Любовь и проклятие камня

Глава одиннадцатая.

Лошади фыркали. Облачка пара, вырывавшиеся из ноздрей, оседали на мордах серебристым инеем. Соджун сам их оседлал, сам подтянул подпруги. Солнце еще пряталось за линией горизонта, и только небо, светлеющее на востоке, предрекало скорый рассвет. Старый политик уехал в паланкине во дворец, можно было без опасения отправляться в дорогу. Соджун подвел лошадей к воротам, когда к нему вышла Елень. Костюм сидел на женщине как влитой. Она даже на мужской манер завязала волосы в пучок на макушке. Со стороны ее можно было принять за стройного тонкокостного юношу, который в силу возраста еще не успел раздаться в плечах. Она поклонилась господину, тот хотел поклониться, но осекся. Подвел лошадь, придержал за удила. Елень легко села в седло, переняла поводья. Соджун последовал ее примеру, и вдвоем они покинули двор.

Город еще спал. Лишь кое-где в домах зажигались огни. Сумрак понемногу рассеивался. Небо с каждым мгновением все больше светлело. Соджун ехал впереди, иногда оглядываясь назад, потом свернул на рынок, где были еще затворены лавки и склады, и направился к таверне, откуда долетал, смешиваясь с дымом печи, густой вкусный запах готовящегося обеда, спешился у коновязи и зашел внутрь. Оттуда сразу раздался бодрый радостный голос хозяйки. Что говорил капитан, разобрать было невозможно. Его едва слышимый голос, казалось, тонул в пару и дыму. Хозяйка перестала щебетать, выскочила из дома и, как белка, засуетилась по двору, не обращая внимания на Елень. Соджун вышел из таверны с котомкой, прикрепил ее к седлу. Женщина, наблюдая за хозяином, промолчала.

Она молчала всю дорогу до ворот. Соджун еще пару раз оглядывался, а потом просто ехал вперед. Ехали шагом, так как в городе только гонцам было дозволено скакать верхом.

Когда подъехали к воротам из города, Соджун показал свою бирку стражникам. Те, тут же вытянулись по стойке и пропустили путников. Капитан проехал еще немного и остановился, дождался, когда Елень сравняется с ним.

– Вы не устали? – спросил он.

– Как ваша рука? – поинтересовалась женщина. От ее взгляда не ускользнуло, как он берег руку. Наверняка, скачка болью отдается в руке.

Соджун усмехнулся.

– Путь неблизкий, нам нужно успеть вернуться до приезда отца. Микён его отвлечет, да и Чжонку тоже, но зачем дергать тигра за усы? – сказал он. – Выдержите?

– Я больше беспокоюсь за вас, – призналась Елень, придерживая лошадь, которая, предчувствуя свободу, не стояла на месте.

– Тогда едем, – и с этими словами Соджун толкнул пятками своего скакуна. Тот будто только этого и ждал – рванул с места так, что снег брызнул из-под копыт. Елень припустила за ним.

Солнце еще не встало, но дорога была хорошо различима в отступающих сумерках. Лес становился все прозрачней, будто чья-то невидимая рука медленно, но настойчиво, стягивала с него темное покрывало ночи. Очертания гор стали четче, а потом вершины зазолотились: вставало солнце. Склон, оставаясь во власти тени, почернел, когда из-за горы вверх брызнули лучи. Небо утратило голубизну, променяв ее на практически белый наряд. Снег заискрился серебром, рассыпанным щедрой рукой. Елень сильнее склонила голову вниз, прижимаясь к крупу пышущего жаром коня. Плетеная грубая шляпа, надетая поверх шапки, прятала лицо от солнечных лучей, но не защищала от ослепительного блеска снега: на глаза навернулись слезы.

Путники въехали в перелесок, дорога запетляла, но одно было хорошо: здесь снег не так слепил. Вершины сосен загудели над головами. Голые ветви лиственных деревьев, казалось, царапали обнаженное небо. Наверно, поэтому там, в вышине, не было ни облачка. Лошади, подчиняясь рельефу, перешли на шаг. Елень крепко держала поводья и поглядывала на качающуюся перед собой широкую спину господина. Он смотрел на дорогу и не оглядывался. Женщина хоть и терзалась неведением, все же ни о чем не спрашивала, радуясь тому, что ей удалось хоть на несколько часов покинуть страшный дом, где редкий день обходился без пощечины. Она дышала полной грудью и молчала, следуя за капитаном.

Широкое поле вдруг распахнулось перед глазами величественным простором, расстилаясь по холму до самого горизонта. Ветер, его властитель и хозяин, обжег лицо, заставив поднять меховой воротник и натянуть шапку на уши. Соджун оглянулся, видимо, его тоже обдало холодом. Он подождал Елень, а когда та сравнялась с ним, не спрашивая взял за руку, стянул рукавицу, сжал мозолистую ладонь. Сама ладошка была теплая, но пальцы – холодные. Соджун что-то проворчал, Елень не разобрала – ветер отнес слова – вновь натянул рукавицу, залез себе за пазуху, вынул красивые – явно женские – расшитые лентами пушистые рукавицы и надел их поверх.

– Так теплее будет, – пробормотал он и посмотрел на свою путницу. Та щурилась от яркого света и любовалась рукавицами, чувствуя, как пальцы теплеют. – Не замерзла?

Женщина подняла на него взор. Зеленые глаза искрились и блестели так же сильно, как и снег. И ослепляли так же. Удивительные глаза!

– А ваша рука? Вы бледны, – ответила Елень.

Мужчина усмехнулся и, натянув поводья, ударил пятками коня. Елень последовала за ним.

Прошлогодняя сухая трава, местами высотой лошадям по брюхо, стелилась живым, шевелящимся ковром. Ветер, будто гребенкой чесал ее и все никак не мог расчесать. Она сопротивлялась и глухо, бездушно шелестела, словно шептала незваным гостям: «Прочь… прочь…». Даже лошади, будто подчиняясь жуткому шепоту, ускорили шаг.

Соджун свернул в сторону, уходя по склону вверх, Елень – за ним. Они вновь въехали в лес, но капитан, не заезжая вглубь, вновь свернул и, проехав несколько метров, спешился. Он только подошел к женщине, чтобы помочь спуститься, как она сама легко спрыгнула на землю, перекинув поводья. Капитан ничего не сказал и пошел по склону вверх, ведя лошадь в поводу, Елень – за ним.

Склон круто брал вверх, на лошадях было бы трудно взобраться: камни и заиндевелый дерн, укрытый тонким слоем снега, крошились из-под копыт. Так, шагая меж деревьев, они, наконец, поднялись на открытую, ровную и широкую – шагов десять в диаметре – площадку. Ее правый край резко обрывался – левый углублялся в лес. У самого края обрыва росла низкорослая сосна. Раскинув широкие могучие лапы в стороны, она закрывала небольшой округлый холмик, будто наседка, защищающая под крыльями цыплят. Елень не сразу его заметила. Соджун привязал лошадей и, прихватив седельные сумки, направился к сосне-хранительнице. На свою спутницу он не смотрел.

И тут Елень разглядела холмик. Соджун вынул из сумки кувшин с рисовым вином, закуски, завернутые в тряпицу и какие-то деревянные таблички. Три таблички. Он опустился перед холмиком на колени, смахнул с него снег, который тут же подхватил ветер, швырнул обратно в лицо.

– Это…, – начала говорить Елень, но голос вдруг сел.

Мужчина горестно вздохнул и, не поднимая глаз, ответил:

– Это могила человека, которого я очень уважал. Человека, которого я считал своим другом. И это единственное, что я смог и успел сделать для него. Для него и его сыновей, Хванрё и Хвансу.

Он оглянулся на Елень. Та едва стояла, едва дышала, вцепившись в холм жадными глазами. У нее перехватило дух, в горле ворочался горячий колючий ком, который она никак не могла проглотить, и она неосознанно развязала тесемки на шляпе, которая упала на землю утяжеленным ребром, подскочила и укатилась вниз по склону. Но женщина этого не увидела. Она вообще ничего не видела сейчас, кроме могилы своего любимого Шиу и драгоценных сыновей. Сделала несколько шагов, упала на колени перед холмиком, провела ладонью по нему, глянула на руку, сорвала и отшвырнула рукавицы. У нее дрожали пальцы, когда она коснулась ими колючего, покрытого коркой мерзлой земли бугорка. Снег таял под горячими пальцами, а душа рвалась вон из тела.

– Мой дорогой… мальчики мои…, – едва слышно прошептала Елень, глядя на холмик сквозь радугу слез, а потом обняла могилу, насколько позволяли руки, прижалась к ней обветренной щекой и зарыдала. Соджун сидел рядом и молчал.

Ласковые лучи касались лица. Солнце давало достаточно тепла, поэтому на земле у могилы не осталось снега: весь стаял. Лишь кое-где лежал в тени, да на вершине холмика, спрятавшись под густыми ветвями сосны. Высоко в ветвях щебетали птицы. Где-то там, наверху, застрекотали белки, вниз посыпалась кора, упала на плечи Соджуна, но он не обратил на это внимания. Он смотрел не на Елень, плачущую на могиле родных, а на свои сжатые кулаки, лежащие на коленях – сердце же разрывала дикая боль.

В тот страшный день он успел. Успел и просто купил тела убитого друга и его сыновей. Теперь у него нет сбережений, но стоит ли думать об этом? С голода он не умрет, жалование получает исправно, крыша над головой есть, что еще нужно? Деньги? Золото? Серебро? Приложится. Не они главное в жизни.

Ту ночь, даже если пройдет тысяча лет, Соджун не забудет никогда. Кровь на исковерканных смертью безжизненных телах в белоснежных шелковых одеждах казалась ослепительно алой. От запаха, проникающего в самый мозг, мутило. О благоустройстве мертвецов не заботились – стражники просто скидывали их в общую кучу, едва поспевая, так как телеги со своей страшной ношей все подъезжали и подъезжали. Делили только на пол: женщин сбрасывали направо, мужчин – налево. Соджун этого не знал, и когда один из стражников, пряча под рубашку золотую черепаху, которую ему дал капитан, ткнул пальцем в груды тел, подошел именно к телам женщин и девочек. Застывшие глаза, черные змеи кос, белые тела под холодным шелком. Капитана передернуло. Он не раз видел трупы, да и сам порой ходил по краю, но сейчас чувствовал, как на затылке шевелятся волосы.

«А ведь в этой куче могла бы быть и госпожа», – скользкой ядовитой змеей вползло в сознание.

Вместе с Анпё они перекладывали тела, пока, наконец, не нашли Хвансу, а за ним и Хванрё. Пак Шиу все не было. Анпё даже предположил, что, возможно, его уже поместили туда, куда складывали тела для четвертования – у Соджуна потемнело в глазах от гнева и бессилия. И когда капитан почти отчаялся, увидел бывшего советника. Стоял над его безжизненным телом и едва мог дышать, а Шиу будто улыбался. Еще вчера они говорили, пили чай в чайном домике, и Елень так и светилась счастьем, и дом – полная чаша, и близнецы в ожидании свадеб… Не будет больше ничего: ни тепла, ни света, ни счастья. А ведь еще вчера…

Увидев на телеге три тела, стражники запросили еще денег. Соджун не стал торговаться, а просто отдал все, что принес. Стражники на зуб пробовали золото и серебро, а потом еще долго ворчали, но капитан магистрата был непреклонен. В конце концов, они выехали из города и отправились сюда. Ночью, почти на ощупь.

Луна, словно была напугана происходящим внизу, и не показывалась из-за туч. Лишь когда миновали лес и выехали на холм, она смилостивилась и вышла из своего укрытия, осветив все на многие версты вокруг. Соджун поправил рогожу, которой были прикрыты тела и поехал дальше. Еще в городе он решил, что похоронит друга здесь, на этом уступе, чтобы Шиу вместе с сыновьями стали свободными, как ветер и солнце…

– Как вы смогли? – вдруг прервал его воспоминания голос Елень.

Капитан поднял на нее взор и тут же опустил вновь. Тяжело поднялся, сделал несколько шагов к Елень, прислонившейся к могиле плечом, и опустился перед ней на колени, поклонился до земли. А потом выпрямился и, не поднимая глаз, сказал, а голос чуть дрожал:

– Я ничего не знал. Не знал о том, что замышляется переворот, не знал о том, что ваша семья… Клянусь вам в этом самим дорогим, что только есть в моей жизни! Если бы…

Елень усмехнулась уголком рта. На раны души, истерзанной болью утраты, сейчас будто пролился бальзам. То, чем так терзалось сердце, не случилось. Тела ее родных – ее детей, ее дорогого мужа – не осквернены. Над ними не успели поглумиться после бесчестной смерти. Не предали позору даже после кончины. Это ли не счастье?

Она смотрела на склоненную голову капитана магистрата и пыталась его понять. Ей ли не знать, как он рискует, всякий раз вставая на ее сторону?! Но почему? Зачем?

Соджун поднял глаза и даже отшатнулся: острые зеленые кинжалы сверкали и, казалось, вонзались в самое сердце. В груди даже кольнуло, но отвести взгляд он не мог. Она, эта необыкновенная женщина с глазами камня, сидела напротив в каких-то считанных метрах от него, и от этой близости, от боли, что так разрывала душу, он едва мог дышать и не мог сказать правду. Не мог. Не мог признаться, что умер в тот момент, когда увидел ее с мечом и серпом в руках, потому что понял, – именно в тот самый момент с ужасом осознал, – что, если ее прикажут убить, он умрет, но постарается спасти. Спасти, потому что она для него важнее собственной жизни. Важнее собственной души. Без нее лучше смерть. Без нее все утратит смысл. Пока она жива, пока она рядом, он сам будет жить.

Елень не отводила глаз. Она не помнила его ребенком. Не помнила, что когда-то встречалась с ним в детстве, и потому не понимала, из-за чего он так старается ради нее. Он, этот человек с мозолями на ладонях от меча, не пойдет против воли отца и, действительно, женится. А ради чего? А ради того, чтобы она в доме осталась, чтобы ее дети жили и ели каждый день. Несомненно, капитан Ким уважал Пак Шиу, но в этом ли дело? Женская интуиция ей подсказывала, что все гораздо сложнее и кроется под этим что-то такое, о чем лучше и не знать. Это как раз тот случай, когда меньше знаешь – крепче спишь. Вот и сейчас он вновь опустил глаза, а по лицу бродили какие-то страшные тени, да и на холмик он смотрел с досадой, будто и ему было больно. Будто и ему было жаль – действительно жаль – близких Елень. Будто, если бы он знал… если бы он только мог…

Горячая волна благодарности омыла истерзанное сердце Елень, и она улыбнулась, а улыбка вышла теплая, искренняя.

– Не мучайте себя, капитан Ким, – тихо произнесла она, и тот поднял голову.

Ее улыбка его обезоружила. Сейчас, в этот самый миг, она улыбалась так же, как много недель назад, еще до того страшного момента, когда жизнь разделилась на «до» и «после». Холодный кулак, сжимавший страдающее сердце, дрогнул.

– Я знаю, вашей вины в случившемся нет. И живы мы до сих пор только благодаря вам. Если не лукавить и говорить начистоту, то я вас ненавидела с того страшного момента, как увидела с окровавленным мечом, и до этой самой минуты. Я знаю, что вы не расскажите, сколько заплатили за тела моих родных, но уверена, вы отдали все, что у вас было. Может, даже заняли у кого-то… Нет, не перебивайте! Я скажу лишь раз. До самой смерти я буду служить вам. Служить верой и правдой. И не оставлю вас, пока сами меня не прогоните.

Она встала, выпрямилась, оправила одежду. Казалось, ветер, будто только и поджидал жертву и, когда та появилась, набросился на нее. Он рвал длинные полы куртки, тяжело ударяя ими по ногам; завихлял волосы, стянутые на макушке в высокий хвост – пучок не смог удержать эту роскошную массу. Солнце било в спину Елень, и Соджуну, не сводящему с нее глаз, почудилось, что он ослеп. Тонкую фигуру качнуло – Соджун едва не подскочил. Но женщина на уровне глаз сложила перед собой ладони и со всем почтением поклонилась ему до самой земли – у Соджуна перехватило горло. Он смотрел, как опускаются ресницы, как ровно, аккуратно садится Елень, как ее волосы стелются по земле из-за низко склоненной головы, а сердце горело в груди, и от этого в голове разливался пожар. Но теперь он мог дышать: кулак, сжимавший сердце на протяжении всего этого времени, наконец, разжался, отпустив своего пленника.

«Она не держит зла. Она простила», – эта мысль омывала истерзанное сердце, и хотелось улыбаться, даже пусть и сквозь слезы.

Вдвоем они провели церемонию, а потом долго сидели, прислонившись спинами к могильному холмику. Тишину нарушали лишь голоса леса: то белка защелкает, то кукушка вдруг закукует жалобно и тревожно, то сорока, дразня куницу, застрекочет. Сосны здесь у самого обрыва гудели протяжно, и в этом гуле Соджуну вдруг почудилась песня, скорбная, давящая. Солнце слепило глаза, поэтому он сидел, смежив веки. На сердце впервые за все это безумно долгое время было не так тяжело – легко там уже никогда не будет, – но дышалось свободнее. Елень, сидящая так близко, что он касался бедром ее бедра, ощущая тепло, молчала, закрыв глаза, и ей тоже было легко. Соджун это чувствовал.

Песня вдруг стала разборчивее, яснее, хоть Соджун и не понимал слов. Он распахнул глаза и посмотрел на Елень. Она так и сидела, привалившись натруженной спиной к могиле мужа и сыновей и пела. Пела едва слышно, едва уловимо, едва открывая губы, пела колыбельную на диковинном, неведомом языке. Слов не разобрать, но благодать, разливающаяся вокруг и проникающая в самую душу, умиротворяла. Эта песня была для мертвых, для их упокоения, но и живым становилось спокойно на душе.

Потом был долгий путь домой. На полпути Елень попросила разжечь костер, сетуя, что замерзла. Соджун спешился и действительно развел огонь. Елень, когда тот хорошо разогрелся и давал достаточно тепла, попросила Соджуна снять ханбок. Тот отнекивался, догадавшись, что женщину интересовала рана, но Елень все же настояла. Видимо, со стороны было виднее, как капитан бережет руку, стараясь ею не шевелить. Повязка промокла насквозь, выпачкав в крови одежду. Женщина быстро и ловко сменила ее, сердце заныло сладостно от нежности: Елень позаботилась и прихватила с собой и чистую повязку, и лекарство. Он смотрел на любимую и почти не чувствовал боли, впрочем, как и холода: ледяной ветер стегал по голому телу студеным кнутом, но жар костра был сильнее, а сильнее огня – любовь, живущая в сердце всю сознательную жизнь. Вот только в ней Соджун никогда не признается Елень. Ему достаточно и того, что она рядом и ее тонкие пальцы касаются его кожи. О большем же мечтать…

А потом они ели в таверне, в той самой, где утром брали поминальный обед, и Соджун видел, как Елень ест, и в душе царил покой и мир. Она пару раз ловила на себе его взгляд и один раз даже улыбнулась, капитан, не сдержавшись, улыбнулся в ответ. Он, правда, старался вида не показывать, лишь как бы между прочим подложил ей кусок пожирнее. Она на мгновение замешкалась и кивнула в знак благодарности.

Елень была благодарна. Сейчас она чувствовала, что готова на многое, стоит лишь капитану попросить. До этой поездки ей казалось, что он старается загладить свою вину перед ней и ее семьей, но сейчас… Сейчас она точно знала, что Соджун не виноват в том, что случилось. Он точно маленький винтик в огромной телеге. Если винтик сломается, его заменят на другой, даже не придав этому значения. Вот только если бы не капитан, не было бы на свете и ее: убили бы там же, в спальне, где было так сладостно по ночам. Но он успел! Он просто влетел в разгромленную комнату. Весь – с головы до пят – в чужой крови ворвался и ударил мечом. Если бы не он, она была бы мертва: от болта, пущенного в упор, спасения нет, а отойти она не могла – сзади стояли дети. В тот момент, в тот страшный момент, ей на миг показалось, что он готов был встать, закрыв их своей спиной. Глаза об этом не говорили, они кричали! И потому сейчас Елень улыбалась.

– Господин, а вы не знаете…, – начала было женщина, но замолчала.

Соджун поднял голову от тарелки.

– О чем?

Елень водила ложкой в миске с супом и не решалась спросить.

– А дом…

Капитан все понял. Он вздохнул.

– Вы хотите посмотреть?

Елень затрясла головой, на глазах мгновенно вскипели слезы, и она незаметно их смахнула.

– Там… живут?

– Нет, я вчера только там был.

Женщина вскинула голову.

– Правда? – с жаром спросила она.

– Правда, там… там все осталось… как в ту ночь.

Елень кивнула.

– А его охраняют?

– Нет, а зачем? Там только строения остались, – ответил капитан и посмотрел на Елень. Но та, услышав его, закачала головой. А на губах заиграла злая усмешка.

– Нет, там кое-что осталось.

Соджун недоумевающе посмотрел на нее. Она смотрела прямо в глаза, и этот взгляд из-под шляпы обескураживал капитана.

– Там…, – начал он и не договорил, лишь глянул на нее. Она, поймав его взгляд, кивнула. – И много?

– Много.

Соджун перестал есть. Конечно, семья советника по торговым делам не могла жить бедно и не могла не иметь сбережений, но обыск привел лишь к тому, что изъяли драгоценное оружие, да две женские шкатулки с украшениями и безделушками. В спальне, правда, нашли пару золотых черепах да несколько серебряных жаб, но на этом все. Как ни искали. Оказывается, просто плохо искали.

– Зачем? – наклоняясь к ней, шепотом спросил Соджун.

– Не хочу, чтоб досталось кому-то еще, – прозвучало в ответ.

Елень промолчала о том, что так она хотела отплатить за погребение мужа и сыновей. Промолчала, так как знала, капитан поступил так, потому что иначе поступить не мог, и дело совсем не в деньгах.

Соджун думал. Пробраться в дом не составит труда, выбраться тоже не проблема. Вопрос в другом, а куда все спрятать? В доме столько ушей и глаз! Нужно все обдумать. И обдумать как можно быстрее, не ровен час в дом въедут жильцы… Но как ни старался Соджун не мог представить, что в этом замечательном доме кто-то будет жить. Как страшно!

Елень не знала, почему замолчал капитан, и потому решила рассказать.

– Три. Один в конюшне, второй – под полом кухни, третий – под камнем кры…

Соджун накрыл ее руку ладонью и как бы между прочим огляделся. Женщина замолчала. Ладонь была горячей, мозолистой и большой. Елень попыталась вытащить пальцы, но Соджун просто убрал свою руку и продолжил есть как ни в чем ни бывало.

– Я все обдумаю и дам вам знать. Можно сегодня вечером…

– У вас сегодня смотрины.

Соджун с досады даже стукнул ложкой по краю миски. Эта свадьба…

– Вы не можете идти против отца, не терзайтесь.

Капитан посмотрел на Елень и промолчал, а лицо было скорбное, с таким обычно на плаху идут. Ощущения у молодого мужчины были под стать лицу.

А вечером пустая телега въехала в открытые ворота, и Елень правила лошадью, направляя на задний двор. Старик встретил рабов и хмыкнул, увидев обветренное, чумазое лицо рабыни, которая так подобострастно поклонилась своему господину. Соджуна не было дома, как сказала Микён, он уехал к доктору Хвану для осмотра раны. Со вчерашнего дня ведьма так и не встретилась с Соджуном, ну это и хорошо. Глаза б ее не видели, но, скрепя сердце, старик держал слово, которое дал своему сыну. Вот и сейчас встретившись глазами с рабыней, он лишь хмыкнул и довольный пошел к себе. Настроение должно оставаться хорошим, ведь как вернется Соджун, они поедут на смотрины, а там и до свадьбы недалеко.

С такими мыслями уходил старик, не зная каким взглядом его провожает бывшая госпожа. А она смотрела ему в затылок и удивлялась: как у такого отца такой сын вырос?