поживем — увидим, — мудро ответил Василь.

Михайло проводил брата на крыльцо, в густой темноте они попрощались, дав слово писать почаще друг другу.

XVII

В конце июля Лесняк закончил чтение курса лекций. Начальник курсов, обещал ему и Ирине месячный отпуск. Они планировали две недели провести в санатории на 19-м километре. Но его неожиданно вызвал к себе давний его знакомый, инструктор политуправления по прессе. Когда Михайло вошел в кабинет, его встретил капитан среднего роста, с землисто-бледным лицом — у него на фронте погиб сын, и он очень тяжело переживал утрату. Пожав Михайлу руку, капитан сочувственно сказал:

— Знаю твои планы, голубчик. Ты собрался отдыхать, но у нас здесь возникла другая мысль. Тебя посылали от газеты спецкором на фронт, и вообще ты имеешь опыт газетной работы. Но вот уже год проходит, как ты оторвался от нее. Есть предложение, чтобы немного поработал во флотской газете. Им помощь нужна, да и тебе, думаю, это пошло бы на пользу…

Внимательно выслушав капитана, Лесняк сказал:

— Такое впечатление, будто вы чего-то недоговариваете.

— Эту мысль подал начальник политуправления генерал-майор Муравьев, — сказал капитан. — Мы с тобой, Михаил Захарович, люди военные и понимаем: если твой начальник деликатно высказывает какую-то просьбу — воспринимай ее как приказ. Больше никаких пояснений я тебе дать не могу.

— Ясно, — сказал Михайло. — Когда прикажете приступить?

— Завтра в девять утра тебя ждет редактор «Боевой вахты».

На следующий день в редакции Михайло первым встретил капитана Голубенко. Андрей приветствовал его восклицанием и по секрету сообщил, что это он проявил заботу о Михайле.

— Я подумал: «До каких пор Михайло будет киснуть в тех четырех стенах своих курсов? Ведь мы с ним прекрасно сработались — помотались по многим частям и кораблям». — И, склонившись к Михайлову уху, шепнул: — Я нюхом чую — здесь порохом запахло. Вот я и подкинул идейку редактору: стоило бы, мол, приобщить дополнительные резервы, хотя бы, к примеру, опытного газетчика Лесняка… И как видишь — клюнуло.

— Искренне благодарен тебе, — сказал Михайло.

— Знай наших! — подмигнул Андрей и, помахав на прощание рукой, пожелав «три фута под килем», побежал в свою фотолабораторию.

Главный редактор газеты, капитан 1-го ранга, поинтересовался его здоровьем и тут же сказал, что сам видит — здоровье нормальное, настроение боевое, значит, можно перейти к делу.

— Службу у нас начнете с такого задания, — сказал редактор. — Завтра отправитесь на остров Русский, там в старых казармах найдете морской десантный отряд старшего лейтенанта Леонтьева и поживете у него неделю, присмотритесь к матросам и командирам, может, что-нибудь и напишете. Одним словом, мне вас не учить. Затем мы найдем способ, как передать вам дальнейшие указания.

Прощаясь, редактор сказал, что завтра в восемь утра от мыса Эгершельд ну Русский отправляется торпедный катер.

Когда Михайло вернулся домой и рассказал Ирине о разговоре с редактором, она, сцепив пальцы рук, глядя на Михайла, проговорила.

— Это — война!

Михайло погладил ее, как маленькую, и тихо сказал:

— По всему видно, что войны нам не миновать, но когда она начнется — никто не знает, а значит, и нет повода для волнений.

Ирина начала собирать его в дорогу, а он, задумавшись, стоял в сторонке. Ему вспомнилось, что сразу же после денонсирования нашим правительством пакта о нейтралитете в Японии произошла смена кабинета и новый премьер — адмирал Судзуки — заявил: «Япония будет неуклонно продолжать движение вперед до успешного завершения войны». Даже после капитуляции Германии японская военщина кричит о своей вере в окончательную победу Японии.

— Может, конечно, так случиться, — вслух размышлял Михайло, — что самураи опомнятся и прекратят военные действия против союзников, прекратят провокации против нас, полностью капитулируют. Это диктуется здравым смыслом. Ну, а если они не капитулируют, придется, Иринка, и нам повоевать. Думаю, что года за два, не больше, мы с ними справимся, и потом надолго, если не навсегда, настанет мир.

Ирина слегка всплеснула руками:

— Еще два года?

— Ну, это в крайнем случае, — виновато усмехнулся он. — Кто может угадать? Жизнь покажет.

Лесняк не мог знать в то время, что на Ялтинской конференции в феврале 1945 года союзники подписали соглашение, предусматривавшее вступление Советского Союза в войну с Японией через два-три месяца после капитуляции Германии. Не знал Михайло и того, что к концу июля количество войск на Дальнем Востоке было удвоено, что уже созданы три фронта — Забайкальский, 1-й и 2-й Дальневосточные — и что главнокомандующим здесь назначен маршал Василевский, который прибыл в свой штаб в район Читы с готовым планом наступательных операций, что он уже проинспектировал войска. Не мог знать Лесняк и того, что 1-й Дальневосточный фронт под командованием маршала Мерецкова во взаимодействии с Тихоокеанским флотом должен был начать наступление с Приморья, что все уже было готово для этого.

Ирина и Михайло поднялись еще до рассвета, а когда посветлело, вышли из дома. И когда показалось из-за горизонта солнце, они сошли с трамвая на привокзальной площади и направились к мысу Эгершельд, что вытянулся длинным языком между Амурским заливом и бухтой Золотой Рог. Они шли по узкой каменистой дороге, по обеим сторонам которой без какого-либо порядка, вразброс стояли старые деревянные бараки и маленькие закопченные домики.

Остановившись неподалеку от стоянки катера, Михайло положил руку на плечо Ирине и сказал:

— Не хмурьтесь, товарищ лейтенант, и не грустите. Скоро вернусь.

— Наивный мальчик, зачем ты меня уговариваешь? — спросила Ирина и припала щекой к его груди. — Ты и сам не знаешь, когда вернешься. А я… я буду думать о тебе и каждую минуту ждать. Хочу, чтобы ты знал это.

Он обнял ее.

— Мы с тобой так прощаемся, будто и впрямь на войну меня провожаешь. Вон погляди, какой ясный день, и спокойно иди домой. Если задержусь — через редакцию дам знать.

Как только Лесняк вступил на катер, раздалась команда отдать швартовы. Катер выбирался на простор, отдаляясь от берега, на котором стояла Ирина и махала рукой.

…Лесняку не приходилось бывать на Русском острове, однако он легко нашел старые, еще в царские времена построенные казармы с толстенными стенами, сводчатыми потолками и маленькими, как в крепости, окнами. Казармы, видимо, долго пустовали — стены повлажнели, покрылись большими рыжеватыми пятнами, по ним местами даже сочилась вода.

В узком полутемном коридоре, у тумбочки, стоял дебелый матрос с повязкой на рукаве и с висевшей на его груди хромированной дудкой. Дудка на флоте — неизменная принадлежность боцмана и вахтенных. Матрос, все более хмуря брови, присматривался к Лесняку. Михайлу показалось что-то знакомое в волевом лице этого моряка. Вдруг матрос выпрямился и поднес руку к бескозырке:

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! Вы к кому?

— Климов?! — удивленно произнес Лесняк. — Вот тебе и раз! Не думал, что встречу вас здесь. Я ищу отряд старшего лейтенанта Леонтьева.

— Так мы как раз тут и квартируем, — сказал Егор и, отойдя в сторону, приоткрыв дверь кубрика, крикнул: — Старшина Сагайдак! На выход! — Вернувшись на свое место, добавил: — Сейчас будет.

— Гордей Сагайдак? — переспросил Михайло. — Он тоже с вами?

— Так точно! — ответил Егор, широко улыбнувшись. — И Клим Савченко также.

Вышел из кубрика Сагайдак, спросил:

— Что здесь? — Увидев Михайла, развел руками, воскликнув: — Кого я вижу?! Ты к нам, Мишко? — И, взглянув на Климова, поправился: — К нам, товарищ старший лейтенант?

— К вам, Гордей, к вам, — ответил Лесняк, подавшись всем телом к Сагайдаку. Они с размаху пожали друг другу руки. — Так вот куда вы удрали — в разведотряд.

— Набирали добровольцев, — радостно сообщил Сагайдак. — Я об этом узнал и шепнул Савченко. А тот и Егора подбил. Ты надолго к нам? На несколько дней? Ну, значит, успеем наговориться. Проводить к командиру?

В маленьком с высоким и узким окном кабинете сидел за столом старший лейтенант Виктор Леонтьев и, как-то комично выпятив толстые губы, при помощи карандаша и линейки расчерчивал лист бумаги. Он поднял на Лесняка глубоко посаженные темно-синие глаза и улыбнулся. Михайло подал ему документы. Рассматривая их, Леонтьев молча кивнул на стул, стоявший возле стола, — пригласил сесть. На его груди тускло поблескивала Звезда Героя. Возвращая документы Лесняку, сказал:

— У нас ничего особенного нет. Обычные матросские будни. В Заполярье тихоокеанцы крепко нам помогали. Теперь настала наша очередь за добро добром платить. Сюда прибыла только часть нашего разведывательного отряда, пришлось пополнить состав тихоокеанцами-добровольцами из разных частей и кораблей. Разумеется, тщательно отбирали, передаем им свой фронтовой опыт. — И загадочно улыбнулся: — Может быть, пригодится… Ежедневно — учения, учения. Нам, североморцам, тоже есть чему поучиться здесь: надо освоить новый, необычный для нас театр возможных действий…

— Я только что узнал, что в вашем отряде — трое моих давних знакомых, — сказал Лесняк. — Старшина Сагайдак, мой односельчанин, друг детства, а двое — Климов и Савченко — когда-то служили в моем взводе.

— Знаю их, — сказал Леонтьев. — Ладные парни. Вам в отряду будет веселее с ними. Я прикажу, чтобы для вас приготовили постель, у нас есть свободный кубрик.

В тот же день, под вечер, Михайло снова встретился с Гордеем, рассказал ему, что сюда, в Приморье, прибыл и Василь и что они разыскивали его, Сагайдака, но уже не застали на катере. Гордей очень сожалел, что не пришлось свидеться с Василем. В свою очередь Сагайдак рассказал Михайлу, что их отряд состоит из ста пятидесяти человек, что североморцев у них наберется около полусотни.

— Их легко отличить, — сказал Сагайдак. — У каждого грудь в орденах и медалях. Повоевали хлопцы на славу. Начнут рассказывать — заслушаешься. В скольких рейдах по вражеским тылам ходили, в каких только передрягах не бывали! Вот о ком без преувеличения можно сказать — орлы! И первый орел — наш командир Виктор Леонтьев. С виду он может показаться мешковатым, хмурым, никогда я не видел, чтобы с нами песню подтянул, хотя слушает охотно. Он — ты заметил? — слегка припадает на одну ногу — был ранен. Душа-человек. И голову имеет ясную и мудрую. За годы своей службы на флоте я повидал всяких командиров, но этого как-то сразу полюбил. Он — Герой, на всех флотах наших слава о нем гремит, и, понимаешь, ни малейшей позы, никакой спеси, со всеми нами — по-дружески. За таким каждый в огонь и в воду пойдет. Я не преувеличиваю, спроси хоть Савченко, хоть Климова: они готовы на него молиться. Североморцы — ясное дело — откровенно гордятся им.

— А как Егор? — поинтересовался Лесняк.

— Славный парень, смекалистый. Все ему на наших учениях легко дается. А силища у него какая! Одним словом: сибиряк.

В тот же день Лесняк познакомился с мичманами Николаем Бабичевым и Александром Никаноровым — взводными: отряд состоял из двух взводов и группы обеспечения, которая составляла примерно полвзвода и подчинялась непосредственно Леонтьеву. В группу входили связные, радисты, санитары, матросы хозяйственной службы.

XVIII

После ужина воины отдыхали на траве неподалеку от казармы, курили, вели обычные матросские разговоры. Шутки так и сыпались, раздавался веселый смех.

— А где наш кавалерист? Что-то его нигде не видно? — послышался чей-то голос. — Пусть он расскажет, как его с двумя салажатами шлюпка накрыла.

— Клянусь, кавалерист будет доказывать, что они сухими из воды вышли.

— Он такой, что докажет…

Михайло спросил Гордея:

— Что за кавалерист?

— Сергей Овчаренко. Ему такое прозвище прилепили в Полярном. Он шел с ватагой своих хлопцев, был под хмельком и вдруг увидел: лошадь пощипывает травку. А Сергей лошадей любит — подошел, потрепал ее по шее, а потом со словами: «А поглядите-ка, хлопцы, как наши запорожцы казаковали» — вскочил на нее. Лошадь, конечно, не оседлана, без узды, испугалась и понесла матроса по набережной, только ленточки от бескозырки развеваются. Тут, как на грех, по набережной шла группа высших штабных офицеров. Один из них не растерялся — бросился наперерез, обхватил шею лошади руками и остановил ее. Этот же офицер и не поскупился — тут же отвалил Сергею пятнадцать суток гауптвахты. С тех пор его и окрестили кавалеристом. А вообще-то он парень боевой и весельчак. Да все они, североморцы, как на подбор.

Среди общего шума послышался чей-то голос:

— А ты, Савченко, почему без гармони приволочился?

— Вот так всегда: Клим есть — гармони нет, гармонь есть — Клима нет, — добавил кто-то.

— Гармонь здесь, да не хочу задаром мозоли набивать, — отвечал Савченко. — Никто «яблочко» танцевать не хочет.

— Мы за день натанцевались — не до «яблочка», — кричат ему. — Ты песню начинай. Давай «Варяга».

И долго звучали то раздольные, то лирически-трогательные, то грозные матросские песни.

…Потянулись напряженные дни учений. Невдалеке от казарм, в распадке, гулкой трескотней раздавались автоматные выстрелы и басовито строчили пулеметы: десантники учились точно стрелять из оружия, с которым им неминуемо придется вступать в бой. Каждый стремился выверить надежность своего автомата или пулемета.

Часто, надув резиновые шлюпки, по двое и по шестеро учились ходить на них в штиль и при высокой накатистой волне, нередко опрокидывавшей шлюпку у берега. Михайло и сам не раз садился в шлюпку, и дважды ему приходилось выбираться из воды, идти по скользким камням, цепляясь за водоросли.

Не простое, оказывается, дело — научиться вместе со всеми прыгать из шлюпки на берег. А надо — враг не так любезен, чтобы подавать нам трап, он поливать свинцом будет.

Выберется Михайло вместе со всеми на берег, мокрый, в сапогах чавкает, а надо бежать вверх по склону горы или ползти на животе по разбухшей от дождей глинистой почве, которая так и всасывает локти и колени. Доберешься до вершины сопки, а тут команда: спускаться вниз. Солнце печет нестерпимо, воздух густой и удушливый, от земли поднимаются горячие испарения Спустишься с сопки и снова взбираешься на вершину, взмокший от липкого пота, дышишь, как кузнечный мех. Не успеешь дух перевести, как снова звучит команда спускаться вниз и цепочкой — в кустарник, в высокую траву. А за спиной — рюкзак, на шее — автомат, они цепляются за тугие стебли, за ветки, тормозят. Командир же подгоняет: «Шире шаг! Пошевеливайся!»

После обеда и короткого отдыха матросы расходятся по кубрикам и во главе с командиром отделения, вооружившись лупами, рассматривают аэрофотоснимки чужого побережья, учатся их дешифровать. Изучают топографические карты береговой полосы, пытаются обозначить доступные и труднопроходимые места, прикидывают наиболее возможные маршруты движения.

У Лесняка как-то сразу установились теплые взаимоотношения с командиром взвода мичманом Николаем Бабичевым. Может, потому, что были они ровесники и оба любили литературу.

Бабичев до службы был сельским учителем, умел печатать на машинке, и его на флоте сперва назначили писарем. Когда началась война, он хотя и не сразу, однако добился, чтобы его перевели в разведотряд. Николай, низкорослый и сухощавый, не отличался крепким здоровьем, все же командир разведчиков взял его; нужен был писарь. Но Бабичев просился в разведку. Наконец командир приказал старшине Леонтьеву готовить его к походу: мол, один раз пойдет и успокоится. И начал Николай под руководством Виктора тренироваться: и боксом занимался, и джиу-джитсу. Намнет ему кто-нибудь из разведчиков бока — целую неделю отлеживается. Виктор поглядывал на Николая косо: не хотелось ему возиться со слабосильным писарем. Однако характер Бабичева победил — постепенно из него вышел первоклассный разведчик. Со временем Леонтьев стал политруком отряда, а потом и командиром, а Николай — взводным. Леонтьев и мичман Никаноров старше Николая года на три: перед войной отслужили действительную. Но после демобилизации побыли дома недолго. Леонтьев, правда, успел жениться, а Никаноров так и остался холостяком.

В Заполярье их дружба переросла в настоящее братство. Они, все трое, с полуслова понимали друг друга.

Как-то Михайло сказал Бабичеву:

— Вам, североморцам, легко на учениях — у вас огромный опыт, вы закалили себя в боевых делах.

— Не так-то нам легко, — возразил мичман. — Здешние условия для нас необычные. В отличие от заполярных скал, у вас в горах и долинах густые леса. Там приходилось мокнуть, мерзнуть, зарываться в снег, а тут солнце прожигает до самых печенок.

— Тихоокеанцы, пополнившие ваш отряд, хотя и привычны к местным условиям и к климату, не имеют опыта, — заметил Лесняк. — Большинство из них — молодые матросы.

— Однако парни они хваткие, — довольно сказал Бабичев. — Я уверен — дело у них пойдет. Только дали бы нам еще месяц на тренировки… А пейзажи здесь — я никак не налюбуюсь. Просторы гигантские. В Корее тоже, оказывается, много гор и лесов, особенно на севере. Это нам надо учитывать…

И десантники учились пробираться сквозь кустарники и высокую, в рост человека, траву. Там, в Корее, местами густые заросли и лианы образуют сплошную непроходимую стену. Есть еще заросли осоки и камыша…

Заместитель командира отряда по политчасти, также заполярец, капитан Задонцев, которого, по старой привычке, здесь называли комиссаром, парторг Вишняков и комсорг Гордей Сагайдак ежедневно вели политработу среди матросов, намекая на то, с каким врагом отряду неминуемо придется столкнуться.

Леонтьев, чтобы проверить, чему успел научиться отряд, решил провести большой учебный поход на материк. Разведотдел штаба флота согласился с этим, но потребовал, чтобы была обеспечена четкая, бесперебойная работа средств связи. Шестого августа отряд отбыл на учения. Планировалось неделю ходить по таежным тропам, сопкам и падям.

К месту выгрузки пришли на торпедных катерах, выбрались на пологий песчаный берег и ускоренным маршем двинулись в лесные чащи. В пути десантники-тихоокеанцы учились пользоваться компасом, картой, ходили по азимуту.

Разведчики приспосабливались к ориентировке в густых зарослях леса и кустарниках, в высокой траве и камышах.

Учения должны были завершиться «захватом» опорного пункта, который поручено было «оборонять» взводу Никанорова, а взводу Бабичева — «штурмовать». Однако этот план не удалось осуществить. В ночь на девятое августа экстренной радиограммой отряду было приказано срочно вернуться к месту назначения, где его ожидали торпедные катера.

В полночь отряд был уже на своей базе. Еще на берегу десантники узнали о том, что восьмого августа Советское правительство заявило правительству Японии, что с девятого августа СССР будет считать себя в состоянии войны с Японией.

Михайло не на шутку встревожился: как ему быть? Редактор сказал, что они найдут возможность передать ему новые задания. Но возникла чрезвычайная ситуация: начинается война. Имел ли ее в виду редактор? Подумал о Василе: где он сейчас?

«А как Ирина? Наверное, не может заснуть — думает, что я уже воюю». С этими мыслями он лег спать. Однако, как ни старался Михайло заснуть, сон не приходил. И погода словно недоброе вещует: небо затянуло тучами, хлынул такой дождь, что от его потоков все загрохотало, слилось в единый гул. Разбушевалась гроза.

А в это время передовые батальоны и разведывательные отряды всех трех фронтов двинулись на территорию врага.

Наступление наших войск началось на фронте длиною почти в пять тысяч километров и должно было углубиться на 600—800 километров. На полный разгром всех сил Квантунской армии давался очень короткий срок. Ставка Верховного Главнокомандующего приняла решение нанести два основных удара: со стороны Монгольской Народной Республики войсками Забайкальского фронта и со стороны Приморья, из района Ханко — Гродеково, войсками 1-го Дальневосточного фронта. В результате встречи этих двух фронтов в районе Харбин — Гирин японские войска были бы отрезаны от основных морских баз в Корее. 1-му Дальневосточному фронту предстояло нанести особо ответственный удар во взаимодействии с Тихоокеанским флотом вдоль берега Японского моря с целью освобождения Кореи. Перед этим фронтом японцы построили только у границы семнадцать укрепрайонов. А всего на пути этого фронта было сооружено более четырех с половиной тысяч разного рода долговременных опорных пунктов, оснащенных новейшим оружием.

В полосе наступления 1-го Дальневосточного — сплошные горы, покрытые тайгой, и обширные заболоченные районы. Дороги в этих местах очень плохие, населенные пункты разбросаны далеко друг от друга. Комаров не меньше, чем в болотах Прибалтики, и еще беда — энцефалитные клещи. Поэтому солдатам приказано воротники гимнастерок не расстегивать даже в сильную жару, а обшлага плотно завязывать.

1-й Дальневосточный кроме основного должен был нанести два вспомогательных удара: один из района Барабаша, другой — из района Краскино — озеро Хасан вдоль морского побережья. Здесь, на левом фланге фронта, действовала 25-я армия генерала Чистякова.

Ливень осложнил дело, но кое в чем и помог. Японские часовые, прикрываясь плащ-палатками, спрятались от ливневых потоков, за шумом которых не услышали, как советские саперы сделали проходы в заграждениях из колючей проволоки, на которую японцы понавешивали множество пустых консервных банок. Разведчики и передовые отряды застали врасплох гарнизоны огневых точек и взяли их в плен…

Наступление с каждым часом нарастало.

Михайло же сумел заснуть лишь перед рассветом, а проснувшись, узнал, что Леонтьева и замполита Задонцева утром вызвали в разведотдел штаба флота. Лесняк попросил командира отряда позвонить редактору флотской газеты и получить новые указания для него, Михайла.

Леонтьев и комиссар вернулись из Владивостока к вечеру. А вместе с ними прибыл и фотокор «Боевой вахты» Андрей Голубенко. Лесняк бросился к нему.

— Благодари меня и бога, — сказал Андрей. — Мы с тобой первыми из вахтинцев совершаем рейд в один из корейских портов. — И тут же добавил: — Не пугайся, пойдем с парнями Леонтьева.

XIX

Боцманская дудка подняла отряд по боевой тревоге задолго до рассвета. У каждого с вечера все было наготове: оружие и рюкзаки. Одежда — бушлат или легкая куртка, из-под которых на груди виднеется треугольник полосатой тельняшки — свидетельства «морской души». Касок в отряде не признавали. На одних были бескозырки, а большинство — кто в кепках, кто в спортивных шапочках. Одежда должна быть легкой и удобной.

Перед казармой состоялся короткий митинг. Его открыл, стоя на крыльце рядом с Леонтьевым, комиссар отряда Юрий Задонцев. Он говорил о том, что отряд идет в свой первый поход на новом театре действий, что он хорошо подготовлен к боям и успешно выполнит боевой приказ командования флота.

— Через несколько минут за кормой наших кораблей останется наша Родина, — сказал Задонцев, заканчивая выступление. — А там, за морем и за сопками, многострадальный корейский народ ждет своего освобождения. Мы идем на подвиги во имя чести и славы Отечества.

В числе выступавших был и комсорг отряда — старшина второй статьи Сагайдак. Лесняк слушал Гордея с особым интересом. Свое выступление Сагайдак закончил пламенным призывом:

— Дорогие мои побратимы! Отомстим самураям за смерть Сергея Лазо, за нашу Волочаевку, за всех, кто погиб на озере Хасан и на Халхин-Голе, за потопленные наши корабли!

Отряд быстро и бесшумно погрузился на два торпедных катера и отчалил от берега. На головном корабле — взвод мичмана Бабичева, к которому прикомандировался и Лесняк. Здесь же вся группа обеспечения. На ходовом мостике плечом к плечу с командиром катера стояли старший лейтенант Леонтьев и заместитель начальника разведотдела флота, которому командование поручило обеспечить успешную высадку в намеченном пункте.

За первым в кильватере идет второй катер со взводом мичмана Никанорова. С ним, как всегда на переходах и при высадке, замполит капитан Задонцев. На этом же катере и Андрей Голубенко.

В синеватой дымке рассвета постепенно растаяли контуры острова Русского. Стоя на юте и всматриваясь в даль, Лесняк радовался тому, что среди прибывших на остров морских пехотинцев он встретил прикомандированного к ним Костю Мещерякова. Идя в батальон к Мещерякову, неожиданно встретился с Еленой Кононовой, с которой познакомился, когда писал историю полка. Поздоровавшись, спросил:

— Ваши все здесь?

— Нет, меня оттуда, спасибо им, все же вытурили, — сообщила она — Сейчас санитаркой у морячков. Чувствую себя как птица, вырвавшаяся из клетки.

С Мещеряковым он провел вместе около часа. Костя был оживлен, много говорил, а прощаясь, сказал:

— Поздравь меня, Михаил! Я уже отец. Неделю назад родилась дочка. Как две капли воды на Соню похожа. — И, подняв палец, добавил: — Но есть в ней что-то и мое!

Лесняк сердечно поздравил его. А Костя продолжал говорить:

— Вот появилась на свет крошка, и знаешь, какое удивительное чувство проснулось во мне? Будто только теперь жизнь моя наполнилась настоящим смыслом. Софийка счастлива — ей только руками взмахнуть — и полетит как на крыльях. Правда, последние события опечалили ее…

Теперь, стоя на юте и вспоминая этот разговор с Костей, Лесняк мысленно обращался к своей жене: «А как там ты, моя Иринка? Какие сны тебе сейчас снятся? Получилось, что ты и вправду провожала меня на войну…»

Владивосток остался далеко позади. Слева по борту — безграничный морской простор. Из его притемненной голубизны медленно выплывает огненный край солнца. Небо уже очистилось от туч, и первый луч золотит причудливую линию гор чужого побережья.

Разведчики разместились вдоль бортов, и здесь, на юте, и возле рубки. Кое-кто прислонился спиной к холодным трубам торпедных аппаратов. Не слышно ни шуток, ни громких разговоров. Каждый напряженно следит за морем и небом. Не появятся ли над головой вражеские самолеты, не затемнеют ли в далекой дымке силуэты японских кораблей?

Вот уже два часа они идут в чужих просторах. Вздыбленная винтами вода бурунится и пенится за кормой, в густых брызгах разноцветно играют солнечные лучи…

…Накануне этих событий на главной базе флота собралась огромная армада военных кораблей. Вскоре их рассредоточили по бухтам — Ольги, Посьета, Находки, Петропавловска. Никто из десантников еще не знал, что наши корабли уже поставили минные заграждения, десятки подводных лодок атаковали суда противника, что авиация флота нанесла бомбовые удары по портам и базам Японии в Северной Корее и на Южном Сахалине, что дивизионы торпедных катеров уже вернулись после своих ударов по портам Юки, Расин, Сейсин и Гензан, что флот уже действовал на обширном участке фронта.

Побережье Кореи — Страны утренней свежести или, как ее еще называют, Страны утреннего покоя — действительно кажется таинственно-задумчивым и спокойным. Но этот покой может оказаться обманчивым и коварным. Где они там засели, самураи, и до каких пор будут выжидать?

Вчера поздним вечером Андрей Голубенко где-то услышал первую боевую сводку. В ней говорилось, что в Приморье наши войска, сломив сильное сопротивление противника, прорвали железобетонную укрепленную полосу японцев и на протяжении дня девятого августа продвинулись на пятнадцать километров.

Двое вахтинцев выехали на 1-й Дальневосточный фронт. Уже вчера в редакции стало известно, что в японской армии созданы специальные «летучие отряды» из наиболее фанатичных вояк, безнадежно отравленных «духом самурайства». Их задача — скрываться в горах и дезорганизовывать наш тыл, устраивать диверсии, заниматься шпионажем. Смертникам приказано действовать группами и в одиночку, исподтишка нападать на офицеров и генералов, уничтожать их холодным оружием, а танки — истреблять, обвязавшись связками гранат и бросаясь под гусеницы. Нашим воинам приказано нигде не появляться в одиночку.

Итак, в этих прибрежных горах, вдоль которых мчатся катера, затаился враг. Каковы его силы и замыслы — это должен выяснить отряд и немедля доложить штабу флота.

Катера несутся, как говорят, на всех парах. Из приоткрытых люков моторного отсека доносится напряженный гул. Уже давно пройдена половина пути. Кроме командиров, никто в отряде еще не знает, что командующий флотом адмирал Юмашев приказал Леонтьеву высадиться прямо на причалы порта Юки[2] — ближайшего от советской границы.

Даже североморцам не приходилось швартоваться днем к вражеским причалам для десантирования. Опасность здесь непредвиденно огромна, но и выигрыш немалый: японцы, конечно, не ожидают высадки в дневное время.

Командование флота заинтересовано в том, чтобы порты и их сооружения оставались неповрежденными. К тому же необходим внезапный маневр, который парализовал бы оборону врага, лишил бы его связи с Японией, а значит, и доставки подкреплений или вывоза техники и людей.

Мичман Бабичев и Гордей Сагайдак, похаживая среди матросов, подбадривали их. Когда прямо по курсу показались, все четче обозначаясь, контуры города, все десантники были на верхней палубе, обслуга на своих местах. Матросы, взяв автоматы на изготовку, прижимались друг к другу, некоторые присели на корточки вдоль борта или приникли к леерам[3]. Мотористы приглушили моторы, сбавили скорость — катера осторожно, словно ощупью, стали приближаться к причалам, и Лесняку показалось, будто причалы стремительно наваливаются на них.

На берегу — безлюдье и тишина. Ни боевых кораблей, ни транспортеров не видно. В нескольких местах из воды торчат мачты затопленных судов. Что скрывается за этим подозрительным безмолвием? От тишины и пустынности напряжение нарастает еще сильнее. В западной стороне порта над крышами нескольких строений поднимается дым и порою вспыхивают небольшие языки пламени.

— Что-то не по нутру мне эта кладбищенская тишина, — проговорил Клим Савченко, стоявший рядом с Лесняком и утиравший ладонью мелкие капли пота на рыжих бровях.

— Наверное, подпускают поближе, чтоб ударить по нас из всех стволов, — взглянув на Савченко, высказал свои соображения Егор и широкой ладонью поправил бескозырку.

Михайло чувствует, как катер ударяется бортом о причал; матросы, не ожидая, пока вынесут швартовы и подадут трапы, уже переметнулись за леера, становятся на кромку борта, один за другим прыгают на причал и, пригнувшись, разбегаются в стороны, прячась за ближайшими строениями. Михайло тоже перелезает через леер и прыгает на причал, сжимает в руках автомат и бежит под прикрытие кирпичной стены длинного пакгауза.

Связные Леонтьева передают его приказ всем отделениям: быстрее рассеяться, попытаться проникать в укрытия, держать связь и немедля докладывать об обстановке. Разведчики и сами знают, что надо расширять плацдарм, захватить как можно большую площадь, чтобы удобнее было маневрировать — передвигаться, уклоняться от возможного вражеского огня. Матросы до боли в глазах всматриваются в каждый квадрат берега, за рокотанием катерных моторов стараются уловить каждый шорох. Лесняк смотрит на берег: непришвартованные катера стоят на месте, готовые в любую секунду рвануться на выход в море, чтобы не подставить себя под прямую наводку орудий неприятеля.

Между грудами ящиков и штабелями мешков, в которых лежали на причалах грузы, десантники перебежали сначала к складам, а потом к ближайшим жилым домам. Так они за несколько минут оторвались от берега метров на триста, и здесь Михайло заметил, как нервное напряжение понемногу начало спадать: ведь главное было сделано — под ногами была уже земля, а не морская бездна, плацдарм захвачен, есть укрытия от вражеских пуль, в руках — надежное оружие. Отделения медленно продвигаются к центру города. Вот уже бойцы достигли первой улицы с одно- и двухэтажными домами. Лесняка удивляет, что почти все дома стоят на улицу не окнами, а глухими стенами, окна и двери выходят во двор. Разведчики уже побывали в некоторых домах: все домашнее имущество на месте, а людей — ни души. Изгнали население японцы или люди прячутся в лесу?

Взводы Бабичева и Никанорова по двум параллельным улицам продвигаются в сторону покрытых лесом сопок. Изредка они проходят мимо каких-то учреждений, магазинов, на вывесках которых выписаны в столбец японские иероглифы.

Безлюдье и тишина нервируют десантников. У каждого такое чувство, будто с минуты на минуту должно что-то произойти — взорваться, загрохотать, взлететь на воздух. Взвод Бабичева доходит до железнодорожной станции, окружает строения. Трое матросов вбегают в здание вокзала — и там никого. Оборудование вроде бы на месте. Вдалеке на путях стоят несколько вагонов, но нигде не видно ни одного паровоза. Бойцы осматривают еще несколько жилых домов, везде — пустота.

Мичман Бабичев приказывает взводу занять круговую оборону, определяет каждому отделению сектор наблюдения. Сагайдаку поручается вместе с Климовым, Савченко и североморцем Григорием Давыдовым обследовать дома и фанзы, стоящие довольно далеко в один ряд у подножия сопки: десантникам необходимо разыскать хотя бы нескольких местных жителей для уточнения обстановки.

Вскоре Сагайдак возвратился со своей группой и привел двух пожилых корейцев: обнаружил их в одной фанзе. Бабичев с несколькими бойцами стоял у здания вокзала. Корейцы, подойдя к ним, сели на корточки и начали с интересом рассматривать десантников. Младший кореец — ему около пятидесяти — в черной куртке, черных брюках и сандалиях на босу ногу — немного знал по-русски. Из рассказа корейца с грехом пополам узнали, что в городе было около двух тысяч японских солдат и офицеров. Они занимали порт, радиоузел, почту, железнодорожную станцию. Вчера утром направились в сторону советской границы, сегодня на рассвете снова вернулись в город, а потом спешно оставили его — ушли по шоссе на юг. Паровозы потянули груженые эшелоны тоже на юг.

Из этого рассказа можно было бы сделать вывод, что враг начал эвакуировать свои войска из приграничных районов. Но куда он отходит, на каком рубеже остановится, где собирается дать бой — оставалось неясным.

Бабичев идет к Леонтьеву, чтобы доложить об услышанном от корейцев. Лесняк следует за ним. Леонтьева они нашли в одном большом дворе: он сидел под деревом на перевернутом ящике. Вокруг него стояли комиссар Задонцев, Андрей Голубенко, связные, радисты. Человек пять корейцев — местных жителей разного возраста — сидели на корточках и рассказывали о событиях последних дней. Их рассказы совпадали с тем, что говорили на вокзале Бабичеву и Михайлу двое корейцев.

Леонтьев делает вывод, что японских войск поблизости нет, а куда они отступили и будут ли подходить другие части с севера — придется выяснять утром: уже начало смеркаться, впереди ночь, а места незнакомые.

Радисты развертывают свое хозяйство, связываются с Владивостоком, передают первые донесения. Из штаба флота приказывают оставаться до утра в городе, а далее действовать согласно плану операции. Ночь проходит напряженно. Поздно вечером в районе вокзала и на окраине города поднялась стрельба, десантники приготовились к обороне, но стрельба постепенно утихла.

Лесняк спросил Голубенко:

— Как, Андрей, посчастливилось сделать эффектные снимки?

— При высадке несколько удачных кадров щелкнул, — ответил фотокор. — Да бог с ними, с эффектными, только бы все прошло без кровопролития. На первый взгляд — странная война, посмотрим, как дальше будет…

Вместе с Голубенко Лесняк пошел во взвод Бабичева. Они разыскали отделение Сагайдака, а сам Гордей с несколькими бойцами лежал неподалеку от вокзала на плоской деревянной крыше какого-то низенького сарая. Услыхав голос Лесняка, он тихо сказал:

— Лезь, Мишко, сюда — подальше от крыс и гадюк.

Андрей и Михайло взобрались на крышу и легли, подложив под головы рюкзаки. Ночь такая темная, хоть ножом режь. И почти могильная тишина.

И вдруг в этой тишине раздался полусонный голос Климова:

— Называется — повоевали с самураями. Они: раз-два, ноги на плечи — и будьте здоровы. Ушли из-под самого носа.

— И нам задачку подсунули со многими неизвестными, — в тон ему продолжил Савченко. — Вот мы лежим на сарае, как у себя дома, и не подозреваем, что, возможно, в капкан попали. Может такое быть?

— Перестань болтать! — отозвался Сагайдак.

— А пусть Егор не говорит «гоп», пока не перепрыгнул, — огрызнулся Савченко. — У меня тоже руки чешутся, и мне самураи насолили. Но все же лучше без боя города брать, чем ценой нашей крови.

— Кончайте, хлопцы, пустые разговоры, — серьезно проговорил Гордей. — Давайте подремлем немного.

Михайло, уставший за день, не заметил, как заснул крепким сном. Сагайдак с трудом разбудил его. Лесняк вскочил, осмотрелся — едва-едва намечался рассвет, кругом стояла тишина, но все уже были на ногах.

— Случилось что-нибудь? — спросил Лесняк.

— Дозорные донесли — с севера по шоссейке в нашу сторону движется большая войсковая колонна, — сказал Гордей. — Накаркали вчера наши философы. Мичман приказал быть в полной боевой. Сейчас выдвинемся поближе к шоссе.

Они быстро вышли на заданный рубеж, занятый Сергеем Овчаренко. Там уже был и командир взвода. Отсюда хорошо было видно, как по дороге, проложенной по склону сопки, двигалось по направлению к городу воинское подразделение.

— А может, это не японцы? — высказал сомнение Климов.

— Не видишь, как открыто идут? — ответил ему Савченко. — Идут как у себя дома. Вон сколько их. Нам против них не выстоять.

Прибежал Леонтьев со связным и радистом, присмотрелся к колонне и приказал радисту связаться с катерами, передать, чтоб отшвартовались и были наготове. Колонна слишком велика, ввязываться в бой — бессмысленно.

— Подпустим ближе, — сказал Леонтьев, — наделаем шуму, в суматохе захватим «языка» и уйдем на катера.

Колонна спустилась на равнину, подошла к повороту железнодорожной линии, и уже четко можно было видеть, как в голове колонны двигаются танки.

— Пошли двух сметливых парней на дорогу, — приказал Леонтьев Бабичеву, — пусть вступят в переговоры и заявят, что город в наших руках.

Мичман поручил это дело Сагайдаку и Давыдову.

Гордей и Григорий меж кустами сбежали вниз, а на дорогу вышли по-матросски, вразвалку, остановились посреди дороги, держа наготове автоматы. На поясе у них висело по нескольку гранат. А находившиеся в засаде приготовились к бою. Нарастало напряжение, и все услышали спокойный, хрипловатый голос Леонтьева:

— Без моего сигнала огонь не открывать! Всем следить за колонной.

Пять машин оторвались от колонны, которая заметно замедлила движение. Перед Сагайдаком и Давыдовым танки остановились, из каждого выбралось по одному человеку, и все цепочкой подошли к ним. Вдруг Сагайдак сорвал с головы бескозырку и, повернувшись лицом к своим, энергично замахал ею.

— Наши! — облегченно вздохнул Леонтьев. — Идем!

— Погоди, Виктор, минутку, посмотрим, что будет дальше, — сказал Бабичев. И тут же добавил: — Да, наши. Обнимаются с хлопцами.

Десантники побежали вниз. Гордей шагнул им навстречу, отыскал взглядом Лесняка и крикнул:

— Мишко! Скорей сюда! Взгляни-ка, кого я в плен взял! Вот это чудеса!

Михайло сорвал с себя рюкзак, ткнул его в руки Голубенко и со всех ног побежал вперед, увидев, что за спиною Сагайдака, широко улыбаясь и удивленно покачивая головой, стоял Василь.

Младший брат вихрем налетел на старшего, чуть не сбив его с ног, обхватил обеими руками.

— Вот это так встреча!

Вытирая в уголках глаз слезы, Василь говорил:

— Похоже на сон, ни дать ни взять… Спешил к самураям в Юки, а попал в Сухаревку. Вижу Гордея — глазам не верю… Спрашиваю: «Ты что здесь делаешь?» А он мне как бы между прочим: «Прогуливаемся здесь с вашим Михайлом». Я был уверен, что он шутит, а тут смотрю — ты бежишь. Ну и кино-о! Как же вы ухитрились раньше нас сюда прискакать?

— А мы напрямик, через Японское море, — смеется Михайло. — Так, оказывается, ближе…

— Спасибо нашей артиллерии и летчикам — они славно потрудились, раздолбили бетонные укрепления самураев, — сказал Василь. — Да и ваши береговые батареи здорово подсобили. Иначе мы так скоро не пробились бы. Говорят, у них тут было что-то вроде линии Маннергейма, только в бо́льших масштабах… — И спохватился: — Последние новости слышали? Передовые войска Забайкальского фронта сегодня утром подошли к западным склонам Большого Хингана, а мобильные части уже перемахнули через хребет и вышли на Центрально-Маньчжурскую равнину. Вот это молодцы! Таких переходов и Суворов не знал…

— Значит, у вас и бои были? — спросил Гордей.

— Ого! Еще какие! — ответил Василь. — Огрызаются самураи бешено. Но мы им так дали прикурить, что начали пачками сдаваться в плен. Правда, и в эту ночь две стычки были… За нами — вон видите? — кавалерия идет… И мы и они приданы стрелковой дивизии…

Тем временем командование колонны — подполковник и два майора, — стоя на обочине дороги, вели разговор с Леонтьевым и двумя мичманами. Один из майоров позвал туда и Василя.

— Пойдем послушаем, что там решают, — сказал старший брат.

Подошли к ним, и подполковник с улыбкой спросил:

— Что, капитан Лесняк, младший брат старшего обставил? Наши матросы и здесь ворон не ловят, спасибо им.

Из разговора Михайло понял, что стрелковая дивизия еще с вечера получила от командования фронта информацию об успешной высадке десанта в Юки. Поэтому передовая колонна так открыто и торопилась в город.

К Леонтьеву подошел радист и передал радиограмму из Владивостока. В ней был приказ приступить к исполнению второй части операции. Это означало, что, не теряя времени, отряд должен десантироваться в порту Расин, находящемся километрах в восемнадцати южнее.

Армейские офицеры сказали, что оставят в. Юки небольшое подразделение для охраны, а вся колонна немедленно двинется дальше по шоссе на Расин.

— Посоревнуемся, кто из нас будет там раньше, — с улыбкой сказал Леонтьев. — Танкисты и кавалерия по суше или мы — по морю?

— Согласен, — пожимая руку Виктору, сказал подполковник.

— Давай прощаться, Мишко, — сказал Василь. — Береги себя и помни, что скоро конец войне, и досадно было бы сейчас… после всего…

— И ты помни об этом.

Они крепко обнялись.

XX

Десантники вернулись в порт, когда солнце поднялось довольно высоко. Как только закончилась посадка, катера быстро выбрались на внешний рейд и взяли курс на Расин.

Десант в Юки оказался удачным, установлен контакт с армейскими частями, и это сразу же подняло у всех настроение. Но никто не знал, что ожидает их в Расине, и это, естественно, всех беспокоило. К тому же Сергей Овчаренко высказал мысль, которая волновала каждого:

— Почему не видно японских кораблей? Ведь у японцев здесь значительно больше надводных судов, чем у нас. Неужели они боятся наших подводных лодок и авиации?

— Не очень горюй об этом, — сказал ему Бабичев. — Вполне возможно, что мы еще столкнемся с их флотом. Следите повнимательнее за горизонтом.

Тем временем катера полным ходом шли курсом на зюйд. Вскоре справа по курсу над побережьем начали вырисовываться клубы черного дыма. Они поднимались из-за сопок и, постепенно расплываясь, тянулись на запад. Обогнув длинный мыс, катера проносятся по узкому проливу между островом и материком. Внезапно с островка — вероятно, передовые посты — из нескольких направлений посылают в сторону десантников длинные очереди трассирующих снарядов из крупнокалиберных пулеметов и противотанковых автоматов. Снаряды ложатся в воду по обеим сторонам катеров, не причиняя вреда. Десантники отвечают очередями из автоматов. В бухте у самого пирса — с десяток затопленных кораблей. Большой транспорт, уткнувшийся килем в грунт, стоит погруженный в воду по иллюминаторы.

Один за другим катера подходят к пирсу, разведчики тут же соскакивают на причал и бегут по направлению к городу. Пробегают мимо горящих припортовых складов и еще каких-то строений. В городе слышна стрельба, видно, как по ближней улице с ревом проносятся автомашины, в разных направлениях улицу перебегают люди.

Порт остался позади. Отделение десантников короткими перебежками пробирается в верхнюю, гористую и густо застроенную часть города. Он значительно больше и богаче, нежели Юки, — дома преимущественно двух- и трехэтажные, в европейском и восточном стиле, с широкими витринами магазинов. Жилые кварталы совсем не пострадали от бомбардировок.

Небольшие вражеские подразделения и разрозненные группы солдат, бесприцельно отстреливаясь, бегут из города по направлению к горам.

Японцы и здесь не оказали серьезного сопротивления. Однако и в Расине разведчикам не удалось захватить «языка». Им вызвались помочь трое местных жителей и вместе с матросами пришли к Леонтьеву. Они взволнованно рассказывали о том, как страшно им было, когда японские солдаты, оставляя город, бросали в окна жилых домов гранаты, стреляли по ним из пулеметов, отчего многие пострадали. Видели также, как советские самолеты бомбили военные объекты самураев, сказали, что четыре наших самолета загорелись в воздухе и упали в горах.

Командир отряда по радио доложил в штаб флота об удачной высадке, о положении в городе, о том, что японские войска отходят в горы. В ответ командование флота приказало установить контакт с разведывательной ротой морской пехоты во главе со старшим лейтенантом Кирилловым и дало ориентиры ее высадки.

Леонтьев поручил Бабичеву выслать трех матросов для связи с Кирилловым. Посланцы не прошли и километра, как встретили морских пехотинцев. Вскоре сам Кириллов сообщил, что его роту из бухты Золотой Рог доставили сюда два больших катера-охотника, причем одним из них командовал капитан-лейтенант Корнюшенко.

Лесняк даже вздрогнул от неожиданности. Он переспросил Кириллова:

— Вы сказали — Корнюшенко. Не русоволосый ли он? Высокого роста, сероглазый?

— Да, высокий, глаза серые. Вы его знаете?

— Друг у меня был в университете, — сказал Михайло. — Евгений Корнюшенко.

— Все точно, — подтвердил Кириллов. — Евгений Сергеевич. Он полгода назад прибыл к нам с Балтики. Характером веселый и успел уже весь наш морской театр хорошо освоить.

— Где же он? Катера-охотники здесь? — спросил Лесняк.

— Возвратились на базу, — ответил Кириллов. — У них работы сейчас — только поспевай…

— Здесь что ни день — сюрприз, — взволнованно сказал Михайло. — Ну, теперь я его разыщу…

Рота Кириллова взяла в плен нескольких японцев, и они сказали, что в сопках, сразу же за городом, около полка японских пехотинцев, которые сооружают укрепления, но, по всей видимости, вот-вот оставят их и отойдут на юг.

Леонтьев тут же послал шифровку в штаб флота. Из штаба приказали передать охрану плацдарма роте морской пехоты, а отряду Леонтьева вернуться на базу.

Леонтьевцы, придя в порт, решили перед дорогой подкрепиться. Как только начали развязывать рюкзаки, прибежал связной от Кириллова и доложил, что их дозор за городом, на Шоссе, встретил передовое охранение советских войск, которые подходят к Расину. Это всех обрадовало, и Лесняк обратился к командиру отряда:

— Виктор Николаевич, может, стоит встретиться с ними? Пусть знают, что мы первыми прибыли сюда…

Леонтьев улыбнулся и отрицательно покачал головой:

— Не трудно догадаться, что вы хотите встретиться с братом, но задерживаться мы не имеем права.

Лесняк давно заметил, что с ними нет Голубенко. Он, как метеор, то исчезал, то появлялся, обвешанный фотоаппаратурой и гранатами, с автоматом на груди. Михайло понимал: фотокор стремится сделать как можно больше снимков для газеты, ищет впечатляющих кадров. А впечатляющего, необычного здесь так много, что у него глаза разбегаются.

И Михайло снова обратился к Леонтьеву:

— Где-то запропастился мой коллега — капитан Голубенко. Не случилось бы с ним чего. Надо бы пойти на розыски, да не знаю, где искать.

— Подождем еще немного, — недовольно проговорил Леонтьев. — Я ценю журналистов, но у нас дисциплина для всех одна.

В этот момент на улице, ведущей из центра города к порту, появилась большая группа людей. Они шли в порт. Впереди, в черной сорочке навыпуск, с непокрытой головой, шел широкоплечий кореец. В руках он держал древко, а высоко над его головой развевалось алое полотнище знамени. Рядом с корейцем, в такт шагам помахивая руками, шел Андрей Голубенко.

Корейцев — больше десятка человек. Они время от времени выкрикивали: «Мансэ!» Остановились в нескольких шагах от десантников, сидевших на ящиках и мешках, разбросанных по пирсу. Андрей, улыбаясь, подошел к Леонтьеву и сказал:

— Пришли к нам представители трудового Расина. Очень хотели встретиться с вами. Они подобрали тела наших четырех летчиков в лесу и двух — вблизи порта. Я сказал им, чтобы погибших передали командованию наших подразделений, которые прибудут сюда завтра.

— Правильно, — сказал Леонтьев.

— Документы двух наших соколов взял с собой, — сказал Андрей. — Если не возражаете — передам в политуправление. Одного из пилотов — Михаила Янко — я хорошо знал. Он из нашего флотского тридцать седьмого штурмового полка.

Позднее Андрею рассказали в политуправлении: Янко в составе шестерки штурмовиков уничтожил в порту Юки три батареи вражеской зенитной артиллерии и потопил один транспорт. А вчера, атакуя укрепления вокруг Расина, прорвался сквозь плотный заслон зенитчиков, сбросил бомбы на военный транспорт, стоявший здесь, и потопил его. При выходе из атаки его самолет подбили, и он загорелся. Высота позволяла выброситься и спуститься на парашюте, но это означало бы плен. И Михаил Янко, развернув свой пылающий штурмовик, направил его на самое высокое здание, в котором размещалось японское командное управление.

Корейцы еще вчера увидели поблизости от сгоревшего самолета тело летчика. В нагрудном кармане флотского кителя нашли залитый кровью комсомольский билет, а также портсигар, на котором выгравирована надпись: «ВВС ТОФ», а под нею — орел в полете. В комсомольском билете Андрей с трудом прочитал фамилию героя.

Пока Голубенко говорил, корейцы молча и с интересом рассматривали десантников. Державший знамя обратился к Леонтьеву, и переводчик тут же передал его слова по-русски. Кореец сказал, что его звать Ким Хи Ген, что он портовый грузчик. Жители города поручили ему и группе людей, пришедших с ним, передать русским морякам красное знамя в знак глубокой благодарности за освобождение их города от захватчиков. Он сказал, что японцы тридцать пять лет хозяйничали в Корее, что коренных жителей они и людьми не считали. Но когда прилетели вчера советские «огненные люди», они, корейцы, поняли, что их рабству пришел конец. Советские люди — это богатыри!

Ким Хи Ген низко поклонился, и вслед за ним поклонились все пришедшие с ним корейцы. Ким торжественно протянул древко со знаменем Леонтьеву. Виктор взялся одной рукой за древко, другой поднял край знамени, поцеловал его и сказал, обращаясь ко всем корейцам:

— Спасибо вам за ваши добрые чувства и за ваши слова. А это знамя установите на шпиле самого высокого здания в городе. Пусть все знают, что настал конец японскому господству и что к вам пришло полное освобождение.

Переводчик перевел корейцам слова командира отряда, и все пришедшие, улыбаясь, снова поклонились десантникам.

Из-за ближнего пакгауза неожиданно вышла молодая женщина в широкой цветистой юбке и коротенькой темно-синей блузке, с большим глиняным кувшином, который она несла на голове. Подойдя к собравшимся, остановилась, поставила кувшин на землю и смущенно проговорила:

— Вода.

— Вода? — с мягкой улыбкой переспросил Леонтьев. — Это же как раз то, что сейчас нужно, — мы только что пообедали. Ну-ка, хлопцы, причащайтесь, кто хочет.

Моряки оживились, послышались шутки:

— Вот это девушка!

— Ух и хороша смугляночка!

Те, кто уже успел отхлебнуть из кувшина, причмокивали, расхваливая: и холодна, и на вкус хороша.

Командир отряда спросил женщину, как ее зовут. Она, смущаясь, тихо проговорила, что зовут ее Чо Окхи, что она замужем, у нее маленький сын, а муж вот уже два года находится в партизанском отряде — воюет против японских захватчиков.

И вдруг грузчик Ким разволновался, на глазах у него появились слезы. Несколько раз он повторил:

— Чо! Чо!

И начал быстро рассказывать, что у него была дочка и звали ее тоже Чо. Японские оккупанты обещали корейцам «райскую жизнь под опекунством богини Аматерасу», в газетах писали, что они сделают Корею «счастливым полуостровом», а сами обирали ее как хотели, наживались на всем. Здесь, в Расине, как и в других местах, у них действовало специальное акционерное общество «Гейша». Оно обеспечивало гейшами не только рестораны, но и офицерские клубы, пароходы, яхты и даже частных лиц на дому. Публичные дома сперва создавали для японских офицеров, а позднее их могли посещать все японцы, платившие за вход. В публичные дома насильно отбирали красивых кореянок. Попала туда и шестнадцатилетняя дочь Кима. Одному из офицеров она чем-то не угодила, и он застрелил ее.

— Ай, ай!.. — с болью восклицал Ким, и слезы текли по его лицу. — Сколько горя мы натерпелись! Сколько горя!.. В каждом доме — тяжкое горе и черная нужда… Спасибо вам, спасители наши! Мы давно знали, что на севере живет великий наш друг. Мы с нетерпением ждали вас…

Слушая рассказ Кима, десантники хмурились и сжимали кулаки, приговаривая: «И немецкий фашист, и японский самурай — одна собака!»

Только десантники попрощались с корейцами, поблагодарив за воду Чо, как трое матросов Кириллова привели четырех японских офицеров и двух солдат, которых под расписку передали Леонтьеву для отправки в штаб разведотдела флота: там их показания будут нужны.

После этого отряд Леонтьева погрузился на катера, взявшие курс на Владивосток.

Проходя мимо порта Юки, видели, как в нескольких местах над домами чуть колыхались на тихом ветру красные флаги.

«Интересно было бы пожить там недельку, поговорить с людьми, посмотреть, как входит жизнь в нормальную колею», — подумал Михайло. Десантники еще не знали, что в порту Юки уже высадился батальон морской пехоты, что туда уже прибыли корабли для постоянного базирования, а большие транспортные суда доставили артиллерийские, стрелковые и инженерные подразделения. Не знал Михайло, что там уже были и два зенитных дивизиона, одним из которых командовал подполковник Мякишев.

XXI

Не успели катера пришвартоваться к причалам Русского острова, как разведчики начали спрыгивать на землю. Некоторые из последних сил брели к своей казарме, иные, отойдя немного от берега, падали на землю и мгновенно засыпали.

Еще на переходе, спустившись в матросский кубрик, Михайло достал лист бумаги из полевой сумки и принялся писать корреспонденцию для флотской газеты. С горем пополам (катер основательно покачивало) он дописал заметку и, думая, каким путем ее отослать в редакцию, подошел к группе офицеров, встречавших десантников. Среди них увидел инструктора политуправления по печати. Инструктор поздравил его с благополучным возвращением и сказал, что политуправление создало резерв политработников для обеспечения политработой десантных операций. Этим и объясняется его появление здесь, на острове. Лесняк поинтересовался, где сейчас Григорий Коновалов. Взгляд инструктора потеплел, и он с особой почтительностью сказал:

— О, Григорий Иванович выкуривает самураев из Южного Сахалина. — И тут же, будто между прочим, добавил: — Кстати, если хотите снова отправиться с десантом — на рассвете будьте здесь.

К ним торопливым шагом подошел вездесущий Голубенко, поздоровался и скороговоркой произнес:

— Идем скорее искать оказию, нас ждут в редакции с материалами. Уже небось и косточки наши перемыли. А мне еще надо проявить и закрепить. Там, правда, помощники есть…

— Ты знаешь, я не поеду, — решительно сказал Лесняк. — Меня могут оставить в редакции, а здесь к утру назревает новое дело. Прошу тебя, Андрей, отвези корреспонденцию и передай письмо жене. В редакции скажи, что я замотался, словом, придумай что-нибудь.

— Все ясно, — подмигнул ему Андрей. — Ты мне все больше нравишься. Если так пойдет и дальше, из тебя выйдет настоящий моряк. Давай твой гениальный опус о нашей блестящей одиссее и письмо давай, но не думай, что я завтра отстану от тебя. — И сострил: — В случае чего попрошу подлодку у адмирала Юмашева и вас все равно догоню.

Добравшись до казармы, Михайло не смог дойти до своего кубрика — лег на ближайшую свободную койку и тут же заснул. Проснулся от пронзительного гудка боцманской дудки. Этот резкий звук словно подбросил Лесняка на койке, и он, еще полусонный, крикнул:

— Что за дурень забавляется?

— Это я, старый дурень, хочу поздравить вас со светлым понедельником, — басовито прогремело рядом, и Михайло узнал по голосу бывалого черноморца, участника Керченского десанта боцмана Кучмия. — Вы с нами идете или я задарма вас разбудил? Если с нами, то сигнал боевой тревоги касается и вас.

— Прошу прощения, но который час? — удивленно спросил Михайло.

— Начало шестого, товарищ старший лейтенант, — сочувственно ответил боцман. — Наши уже все на ногах. Приказано получить новое оружие, очистить от масла, взять запас патронов, продуктов на трое суток и так далее. Прогулка, видать, будет веселой. Рыбаки по понедельникам не выходят в море, а нам — тяжелый день или легкий — сполняй команду и будь здоров. Тьфу-тьфу, пусть и понедельник будет для нас легким — на святое дело идем.

«Значит, вчера было воскресенье, — подумал Михайло. — В этой круговерти и счет дням потеряешь».

Через полчаса он уже был у пирсов. На этот раз здесь стояли не два, а шесть катеров: два — на старом месте, четыре — чуть поодаль, и около них толпилось подразделение морской пехоты. На катера грузили боеприпасы и какое-то другое военное имущество.

Кто-то дернул Михайла за рукав. Он оглянулся и встретился лицом к лицу с капитаном Карповым, вахтинцем, с которым зимой сорок третьего вместе ездили на фронт.

— Ты что здесь вынюхиваешь? — протягивая для приветствия руку, спросил он. — Тебя давно ждут в редакции.

— Я не получал приказа о возвращении, — пожал плечами Лесняк.

— Где же тебя мог найти приказ, если ты скачешь по всей Корее? — рассмеялся Карпов и тут же приложил палец к губам: — Молчок. Ты меня не видел, я — тебя. Двоих на одну операцию редактор никогда не пустил бы.

— Гей, хлопцы! — кричал, подбегая к ним, обвешанный фотоаппаратурой капитан Голубенко. — Они здесь балагурят, а я, высунув язык, ищу их. Без меня хотели деру дать? А я вас, голубчиков, и прищучил. Ты, Михайло, с кем идешь? С разведчиками? А я с морской пехотой махну.

— Я тоже с Навроцким договорился, — сказал Карпов. — Когда-то служил с ним, еще до перехода в редакцию. Можно сказать, старые кореши.

Началась посадка, и вахтинцы попрощались с Лесняком.

Михайло и на этот раз не расстался со взводом Бабичева, который снова шел на головном катере. Лесняка тянуло в этот взвод не только потому, что здесь были Савченко, Сагайдак и Климов, — он уже сдружился со многими моряками взвода.

В семь часов катера снялись со швартовых, вышли из бухты и взяли курс на юг. Солнце поднимается медленно, начинает пригревать и ярко освещает живописное корейское побережье. Михайло теперь уже спокойнее любуется его пейзажами, пытаясь представить себе, как за этими зелеными лесами, за горами широким фронтом, от Владивостока до Читы, движутся на юг советские войска. В горах идут, наверное, упорные бои, а на пустынной Маньчжурской равнине, выйдя на оперативный простор, развивают сплошное наступление танковые и моторизованные войска. Где-то там, далеко на юге, по побережью, продвигается танковый батальон, в котором находится и Василь. Может, снова им посчастливится встретиться?

Ночной отдых был слишком коротким, и многие десантники, кое-как примостившись на юте, на палубе или в матросском кубрике, досыпают: надо набраться сил, ведь никто не знает, что их ждет сегодня.

Полковник Денисин, начальник разведотдела штаба флота, которому поручено командовать сводным отрядом — разведчиками Леонтьева и автоматчиками Навроцкого, собрал командиров на совещание. Раскрыв планшет с картой, он пояснил детали поставленного перед ними задания. Катера находятся в пути свыше двух часов. Через три — они войдут в порт Сейсин — крупную японскую военную базу. Там приказано десантироваться и провести разведку боем, выяснить намерение противника, захватить плацдарм и удерживать его до прибытия первого эшелона.

Сейсин имеет значительное артиллерийское прикрытие, гарнизон насчитывает до пяти тысяч человек. Через город проходит на юг единственная на восточном побережье железная дорога, есть бетонированные автострады, ведущие и на юг, и на север. На этот раз, видимо, бой с врагом неминуем.

…Время летит быстро, солнце достигло зенита и жжет немилосердно. Впереди на морской поверхности возникают четыре белых буруна. Полковник Денисин поясняет, что это, должно быть, возвращаются два наших торпедных катера и два морских охотника, которые заранее были посланы, чтобы выявить проходы в бухте Сейсина.

Действительно, это были они. Передний катер-охотник подошел к борту торпедного катера.

Высокий стройный капитан-лейтенант обратился к Денисину:

— Разрешите доложить, товарищ полковник! Разведка проведена. Прошу следовать по моему курсу. На подходе к Сейсину надо развернуться «всем сразу» и веером на полной скорости ворваться в бухту. Капитан-лейтенант Корнюшенко.

«Что? Корнюшенко?» — промелькнуло в сознании Лесняка, стоявшего на юте, в стороне от ходового мостика. К тому же капитан-лейтенант, подняв для рапорта руку, заслонил ладонью свое лицо. Сейчас, когда рука была опущена, Михайло узнал его и неистово крикнул:

— Женя!

Корнюшенко повернулся на голос:

— Кто меня звал?

Лесняк, пробираясь по борту поближе к нему, помахал высоко поднятой рукой:

— Женя, это я, Лесняк!

— Мишко?! Так вот где ты?! — радостно воскликнул Корнюшенко, сверкнув белизною зубов. — Где тебя искать после этой кутерьмы?

— Через «Боевую вахту», — крикнул Михайло.

— Счастливой высадки и возвращения, друг мой дорогой! — прокричал Корнюшенко, и его катер, отойдя от борта, развернулся и быстро пошел вперед.

Сагайдак, слышавший разговор, сказал Лесняку:

— Я Женю сразу узнал, хотя и не часто встречался с ним в общежитии.

— Да кто же мог подумать? — не переставал удивляться Лесняк, сдерживая волнение. — Четыре года ничего не знали друг о друге — и вот, пожалуйста, встретились. И где? В Японском море! И когда? Перед высадкой на вражеский берег.

— В такой огненной свистопляске все может быть. Могли и не встретиться, — рассудительно сказал Сагайдак. — Вот мы с тобой уже в третий раз будем высаживаться вместе в чужой порт. Только бы живыми остаться…

— Пусть, Гордей, нам и на этот раз повезет, — ответил Лесняк.

— Тогда — порядок, — поддержал его Сагайдак. — Только ты в самое пекло не лезь. Твое дело — написать обо всем этом.

— Как же я напишу, если не буду с вами? С чужих слов?

— Оно-то так, но все же будь поосмотрительней…

Катера, которые вели разведку входа в бухту, идут впереди по обеим сторонам кораблей с десантниками, набирая все большую и большую скорость. Десантники пристегнули и закрепили рюкзаки, подтянули сумки с боеприпасами и гранатами, взяли на изготовку автоматы и ручные пулеметы. Одни сели на корточки по бортам, у лееров, другие стоят возле рубки, у торпедных аппаратов. Каждый пристально вглядывается в приближающийся берег.

И вот катера, развернувшись, стремительно ворвались в бухту. Перед ними и за ними в нескольких местах поднялись водяные столбы, с высвистом прожужжали осколки шрапнельных снарядов, разорвавшихся в воздухе. Впечатление такое, будто вражеские батареи стреляют из глубины суши, что полукольцом огибает бухту. Японцы ведут кинжальный огонь с запада и востока. Теперь ясно, что бой будет тяжелым. Стреляя из всех пулеметов, маневрируя по бухте, выделывая крутые виражи, десантные корабли медленно приближались к причалам.

От катерных винтов и снарядов поверхность бухты кипит, пенится. Чувствуя себя на катере открытой мишенью, каждый десантник хочет быстрее соскочить на землю, найти хоть малейшее укрытие. Автоматчики Навроцкого готовятся к высадке на причалы рыбного порта, а катера Леонтьева берут правее, на участок между рыбным и военным портом.

Катера с десантниками, приблизившись к пирсам, сбавили скорость, и разведчики, спрыгивая с кораблей, во весь дух бегут к складам и портовым сооружениям. Лесняк бежит со всеми вместе и замечает, как справа и слева падают матросы.

Влево от Лесняка, слегка пригнувшись, выставив вперед автоматы, пробежали полковник Денисин и старший лейтенант Леонтьев, а прямо перед Лесняком, стреляя на ходу, бежит Бабичев. Каждый десантник бьет по врагу пулеметной или автоматной очередью. В окно дома, откуда строчил вражеский пулемет, Егор Климов метнул гранату. Прогремел взрыв, и пулемет умолк. Другой пулемет стрелял из дверей складского сооружения — длинного и приземистого. Сагайдак из-за угла бросил туда противотанковую. На земле довольно много убитых и раненых японских солдат, группы самураев, отстреливаясь, бегут из порта. Причалы и складские помещения уже находятся в руках десантников. Наши матросы появились и на припортовой улице, вдоль которой Клим Савченко ведет огонь из ручного пулемета. Бойцы отряда обеспечения быстро прошли по направлению к городу. С ними — Денисин и Леонтьев. Скрылся за домами и взвод Никанорова. Отовсюду доносится трескотня автоматов и винтовок. Частая стрельба слышна и в районе рыбного порта, где высадились бойцы роты Навроцкого. Там где-то Голубенко и Карпов.

Взвод Бабичева, развернувшись длинной цепью, прочесывает улицы, застроенные ветхими халупами, которые здесь называют «чиби». На пути взвода длинной голубой полосой заблестел канал, тянувшийся параллельно реке от залива в глубь города к сопкам. Матросы перебегают через канал по шатким мостикам. За каналом — высокая дамба, Бабичев и Сагайдак взбираются на нее. Михайло подбегает к ним. За дамбой — широкая низменность, прочерченная дорогами и тропинками, виднеется берег реки Сусончхон. Японцы — их больше сотни — оторвались от десантников метров на двести и бегут, стремясь увеличить разрыв. Широкое поле перегораживает высокая насыпь, по которой пролегла стальная колея, а дальше маячат фермы железнодорожного моста. За насыпью снова поле, пересеченное серой лентой асфальтированной дороги, идущей из города к реке. Через реку переброшен бетонный шоссейный мост…

Бабичев приказывает отделениям Сагайдака и Савченко выйти на шоссе и оседлать его. Это расстояние матросам приходится преодолевать под огнем японских автоматов и пулеметов. Особенно плотный огонь со стороны моста: видимо, японцы во что бы то ни стало решили удержать его. Матросы короткими перебежками приближаются к шоссе; с другой его стороны, по низине, продвигаются к мосту два отделения опытных североморцев — Твердякова и Краснухина. Они, используя рельеф местности, подходят на близкое расстояние к японцам и забрасывают их гранатами.

Из крайних городских улиц выехали десять — двенадцать грузовых автомашин и направились к мосту — бегут из города.

Четверо матросов выскакивают на шоссе и подают приближающейся к ним первой японской машине сигнал «стоп!». Она увеличивает скорость. Тут же навстречу ей летит граната. Передок грузовика встряхнуло, и он остановился, перегородив дорогу. Остановились и другие грузовики, следовавшие за подбитой машиной. Из них, открывая стрельбу по матросам, начали выпрыгивать военные. Моряки ударили по ним из автоматов, и те, оставив машины, бросились бежать. А на шоссе уже вышли все отделения и продвигаются к окраинным улицам города; навстречу бойцам выехали еще пять японских грузовиков. Японцы на ходу обстреливают десантников. Моряки подбегают к грузовикам, бросают гранаты и завязывают рукопашный бой. Михайло видит, как в руке Егора Климова сверкнул финский нож, как перед ним упал самурай.

Не выдержав рукопашной схватки, вражеские солдаты пустились наутек. Моряки начали преследование.

Лесняк бежит вдоль шоссе и видит, как Савченко стреляет по убегающему в заросли самураю. Из-за машин появляется Егор и кричит:

— Савченко, вперед!

А Савченко схватился обеими руками за живот, скривился и медленно осел на землю. Егор быстро оглянулся и увидел в кузове машины японца, стоявшего с винтовкой в руках.

— Ах ты ж гад ползучий! — крикнул он и выстрелил. Самурай повис на борту грузовика.

В грохоте боя Михайло услышал голос, похожий на голос Бабичева. Он посмотрел на шоссе и увидел мичмана: тот стоял под прикрытием кузова подбитой машины и говорил молодому матросу:

— Видишь — вон там, за бетонной кромкой у моста или в углублении парапета, засели японцы с пулеметами и стреляют в спину нашим. Подберись к ним и забросай гранатами.

Молоденький матрос Семен Данилов, боясь высунуться из-за кузова машины, возражает Бабичеву:

— Дак, товарищ мичман, мост весь простреливается, к парапету близко не подойдешь, а издалека гранатой не достанешь.

Бабичев посмотрел на него:

— Салага ты, а не моряк! Ну-ка, пойдем вместе!

И побежал вперед. За ними последовал Лесняк. Все трое ползком, прячась за металлические столбы, довольно быстро добрались до бетонной кромки моста. Привстав, все трое бросили по гранате. Кто-то из самураев успел дать очередь, и Михайло почувствовал, как что-то обожгло его левое плечо. Лежа, он посмотрел на Бабичева: у того из-под светло-русых волос тоненькой струйкой стекала кровь прямо на висок. Вслед за взрывом гранат пулеметы замолчали. Семен заглянул за кромку и едва успел отклониться — над его головой просвистела пуля.

— Самурай там засел, — сказал Данилов и, сняв с ремня лимонку, бросил туда.

После взрыва Семен привстал, снова посмотрел за бетонную кромку моста и удовлетворенно сказал:

— Капут…

Поднимаясь с земли и утирая пилоткой кровь, взводный сказал:

— А ты говорил, нельзя добраться.

— Виноват, товарищ мичман, — ответил Семен и подошел к Лесняку, который правой рукой зажимал рану на плече: — Вы сможете идти?

— Смогу, — сказал Михайло, вставая.

— Идем к машинам, — сказал Бабичев. — Где-то там Грачев, он нас немного подлечит.

Грачев, смуглолицый низкорослый матрос, был как раз возле машин. Он успел забиновать тяжело раненного, лежавшего на обочине шоссе с закрытыми глазами Савченко, затем коротким движением руки расправил свои взлохмаченные черные усы и начал осматривать раны Бабичева и Лесняка.

— Приятного мало, — проговорил он спокойно, — но считайте, что вам обоим повезло. Кости целы… — При этом он вопросительно посмотрел на старшего по званию Лесняка: — Придется сперва голову перевязать?

— Да-да, — поторопился ответить Лесняк. — Тем более что мичману надо продолжать руководить боем.

Когда санитар заканчивал бинтовать рану Бабичева, подошел Леонтьев и спросил мичмана:

— Что, Николай, серьезная рана?

— Нет, царапнуло малость, — ответил тот.

— А вам, товарищ старший лейтенант, — проговорил Леонтьев, — советую держаться группы обеспечения. Тем более что и общая картина там виднее. Где зацепило?

— Пришлось пулеметы у моста глушить, — сказал Бабичев. — Мы пошли с Даниловым, а тут и старший лейтенант оказался с нами.

Лесняк промолчал.

Леонтьев сперва укоризненно покачал головой, потом развел руками:

— Конечно, это похвально, но вам своим делом надо заниматься. Полковник Денисин беспокоится: куда, мол, корреспондент девался? А вы вон где…

Тем временем санитар туго перебинтовал Михайлу плечо.

— Наши хлопцы оттеснили самураев на окраину города, — сказал Леонтьев, обращаясь к Бабичеву. — Они, правда, засели в крайних домах и оттуда постреливают, дальше не отходят. Ты, Николай, расставь своих по обочинам шоссе, займите рубежи, замаскируйтесь. Во что бы то ни стало надо держаться — ни в коем случае нельзя допустить к переправе. Это я уже и твоему заместителю, старшине Артемову, сказал. Он сейчас там хозяйничает.

XXII

Бабичев вместе с Даниловым пошли в свой взвод, а Лесняк остался вместе с Леонтьевым. Командование отряда во главе с полковником расположилось на поляне, за группой домов, неподалеку от порта. Здесь же был и полевой госпиталь. Грачев доставил сюда и не приходившего в сознание Клима Савченко. Здесь же, совсем рядом, на траве сидела группа корейцев, не успевших до начала боя уйти в горы. У крайнего дома полковник Денисин допрашивал четверых пленных японцев, рядовых, которые мало что знали о планах командования гарнизона. О возможности советского морского десанта им говорили, но десант ожидался завтра или послезавтра. И еще пленные слышали, что командование ждет подкреплений за счет войск, отступающих от границы, из Юки и Расина. Через день-два они должны подойти.

Обменявшись мыслями по поводу показаний пленных, Денисин и Леонтьев приходят к выводу, что удастся предотвратить наступление японцев, если наши первый и второй эшелоны придут раньше. Самураи сейчас не наступают крупными силами, думая, вероятно, что вот-вот подойдут советские подкрепления и тогда они, японцы, дадут бой в городе, где у них оборонные сооружения, много орудий. Им, очевидно, и в голову не приходит, что плацдарм еще долго будет удерживать только небольшая группа советских моряков, иначе они бы давно уже сбросили их в море.

Там, где занимает позиции взвод Никанорова и где должна находиться рота Навроцкого, не утихает стрельба. Правда, она уже значительно слабее, чем два-три часа тому назад. Пришел Бабичев и доложил Леонтьеву, что на участке его взвода бой затих и что бойцы готовят укрепления на случай вражеской атаки.

Вечерело. Давно миновало время, назначенное для прихода из Владивостока первого эшелона войск. Полковник передал в штаб флота донесение о результатах высадки. Оттуда приказали: сводному отряду держаться до утра в Сейсине, так как выход первого эшелона задерживается. Этот приказ, конечно, не обрадовал десантников, ведь их на плацдарме, кроме роты Навроцкого, полторы сотни, а японских солдат в городе свыше пяти тысяч.

Леонтьев рекомендовал своим взводным не говорить бойцам о задержке первого эшелона, чтобы напрасно не тревожить людей, но посоветовал быстрее готовиться к обороне. Замполит Задонцев и парторг Вишняков, воспользовавшись установившимся затишьем, отправились во взводы к бойцам.

Только в полночь, под прикрытием пулеметного и автоматного огня, японцы перешли в наступление, стремясь пробиться к переправе. Бой продолжался более получаса, и атака была отбита. Но в расположении роты Навроцкого стрельба утихла лишь через два часа.

В ожидании и тревоге прошла ночь. Начало светать, а подкрепление не прибывало.

С восходом солнца рота самураев повела атаку на взвод Бабичева. Матросы открыли огонь и вынудили японцев залечь. Неожиданно другая рота противника, перейдя реку вброд, ударила по десантникам с фланга. Матросы и этот натиск выдержали, но, когда противник пустил в ход минометы, положение резко ухудшилось. Учитывая тяжелое положение и на участке Никанорова, Леонтьев приказал взводам отходить на северную окраину города, в район предместья Пхохондон, и там собраться на вершине сопки.

Это было трудное отступление. Японские солдаты яростно атаковали, вели ожесточенный огонь, но все же взводы сумели оторваться от врага, оставляя позади себя большие дома и маленькие, плотно прижавшиеся друг к другу чиби. Поднялись на вершину сопки и там встретились со взводом Никанорова. Здесь уже выстрелов не слышно.

Деревьев на вершине нет, а солнце так припекает, что усталые бойцы сбрасывают рюкзаки, кладут оружие на землю и тут же садятся или ложатся отдыхать. Сюда, на сопку, пробилась группа бойцов из роты Навроцкого, а с ними Голубенко и Карпов.

Михайло тут же подошел к друзьям и обратился к Андрею:

— Как дела, дружище?

Тот с досадой отмахнулся, опустил голову. Вместо него ответил Карпов:

— Приблизительно так же, как у вас. Два взвода от нас отбились, и не удалось с ними связаться. Когда мы порт оставили, Навроцкого тяжело ранило. Над этими двумя взводами взял на себя командование Андрей. К этому времени мы били самураев с сопки и держались изо всех сил… Но их — батальон, а нас — раз-два и обчелся.

— Мещерякова жаль, — сказал Голубенко. — Я с ним еще на катере познакомился. Замечательный парень…

— Какого Мещерякова? — насторожился Лесняк.

— Того особиста, из «Смерша», что был прикомандирован к роте Навроцкого. Убит он.

— Да ты что?! — Михайло почувствовал слабость в ногах и сел рядом с Андреем.

— Ты знал его? — спросил Голубенко.

— Костя — мой друг, еще по училищу.

— Нет больше твоего друга, — резко сказал Андрей. Помолчав, начал рассказывать: — Когда ранили Навроцкого, Мещеряков встал на его место. Ночью с криками «банзай!» двинулась на нас жандармская рота. Мы отбили атаку и сами пошли на них. Дрался Мещеряков и автоматом, и гранатами. Когда кончились диски, он выхватил пистолет, но рядом с ним упал боец, и старший лейтенант наклонился над ним. В это время пуля угодила в его фуражку, вторая попала в грудь, и он упал. Тут же подползли два самурая, схватили его, потащили в свое укрепление. Тогда я взял командование на себя. Мы трижды поднимались в атаку и отбили у самураев твоего Костю, но… Что они с ним сделали, мерзавцы, садисты проклятые!..

Голубенко махнул рукой и отвернулся.

После долгого молчания Михайло тихо проговорил:

— У него недавно дочь родилась…

— Напрасно он пошел в бой в фуражке. Надо было в пилотке, как все. Японцы за нашими офицерами особенно охотятся. Потому и затащили к себе, надеялись многое выведать. Но, судя по тому, как они с ним обошлись, — ничего не добились…

— В нем можно было не сомневаться, — с ноткой укора произнес Лесняк.

У Михайла ноющей болью отдавала рана. Во время отхода повязка ослабла, и кровь проступала через рукав кителя. Он спустился с вершины сопки к месту, где разместили раненых. Увидев Грачева, пошел к нему, но остановился у лежавшего в сторонке от раненых Савченко, лицо которого было прикрыто курткой. Михайло понял, что спасти его не удалось. Сняв с головы пилотку, постоял над ним, горестно прошептав: «Был ты, Клим, гармонистом, любил жизнь, и хлопцы любили тебя. Рвался на Западный фронт, а голову сложил вот где…»

Санитар перевязал Михайлу рану новым бинтом и виновато развел руками:

— Это все, чем могу вам сейчас помочь.

— И за это спасибо, — сказал Лесняк, медленно поднимаясь по склону.

На вершине его ожидала новость. Трое бойцов, посланные Леонтьевым на разведку местности вокруг сопки, только что вернулись и привели с собой около взвода наших пулеметчиков, которых встретили на северной окраине города. Старшина, командовавший взводом, доложил Леонтьеву и Денисину, что вчера их роту в шесть вечера высадили между торговым и военным портами. Рота получила задание объединиться с разведотрядом. Сняли несколько небольших постов и начали продвигаться на южную окраину города, где находился первый десант. В сумерках натолкнулись на нашего раненого бойца, сказавшего им, что отряд полковника Денисина полностью разгромлен, что сам боец чудом уцелел. После этого командир роты повел пулеметчиков к железнодорожной станции. В густой темноте рота столкнулась с каким-то большим японским подразделением, и пришлось принять бой. Самураям удалось рассечь роту на небольшие группы и рассеять их. Командир, говорят, убит. Связь прервалась. Много потерь.

— Почему не проверили показания раненого бойца? — строго спросил полковник. — Где он, этот боец? С вами?

— Почему не проверили — не знаю, — ответил старшина. — А боец… Ему еще наша санитарка Кононова рану бинтовала. — Старшина осмотрелся: — Лена, где ты?

— Здесь я, — выступила из группы пулеметчиков Кононова. — Я перевязала его, он мог идти самостоятельно. Все время был рядом со мною. Но ведь всю ночь. — бой. Я — то сюда, то туда, к раненым. Куда он запропастился — не знаю.

— Как бы вы нас выручили! — с горькой досадой сказал Леонтьев. — Подумать только — рота станковых пулеметов. Да что теперь говорить?.. — И приказал старшине: — Отдохните пять минут, поешьте, переобуйтесь и приведите свое оружие в полный порядок. Наши хлопцы вам помогут.

Пулеметчики сели чуть в сторонке и одни начали переобуваться, другие — развязывать рюкзаки.

Михайло подошел к Кононовой. Она, утомленная, бледная, с покрасневшими от бессонной ночи глазами, все же приветливо улыбнулась:

— Рада вас видеть, товарищ старший лейтенант.

— Трудная у вас была ночка, — произнес Лесняк, желая сказать что-то приятное санитарке.

— Что поделаешь, война…

— Вон там, в тени, наш лазарет, там можете отдохнуть, — показал Лесняк рукой в сторону походного медпункта.

— Спасибо, я уже его приметила, пойду подремлю минутку…

…Денисин и Леонтьев снова связались с Владивостоком, доложили обстановку. Начальник штаба флота вице-адмирал Фролов сообщил, что сегодня утром корабли высадили в район военного порта Сейсина батальон морской пехоты майора Бараболько.

Шифровка вице-адмирала подбодрила разведчиков — ведь они теперь не одни в Сейсине: здесь ведет бой целый батальон.

Радистам удалось связаться с командным пунктом Бараболько, но в ответе майора говорилось, что положение батальона трудное, роты его разъединены: две почти окружены и ведут бой в горах. Одна, занявшая железнодорожную станцию, вынуждена была отойти в порт и держит там оборону. Полковник Денисин попросил майора выделить часть сил для действий в городе, однако Бараболько сам просит полковника приковать к своему отряду побольше японских войск.

Убедившись в том, что помощь подойдет не скоро, Михайло решил отдохнуть, набраться сил. Он подошел к Голубенко и Карпову, которые, подложив под головы рюкзаки, уже спали прямо на солнцепеке, и лег рядом с ними. Боль в плече беспокоила, но усталость взяла свое. И приснилось ему, будто он в Сухаревке, в родительской хате, лежит на деревянном топчане у открытого окна, в которое сквозь ветви цветущей вишни светит весеннее солнце. Тихая радость наполняет грудь Лесняка, и ему невольно думается: «Как же хорошо жить на земле!» Вот он студентом приехал к родителям, и вскоре мать позовет его своим ласковым голосом: «Вставай, сын, завтрак на столе». А после завтрака он пойдет на площадь, к друзьям… И тут он чувствует, как кто-то легонько толкает его в бок. Михайло открывает глаза и видит над собой лицо Андрея Голубенко.

— Вставай, дружище, скоро выступаем, — слышится его голос.

— Куда? — спросил, вставая, Лесняк.

— Наши командиры решили вернуться в город, выбить самураев из центральных кварталов и попытаться снова захватить мосты через Сусончхон.

XXIII

…И были в тот день трудные бои в городе. Разведчикам, даже опытным североморцам, ранее не приходилось вести уличные бои. Правда, здесь они быстро приспособились, им особенно удавалось выкуривать гранатами засевших в домах самураев. К тому же дома здесь низкие, и метать в них гранаты сравнительно легко. Поколошматив порядком японских вояк, десантники снова захватили мосты через реку. Однако к вечеру самураи опомнились и большими силами перешли в наступление. Возникла угроза окружения отряда. Чтобы избежать этого, Денисин и Леонтьев решили отвести его из приречной полосы.

Горестно было оставлять позиции, завоеванные с таким трудом. И отступление было нелегким и долгим. Взводу Бабичева, в котором и сейчас находился Михайло, пришлось отойти на берег бухты, и он, одолевая песчаные пустыри и заболоченные балки, а то и мелкие плесы, поросшие густой травой, под нещадным пулеметным и минометным огнем вынужден был пробиваться к порту. А когда прибежали туда — поначалу ужаснулись: два наших корабля, тральщик и фрегат, поддерживавшие орудийным огнем батальон Бараболько, уходили в море. Возможно, что только моряку-десантнику понятно это тревожное, это черное чувство обреченности, которое охватывает бойца, когда он, оставшись один на один с врагом на чужом берегу, провожает взглядом свои корабли…

Все же сознание того, что теперь и судьба плацдарма, и твоя судьба зависит от тебя самого и твоих друзей, вынуждает к решительному, отчаянному действию.

Отряд Леонтьева и те бойцы, которые остались от роты Навроцкого и пулеметной роты, изнемогающие от усталости, использовали все, что только можно было найти в порту, — мешки с мукой и гаоляном, балки, рельсы, колоды — для создания прикрытых ячеек. Около десятка воинов забаррикадировали битым кирпичом промежутки между колесами железнодорожных платформ.

Начался жестокий, отчаянный ночной бой в порту. Отряд должен был любой ценой удержать плацдарм до утра, до прибытия наших кораблей с войсками…

На отряд наседало какое-то сильное подразделение, вклинившееся между портом и батальоном Бараболько. Около десяти часов вечера японцы, после шквального обстрела матросов из минометов, перешли в наступление. Тихоокеанцы стойко отбивались, но часа через два боеприпасы были на исходе. Вдруг гигантская молния рассекла темноту ночи. С сухим треском, с оглушительным грохотом ударил раскатистый гром и словно расколол небо — хлынул ливень. Казалось, тучи упали на землю, и вскоре с холма, от припортовой улицы, от складских помещений потекли бурлящие потоки воды прямо на причалы. Тихоокеанцев со всех сторон окружила вода, каждый промок, казалось, до костей.

А японцы давили на них все сильнее и сильнее. У многих матросов кончились пулеметные ленты, автоматные диски опустели. Михайло, лежа рядом с Бабичевым за грудой мешков с мукой, положил на мешок автомат и достал пистолет. Бабичев сжимал в руке рукоятку финского ножа. Моряки начали готовиться к рукопашной схватке. Вдруг Сагайдак, сидевший у колеса платформы, как-то неуверенно — то ли испуганно, то ли удивленно — крикнул:

— Хлопцы, корабли!

Лесняк бросил взгляд в сторону моря: в бухту, едва различимые в темноте ночи, входили черными силуэтами громадины двух кораблей.

— Чьи они? Наши или японские? — тихо спросил Бабичев и бросил в японцев последнюю гранату.

Японцы, видимо, тоже заметили корабли — сбавили огонь. Откуда-то со стороны донесся голос Леонтьева:

— Товарищи! Корабли — наши!

И, не в силах сдержать радости, матросы громко закричали «ура». Самураи, беспорядочно отстреливаясь, начали отходить от берега.

Первым швартуется фрегат, за ним к пирсу причаливает тральщик.

Корабельные орудия открыли огонь по самураям…

Когда рассвело, Михайло увидел на асфальте, у разбросанных мешков с гаоляном, чей-то труп, прикрытый плащ-палаткой, из-под которой торчали женские сапожки с порыжевшими носками. Он подошел ближе, приподнял край плащ-палатки и увидел лицо Лены Кононовой.

К Лесняку подошел Климов.

— Когда ее? — спросил Михайло, снова прикрывая лицо санитарки.

— Перед самой грозой меня шарахнуло в руку — пробило ладонь, — ответил Егор. — Она, перевязывая, еще пошутила: «Не горюй, до свадьбы заживет. Продержимся до утра, до прихода наших — по сто лет жить будем». — Помолчав, Климов досказал: — Наверное, перед самым концом боя…

— А она так мечтала о своем семейном счастье! — сказал Михайло.

Из моря как-то вдруг вынырнуло солнце. И почти вслед за ним из-за выступа полуострова показался отряд кораблей. Впереди конвоя — два сторожевика, за ними — несколько больших транспортов, затем — малые сторожевики, тральщики. Замыкает ордер эскортный корабль — фрегат. На малом ходу они приваливают к дальней стене военного причала и начинают швартоваться.

Это прибыл второй эшелон десанта — бригада морской пехоты генерала Трушина.

Среди наших кораблей Михайло узнает своих давних знакомых — сторожевики «Вьюга» и «Метель», и на душе сразу стало легче.

По нескольким трапам живыми лентами спускались матросы. У многих на плечах пулеметы, противотанковые ружья. На причале взводы и роты выстраиваются в боевой порядок.

Вслед за ними, говорят, прибудут танки и самоходные орудия. «Теперь хана самураям!» — доносятся чьи-то слова до Михайла.

…В полдень по приказу штаба флота отряд Леонтьева на двух катерах отправляется на базу. Раненых оставили на фрегате — там уже развёрнут походный лазарет и хирурги приступили к операциям. Леонтьев посылал туда и Климова, но тот отпросился и сейчас, на катере, пояснял Сагайдаку и Михайлу:

— Меня и на нашей базе Грачев подлечит. Да и доктор свой есть. Не хочу расставаться с отрядом. Здесь парни подобрались настоящие — с такими не пропадешь. А мне надо выжить во что бы то ни стало, иначе дочь круглой сиротой останется…

Они стояли неподалеку от рубки. Монотонно, успокаивающе гудели моторы. Солнце начинало припекать. Кто-то из матросов разделся до пояса, нежась под теплыми лучами. Клонило ко сну, никого не тянуло к разговорам. Климов отошел немного в сторону и, опершись рукою о леер, задумчиво смотрел на воду: вероятно, вспоминал свой дом.

Лесняк закрыл глаза, откинул назад голову и подставил лицо солнцу. Он наслаждался отдыхом и сознанием того, что остался жир, что возвращается домой. Мелькнула мысль: «Скоро, скоро, Иринка, мы встретимся…»

И вдруг катер тряхнуло так, будто он на полном ходу врезался в гранитную скалу. Все, кто стоял на палубе, попадали. Одновременно раздался громовой взрыв, и за кормой поднялся широкий водяной столб, скрывший второй катер, следовавший за головным. Матросы быстро вскакивали и бежали осматривать корабль.

Упав на палубу, Михайло на какое-то время потерял сознание, а когда раскрыл глаза, то увидел над собой встревоженное лицо Сагайдака. Он прижимал к своему виску руку, по которой сбегали струйки крови, и, покусывая губы, спрашивал:

— Ты живой, Михайло? Живой?

Лесняк вопросительно смотрит на него и не знает, что ответить. Он с трудом отрывает от палубы свою отяжелевшую, чугунную голову, садится и пытается встать, но тут же со стоном падает — нестерпимая боль обжигает левую ногу. Он медленно ощупывает ее — на икре разорвана штанина, и пальцы ощущают неприятно липкую и теплую кровь. Рядом с ним лежит пулемет. Михайло догадывается, что пулемет, сорвавшись с креплений, угодил ему в ногу, возможно повредил кость, потому что боль — невыносимая.

Из кубрика выскакивали матросы, спрашивали, что случилось. Столб воды медленно осел, и стал виден другой катер. Он едва продвигался вперед. Значительно сбавлена скорость и головного.

Леонтьеву докладывали, что в некоторые отсеки поступала забортная вода, один мотор выведен из строя, руль заклинило, все пулеметы вырваны из гнезд и лежат на палубе. Григория Давыдова отбросило от турели, и при ударе о палубу он погиб. Радиоаппаратура повреждена и не работает, связь с базой нарушена.

Что же произошло?

Командиры приходят к общему выводу, что головной катер ударился о минрепную мину (позднее стало известно, что американская авиация с 12 июля по 12 августа сорок пятого года на подходах к портам и в самих портах Юки, Расин, Сейсин и Гензан установила тысячи неконтактных мин).

Пришел Грачев, осмотрел у Михайла рану и тут же перевязал ее. Рядом, присев на корточки, зажимая ладонью висок, ожидал своей очереди Сагайдак. Санитар обратился к нему:

— Ну-ка, убери руку, я посмотрю, что там под ней.

Гордей осторожно отнял от виска руку — она уже прилипла к ране. Грачев склонился над ним, внимательно осмотрел рану, убрал сгустки крови и успокаивающе сказал:

— Зацепило кончик уха. Благодари судьбу, что легко отделался. Непонятно, чем тебя стукнуло, но если бы на сантиметр левее — поминай как звали.

Зло выругавшись, Сагайдак проговорил:

— Мы уже вон куда отскочили от этого Сейсина, а смерть все еще рядом…

Подошел старшина Артемов, сказал:

— Слыхал, Сагайдак? На головном, во взводе Никанорова, трое убитых, а у нас двоих волной смыло, да так, что никто и не заметил.

— Кого смыло? — удивленно посмотрел на говорившего Сагайдак.

— Семена Данилова и еще кого-то. Сейчас выясняют.

— Стоп! А где Климов? — обеспокоенно осмотрелся Гордей. — Он же здесь стоял, на палубе. Посмотри внизу.

— Внизу нет, — ответил ошеломленный Артемов. — Похоже, что и Егора смыло. Говоришь, стоял на палубе? Значит, так и есть. Их, видимо, оглушило — ни один не вынырнул.

— Ах ты! Какая потеря! — с тихим стоном проговорил Сагайдак, и на глаза его набежали слезы. — Такие парни!

…Корабли удалось кое-как подремонтировать, и они своим ходом добрались до базы.

XXIV

Больше недели лежит Лесняк во флотском госпитале на берегу бухты Золотой Рог. На второй день, когда он передал в редакцию свою корреспонденцию о Сейсинской операции и когда на ногу ему наложили гипс (в кости оказалась трещина), в палату, вся в слезах, влетела Ирина. Прижавшись влажной щекой к его небритому лицу, она заголосила так, что прибежал врач и едва успокоил ее.

— Вам не плакать, а радоваться надо, — сказал он, выходя из палаты. — Ваш муж через три-четыре недели будет дома.

Ирина, сидя на стуле возле койки, говорила:

— Уже не верилось, что дождусь. Чуяло мое сердце, что вам очень трудно. И ты не перечь — я прямо из редакции сюда пришла. Карпов многое рассказал… Ну, а главное то, что Япония капитулировала!..

— Вот теперь можно смело сказать, что войне конец, — проговорил Михайло.

— Милый мой, — сказала Ирина, поглаживая своей маленькой и легкой рукой его шевелюру, — только в эти дни разлуки я поняла, как сильно люблю тебя.

Он целовал ее ладони, прижимал их к своему лицу…

Через несколько дней утром в палату к Лесняку как ветер ворвался Сагайдак, держа в руках огромный букет цветов. Еще в коридоре, на подходе к палате, слышался его веселый голос:

— Ну-ка, покажите мне, где тут наш Мишко и как вы его лечите?

И, увидев Лесняка, сидевшего на койке с газетой в руках, свесившего вниз ногу, закричал:

— Ого, да ты, я вижу, скоро и плясать будешь. Вот тебе цветы и такой же букет приветов от всего отряда.

Он легонько обнял Михайла.

Лесняк восторженно смотрел на него, откровенно любуясь им — широкогрудым, крепким и смуглым, щедро выдубленным морскими ветрами. И сразу же заметил перемены: на нем была новенькая форма, бескозырку украшала черно-оранжевая лента морской гвардии и на рукаве белой форменки появилась еще одна нашивка — недавний старшина второй статьи стал главстаршиной. Гордей выпрямился перед Лесняком и, козырнув, отрапортовал:

— Разрешите, товарищ старшой, доложить: гвардии главстаршина Сагайдак отвоевался, приняв участие в подведении четкой черты под второй мировой войной.

И, садясь на стул, добавил:

— Знаешь, где мы впервые услышали, что стали гвардейским подразделением? В море, когда на японской шхуне возвращались из Гензана.

— Слышал, слышал, дружище, как ваш отряд в Гензане взял в плен три тысячи самураев без единого выстрела. А в Сейсине нам было жарко…

Сагайдак придвинул стул ближе к Лесняку, сел, снял бескозырку, бережно положив ее на колени, спокойно проговорил:

— Ты прав: в Сейсине японцы не однажды прощупывали нас. Мне запомнилось, как мы второй раз штурмовали центр города, когда завязался бой на шоссейном мосту. Самураи навалились на нас овечьей отарой. Под нашим огнем их передние ряды падали, но они лезли и лезли вперед по трупам. Дошло до рукопашной схватки. Японцев было раз в десять больше нас. Ох и трудно ж было нам! Страшно подумать, если бы самураям удалось вытеснить нас с моста! А к этому шло. И вдруг на мосту появился наш атлет — Валерка Колоколов.

— Это тот большеглазый пулеметчик? — спросил Михайло.

— Он, — энергично кивнул головой Гордей. — Настоящая морская душа! Встал во весь рост на мосту и короткими очередями резанул по самураям. Японцы падали, а он, как медведь, упрямо шел в самую их гущу. Самураи в панике попятились, и вдруг Валерка заметил, что боезапас кончился. Японцы остановились, поколебались — и бросились на Колоколова. У меня даже сердце замерло от мысли, что пропал Валерка. Но он схватил пулемет за ствол и начал орудовать прикладом. Самураи ринулись назад. Нет, без Валерки мы бы не отбили их атаку. Да, в Сейсине нам пришлось туго. Но жаль, что тебя не было с нами в Гензане. Тебе бы это очень пригодилось. Вот ты говоришь, взяли в плен гарнизон без единого выстрела. Без стычек не обошлось, хотя потери наши не большие. Однако нам порядком досталось в Гензане. Не знаю, как я выдержал…

В Гензане десантировались разведотряд Леонтьева и около двух тысяч морских пехотинцев. Заняли порт. А численность японского гарнизона в городе — десять тысяч человек. Хотя к тому времени император и подписал указ о капитуляции Японии, гензанский гарнизон от капитуляции уклонялся. Сложилась чрезвычайно напряженная ситуация. Выясняя обстановку, разведотряд перешел к активным действиям: разрушил железнодорожное полотно, чем перекрыл самураям путь к отходу, захватил и отправил на свой корабль офицеров из состава командования японского гарнизона во главе с его начальником — полковником Тада, а также командиром военно-морской базы адмиралом Хори. Выяснили план японского командования. Он был прост: как только наши войска высадятся непосредственно в порту, атаковать и уничтожить десант, захватить корабли у причалов и уйти морским путем в метрополию. Леонтьев обо всем этом доложил командиру десанта капитану 1-го ранга Студеничникову.

Тот принял решение действовать немедля и приказал разведотряду вынудить к капитуляции гарнизон аэродрома, в составе которого было более трех тысяч человек.

Разведчики высадились на косе, где базировался аэродром. Вскоре к ним подъехала легковая машина, и вышедший из нее японский офицер сказал, что переговоры можно вести только с начальником аэродрома и что он ждет их в своем штабе.

Как должен был поступить Леонтьев? Отказаться — начнется бой, он сразу перебросится в порт, а положение десанта тяжелое. В штаб идти рискованно, но надо было хоть что-то выиграть.

Виктор Леонтьев отобрал десять человек и поехал с ними в японский штаб. Двоих оставил у входа на страже. Наготове стоял и весь отряд на берегу.

— А мы — восемь моряков — вошли в кабинет полковника, начальника аэродрома, — продолжал свой рассказ Сагайдак. — В кабинете, кроме начальника, еще десятка два офицеров. Сели за стол. Началась переговоры. Видим — дела плохи. Японские офицеры перестали улыбаться, куда и девалась их недавняя учтивость — нахмурились, стали задавать грубые вопросы, требовать, чтобы мы отпустили с нашего корабля их командиров и очистили аэродром от разведотряда. А затем полковник и прямо предложил нам сдать оружие и перейти в другую комнату. Они, мол, оставляют нас заложниками, пока не вернется их начальство. Вот тут, Мишко, у меня и поджилки задрожали. Даже у Леонтьева на лбу пот выступил.

— И как же вы из этой западни выбрались? — спросил Михайло.

— А так: Виктор сдвинул брови, побагровел, встал и твердо сказал: мы готовы умереть, но только после вас, самураев. В этот момент один из наших моряков подходит к окну, открывает его и смотрит, с какой высоты прыгать. Кто-то обошел стол и встал за спиною полковника. Тогда и я встал, достал гранату, и начал ее слегка подкидывать в руке. А наш Колоколов подошел к двери, повернул торчавший в замке ключ и тут же положил его в карман, а затем начал поправлять на груди автомат, причем ни один мускул не дрогнул на его лице. Полковник, не сводя глаз с моей гранаты, понял: ему первому конец.

Сагайдак помолчал и невесело усмехнулся:

— А ты говоришь, без единого выстрела. И все же нам повезло: в этот критический момент звено наших скоростных «ястребков» на бреющем полете прошло над аэродромом, а через бухту проследовали два наших больших сторожевика.

«Ястребки» были даже не флотские — шли в разведку. Словом, и корабли, и «ястребки» случайно помогли нам. Полковник, увидев их, тут же согласился подписать приказ о капитуляции своего гарнизона. Три с половиной тысячи самураев. Их даже обезоруженных опасно было конвоировать нашими малыми силами. По сравнению с ними нас была горстка.

— Горстка, но каких героев! — восторженно воскликнул Лесняк.

…Так все побережье Северной Кореи было очищено от самураев.

Позднее, уже из газет, Лесняк узнал, что Виктор Леонтьев был награжден второй Золотой Звездой Героя, звание Героев Советского Союза было присвоено также командирам обоих взводов разведотряда — мичманам Бабичеву и Никанорову.

…Неожиданно узнал Лесняк от медсестры, что в соседней палате находится на излечении Васильев. И как только ему разрешили передвигаться на костылях, пошел к нему. Васильев рассказал ему, как зенитный дивизион Мякишева из Юки, сухопутным путем, на крытых «студебеккерах» отправился в Расин, где должен был дислоцироваться, и как на них в горах напали два японских батальона, отходивших от границы. Бой длился почти полдня. Мякишева в самом начале перестрелки накрыло миной, погиб Лашков, а Звягин, бывший замполитом у Мякишева, принял на себя командование дивизионом и отличился в бою. Героически погибли и сержант Сластин, и ефрейтор Ганеев, и наш сапожник Ольгин. Старшина Курдюков и сержант Орленков в рукопашной схватке проявили храбрость и умение владеть холодным оружием.

— И понимаешь, — сказал Васильев, заканчивая свой рассказ, — и Курдюков, и Орленков вышли из боя без единой царапины. А мне вот кисть левую раздробило. — И тяжело вздохнул: — Лучше бы в ногу ранило или еще куда-нибудь. Я же первоклассный слесарь, а теперь придется менять профессию… Да уж как-то приспособлюсь.

Ирина ежедневно, хотя и ненадолго, приходила к Михайлу к госпиталь, приносила цветы, свежие газеты и сообщала разные новости. Иногда вместе с нею приходил Борис Батавин, навещали его и другие офицеры, дважды забегал непоседливый Андрей Голубенко.

Михайло, пользуясь костылями, выходил уже во двор, сидел под деревом, прогуливался по аллеям госпитального сада. Как-то вечером он дошел до берега бухты Золотой Рог. Сгустились сумерки, на небе замерцали звезды, на кораблях засветились огни, празднично отражаясь в водах бухты. На одном из кораблей матросы дружно пели песню, слова которой показались ему знакомыми. Он прислушался и замер от радостного чувства — пели песню на его слова. Еще будучи в редакции газеты «На рубеже», он написал стихотворение, показал его редактору, тот одобрил и тут же подписал стихи к печати. Лесняк давно забыл о своей поэтической пробе. А теперь эти стихи стали песней. Моряки пели ее с особым вдохновением:

Михайло затаив дыхание слушал песню, и глаза его влажнели от радости.

Теперь подолгу он гулял в госпитальном саду и все чаще и чаще с тревогой спрашивал Ирину: нет ли весточки от брата? Но писем от Василя не было, хотя боевые действия уже закончились. А в конце сентября к Лесняку зашел Евгений Коровин. Они не виделись с тех пор, как Михайло впервые отправился на остров Русский. Лесняк усадил гостя рядом с собой и попросил:

— Рассказывай, Женя, где был, что видел, что слышал? Ты, кажется, высаживался с авиадесантниками и в Харбине, и в Порт-Артуре. Завидую тебе! Ну, давай выкладывай все по порядку.

Коровин заметно смутился, замялся.

— Да понимаешь, история долгая, впечатлений много, а я на минутку к тебе вырвался. Во-первых, все вахтинцы просили поздравить тебя с награждением орденом Красной Звезды…

— Да?! — просиял Лесняк. — Ты первый эту весть принес. Спасибо! И вахтинцам передай мою благодарность. А тебя с чем поздравить?

— Меня и Андрея Голубенко с орденом Красного Знамени, — улыбнувшись, ответил Коровин. — Голубенко, говорят, отличился в роте Навроцкого. А Григорий Коновалов воевал на Южном Сахалине, уже вернулся и подался в освобожденные корейские порты.

— Рад за вас и поздравляю от всей души, — проговорил Михайло. — Ну, теперь, Женя, о Харбине и Порт-Артуре.

— Самое сильное впечатление произвело на меня посещение русского военного кладбища. Пятнадцать тысяч солдат, матросов и офицеров гарнизона Порт-Артура похоронены там сорок лет назад. Почти в центре кладбища стоит белая часовня на высоком фундаменте. На мраморной доске — простая и суровая надпись: «Здесь покоятся тленные останки доблестных русских воинов, погибших при защите крепости Порт-Артур». Постоял я возле часовенки в скорбном молчании…

Вдруг Коровин встал, выпрямился, протер обеими руками лицо и глуховатым голосом проговорил:

— Не могу больше… Я, дорогой друг, принес тебе горестную весть. Так что крепись. Самурай-смертник, обвешанный гранатами, бросился под танк твоего брата… Он выскочил из горящей машины, вступил в рукопашный бой и… погиб. Смертью героя… Похоронили со всеми почестями.

— Что? Что ты сказал, Женя? — чуть слышно прошептал Михайло.

— Жена твоя не решилась… Попросила меня. — Коровин достал из нагрудного кармана конверт от командира танковой бригады. Передал Лесняку.

Михайло долго, словно окаменевший, молчал. Наконец перевел взгляд на Коровина, внимательно посмотрел на него и тихо сказал:

— Женя, друг мой, хорошо, что ты не утешаешь меня… Никакие слова… Брат уже воевал на этой земле, на Хасане. Я тогда оплакивал его, как погибшего. Эта земля и приняла его. Ты, Женя, торопился. Иди, а я побуду один…

Коровин взял руку Михайла, молча пожал ее и медленно, тяжелой походкой пошел к двери.

Лесняк прикрыл глаза. В голове все перепуталось, сердце будто заледенело. Раскрыл веки, когда легонько скрипнула дверь и у его ног села, низко опустив голову, Ирина. Глядя на жену, Михайло представил себе скорбные фигуры родителей, Олесю, Наташу…

Затем Михайло встал и, опираясь на руку Ирины, вышел во двор. Без слов, понимая друг друга, они прошли по аллее госпитального сада, сели на скамью.

А вдали шумел, шумел суровый океан.