Часть вторая Спящие собаки не врут

Глава первая

Я еще не успеваю рассмотреть нью-йоркские номера, но уже узнаю «хонду» Джерри, которую он медленно ведет по моей улице, разыскивая место для парковки. Добрый старина Джерри! Я чувствую прилив симпатии к этой его подозрительности жителя Большого Яблока[1] — заметно даже из окна моей гостиной, как явно ему не хочется доверять покою канадской улицы в жилом районе. Он, вне сомнения, думает, что стоит ему отвернуться, как тут же налетит армия воришек колпаков с колес, любителей прокалывать шины и украсть радио, которая до этого пряталась за знаком «Осторожно, дети!».

Наконец, он выбрал место. Затем, должна признаться, я с тяжелым сердцем наблюдаю, как он выгружает из машины Мерфи. Скорее, они воюют друг с другом, потому что Джерри хочет, чтобы собака покинула машину через заднюю дверь, тогда как Мерфи предпочитает лобовое стекло.

Господи, во что это я вляпалась, согласившись посидеть с этим животным, которое предпочтительнее было бы держать в морозильной камере? Я с тоской вспоминаю целую роту послушных, одинаковых собак, всех по имени Мейджор, которых я мельком видела, когда меня вызывали на студию во время съемок «Удивительной Грейс». Разумеется, все Мейджоры — существа из мира шоу-бизнеса. В них не больше общего с настоящими собаками, чем у телевизора с реальной жизнью. И все же мне очень не нравится, как Мерфи, вытаращив глаза, рвется с поводка, волоча за собой Джерри, словно запоздалую мысль, по дорожке, ведущей к моей двери. Может, еще не поздно, думаю я, запереть дверь и сделать вид, что я уехала?

Но, разумеется, сделать этого я не могу. Ведь я сама согласилась на эту пытку. Согласилась по многим причинам, большинство из которых я сейчас и вспомнить не могу, кроме того, что они имели какое-то отношение к моим остаточным чувствам к Джерри. Которого сейчас волочет, тяжело дыша, по ступенькам моего крыльца существо, чьи вытаращенные глаза и высунутый язык заставляют меня почему-то вспомнить о примитивном собачьем тотеме.

Нацепив на физиономию приветливую улыбку, я открываю дверь.

— Привет! Как ты…

Мерфи, который, по-видимому, признал во мне своего давно потерянного друга, с радостным лаем бросается ко мне. Вопреки здравому смыслу, я умиляюсь. Кто знает, вдруг Мел был прав? Может быть, между мной и Мерфи существует взаимопонимание и… Но Мерфи, сжав меня передними лапами, одновременно пускает струю мочи прямо мне на джинсы. И я сразу перестаю умиляться.

— Я заплачу за чистку, — предлагает Джерри, продемонстрировав отменную реакцию человека, привыкшего мгновенно обещать компенсацию за ущерб.

— Ладно. — Все еще улыбаясь, я подставляю ему щеку для поцелуя. — Пойду брошу брюки в грязное белье. Входи и располагайся.

Вот Мерфи никакого приглашения не требуется. Он врывается в открытую дверь, как моряк, вернувшийся домой после нескольких лет плаванья. В некотором смысле его паясничание кстати. Оно на мгновение помогает разрядить неловкую ситуацию: столько месяцев не видеть Джерри, а теперь наконец приглашать его в хаос своего дома…

— Очень мило, — замечает Джерри, стараясь, чтобы его слова прозвучали правдоподобно.

— Спасибо. Пойду сменю джинсы. Очень приятно тебя видеть, Джерри.

Так оно и есть. Джерри, хоть и уставший после длинного пути, в моих глазах выглядит хорошо. Те же круто вьющиеся волосы и очки в роговой оправе. Симпатичный мужчина и хороший человек. Слишком хороший, чтобы снова позволить ему случайно улизнуть…

Наплыв чувств заставил меня растеряться настолько, что я радуюсь поводу скрыться в спальне, закрыть дверь и взять себя в руки, одновременно занимаясь поисками чистых джинсов.

Отсюда мне слышно постукивание когтей Мерфи по голому деревянному полу — это он осматривает свои новые владения. Возможно, Джерри тоже кое-что проверяет, разглядывая мою квартиру — комнату за комнатой, будто еще надеясь обнаружить улики, которые объяснили бы наше поразительное расставание много лет назад. Я прикидываю, как я выгляжу в его глазах на фоне моей неряшливой обители. «Во глубине Канады», — сказал бы Мел, как будто речь шла о унылом, ничем не приукрашенном поселке, граничащим с бескрайними просторами тундры.

Разумеется, я знаю, что это всего лишь небольшая остановка перед тем, как Джерри снова сядет за руль, на это раз не отягощенный присутствием Мерфи, прелюдия перед его более длинным путешествием в Испанию. Кем мы являемся друг для друга на этом временном участке, еще не обсуждалось, и я поставила раскладушку в своем кабинете на случай, если мы остановимся на платонических отношениях. В этом варианте я — всего лишь собачья нянька, и вполне вероятно, что, когда Джерри на меня смотрит, он видит всего лишь лицо дурочки, которую удалось обвести вокруг пальца. С другой стороны… Ну, как я намекнула Марку, кто знает, что может случиться, с другой стороны?

Натянув чистые джинсы, я выхожу из спальни и обнаруживаю Джерри в кухне, где он пытается помешать Мерфи облизать все имеющиеся там поверхности. Уф! Нельзя сказать, что на этих поверхностях нет в избытке крошек, пригодных для слизывания, но… Внезапно перспектива сожительства с кем-то, чьи гигиенические навыки еще более «приблизительны», чем мои собственные, заставляет меня с ужасом осознать реальное положение вещей. Как я умудрилась в это вляпаться?

— Гм, Джерри, давай выпустим Мерфи во двор, ладно? Я набросала туда игрушек, пусть позабавится.

— Ты считаешь, двор — хорошая мысль? — Джерри с беспокойством следует за мной до кухонной двери. — Я хочу сказать, ты уверена, что никто не зайдет и не украдет его?

— Нет, не думаю, но надежда умирает последней. — Я открываю дверь и мягко подталкиваю пса. — Расслабься, с ним все будет в порядке. Это же Канада, забыл? Послушай, не выпить ли нам кофе?

— Кофе? — У Джерри расширенные глаза и выражение ужаса на лице. — Кофе для меня — сущий яд! Ты же знаешь.

Да, конечно, знаю. Но почему-то забыла. Или я просто без всякой логики решила, что аллергия Джерри осталась по ту сторону границы.

— Прости. Тогда как насчет зеленого чая?

* * *

Ладно, ладно. Выходит, я ошибся насчет Приюта для животных. Через пять минут после того, как мы тронулись в путь, я понял, что мы с Джерри едем совсем в другом направлении. Но поездка все тянулась и тянулась, миля за милей, час за часом, и я снова начал беспокоиться — куда это, к чертям собачьим, меня занесло? Затем, когда мы, наконец, прибыли и я вылез из машины и увидел эту женщину… я смутно узнал… Ну, что я могу вам сказать? Меня охватило такое чувство облегчения, что я сам и не заметил, как снова обмишурился. Причем прямиком ей на брюки, если быть точным.

Верно, она немного рассердилась, так что меня теперь выставили во двор. Но только подумайте, в настоящий двор! И весь — мне одному. С травой, деревьями и целым комком воска. И что бы я здесь ни делал — кстати, где бы это «здесь» ни было — это не идет ни в какое сравнение с клеткой в Приюте три на пять футов с ковром из вчерашних испражнений. Может быть, я не совсем дома, но я, по крайней мере, совершенно сухой.

* * *

Пока грелся чайник, я сидела за обеденным столом напротив Джерри и приказывала себе не думать о том, что может делать Мерфи во дворе. Краем глаза я увидела сквозь окно, что одно из деревьев как-то странно трясется. Я подавила желание взглянуть, что там происходит. Нет смысла заставлять Джерри нервничать еще больше насчет тех ужасов, которые могут поджидать пса во дворе.

— Итак, — сказала я, чтобы начать разговор, — наконец-то ты на моей территории. Тебе это не кажется диким?

— Не слишком. Дана, я очень ценю то, что ты для меня делаешь.

— Делаю? Что я такого делаю? Ничего серьезного. Оп! — Свисток чайника заставляет меня резко вскочить, как будто кто-то дергает за веревочки. — Пойду заварю чай.

Меньше всего мне хочется в данный момент слушать, какое большое одолжение я оказываю Джерри. Он так нервничает, практически ведет себя так, будто в чем-то виноват, а мне это не по душе. Чего мне хочется, так это вообще закрыть собачью тему и поговорить о нем и себе.

Оставшись в кухне в одиночестве, я принимаюсь наливать горячую воду в чайник и разрешаю себе повнимательней посмотреть во двор. Там моим глазам предстает Мерфи, который с закрытыми, по-видимому, от блаженства глазами, жует отличную ветку сирени. Я очень люблю это дерево. Все же я заставляю себя не бежать во двор, чтобы втащить пса в дом, где он может натворить еще больших бед. Я ожесточаю свое сердце, пытаясь забыть о чувствительности деревьев, и разрешаю временное существование мира, где собаки грызут деревья. Лучше пусть грызет сирень, чем меня.

— Как там Мерфи? — интересуется Джерри, стоило мне вернуться с чайником и парой кружек.

— Прекрасно, — уверяю я его тем же бодрым голосом, который взяла на вооружение с момента его прибытия.

— Хорошо. — Джерри с благодарным вздохом принимает из моих рук кружку с чаем «Усмиритель напряжения». — Сказать не могу, какую великую ты оказываешь мне услугу.

— Джерри! Кончай делать из моего поступка подвиг. Я как раз сейчас пишу сценарии для сериалов про собак. Так что можно считать, что на Мерфи я наберусь опыта.

— Это здорово. — Но произносит он это как-то не слишком уверенно.

— Кроме того… — С чего это я так стараюсь заставить Джерри чувствовать радость, эксплуатируя меня? — Ты же ничего не мог сделать, раз тебя послали… куда Мел сказал? В Барселону?

В ответ на мой вопрос Джерри только болезненно морщится, как будто я зацепила какой-то нерв. Из-за этого я тоже начинаю нервничать, но все равно не могу остановиться и не лезть туда, куда, как я точно знаю, мне лезть не следует. По крайней мере, пока не выпью еще несколько кружек чая.

— Разве что есть что-то, чего ты мне не говоришь? Мне кажется, нужно сказать. Зачем тогда старые друзья-женщины в других городах, как не затем, чтобы поплакаться им в жилетку, чтобы они могли оказаться in loco sororis, все выслушать и не судить строго?

— In loco sororis? Это что, настоящая латынь?

— Джерри, дело в том, что у тебя не должно быть от меня секретов.

Хотя, может, и должны быть. Потому что мне не нравится складка у его губ, когда он пьет чай.

— У меня их и нет, — говорит он все еще без особой уверенности. — Но это, понимаешь, нелегко. Встретиться лицом к лицу впервые за несколько месяцев… И к тому же я еще навязываю тебе свою собаку, а завтра утром уже уезжаю.

Мерфи, чувствую я, не глядя в окно, уже отломал ветку сирени и бросил ее лежать на земле, подобно грубо сломанной руке.

Теперь он принимается за ветки потоньше, за пальцы, так сказать. Думаете, мне легко на это смотреть? Какие тут шутки! Мой дворик уничтожается! А Джерри в это время изливает на меня свою безмерную благодарность, между делом стараясь не сказать мне что-нибудь приятное.

— Джерри… ты с кем-нибудь встречаешься?

Еще одна гримаса.

— Ну, ты же знаешь, я встречаюсь с… людьми. Как и ты, верно?

— Забудь про меня. Ты конкретно с кем-нибудь встречаешься?

— Ну, в последнее время я часто встречаюсь с одной женщиной, ее зовут Марта. Она дантист. Из Норвегии.

— А! — Надеюсь, что этим коротким звуком я не выдаю ничего из того, что почувствовала, услышав эти новости. Тем временем даже через плотно закрытые окна я смутно слышу звук, напоминающий пилу, что может означать только то, что челюсти Мерфи снова в работе. — Это серьезно? С Мартой? — Почему-то мне представляется, что со скандинавской леди-дантистом все может быть только очень серьезно.

— Я не уверен. Пока. Дана, не могли бы мы просто…

— Нет. Пожалуйста. Расскажи мне про Марту. Какая она?

Джерри задумывается, склонив голову, очевидно, пораженный безмерной оригинальностью моего вопроса.

— Какая она? Ну, значит, она блондинка. Стройная. Немного холодноватая. Очень аккуратная, разумеется.

Разумеется. Я тайком оглядываю столовую, которая, несмотря на мои усилия, приложенные до приезда Джерри, все еще сохраняет выцветшие обои и комочки пыли по углам.

— А что, — продолжаю я с настойчивостью, достойной лучшего применения, — думает Марта по поводу твоего приезда ко мне?

Джерри смотрит на меня, видимо, пытаясь нащупать правильный курс, каким стоит следовать.

— Ну, она знает, что ты присмотришь за Мерфи в мое отсутствие. Пока я, гм, в отъезде.

— Понятно. — И разве это не так? Я встаю и подхожу к окну, чтобы взглянуть, чем там занимается Мерфи. Зрелище, предстающее перед моими глазами, отрезвит кого угодно. Мерфи растянулся на траве и, обняв обеими передними лапами металлическую ручку косилки, сосредоточенно грызет резиновые насадки на рукоятках.

Хозяин моей квартиры, который заезжает каждое воскресенье, чтобы посмотреть, как в этом сезоне растет трава, обожает эту самую косилку так, как другой мужчина может обожать ребенка. Я в ужасе продолжаю стоять у окна, пытаясь безуспешно представить себе, как я ему расскажу о горькой судьбе, выпавшей на долю его любимицы. Почему собака, которой представлен выбор между только что приобретенными высушенными костями и старыми теннисными мячиками, аппетитно разбросанными по траве, предпочла грызть косилку, работающую на бензине? На мгновение я прижимаюсь лбом к прохладному стеклу, пытаясь припомнить, чувствовала ли я себя когда-нибудь так погано, как в этот момент.

Марта, норвежская леди-дантист, спокойная, стройная и аккуратная блондинка, знает обо мне всего лишь как о бывшей подружке, не представляющей угрозы, которая согласилась присмотреть за собакой Джерри, пока он не пройдется в танце по всему Иберийскому полуострову, по пути наверняка изменяя нам обеим. То, что Марта сама не предложила Джерри присмотреть за собакой, я отнесла за счет того, что она умнее меня, равно как и блондинистее.

— Дана?.. — Джерри осторожно подходит ко мне сзади. — С Мерфи там все в порядке?

— В полном. Почему нет? — Я поворачиваюсь к нему лицом. — Вскипячу чай, идет?

Не дожидаясь ответа, я хватаю чайник и иду на кухню.

— Дана… — Джерри следует за мной. Он протягивает руку, чтобы заботливо коснуться меня. — Послушай, если я случайно тебя расстроил, ты меня прости. Для меня это все непросто.

— А для меня — просто пикник, слушать о женщине, которая отняла тебя у меня.

Джерри от неожиданности делает шаг назад.

— Ведь ты же сама от меня отказалась! — К выражению удивления на его лице примешивается и другое выражение — замешательства. — А что касается того, кто кого у кого отнял, то должен сказать, как бы смешно это в данных обстоятельствах ни прозвучало, что я до сих пор по тебе скучаю, Дана. Все еще пытаюсь понять, почему у нас с тобой все пошло не так, как мы сначала думали?

Я резко ставлю чайник на конфорку, как судья, который ударом молотка отметает предъявленные показания.

— Да будет тебе. Должна сказать, у тебя все сложилось гладко. Какого черта тебе хотеть начать все с начала со мной?

Новое выражение, на этот раз более осторожное, появляется на его лице.

— Я ничего не говорил о том, чтобы начать все сначала.

— Нет, не говорил. — И все же где-то глубоко внутри я чувствую, как слабо зашевелилась надежда на то, что моему нынешнему бедственному положению придет конец. — Думаю, ты имел в виду, что у нас ничего не может получиться, и мне это не нравится.

— Да ладно, я и этого не говорил. И вообще, что такого ужасного в том, как завершились наши отношения? Смотри, вот я здесь. И мне все еще позволено по тебе скучать, так?

— Не знаю. По-твоему, Марте понравится, что ты будешь по мне скучать? — Я понятия не имела, к чему я веду. Но в этот момент мне, похоже, требовалось услышать прямиком от Джерри, что между нами все еще есть что-то нерушимое. И будь она проклята, эта Марта!

— Не знаю, — осторожно отвечает Джерри, — как в конечном итоге сложатся мои отношения с Мартой. Я даже не могу объяснить, какие у нас взаимоотношения. Просто… ну, дело не столько в том, что я хочу этих отношений, сколько в том, что я чувствую, будто я должен. Ты когда-нибудь что-нибудь подобное ощущала?

Весьма неожиданно и без особой причины я вдруг вспоминаю еще раз ту ночь в гостинице «Арлингтон» и Карла Харта, вкладывающего мои скомканные одежки мне в руки. У вас, дорогуша, как я считаю, есть целых девяносто семь секунд…

— Нет! — с излишним пылом заявляю я. — Я никогда не испытывала такого чувства.

— А, — Джерри добивается своего и кивает.

— Разве что, — быстро поправляюсь я, — в тот первый раз в Нью-Йорке, когда мы с тобой познакомились.

— Со мной? Да брось, ты тормозила прямо со старта.

— Ну и что? Позволь мне сказать тебе как опытному велосипедисту, что это вовсе не означает невозможность продвижения вперед.

— Господи! — Джерри трет то место на переносице, где остался след от дужки очков, таким характерным для него жестом, что мне хочется обнять его и прижать к своему сердцу.

— Джерри, насчет Марты… Разве это хорошо — вступать в отношения потому, что должен?

То, что в данном случае счет в мою пользу, видно по тому, как Джерри продолжает массировать переносицу и упорно избегает встречаться со мной взглядом. Когда он, наконец, начинает говорить, его голос сдавлен эмоциями.

— Дана, пожалуйста. Давай не будем вешать друг другу лапшу на уши во имя ностальгии. Ты же знаешь, что никогда не была в меня влюблена.

Разве я это знаю? В уголках глаз начинают накапливаться слезы, и когда я отрываю кусок бумажного полотенца, чтобы вытереть их таким неэлегантным способом, мне все больше кажется, что я влюблена в Джерри и всегда была влюблена. Не только из-за того, что любить его и быть любимой в ответ значительно облегчило бы мою жизнь. Но это также объяснило бы, что мы с ним делаем у меня на кухне, тогда как с другой стороны стены, в моем дворике, собака Джерри систематически пожирает все, что попадается на ее неизбежном пути к дому.

— Но я люблю тебя, Джерри. — Произнесенные вслух слова звучат убедительно. Настолько убедительно, что я решаюсь разнообразить их, чтобы просто послушать, как они звучат. — Я всегда тебя любила. — И я с огромным облегчением слышу, что и эти слова звучат убедительно, насколько же они близки к правде, значения не имеет.

— Да? — В голосе Джерри все еще чувствуется сомнение, но он, по крайней мере, задумывается над моими словами. Он смотрит на меня с выражением, которое я запомнила еще с нашей первой встречи — немигающим взглядом интервьюера.

— И что именно во мне ты любишь? Хотелось бы услышать.

О господи! Он немного сбил меня с панталыку, поэтому я глубоко вздыхаю и готовлюсь к ответу. Что мне нравится в Джерри? Вопрос гудит у меня в мозгу, крутится и так, и эдак, как муха, попавшая с пустую банку. Я вдруг снова превращаюсь в студентку, завалившую диктант, к которому мне не хватило ума подготовиться. Перечислите все причины, по которым вы любите Джерри Гласса, где нужно, приведите примеры. Не забудьте сравнить свои чувства к Джерри Глассу с чувствами, которые вызывали в вас другие мужчины, — до встречи с ним и после…

Милостивый Боже, молча умоляю я, ну почему, почему я не занималась как следует? Ведь могла же попросить записи у кого-нибудь из класса или пойти в библиотеку…

— Ну? — торопит меня Джерри после некоторой паузы. — Разве так трудно дать ответ? — Между тем я заметила, что он внезапно расслабился, более того, ему явно полегчало. Как будто в последний момент удалось избежать опасности.

— Разумеется, это тяжело! Никто не может запросто ответить на такой вопрос. Мне бы и в голову не пришло спросить, за что ты меня любишь.

— А я могу сказать, — твердо отвечает он. — Если ты вздумаешь меня об этом спросить, я смогу абсолютно точно, не задумываясь ни на секунду, перечислить, что мне в тебе нравится.

— Ну да, — киваю я. — Но ведь это не потому, что ты должен так ко мне относиться?

Джерри смотрит в упор на меня уже без всякой душевной легкости. Смотрит прямо в сердце опасности.

— Нет, — отвечает он, — я не должен, но я так чувствую.

Единственным ответом на эти слова был бы крепкий-крепкий поцелуй. Я обвиваю одной рукой его шею — худую, с завитками темных волос, мальчишескую и уязвимую.

— Давай не будем друг друга ни о чем спрашивать, — выдыхаю я. — Давай будем просто продолжать так чувствовать. — И я целую его.

Несмотря на трогательность момента, я не могу удержаться и украдкой взглядываю в окно. Покончив с газонокосилкой и большинством деревьев, Мерфи пробует на зуб конец пожарной лестницы. Делает он это не слишком уверенно, так как съедобной она не выглядит. Что дальше? Бетонный фундамент сарая?

— Джерри… — Я немного поворачиваюсь в его объятиях.

— Что случилось?

— Насчет Марты…

— Я думал, мы договорились. — Джерри нежно, но крепко берет меня за плечо. — Больше никаких вопросов. Пока. Мы потом все обговорим, обещаю.

Он действительно собирается это сделать? Трудно сказать, слишком затуманен его взгляд. Еще труднее мне оценить свои предпочтения и приоритеты в ситуации, которая стремительно переходит из статичной и стабильной на четвертую скорость. Почему у нас с Джерри так получается: каждый раз, когда мы решаем влюбиться друг в друга, все должно происходить со скоростью света?

— Вот что я скажу, — говорю я довольно бодро. — Все немного запуталось. Я бы прогулялась, чтобы в голове прояснилось, и что-то мне подсказывает, что Мерфи тоже бы не возражал.

* * *

Надо признать, мы с Джерри на дорожке в парке представляем собой забавную пару. Да еще с лопоухим псом. Картинка идеальной домашней гармонии, изредка нарушаемая опасной тенденцией Мерфи сорваться с поводка и вволю пробежаться. Мне трудно винить его за это, поскольку в парке полным-полно детей и собак, которые свободно бегают и всячески веселятся. Поскольку мне был доверен поводок, я чувствую себя вправе задать вопрос:

— Джерри, почему бы не отпустить его на минутку? Ты только взгляни, ему ведь до смерти хочется завести новых друзей.

Джерри останавливается и смотрит на меня так, будто я предложила сбросить Мерфи с вертолета, чтобы определить, умеет ли он летать.

— Правило номер один, Дана. Ты не должна никогда, слышишь, никогда спускать его с поводка вне дома! Я категорически на этом настаиваю.

Ладно, это правило номер один. И все же, в сгущающихся сумерках все другие собаки в парке весело бегают и играют, напоминая детей, которые стремятся получше нагуляться перед ужином.

— Я серьезно, — зловеще добавляет Джерри. — Ты представления не имеешь, какой ошибкой будет спустить Мерфи с поводка.

— Я понимаю, — уверяю я его. — Хотя я ничего не понимаю. То нежное, уязвимое лицо, которое Джерри показал мне всего несколько минут назад в кухне, стало жестким и холодным. И пока я стараюсь справиться с Мерфи, я не могу не думать: «Какой смысл? Какой смысл быть собакой, если ты никогда не можешь побегать?»

Эта мысль явно бунтарская и совсем не согласуется с моим безразличным отношением к собаке. И вдруг Мерфи каким-то чудом улавливает эту мысль. Или просто пользуется моментом, когда мое внимание ослабевает, дергает и вырывает поводок из моей руки. Так или иначе, но это происходит, и вот он уже летит по парку, а поводок развевается за ним, как пресловутый шарф Айседоры Дункан.

— Мерфи! — Джерри задерживается только для того, чтобы испепелить меня возмущенным взглядом. — Я же говорил, чтобы ты его не отпускала! — И бросается вслед за собакой, успевшей убежать уже довольно далеко.

Я присоединяюсь к погоне, но, странно, без особого энтузиазма. Бегуны, няньки, работники парка, дети, даже белки, кажется, смотрят на меня откуда-то издалека, подобно застывшим зрителям, выстроившимся вдоль дорожки в Эскоте во время забега и рассматривающим мчащихся мимо победителей и проигравших с одинаковым равнодушием. Когда я свернула за угол клуба, они все исчезли из поля моего зрения, превратившись в неясные точки на пуантиллистском пейзаже.

Мерфи, кстати, тоже уже превратился в точку, но более четкую — маленький черно-белый мячик, мечущийся в разных направлениях по зеленой траве. Издалека я наблюдаю с беспомощным ужасом, как эта далекая точка прыгает — игриво, вне сомнения — на ребенка и срывает с его головы шапочку. Затем, с шапочкой в пасти, изображает из себя клоуна на потеху собравшимся зрителям.

Джерри нигде не видно, во всяком случае, мне. Тем временем я усердно пыхчу, пытаясь догнать черно-белого клоуна. Который, как я ни стараюсь, продолжает оставаться на том же ужасно далеком от меня расстоянии. Он уже бросил шапочку и устремился к детской площадке. Где он каким-то странным образом умудрился опутать поводком маленького ребенка и вместе с ним, одной кучей, скатиться с деревянной горки.

Сгорбившись и хватая ртом воздух, я даже боюсь взглянуть на всю эту заваруху впереди. Когда я в следующий раз рискую поднять голову, выясняется, что Мерфи каким-то образом освободил ребенка, к счастью, целого и невредимого, и снова рванул вперед. Теперь я разглядела преследующего его Джерри. Мне, остановившейся на краю дорожки, кажется, что прошло уже несколько часов с того момента, когда Мерфи начал свой зигзагообразный тур по парку.

Затем я разглядела его в процессе знакомства с другими собаками. Которые посмотрели на него внимательно и затем сразу, все скопом, решили присоединиться к нему в его сумасшедшем виде спорта. Как будто сидели в оковах бесчисленные столетия, ожидая подобного мессию, который бы возник среди них и взял под личную ответственность дело их освобождения.

Тем временем Джерри быстро приближается и исхитряется прижать Мерфи к загородке теннисного корта. Затем он подтягивает его за поводок, как большую рыбину, к вящему удовольствию все увеличивающейся толпы зевак.

Я же, как последняя трусиха, все еще держусь в сторонке и стараюсь не обращать внимания на замечания зрителей, как насмешливые, так и раздраженные. И когда Джерри, слишком уставший и слишком злой, чтобы разговаривать со мной, выходит из парка, волоча за собой Мерфи, я просто иду следом за ним на почтительном расстоянии.

Проходит несколько минут, прежде чем Джерри, все еще целенаправленно шагающий по траве, соизволяет бросить мне несколько слов через плечо:

— Я не хочу из-за этого ссориться, — хрипло заявляет он, все еще прерывисто дыша, — иначе мне не отдышаться.

А, естественно, — бронхиальная астма Джерри, сопутствующая ему всегда, во всяком случае, сколько я его знаю. Я иногда задумываюсь: если бы не легион разновидностей его аллергии, стал бы Джерри более воинственным? Не раз во время наших странных отношений я ловила себя на том, что хочу, чтобы Джерри заорал в ответ на провокацию, а не начал очень быстро поливать свои цветы, обречено шмыгая носом. Может быть, если бы он ругался со мной с самого начала — и плевать на дыхание — мы бы с ним так быстро не свалились в анемичную пустоту. Может быть, мы в данную конкретную минуту не занимались бы попыткой снова завести наши прошлые амурные отношения, особенно если учесть, что мы были обременены собачьим производным одной из его прошлых связей, которая последовала после нашего романтического расставания.

— Нам не нужно ссориться, — замечаю я жалобно. — Мне очень жаль, что Мерфи удалось вырваться. Этого больше не случится.

— Надеюсь.

Но только когда мы подходим к моей двери, Джерри благосклонно заглядывает мне в глаза.

— Знаешь… — Он останавливается на крыльце, чтобы половчее придать своему лицу любимое им выражение интервьюера: «кончай с этим дерьмом». — Ты застала меня врасплох, заявив совершенно неожиданно, что скучаешь по мне.

— Нет, это ты скучаешь по мне. Сам же первый сказал, забыл? — Обретя некоторую уверенность после продолжительного поцелуя и его страстного уверения, что мы все уладим, я теперь… почувствовала… нет, не то чтобы давала задний ход… Просто я колеблюсь, прежде чем ринуться очертя голову в дверь, которую сама же открыла. Поэтому я отвожу взгляд, разыскивая ключ в кармане, чтобы открыть настоящую, а не фигуральную дверь в мою квартиру.

— Да, хорошо, я сказал это первый. Но ведь это ты заговорила о любви.

— Джерри, ты идешь на попятный? Ты можешь сказать об этом прямо. — И мне почти хочется, чтобы он это сделал. Хотя бы для того, чтобы еще раз притушить мой энтузиазм.

— Нет, нет, я только… Послушай, я думаю, мне все равно нужно поехать.

— Ну конечно. — Я не могу не взглянуть на него с изумлением. — Я понимаю, это же деловая поездка. Ты же не можешь взять и отказаться.

— Конечно, — соглашается он, но как-то очень неуверенно. — Итак, мы повременим до моего возвращения из Мадрида.

— Мне казалось, речь шла о Барселоне.

— Да, верно, но я поменял билеты на Мадрид или еще куда-то. И вообще, какая разница? — Он нежно взял меня за руку. — Главное в том, что мне все равно надо ехать. Мне очень жаль.

Если ему жаль, что он навязал мне Мерфи, то мне жаль еще больше. С другой стороны, я должна признать, что чувствую облегчение от предложения повременить. Хотя бы для того, чтобы замедлить ход событий. Да и Марта не будет представлять реальной угрозы, раз он уедет в Испанию подальше от нас обеих.

— Все в порядке, — говорю я ему. Удивительно приятно целовать Джерри здесь, на крыльце, целовать по-настоящему в сгущающихся сумерках, несмотря на костлявую голову Мерфи, тыкающуюся в наши колени. В качестве прелюдии к обмену более интимными ласками, после того как мы войдем в дом и…

— Замечательно. — Джерри резко отодвигается и несколько смущенно смотрит на меня с безопасного расстояния. — Мы не будем об этом больше говорить, пока я не вернусь. Или делать что-нибудь. Если ты меня верно понимаешь.

Я его верно понимаю. Еще пара поцелуев здесь, на крыльце, вот и все, что он имеет в виду. А после… никоим образом Джерри не собирается расположиться на ночь в каком-либо другом месте, кроме раскладушки в моем кабинете. Что является, как я догадываюсь, галантной уступкой с его стороны в связи с двусмысленностью его текущих обстоятельств. С моей точки зрения, давно пора было с такой галантностью завязать.

* * *

Я хотел бы описать это ощущение, но не могу. Каково это — быть опьяненным сознанием, что впервые в жизни я мог свободно бежать! Разумеется, я понимал, что мое освобождение было случайным. В смысле, я вырвался, а не меня отпустили. Разумеется, еще слишком рано считать эту женщину своего рода союзницей. Хотя очень мило было с ее стороны дать мне возможность погрызть все эти деревья и газонокосилку, я точно знаю, что Джерри интересует ее куда больше, чем я.

Что вполне справедливо, если учесть, что я снова смогу воспользоваться ее невниманием и вырваться еще раз. Есть в этом что-то завораживающее. Почти внушающее благоговение. Мчаться через парк, куда несут лапы! Быть собакой среди собак, так сказать. Нет, еще лучше: быть своего рода богом среди собак. Я заставил всю остальную стаю следовать за мной — даже прямиком в челюсти ада, как мне кажется, выбери я такой путь.

Теперь, когда я испытал свободу на таком уровне, возникает вопрос: смогу ли я впредь удовлетворяться спокойными небольшими прогулками под строгим наблюдением и смириться? Разумеется, вы можете возразить, что мне было лучше, пока я ничего этого не знал. Возражайте, сколько хотите, я не стану слушать.

Вместо этого я просто буду лежать здесь и снова в уме повторять мое недавнее замечательное приключение. Со скромной улыбочкой на морде и мятежными мечтами в сердце. Мечты, в которых я могу ждать следующего шанса подняться и побежать, снова стать богом среди собак.

* * *

Когда я на следующее утро проснулась, было уже светло. Рядом с собой на подушке я вижу темную взлохмаченную голову. Я улыбаюсь. Милый, сентиментальный Джерри с его галантными порывами, по-видимому, глубокой ночью не смог держаться данных самому себе обетов, предпочтя держаться за меня.

— Джерри? — Я осторожно трогаю его за плечо, прикрытое одеялом. — Джерри, я так рада…

Ко мне поворачивается уродливая ухмыляющаяся морда с черными деснами и одним вытаращенным глазом.

— Мерфи! — Это надо же!

Но когда собака спрыгивает с кровати, я начинаю смеяться.

— Ну что, Мерфи? Понравилось? Не могу сказать того же про себя. Видно, я крепко спала. Давай не будем ничего говорить Джерри, ладно? Он ведь думает, что я вернулась к нему.

Когда Джерри выходит из моего кабинета, он, похоже, очень радуется тому, что Мерфи по собственной инициативе расположился рядом со мной.

— Вау, он и правда от тебя в восторге. Здорово!

Угу. Я ставлю перед ним кружку с чаем и противоаллергические лепешки, которые я специально купила и которые, на мой вкус, казались сделанными из старых дождевиков.

— Это означает, — продолжает болтать Джерри, с удовольствием уплетая лепешки, — что я могу уехать со спокойной совестью.

Мне же кажется, что Джерри готовится удалиться не только со спокойной совестью, но и быстрым шагом. Сегодня утром я уже не замечаю ищущих взглядов, не слышу никаких намеков на то, что может произойти между нами после его возвращения.

Только когда он уже стоит в дверях, перекладывая свой саквояж из одной руки в другую, я замечаю признаки некоторого колебания.

— Ты же знаешь, я глубоко ценю то, что ты для меня делаешь…

— Джерри! Кончай со своей благодарностью раз и навсегда. Я согласилась взять Мерфи, и я его взяла. Не надо чувствовать себя виноватым.

Он снова ведет себя так, будто сильно в чем-то передо мной провинился, черт побери, будто собирается провернуть какую-то большую авантюру. На одно ужасное мгновение мне приходит в голову шальная мысль: что если он собирается оставить у меня собаку навсегда?

— Ты ведь собираешься вернуться, так? Ты ведь отправляешься в Барселону вовсе не по Программе защиты свидетелей, верно?

— Разумеется, я вернусь, — уверяет он меня. — Дана, я… О черт! — Он мгновение колеблется, как будто стоит на краю и хочет что-то сказать, затем снова отодвигается от пропасти. — Ничего, подождем до моего возвращения.

— Джерри, ты что-то хочешь мне сказать?

— Нет. Давай будем придерживаться первоначального плана, хорошо? Отложим разговор на пару недель.

Я раздумываю, не начать ли спорить. Но так же быстро отказываюсь от этой идеи. Ведь нельзя сказать, что я сама полностью готова посмотреть ему в глаза и подтвердить то, что наговорила накануне. Непостоянство — имя твое, Ягер!

— Ладно, — соглашаюсь я, — чем раньше ты уедешь, тем скорее вернешься. — Это вовсе не значит, что я хотя бы на секунду поверила в эту его прикидку насчет «двух недель». По меньшей мере месяц пройдет до того момента, когда Джерри сможет заставить себя приехать и забрать собаку, как забытый багаж.

Когда он наклоняется, чтобы поцеловать меня, довольно поспешно, на прощание, в его глазах стоят слезы. Затем он отводит Мерфи в сторону, а я деликатно отворачиваюсь. Как бы Джерри в душе не относился к псу, на поверхности он сентиментален.

— Пока, старина, — шепчет он в мохнатую шею Мерфи, напомнив мне мальчика из старого детского фильма, которому пришлось расстаться со своим любимцем по дороге во взрослую жизнь. — Веди себя хорошо. Для разнообразия.

— С ним все будет в порядке, — уверяю я с душевностью, которой вовсе не испытываю.

Джерри молча согласно кивает, поднимает свой саквояж и выходит за дверь.

Я иду к окну в гостиной — моему привычному посту, с которого я наблюдаю за уезжающими мужчинами. Мерфи бредет за мной. Он встает на задние лапы, передние ставит на подоконник и смотрит на улицу, причем его нос оставляет дополнительные пятна на оконном стекле.

Ему уже, очевидно, ясно, что Джерри уезжает. Разве что у него запоздалая реакция. Я представляю себе, как он выбивает головой стекло и мчится по улице, хотя Джерри уже давно и след простыл. Или страдает днями напролет у нетронутой миски, положив на ее край мокрый нос.

Но пока что он с олимпийским спокойствием наблюдает, как Джерри ставит саквояж на заднее сиденье «хонды». Даже когда машина отъезжает, Мерфи продолжает спокойно таращиться в окно, и в его странно бледных желтых глазах так же невозможно что-то разобрать, как и в волчьих.

— Ты не очень переживаешь, Мерфи? Справишься?

Услышав свое имя, Мерфи поворачивает свою клоунскую морду ко мне, и мне кажется, что в его желтых глазах я читаю: «Справлюсь? Разумеется. И не тешь себя надеждой, что здесь ты единственная, кто справляется».

— Прекрасно. Потому что теперь мы вместе, Мерфи. Связаны друг с другом… И никто не может сказать, надолго ли?

Я произношу эти слова вслух, и в моем животе тошнотворная действительность начинает оседать в комок и устраиваться в недрах организма, подобно тонущей наковальне.

* * *

Связаны друг с другом? Я вполне переживу. Я могу жить с кем угодно, кроме, пожалуй, Марты, но я сомневаюсь, что она явится сюда с визитом. А пока это место вполне мне подходит, оно, разумеется, не идет ни в какое сравнение с узкой клеткой в Приюте.

Что касается Джерри, то я уверен, что он вернется, чтобы уничтожить все то приятное, что произойдет в его отсутствие. Если я собираюсь еще раз пробежаться по парку, прежде чем он объявится, мне надо начинать обхаживать эту женщину прямо сейчас.

* * *

Я продолжаю смотреть на собаку, которая тоже не сводит с меня взгляда. Я глотаю комок в горле и представляю себе воздушный шар над головой — с единственным словом «SOS», что вкратце характеризует ситуацию.

Глава вторая

Как теперь выясняется, Джерри возвращаться не собирается. Я не знаю сам, как к этому отношусь. С одной стороны, столь весомое подтверждение победы Марты оставляет дурной привкус во рту. С другой стороны, я вынужден признать, что отчасти мое желание сорваться и побежать вызывалось самим Джерри, так что пусть так оно и будет. Ведь если честно, то наш союз с Джерри никогда не был скреплен на небесах.

Конечно, мое затянувшееся пребывание здесь — далеко не медовый месяц. Дана делает это только для того, чтобы выслужиться перед Джерри и, похоже, даже не догадываясь, что зря теряет время. Ведь где бы сейчас Джерри ни находился, можно не сомневаться, что Марта рядом. Или, правильнее будет сказать, сверху — ее любимая поза, так проще командовать. Сидит на Джерри, как будто он чемодан, который требуется закрыть. И где же в результате Дана, собачья нянька? Где-то далеко — с поводком в одной руке и пакетом для моих отходов в другой.

Жаль, но больше мне пока не пришлось вторично пережить той свободы, которая выпала на мою долю во время нашей первой прогулки в парке. С тех пор она всегда держит меня на коротком поводке и выводит по такому строгому расписанию, которое сделало бы честь самому Джерри, этому радже репрессий. Однако, в отличие от Джерри, я чувствую в Дане слабый проблеск сочувствия к моему положению. Позавчера, например, когда она опаздывала и выставила меня на двор, чтобы я мог сделать свои дела за пять секунд или быстрее… По крайней мере, у нее хватило порядочности признать, насколько это было непорядочно. Внезапно, как гром среди ясного неба, она начала вслух говорить о каком-то пленнике, которого надсмотрщики каждое утро выводили из камеры и приказывали испражняться по расписанию.

* * *

Не то что бы собака была тем, с кем, как я чувствую, я могу разговаривать. Но в нем что-то есть, что заставляет меня говорить с самой собой. Например, позавчера, когда я выпустила его во двор, отдав строгий приказ выполнить единственный трюк в его репертуаре — сходить по-большому более или менее по команде, я внезапно вспомнила историю, которую слышала много лет назад, еще в моем детстве в прериях: про Луи Риля, которого захватили горцы и держали в тесной хижине, превращенной в тюрьму, откуда охранники каждое утро выводили его во двор. Он каждый раз должен был пройти через это унижение: снять штаны и слушать громкий голос, орущий прямо в ухо: «На позицию, присесть, срать!» Как будто это можно делать по команде.

Вот что владение собакой, даже на временной основе, творит с моей психикой: мне приходится играть роль горца, тогда как я всю свою жизнь больше казалась самой себе Рилем. В этих отношениях я являюсь властным взрослым человеком. Ограниченным, мрачным представителем закона и порядка, номинально повелевающим этим мохнатым четвероногим ребенком.

Должна сказать, что в «Удивительной Грейс» очень мало экранного времени уделено тому, как собачьи герои накладывают кучи во дворе, выкусывают блох или вылизывают свои яйца. Нет, собаки в сериале — все деловые, целеустремленные, с пушистыми хвостами, которые укрепляют репутацию «Мэри Кей Косметикс». И для любого сценариста в поисках идей для будущих эпизодов куда полезнее по-быстрому прочитать «Отважного Боба», чем тратить драгоценное время, гуляя со стариной Мерфи.

Хотя иногда он смотрит на меня так торжественно и печально, что я невольно вспоминаю о благородных предках. Вроде Черного Лося, оценивающего потенциал белого человека в качестве стенографиста теперь, когда от его собственной культуры уже ничего не осталось, кроме рассказов, которые так и не были записаны. Или путешественника во времени, который уже проходил через этот пункт в своей предыдущей жизни.

* * *

Большую часть того, что я знаю, я вызнал через телевизор. Но поскольку я никогда не имел возможности пользоваться пультом управления, многое из того, о чем я для себя составил представление, не всегда попадает в точку. Я знаю, что существовал период до нашей эры, или, как я его называю, «До завоевания», когда мои предки сами руководили своими делами. Затем пришел период одомашнивания, принесший с собой не только плен, но и своего рода собачью диаспору, которую люди раздробили на стаи в соответствии со своим главным действующим принципом — разделяй и властвуй.

Мне хотелось бы думать, что эта женщина, с которой мне приходится жить вместе, ощущает некоторое сочувствие к моему положению, но, если не считать ее отдельных вспышек проницательности, у меня нет тому доказательств. Пока единственное, что мы вместе смотрим по телевизору, это «Францисканец Бобби». Она принесла это на видео и заставила меня смотреть вместе с ней. Причем она постоянно тараторила, удивляясь, как они умудрились заставить собаку выполнять трюки во дворе церкви, и не удастся ли ей незаметно украсть сюжет.

Тем временем я, впитывая всю эту согревающую сердцу ерунду, спрашиваю себя: что такого особенного в этих чудо-собаках? Тем более как она может получить материал от кого-нибудь вроде меня? Я что хочу сказать: моя жизнь полна чудес, перед которыми бледнеет францисканец Бобби. Возьмите, к примеру, парадокс моего поводка. Почему, когда она снимает мой поводок с полки, я весь исхожу потом от возбуждения? Несмотря на то, что поводок призван обуздать меня, хотя он может и отпустить меня на свободу. Вот такая тайна содержится в поводке: одновременно мое освобождение и мое угнетение, он мой верный спутник и строгий наставник.

Как же так получается, что я могу радоваться и тому и другому одновременно? Необходимо осознать, что без поводка не будет такой вещи, как прогулка. Но прогулка на поводке подразумевает невозможность дикой свободы, это исключено навсегда. И я никогда не устану удивляться таинству этого противоречия.

* * *

Это не Скотт Фицджеральд сказал, что признаком настоящего интеллектуала является его способность держать в уме две противоположные идеи одновременно? Не будучи интеллектуалкой, я понятия не имею, что он имел в виду. Я начинаю подозревать, что Мерфи знает.

Возьмем, например, его реакцию на поводок. Я четко заметила, что она двойственная. Сначала он ведет себя так, будто выиграл Гран-При — прыгает, лает, распускает слюни и подвывает. Но почти сразу же он опускает уши, покорно сгибается, чтобы я могла пристегнуть поводок к ошейнику, как будто вспоминает, что этот кожаный ремень длиной в два фута, по сути дела, обоюдоострый клинок.

Возможно, Фицджеральд ошибся в своем определении интеллектуалов, как ошибся, к примеру, и насчет комического потенциала таких действий, как отрезание галстуков у людей на званых обедах или попытки есть суп вилкой.

Возможно, способность одновременно держать в голове две противоположных мысли равносильна умению сидеть на корточках. Трюк для гостей, который способен выполнить любой недоумок, например Мерфи. Который, возможно, настолько глуп, что не понимает, что поводок, символизирующий прогулку, — это тот же самый поводок, который не дает ему возможности убежать. Было бы немного странно думать, что каждая прогулка, как бы туго ни был натянут поводок, еще один шаг к тому, чтобы вырваться и убежать, раз и навсегда.

Глава третья

— Как мне представляется, — делится Карен с аудиторией, — у среднего возраста одно настоящее преимущества. Вернее, ДВА. Эй, вы только гляньте на этих прелестных близнецов! Груди, верно? Впервые в жизни у меня начитают появляться сиськи, достойные своего название. Титьки. Буфера. Вымя. Да что угодно. Одна беда, если эта радость появляется у вас на склоне лет, они свисают до СЕРЕДИНЫ ТУЛОВИЩА. Видите? Интересно, может, этот возраст потому и называется СРЕДНИМ?

Господи, как может Карен нести всю эту чушь? Стоять на сцене и трясти своими сиськами перед незнакомым молодняком? Что это, реакция своего рода, парадоксальное отрицание факта путем громогласного о нем сообщения? Нет, я в это не верю. Даже в резком свете прожектора Карен выглядит моложе, чем она есть на самом деле. Ее грудь, хоть и не слишком большого размера, все еще высокая, как у девушки. И тем не менее мне никогда еще не встречался человек, так помешанный на идее старения, как она.

— Нет, серьезно, теперь у меня ЕСТЬ бюст, самый настоящий БЮСТ! Мое тело так СЕРЬЕЗНО обвисает, что мне пора начать носить на груди предупредительную табличку: «Возможно оседание содержимого в результате неправильного обращения». Бог мой! Разве вы не думаете, что мне ПОЛОЖЕН небольшой перерыв, скажем, на ЧАС, во время которого мои новые груди поведут себя порядочно и встанут ТОРЧКОМ? Ну, понимаете, перед этим длинным путешествием на ЮГ? Подобно престарелой паре пенсионеров, обвешанных багажом, которые медленно тащатся, очень МЕДЛЕННО, к выходу на посадку на самолет в Майами?

Хотелось бы мне делать то, что делает Карен — взять микрофон и откровенно признаться во всех страхах, настоящих и придуманных, в надежде получить отпущение грехов в виде волны смеха? Нет, я этого не хочу, совсем не хочу. Особенно если цунами восторженного хохота на самом деле, как в случае с Карен, — всего лишь отдельные смешки.

Чему я завидую, так это тому явному беспристрастию, которое она вносит в свою «работу». В сравнении со мной, послушно кующей слова в своей остывшей кузнице, Карен говорит то, что она действительно имеет в виду, и (очевидно) имеет в виду то, что говорит.

— Ладно, ладно, допустим мне отпущен всего лишь короткий час торчащих сисек. Нет, вы сечете? Представьте, как я свожу С УМА всех своих старых дружков с моей новой парой холмиков? Я имею в виду каждого мужика, с кем я КОГДА-ЛИБО встречалась, ясно? В мои более молодые и менее щедро ОДАРЕННЫЕ годы. Тех самых мужиков, которые всегда отвергали меня с помощью шести самых ЖЕСТОКИХ слов в английском языке: «Прости, детка, я любитель сисястых телок». Впрочем, ладно, ПРОЕХАЛИ. Потому что теперь я ОБОРУДОВАНА, верно? Я теперь звоню всем этим козлам, одному за другим, и ДРАЗНЮ их по телефону, рассказывая им о том, что они упустили. «О, привет, Дейв. Это Конни. Конни Запеканка. Совершенно верно — „доска — два соска“. Ты ведь так меня называл, радость моя? Только вот что я тебе скажу, Дейви. Теперь у меня не сиськи, а настоящие МЕДОВЫЕ ДЫНИ, понял? И они так весело топорщатся, что я ПОВЕРХ НИХ почти ничего не вижу, едва твой номер набрала. О да, Дейв, эти мои сиськи — настоящие. Никакой синтетики. Только пососи, и будешь жить долго-долго, понял, козел?»

Нет, беру свои слова назад. Ее беспристрастию, если это можно так назвать, совсем не стоит завидовать. Пока Карен в образе Конни Запеканки раскланивается и пытается исчезнуть со сцены, пока жидкие аплодисменты еще не смолкли, я сижу на своем стуле и недоумеваю, что мне ей сказать.

Любопытно, она хотя бы догадывается, насколько обнажена эта ее фантазия мести? Это может быть фантазией, но питающая ее мстительность — вещь вполне реальная.

Может ли Карен в действительности вот так позвонить кому-либо? Мне неловко даже думать, что может. И что я в качестве ее старой подруги Кэти могу сделать: похвалить ее за творческий успех или посмеяться вместе с ней над любителем сисястых телок по имени Дейв?

* * *

Как выясняется, Карен слишком зла на свою аудиторию, чтобы спрашивать, что я думаю об ее выступлении.

— Пошли они все, — заявляет она, гоня «фольксваген» по Версити-авеню и вжав в пол педаль газа. — Пусть они провалятся, все эти канадцы, если они не способны понять шутку, а? Уж если мне суждено всю жизнь метать бисер перед несовершеннолетними СВИНЬЯМИ, то путь это будут ЗАГОРЕЛЫЕ свиньи.

Разумеется, я уже слышала эту песню «Встречай, Калифорния» раньше. Несколько лет назад Карен даже выполнила свою угрозу, отправившись в Лос-Анджелес в новеньком «фольксвагене», собираясь пробиться на сцену — в комики. Судя по всему, она не понимала, что сцена очень сильно изменилась.

Тем не менее Южная Калифорния предоставила ей возможность провести обильное свободное время за рулем своей машины, наматывая долгие, бодрящие мили. Поскольку вождение для Карен является неким способом того духовного обновления, которое Эйб Линкольн обретал с помощью колки дров.

«Угу» — это все, чем я могу откликнуться на тираду Карен и ее угрозу оставить город. Тем временем я, вжавшись в пассажирское сидение, беспокоюсь, что могу остаться без ужина. А она рвется вперед, непрерывно меняя рядность. Карен водит машину хорошо, напоминаю я себе, почти так же естественно, как другие люди дышат. Вот только, черт возьми, чересчур быстро. Стерео надрывается — «Не рыдай по мне, Аргентина», на ее лице — выражение камикадзе, и естественность моего дыхания под угрозой, как всегда в тех редких случаях, когда я делаю глупость и соглашаюсь на ее предложение подвезти меня домой.

— В чем дело? — Она отрывает глаза от дороги и пристально смотрит на меня, слишком долго для безопасности, с моей точки зрения. — Ты что, не считаешь, что переезд в Лос-Анджелес — неверный шаг в моей карьере?

— Пожалуйста, смотри на дорогу, Карен. А о Калифорнии мы с тобой уже сто раз говорили.

— Лапочка, на этой стадии уже не существует такой темы, которую бы мы не обкашляли миллион раз. Именно это и делает нас НАМИ. И именно поэтому на этот раз ты должна поехать СО МНОЙ.

— В Лос-Анджелес? Как же, представляю себе! Спорю, я сразу же получу работу в качестве ведущего сценариста в «Друзьях». И, разумеется, Голливуд ждет не дождется безвестных девушек за сорок, чтобы дать им заработать на многомиллионном проекте. Тем более что сценаристка не имеет ничего против того, чтобы переспать с Харрисоном Фордом, дабы лучше проникнуть в сущность его героя.

— Кэти, я не шучу. В Калифорнии мы будем ЛУЧШИМИ. И самыми БОГАТЫМИ. Климат там хорошо сохраняет вещи, особенно машины. В тот раз, на бульваре Санта-Моника, знаешь, что я видела? Тупорылый «студебеккер-седан» пятьдесят второго года выпуска. Точного двойника старой машины моего папаши в Скоки.

Да, я знаю про старый «студебеккер» в Скоки. И про его точную копию на бульваре Санта-Моника. Карен, вероятно, забыла, но я была с ней в тот вечер, когда она вернулась из Калифорнии и решила позвонить своему отцу.

Конечно, в то время папа Ларкин был уже очень старым. Так что, наверное, можно понять, что он никак не мог сообразить, зачем Карен звонит. И все равно, даже в роли молчаливого свидетеля мне было больно слушать, как обычно болтливая Карен пытается перекрыть пропасть между ней и отцом, которая, очевидно, куда шире, чем все мили, отделяющие наш город от Иллинойса.

— Папа? Привет, это я. Это Карен. Как ты поживаешь, милый? Я… Нет, Карен. КАРЕН! Я в Канаде. Но знаешь, я только что вернулась из Калифорнии, и я… из КАЛИФОРНИИ! Из Лос-Анджелеса. Помнишь, где все клубы, ставящие комедии? Я получила замечательные предложения. Папа, и я… Нет, не ЗАМУЖ, а выступить. Я не пишу книг. Я пишу юморески, так что… Пап, давай сейчас об этом не будем. Догадайся, что я видела в Лос-Анджелесе? Я именно поэтому тебе позвонила, чтобы рассказать. Я видела старый «студи»! Нет, «СТУДИ»! «Сту-де-бек-кер»! Твой тупорылый, папа. Помнишь?

Это был единственный раз, когда я видела Карен такой: брошенной, отчаявшейся, со вздувшимися на тощей шее венами. Ей так хотелось быть узнанной, любимой тем запутавшимся человеком на другом конце провода. Старик, очевидно, вскоре передал трубку матери Карен, потому что не успела я оглянуться, как Карен швырнула трубку и в ярости повернулась ко мне.

— Я НЕНАВИЖУ эту женщину! Я чувствую ее ЗАПАХ даже через трубку. Этот затхлый, заплесневелый, ЦЕРКОВНЫЙ запах. Черт, я должна принять ванну.

Я не могла придумать, что сказать, все казалось глупым. Однако впервые постоянная потребность Карен мыться и наводить чистоту показалась мне осмысленной.

Сегодня совершенно ясно, что Карен забыла, что этот печальный телефонный разговор проходил при свидетеле — при мне. Ее отец прошлой весной умер. В те месяцы, в промежутке между этим разговором и его смертью, его дочь укрыла его позолоченной мантией воспоминаний, которые были ему больше к лицу, чем правда.

— Точная копия, — в восторге повторяет она сейчас. — Знаешь, я даже однажды позвонила папаше Ларкину, чтобы рассказать, что видела «студебеккер» пятьдесят второго года в Лос-Анджелесе? Он ТАК обрадовался, Кэти! Его маленькая Карен звонит своему папочке, чтобы рассказать, что видела его МАШИНУ.

Я выглядываю в окно и вижу стремительно проносящееся мимо здание местного магистрата.

— Лапочка, я серьезно. Поедем со мной на побережье. У нас там будет ТАКОЙ выбор бунгало на пляже, которые сдаются в аренду, и ты сможешь брать мою машину, когда захочешь.

Карен забывает, что я не умею водить машину. Забывает она и о том, что бунгало на пляже никогда не фигурировали в ее жизни в Лос-Анджелесе, для которого она оказалась безнадежно устаревшей. То, чем она занималось, было, как и она сама, устаревшим занятием, расцвет остался далеко позади.

— Вот что я тебе скажу. Если ты в самом деле туда поедешь, я приеду навестить тебя в домик на пляже. Ну как? — спрашиваю я.

— Блеск! Если ты серьезно. Так ведь нет.

Нет, но и она не имеет в виду того, что говорит.

— Карен, ты проехала мимо моей улицы уже три раза. В такой ситуации я пообещаю тебе все, что угодно.

Когда она высаживает меня на углу, я выбираюсь из машины, веря, что я наконец-то дома. Зря надеюсь!

— Кэти, не так быстро. Ты еще не сказала, что ты думаешь о моем номере.

— Номере?

— Не притворяйся. О номере про грудь.

— О, ну, мне кажется… тут надо иметь настоящее мужество.

— Прости? МУЖЕСТВО?

Я нерешительно стою на тротуаре, держась за открытую дверцу машины, а Карен смотрит на меня как таксист, разглядывающий грошовые чаевые.

— Какое отношение МУЖЕСТВО имеет ко всему этому, а?! Получается или нет? Видит бог, я не могу положиться на реакцию ЗАЛА, чтобы знать.

— Ну, как я уже сказала, довольно смело. Так… распорядиться своей злостью.

— Злостью?! — Глаза Карен так же широко открыты и такие же синие, как врата рая. — Лапочка, да на кого же мне злиться?

О господи!

— Ну… на мужчин.

— Мужчин! Кэти, мужчины — это просто класс. Кто еще может одновременно быть таким глупым и таким МИЛЫМ?

— Конечно, — киваю я, надеясь, что никому из нас не придется вдаваться в подробности.

— Я хочу сказать, это же все ШУТКА, лапочка. Уж ты-то должна была понять.

Даже сейчас в ее тоне не чувствуется ничего шутливого. Возможно, все дело в этом.

— Карен, уже поздно. Давай поговорим об этом завтра, хорошо? Слушай, не надо смотреть на меня так!

Но даже когда я захлопываю дверцу и отворачиваюсь, она все еще смотрит на меня «так». Как будто я одна из слушателей — таращусь на нее без всякого понимания, подобно свинье, разглядывающей бисер.

* * *

Идя по дорожке к крыльцу, я могу видеть Мерфи с поднятыми торчком ушами за стеклом плохо освещенной гостиной. Настолько привычным стало это зрелище, что я невольно удивляюсь: ведь я теперь воспринимаю его как нечто само собой разумеющееся.

— Привет, Мерфи! Соскучился?

Он никогда не показывает, что соскучился. Просто смотрит на меня ровным взглядом желтых глаз. Я никогда не спрашиваю его, скучает ли он по Джерри. Я также замечаю, что и себе я не задаю такого вопроса. И не то чтобы я врала, когда уверяла Джерри, что люблю его. Получается, что человек, который говорил, что любит его, в данный момент временно отсутствует. Заморожен во времени, подобно кандидату на последующее размораживание.

Наверняка где-то глубоко внутри у Мерфи есть чувства. Обида за то, что Джерри его бросил? Раздражение в отношении меня, потому что не сумела восполнить этот пробел? Кажется, что Мерфи никогда не злится, он даже не раздражается. Он даже не возбуждается, разве что только при виде поводка или при звуке насыпаемого в миску корма. Или совсем изредка, когда впадает в экстаз около мешка с моим грязным бельем, in flagrante delicto, так сказать. Но о чем он думает?

Тем временем Мерфи продолжает рассматривать меня — серьезно, склонив голову набок: как же — Голос Хозяина! Но делает он это ровно, спокойно, без малейшего заискивания. И я чувствую себя открытой этому его взгляду, как будто стою на сцене. А из-за кулис меня молча манит садист — ясновидящий в меховой шубе.

Глава четвертая

Разумеется, даже те сукины дети, которые регулярно свободно бегают в парке, редко могут воспользоваться тем, что я называю настоящей свободой собраний. Не надо быть гением, чтобы сообразить, какая стратегия лежит в основе этого. Разделяй и властвуй, как я уже говорил. Держи их в подчинении, не давая возможности объединиться. Более того, укрепляй их верность, постоянно держа перед их глазами приз: одобрение человека, окончательная акколада.

Нет, чтобы это все понять, не нужно быть гением. К сожалению, каждый день в парке я наблюдаю неумех, которые сильно бы выиграли от трансплантации интеллекта. Самые покорные — ловящие слово хозяина лабрадоры или спаниели. «Говорите, прыгнуть, босс? На какую высоту?», «Принести ту штуку с перьями? Без проблем!» Я что хочу сказать: некоторые из этих ребятишек настолько примитивны, что им впору носить табличку с надписью: «Пускаю слюни за еду».

Но, тем не менее, я глубоко убежден, что не существует животного настолько тупого, что до него нельзя было бы достучаться или хоть немного его развить. Беда в том, что весьма трудно достучаться, если его, как меня, держат на коротком поводке.

Сначала, не имея опыта, я думал, что с женщиной куда легче справиться, чем с мужчиной. Наверное, так и должно быть, но только не в этом случае. Напряженная, обязательная, жесткая, еду мне отмеряет чашками, а прогулку — шагами.

Кто знает? Возможно, у нее есть свои на то причины. Тут на днях я слышал, как она жаловалась кому-то, что у мужчины, который регулярно появляется в ее жизни, на кармане вышито: «Каллиган». Поэтому я и говорю: надо найти этой женщине ухажера. Все, что угодно, только чтобы она не вымещала свое разочарование на мне.

Честно говоря, проблема может заключаться в ее внешнем виде. Похоже, она большую часть времени проводит в футболках, джинсах и кроссовках, а вместо сумки носит этот дурацкий рюкзачок. И еще этот велосипед. Когда я впервые увидел ее, направляющуюся к двери в прикиде маленькой девочки, моей первой мыслью было, что у нее где-то есть дети и она пытается отвести от них опасность. Я что-то такое однажды видел по каналу «Природа»: про ящериц, которые защищают свою молодежь, принимая их подростковую окраску, чтобы отвлечь возможных хищников.

Но в случае с Даной скоро выяснилось, что никакой молодежи нет. Если не считать ее саму — о чем она явно мечтает. Если по справедливости, то все люди в парке ее возраста — такие же незрелые. Единственный способ, как я могу отличить мужчин-«футболистов» от подростков-«футболистов» — это разобравшись, где лысина настоящая, а где просто дань моде. А женщины средних лет бегают в костюмах, смахивающих на детские пижамы, тогда как зеленые девчонки рассаживаются по краю фонтана все в черном и, увы, непрерывно дымят сигаретами. Что же удивляться, если Дана не знает, к какому поколению ей присоединиться?

Что до меня, то у меня нет возможности приобщиться вообще ни к какой группе. Ночью я лежу без сна — ну, по крайней мере, минуту — проворачивая эту проблему в своей голове. Но все ровно засыпаю, так и не решив этой проблемы. Разве что в своих снах, где я всегда нахожу возможность собрать своих приятелей вокруг себя, как подкаблучников, так и чудо-собак, и призвать их подняться и сбросить душащие их цепи.

Глава пятая

Не хочу обращать на это особое внимание, но я ненавижу и презираю мои долгие поездки в офисы «Дог-Стар Продакшнз». Конторы эти расположены в студийном комплексе в Винзигдорфе, показушном поселке арийского типа, примерно в двадцати милях к северу от центра города. Что ужасно неудобно для меня, потому что на велосипеде туда не доберешься, водить машину я не умею и у меня слишком плохой характер, чтобы проявлять энтузиазм по поводу месторасположения любой работы, до которого можно добраться только муниципальным транспортом.

Надо признаться, мне не слишком часто доводится добираться до этого места работы. Более того, «Дог-Стар Продакшнз» очень не любит, когда авторы эпизодов для «Удивительной Грейс» появляются на съемочной площадке, так как, по их утверждению, их присутствие может нарушить график съемок. Что означает, что студия старается не дать нам, сценаристам, возможность хоть одним глазком увидеть, что они позволяют себе делать с нашими текстами, когда снимают, так как в этом случае мы можем нарушить график весьма существенно — снять скальпы со всей съемочной группы.

Лично мне почти безразлично, что они там творят с моими сценариями. У меня даже нет особого желания, чтобы по ним что-нибудь снимали. Именно поэтому в тех редких случаях, когда требуется мое присутствие, мне ужасно «поперек» тратить прекрасный день на поездку поездом до Винзигдорфа, а затем тащиться с четверть мили до студии и потом еще восхищаться результатами вивисекции той птички, которую я им отдала на растерзание.

Во время предыдущих, тоже подневольных визитов, мне пришлось обойти звукозаписывающие студии, побывать на съемочной площадке и посетить еще несколько стационарных съемочных площадок на свежем воздухе, разбросанных по деревне. Я торжественно жала лапы всем Мейджорам, исполняющим различные роли в «Удивительной Грейс». Я обменялась банальностями с менее важными личностями, которые играют в шоу людей. Но совершенно очевидно, что подобные приятности мне сегодня не грозят. Сегодня от меня потребуют безоговорочного согласия на предлагаемые изменения в тексте вплоть до полной переделки, прежде чем мне будет позволено сесть в поезд и отправиться домой, опечаленной, но помудревшей.

* * *

К концу сценарного совещания я сделала почти все, что от меня требовалось: я каталась на спине и показывала брюшко, совсем как делают собаки в «Удивительной Грейс», когда от них требуется продемонстрировать готовность подчиниться своей мохнатой героине.

Потом главный автор, руководители сценарного отдела, сценарные координаторы, консультанты по сценариям, редакторы сценариев и разнообразные помощники режиссеров по очереди говорили мне, насколько невозможен для работы мой сценарий в том виде, в каком я его сдала. Но для того чтобы убедиться, что я действительно встала на путь исправления, мой сценарий показали на экране, подвешенном над головой, где ясно и крупно выделялись синие пометки карандашом, сделанные разными почерками.

На этом этапе мне уже стало казаться, что вот-вот принесут ружье, прикажут мне положить руку, которой я пишу, на стол, и разобьют мне пальцы прикладом. Однако экзекуции мне удалось избежать, очевидно, она припасалась для строптивых авторов, которых надо было усмирить. Я же, по-видимому, уже была достаточно укрощенной — делай со мной что хочешь.

В награду за мое послушное сотрудничество меня лично провожает в приемную менеджер по сценариям — или она просто консультант по сценариям? Кем бы она ни была, зовут ее Гленда, и она предлагает мне сходить на съемочную площадку и взглянуть, как снимается сюжет (не мой), прежде чем отправиться домой.

— Замечательная история, — уверяет меня Гленда. — Захватывает дух. Грейс помогает маленькому мальчику, которого похитил его собственный отец, лишенный родительских прав.

Вау! Действительно, потрясающая история. Что же до захватывания духа, мне бы хотелось знать, чем все закончится. Что-то подсказывает мне, что конец будет счастливым.

— Ой, нет, спасибо. У меня встреча назначена в городе…

Но мне не пришлось врать дальше, потому что в данный момент в приемную внезапно вошли двое мужчин.

— Гленда! — воскликнул один из них, в ком я узнала режиссера по имени Уэсли, обращаясь к моей спутнице. — Ты знакома с нашим специальным консультантом по этому эпизоду? Он эксперт по похищению детей. Знакомься: Карл Харт.

Это действительно Карл Харт! Он выглядит почти так же, как тогда, в гостинице, только лучше выбрит. Его улыбка, и так широкая и белозубая, становится еще шире, когда он встречается со мной взглядом.

— Грейс! — восклицает он. — Приятно снова с вами встретиться.

— Грейс? — Гленда удивленно смотрит сначала на меня, потом на Карла. — Ужасно рада с вами познакомиться, мистер Харт. А это Дана Ягер, одна из наших замечательных сценаристок. Уэсли, мы только что провели замечательное совещание по поводу замечательного сценария Даны.

— Дана? — Брови Карла Харта ползут вверх. Но не выше моих, когда я слышу, что мой сценарий, об который до этого не вытер ноги только ленивый, теперь стал замечательным.

— Да, — угрюмо подтверждаю я.

— Дана, так ведь? — продолжает настаивать он. — Не Грейс? — Разумеется, он чертовски хорошо знает, что зовут меня не Грейс, и никогда так не звали, но он не может отказать себе в удовольствии протащить эту шутку еще разочек по арене.

— Грейс — имя одной из собак в этом шоу. Возможно, вы путаете меня с ней. Уверена, у вас выдался тяжелый день на съемочной площадке в вашей роли… как это? Эксперта по похищению детей? Забавно, но я не припомню, чтобы вы занимались этим, когда мы в первый раз встречались.

— Равно как и я не припоминаю вас в роли сценаристки. Разумеется, обстоятельства были слегка… натянутыми, — парирует он.

Тем временем Гленда и Уэсли слушают нашу перепалку с Карлом с такой жадностью, что можно предположить, что она ляжет в основу самого замечательного шоу всех времен и народов.

— Послушайте, — говорю я Карлу, — мне надо еще успеть на поезд. Гленда, я пошлю вам все правки факсом. Рада была тебя видеть, Уэсли. Всего хорошего, мистер Харт. — Махнув рукой всем собравшимся в целом, я торопливо выхожу из приемной на дорожку, которая рано или поздно выведет меня из студийного комплекса на путь, ведущий к железнодорожному вокзалу. Который, в соответствии с прянично-готической архитектурой всего Винзигдорфа, напоминает нечто, около чего сказочные персонажи Гензель и Гретель остановились, чтобы перекусить.

Но я не прошла еще и полдороги до вокзала, как ко мне подкрадывается неприметная машина и вежливо гудит.

— Дана! Не хотите, чтобы я подвез вас до города?

Разумеется, это Карл Харт, который улыбается мне с сердечностью старого дорогого друга. В это время интервал между поездами по меньшей мере полтора часа, и я догадываюсь, что очередной поезд только что ушел. Да ладно, что со мной может случиться?

* * *

— Я удивлен, — говорит он, — что такая знаменитая сценаристка, работающая на телевидении, не имеет собственной машины.

— Верно. Наверное, мне следовало оставаться девушкой по вызову.

Он смеется.

— Если честно, то я никогда не принимал вас за девушку по вызову, что бы это ни означало. Еще меньше я верил в то, что вас действительно зовут Грейс.

— Ладно, все в порядке. Я ведь тоже не поверила, что вы — частный сыщик.

— Пожалуйста: детектив! Частные сыщики канули в Лету вместе с девушками по вызову.

— Что вы говорите? И как они канули, с удовольствием?

— С большим удовольствием, чем то, которое мы с вами испытываем в данную минуту.

Но на самом деле мы с Карлом испытываем удовольствие, проезжая милю за милей по серому шоссе, которое вьется в южном направлении — в сторону города. Теперь, когда он покончил с насмешками и подмигиванием (по-видимому, это его любимое занятие), он снова становится очень привлекательным. Примерно таким же, как тогда, в «Арлингтоне», когда я не приняла его приглашение звонить ему. Но поскольку он все равно снова возник, я могу расслабиться и получить удовольствие от поездки.

— Нет, серьезно. Частный детектив или эксперт по похищению детей? Что из этого вранье? Или и то, и другое?

— Ни то, ни другое. Я действительно детектив, но так получается, что в наши дни большинство дел связаны с поиском родителей, которые не соглашаются с решением об опеке и крадут своих детей. Например, той ночью, когда я вас встретил, я получил наводку из «надежного источника», что мужик, за которым я гонялся, остановился в «Арлингтоне» с парой своих близнецов.

— Просто близнецов, — поправляю я, не зная, верить ему или нет, но не желая расставаться с тем, что я точно знаю.

— Простите?

— Пара близнецов — это масло масляное. Я сама из близнецов, так что должна знать.

— У вас есть близнец? Правда? — Карл отрывает взгляд от дороги и смотрит на меня так, как будто ждет, что я раздвоюсь прямо у него на глазах. — Так в гостинице тогда была ваша сестра-близняшка Грейс?

— Все верно. Грейс, милая и добрая сестричка. Тогда как я — та самая, кто творит все ужасы, убивает топором и вешает эти убийства на сестру.

Он кивает.

— И что же вы сделали с Грейс? Убили ее и спрятали где-то в своей квартире?

— Если вы вот здесь остановитесь, то сможете все узнать сами. Вон тот дом справа. Нижний этаж — мой. Можете зайти, если хотите, тогда сами и посмотрите, где спрятаны трупы.

— Это может быть интересным.

— Да, мне надо вас предупредить. У меня большая собака. Одно неловкое движение — и останетесь без ноги.


Кажется таким естественным, что мы вот так сидим с Карлом в моей гостиной. В порядке исключения Мерфи проникся ситуацией и ведет себя в отношении Карла идеально.

— Милая животинка, — говорит Карл. — Не вешается на гостя на манер клятой туристской палатки, как иногда делают большие псы.

— Иногда он бывает ужасным. Один Бог знает, что это сегодня на него нашло. Это не моя собака, так что я до сих пор еще не познакомилась со всеми вариациями его настроения.

— Не ваша? Только не говорите мне, что он специальный консультант для «Дог-Стар», который помогает вам писать сценарии.

— Насчет «помогать» Мерфи не большой специалист. Просто я присматриваю за ним по просьбе… друга. — Я злюсь сама на себя за этого короткое колебание. И еще больше злюсь за то, что закончила это колебание игривым словом «друг». То есть тем же самым, каким я определила Дерека во время нашей первой встречи с Карлом.

— А!

Я заставляю себя встретиться с ним взглядом и обнаруживаю, что его глаза, которые помнились мне карими, на самом деле с близкого расстояния оказались светло-коричневыми.

— И, пожалуйста, не говорите «а!» таким многозначительным тоном. Если вы хотите что-то выяснить, проще прямо спросить.

— Ладно, спрошу. Этот друг — мужчина?

— Не вижу, какое это имеет значение.

Карл поднимает руки.

— Господи! И что мне с вами делать?

Мы потихоньку пьем красное вино. То, что я предложила ему выпить в такое время суток, когда кофе был бы более подходящим, говорит о том, что я нервничаю. Сначала он сказал, что не пьет, и пустился рассказывать, как учился в военном училище в Англии много лет назад и напился вместе с приятелем. Приятель подбил его залезть на танк, с которого Карл свалился, сломав нос и одновременно положив конец своей военной карьере. Вот тогда он и поклялся больше никогда не пить. Кроме, как уже возвестил он, особых случаев, вроде сегодняшнего.

— В каком смысле? — поинтересовалась я. — Что вы должны со мной делать? — Тем временем я вдруг осознала, что он уже сидит не в кресле напротив, а рядом со мной на диване, а я настолько взбудоражена, что даже не заметила, когда он успел переместиться. — Вы вовсе не должны что-то делать.

— Ну, могу я хотя бы спросить, поддерживаете ли вы сейчас отношения я кем-нибудь из этих «друзей»? Кроме того женатого писателя со слабым сердцем, со стариной Дереком.

— У меня нет никаких отношений со стариной Дереком. С той ночи я старину Дерека ни разу не видела. Хотя говорила с ним по телефону. И он просил меня передать вам его благодарность, если мне доведется вас увидеть. Поскольку вы здесь, считайте, что благодарность я передала.

— Рад стараться. Так что, если снова увидите старину Дерека, можете ему это передать.

— Если увижу. Я же уже сказала, что у нас нет никаких отношений.

— А ваши другие «друзья»? С кем-нибудь из них у вас есть отношения?

— У меня ни с кем нет отношений. — Когда я одной фразой покончила с существованием Джерри, я постаралась не встречаться взглядом с собакой.

— Прекрасно, — говорит Карл.

— В самом деле? А как насчет вас? Пока мы обсуждаем такую интересную тему. У вас с кем-нибудь есть отношения?

— Вполне могут быть. Как вы оцениваете мои шансы?

Последовала многозначительная короткая пауза, как будто мы достигли того рубежа, на котором останавливаешься, смотришь назад и говоришь себе: «Вот тогда». Именно в этот момент и завязались отношения. Или не завязались. От такого момента можно двигаться и в ту, и в другую сторону.

— В каком смысле? — наконец говорю я. — Понятия не имею, о чем вы.

— Нет? Тогда какая может быть перспектива у этих отношений, если вы делаете вид, что вообще не понимаете, о чем речь?

— Слушайте, а почему бы вам не пойти куда подальше? — спрашиваю я. Но таким тоном, который явно предполагает совершенно противоположное.

* * *

Заниматься любовью. Сколько раз за все эти годы я занималась любовью? Явно достаточно, чтобы этот случай можно было просто прибавить к предыдущим. Я занималась любовью под Донована, под Донну Саммер, под каждый вариант фоновой музыки от Бахмана-Тернера до кантат Баха. Случился даже короткий период в моей жизни, когда казалось, что весь наш район перестраивается. И это означало, что одну весну и лето я была вынуждена заниматься любовью под визг циркулярной пилы.

И все же неважно с кем, как, когда, где, почему, каким образом и насколько часто — «заниматься любовью» было просто термином. Даже если в большинстве случаев это был просто секс. И этот случай, конечно, всего лишь еще один.

Вот только… на этот раз я обнаруживаю, что погружаюсь глубже, глубже, еще глубже, на самое дно моря. Чтобы взглянуть на заросшие кораллами останки какого-то корабля, который, по слухам, затонул несколько веков назад вместе с драгоценным грузом? Я всю свою жизнь слушаю рассказы о находящихся на нем несметных богатствах. Над ним кружат маленькие жители океана, такие экзотические и незнакомые, но одновременно — такие странно знакомые…

Значит, вот как выглядит любовь? Эти смутные образы, смотрящие на меня со дна моря? Совершенно измененные веками, которые мне потребовались, чтобы набраться мужества и нырнуть поглубже в эту черную, черную глубину вечной загадки. В надежде наконец что-то разглядеть.

Оставшись наедине в спальне и закрыв дверь от Мерфи, мы с Карлом не спеша, очень медленно раздеваем друг друга, расстегиваем многочисленные пуговицы. Что кажется мне абсолютно правильным, потому что, как я выясняю, он обладает таким телом, чтобы оценить которое, как предсказывал Эндрю Марвелл, потребуются века. Его великолепно вылепленные плечи, изящная полоска темных волос вдоль живота, по которой я следую губами вниз, до пениса, поднимающегося в нежном ожидании моего рта…

Я лежу в своей собственной кровати, занимаясь любовью с мужчиной, о котором ничего не знаю, но о котором и знать ничего не надо, кроме того, что начерчено на его душистой коже, в теплом изгибе шеи, в сгибе идеального колена или в великолепной дуге, ведущей от бедра к паху.

— Ты прекрасен, — бормочу я.

Он наклоняется, чтобы приблизить свое лицо к моему так, что наши губы почти касаются.

— Нет, это ты прекрасна, — шепчет он. — Ты хоть представляешь, насколько ты очаровательна?

Нет. Но на мгновение я стараюсь себе это представить, и на короткий миг мне это даже удается: плоский живот, торчащие груди, стройное тело, длинные ноги.

Карл расцеловал меня везде, не пропустив ни дюйма, так мне, во всяком случае, показалось. Он задумчиво проводит языком по всем тем местам, которые ему больше понравились. Он находит языком мою сердцевину и так нежно прикусывает зубами, что я кончаю в первый раз или в пятьдесят первый, и слышу свой голос как будто издалека. Мне кажется, что он принадлежит далекому зрителю, который находится на большой дистанции — уж слишком впечатляющее зрелище.

Когда он, наконец, входит в меня, делает он это с таким решительным удовольствием, что мне ничего не остается, как сжать его и уже начать пугаться, что станет со мной, когда он меня покинет. Но до этого он кончает. С выразительной дрожью, которая проходит по всему его телу и передается мне. И в этот момент я чувствую биение его сердца в своей груди.

Это же всего лишь секс, удивляюсь я, гладя влажные волосы на его затылке. Пока только это мы знаем точно. Но все же это очень напоминает занятие любовью. Я чувствую, что вынуждена молча просить прощения у всех тех других мужчин, с которыми я спала под предлогом занятий любовью.

* * *

Карл и я сидим друг напротив друга за моим обеденным столом и пьем кофе так, как будто делали это всю жизнь. Я хочу этим сказать, что нет между нами никакого смущения, ничего торопливого, ни намека на сожаление. Наоборот, все совершенно нормально и естественно, как может случиться между двумя незнакомыми людьми, чьи тела уже стали знакомой местностью, но чьи сердца пока остаются неизведанными.

— Разумеется, — объясняет мне Карл, — эти дела по похищению детей не являются единственной областью, в которой я, так сказать, поднаторел. Просто в наши дни значительно чаще встречаются разведенные родители, которые ссорятся по поводу своих или приемных детей, чем дела об изменах или скандалы по поводу страховки — и, кстати, эти дела не такие грязные. По крайней мере, заканчивая дело о похищении, я часто чувствую, что принес какую-то пользу. Учти, я ведь сам вырос сиротой. Это ад своего рода, но иногда не такой ад, как постоянно ссорящиеся родители. Меня перебрасывали из одной приемной семьи в другую, пока я окончательно не сбежал. Но как ни печально все это было, нечего и сравнивать сиротство с бедой этих предположительно «благополучных» детей, которых родители тянут в разные стороны. Так что, как видишь, я ничего не имею против своей работы, поскольку в ней есть смысл. И еще я ничего не имею против, чтобы поделиться, за гонорар, разумеется, своим, так сказать, опытом с продюсерами телевизионных программ и с другими людьми, кому это потребуется. Все на благо детей.

Для Карла это довольно-таки длинный монолог, он даже смахивает на речь. Ну да, он произносит его обыденным тоном, что меня впечатляет. Сирота… Конечно, это объясняет его приверженность тому, что он считает полезной работой. Хотя для этого могут быть и другие объяснения.

— У тебя есть дети? — спрашиваю я резиновыми губами.

— Есть. Сегодня у моей дочери в школе спектакль, кстати сказать.

Я застываю в процессе уборки со стола, чашка опасно качается на блюдце.

— Вот как, у тебя дочь.

— На самом деле — две. Одной двенадцать, другой девять. — И он хитро мне улыбается. — В чем дело? Ты возражаешь?

Возражаю ли я? Из всех ловушек, капканов и мин, которые в моем представлении могут быть связаны с отношениями с Карлом Хартом, я каким-то образом упустила самую вероятную: он женат. Ну, конечно, он женат! Учитывая мою биографию и даже мои нескрываемые предпочтения, как мог он оказаться неженатым? Совершенно новый леопард, вот только пятна все те же. Но в данном случае — да, я возражаю, черт бы все побрал!

— Понимаешь, ты как-то позабыл мне сказать, что женат.

— Что? А! Нет. Дети живут с матерью. Мы с Вивьен разошлись уже довольно давно. Теперь ты понимаешь, что, когда речь заходит о семейных разрывах, я действительно знаю, о чем я говорю. Хотя мы насчет опеки не дрались, слава богу.

Неприятное тоскливое ощущение в желудке немного отпускает, и мне приходит в голову, что я слишком резко прореагировала. Что, вне всякого сомнения, является результатом долгих лет моего общения с Женатиками, не говоря уже о более поздней саге с участием Джерри, Марты и меня. Теперь, как только на горизонте возникает перспектива каких-то взаимоотношений, у нее обязательно форма треугольника.

— Значит, вы со своей бывшей женой остались друзьями?

После очень короткого колебания он кивает.

— Полагаю, что да.

Он полагает?

— Разве вы никогда об этом не говорите?

— Ну, мы в основном говорим о детях. А что до остального, то, как мне кажется, Вив смирилась. Послушай, солнышко… — Он встает из-за стола и подходит ко мне, соблазнительно протянув руки. — Я не убегаю, честное слово, но мне пора. Есть работа, которую нельзя откладывать.

— Понятно. — Я стою с кофейной чашкой в одной руке, а ощущаю себя так, будто кто-то бросил меня с чемоданом в другой.

— Да ничего тебе не понятно. Но это пройдет. Потому что вот как мне все представляется: у нас с тобой впереди полно времени, мы еще успеем все узнать друг про друга. Чей отец погиб на фронте и все такое. Согласна?

Вопреки самой себе, я позволяю ему обнять меня и испытать шершавую, но весьма приятную ласку отворота его пиджака на моей щеке. Через несколько секунд он отпускает меня и шепчет на ухо:

— Я пошел. Позвоню, договорились?

Позвонит? Не дожидаясь моего мнения — или разрешения — он спешит по коридору к входной двери. Через секунду я слышу, как открывается и закрывается дверь. Затем — торопливые шаги по лестнице, Карл в спешке явно перепрыгивает через две ступеньки. На этот раз я не иду к окну в гостиной, чтобы посмотреть, как мужчина уезжает.

Когда я впускаю Мерфи со двора в дом, он вроде бы удивляется, что Карла нет. Более того, он даже принимается его искать.

— Забудь, — говорю я ему. — Он мне не позвонит. Я через такое проходила куда чаще, чем ты, и можешь мне поверить, я знаю. Этот мужчина не вернется, что бы он ни говорил.

Глава шестая

В собачьем царстве годы катятся быстро, но, возможно, их бег нарушается такими моментами, как этот, застывшим в вечности. Мы с Мерфи сидим во дворе вдвоем в темноте, и кажется, что сидим мы так с той поры, как сошли ледники. Нам хорошо вместе в темноте. Единственный свет исходит от углей, которые я в мешке принесла из магазина, раскаленных в моей складной барбекюшнице, специально для заднего двора. Свет дает нам ощущение общности, на базе которой мы можем выстроить эту короткую разрядку.

Сейчас далеко не подходящий сезон для барбекю во дворе, но сегодня на удивление тепло, и эта дикая идея почему-то пришла мне в голову. Луна выбирается из верхушек деревьев и телеграфных столбов и начинает подниматься выше в более свободное пространство, ближе к звездам.

На гриле скворчит бургер из соевых бобов. Но когда я присаживаюсь на корточки, чтобы перевернуть его, я чувствую себя одной из первобытных охотниц, готовящих дичь. А тем временем в лунном свете Мерфи ждет своей доли этого искусственного протеина с таким нетерпением, как будто это пережаренный кусок мяса бизона, брошенный самой первой собаке, которая помогала человеку охотиться.

Мои соседи сверху на этой неделе отсутствуют, так что никто не пялится на меня и не гадает, чем это я занимаюсь. Я же изо всех сил пытаюсь не думать, почему Карл Харт не позвонил, а также — позвонит Джерри или нет. Сегодня я решаю думать только о себе и Мерфи. Лучше поздно, чем никогда: заключить своего рода перемирие между неодомашненной женщиной и еще не укрощенным животным.

Разумеется, трудно сказать, сколько продлится эта идиллия, особенно если учесть сложности и противоречия в положении Мерфи. Он хочет получить больше свободы. Я чувствую это каждый раз, когда мы ходим в парк. Или, вернее, когда он тащит меня, как человека на водных лыжах, мотающегося по волнам за быстрым вертлявым катером. С другой стороны, он зависит от меня: я его кормлю. Собачий вариант равновесия, можно сказать, для тех женщин, кто настаивает на равноправии, но одновременно ждет, что мужчины будут платить за их еду и подавать им пальто.

В одном надо отдать Мерфи должное: он в своих требованиях честен и откровенен. Он не ворчит, он не подлизывается, он даже в такие теплые моменты, как сейчас, не делает вид, что считает меня центром своей вселенной. По правде говоря, я даже не уверена, что вообще нахожусь в его вселенной, разве только частями, в качестве руки с открывалкой для консервов или ноги, рядом с которой он идет к выходной двери. Я не сомневаюсь, что, если бы у него была своя кредитная карточка и собственный ключ, он бы вообще предпочел обойтись без меня, кроме разве что времени обеда. Да и то — только в том случае, если не подвернется ничего получше.

Все это, разумеется, противоречит написанному о собаках в книгах, которые я прочитала, и слышанному от других.

Считается, что собаки доброжелательны, преданны, послушны и добры. Тогда как Мерфи, во всяком случае при мне, нахален, эгоистичен, обжорист, завистлив и хитер. Разве что все эти другие собаки, включая целую роту идеалов по кличке Мейджор, которые выступают в роли Грейс, только притворяются. Все до одной, за исключением Мерфи, который честен в своих недостатках и трогателен в своей честности.

И если Мерфи и в самом деле не врет, а просто лежит, как коврик, на редкость плоский и пушистый на моем жестком полу, то любит он меня на самом деле или нет — никакого значения не имеет. Пока он не начнет притворяться. Что же касается откровенного вранья… Что же, когда мой муж Марк этим занимался, это было одно из самых тяжких его преступлений. Хуже, чем сами его измены, даже хуже, чем правда о половой принадлежности тех, с кем он мне изменял.

Вранье разрушает сделку, это грех qua поп, самый большой проигрыш в лотерее любви. Возможно, Мерфи меня не любит, наверное, я тоже его не люблю и не пытаюсь полюбить. Но, по крайней мере, одного мы добились: мы не врем друг другу по поводу ограниченного характера того, что мы собираемся сделать. А также по поводу безграничного объема того, что мы не делаем.

* * *

Не только все съеденное на улице кажется более вкусным. Еще вкуснее то, что приготовлено на свежем воздухе. Увы, приготовленное вкуснее, чем сырое. Я говорю «увы», потому что в этом простом факте и заключается падение когда-то гордой культуры. Мы дешево продали себя: за кусок поджаренного мяса. За горсть печенья мы жизнерадостно отказываемся от наших притязаний на автономию, независимость и самоуважение.

Это была плохая сделка. Но мы пошли на нее, потому что мы обжоры. А это означает, что во всем, что случилось с нами после того, как люди стали жарить мясо на костре, нам некого винить, кроме самих себя.

Но когда я сплю… в глубоком сне я вижу все по-другому. Фокус, который я более или менее отшлифовал за ежедневные двадцать часов сна в сутки, заключается в том, чтобы лежать здесь и одновременно находиться в каком-то совсем другом месте. Стать совершенно другим Мерфи, можно и так сказать. Или настоящим Мерфи, как я бы сам сказал.

В этом месте, называемом «Сновидения», где я живу по-настоящему, когда туда попадаю, не существует законов поводка. Никаких заботливых хозяев, никаких стен в садах, слишком высоких, чтобы их можно было перепрыгнуть, никаких заборов, под которые нельзя подкопаться. В Сновидениях есть только то, за чем я по нюху мчусь прыжками.

* * *

Несмотря на то, что между нами не все идеально, когда мы бодрствуем, должна признаться, что спать вместе мы любим. Во всяком случае, я люблю. Даже если во сне Мерфи прижимается ко мне и дрожит, постанывая.

Мне представляется, что он так глубоко уходит в сон, что я начинаю ощущать, как меня тоже тянет туда, словно магнитом. Как будто я рискую: беспомощно нырнуть за ним, держась за поводок, в ту кроличью нору, в которую ему вздумается меня тащить.

Пока мы не окажемся… где? В каком-то странном мире, непохожем на реальность, который пес увидел во сне. Я же только иду следом.

* * *

Иногда в тех местах, куда я ухожу во сне, я нахожу самого себя, ожидающего, чтобы поздороваться. Иногда — нет. Иногда я придумываю пейзаж, которого никогда не видел, населенный неизвестными мне существами, чья жизнь не имеет никакого отношения к моей. Существами, с которыми я могу рано или поздно поравняться или, наоборот, которых я давно обогнал и оставил далеко, на много-много снов позади.

Определенный запах, короткая встреча, случайное воспоминание… — это все, что требуется, чтобы увести меня по садовой дорожке, затем через стену, или по радуге, или месяцу. Туда, где я являюсь частью того, о чем всегда мечтал.

* * *

Поднимая по десять раз на дню обслюнявленные игрушки Мерфи, ставя на место цветочные горшки, которые он постоянно переворачивает, горюя над туфлями, шарфами и носками, которые он регулярно уничтожает… Те мои друзья, которые слишком долго ждали, чтобы начать размножаться, теперь ощущают себя слишком старыми для своих непослушных отпрысков и не устают жаловаться мне на необходимость постоянного пригляда за детьми, вмешательства в случае бесконечных кризисных ситуаций, на отсутствие благодарности. Но, по крайней мере, с детьми имеется какая-то большая цель впереди. Своего рода вознаграждение, ждущее в будущем, каким бы иллюзорным оно ни было. С Мерфи же все наоборот: только здесь и сегодня, больше ничего. Никакого движения вперед, никакой надежды на прогресс, потому что он не меняется, он всегда один и тот же, навечно не подверженный улучшениям.

Когда он думает, что я не вижу, он крадется ко мне в спальню и лихорадочно тискает мешок с грязным бельем, висящий на дверце стенного шкафа. Когда я в первый раз увидела эти движения взад-вперед, меня охватило отвращение. Сразу же захотелось накричать на него и оттащить его от мешка вместе с его отвратительно торчащим членом. Однако постепенно я начала даже ощущать известное сочувствие к его одиноким, постыдным и бессмысленным душевным тратам.

Один Бог знает, кого он себе представляет, чтобы запустить механизм своей похоти и так трудиться над мешком. Но в одном я должна отдать ему должное. Раз уж Мерфи не может быть с тем, кого он любит, он, по крайней мере, заслуживает похвалы за то, что делает то же, что и все мы — любит того, кто оказывается рядом.

Страшно даже говорить о том, что он готов съесть. Если честно, я бы вообще предпочла об этом умолчать, не только потому, что я не всегда уверена, что это такое, а потому, что я подозреваю, что чаще я все-таки не ошибаюсь: это куски серых, грязных салфеток из канавы, птичий помет на асфальте, напоминающий масляные краски на палитре, трудно различимый остаток булки, на который кто-то наступил, слишком четкие останки дохлой мыши, с которой произошло сходное несчастье.

Мерфи же абсолютно безразлично, и все это для него одинаково невероятно вкусно. Удивительная, плохо различимая смесь омерзительных отходов, которые я предпочитаю называть пакостью. Наверное, я рассчитываю, что такое размытое определение позволит мне уйти от слишком точной характеристики всей этой дряни.

И все же Мерфи, который копается в помойке, писает на пионы и закусывает пакостью, — тот же самый пес, который согласился сегодня тихо, как товарищ, посидеть со мной, наблюдая за луной, пытающейся продраться сквозь верхушки деревьев и освещающей меня и его с одинаковым равнодушием.

Очень скоро этот момент пройдет. Я загашу угли, и мы вернемся к своим привычным делам: Мерфи начнет шнырять по шкафу с обувью и выгрызать серединки из моих трусиков. Снова Мерфи будет натягивать поводок, не обращая никакого внимания на мои призывы «рядом!». Все тот же Мерфи, любитель помоев, насильник мешка с грязным бельем, наглый нарушитель порядка в доме.

И все же, только на этот раз, только в эту благословенную и необыкновенную ночь, он — совершенно другой Мерфи. Который, мне стыдно признаться, такой же мой близкий друг, как и собака во сне.

Глава седьмая

— Переход, переход, переход… — Перекатывая это слово на языке, как мелочь на ладони, Карен ходит по моей гостиной, держа в руке завернутый тампон, должный изображать микрофон. — Переход куда? К приливам, вдовьему горбу, лошадиным гормонам… давай подумаем… Например, можно попытаться разрекламировать эти макси-прокладки как дополнение к белью для престарелых — и готово! Это же совсем другое дело.

Я слежу за ее передвижениями взад-вперед. Мерфи тоже следит за ней, поворачивая голову сначала слева направо, потом справа налево, вслед за перемещениями Карен. Хотя я представить себе не могу, что он думает о ее «материале». Если честно, я и сама в недоумении. При ближайшем рассмотрении творчество, как и роды, — это довольно несимпатичное зрелище.

— Карен, ты уж прости меня. Я представить себе не могу, куда ты собираешься с этим податься. — И прихватить меня с собой, я бы еще могла добавить. — Во-первых, так ты можешь потерять свой реквизитный микрофон. Да и прокладка — это совсем не смешно, она вряд ли годится, если материал про климакс.

Карен замирает на полпути, нетерпеливо и сердито смотрит на меня.

— Будет тебе, Кэти. Нельзя же понимать все так БУКВАЛЬНО?

— По-видимому. Именно поэтому я совсем неподходящий человек для того, чтобы пробовать на мне новый материал. Я что хочу сказать: проблемы среднего возраста — это одно, но климакс? Не рановато ли тебе приниматься за эту тему? Господи, да до этого еще много лет, так что неудивительно, что шутки на эту тему у тебя не получаются, во всяком случае, я их не понимаю.

— Много лет. — Она качает головой со стянутым на затылке хвостиком. — Лапочка, это все уже ПРОИСХОДИТ. Скорее, чем ты думаешь. И если я этот факт могу признать, то почему не можешь ТЫ? Лично я жду не дождусь, когда придет конец всему этому … санитарному дерьму. — Она искоса смотрит на прокладку и потом швыряет ее, как маленькое копье.

— Не дури. — Не знаю, почему эта тема так меня задевает, но таки задевает. — Ты же сама говорила. Как только ты освободишься от всего этого «дерьма», какая у тебя останется альтернатива? Приливы, замена гормонов, недержание, остеопороз. Тоже мне, переходный период! Ликантропия для женщин. В одиночестве в своем собственном доме полной луны не требуется.

На лице Карен теперь появилось заинтересованное выражение.

— Лик… как дальше? Продолжай, Кэти. Куда ты ведешь?

— Да никуда. — Внезапно я чувствую приступ злости на себя за то, что проявила такую горячность по поводу, который меня вовсе не должен был беспокоить. — Это просто такое выражение — переходный период. Как будто превращаешься в оборотня или что-то в этом роде. Климакс! — Я ежусь. — Все, что мне видно, это пара мохнатых лап, торчащих из рукавов моей блузки. Вместе с волосами, которыми я зарастаю с ног до головы. И еще — большой горб, как у Квазимодо!

Карен взвизгивает от смеха. Это настоящий визг, стаккато и подвывание. Она сжимает свои руки на манер звериных лап и с притворным ужасом рассматривает их.

— Все равно что заснуть при полной луне! Представляешь? Все эти климактерические ЖЕНЩИНЫ-оборотни бродят там, выслеживают добычу… Кэти, ну что я говорила? В тебе ЭТО есть!

Если и есть, то глубоко внутри, вот пусть там и остается. Но Карен уже не сбить, раз она забралась на борт, желая доказать, что умеет летать.

— Знаешь, — скромно замечаю я, — наверное, есть места, куда ты можешь с этим пойти. Как будто климакс — это своего рода синдром. Как же это будет? Синдром пожилого возраста. СПЖ — коротко. Поняла? Вроде СПИДа?

Но я вижу, что она меня уже не слушает. Она снова принялась метаться по комнате, напоминая мне сцену из фильма ужасов.

— Где-то там бродят стаями… нет, неверно. НЕ стаями. Пусть бродят ПООДИНОЧКЕ. Одинокий волк. Да, так пойдет. НОЧНОЙ охотник! Очень страшный, на четвереньках, горб на спине, одна мохнатая бровь ПРЯМО через… Стучит в окно какого-нибудь блудливого мужика. Затем ныряет в кусты и, скрючившись, ждет, когда тот покажется, чтобы узнать…

Я испытываю то же неприятное чувство, что и в «Канадском гусе», когда Карен повествовала о любителе сисястых телок. Куда она с этим пойдет? В самом буквальном смысле? И почему туда же вдруг захочет пойти какой-нибудь здравомыслящий человек?

Звонок в дверь отвлекает меня от необходимости решать, задавать ли этот вопрос. Однако моей благодарности надолго не хватает — потому что за дверью я обнаруживаю своего старого друга О’Райана.

Из всех знакомых мне людей, за исключением, пожалуй, Карла Харта, Мик О’Райан как раз тот человек, кого я бы не хотела посадить в гостиной рядом с Карен. Поскольку всегда можно рассчитывать, что О’Райан будет косноязычен и смущен в присутствии любой женщины, которая не готова без конца улыбаться, станет говорить очень мало такого, что может показаться ей угрожающим, и, в общем и целом, будет обращаться с ней со спокойной обходительностью, которая требуется от человека, пытающегося заставить очень пугливую и строптивую лошадь есть овес из своей шляпы.

Что же касается Карен и ее шансов произвести умиротворяющее впечатление… что же, мне как раз пришло в голову поинтересоваться, куда же делась та прокладка, которую она кинула в направлении моего дивана, — очень хотелось бы знать.

* * *

О’Райан, который еще в дверях заявил, что забежал на минутку, торчал здесь, казалось, уже несколько часов. Он удивил меня легкостью, с которой он беседовал с Карен насчет его работы над «Удивительной Грейс» и той существенной роли, которую он сыграл в моем приеме туда на работу.

— А, значит, это ВЫ — тот злой гений, — восклицает Карен к явному удивлению О’Райана, которого раньше никогда не причисляли ни к злым, ни к гениям. — Вы знаете, перед Кэти открывалась карьера настоящего писателя, если бы телевидение не загубило ее талант.

— Кэти? — Еще больше озадаченный О’Райан переводит взгляд с Карен на меня с таким странным видом, будто он умудрился пропустить изменение в съемочной группе.

— Это мое старое прозвище, — объясняю я ему. — Которое я ненавижу. И моя старая подруга Карен об этом прекрасно знает. Вот на чем, вкратце, зиждется наша долгосрочная дружба.

— Я тебя понимаю. — Он сочувственно кивает. — Все Мейджоры должны отзываться на Грейс, когда они находятся на съемочной площадке. Их на это натаскивали, ты же понимаешь. Но должен тебе доложить, им это вовсе не нравится.

— Видишь ли, — перевожу я его речь для Карен, — всех собак в шоу на самом деле зовут Мейджор. И большинство из них — вообще кобели.

— Точно так, — подтвердил О’Райан. — Помните первую Лесси? Так вот, это был он. Самая обыкновенная собака. Звали его Пэл. Пока Радд Уезеруакс, знаменитый собачий тренер, на него не наткнулся. В момент плеткой научил его всему.

О’Райан сияет, рассказывая о подобных чудесах, а я пытаюсь понять: в чем привлекательность подобных старых историй о необработанных бриллиантах? Считает ли он себя таким же способным тренером, как и тот парень из легенды, сумевший заставить бриллиант сверкать, тогда как другим это не удалось? Или он сам чувствует себя Пэлом, полным скрытых талантов и ума и только ждущим, когда придет правильный хозяин и подаст правильные команды?

Карен наверняка скучает при таком повороте разговора. Тем не менее она, как и О’Райан, подтверждает мои предсказания, протягивая ногу и концом кроссовки толкая Мерфи, чтобы привлечь его внимание.

— Эй, ты слышишь, мохнатый? Возможно, даже для ТЕБЯ есть надежда. — Затем она удивляет меня еще больше, улыбнувшись О’Райану вполне по-дружески. — Только никаких плеток для Мерфи, слышите? Кэти против жестокого обращения с тупыми животными. Даже с ЦЫПЛЯТАМИ. ОСОБЕННО с цыплятами.

О’Райан ухмыляется и всячески старается показать, что он понимает, что она шутит.

— Эй, готов поспорить, что в этой комнате нет никого, кто бы захотел побить старину Мерфи. Включая вас.

— Ну, знаете… — Карен кокетливо пожимает плечами. Я стараюсь — и не могу привести в соответствие этого мурлыкающего котенка и пантеру, которая металась по гостиной какие-то несколько минут назад. — Мне кажется, что для СОБАКИ он НЕ ТАК УЖ ПЛОХ.

О’Райан оценивающе смотрит на Мерфи и глубокомысленно произносит:

— Он кажется мне довольно умным псом. Наверное, я бы мог что-нибудь из него сделать. Я ведь что хочу сказать: мне понадобилось всего полчаса, даже меньше, чтобы научить одного из новых Мейджоров «говорить».

Я усилием воли заставляю себя не смотреть на Карен. Поскольку само предположение, что О’Райан может научить кого-нибудь — животное, овощ или минерал — говорить, наверняка поразило ее не меньше меня, то есть показалось настолько же правдоподобным, как и мысль о семинаре, проведенном Ясиром Арафатом по вопросу идеального бритья.

— Нет уж, спасибо, — говорю я О’Райану. — У Мерфи и так есть что сказать. К тому же, он не мой пес.

— Может быть, но одно я тебе скажу, причем даром: ему жуть как хочется узнать, кто его хозяин.

— Он знает, кто его хозяин. В этом-то все и дело. — И все же, когда я смотрю вниз на Мерфи, мне все равно ужасно хочется представить себя «у руля», а Мерфи — ходящим по струнке. Почему это так меня привлекает? Когда я даже не хочу, чтобы он принадлежал мне?

— …чесать назад в офис, — сообщает О’Райан Карен, как раз в тот момент, когда я снова заставляю себя прислушаться к разговору. — Там большую сцену будут снимать, со всеми этими Мейджорами. Знаете, вам точно надо как-нибудь прийти на площадку в качестве моего гостя, когда…

— Ой, Карен это не заинтересует, — перебиваю я. — Она даже телевизор не смотрит.

— Ну и ЧТО? — желает узнать Карен. — Это будет клево! Правда.

— Еще бы, — уверенно говорит О’Райан. — Да, слушай, Дана, ты же сама там была совсем недавно. Так ведь, Дана? Кажись, я там тебя видел как раз в тот день, когда приезжал этот детектив…

— Я не припоминаю. — Я резко поднимаюсь на ноги. — Почему бы мне не проводить тебя до двери?

— Какой детектив? — спрашивает Карен.

— Понятия не имею. — Меньше всего бы мне хотелось обсуждать эту тему с Карен. — О’Райан? Тебе не пора?

— В чем дело? — спрашивает О’Райан по дороге к двери. — Что я такого сказал?

— Ничего. Я просто не хочу, чтобы ты опаздывал на работу.

— Жаль, что мне пора сматываться. — Он старается понизить голос, но без особого успеха. — Эта твоя подруга, эта Карен… Очень даже аккуратненькая.

Аккуратненькая? Что же, конечно, если понимать эти слова в буквальном смысле. Никто не может быть аккуратнее. Но в том смысле, в котором употребил это слово О’Райан?

— Я рада, что ты так думаешь, — говорю я ему, от всей души надеясь, что Карен нас не слышит.

Но когда я возвращаюсь в комнату, она немедленно спрашивает:

— Что он не так сказал?

— Бог мой! У тебя слух, как у летучей мыши, верно?

— Серьезно, Кэти. Что это за ДЕТЕКТИВ?

Черт!

— Ты у нас — детектив. И с данного момента ты снята с дела. — Что же есть в ней такое, что инстинктивно заставляет меня чувствовать, что я скорее проглочу цианистый калий, чем расскажу ей хоть что-нибудь о мужчинах, с которыми я встречаюсь, включая тех, кто, как Карл, так и не перезвонил?

— Я себе даже не представляю, что О’Райан имел в виду. Я всего лишь решила, что он до смерти тебе надоел со своими рассказами про этот распрекрасный Уинзегдорф.

— Надоел? Кэти, ты что, РЕХНУЛАСЬ? Я спрашиваю, где ты его ПРЯТАЛА?

— Извини? — Я изумленно смотрю на нее, стараясь разобраться, у кого же из нас действительно крыша поехала. — Я его не прячу. О’Райан — всего лишь старый приятель, кто…

— Старый приятель в библейском смысле?

— Ох, ради всего святого! Слушай, я знакома с ним еще с семидесятых годов…

— Семидесятых! Ага. Тогда ты ТОЧНО с ним трахалась. Тогда все так делали.

— Карен! О’Райан совсем не твоего типа, и я…

— Кто ГОВОРИТ, что не моего? — И она облизывает губы с таким сладострастием, что заставляет все мои защитные колючки встать дыбом.

— Слушай, оставь его в покое, поняла? Он тебе не пара.

— Ты ШУТИШЬ? Да нам само НЕБО определило быть вместе!

— Я имею в виду, интеллектуально.

Она фыркает.

— А я — НЕТ. И когда дело доходит до секса, то мне еще не доводилось встречать мужика, который не смог бы позаботиться о себе. Это ведь для них НИЧЕГО не значит. Если женщины вымрут, они примутся трахать ГРЯЗЬ.

— О’Райан не такой. — Теперь я уже основательно забеспокоилась.

— Лапочка, я НЕ ПОНИМАЮ. — Карен с подозрением оглядывает меня. — Если ТЫ его хочешь, тогда я пас. Но раз тебе он не нужен…

Раз он мне не нужен, то давай — бросай парня в бассейн с пираньями. Да и какие у меня основания думать, что именно это я и делаю?

— И вообще, он для тебя слишком стар. Я хочу сказать, что О’Райан практически такой же древний, как мы с тобой. Я думала, что ты встречаешься только с теми, кто выбирает еду по детскому меню.

Она нарочито хищно улыбается мне.

— Нет, я с ними встречаюсь только тогда, когда они еще сиську сосут. Успокойся, лапочка. Я и мухи не обижу, не говоря уже о МУЖЧИНЕ. И уж ни в коем случае не твоего длинного, тощего и вкусного приятеля.

Но когда она вприскочку спускается с моего крыльца, ее блондинистый хвостик развивается, как у Корлисс Арчер, а тощий зад вызывающе вихляется, и я еще долго стою, глядя ей вслед, прежде чем закрыть дверь.

Мерфи крепко спит в гостиной, лежа на боку и вытянув лапы, напоминая лошадь-качалку, упавшую набок. Пасть его растянута в зловещей ухмылке, и, пока я смотрю на него, я замечаю легкую дрожь, начинающуюся с его передних лап. Пролог ко сну, вне сомнения. Что он видит на этот раз? Куда Мерфи отправляется во сне и не будет ли он возражать, если я последую за ним? Еще один вопрос, и, знай я ответ на него, мне кажется, я бы знала очень много.

Глава восьмая

Вероятно, это сон, потому что я сижу на заднем сиденье машины Карен, как будто я — домашнее животное, а не ее любимая подруга Кэти. Но, сон это или нет, ведет машину Карен с привычной для нее наяву воинственностью. Понятия не имею, куда мы едем.

Я только знаю, что уже поздно, на дороге мало машин, и каждый раз, когда «фольксваген» переезжает трамвайные пути, он подпрыгивает, и я стукаюсь головой о лампочку на крыше салона. Такое впечатление, что Карен даже не в курсе, что я здесь. Радио включено на большую громкость, но по мере того как мы продвигаемся вперед, она все увеличивает и увеличивает звук. Так что, вздумай я криком выразить свой протест против шишек, она все равно меня не услышит, а услышит, так не обратит внимания.

Затем она резко сворачивает на боковую улицу, и меня бросает на дверь. Довольно-таки больно. В этот момент я почти желаю, чтобы дверь распахнулась и меня бы выбросило из машины на мостовую.

Но нет, не везет. Теперь Карен ездит взад-вперед по одному и тому же кварталу. Примерно так же она металась по сцене в «Канадском гусе».

— Вот! — восклицает она. — Глупая тупомордая машина Брэда припаркована на глупой стоянке напротив глупого ДОМА глупого Брэда.

Брэд? Кто такой Брэд? Я пытаюсь спросить, хотя смысла в этом не вижу. Поскольку Карен явно разговаривает не со мной, а сама с собой, обиженно и нараспев, делая наивные, почти детские ударения. Кроме того, хотя я и не знаю, кто такой Брэд, я легко догадываюсь, в чем он виноват: этот дурачок послал Карен прощальный поцелуй. И хотя его глупая машина вполне может стоять на глупой стоянке напротив его глупого дома, сам глупый дом — в полной темноте. Предполагается, что глупый Брэд — внутри и спит.

— Он здесь, — выдыхает Карен, как бы в подтверждение моего предположения. Теперь ее машина стоит напротив дома Брэда, фары потушены, музыка выключена. — Но он не один. Такие мужики, как Брэд, мужики, которых ЗОВУТ Брэд, НИКОГДА не бывают одни. Разве только в экзистенциальном смысле. Вне зависимости от того, сколько нажравшихся приятелей валяются в лужах собственной БЛЕВОТИНЫ в гостиной и сколько несовершеннолетних КИСОК распростерлись голышом на кровати Брэда с водяным матрасом.

Я нервно двигаюсь на заднем сиденье. Думаю, что надо что-то сделать, чтобы успокоить Карен, даже если все это происходит во сне. Но во сне я ничего не могу сделать, чтобы помочь, разве что нервно поерзать на заднем сиденье и пожалеть, что я не увидела свою подругу Карен во сне в более спокойной ситуации, причем при полном моем отсутствии в процессе.

— Разумеется… — Продолжая размышлять, Карен взглядывает на дом Брэда, как будто ждет, что сейчас он встанет с фундамента и уйдет с участка. — У меня все еще с собой отмычки. Пара пустяков — открыть машину Брэда и положить ему в бардачок собачьего дерьма. Или я УЖЕ это делала? Или то была машина какого-то ДРУГОГО козла, которого тоже звали Брэд и который тоже абсолютно без всякого повода меня бросил?

Она на пальцах начинает пересчитывать возможные варианты мести, которыми она может воспользоваться или уже воспользовалась по поводу конкретно этого Брэда. Довольно длинный список, включающий следующее: разбить дюжину яиц о лобовое стекло; упаковать сбитое кем-то на дороге животное и послать его ему «Фед-Эксом»[2]; расклеить бумажки с его адресом и телефоном по всему району, рекламируя все — от уроков игры на рояле до раздаваемых даром котят и динамиков; отправить на его адрес несколько не заказанных им пицц; позвонить его матери по междугороднему телефону и выдать себя за его консультанта из центра по лечению наркоманов; собрать брошюры местного центра борьбы за права геев и послать их ему на работу.

Что касается меня, то я в ужасе. Даже в самых своих диких снах, один из которых — несомненно этот, я не задумываю месть на таком мелком, но впечатляющем уровне. Хотя уже тот факт, что такие вещи мне снятся, придает им определенную жуткую достоверность.

— Что еще? — бормочет Карен. У нее кончаются уже все пальцы на руках, на которых она считает свои вероятные преступления. — Что ЕЩЕ я могу сделать? Ведь ВСЕГДА что-то есть… Ага!

Из бардачка она достает какой-то спрей и яростно встряхивает его.

— Замечательная ТАЧКА, Брэд. ТАКАЯ крутая! Но уж если взялся тонировать СТЕКЛА, дорогуша, доводи дело до конца. ЧЕРНЫЙ «Раст-Олеум» тебе годится? Тогда ты сможешь трахать всех своих маленьких девчушек прямо в МАШИНЕ, и никто не сможет заглянуть ВНУТРЬ! Разумеется, когда я закончу, тебе будет затруднительно выглянуть НАРУЖУ!

Продолжая трясти банку, Карен вылезает из машины, спешит к машине Брэда и начинает поливать ее из спрея. Внезапно в верхнем этаже дома вспыхивает свет, и мужской голос орет:

— Кто это там? Карен? Черт, если это снова ты, стерва, то — да поможет мне Бог — я…

То, что Брэд собирается сделать с Карен, тонет в ответном визге Карен:

— Да? Ты и кто еще? Стая шоколадок, которых ты пользуешь в своей КОМНАТЕ?

Я боюсь за нее, мне хочется крикнуть подруге, чтобы она убиралась отсюда ко всем чертям. Но язык застыл, слова отказываются покидать мой рот. И, как самое тупое из всех тупых животных, я горблюсь на заднем сиденье, немо уставившись в окно расширенными от ужаса глазами.

Карен быстро пересекает лужайку и прыгает в машину, на водительское сидение. Затем под визг передачи и запах паленой резины мы срываемся с места. Подскакивая на всех кочках, мы несемся по улице, резко поворачиваем за утлы, срезаем повороты…

Готова поклясться, что я вот-вот проснусь и обнаружу, что я верчусь в собственной постели, а ко мне прижался Мерфи, дрожащий от своих личных сновидений. Еще минута, и я проснусь, но пока этого не происходит. Пока я еще крепко сплю, и нет ничего, что дало бы мне уверенность, что не все, что могло случиться, на самом деле случается.

Глава девятая

Сомневаюсь, чтобы Карен заметила, как я на нее таращусь. Также сомневаюсь, что даже если она это и видит, то обратит на это внимание. На мое мнение по любому вопросу, поверьте, Карен глубоко наплавать. И все же, должен признаться, она произвела на меня впечатление. Не столько ее материалом, который вовсе не был смешным. Но самой мыслью, что она может… просто встать и все это сделать.

Господи, чего бы я только не отдал за такую возможность! Пятнадцать минут славы перед микрофоном, как у тех профессионалов, которых я видел по телевизору. Как Карен, прямо тут, в нашей собственной гостиной. И расчихвостить всех и вся, кого я только захочу.

— Привет, — начинаю я, всматриваясь в темноту за огнями рампы. — Есть тут представители другого вида? Давайте, заставьте их подняться, вы же все члены ведущей расы. Вау! Что такое там сзади? Рука? Готов поспорить, так оно и есть. Этот отстающий большой палец всегда вас выдает, ребята. Рили, посвети туда, на шестой столик, ладно? О, да это люди, все верно. Кто еще может заказать выпивку с пластиковой пальмой?

— Кстати, светом у нас распоряжается Рили, ретривер. И пока мы говорим о нем, давайте немного посмеемся над теми, кто дал ему такое дурацкое имя. В смысле… Рили? Откуда взялась эта новая тенденция в именах? Забудьте старые дни. Забудьте Рекса, пропади он пропадом, Спот, с Ровером тоже все покончено. Теперь у нас… Рили. Плюс к этому, на дверях у нас сегодня дежурит фокстерьер Фостер. Поклонись всем, Фостер. Кто еще? Ах, да, доберман Тайлер, наш сегодняшний бармен. По совместительству он, разумеется, еще и вышибала.

— Бог мой! Рили, Фостер, Тайлер и Мерфи. Имея такие имена, почему мы тратим жизнь на пережевывание тапочек? Эй, вы можете купить акции в Рили, Фостере, Тайлоре и Мерфи. Я хочу сказать, что с такими именами мы вполне можем дождаться ревизора!

Видите, как я их обрабатываю, с помощью такой вот легкой болтовни? Сначала заставьте их смеяться, затем пустите в ход главное орудие и нацельте его на людей в зале.

— Оп! Что там происходит за шестым столиком? Эй, вы, люди, я с вами разговариваю. Неужели вы хотите улизнуть? Не надо спотыкаться в полутьме. Рили, почему бы тебе не вмазать по шестому столику полным светом?

— А, так-то лучше. Слушайте, что происходит, шестой столик? Я вижу, что вы стоите у дверей, я вижу ваши умоляющие глаза. Но — чтоб меня украли — я не понимаю, чего вы хотите! Дайте подумать, что же такое это может быть? И не подсказывайте! Вы, ребятки, хотите, чтобы вас выпустили в туалет?

— Бог мой, шестой столик, если вы хотите выйти, то почему вы не поступите так, как поступаем мы, остальные бедолаги: вежливо и тихо гавкнем — и надеемся на лучшее? Кстати, все остальные, признайтесь, разве вам это не нравится? Стоять у задней двери с переполненным мочевым пузырем, от души гавкая, а какой-нибудь тупоголовый двуногий спрашивает: «В чем дело, приятель? Ты хочешь выйти?» Нет, придурок, конечно, нет! С чего ты взял? Я тут стою и гавкаю, дабы предупредить дверную ручку, чтобы она ничего плохого не задумывала! Разумеется, черт бы все побрал, мне надо выйти!

* * *

Первое, что я начинаю понимать, просыпаясь, что в постели я одна. Даже Мерфи, мой регулярный компаньон в последнее время, вероятно, встал и выбрался из спальни. Однако я испытываю какое-то нудное ощущение, что рядом со мной в постели должен был кто-то быть. Какой-то мужчина, наверное… кто же? Ох, черт! Одну минутку. Этот мужик — из Монреаля… друг моей приятельницы Дирдре… она вдруг с того ни с сего позвонила мне, чтобы сказать… что? Ах, да. Дирдре спросила, не может ли он мне позвонить, когда будет в городе…

Одна порция выпивки. Так. Я постепенно начинаю восстанавливать в памяти недавние события. Одна порция — это все, на что я согласилась, когда он позвонил, чтобы пригласить меня выпить. Ничего такого рискованного вроде ужина, никаких прогулок. Одна порция выпивки в нейтральном месте — и все. Но потом… (Я все еще медленно собираю эту мозаику кусочек за кусочком, но чем дальше, тем с большей уверенностью)… мы все-таки ужинали. И довольно много выпили.

Господи, неужели я напилась? Со мной такого уже много лет не случалось! Но ведь должна же быть какая-то причина тому, что я не помню ничего о вчерашнем вечере, кроме обилия выпивки. Затем мы появились здесь, чтобы выпить на сон грядущий.

Одну маленькую рюмку. Так, наверное, все и было. Ладно, ничего страшного. Вот же я здесь, дома, в сером свете раннего утра, совсем одна. И все же… Почему я никак не могу вспомнить, как целовала мужика на прощание и закрывала за ним дверь?

И почему откуда-то, так сказать, за кадром, до меня постепенно начинает доноситься звук, очень смахивающий на шум воды в моем душе? И пока я обсуждаю сама с собой эту тему, что это за вещи на стуле у кровати? Господи, у меня все еще в глазах муть, не могу разобрать, но… Ох, черт! Похоже, это рубашка, так? Разве это не мужская полосатая рубашка и еще пара мятых брюк?

Так, а что здесь у нас на прикроватном столике? Два стакана из-под коньяка, если я не ошибаюсь. Сейчас пустые, но каждый — с пятнами коричневой жидкости на дне… Уф!

Но — тихо! Теперь… это что еще? Свист, доносящийся из моей ванной комнаты? Похоже на… да, на свист и похоже. Кто-то высвистывает под шум воды из моего душа. «Прелестная девушка… как мелодия…»

О господи, нет! Он остался здесь на ночь! У нас был секс… Он все еще здесь…

Почему? Что, ради всего святого, заставило меня проделать все это с приятелем Дирдре, продавцом учебников, или кто он там, будь он неладен, чьего имени я даже не помню и чья сексуальная техника вовсе не врезалась мне в память… Господи, неужели я в таком отчаянии? Неужели этим все кончается? Неужели я пришла в такое состояние из-за Карла, который так и не позвонил, и пытаюсь любым способом устроить короткое замыкание в цепи моих воспоминаний?

Ладно, посмотрим. Надо взять себя в руки. Может быть, если я просто залезу под одеяло, весь этот неприятный эпизод окажется дурным сном. Как только незнакомец в моей ванной комнате исчерпает весь свой репертуар попсовых песенок, старых и новых, предназначенных для исполнения после совокупления. Как только он вытрется, оденется и навсегда уйдет из моей жизни, не сумев поднять меня из забытья и, очевидно, решив, что я впала в своеобразную кому, из которой выводить меня следует очень осторожно. Что же, этот план показался мне вполне подходящим.

Разумеется, есть еще Мерфи, с которым придется встретиться. Хотя почему я должна оправдываться перед кем-то, кто регулярно использует с такой же целью мешок с моим грязным бельем… Я имею в виду — дело не в том, что Мерфи может считать, что я должна хранить верность Джерри или, кстати, Карлу, который не только пообещал, что позвонит, но и вел себя так, будто этот звонок раздастся на следующий день…

Ох, нет! Не стоит об этом. Остановись. Выкинь эту мысль из головы. Сосредоточься на мужчине, который пользуется твоим душем и в данный момент высвистывает мелодию последнего хита Кенни Роджера. Подумай о чем-нибудь еще. О чем угодно.

Подумай: все мужчины козлы, от первого до последнего. И, видит бог, я, вероятно, дошла до ручки, связавшись с этим Свистуном. Но кому какое дело? Мужчины настолько отвратительны, что в сравнении с ними собаки начинают выглядеть весьма привлекательно. Даже Мерфи.

Ладно, известно, что Мерфи пытался не раз облегчить свой зуд, весьма неэлегантно елозя задом по ковру. И, возможно, когда он спит, его язык непривлекательно вываливается из пасти, а глаза закатываются так, что видны только белки, как в «Кошмаре» Фьюзели. Но взглянем на его положительные черты: он ест, что ему дают, не задавая вопросов; он никогда не жалуется, когда я щелкаю дистанционным пультом; и во время месячных я нравлюсь ему еще больше.

А, слава богу, я начинаю засыпать в теплом шалаше из моего одеяла. Начинаю перемещаться в тенистый нижний мир, где полубодрствование и полудрема свободно переплетаются.

Кто знает, может быть, это как раз то место, куда отправляется Мерфи, когда засыпает?

Я представляю его себе возвращающимся, наконец, домой, после одного из его необъяснимых отсутствий. Лапы грязные, в глазах хитрый огонек, к шерсти прилип стойкий запах дешевых сигар и еще более дешевого одеколона. «Где ты был?» — спрашиваю я. — «Нигде». — «С кем ты был?» — «Ни с кем». — «Что ты делал?» — «Ничего».

Предположим, он вообще не вернется домой. Что я тогда буду делать — слепо брошусь вниз, чтобы выследить его? Куда может пойти собака в таком фешенебельном районе, как мой, когда для проникновения практически во все приличные заведения требуется смокинг и галстук?

Что же, сейчас я явно сплю. Не только ничего не соображаю — я чувствую, что бесцельно мечусь по небольшим улочкам и переулкам, надеясь разыскать свою собаку. Не имея не малейшего представления, куда Мерфи предпочтет направиться, если предоставить ему право выбора.

Наконец, я оказываюсь в той части города, где никогда раньше не бывала. Бреду по плохо освещенной аллее, пока в глаза мне не бросается неоновая вывеска на подвальном окне. «Собачий дом» — написано яркими, пульсирующими буквами.

«Собачий дом»? Может быть, это одно из тех унизительных пристанищ, о которых я слышала? Куда в остальном вполне респектабельные люди ходят, чтобы добровольно подвергнуть себя невероятным унижениям и стоять на четвереньках с ошейником на шее? Даже если так, я должна проверить, хотя бы потому, что это, судя по всему, единственное место, открытое для проверки.

Я спускаюсь по ступенькам вниз и толкаю дверь. Внутри полутемно и душно, и пахнет, скорее, как на… псарне. В смутном свете я с трудом могу разглядеть то, что кажется мне мохнатыми телами, собравшимися небольшими группками вокруг маленьких ресторанных столиков.

Но мои глаза еще не успевают привыкнуть к полумраку, как эти сумерки, как лазер, пронзает луч света. Прожектор, освещающий маленькую сцену, где нет ничего, кроме микрофона. «Дамы и господа! — раздается откуда-то низкий голос. — Добро пожаловать в „Собачий дом“, выдающийся дом собачьей комедии за человеческий счет. Теперь сложите ваши передние лапы вместе и поприветствуйте нашего выдающегося артиста, только что вернувшегося после удачного тура по соседским помойкам. Итак, перед вами Мерфи, единственный и неповторимый!»

Я обалдело стою в глубине комнаты и смотрю, как собака, которую я сразу же узнаю во всем, до мелочей, за исключением ее пикантной бабочки (или это фальшивый зоб, прикрепленный к горлу?), вразвалку выходит на сцену, хватает микрофон и приветствует дико лающую аудиторию. Значит, вот оно что! Это то место, куда уходит Мерфи, когда засыпает. Вот к чему он стремится в своих снах, а возможно, и наяву: иметь шанс встать там и смеяться надо мной и мне подобными…

Ик! Я вскрикиваю и прихожу в себя от прикосновения такого мокрого носа, что шок почти напоминает электрический. И вообще, чей это нос? Это не может быть нос жеребца из душевой, не так ли? Еще мокрого от омовений и жаждущего повторения? Вода в ванной комнате все еще льется, и до меня доносится свист: обрывки еще одной мелодии, эхом отдающиеся от стен.

Мерфи? Я с трудом приоткрываю один глаз и вижу с крайне близкого расстояния ухмыляющуюся морду с черными губами и длинным розовым языком.

— Ох, черт, — хриплю я голосом, заржавевшим от излишка бренди, — значит, я не сплю.

* * *

Ее лицо в потеках туши высовывается из-под одеяла в каком-то дюйме от меня. Опухшие от сна глаза оглядывают меня с раздражением — как будто во всей этой ужасной эскападе каким-то образом оказался виноват я.

— Ох, черт, — говорит она, — значит, я не сплю.

Сначала я несколько смягчаюсь при виде ее смущения. Но не успел я ее простить, как она корчит кислую мину и откатывается от меня.

— Фу, убирайся отсюда, Мерфи, у тебя из пасти ужасно воняет.

У меня? Простите, а она что — потребляла прошлой ночью аккумуляторную жидкость?

— Правда, Мерфи, уходи. Ты же знаешь, в спальню запрещено заходить.

Да ну? Это с каких же пор и кому? И как бы в подтверждение моей мысли, кто бы, вы думаете, появляется из ванной комнаты, и как раз вовремя? Не кто иной, как du jour собственной персоной, завернутый в банное полотенце.

— Всем привет. — Он босиком шлепает к кровати, видимо, считая ту, кто на ней проживает, своей заслуженной наградой. — Надеюсь, ты не возражаешь, что я воспользовался твоим душем?

Возражаю? Черт, почему мы должны возражать? Мой дом — твой дом, и все такое.

Заткнись, телепатически велит она мне. Или, по крайней мере, пытается, вперив в меня налитый кровью взгляд, который, как она надеется, дает мне ясно понять, насколько низко она ценит мое вмешательство. Ладно, пусть будет так, раз она хочет, я дам задний ход. Только ведь будет следующий раз, когда она будет пытаться похвастать мной перед своей компанией с помощью команды: «Говори!». Так пусть об этом забудет. Ничего не выйдет. Nada. Silenzio. Как булавка упадет, будет слышно.

А пока здесь находится этот мужик, пытающийся представить себя послом доброй воли, для чего располагает свой мокрый зад на кровати и одновременно протягивает мне руку, чтобы я ее понюхал.

— Как сегодня поживает старина Мерфи?

Так-так. Верно, нас вчера представили друг другу. Если честно, то я полагал, что парень — настолько нажратый и настолько зацикленный на желании потрахаться, что он об этом и не вспомнит.

Когда я не прореагировал на его протянутую руку, он убрал ее и обнял ею за голое плечо Дану, как будто она — его собственность.

— Теперь ты можешь расслабиться, парнишка, наша хозяйка в надежных руках.

Наша кто? Не слишком ли мы торопимся, парнишка?

— Ты знаешь, — говорит мужчина, обращаясь к Дане, — вполне естественно, что он тебя ко мне ревнует.

Ревную! Как же! Надо же, как быстро догадался. Полагаю, больше всего я завидую его синтетическим штанам, что лежат вон там на стуле.

— Наверное, мне лучше отправить Мерфи во двор, — говорит она, снова бросая на меня сердитый взгляд, и начинает выбираться из постели. Затем вспоминает, что она совершенно голая, и снова ныряет под одеяло.

— Во двор? Зачем? Пусть остается. Он меня полюбит. Так всегда бывает. — Но когда мужик пытается проиллюстрировать свое утверждение с помощью поцелуя. Дана умудряется ловко увернуться. — Эй, в чем дело? — возмущается он. Затем улыбается. — А, понял… — И конфиденциально подмигивает ей, кивая в мою сторону. — Pas devont le chien, а?

Мама родная, да он у нас еще и лингвист! И где она нашла такую радость? Прочесывала коридоры «Берлитца»?

В конечном итоге меня, разумеется, выставили во двор. Где я изо всех сил стараюсь не представлять себе, что происходит в спальне в мое отсутствие. Но тут, на удивление быстро, в дверях появляется Дана, чтобы уверить меня, что путь свободен.

— Просто… несчастный случай, — сообщает она мне с видом человека, который твердо верит, что он не должен ничего объяснять, но, тем не менее, что-то объяснить пытается. — Послушай, это ошибка, вот и все. Хорошие новости насчет этого типа — он уезжает в Монреаль. Ты не думай, что я извиняюсь или еще что. Во всяком случае, не перед тобой.

Нет, нет, разумеется, нет. Конечно, не передо мной. В смысле, это ведь я заманиваю сюда каждого Тома, Дика и Гарри, а затем угощаю его такой порцией виски, которая свалит с ног и мастодонта.

— И ты можешь убрать это выражение со своей морды, мистер. Тот случай, с Карлом, — это совсем другое. Кроме того, это ведь не повторится. Дело в том, что ничего из этого не имеет никакого отношения к тебе или к Джерри, если тебе вдруг вздумалось изображать из себя укоризненную сторожевую собаку. Все, больше ничего не скажу по этому поводу. Не собираюсь вступать в длинные дискуссии с кем-то, кто даже разговаривать не умеет!

Может быть, и нет. Но по крайней мере, я умею думать, а если судить по ее поступкам, подобный процесс — явно не ее сильная сторона.

— И вообще, — продолжает она, будто кто-то ее спрашивает, — какой смысл пытаться объяснить все сложности жизни одинокой женщины в конце двадцатого века кому-то, для кого задача распутать поводок, завернувшийся за фонарный столб, является непосильной интеллектуальной проблемой?

С этими словами она разворачивается и уходит. Как будто это единственный способ уверить саму себя, что последнее слово на эту, как и на любую другую тему, безусловно остается за ней.

Глава десятая

Одна только ночь. Вот и все. Одна ночь и одно утро из моей жизни, и теперь он вообще уже — не в моей жизни, и это навсегда. Навсегда, ясно? Самоубийство — думать иначе. Бесполезно уверять себя, что из этого все равно ничего хорошего бы не вышло. То же самое, что и короткий пересып с приятелем Дирдре.

Право же, это смешно — возвращаться к одному и тому же снова и снова, как будто разглядываешь участок земли, пытаясь найти там подсказки, которых давно уж нет. Почему он не позвонил? Почему же он не позвонил? Проворачивать все это в голове, так же, как старина Мерфи пропахивает носом весь парк. Только взгляни на него, когда он это делает. Он целиком погружен… во что? Наверняка — в запах какой-то дамы, которая пробежала здесь довольно давно и оставила каплю своей мочи, теперь многозначительно дрожащую на стебельке травы.

Господи, он действительно идет по этому следу, как особо провокационная передовая в утренней газете. И он будет продолжать читать, не обращая ни на что внимания. Даже если femme fatale, чью мочу он вынюхивает, снова появится и пробежит мимо прямо под его носом.

Ни Мерфи, ни его нос ее не заметят. Подобно Адель X., одержимой преследованием своего неуловимого любовника, Мерфи предпочитает преследовать свою собственную правду в капле мочи на стебельке травы. Даже если сам объект его одержимости пройдет рядом и уйдет вон из его жизни. Вон из моей жизни… Верно. Нет никаких свидетельств, разбросанных вокруг. Никакой причины возвращаться назад снова и снова. Давно пора остановиться. Раз и навсегда. Для своей же пользы.

* * *

Она может вести себя куда хуже, чем я, то есть исследовать все в парке с помощью носа. Она может, и она это делает. С несчастным видом она тоскует о том, что могло бы быть, но не случилось. Тогда как я веду себя куда разумнее, теряю себя в дружественном царстве, где прошлое и настоящее рядом, слой на слое. Без особого отличия между тем, что было Тогда и что происходит Сейчас.

Тут чувствуется запах той белки, что пробежала утром, а днем была раздавлена всмятку грузовиком. Наряду с ароматом кучки, деликатно оставленной на траве всего несколько минут назад пекинесом. Затем псина поднялась на холм и исчезла из виду. И запах старых костей, гниющих под толстым слоем земли, под клумбами.

Заголовки газет на прошлой неделе, вчерашние новости, сегодняшние скандалы. Для меня все одинаково живо, я их вдыхаю и сортирую с завидным безразличием.

* * *

Нужно просто напоминать себе без устали, что для мужчин все по-другому. Приходит, уходит, и в его голове или в памяти остается лишь смутное воспоминание о внешности, звуке, вкусе или прикосновении. Или о несдержанном обещании позвонить.

Для Мерфи — все наоборот. Он вдыхает все древние запахи, как будто они существуют сейчас и здесь. Это больше, чем память о сути, о следе сучки на траве. Для него то, что он вдыхает, сама суть этой сущности. Осязательное хранилище, слоистый пейзаж различных запахов. То, чего уже нельзя видеть, попробовать, коснуться или услышать, продолжает жить в загробной жизни запахов.

* * *

В царстве, которое я называю «Сцена», нет такого понятия, как Время. Только огромная, разнообразная вечность, тянущаяся наподобие бескрайнему пространству во всех направлениях. Я могу выследить там самого себя, почувствовать свой собственный запах, пойти за ним глубоко в царство снов, где ничего не ушло и ничего не потеряно.

Она может поступить хуже, чем последовать туда за мной. Чтобы по прибытии найти меня уже дома. Мои глаза сверкают в глубине пещеры, которую я считаю своей задолго до того, как появились она и ей подобные.

В этом царстве нет потерь, которые надо оплакивать, там Мечты и Запах — одно и то же. Там я опускаю нос и следую по акрам земли, по которым уже бегал в течение десятков тысяч жизней. Я ищу то, что мы с ней упустили — в первый из девяти тысяч девятисот девяноста девяти случаях.

Глава одиннадцатая

За одно я могу похвалить Мерфи: ему как компаньону при просмотре старых фильмов нет равных. Создается впечатление, что он в самом деле смотрит — уши торчком, желтые глаза не мигают и предельно внимательны, не отрываются от экрана. Самое главное, он не отпускает бесконечных замечаний насчет самых разных вещей: неправильного угла, под которым оператор держит камеру, кому из актеров пора сделать подтяжку лица, а кто может подождать, и что было потеряно или приобретено в результате переделки фильмов для маленького экрана.

На самом деле, бесконечные замечания — это камешек в мой огород. Особенно сегодня, когда мы смотрим старый фильм по заданию: оригинальный вариант «Лесси возвращается». Фильм попался мне на глаза в списке телевизионных передач однажды мокрым будним днем, когда любой предлог годится, чтобы поплакать и назвать это работой.

И верьте мне, это и есть работа. Поскольку нет ничего такого, чему Мерфи способен обучить меня в смысле любви, преданности и других достоинств, приписываемых его виду, я все еще вынуждена черпать идеи для своих сценариев из вторсырья. И, таким образом, я полностью свожу на нет все кинематографическое воздействие, потому что делаю заметки в блокноте и в особо печальных местах обсуждаю события вслух.

Сегодня идет дождь, и я чувствую себя совершенно ненужной, забытой, нелюбимой и некрасивой. Поэтому я решаю опуститься еще ниже и затеять стирку. Не знаю, что такое в стирке вызывает мою острую ненависть, но я точно знаю, что не я одна испытываю к ней такое дикое отвращение. Мои товарищи по несчастью в местной прачечной — пестрое сборище, уже опустившееся до вытянутых свитеров, джинсов с пятнами и деталями одежды, подозрительно смахивающими на обшлага пижамы, которые выглядывают из-под незастегнутых плащей, когда все мы швыряем нашу вторую смену одежды в зияющие пасти стиральных машин или в открытые дверцы сушек.

Вряд ли кто-то из людей, собравшихся в прачечной, способен объяснить, что скрывается в сердце тьмы. Но все мы знаем наверняка, что нам не нравится этим заниматься, нам не хочется здесь находиться, и чем быстрее мы отсюда уберемся, тем лучше. Так и выходит, что именно в этот мокрый и гнусный день я ухожу из прачечной еще печальней, но, увы, не мудрее, затолкав все мои выстиранные и кое-как высушенные вещи в тот же мешок для грязного белья, в котором я притащила их сюда.

Прибыв домой, я высыпаю все белье мокрым комком на кровать. В качестве прелюдии к еще большей тоске. Шмыгая носом от жалости к себе, что может быть и преддверием простуды, нацепив на себя самое негодное старье, с немытыми волосами, слипшимися от дождя, я включаю телевизор и готовлюсь с отвращением заняться разборкой носков, подбирая их по парам, и вытаскиванием завернувшиеся рукавов свитеров, страстно переплетенных в синтетической любви.

Пока я стою перед телевизором, разбирая и складывая белье, все, что я могу, так это дивиться, что на пятом десятилетии своего существования я все еще ношу свое белье в грошовую прачечную и тащу его назад в снятую квартиру, которую я временно делю с чужой собакой. В хорошие дни я чувствую себя свободной. Сегодня я в депрессии. Хотя пока еще не реву.

За окном уже почти темно. Дождь колотит по подоконникам, с ревом несется по водостокам, разлетается брызгами на пожарной лестнице. В более узких границах моего телевизора Лесси тем временем, в соответствии с закадровым комментарием самого великого дрессировщика, Радда Уетеруэкса, непрерывно спешит домой по искусственной Шотдандии производства студии MGM[3].

Теперь уже наверняка к тому времени, когда зачуханная собака прихромает на школьный двор, причем чудесным образом точно к звонку, к четырем часам, я должна достигнуть стадии, к которой качусь весь день — разрыдаться.

Когда я смотрю на Мерфи, мне кажется, что он тоже никак не реагирует. Хотя чего я жду? Он и сам не из тех, кто рвется домой. И, возможно, он подозревает, что Лесси продолжает рваться в Йоркшир только ради того, чтобы поиздеваться над Найджелом Брюсом.

Что до меня… разве я намного лучше? Глаза сухие, хотя уже ползут финальные титры. Но ведь было же время, когда, в тумане далекого детства, я могла твердо рассчитывать на море слез по поводу такого фильма? Когда я могла в дождливый день рыдать как помешанная над вернувшейся домой Лесси?

Тогда — да, но не сейчас. Я могу умыться, немного накраситься, проглотить таблетку в виде профилактики и приготовиться встретиться лицом к лицу с оставшейся жизнью с уверенностью и без слез.

Но не успела я выключить телевизор и начать приводить свой план в действие, как неожиданно раздался звонок в дверь. И в такой день, как сегодня! У меня не хватило решимости не открыть дверь.

С наполовину свернутым носком в руке я неохотно топаю к входной двери. С трудом открываю ее, потому что она от сырости разбухла, и… передо мной стоит Карл Харт! Стоит под потоками воды, стекающей на мое крыльцо, завиток черных волос прилип ко лбу, а на лацканах габардинового пальто — мокрые пятна от дождя.

Он разрешает мне несколько секунд ошарашено молчать и потом говорит:

— Понимаешь, я обещал, что позвоню. Ты решила, что я говорил о телефоне?

Я все еще молчу, продолжая стоять в дверях в поисках ответа, который все никак не приходит на ум.

— Ты не пригласишь меня войти? Твоя веранда протекает, или ты не заметила?

Разумеется, вид у меня ужасный. Волосы как у Медузы, сопливый нос, отсутствие макияжа, вытянутые на коленях штаны, которые я вообще надеваю только в прачечную. Поверить невозможно, что Карл выбрал именно этот момент, чтобы вернуться в мою жизнь! Равно как и невозможно поверить, что, увидев то, что он сейчас видит, он в следующий момент быстро не ретируется восвояси.

Но он этого не делает.

— Как приятно тебя видеть, — говорит он, улыбаясь так, будто не врет. — Я по тебе скучал, солнышко.

В этот момент слезы, которые скрывались от меня весь день, хлынули потоком, и я принимаюсь совсем неэлегантно рыдать в свернутый носок, зажатый в руке.

— Дана! Ради бога! — Кажется, Карл в самом деле разволновался. — С чего бы это? — Затем он делает шаг вперед и обнимает меня, невзирая на мой ужасный вид. — Скажи мне, что, черт возьми, случилось?

— Я… смотрела этот фильм, — наконец выговариваю я, пряча лицо у него на груди и впитывая в себя смесь мыла, чистой кожи и грубой шерсти, составляющих его специфический запах.

— Но если они воссоединились, — уговаривает он меня, как ребенка, — чего же тогда реветь?

Хороший вопрос. И все же, стоя на крыльце в объятиях Карла, я обнаруживаю, что все равно продолжаю плакать.

Загрузка...